В этой области поздней осенью 73 года стояла лагерем победоносная армия гладиатора Спартака. Она праздновала полную победу над войском претора Публия Вариния…
Неумолчно гремели цикады. Нагретый за день воздух наполняли терпкие ароматы земли и зелени. Крестьяне и рабы из соседних имений возвращались с полей и виноградников с щедрыми дарами осени.
С соседних холмов территория военного лагеря повстанцев — четырехугольник, обнесенный рвом и мощным валом, — видна как на ладони. Вдоль вала и у ворот стояли на страже легковооруженные: их обязанность охранять лагерь от внезапных нападений врагов.
По всему стану горело множество костров. Воины сидели у огня дружескими кружками. С ними женщины — из местных и бывших рабынь. Все насыщались, радуясь покою и тишине. Воины с удовольствием пили местное вино, вспоминали свои подвиги и подвиги близких товарищей. Некоторые не упускали возможности прихвастнуть. Несогласные беззлобно шутили над ними.
В палатках военных трибунов — молодых людей, едва достигших тридцатилетнего возраста, было еще оживленнее. В промежутках между разговорами певицы исполняли песенки, мимы разыгрывали веселые сценки, фокусники и акробаты выделывали свои штуки…
Высшие командиры, как обычно, собрались в палатке Спартака. Они старались вести себя сдержанно: этого требовало присутствие вождя и их высокое положение. Начальники легионов, командиры конницы, разведки, охраны военачальников тоже вспоминали прошедшие бои, совершенные подвиги, воздавали должное памяти погибших героев, говорили о гладиаторской школе лаписты Батиата, о своих надеждах. Некоторые припоминали дом, покинутую семью, скитания в чужих землях. Самый лучший аэд лагеря пел избранные места из «Илиады» Гомера — величайшей духовной сокровищницы всех воинов, вплоть до наиболее знаменитых…
— Наш Спартак, бесспорно, герой! — воскликнул Крикс, когда аэд кончил петь. — И он, и фракийская конница заслуживают величайшей похвалы за доблесть: она одолела римскую конницу в жестоком бою, а Спартак лично вступил в схватку с римским претором, на глазах у множества воинов одолел врага, отнял у него коня и едва-едва не взял Вариния в плен…
Крикс поднял руку, призывая всех замолчать. Когда товарищи успокоились, он продолжил речь:
— Счастлива земля, имеющая таких героев! Расскажи, Спартак, о своей родине, поведай нам о себе! Тебе приятно будет вспомнить о земле, где ты родился!
— Расскажи, Спартак, о себе и Фракии! — дружно поддержали его собравшиеся.
Спартак, обычно сдержанный в проявлении чувств, начал речь так:
— Мои дорогие соратники, прекрасные люди, храбрые полководцы! Рассказать о моей стране нелегко! Фракия очень велика: на севере она упирается в Истр, на востоке — в Понт Эвксинский и Эгейское море, на западе имеет общую границу с иллирийцами, на юге — с греками.
Наша Фракия — страна горячего солнца, ветров и суровых морозов, страна гор и дремучих лесов, ущелий и плодородных равнин, бурных и многочисленных рек и озер, множества сел и цветущих городов, людей храбрых и честных, любящих богов, войну, пиры, вино, женщин, подарки, лошадей и овец, но больше всего — свободу!
Горы Фракии высоки, сопоставимы только с Альпами! Величайшие среди них: Родопы, Гем, Дунак, Ринейские, Сколий, Орбел, Пангей. Все они отличаются различными богатствами, овеяны поэтичнейшими сказаниями! По одному из фракийских мифов, жила когда-то красавица Родона, дочь бога реки Стримона. Она являлась нимфой, спутницей богини Персефоны. И она, и муж ее со временем — от постоянного общения с богами — так загордились, что присвоили себе божеские почести. Разгневанные небожители превратили их за это в горы!
А сколько интересного рассказывают у нас о владыке Аресе, людобойце, твердынь сокрушителе! Фракию он считает своей родиной. Вместе с сыном Ужасом ходит Арес войной на племена эфиров и флегийцев, заставляя их воевать между собой, попеременно даруя им победу.
Племен во Фракии много: агриане, асты, бессы, бисалты, киклопы, киконы, мисы, одриссы, пеоны, сатры…всех не перечислишь! Живущие за Петром геты тоже фракийцы. Фракийцами являются и македоняне, живущие в Македонии. Даже герои скифы в наших сказаниях также признаются фракийцами!
Равнинная Фракия — богатая сельскохозяйственная и ремесленная страна, край замечательных городов. На полях обильные хлеба — пшеница, ячмень, рожь, просо. А каких только фруктов нет на нашей земле! Черные смоквы, кажется, сочатся сладчайшим соком, груши и яблоки с алым румянцем. Сорванные с деревьев и сложенные кучей, они золотятся на солнце и дивно пахнут. Известны нам также и сливы, вишня, орех, шелковица, айва. Знаем мы и маслину. А чудесный виноград — можно ли забыть о нем?! Увидев огромные кисти, от радости поцелуешь каждую виноградину, вспомнишь с благодарностью владыку Диониса, покровителя виноградарства и виноделия!
— О, Дионис! — горячо воскликнул фракиец Милет. — Каких только историй не рассказывают о нем!
— Да! — согласился Спартак. — В Европе и Азии Дионис очень древний бог. Еще до Троянской войны знали его троянцы. Гефест в качестве друга сделал прекрасное изображение нового бога, положил его в дивный ларец собственной работы и вручил Зевсу. Громовержец из расположения подарил ларец сыну своему — царю Дардану (он стал родоначальником троянцев) с повелением не показывать посторонним. «Тот, кто увидит изображение Диониса, сойдет с ума!» — предупредил он. Из поколения в поколение чудесный ларец бога Гефеста передавался старшему в роде. Наконец он попал в руки Энея. Когда Илион пал во время войны с ахейцами Агамемнона, ларец вместе с другой добычей греки поделили по жребию. И достался он царю Фессалии герою Эврипиду, сыну Эвмона. Несчастный Эврипид, не зная о предупреждении Зевса, открыл ларец, увидел изображение Диониса — и тотчас сошел с ума. С трудом излечился он от безумия согласно божественному изречению Дельфийского оракула.
— Спартак! А какая погода у вас во Фракии преобладает? — перевел разговор на другую тему германец Нитим. — Нам, германцам, достались, наверное, самые плохие территории по климату. Вот почему так часты у германцев выселения…
— У нас, во Фракии, Нитим, — ответил Спартак, — самое суровое время года — зима. Вся земля скрывается под глубоким снегом. От холодов трещат скалы. Только вода ручьев и ключей еще видна, с ней не сразу может справиться и лютый мороз! Повсюду в домах разводят жаркий огонь в очагах. Все надевают овчины, теплые сапоги и лисьи шапки. Женщины прядут лен, овечью шерсть или выходят ненадолго, чтобы накормить домашних животных. Земледельцы и пастухи с радостью сидят дома, будучи свободны от летних и осенних трудов. Для птиц и зверей зима тяжела. Пищи мало — и они смело приближаются к жилью человека. Нередко увидишь, как голуби, черные дрозды и другие птицы с удовольствием клюют крупные ягоды плюща…
— Зато весна во Фракии — чудо! — вскричал фракиец Ситалк.
— Да, — опять согласился Спартак. — Уж и не знаю, какими словами изобразить мне начало весны, когда солнце уничтожает живительным теплом жуткий холод! На деревьях и кустах появляется зелень, на земле — свежая трава. Птицы звонко поют в густых зарослях. Повсюду летают пчелы, наполняя воздух жужжанием. Полные весенних радостей, по холмам резво прыгают бараны и овцы. Пастухи гонят стада на пастбища. Девушки, нежноулыбчатые и прекрасные, вьют венки своим возлюбленным и украшают их головы. Овчары, склеив воском очищенные тростинки, наигрывают на новых свирелях. Сходясь вместе, пастухи пьют молоко и вино, ведут бесконечные разговоры о стадах и надеждах. Потом они снова отправляются в дорогу, и перед ними скачут лесные божества — радостные сатиры, и можно увидеть покровителя пастухов, рыболовов, охотников бога Пана с его нимфами и шумных вакханок — свиту великого Диониса, а в лесах — звонкоголосых дриад, владычиц деревьев, живущих и умирающих вместе с ними.
О, Дионис! Имя твое чтится повсюду: у нас во Фракии, в Элладе, Малой Азии, Лидии, Эфиопии, далекой Индии! Ты, который лично спустился в мрачный, внушающий ужас Аид, чтобы выручить оттуда мать свою Семелу — о, козни ужасно ревнивой Геры! — ты, Дионис, фиванский бог, приносишь всем нам весну! Покинув далекую Нису и земли Эфиопии, в буйном шествии вместе с вакханками и сатирами ты появляешься на берегах Тмола, золотого Пактола у лидийцев, у нас на Стримоне. Тогда справляются повсюду оргии Диониса. Ты склоняешь людей к пляскам и исступлению! Тебе поют радостные птицы, для тебя зеленеют и сладостно благоухают луга, а земля украшается цветами, мужчины в горах, подражая голосам различных животных, возвещают твое прибытие! Правду сказал когда-то Еврипид:
Счастлив, когда приобщен ты
К оргиям Кибелы-матери.
Если тирсом потрясая,
Плюща зеленью увенчан,
В мире служишь ты Дионису.
Вы бога и божьего сына
Домой Диониса ведите.
Вперед, вакханки! Вперед!
И соседнее нам Эгейское море в дни весны открывает свои покровы. Тогда можно снова увидеть нереид, хоры нимф и великого Посейдона, владыку морей, брата Зевса-громовержца, — того, кто обучал мальчика Пелопса скакать верхом и гнать колесницу по морским волнам, кто пел ему свадебную песнь и воздвигал вместе с хороводом нимф свадебное ложе, на которое возлег он с красавицей Гипподамией, дочерью погибшего на скачках царя Писы Эномая!
— Спартак! — Фракиец Астеропей коснулся плеча вождя. — Расскажи подробнее о наших богах. Соседи о нас говорят: «Фракийцы — парод богобоязненный, они ревностно относятся к своей вере».
— Так, Астеропей! Бесспорно! — согласился Спартак. — Богов у нас почитают, как и героев, совершивших великие подвиги!
Героям воздают хвалы, ставят статуи в общественных местах, отводят почетные места на пиру, угощают почетным кушаньем, их удостаивают почетного погребения на общественный счет. Богам приносят жертвы, совершают возлияния, для них воздвигают жертвенники и храмы, им курят фимиам, отводят священные земли, слагают гимны, чтут земными поклонами, хороводами и пеанами. Вера в богов — признак благочестия у всех народов. Что есть бог? Бог — это некое совершенное и возвышенное начало, никем не осязаемое, удаленное от соприкосновения с материей. Он могущественнее времени и вечности, древнее земли, неба и солнца. Человек не в состоянии постичь его сути. Но он чтит его в разных обликах: в золоте и серебре, в слоновой кости, в виде рек, горных вершин, источников, растений, животных, птиц, даже насекомых. Не будем спорить о богах! Пусть каждый останется при своем убеждении! Следует уважать мнения других, чужие имена одного и того же божества!
— А ведь у вас, как я слышал, в прежние времена почитали других богов! — вступил в беседу Крикс.
— Да, — ответил Спартак. — Самые древние культы у нас, как говорят старики, связаны с богами-титанами, детьми Неба — Урана и Земли — Геи: Океаном, Кеем, Крием, Кроном, Гиперионом, Япетом и их братьями — циклопами и сторукими великанами — гекатонхейрами, обитавшими на горе Титан в Фессалии. Культ богов-титанов распространяли среди фракийцев могущественные и богатые пеоны, выходцы из Македонии и Фессалии. В течение веков мы охотно принимали разных богов от многих народов, в том числе и от эллинов, да и сами многим давали своих богов.
Мы, фракийцы, любим и почитаем богов, охотно приобщаемся ко всяким тайным культам. В самом большом почете у нас Дионис, Пан, Арес, Гелиос, Деметра, Асклепий, Салмоксис, Бендида, Посейдон-Конник (эллины часто зовут его «Фракийский всадник», даже изображают возницей в статуях, приносят ему жертвы на Истме!). Почему бы нам не верить в истинность богов, если признавали их всегда самые великие мужи: у нас — Орфей, Тамирас, Мусей, у эллинов — Гомер, Гесиод, Геродот, Демосфен, Фукидид и множество других, не менее славных мужей?!
— Справедливо говорится, Спартак, — вновь вмешался в разговор Крикс, — что «дары богов прекрасны и превосходят все наши надежды»!
Витул и Декорат, оба галлы, с любопытством спросили:
— А какие божества у вас, Спартак, главные?
Спартак ответил:
— У всех племен божества свои. У нас, медов, как и всех пеонов, главнее всех — Гелиос. Кумир его — небольшой диск на шесте, это почитание Солнца заимствовано нами от египтян. Другие главные боги медов: река Стримон и Арес-людобойца. Чтим мы и Гермеса, бога торговли, ведь мы, меды, ведем большую торговлю с разными странами. Высоко ценят у нас Диониса-Эагра, бога виноделия. В его честь и у нас устраивают праздники — Большие и Малые Дионисии. Тут мы ничем не отличаемся от афинян, наших кровных братьев. А геты величайшими богами называют свою реку Истр, Ареса и еще Салмоксиса. Салмоксис был, говорят, когда-то рабом у великого философа Пифагора, получил свободу и, прибыв к гетам, дал им полезные законы. За это простым поднятием руки, как у нас принято, его зачислили в число местных богов.
Эллины называют Элевсин — город, где Деметра вновь обрела исчезнувшую дочь Персефону, где она установила свои таинства и даровала афинянам хлеб, а афиняне другим эллинам и варварам, — «святыней для всей земли»! Мы, фракийцы, убеждены в ином: самым блистательным святилищем, внушающим всем благоговейный трепет, является древнейший храм богов кабиров на острове Самофракия. Вот где действительно происходят удивительные события! Там услады для слуха и глаз соревнуются между собой! Этот остров — священное место, дающее утешение духу в изваяниях богов, картинах, украшениях, выставленных в храмах и на улицах, а посвящения в таинства — сладкую надежду обрести прекрасную жизнь после смерти с надеждой на возрождение, чего не имеют непосвященные!
Четыре древнейших бога с Самофракии называются еще «Великими восточными богами». В обиходе они известны также под именами Адониса, Ваала, Аписа, Озириса. У них есть и женские ипостаси. Они считаются владыками неба и моря, плодородия и подземного огня. Подлинные имена богов и облик их хранятся в тайне. Только жрец может входить в святилище. Говорят, однако, что два первых кабира — это нагие мужчины с воздетыми к небу руками. Культ кабиров ввели в употребление пеласги — «парод моря». Они разнесли его вовсе отдаленные уголки мира. О кабирах знают, им поклоняются даже в далекой Британии. Кабирам по справедливости приписывается великое могущество. Они покровители царей, знати, мореплавателей, искателей славы и добычи. Филипп Македонский и его жена Олимпиада еще детьми были посвящены в самофракийские мистерии. Сейчас кабиров отождествляют чаще всего с братьями Диоскурами. Но бывает и с куретами, корибатами, идейскими дактилями и тельхинами. Диоскуры, если кто не знает, — это греческие покровители воинов и мореходов, они сыновья царя Тиндарея и красавицы Леды. Куреты — это жрецы богини Реи, корибанты — жрецы богини Кибелы, дактили — демоны, живущие на горе Иде во Фракии, спутники Реи-Кибелы, тельхины — морские демоны, сыновья Понта и Геи, спутники Посейдона, они славятся огромным могуществом.
Самофракийские мистерии учат праведно жить. Но они же учат и умирать с надеждой на непременное возрождение. Все признают: мистерии оказывают огромное влияние на поднятие нравственного уровня посвященных в него лиц.
На торжествах в честь самофракийских богов — в мае, августе, сентябре — собирается множество людей. Они всегда оставляют свои имена на особых камнях у святилищ. Главную роль в отправлении религиозных обрядов у нас, как и у германцев, играют женщины-жрицы. Но бывают и жрецы. Пророками выступают и цари. Наши жрецы занимаются также и науками. Они хранители тайного знания: секретов получения различных металлов, стекла, древнего письма, геометрии, составления законов, приемов наблюдения за Солнцем, Луной, землетрясениями, их предсказаниями и многим другим.
Наши храмы отличаются большими богатствами. Верующие увешивают их посвятительными плитками с изображениями богов. Празднества в честь богов — Диониса, Бендиды и многих других — всегда собирают множество поклонников.
Мы, меды, часто бываем в Афинах, великом городе, отечестве нашего славного предка Меда. Особенно мы любим здесь бывать в дни праздника Великих Панафиней. Прекрасен этот день! Священная триера, которую афиняне посылают за богиней Афиной, выходит из городских ворот и движется посуху на колесах. Триера идет неторопливо и величаво через Дром — улицу в квартале Керамик — между портиками, где бойко торгуют афиняне и чужеземцы, к храму Паллады. Корабль наполняют жрецы и жрицы. Местная знать — в золотых венках, все остальные — в венках из цветов следуют за триерой, везущей новое покрывало богини, вытканное красивейшими девушками Афин. Священный хор афинских граждан поет кеосскую песню Симонида. Под нее отвязывают причальный канат, все призывают ветер сопутствовать священному кораблю. И ветер, вняв общим молениям, начинает мощно дуть в корму, подгоняя корабль. Аттические флейты звучат вслед священной триере, и звуки, как ветер, сопутствуют ее быстрому бегу. Веспер, единственный среди звезд, показывается тогда вместе с Солнцем среди света дня, зажигает над кораблем свое дивное пламя. «О, — восклицают тогда собравшиеся, — прекрасный светоч! Ты возвещаешь нам будущие счастливые дни!»
Вот самое важное, что относится к нашей религии!
Во всем у нас имеются значительные достижения! Особенно гордимся мы успехами в скотоводстве! Недаром еще великий Гомер назвал Фракию «страной овец», «страной укротителей конных»! Да, фракийцы любят овечьи стада, стада коров, коз и свиней, табуны лошадей, седые от времени горы, зеленые луга, полные сочной травы и ярких цветов, ласковые ветерки, несущие неповторимые ароматы земли, цветов и трав, горячее солнце, свои песни и гимны величайших певцов нашей земли — царей и жрецов Тамираса, Орфея, Мусея. В благоговейном молчании слушает их каждый фракиец! Невыразимо трогают они душу, повергают ее в трепет!
Наши ремесленники очень: искусны! Они умеют все, я не преувеличиваю: плавить различные металлы, обрабатывать железо, олово, бронзу, ковать отличное оружие (каждый из вас мог в этом убедиться: ведь мы сражаемся с римлянами оружием, изготовленным нашими фракийцами и галлами!), выделывать дивные украшения, обрабатывать дерево и кость, искусно сооружать здания, расписывать стены и сосуды, ваять скульптуру, работать на самые прихотливые греческие и скифские заказы! Живет население и в селах и в городах, больше — в селах. В племенах, где имеется тесная торговля и культурная связь с Элладой, богатые люди живут во многом подобно грекам.
— Это фракийцы с равнин! — вставил реплику Крикс. — А горные фракийцы? Они живут не так, как фракийцы с равнин!
— С этим я согласен, — ответил Спартак. — У них быт действительно проще, нравы — грубее. Их дома — круглые бревенчатые хижины. Рядом пристройки для скота, огороды с овощами. Подчиняются они своим родовым старейшинам. На общие собрания не сходятся, власти царей не знают. Землю почти не обрабатывают, что получают от простого разбрасывания зерен, тем и довольны. Пасут скот, живут военными набегами. Но и у них ремесла на высоком уровне.
Города Фракии поддерживают торговые и культурные связи с городами Эллады. Оттуда выводят к нам колонии. Фракийские приморские города очень богаты, обладают сильным народным собранием и советом старейшин, имеют свой флот, совершающий дальние плавания. Наиболее крупные города Фракии выпускают монету, заключают друг с другом союзы. С ними считаются и одрисские цари, самые сильные во Фракии. Греческие города Абдеры, Истрия, Томы и другие распространяют во Фракии греческий язык и культуру, знакомят с эллинскими богами.
Наша знать по-местному именуется «дзибетиды», то есть «светлейшие». Крестьяне-общинники лично свободны, они могут покинуть общину, наняться воинами и командирами в. войска Афин, Вифинии, Боспора, Понта или Рима. Царям и знати крестьяне повсюду платят налоги. Неравенство сильно чувствуется во многих племенах, и это вызывает общее недовольство. Цари имеют своего бога — Гермеса-Салмоксиса. Живут в большой роскоши, имеют много жен, греческих советников и переводчиков. Когда они умирают, в их честь устраивают трехдневные пиры и состязания. Победителям выдают щедрые награды. Наши цари почти всегда очень воинственные. В подавляющем большинстве они похожи на царя Тереса. Ему, видному политику и военачальнику, принадлежат такие слова: «Когда я не воюю, а живу в праздности, то сам себе кажусь не лучше простого конюха!»
Дурных царей, притесняющих народ, у пас повсюду ненавидят. От них всеми силами стараются избавиться. И тот, кто этому способствует, у нас в величайшем почете! Таков в первую очередь Геракл, величайший из греческих героев. Он и наш герой. Всем известно, как расправился он с жестоким Диомедом, сыном Ареса и нимфы Кирены, царем бистонов, бросавшим путников на съедение своим лийским кобылицам! Геракл так хватил его палицей, что разом вышиб из него дух! Злодей кончил жизнь, как и его жертвы: бешеные кобылицы разорвали его на куски, и Геракл увел их к царю Еврисфего, у которого служил! Вот почему по всей Фракии чтут Геракла и на монетах выбивают надпись: «Геракл — спаситель фракийцев».
Местные цари ведут значительную торговлю, получают со всех сторон много подарков. В торговле первенство должно быть отдано, бесспорно, медам и одриссам. У одриссов тоже значительный флот, совершающий длительные плавания, с зерном, с прекрасными изделиями наших ремесленников. Регулярно эти корабли отплывают от фракийских берегов, где пена вокруг скал белеет, волны бурно поднимаются и разбиваются о сушу на тысячи брызг, где такое горячее солнце и одновременно яростные ветры, — ведь знаменитый Борей является фракийским богом и считается в то же время зятем афинян, поскольку он женат на дочери героя Эрехтейя.
Царская власть во многих землях Фракии, не стану скрывать, становится все тяжелее. Цари деспотичны и алчны, все они страшно любят «подарки», которые вымогают с помощью самого мерзкого насилия. Все цари живут одинаково: среди каждодневной несправедливости, величайшего лицемерия, в немыслимом разврате, среди постоянных убийств недовольных, родственников, братьев и детей, среди откровенных грабежей соседей и подданных, среди ужасных клятвопреступлений, постоянной опасности быть преданными собственными домашними. Каждый день за обедом глотают цари противоядие — так боятся они, что их могут отравить! — и каждый день цари сами себе говорят: «Я богат, но хочу быть еще богаче! Я славен, но хочу затмить славой Александра Великого!» И они воюют всю жизнь с небольшими передышками. В покоренных землях цари живут в укрепленных имениях. Из опасения восстания они днем и ночью держат на конюшне взнузданных коней. При неблагоприятном обороте событий они готовы — быстрее ветра! — бежать из захваченной страны!
Фракийцы покоряются своим царям, хорошим и дурным, но по-разному: хорошим — из уважения, дурным — только под давлением силы!
О наших рабах я скажу коротко: рабов мы быстро отпускаем за выкуп или принимаем в общину с равными правами. Рабы наши большей частью женщины. Они пасут скот, занимаются домашним хозяйством. Самое трудное рабство, без сомнения, у одриссов. Они все больше отказываются от заветов предков, все больше становятся похожими на римлян!
Мы, фракийцы, всегда много воевали — и между собой, и с внешними врагами. Воевали как все: за добычу, за пастбища, за славу. Наши цари воюют ныне за налоги. Побежденные должны исправно платить их. Дважды фракийцам приходилось отражать натиск сильных врагов: персов и кельтов-скордисков. С трудом, с большими потерями (они захватили многие наши земли на длительный срок) удалось отбиться от них. Теперь перед фракийцами третий, самый сильный враг — римляне! К ним во Фракии нет единого отношения: одни стоят за союз с римлянами, другие — за непримиримую борьбу. Народ квиритов успешно продвигается на восток и на запад, сокрушая по очереди своих врагов. И повсюду римляне одинаковы в своей политике: всюду требуют людей избранных и сильнейших в свое войско, детей знати берут в заложники, а говорят лицемерно: «Мы намерены обучить их латинскому языку!» На самом же деле они готовят из них верных приспешников и слуг, а родине — заклятых врагов! О других «подвигах» римлян стоит ли говорить? Всем они хорошо известны: римляне непокорных грабят и разоряют, знать выгоняют из родовых поместий, у простых людей отнимают дома и поля, всех — даже царских родственников! — включают в число рабов! Можно ли с этим примириться?!
Общие крики:
— Мы не примиримся никогда!
— И мы тоже не намерены мириться! Мы и наши союзники почти каждый год атакуем их войска в Македонии и Далмации! Надо нападать на них всюду, где только можно, — и тогда мы победим!
Местная знать вся военная. Благородными, по фракийским понятиям, являются только те, кто знает одно военное дело и чужд физическому труду. Впрочем, такой взгляд, как вы знаете, свойствен многим народам. И у германцев считается леностью и малодушием добывать потом то, что можно добыть кровью.
Фракийцы на протяжении веков служат воинами и полководцами-наемниками по всему Средиземноморью: в Вифинии, Лидии, Понте, Македонии, на Крите, на Боспоре, в Иудее, Египте, у римлян. Самые знаменитые государи — Филипп и Александр из Македонии, Антиох III Великий, Птолемей Филопатор, Филипп V, Прусий IV, персидский царевич Кир — все они очень ценили наших воинов и полководцев. У самого персидского царя Дария Кодомана армией, которая давала Александру Великому сражение у реки Граник, командовал фракиец по имени Ресак!
Фракийцы очень часто поднимаются в чужих землях до положения крупных полководцев, людей, близких к царям, определяющих военную политику, решающих династические вопросы. Немудрено: они очень часто играют роль царской охраны.
Наших дзибетидов всегда окружают отборные, воинственные юноши. В дни мира — они их гордость, на войне — преданная опора. Такие дружины доставляют дзибетидам широкую известность. У кого дружина знаменитее и сильнее, к тому всегда направляется много делегаций с просьбой о помощи против каких-то врагов, с дарами.
— А каковы у вас брачные обычаи? — спросил германец Церулей. — Я слышал много противоречивого.
— В брачных отношениях у нас господствует такой порядок, — ответил Спартак. — Жен покупают за большую плату, добывают в набегах и крепко стерегут от чужих посягательств. Девушек содержат свободно и не препятствуют им сближаться с мужчинами. Богатые люди имеют до тридцати жен. Афинский поэт Менандр сказал про фракийцев совершенно справедливо (да он и сам являлся наполовину фракийцем!):
Берет у нас по десять каждый жен
Иль по одиннадцать, иные больше дюжины.
Четыре ж если кто иль пять имея жен,
Покончит с жизнью, тот у нас считается
Не знающим услад и песен свадебных.
Когда муж умирает, убивают и с ним хоронят его любимую жену. Это большая честь — умереть вместе с мужем, и не было случая, чтобы от нее кто-то захотел уклониться! Вообще же женщины у нас живут по сто и более лет.
Жизненный уклад у фракийцев, особенно в горах, суров. Но подавляющее большинство фракийцев считает себя счастливыми. Счастье, по представлению наших воинов, а воин и фракиец — это одно и то же! — вот в чем: проводить все время в пирах и воинских набегах, дающих славу и добычу; хорошо испустить дух в сражении, стяжав величайшую славу; умершие от случайных болезней и старики заслуживают только насмешки как трусы.
— А ваши культурные достижения каковы? — снова спросил Крикс. — Недруги говорят: «Фракийцы — деревенщина, полуварвары!»
— Не согласен! — возмущенно ответил Спартак. — Наша культура очень богата, и нам нечего стыдиться, с кем бы нас ни сравнивали! До недавнего времени фракийцы писали сразу на нескольких алфавитах иноземных, теперь повсюду перешли на греческий. Греческий алфавит также приспособили к нашему языку. Вообще связи с Афинами у нас очень тесные: торговые, политические и родственные. Многие говорят на аттическом диалекте. С афинянами мы то воюем, то миримся. В Афинах бывает или много фракийских рабов и рабынь, или там на службе фракийские наемники. Фракийцами укомплектованы гребцы и матросы афинского флота, даже силы внутренней охраны и порядка. Греки выводят к нам колонии. Пьесы с фракийскими сюжетами можно часто увидеть на подмостках афинского театра. И с Македонией у нас тесные связи со времен царя Филиппа. При сыне его Александре, в период войны с персами и индами, при нем находился и ему служил наш знаменитый царь Ситалк. К нам со всей Греции много раз являлись греческие изгнанники-эмигранты. Мы принимаем всех и никого не выдаем.
— Расскажи, Спартак, о нашей литературе и подробнее об Орфее! — посоветовал фракиец Милет.
— Скажу и о ней, — согласился Спартак. — Фракийская литература со времен царя Орфея богата — особенно в области поэзии, философии, религиозных исканий. Сам Орфей не только поэт, изобретатель стихосложения, но и религиозный реформатор. О богах он — или его тайные последователи? никто не знает точно! — писал без всякого пиетета. Многие почитатели богов среди фракийцев говорят о нем с возмущением: «Он приписывает богам все самые низменные людские страсти! Можно ли назвать философом того, кто говорит о богах так, как он?!»
Но это мнение недоброжелателей не господствующее. И в Македонии, и во Фракии Орфей — величайший авторитет. В Македонии у подножия Олимпа, в небольшом городке Либетры, стоит его кипарисовая статуя. От имени божества она дает верующим важные знамения.
Орфея высоко почитают и в Греции. Если у нас говорят, что он сын нашего бога виноделия Эагра-Диониса и дочери знаменитого певца Тамираса (того, кто первым составил поэму о битве богов-олимпийцев с титанами), то греки уверяют, что он сын самого Аполлона и музы гимнов Полигамнии! Вот как высоко чтят Орфея эллины!
— А орфики, Спартак! — горячо воскликнул Астероний. — Не забудь упомянуть об орфиках! Они очень важные люди во Фракии!
— И про них я не забуду! — отвечал Спартак. — Орфики, если кто не знает, последователи тайного учения Орфея. По их взглядам, все божества — двуполы и зверообразны. Великого Диониса убивают титаны, и он снова рождается на свет Семелой, дочерью фиванского царя Кадма, выходца из Финикии. Орфики учат: смерти нет, есть вечное перерождение; тело — «темница души», а душа — «частица божества»; души, приобретшие праведность, находят успокоение на звездах, грешников же, отвергающих бога Диониса, ждет наказание в Аиде. Впрочем, — добавил Спартак при общем смехе, — существует и иное мнение насчет праведников: говорят, и они отправятся в Аид и получат награду, состоящую в вечном пьянстве! Что поделаешь, во Фракии любят повеселиться! И по всему свету говорят: «Фракийцы — самые знаменитые бражники!»
Подробно записаны у нас все сказания о делах богов и героев. Многие сказания имеют очень древние сюжеты. В наших записях фракиец Тер находится среди 72 мужей, строивших знаменитую Вавилонскую башню!.. Популярны сказания о Геракле, величайшем мировом герое, спасителе фракийцев от жестоких местных царей.
Широко распространены медицинские знания. Фракийские врачи не уступают лучшим врачам из других стран. Очень любят во всех землях Фракии музыку. Нам принадлежит изобретение флейты и магидия (род арфы), большое число религиозных и военных плясок. Все признают: Пиерия, Олимп, Пампила и Либефрон в древности являлись фракийским местностями, теперь они под властью македонян. Геликон посвятили музам фракийцы. Кто занимался в древности музыкой: Тамирас, Орфей, Мусей — все они фракийцы. Орфей, наш величайший владыка, установивший жертвоприношения, священные обряды, научивший употреблять плоды, даруемые земледелием, — именно после него земледелию научились все народы! — бесспорно, являлся величайшим певцом и музыкантом. Когда Орфей ударял плектром по кифаре или нежно перебирал пальцами струны, извлекая божественные звуки, когда пел о страданиях вещего Аполлона, неудачно влюбленного в Дафну, или о скитаниях бога Диониса, про любовь Зари, про преступное Тереево пиршество, отведавшего мяса сына своего Итиса, про то, как Борей воспылал страстью к царевне из Афин Орифии, дочери героя Эрехтейя, и ради нее покинул Фракию, или о том, как Истр загорелся любовью к Боспорскому морю, а Рейн к морю кельтов, — то души людей тогда воспламенялись. Орфей очаровывал своей музыкой и пением людей и зверей, и люди уходили от него с неохотой, как влюбленный от предмета своей страсти, и отходили ко сну, опьяненные любовью! Слава Орфея распространилась во все края земли. Он — символ божественного пения!
— Теперь вам понятно, почему в Элладе из фракийцев выбирали также и педагогов-воспитателей?! — торжествующе воскликнул Милет. — У нас есть чему поучиться!
— Да! — подтвердил его слова Спартак. — И многие прославленные эллины на деле полуфракийцы: таковы, например, историк Фукидид, полководец и политик Кимон, философ, основатель школы киников Антисфен. Другие выросли и воспитывались во Фракии: таков, например, Аристотель — он до семнадцати лет рос в колонии Стагире.
Мы, фракийцы, — веселые, гостеприимные люди. Праздники наши кипят весельем и в селах, и в городах. Повсюду музыка и песни, множество по-праздничному одетого народа. Тот, кто умирает у нас среди изобилия яств, часто считается счастливейшим. Попойки и пирушки изображают у нас даже на надгробиях!
Очень любим мы, фракийцы, лошадей, бурные скачки. Фракийская конница повсюду имеет величайшую славу. Неудивительно: фракиец общается с лошадью почти с младенчества. Едва мальчик научился ходить, отец сажает его на лошадь. Для всех близких мальчика это великий праздник! Мы любим лошадей. Нам известно, что лошадь сделала многих предметом прославления со стороны поэтов: например, Беллерофонта из Эфиры. Дария лошадь превратила в царя, Александр прославился с Букефалом, Диомед погиб из-за своих кобылиц! Их также воспели поэты!
Я не хочу сказать, что во Фракии всем легко жить, что там нет бедных людей. Они есть всюду, и им приходится нелегко, в Риме особенно. Бедные должны покупать хлеб и одежду, хозяйственную утварь, платить за наем жилья; за деньги они приобретают даже дрова для ежедневной топки, хворост и сухие листья! Только вода и воздух пока еще бесплатны! Работы в городе у свободных граждан часто нет, и не имеют они никакого подходящего занятия, чтобы приобрести необходимые средства к жизни. Поэтому им приходится браться за всякое дело, даже недостойное свободного человека!
Конечно, с каждым из нас коварная Судьба ведет свою игру. Никому в точности не известно, что именно сулит темный Рок! Как говорят сведущие люди, иногда удается в ночную пору узнать во сне грядущее — если доброе божество посылает нам вещий сон. Нет, не с той целью, чтобы уберечь от несчастья или страдания, — не в силах смертный одолеть назначение Рока! — но чтобы с большей твердостью переносить страдание, чтобы неожиданное несчастье не погрузило душу в пучину отчаянья!
— Ты прекрасно рассказал о Фракии, Спартак! — одобрительно сказал Астеропей. — Я бы не смог так! Поведай теперь нашим высшим командирам о себе! Я знаю, тебе есть о чем рассказать.
— Я родом из Фракии, из земли медов, — начал свой рассказ Спартак. — Земля медов в самом центре Фракии, на реке Стримоне. Меды входят в сильное объединение племен, носящих имя пеонов. Мы гордимся перед другими, во-первых, тем, что мы — фракийцы, во-вторых, тем, что мы — меды.
Наша слава достаточно засвидетельствована даже людьми, нам чужими. Так, знаменитый греческий историк Геродот — «отец истории», как называют его сами эллины, — замечает: «Фракийцы — народ самый многочисленный на свете после индийцев. Если бы он держался вместе или находился под властью одного царя, он был бы прямо непобедимым и самым сильным». А вот мнение другого знаменитого афинянина — Исократа[1]: «Самые способные к власти и обладающие наибольшим могуществом народы — скифы, фракийцы и персы».
Говорить ли мне о нашей родословной? Она восходит к великим богам и героям. Могут ли с нами состязаться римляне? У истока их стоят два безродных бродяги — Ромул и Рем. Рождены они от какого-то неизвестного проходимца. Позже — ради уменьшения позора! — Ромул бессовестно свалил отцовство на бога Марса, хотя он заведомо не имел к нему никакого отношения! А как потом сложился римский народ! Первые римляне принимали к себе всех негодяев, мошенников, убийц и даже изменников, от которых со стыдом и ужасом отрекались все близкие. И вот темная банда злодеев, побывавшая на выучке у могущественных этрусков и кое-чему у них научившаяся, стала затем в силу своей исключительной преступности и бесчестности страшнейшим бичом для всех соседних народов.
О, если бы соседи вовремя догадались, какой ужасный факел всеобщих несчастий и войн вспыхнул вдруг на берегу Тибра! О, если бы они догадались вовремя его затушить! Насколько счастливей жили бы тогда народы во всех концах мира! Они бы не узнали страшных опустошений, унизительных налогов, бесконечных насилий римлян над ними, их женами и детьми! Они бы не узнали позорнейшего ярма тягчайшего рабства! Нет народа, которому бы римляне сделали благое! Найти честного человека среди своры негодяев и преступников, льющих кровь людскую, как воду, получающих наслаждение от гладиаторских боев, так же трудно, как низвести на землю Солнце или Луну!
А мы в отличие от безродных римлян знаменитые на весь мир меды! Наш общий родоначальник — царь и герой Мед. Сам Мед являлся сыном правившего в Афинах царя Эгея и Медеи, дочери царя Колхиды. С приемным отцом Ясоном, некогда главой аргонавтов, — они, как вы знаете, совершали поход в Колхиду за золотым руном и добились успеха благодаря помощи Медеи, — Мед предпринял крупные и успешные завоевания во Фракии и на востоке. Сводным братом нашего Меда являлся Тезей, победитель человека-быка Минотавра. Он так расширил и украсил Афины, что позже его стали именовать настоящим создателем Афин!
У нас, медов, много родичей — выселенцев во всех концах мира (они всегда поддерживают с нами связи): в Греции — в Фокиде, в Беотии (город Медон), в Акарнании (город Медион); в Фессалии, где, по крайней мере, со времен Троянской войны, многие носили имя Медонта. Медов всегда было много в Македонии, Фригии и на Крите (жену царя Идоменея, знаменитого героя, звали Меда).
Теперь о самом себе. По роду я очень знатен. Моих предков низложил и устранил от власти в царстве медов Филипп, отец Александра. В поисках новой власти, в погоне за богатствами предки служили в армии Македонии, старались сделать карьеру. Их потомки служили — и ныне служат — в армиях Вифинии, Понта, в римской армии, в Афинах, в Африке, на Боспоре.
И я в своей жизни узнал все перемены счастья. А ведь с молодых лет я обучался наукам, которым обучают благородных людей. Я изучал сочинения философов и Орфея, халдейскую и египетскую мудрость, побывал ради образования в Афинах, Малой Азии, на Родосе. И вот мне-то приходится сказать о себе словами Софокла из «Менелая»:
Моя судьба как бы в упряжке солнца —
Вращается и перемен исполнена.
Так лик лупы изменчив и не может он
Один и тот же быть в теченье двух ночей.
С 18 лет я служил солдатом в римской провинции Македонии в составе вспомогательных фракийских войск. Карьеры не сделал, хотя пользовался уважением и почетом за силу и мужество. Потом покинул — без всякого согласия со стороны своего римского начальства — ряды римской армии. Вместе со мной ушли от римлян многие другие фракийцы. Наши враги злобно кричали нам вслед: «Дезертиры!» Мы же говорили и говорим: «Ложь! Мы не дезертиры, а патриоты! Если наши меды снова воюют с римлянами, нам подобает быть со своими, сражаться вместе с ними, а не против них! Долг перед племенем выше долга воина римской армии!»
Мы упорно сражались с врагами в горах Македонии, потом Фракии. Римляне с яростью сжигали наши селения, грабили имущество, угоняли мужчин, женщин и детей в неволю… Все-таки очень сильны римские легионы! В настоящее время — не надо заблуждаться! — они составляют самое сильное в мире войско. Только скифы, геты и, пожалуй, парфяне — пароды, сильные конницей, — могут противостоять им.
Наша война оказалась неудачной! Причин тому очень много, о них я не хочу сейчас говорить. Римляне успешно справились со своими неприятностями и трудностями, подавили восстание рабов в Сицилии. Наша война потеряла перспективу. Мы долго думали: «Как поступить дальше?» Высказывались разные мнения. Я решил — вместе с теми, кто считал, как я, — отправиться в Понт к царю Митридату. В Понте издавна в течение многих поколений служат фракийцы различных племен, были там и члены нашего рода.
Зачем я отправился к Митридату? Чтобы избежать рук победоносных римлян? Нет! Цель у меня была другая: сделать в Понте карьеру, укрепить царя в мысли о необходимости воевать с римлянами, продолжать с ними борьбу.
Меня хорошо встретили. Покровительствовал мне Дромихет, крупный полководец Митридата, фракиец-гет. Я пробыл в Понте 10 лет, добился высокого положения. Участвовал в Первой Митридатовой войне… Потом — об этом тягостно вспоминать! — постыдно попал к врагам в плен… О, как велико коварство римлян! И как мы — кого они величают варварами — как мы часто простодушны! Не может римлянин — даже в личине «старого друга» — быть настоящим другом иноземцу! Кельт, фракиец, грек, самнит, каппадокиец, киликиец или египтянин — все они для римлян варвары, рабы и слуги! В отношениях с ними вовсе не обязательно держаться слова и руководствоваться соображениями чести! Никогда этого нам не следует забывать! Кто забудет — тот погиб безусловно! На его долю выпадут рабские цепи, унижение и позор! Так и со мной случилось!
И вот нам, гордым медам, с нашим влиянием и славой, приходится сносить римское рабство! Легко ли?! Нам, мужчинам, тяжело, а нашим женщинам и девушкам всегда приходилось еще тяжелее. И поневоле им приходилось повторять себе в качестве утешения известные слова поэта:
Царского рода дитя, порожденье я предков знатнейших,
Ныне в презренье живу, веселюсь по чужому приказу.
Только не ведать бы мне по отцу и по матери скорби!
В тяжких обстоятельствах жизни, друзья, обращаемся мы к прошлому, особенно если есть что хорошее вспомнить! Я всегда вспоминаю с чувством душевной отрады свой родной любимый Медон. У нас две столицы — Медея и Медон. Первый город построил наш царь Мед в честь своей великой матери, второй — в свою честь. Все города нашей земли очень богаты, прекрасно спланированы и отстроены, дивно изукрашены. Но Медон прекраснее всех. Он окружен мощными стенами, сложенными из огромных каменных блоков. Дома здесь в несколько этажей, улицы прямы, много храмов в честь великих богов с обильными приношениями верующих, с картинами и статуями в честь богов. Город окружают луга со стадами, купы деревьев, цветущие кустарники. На грядках огородов можно найти все: различные овощи, розы с миртами и нарциссами. Повсюду из недр земли бьют ручьи, орошая деревья и цветы, растения земледельцев. Они с мотыгами в руках прилежно трудятся на полях. Фракийский народ не только очень воинственный, но и трудолюбивый. Во всем наши фракийцы искусны: и в земледельческих работах (наша знать много хлеба вывозит в другие государства), и в ремеслах, и в торговле!
Войдя в город, мы увидим, что весь он в пышных садах и водоемах из мрамора (здесь живет только знать, народ — в пригороде). Повсюду растут могучие сосны, тисы, платаны. Их оплетают плющ и вьюнок. У подножия на тростинках красуются виноградные лозы. Сочные гроздья укрепляют подпорки. Фиалки, нарциссы, гиацинты, розы украшают цветники. Повсюду по рощам порхают разные птицы. В нежных трелях заливаются соловьи. Среди птиц можно отыскать и знатных иноземцев: попугая, лебедя, павлина. Как великолепно одеяние их крыльев! У павлинов — верно говорят! — золото рассыпано на перьях, на каждом пере — по глазу! Божественная птица! От взгляда на нее, знающую любовное искусство, радуется сердце!
Прекрасна центральная улица города! Она мощена камнем, с двойными портиками, с роскошными храмами, купальнями, великолепными частными домами — все они поражают роскошью отделки! На крышах домов деревянные навесы: они защищают прохожих от проливного дождя. Ведь нам боги — таково у нас разнообразие климата — посылают и проливные дожди, и густой снег, и даже град. И есть в городе все другое, что дает удовольствие в нашей жизни: театр, где можно услышать голоса прекрасных певцов, состязания музыкантов, знатоков кифар и флейт. Бывают у нас и театральные представления, и борьба атлетов. На центральной площади — агоре — находится прекрасный храм Диониса. Агору украшают бронзовые статуи на мраморных пьедесталах.
Город в изобилии наделен водой: ведь стоит он на Стримоне, посреди богатейшей Фракийской равнины. И мы богаты источниками. Потому-то в городе и домах много водоемов. Одни — для красоты, другие — для пользы. Не бывает у нас давки из-за воды у общественных водоемов! Не услышишь там раздраженных криков: «А я должна черпать воду первой!» — шумных ссор, потасовок, разбитых кувшинов!
Царский дворец находится в крепости; занимающий целый квартал, он очень красив и богат. Кто не видел его, пожалуй, сочтет мои слова за вымысел! Сам дворец двухэтажный, украшен колоннами, крыша покрыта медью. Стены отделаны бронзой, слоновой костью, трофеями охоты царей. В женских и мужских покоях мебель украшена драгоценным деревом, серебром и золотом. Повсюду много оружия, вышивок, картин и покрывал. Сюжеты их — из фракийских, эллинских и индийских мифологических сказаний. Можно здесь увидеть Диониса, Аполлона, Посейдона, Орфея, Тамираса, Мусея, Гермеса, Салмоксиса, Гелиоса, нимф Фраку и Родопу, сражающихся Ясона, Меда и Ксеркса, поход аргонавтов, страдающую Медею, Тесея и Минотавра, различные города и земли, огнедышащие горы, стремительно текущие реки — среди них на первом месте Истр и Стримон! — корабли с купцами, плывущие по морям, хитрого Сизифа и многое другое. В зале царского суда, отделанного мозаикой и богатыми фресками, на прозрачной крыше стоят статуи богов. Они словно парят в воздухе, повергая видящих в трепет и изумление. В центре зала находится культовая площадка, украшенная растительным орнаментом. На ней мраморный жертвенник с изображением фракийского конника…
Какой город земли прекраснее нашего Медона? Нет ему равного! Потому-то у нас и говорят: «Покинув Медон и уехав в другой город, ты вспомнишь о нем. А если ты прибудешь сюда со стороны, забудешь вскоре и о родителях, и о родной стране!» Воистину, такое мнение не ложно! Медон превосходит другие города земли чем-то: одни — величиной, другие — прекрасным климатом, обилием воды, красотами храмов и зданий, третьи — любовью к иноземной мудрости, четвертые — воспитанностью жителей и красноречием, пятые — образованностью по-эллински!
— Неужели Медон в самом деле так прекрасен?! — удивился Крикс. — Значит, он прекраснее наших Бовианума и Корфиния — столиц восставших против Рима италиков?! А ведь мы, самниты, всегда были очень богаты и заботились об украшении своих городов…
Тут Спартак улыбнулся и, словно извиняясь, добавил:
— Много на земле прекрасных городов и стран, дорогой Крикс! Но родина для каждого всего прекраснее! Каждый хочет процветания ей, богатства и свободы! И мы все здесь, в Италии, сражаемся, проливаем кровь, отдаем жизнь не только за собственную свободу и за свободу родной земли, но также за независимость народов, порабощенных и угнетаемых римлянами! Никто не знает точно, чем кончится борьба, какова Судьба, насколько велика благосклонность богов! Одно ясно: даже своей неудачей — если бы она и выпала на нашу долю — мы указываем пародам путь к победе! Своим примером мы зовем народы не покоряться и яростно бороться с римлянами! Дело свободы и независимости, передаваясь от одного поколения к другому, в конце концов победит! А наши собственные дела и подвиги навеки останутся в песнях, в памяти человечества!
Так закончил в тот вечер свою речь Спартак. Все с ним согласились, дружно аплодируя. А потом вновь наполнили вином чаши и дружно осушили их. Каждый мысленно воззвал к отеческим богам, прося у них успеха делу и долгой жизни Спартаку, надежному другу, блестящему полководцу…
В 89 году до н.э. работорговцы доставили Спартака в Рим и продали его на невольничьем рынке.
Римская аристократическая республика была в ту пору обществом строго сословным. Высшим среди сословий являлось сенатское (отличительный признак — белая туника с широкой красной полосой). Попасть в это сословие из служилой знати, военной и гражданской (нобилитет), где отец старался провести на высшую должность сына, дядя — племянника, брат — брата, для незнатного человека было невероятно трудно. Если это в виде исключения удавалось (ярким примером служил Цицерон), счастливец получал право оставить потомкам свое почетное восковое изображение, служившее символом принадлежности к высшему сословию.
Вторым сословием в Римском государстве являлось всадничество (характерный признак — золотое кольцо и туника с узкой красной полосой). Принадлежность к нему определялась имуществом и доходом в 400 тысяч сестерциев. В отличие от сенаторов, бывших крупными землевладельцами, всадники занимались торговлей, ростовщичеством, содержали ремесленные мастерские, участвовали в откупных компаниях. К этому кругу принадлежала значительная часть командного состава римской армии.
Третье сословие составлял плебс. Он делился на три подгруппы: горожан и крестьян; люмпен-пролетариев — свободных граждан, совсем не занятых в производстве и живущих за счет общества (в 50—40 годах их было 300 тысяч человек); Цицерон говорил, что они непрерывно «пополняются из массы рабов, поденщиков, злодеев и бедняков»; вольноотпущенников — бывших рабов, получивших от своих господ личную свободу. Две последние категории не пользовались особенным уважением. Цицерон пренебрежительно говорит о них как о «жалком и тощем простонародье», «отбросах города».
Четвертым сословием являлись «новые граждане» — вновь появившаяся социальная группировка. Верхушка италиков — муниципальная знать (частично и провинциальная из Цизальпинской Галлии, Испании и пр.) постоянно увеличивалась и, вступая в браки, сливалась с нобилитетом и всадничеством. Рядовая масса италиков, в свою очередь, непрерывно пополняла ряды римского плебса.
Господствующий класс Римской республики состоял из сословий сенатского и всаднического, муниципальной и провинциальной знати, имевшей римские гражданские права. Именно они получали все выгоды от эксплуатации рабов, собственных бедных граждан, от грабежа провинций, от частых внешних войн.
Рабы, находившиеся вне римских сословий и не имевшие никаких формальных прав (ни гражданских, ни политических), представляли в целом в отношении свободных граждан класс-антагонист. Их численность, как и образовательный потенциал, быстро возрастала. И неудивительно! Фабий Максим, захватив Тарент, превратил в рабов 30 тысяч свободных граждан этого влиятельного и богатого города (209 г. до н.э.); консул Эмилий Павел, разгромив города Эпира, то же проделал со 150 тысячами свободных эпиротов, Сципион Эмилиан, разрушив могущественный Карфаген, обратил в рабов оставшихся в живых жителей!.. Эти люди — прежде свободные — очутившись в рабстве, естественно, старались освободиться. Если им не удавалось добиться свободы легальным путем, они становились источником всякого рода интриг и мятежей.
Рабы (обычная цена их — 400—500 денариев) делились на определенные разряды; 1) государственные рабы (служители при магистратах, военачальниках, храмах, были писцами, тюремщиками, палачами; их, впрочем, было сравнительно немного); 2) рабы частных лиц; а) привилегированная часть — городская фамилия (домашняя прислуга, чтецы, ораторы, философы, грамматики, архитекторы, секретари, библиотекари, стенографы, комедиографы, актеры и пр.); б) рабы, занятые производительным трудом (ремесленники); в) сельская фамилия (работали в сельском хозяйстве и подвергались тяжелой эксплуатации); г) категория осужденных рабов (работали в рудниках, каменоломнях, в оковах на полях, находились в гладиаторских школах и казармах).
По некоторым расчетам, в Италии в эпоху Спартака было 8 миллионов полноправных свободных граждан, 2 миллиона отпущенников и 4 миллиона рабов. Кроме того, была еще значительная прослойка иностранцев. Все эти люди находились в состоянии конкуренции друг с другом. Историк Аппиан, отмечая порчу гражданских нравов (писал он о римлянах 44 г. до н.э., но подобное положение было свойственно и более раннему периоду), замечал: «Исконный римский народ перемешался с иностранцами, вольноотпущенник стал равноправным гражданином, и у раба был тот же вид, что и у господина; ибо, если исключить сенаторскую одежду, все прочее облачение было у них и у рабов одинаково. Кроме того, обычай, имевший место только в Риме, — публичные раздачи хлеба неимущим, — привлекал в Рим бездельников, попрошаек и плутов из всей Италии».
Закончилась Первая война понтийского царя Митридата с Римом. Побежденный царь очистил занятые территории и возвратился в Понт, отеческое владение, обязавшись выполнить все условия заключенного в Дардане мира (осень 85 г. до н. э.).
Сулла, крупнейший полководец сената, с войском вернулся в Италию (83 г. до н.э.), победил марианцев, лишил их гражданских прав, имущества, а многих и жизни, стал диктатором (конец 82 г.)[2]. Он заставил побежденную Азию и Грецию с избытком возместить Италии потери, понесенные в ужасной междоусобной войне.
В результате возобновившихся торговых операций на острове Делос Италию вновь наполнили сотни тысяч рабов самых различных профессий: земледельцы, кузнецы, чеканщики, красильщики, парфюмеры, повара, скульпторы, живописцы, музыканты, грамматики, архитекторы, инженеры, ученые. Среди этих фракийцев, кельтов, иллирийцев, греков, македонян, галатов, азиатов, каппадокийцев, киликиян, сирийцев было значительное число бывших солдат-наемников и военачальников, сражавшихся против римлян с оружием в руках и знавших все перемены военного счастья. Теперь перед вновь прибывшими стал нелегкий выбор: что делать дальше — бежать и заняться грабежами на дорогах и в лесах Италии или постараться забыть далекую родину, изучить по возможности язык и привычки победителей, приспособиться к их порокам, как сделали те тысячи тевтонов и кимвров, которые попали к римлянам в плен в результате их побед при Аквах Секстиевых (102 г. до н.э.) и Верцеллах (101 г. до н.э.)?
И новые рабы, потерявшие свободу и очаги, были вынуждены начинать жизнь заново. Они знакомились с людьми и положением дел, изучали слабости своих господ. Наиболее ловкие из греков и азиатов становились управляющими, библиотекарями, писцами, переводчиками, советниками, пособниками в разврате; наиболее красивые из женщин превращались в наложниц и любовниц. Большая часть рабов занималась физическим трудом: они выделывали ковры и ткани, работали в ремесленных мастерских и на полях, улучшали культуру винограда и оливок, выращивали скот и птицу.
Их господа после тягот войны с Митридатом, жестокой войны с марианцами и проскрипций наслаждались роскошью, искусством и науками. Они обзаводились обширными виллами, громадными домами в Риме с приемными, гостиными, библиотеками, статуями, картинами, дорогой посудой, бассейнами, банями, пышными семейными усыпальницами.
Состоятельные люди не жалели денег на строительство и украшение своих домов и вилл. Л. Лукулл за имение в Байях уплатил 10 тысяч талантов (талант — 26,2 килограмма серебра), дом Квинта Цицерона в Риме стоил 1 миллион сестерциев, дом Марка Цицерона на Палатине, купленный после отбытия им «исторического» консульства, обошелся ему в 3,5 миллиона сестерциев. Имущество М. Красса оценивалось согражданами в 200 миллионов сестерциев.
Стремление к роскоши всюду становится главным. «Считается, — негодует поклонник простоты предков, — что нет у тебя и усадьбы, если на нее не насело множество греческих слов, которыми по отдельности называют разные места: процетон, палестра, аподитерий, перистель, орнитон, перистерон, опоротека».
При этих усадьбах и виллах имелись обширные амбары, погреба, кладовые, цветники, огороды, птичники, рыбные пруды, парки, луга, леса и пастбища. Число рабов, вольноотпущенников, свободных съемщиков — колонов, дворовых слуг, всякого служебного персонала было очень велико. Дворовая челядь в городских домах крупных магнатов насчитывала до 150 должностей: лакеи, кондитеры, повара, вестники, номенклаторы, воспитатели, водворители тишины, шуты, художники, врачи, секретари, грамматики, философы, переписчики и пр.
Среди этих городских рабов существовала определенная, очень жесткая, иерархия. Наибольшим влиянием пользовались те, кто чаще всего контактировал с господином и пользовался его доверием: секретари, казначеи, банщики, спальники, устроители обедов и развлечений, вилики — управители имений, привратники и садовники. За небольшим исключением, все они происходили из греков или уроженцев Малой Азии.
Дом богатого римлянина античной эпохи, как говорил Плиний, напоминал город или даже целую республику. Тут также кипели страсти: ненависть, зависть и честолюбие. Здесь старались навредить удачливому соперник, ставили памятник на общие средства управителю, если он правил справедливо. Влиятельного раба тут именовали господином, ему льстили, за его здоровье молились. В домах своих господ рабы возносили молитвы ларам очага, семейным ларам, восточным богам Азии и Египта.
Но больше всего в Риме рабы и отпущенники молились богине Счастливой случайности, и Фортуне, надеясь на которую они рассчитывали быстро освободиться от рабства и «выйти в люди». Молились также добрым богам Сатурну или Сильвану, реже — Минерве, Церере, Надежде, Меркурию Счастливому, Кастору и Поллуксу, Гераклу. Охотно также прибегали к услугам гадателей, волшебников, гаруспиков и халдеев.
Впрочем, во всех прослойках рабов наряду с соперничеством имелось также много случаев крепкой дружбы. В одной могильной эпитафии, вполне типичной в античную эпоху, некий отпущенник написал: «Никогда между нами, дорогой мой товарищ, не возникало никакого неудовольствия, призываю в этом свидетелями богов неба и ада! Мы оба в одно время стали рабами, служили в одном доме, вместе были отпущены на волю и впервые разлучились в тот день, который отнял тебя у меня».
Сносить римское рабство было тяжело, но рабам ничего не оставалось, как набраться терпения и повторять каждый день в виде утешения слова Еврипида:
…в имени одном
Позор раба, а коль он добр и честен,
Свободным не уступит он ни в чем.
И все-таки и в городе, и в деревне рабы всеми способами старались раздобыть деньги, чтобы оплатить отпуск на волю. Они экономили на пище, получали подарки от друзей дома, от хозяина (если удавалось угодить ему), брали взятки, пропуская к господину вне очереди клиентов побогаче, крали еду и вина, торговали остатками роскошных обедов, получали какие-то деньги по завещанию (от друзей-рабов или в случае смерти господина), обрабатывали с величайшей тщательностью данный им кусочек земли и торговали полученными овощами, всячески выхаживали свою личную овцу на пастбище и т.д. О плохом рабе римляне говорили презрительно: «У него нет ни кусочка свинца за душой», то есть даже самой маленькой монетки. Цицерон считал, что в римских условиях предприимчивый раб может скопить нужные для освобождения деньги через шесть лет. Правда, и тут нередко были свои сложности. По римским законам раба можно было освободить только после 30 лет, за исключением некоторых особых случаев (раб был сыном, воспитателем господина или его хотели сделать управляющим). Категорически запрещалось единовременным актом освобождать от рабства более 100 рабов. Тем не менее в конце республиканского периода от рабства ежегодно освобождалось по 16 тысяч человек.
В кругу новых богачей, появившихся после победы Суллы, встречаются самые различные люди: знаменитый ученый и писатель М. Теренций Варрон; будущие полководцы, противники Митридата и фракийцев, братья Лукуллы, Луций и Марк; соперник Помпея, упорно делающий миллионы М. Красс; красноречивейший и алчный Кв. Гортензий; будущие противники Цицерона и мятежники — П. Корнелий Лентул Сура и Л. Катилина; ищущий славы оратора М. Цицерон.
С ними сталкиваются богатые и зажиточные юноши из италийских городов, приехавшие в Рим за государственными должностями и модными учителями, философы различных направлений, родовитые римские дамы, сочетающие любовь и политические интриги, восточные и греческие красавицы куртизанки. Куртизанки начинают играть в римском обществе все большую роль, и количество их сильно возрастает. Настоящая куртизанка должна была уметь остроумно говорить, знать философию, любить стихи, уметь танцевать, петь латинские, греческие в египетские песни, играть на музыкальных инструментах и хорошо писать.
Эти куртизанки имели множество поклонников из числа победителей, которые меньше всего думали о строгой морали предков. Не довольствуясь многочисленными наложницами, они в погоне за новыми ощущениями с величайшей охотой соблазняли молоденьких рабынь, хорошеньких отпущенниц и красивых мальчиков, целыми вечерами и ночами пропадали у мимов и кифаристок, в публичных домах и грязных кабаках. Жены знатных господ не уступали мужьям и охотно снисходили до простонародья, отпущенников, гладиаторов и рабов.
Ужасающее падение нравов признавалось всеми. Люди преклонного возраста возмущались, молодежь отделывалась шуточками. Величайшей популярностью пользовался афоризм, пущенный каким-то острословом: «Развращать и быть развращаемым — значит идти в ногу с веком!» Овидий несколько позже (уже в эпоху Августа) выразил общее настроение разгульной молодежи в следующих насмешливых стихах:
Воистину тот простоват, кто измен не выносит подруги,
И недостаточно он с нравами Рима знаком.
Ведь при начале его — незаконные Марсовы дети:
Илией Ромул рожден, тою же Илией — Рем.
Да а при чем красота, если ты целомудрия ищешь?
Качества эти, поверь, не совместятся никак.
Если умен ты, к жене снисходительным будь и не хмурься,
К ней применять перестань грозного мужа права.
Жениных лучших друзей приветствуй (их будет немало!) —
Труд не велик, но тебя вознаградит он вполне.
Ты молодежных пиров постоянным участником станешь,
Дома, не делая трат, много накопишь добра!
Среди аристократии создается новый кодекс приличий: непременной переписки с друзьями даже в самых отдаленных частях республики, путешествий с многочисленными рабами в качестве свиты (адвокат не признавался влиятельным, если за его носилками шествовало меньше восьми рабов, магистрат, вышедший на улицу меньше чем с пятью рабами, подвергался насмешкам!), неимоверной пышности при похоронах, моды на дорогую посуду, мраморные изваяния, серебряные украшения, роскошную одежду, наконец, на непременное путешествие в Грецию или Малую Азию для завершения образования. Прилежное изучение Аристотеля становится признаком культурного человека.
В деле воспитания молодого поколения в аристократических семьях решающую роль приобретают греческие рабы и рабыни, учителя и риторы. Это особенно раздражало ревнителей старины, и Тацит, выражая их мнение, в период ранней империи с негодованием писал: «А теперь новорожденного ребенка препоручают какой-нибудь рабыне-гречанке, в помощь которой придаются один-два раба из числа самых дешевых и непригодных к выполнению более существенных дел. Их россказни и заблуждения впитывают в себя еще совсем нежные и восприимчивые детские души; никто во всем доме не задумывается над тем, что именно они говорят и делают в присутствии своего юного господина. Да и сами родители приучают малолетних детей не к добропорядочности и скромности, а к распущенности и острословию, и вот незаметно в их души вкрадываются бесстыдство и презрение и к своему, и к чужому. И наконец, особенно распространенные и отличающие наш город пороки — страсть к представлениям актеров, и к гладиаторским играм, и к конным ристаниям, — как мне кажется, зарождаются еще в чреве матери; а в охваченной и поглощенной ими душе отыщется ли хоть крошечное местечко для добрых нравов? Найдешь ли ты в целом доме кого-нибудь, кто говорил бы о чем-либо другом? Слышим ли мы между юношами, когда нам доводится попасть в их учебные помещения, разговоры иного рода? Да и сами наставники чаще всего болтают со своими слушателями о том же; и учеников они привлекают не своею требовательностью и строгостью и не своими проверенными на опыте дарованиями, а искательными посещениями с утренними приветствиями и приманками лести».
Новые духовные запросы и рост потребностей изменили в корне молодое поколение нобилитета. Это хорошо видно даже по ранним письмам Цицерона, начинавшего карьеру в качестве «нового человека». В одном из писем он сообщает другу Аттику: «Я уплатил Луцию Циннию 20 400 сестерциев за статуи из мегарского мрамора в соответствии с тем, что ты написал мне. Твои гермы из пентеликонского мрамора с бронзовыми головами, о которых ты сообщил мне, уже и сейчас сильно восхищают меня. Поэтому отправляй, пожалуйста, мне в возможно большем числе и возможно скорее и гермы, и статуи, и прочее, что покажется тебе достойным и того места, и моего усердия, и твоего тонкого вкуса, особенно же то, что ты сочтешь подходящим для гимнасия и ксиста (то есть крытой галереи. — В.Л.). Ведь я так увлечен этим, что ты должен помогать мне, хотя, пожалуй, от других лиц я заслуживаю осуждения».
В рядах сильно ослабленного Суллой сословия всадников (ведь он уничтожил в проскрипциях всю его верхушку) появляется слой новых дельцов, выделившийся из среды победителей. Именно они, напористые и жадные, обладающие большими связями, не чувствующие отвращения знати к коммерческим предприятиям, произведут в Италии великие преобразования.
Богатые собственники, они дают взаймы царям зависимых царств, обедневшим городам и аристократическим фамилиям. Убедившись, что Греция и Азия посла всех бедствий войны не представляют такой богатой добычи, как прежде, они начинают вкладывать значительные средства (чего не делалось раньше) в италийские земли.
А рядовые солдаты и офицеры многочисленной сулланской армии, хорошо нажившиеся в Азии[3], беспощадно обобравшие во время проскрипций марианцев, быстро обзаводились хозяйствами. Все они после страшных войн и сражений, в которых неоднократно видели гибель собственных товарищей и сами не раз рисковали головой, жаждали теперь мира, тишины, сельской идиллии. Каждый с умилением вспоминал дни детства и юности, проведенные в деревне на лоне природы, мирный земледельческий труд отцов и дедов и теперь сам хотел вернуться к такому труду, рассматривая его как почет, как заслуженный отдых. Деревенская жизнь по сравнению с городской, где не было ничего святого после жестокой гражданской войны марианцев и сулланцев, после проскрипций и доносов, повседневной яростной борьбой честолюбий и зависти граждан к успехам друг друга, казалась поистине райской. Варрон в своей сатире «Встающий спозаранку» немногими словами нарисовал эту картинку недавнего прошлого, казавшегося многим столь соблазнительным: «Молодые люди сами себе стелют постели, которые после работы кажутся им мягкими, и сами ставят около них кружку с водой и светильник. Питьем им служит светлая, свежая ключевая вода, едой — хлеб и приправой — лук. В доме и на поле всякая работа спорится. Дом — вовсе не замечательное строение, но архитектор мог бы по нему изучать симметрию. О полях заботятся, чтобы они от беспорядка и заброшенности не пришли в нечистоту и запустение, зато благодарная Церера отстраняет от растущих тут злаков все невзгоды, так, чтобы их впоследствии высоко нагроможденные скирды радовали сердце земледельца. Здесь еще почитают гостеприимство; желанным гостем является всякий, кто вскормлен материнским молоком. Кладовая с хлебом, бочки с вином, запас колбас, повешенных на перекладине, все ключи и замки всегда к услугам странника, перед которым вырастет высокая пирамида яств; довольный, сидит потом насытившийся гость у кухонного очага, не озираясь по сторонам, но тихо кивая головой. Для его ложа расстилают самую теплую овчину с двойным мехом. Здесь еще люди как добрые граждане слушаются справедливого закона, который не преследует невинных из недоброжелательства и не прощает виновных из милости к ним. Здесь не говорят дурно о ближних. Здесь не попирают ногами священного очага, но почитают богов молитвой и жертвоприношениями; духу дома бросают кусок мяса в подобающий сосуд, а когда умирает домохозяин, его хоронят с той же молитвой, с которой хоронили его отца и деда».
Вот именно такую жизнь хотели вернуть себе сулланские посессоры средней руки. При этом в организации хозяйства они следовали не только старику Катону, видному наставнику римских земледельцев. Очень популярным у них стал агрономический трактат Сазерны, галльские владения которого (200 югеров, то есть 50 гектаров, две парные упряжки быков и восемь рабов; из них — два пахаря и шесть полевых рабочих) славились обильным производством зерна.
Однако богатых собственников уже не удовлетворяло ни многоотраслевое хозяйство Катона (он имел в виду только Лаций и Кампанию, где одинаково растили хлеб, маслины, виноград и овощи, выкармливали свиней, птицу и т.д.), ни одноотраслевое хозяйство Сазерны, производившее зерновую продукцию. Стремление к максимальной выгоде побуждает богатых людей к созданию крупных скотоводческих ферм, к переходу на хозяйства с преобладанием культур винограда и оливок.
Сельскохозяйственные писатели перерабатывают в нужном направлении рекомендации Катона, бравшего за основу имение в 240 югеров для оливкового сада (обслуживалось 13 рабами) или в 100 югеров виноградника (обслуживалось 15 рабами). Молодые писатели применительно к новым условиям (видное место среди них занимает Г. Кассий, будущий противник Спартака, владелец богатого имения в Сицилии) дискутируют в своих книгах вопросы местоположения имения, его связи с рынком, роль садов, лесов и огородов, необходимость для хозяина часто посещать свои владения; они обсуждают вопросы о тягловой силе, об организации труда, о поместной администрации, об обращении с рабами, о необходимой численности их и профессионализации, о личных качествах рабов, о сочетании труда рабов и свободных, о месте арендаторов и издольщиков и т. п.
В соответствии с новыми идеями богатые скотоводческие виллы[4] быстро распространяются по Италии. О доходности их легко заключить на основе примеров, приводимых Варроном. «Сей из одной виллы, где вскармливаются (домашняя птица и пчелы), извлекает больше дохода, чем другие из целого имения. Я видел у него большие стада гусей, кур, голубей, журавлей, павлинов, а также сонь, рыб, кабанов и другой охотничьей дичи. Его отпущенник, ведущий записи, принимавший меня в отсутствие патрона, говорил, что благодаря всему этому вилла приносит более 50 тысяч (сестерциев) в год…
…Разве Л. Абукций, человек весьма образованный, пишущий в стиле Луцилия, не говорил, что в его Альбанских владениях собственно имение всегда оттесняется на задний план виллой, где вскармливаются животные, так как поле приносит менее 10 тысяч (сестерциев), а вилла — более 20 тысяч? По его же словам, если приобрести виллу в любом месте на морском берегу, то она даст более 100 тысяч (сестерциев) дохода».
С такими-то вот средними и небольшими имениями поддерживали тесные отношения большие земельные владения богатых людей (латифундии), продавая им все необходимое и отдавая внаем нужных специалистов — врачей, сукновалов, плотников и т. п. «Действительно, — говорит Варрон, — многие должны ввозить в имения зерно, или вино, или иное, что (там) отсутствует. С другой стороны, немало таких, которые могут кое-что вывозить. Так, например, вблизи Рима очень выгодно обрабатывать огороды, а также иметь сады, засаженные фиалками и розами, и вообще производить то, что потребляет Рим, тогда как в отдаленном имении, где (такие продукты) нельзя продать, подобные продукты невыгодны. Также если по соседству имеются города, или села, или даже обильные поля и виллы богачей, где можно недорого купить необходимое для имения и продать излишнее, — как, например, подпорки, столбы, тростник, — то имение более доходно, чем если приходится (все необходимое) ввозить издалека. А иногда (покупать по соседству даже выгоднее), чем производить у себя».
Но латифундии в 1000—1500 и более югеров заводились богатыми людьми не только в Италии (здесь они были сравнительно редки до 1 в. н.э.); еще чаще ими обзаводились в провинциях. Здесь владельцы их действовали с большей бесцеремонностью, разоряя мелких и средних собственников, поглощая их имения, приобретая толпы рабов для обработки земли. Поэтому враждебное отношение к латифундиям выявилось там гораздо скорее.
Но крупные собственники не смущались. Выступая одновременно как ростовщики, в дружном согласии с откупщиками и наместниками, они крепко держали зависимое население провинций в своих руках, не признавая в платежах никаких отсрочек и неумолимо отнимая у крестьян их участки, не останавливаясь даже перед тем, чтобы отнять их силой.
Судьба этих несчастных — маленьких людей из Италии или провинций — была очень незавидна. Захватив свой немудреный скарб, грязных ребятишек и отеческих богов, они уходили в города в поисках заработка и там пытались устроиться, знакомясь на собственном опыте с ужасами городской нищеты.
С завидной энергией ловкие дельцы пускались в различные спекулятивные предприятия. Они строили в Италии и в провинциях доходные многоквартирные дома для сдачи их внаем, покупали молодых рабов, обучала их ценным профессиям и также отдавали внаем или отпускали на волю по контракту с обязательством делиться приобретенными доходами. Наконец, они составляли товарищества, выпускали и продавали особого рода акции и облигации на участие в морских перевозках, в военных поставках, в сборах соляной пошлины, в разработке серебряных и золотых рудников, залежей глин и т. п. Многие уважаемые люди из всадников служили налоговыми агентами или крупными чиновниками у зависимых царей (самым ярким примером людей такого сорта служил Г. Рабирий Постум, друг Цицерона, получивший известность займом новому царю Египта Птолемею в 59 году, последующим отчаянным грабительством на посту его министра финансов, смещением с этого поста, тюрьмой и бегством из страны).
Значительные средства, которыми располагали римские деловые люди (так называемые всадники), давали им возможность оказывать давление на сенат по вопросам откупных платежей и провинциальной жизни, подкупать плебс зрелищами и удешевленной продажей хлеба, роскошными угощениями, во время которых выставлялись хорошее вино, жареные гуси, цыплята, дрозды и даже павлины.
В целом Италия быстро возрождалась. Вновь оживилась торговля. В провинции вывозили изделия италийского ремесла, а ввозили предметы роскоши, металлы и некоторое количество хлеба. Своего хлеба Италии пока еще хватало, так как хлебопашество являлось ведущей отраслью в мелком хозяйстве. Рабовладельцы Италии с гордостью смотрят на быстрое восстановление хозяйства страны. И Варрон, обозревая дела минувших десятилетий, с чувством законного удовлетворения говорит: «Какой ячмень я сравню с кампанским? Какую пшеницу с апулийской? Какое вино с фалернским? Какое масло с венафским? Разве не засажена Италия так, что вся кажется фруктовым садом? Разве гуще покрыта виноградными лозами Фригия, которую Гомер назвал „обильной виноградниками“, или Аргос „многоплодный“ у того же поэта? В какой земле один югер приносит и 10 и 15 мехов вина, как в некоторых районах Италии?..»
Эти блестящие успехи в возрождении хозяйства страны достигались не только талантами и трудами господ, но и усиленной эксплуатацией рабов. Ряды их непрерывно росли и обновлялись.[5] На италийских полях больших, средних и маленьких имений они работали в холод и зной, по 14—15 часов, с утра до темноты, разбитые на десятки, под бдительным присмотром надсмотрщиков, без всяких выходных, без нормального обеденного перерыва, получая горячую пищу только в конце дня, при весьма скромном отдыхе.
Жили рабы в обособленных друг от друга местах по родам работы (в одном месте — пахари, в другом — виноградари и т.д.), в жалких конурках (размеры — 6— 14 квадратных метров), где обитало 2—5 человек: там были плохо оштукатуренные стены, глиняный пол, топчаны с одеялами, матрасами и подушками, немного посуды (амфоры, кувшины, горшок, тарелки, сосуды для рыбного соуса), иногда — светильник и ручная мельница, чтобы молоть зерно для каш. Тут же находился эргастул для непокорных с рядом узких окошечек. Питались рабы хлебом, полбой, солеными и свежими овощами, маслинами, инжиром, бобовыми. Доставалось на их долю также некоторое количество сыра, молочных продуктов, масла и вина. Поместная администрация, однако, часто ухудшала рацион рабов, воруя продукты. Тяжелый труд в неблагоприятных условиях приводил к тому, что рабы нередко болели. Их, правда, усиленно лечили свои же рабы-врачи по указанию владельцев имений. Но преследовала такая «заботливость» хозяев только одну цель: чтобы они своей болезнью не причинили значительного ущерба хозяевам. Рабов старых и больных нередко старались продать. Если это не удавалось, их отвозили на остров Эскулапа на Тибре и там оставляли на произвол судьбы.
Эта категория сельских рабов находилась в особо трудных условиях. Она подвергалась самой беспощадной эксплуатации. В результате сверхнапряженного труда рабы за два года, по словам Цицерона, возмещали своим хозяевам понесенные на их приобретение затраты.
Но даже и этой категории рабов, в которой особенно кипели гнев, ненависть и жажда мести, хозяева время от времени устраивали маленькие праздники: весной, в апреле, в честь древнеиталийской богини огня Палес, покровительницы скота и пастухов (праздник назывался Палилии), после жатвы, после сбора винограда, в Сатурналии (17—19 декабря). Сатурналии устраивались в честь бога посевов Сатурна. В эти дни останавливались общественные дела, отменялись наказания провинившимся, делались подарки, устраивались выпивки, царило общее веселье. 19 декабря господа прислуживали своим рабам за столом и сидели вместе с ними. Сами рабы очень ценили дни своего недолгого отдыха, смеялись и пели на играх перекрестка, весело скакали через огонь, когда сжигали солому. В эти свободные праздничные дни сельские рабы отдыхали так буйно и весело, что «соседи едва могли вынести взрывы их веселости».
В области брачных отношений положение городских и сельских рабов являлось особенно сложным. Римский закон не признавал за ними брака (брак со всеми вытекавшими из него нормами гражданской жизни являлся привилегией свободных). За рабом признавалось лишь право на связь и сожительство. По этой причине большая часть городских рабов находила себе женщин в трактирах в виде служительниц или флейтисток легкого поведения (вместе с ними они пили дешевое вино и, разгорячившись, пускались в пляс) или в публичных домах Субурры, одного из самых скверных римских кварталов с очень плохой репутацией, где рабы пропадали по вечерам и где куртизанки за два асса «показывались без одежды при ослепительном блеске ламп» (Гораций.)
Разумеется, имелось и немало исключений из правил: в конце концов любовно-брачное устройство раба зависело от расположения и гуманности господина.[6] И было немало таких хозяев, которые позволяли рабам фактически вопреки закону иметь семью или ее подобие (руководствовались владельцы или гуманными соображениями, или хозяйственными, или известной предусмотрительностью — раб, связанный семьей, делался более покладистым и трудолюбивым!). В результате создавались прочные, длительные союзы (на 30—40 лет!) с многочисленными детьми. Благодаря этому домашние рабы нередко имели не только отца, но и деда. Семьи рабов создавались при этом вне всяких римских гражданских условностей: бывало, что два раба-приятеля имели одну общую жену и вели общее хозяйство или раб брал в жены родную сестру и пр.
Свирепое и беспощадное в целом отношение к рабам в римском обществе являлось делом далеко не случайным. Правящие верхи всех античных государств считали, что физический труд позорен и затемняет рассудок, что свободный человек не должен им заниматься, его удел — политика, война, наука, искусство, наконец, просто свободное времяпрепровождение. Трудиться на полях, ухаживать за скотом, пчелами, птицей, рыбой в прудах, готовить пищу, шить одежду, строить дороги, водопроводы, очищать городские клоаки, трудиться в сфере ремесла должны только рабы и рабыни. Последних следует презирать за неспособность подняться к высшим духовным ценностям, и ими надо уметь повелевать.
Рабский труд в эпоху Спартака почти повсюду служил основой экономической и гражданской жизни. Рынки рабов были многочисленными: на островах Делосе, Кипре, Хиосе, в городах Афинах, Эфесе, Риме, Капуе, Аквилее. При этом, побуждаемые соображениями безопасности, работорговцы старались держаться вполне определенного правила: большая часть продаваемых должны быть женщинами и детьми, меньшая — мужчинами.
Покупатели дотошно осматривали «живой товар», внимательно читали висевшие на шеях рабов таблички, заставляли их прыгать, демонстрировать силу, декламировать. Раб ценился только тогда, когда он был здоров, красив, умен, знал какое-нибудь ремесло. Принимались во внимание и «особые качества» раба. Продажа объявлялась недействительной, если купец скрывал, что раб убежал от прежнего господина, выступал гладиатором, имел мятежные наклонности (таким надевали на голову колпак, военнопленные имели на голове простой венок) и т.п. Купленные рабы получали от господ новое имя. Вот типичные имена рабов римлян, известные по надписям: Юст — раб храма Меркурия и Цереры, Бланд и Мурран — члены коллегии Лавров-Пенатов, Венуст — агент, Децимиан, Эпафра, Ант — казначей, Мутат — секретарь, Агатон — врач, Примий — гардеробщик, Коммун — лакей, Таис, Фирм — спальник, Филокал — банщик и т.д.
Эти и другие имена (иногда, впрочем, удерживалось и старое имя) давались рабам по личным качествам, по функциональному назначению, по стране, откуда их доставили, по имени купца, у которого они были куплены, или нового господина, по требованию моды дня, по названиям различных животных (медведь, волк и пр.).[7]
От постоянного и тесного общения с многочисленными группами рабов из разных стран у римлян постепенно выработалось вполне определенное мнение о них. Так, они считали рабов с Крита лгунами, из Сирии — понятливыми и выносливыми, из Малой Азии — угодливыми и развращенными, из Греции — красивыми, пригодными для всех видов интеллектуальных работ, из Далмации — свирепыми, из Фракии, Галлии и Германии — воинственными, неустрашимыми, хорошими пастухами, из Испании — исключительно свободолюбивыми и склонными к опасным авантюрам.
Отношение господ к провинившимся рабам в период республики, как и империи, было самым различным. Наиболее суровые придерживались пословицы: «Битый фригиец становится лучше!» — и не колеблясь пороли неугодивших плетьми. Гуманные владельцы предпочитали избегать подобных методов, но их личный пример на жестоких господ не действовал.
Сами рабы хорошо сознавали несправедливость существующего положения. В конце 3 века до н.э. в комедии Плавта «Амфитрион» раб царя Сосия высказывается в следующем духе:
Тяжело у знатного рабом служить,
А того тяжелей служить богачу!
Беспрерывная работа день и ночь — все мало!
Делай то! Слушай то-то! Нет тебе покоя.
Сам же господин — богат он, а труда не знает;
Что на ум взбредет ему, все, думает, возможно!
Так и надо! А не взвесит, сколько там работы!
Верен ли приказ, не верен — он не поразмыслит,
Неправда великая в рабстве таится,
Ярмо это с тяжким трудом переносишь.
Рабы яростно и всеми способами сопротивлялись хозяевам-угнетателям, стараясь досадить им и причинить ущерб: отдавали на сторону волов, мучили их работой и побоями, плохо кормили скот, дурно пахали, расходовали больше семян, чем следовало, нехотя ухаживали за посевами, на току во время молотьбы старались уменьшать количество зерна, часть его украсть или дать возможность похитить другим, вели неправильный счет ссыпанному и пр. Часты были убийства жестоких хозяев. Сенека говорил: «Вспомните примеры погибших в расставленных им дома сетях, благодаря открытому нападению или благодаря обману, и вы убедитесь в том, что не меньшее число их (господ) погибло от мстительности рабов, чем стало жертвами тиранов». Не менее часты были самоубийства и побеги рабов, не желавших дальше выносить жестокость хозяев. Но у беглеца имелось мало шансов на успех. Он не мог найти себе убежища в храмах, как в Греции (они такого права не давали); его энергично ловили — в Риме существовала специальная профессия фугитивариев («ловцы беглых»).
Общественные законы и обычай римлян в отношении беглых рабов были суровы: кто скрывает беглого раба — вилик, плебей или знатное лицо (такие люди, проникнутые передовыми философскими идеями, уже и тогда все-таки существовали!), — вор, он подлежит наказанию и штрафу. Подвергался штрафу и тот, кто «портил раба», то есть убеждал его совершить беззаконие (кражу, запутывание имущественных дел своего хозяина), побег, чтобы он сделался бродягой, предался чародейству, как можно больше времени тратил на зрелища или стал мятежником.
Наместники провинций, солдаты преторских когорт обязывались помогать господам искать беглых рабов, возвращать найденных, приводя их в общественное место для сдачи муниципальным магистратам, префекту стражников или обслуживающему персоналу.
За неповиновение господам, попытки к бегству и мятежу рабов пороли, заключали в эргастулы, налагали на них оковы. Особо упорных беглецов клеймили или надевали им на шею обруч с надписью: «Лови меня, я — беглый». Нередко — для вразумления! — их отправляли на работу в рудники. Таких заключенных в рудниках бывало повсюду много. Только в одной Испании на серебряных рудниках (область Нового Карфагена) трудилось 40 тысяч рабов.
Рабовладельцы очень хорошо знали о повседневном тайном сопротивлении рабов и старались его предупредить, подкупая часть рабов различными привилегиями, обещаниями, отделяя от остальных рабов наиболее опасных (они работали чаще всего на виноградниках, закованными в кандалы, под бдительным присмотром, ночь проводили в эргастулах; рабовладельцы заведомо рассматривали их всех как «негодяев» и «пройдох»). Этому роду рабов приходилось особенно тяжело. Тем не менее сидевшие в эргастулах не теряли бодрости духа и часто оставляли на стенах своей тюрьмы оптимистические надписи вроде: «Я дал обет, когда выйду отсюда, выпить все вино в доме». И это не было пустой похвальбой! Основная масса рабов самими условиями существования, прижимистостью и скупостью хозяев толкалась на воровство. Сенека выражал, разумеется, точку зрения господ, когда говорил (и в словах его чувствуется прямо-таки классовая неприязнь!): «Сколько голодных зверей, прожорливость которых надо удовлетворить! Сколько расходов на их одежду! Сколько хлопот, чтобы наблюдать за их вороватыми руками! Какое удовольствие в том, что нам служат люди, которые стонут и ненавидят нас?»
В силу вполне определенного тяжелого опыта среди значительной части рабов создается свой нравственный кодекс полной покорности господам. Один раб из «Привидения» Плавта рассуждает так: «Моя кожа до сих пор чиста, и ее следует и впредь охранять от ударов. Поскольку я сумею владеть собой, ей не будут грозить побои, которые сыплются на других, не задевая меня. В самом деле, ведь хозяин таков, каким его хотят видеть рабы: добрый с хорошими рабами, жестокий с дурными. Посмотрите на наших рабов. Это почти все негодные рабы, расточающие свое достояние, вечно битые. Когда их зовешь, чтобы идти к хозяину в город, они отвечают: „Не хочу, ты мне надоел; я знаю, куда ты спешишь; тебе не терпится совершить прогулку в одно место. Клянусь Геркулесом! Ты можешь идти, добрый мул, на кормежку“. Вот что я получил за свое усердие, и с этим я ушел. И теперь я один из всей толпы рабов иду за хозяином. Завтра, когда он узнает о том, что произошло, он их с самого утра накажет ремнями. Впрочем, мне моя спина дороже, чем их. И они познакомятся раньше с ремнем, чем я с веревкою».
При таком сложном социально-бытовом положении очень странным кажется, что рабов сильно беспокоил вопрос о погребении после смерти. Обычная участь раба, не имевшего никаких сбережений, оказывалась такова: его тело ночью сбрасывали в один из погребальных колодцев на Эсквилинском холме (позже Меценат построил там превосходный дом, а император Тит — свои термы). Такое погребение даже среди рабов считалось позорным и губительным для души. Поэтому тысячи рабов, упорно собирая деньги для своего освобождения, одновременно всю жизнь копили средства для своего погребения, для могилы и эпитафии. Если рабу или вольноотпущеннику везло и ему удавалось разбогатеть, он строил себе обширную гробницу. Принять в свою могилу другого человека было знаком наивысшего расположения! И немало аристократов и разбогатевших отпущенников оставляли место в гробнице для своих друзей, отпущенников и рабов. Еще чаще, однако, бывали случаи иного рода, когда умершего раба хоронили 2—3 его товарища в складчину, вырезав на памятнике соответствующие случаю стихи. Многие рабы заранее вступали в похоронное общество или покупали себе место в общем склепе-колумбарии, где прах умершего лежал в особой глиняной урне с мраморной дощечкой и надписью на ней.
Конечно — это необходимо еще раз повторить, — и рабовладельцы, и отпущенники, и рабы в повседневной жизни были далеко не одинаковыми. Многое определялось не только сословно-классовым положением, но и семейными традициями, воспитанием и личным характером. Многочисленные античные надписи, где бы они ни делались, очень ярко показывают это, передают определенные жизненные коллизии того времени. Люди самых различных сословий говорят о себе, своих друзьях и домочадцах так:
Строит хоромы богач, мудрец воздвигает гробницу.
То — для тела приют временный, это — наш дом.
Там мы только гостим ненадолго, а здесь обитаем;
То — беспокойство, а здесь вековечный приют.
«Секундиан, ветеринар, сделал себе вечное жилище».
«Я хочу, чтобы после моей смерти мой раб Кронион был свободен, если он будет честно вести дела и все передаст моему вышеназванному наследнику или распорядителю, а также я хочу ему даровать 1/20 моего имущества».
Завтрашний день, несмотря на некоторые внутренние неприятности, представлялся римским рабовладельцам достаточно прочным и счастливым. Только одно их беспокоило: затянувшееся сопротивление серторианской партии. Оглядываясь назад ко времени смерти Суллы (78 г.), италийские рабовладельцы и главы различных групп в сенате вновь и вновь припоминали развитие политических событий за истекшее четырехлетие… В самом деле, не следует ли пойти на соглашение с серторианцами и прекратить гибельную войну с согражданами? Но возможно ли переступить через принцип единовластия сената?.. Как амнистировать тех, с кем неустанная борьба идет в течение шести лет?.. Как добиться приемлемого компромисса?[8]
Смерть грозного Суллы (78 г.) воодушевила остатки марианской партии и привела их в движение. Все полны надежд, недовольных подогревают известия о блестящих победах Сертория в Испании.
Между Испанией и Италией засновали секретные курьеры. Покрытые пылью дальних дорог, в столицу начали прибывать первые изгнанники.
В местах наибольшего скопления народов, в публичных домах и тавернах, начинаются разговоры о необходимости отмены сулланского режима, амнистии ссыльных, восстановления бесплатных раздач хлеба. Агитация ведется осторожно. Многое недосказывается: еще не наступил решительный час…
А в сенате усиливаются споры между различными группами консервативной партии. Их было пять. На крайнем правом фланге находились твердые сулланцы во главе с Кв. Катуллом Капитолийским (120—60 гг. до н.э.), человеком, «чей авторитет всегда будет жить в нашем государстве», как говорил о нем Цицерон. Он являлся виднейшим оптиматом, сыном Кв. Катулла, консула 102 года, участника победы над кимврами (кончил самоубийством в 87 году после марианского переворота). Кв. Катулла-сына, по словам Цицерона, «ни опасные бури, ни легкий ветерок почета никогда не могли сбить с пути, ни подавая надежду, ни устрашая». Более левые позиции занимали консервативные реформаторы. Их главами были поочередно три брата: Гай Аврелий Котта (124—73 гг. до н.э.), дядя Цезаря и друг Ливия Друза, поплатившийся за это ссылкой и вернувшийся в Рим после победы Суллы, консул 75 года, выдающийся оратор; Марк Аврелий Котта, консул 74 года, разбитый Митридатом при Калхедоне и потерявший все свои 70 военных судов; позже он был осужден за вымогательства в Вифинии; Луций Аврелий Котта, претор 70 года. Имя Котты получит закон о реформе суда, отменяющий его подчинение сенату. Позже он являлся консулом (65 г.) и цензором (64 г.). Цицерон говорил о нем с величайшей похвалой: «муж выдающихся дарований и величайшего ума». За консервативными реформаторами шла группа Помпея. Еще левее располагалась группа Марка Красса. Крайний левый фланг занимали бывшие марианцы, прощенные Суллой, во главе с Марком Лепидом и Публием Цетегом, ставшим в 74 году претором. О последнем, видном аристократе (он был потомком консула М. Корнелия Цетега, жившего в 1-ю Пуническую войну, первого красноречивейшего римского оратора, и родственник Суллы), Цицерон отзывается так: «Красноречия его как раз хватало для выступлений по государственным делам, которые он полностью постиг и понимал до тонкостей, так что в сенате его уважали не меньше, чем мужей консульского звания; но в уголовных делах он был ничто, а в частных не более как ловкий стряпчий».
Преследуя свои цели, Помпей начинает выдвигать и рекламировать Марка Эмилия Лепида (120—77 гг. до н. э.). Сам Помпей играет в политической жизни уже значительную роль. Он молод (ему всего 28 лет), не занимает еще ни одной государственной должности, но уже отмечен за исключительные заслуги в войне с марианцами вниманием Суллы и триумфом. К нему с восторженным удивлением относятся простые граждане и солдаты: у него прекрасный характер, большой ум и такт, он блестяще знает военное дело, на войне предусмотрителен, в бою храбр, Помпею нравится любовь солдат и сограждан. Пылкие честолюбивые надежды подстрекают его к новым деяниям. Он хочет сравняться славой со своим отцом и даже с самим Суллой. Помпей гордится тем, что он сын знаменитого полководца Помпея Страбона, кровным родством связанный с выдающимся поэтом, создателем римской сатиры, другом великого полководца Сципиона Эмилиана — Луцилием (его брат, сенатор, — дед Гнея Помпея Великого).[9]
Помпей знает заветное желание рядовых граждан: добиться хотя бы смягчения тиранического режима, установленного Суллой. С этой целью Помпей и хочет сделать консулом Лепида и через него провести необходимые мероприятия. Ему удается склонить на свою сторону Красса, оскорбленного Суллой во время проскрипций. В 82 году по злобе и алчности Красс внес в списки смертников некоторых сторонников диктатора, своих личных врагов. За это Сулла отстранил его от ведения общественных дел. Затаив обиду, Красс теперь не показывал склонности поддерживать твердых сулланцев во главе с Катуллом.
Сам Лепид очень знатен и богач, каких мало: он имеет роскошный дворец в Риме, обширные имения и много дорогого имущества, приобретенного по приказу Суллы на торгах из достояния казненных марианцев. Сулла таким путем надеялся привязать Лепида к себе и сделать его ненавистным для бывших товарищей по партии. Но расчет не оправдался. Приобретая имущество проскрибированных, Лепид все-таки склонялся к оппозиция во главе с Помпеем.
План, составленный Лепидом (а сводился его замысел к одному: как бы провести своего «благодетеля» Помпея), удался блестяще. При дружной поддержке сторонников Помпея, Красса и Котты Лепид легко прошел в консулы. Тотчас перейдя на сторону крайних элементов своей группировки из бывших марианцев, вновь избранный консул начал совершенно открытую и резкую агитацию против сулланских порядков.
Агитация Лепида нашла немедленный отклик во всех частях Италии, где осели сулланские ветераны. В Этрурии дело дошло до вооруженного мятежа. Жители взялись за оружие и стали силой изгонять сулланских поселенцев.
Когда пришли известия об этом, вся сенатская группа Катулла пришла в ужас и начала обвинять Лепида в подстрекательстве к мятежу. Но сторонники Помпея, Красса и Котты по тем или другим причинам все еще стояли на стороне Лепида. Поэтому никаких мер против него принято не было. После долгих пререканий сенатское большинство решило отправить обоих консулов в Этрурию на усмирение восставших жителей Фезул. Крайне враждебно настроенных друг к другу консулов сенат обязал под клятвой не поднимать друг на друга оружие.
Прибыв в Этрурию, Лепид убедился, что решать спорные вопросы оружием преждевременно: сил у оппозиции недостаточно. На совещании с вождями недовольных из Фезул он уговорил прекратить волнения путем разумного примирения сторон.
Сулланские ветераны вернулись в свои владения или получили новые. Кв. Катулл возвратился в Рим, Лепид остался в Этрурии «наблюдать за порядком».
Скоро, однако, на него стали приходить жалобы в сенат. Сторонники Кв. Катулла доносили: Лепид собирает отовсюду приспешников, людей, изгнанных из своих наделов и лишенных прав гражданства, он произносит возмутительные речи.
Действительно, Лепид говорил очень смело, варьируя мысли, высказывавшиеся на народных сходках в Риме:
— Римский народ, недавний повелитель других народов, теперь лишен власти, славы, защиты законов, лишен возможности вести общественную жизнь. Униженный, он не имеет в достатке даже той пищи, которая дается рабам. У большинства союзников Сулла отнял права гражданства, которые вы даровали им за многие и славные деяния, а его немногочисленные сторонники как бы в награду за свои преступления захватили родовые поместья римского народа.
Законодательство, судебные решения, государственная казна, власть над провинциями и царствами, и наконец, право над жизнью и смертью граждан — все это было в руках одного человека, а теперь немногих.
Разве есть какие-либо человеческие или божеские законы, которые не были бы попраны и осквернены? Нужно действовать, стараться вырвать у них наши доспехи. Откладывать нельзя, и одними обещаниями ничему не поможешь. Силы их шатки и ничтожны.
У меня нет охоты заниматься только своими частными делами. Спокойному рабству я предпочитаю опасную свободу! Если вы согласны со всем этим, то будьте готовы и при помощи богов следуйте за своим консулом Марком Эмилием, который будет вождем в начинающейся борьбе за восстановление свободы!..
Так говорил в Этрурии Лепид, и торговцы хлебом, мясом и вином (с ними народ по необходимости часто вступал в сношения) разносили повсюду содержание его речей.
В Риме Л. Марций Филипп, один из старейших сенаторов, первый оратор своего времени, обладавший речью непринужденной, вольной и остроумной, очень находчивый при перебранке с противником, бывший прежде консулом (91 г.) и цензором (86 г.), сторонник Кв. Катулла, предлагал немедленно принять крутые меры: объявить консула врагом отечества. Но оппозиционные группы сената провалили его предложение. Сторонники Лепида говорили:
— Ничего опасного консул Лепид не совершил, нет у него для этого и сил! А неосторожные слова, отцы, надо уметь прощать, ибо прощать — значит поднимать величие римского народа! Впрочем, если он внушает некоторым такой страх, следует поскорее отправить его наместником в провинцию.
На этом предложении все сенатские группы сошлись, и Лепид, наделенный деньгами и легатами, был отправлен наместником в соседнюю Трансальпийскую Галлию.
Но мира не получилось. Лепид использовал пребывание в провинции не для обогащения, столь обычного для наместников. С еще большей энергией он стал тратить отпущенные ему средства для подкупа римских граждан, для привлечения на свою сторону всех недовольных, на создание большого и хорошо вооруженного войска.
Катулл и его сторонники неистовствовали. Луций Филипп, выступая в сенате с рассказом о действиях Лепида, вновь и вновь пытался склонить отцов к решительным действиям.
Но предложения ораторов-сулланцев отвергались. Сенатское большинство предпочитало выяснять «намерения» Лепида с помощью оракулов и предсказаний. Последние с серьезным видом обсуждали на заседаниях, потом посылали к наместнику Трансальпийской Галлии послов хлопотать о мире и соглашении.
Благодаря этим оттяжкам Лепид собрал в провинции сильную армию. Дело приближалось к развязке. Казна консула была полна денег (из сумм, отпущенных ему частными лицами и государственным казначейством). Он выводил гарнизоны из одних городов провинции и ставил их в других, поближе к границе; начал издавать законы, не понравившиеся в Риме многим влиятельным людям.
На новом заседании сената Луций Филипп с яростью обрушился на противников, указывая отцам, насколько изменилось общее положение к худшему.
— Но тогда Лепид был не более как разбойник с шайкой головорезов и прислужников! Для них ничего не стоило потерять жизнь за дневную плату! Теперь он проконсул с военной властью, не купленной, но добровольно вами данной, с легатами, которые до сих пор еще должны ему подчиняться. Мало того, к нему теперь сбежались из всех сословий негодяи, которых гонит нужда, волнуют преступные страсти и мучит сознание собственных преступлений. Для них смуты доставляют спокойствие, а мир — тревогу! Их дело поднимать возмущение за возмущением, войну за войной! Некогда шли они за Сатурнином, позже за Сульпицием, потом за Марием и Дамазиппом, и теперь они — помощники Лепида. На это убедительно прошу обратить внимание, отцы! Не допустите, чтобы преступная дерзость распространилась подобно язве через одно прикосновение на невинных. Раз дадут награду дурным людям, то трудно будет остаться всякому честным, не получая награды. Или вы ждете, чтобы Лепид с войском вторгся в город, оставил в нем следы побоища и пожарищ?!
На этот раз сенаторы-сулланцы получили некоторое удовлетворение: сенат предписал Лепиду для сохранения спокойствия в государстве оставить провинцию и прибыть в Рим для объяснений.
Лепид, проконсульский год которого только начинался (77 г.), отказался выполнить постановление сената. В ответном письме он потребовал вторичного консульства на следующий год (76 г.), восстановления власти трибунов в полном объеме, возвращения проскрибированным и их наследникам всех гражданских и имущественных прав.
Требования Лепида вызвали в сенате среди сулланцев бурю. Они заявляли:
— Надо немедленно объявить Лепида врагом отечества, принять против него все необходимые меры!
Но сторонники Помпея, Красса и Котты утверждали обратное:
— Отцы! В подобных крутых мерах нет никакой необходимости! Лепид ненавидит волнения и резню граждан. Вооружаться нет никакой необходимости!
Убедившись, что в сенате они не получат необходимых полномочий, сулланцы после отдельного совещания своих руководителей решили начать вооружаться тайно. Тотчас в колонии ветеранов отправились гонцы с распоряжением собираться в лагерь под стенами Рима. Чтобы добиться расположения народа, через сенат спешно было проведено постановление о восстановлении раздач хлеба для 40 тысяч граждан по 5 модиев в месяц за 6,3 асса, то есть по очень низкой цене.
Узнав о военных приготовлениях врагов, Лепид решил нанести удар первым и отдал приказ о выступлении. В Цизальпийской Галлии, наместником которой был его единомышленник претор М. Брут, бывший сторонник М. Мария-младшего, инициатор плана выведения колонии в Капую, осталась под его начальством часть сил. С остальным войском Лепид поспешил к Риму.
Известие о восстании проконсула Трансальпийской Галлии вызвало в сенате острейшие прения. Центральным явилось очередное выступление Л. Филиппа. По своему обыкновению, он забросал Лепида обвинениями, потом обрушился на «миротворцев» и закончил очень энергичным предложением:
— Я советую вам, отцы, следующее: так как Лепид по своей воле собрал войско из самых дурных и враждебных государству людей и с ними идет к городу вопреки воле нашего сословия, то пусть интеррекс Аппий Клавдий с проконсулом Квинтом и другими имеющими военную власть защищает город и заботится, чтобы государство не потерпело какого-нибудь ущерба.
Это заседание решило исход спора. Сенат, подвергаясь угрозам со стороны воинов, собравшихся у городских ворот, принял постановление о введении чрезвычайного положения. По всему городу, точно разносимое ветром, гуляло колючее словцо Луция Филиппа против Лепида:
— Бесчестнейший и бесстыднейший человек! Тебе ли заботиться о нужде и горе граждан, когда в твоем доме все приобретено или оружием, или преступлениями?! Ты наш изменник, вероломный вождь своих и враг всех честных людей, просишь вторичного консульства, как будто уже сдал первое! К установлению согласия ищешь средств в войне, из-за которой растеряно все благоприобретенное. Как тебе не стыдно людей и богов, которых ты под видом доверия или скорее при помощи клятв столько раз оскорблял?!
Многих эта речь великого оратора заставила отшатнуться от Лепида, многих — поколебаться. Оппозиция прикусила язык. Помпей и Красс чувствовали себя обманутыми в ожиданиях: принудить сенат к отмене сулланских порядков с помощью страха не удалось. Кроме того, последние пункты программы Лепида им вовсе не понравились. Особенно недоволен был Красс, сильно нажившийся на скупке имений и имущества проскрибированных.
Теперь все вожди консервативной партии быстро сговорились о дальнейших действиях. Оборону города брали на себя Кв. Катулл и Л. Лукулл. Помпей с частью войск обязался двинуться в Цизальпийскую Галлию и очистить ее от войск Брута.
Развязка великой драмы не замедлила. Лепид появился под городом, захватил с боем правый берег Тибра, но войска сената под начальством Л. Лукулла сумели разбить его на Марсовом поле (Кв. Катуллу, отнюдь не военному, принадлежало чисто формальное руководство).
Отступая, Лепид оставил часть войск в соседнем городе Альбе. Он надеялся сковать войска сената осадой, чтобы самому оправиться от поражения в Этрурии с помощью войск Брута.
Надежда не оправдалась. Помпей, осадивший Брута в Мутине (сам он ожидал, чем окончится битва под Римом), узнав о поражении Лепида, склонил противника к капитуляции. Он клятвенно обещал мятежному претору жизнь и свободу. Брут, поколебавшись, сдался. На глазах у всех Помпей отпустил его. Однако в дороге Брут был вскоре перехвачен другом Помпея Геминием, исполнителем тайных поручений, и убит. Таким образом, победоносный полководец и «честное слово» сдержал, и избавился от человека, слишком много знавшего о его тайных интригах.
Гарнизон Альбы капитулировал. Сам Лепид, теснимый войсками Лукулла и Помпея, ушел на побережье. Дав еще один бой в тщетной попытке повернуть колесо неблагосклонной судьбы, он оказался вынужден оставить Италию и отплыть на остров Сардинию.
Здесь Лепид начал энергичную борьбу с ее наместником — сулланцем, но не выдержал резкой перемены в климате и вскоре умер от лихорадки. Язвительные противники, смеясь, утверждали:
— Наш Лепид погиб от огорчения — ведь жена ему на другой день после отплытия изменила!
Остатки войск Лепида претор М. Перперна, ставший его главным помощником, увел в Испанию на соединенна с Серторием.
В самом Риме наступило временное затишье. Снова его граждане вернулись к повседневной мелкой борьбе всех против всех. Такая борьба являлась самой типичной чертой римской жизни. Об этом писал еще поэт Луцилий, живший незадолго до времени Спартака (180—102 гг. до н. э.), человек, близкий к кружку знаменитого полководца Сципиона Эмилиана:
Ну а теперь от зари и до ночи, и в праздник и в будни,
Целые дни и народ, и сенаторы — все без различья —
Топчутся вместе толпой на форуме и не уходят.
Все ремеслу одному и заботе одной отдаются:
Как бы друг друга надуть, в борьбе коварно сразиться,
Ловко польстить, представить себя человеком достойным,
В сети завлечь, — словно все и каждый стали врагами.
Поражение Лепида разбило надежду демократических кругов быстрым и решительным ударом опрокинуть сулланский режим. Единственная надежда заключалась теперь в Сертории. П. Цетегу и его друзьям казалось вполне возможным, что в один прекрасный день он, как Ганнибал, перевалит с войском Альпы, сокрушит войска сената и вторгнется в Италию. Но пока желанный час был еще далеко. Поневоле пришлось вернуться на путь малообещающий и неблагодарный — путь конституционных реформ. Средством к их осуществлению являлись непрерывные апелляции к общественному мнению, на форуме — через народных трибунов, в суде — через возбуждение обвинений на политической почве.
Одним из таких обвинителей выступил молодой аристократ Юлий Цезарь. Испытав себя в роли уличного агитатора, пережив со всеми разочарование в вожде, не сумевшем привести к победе, ив самом деле, которое кончилось хуже, чем он ожидал, Цезарь решил испытать силы на другом поприще. Вскоре после поражения Лепида (77 г.) он затеял процесс против Г. Долабеллы, консуляра и богача, видного деятеля сулланской партии, бывшего наместника Киликии. Долабелла в консульство Лепида (78 г.) уже привлекался к суду молодым М. Аврелием Скавром по обвинению в вымогательствах и был осужден. Цезарь решил возобновить обвинение. Но из-за резкой перемены в обстановке он не имел успеха. Цезарь, однако, не сдавался. В следующем году (76 г.) он выступил обвинителем знаменитого начальника конницы Суллы Гая Антония Гибриды, бывшего наместника Греции, прославленного лихоимством, — и снова потерпел неудачу. Сулланцы рассыпались по его адресу в угрозах, и Цезарь счел за лучшее на время уехать из Рима. Он отправился на остров Родос для пополнения своего образования и совершенствования в ораторском искусстве, которое так мало ему в обоих случаях послужило.
Но неудачи Цезаря были закономерны. Добиться осуждения сенатора в сенатском суде являлось вещью очень трудной, в тех условиях — совершенно невозможной. «Кражи и грабежи, — как писал знаменитый немецкий историк Т. Моммзен, — были, так сказать, узаконенным обычаем; комиссия по делам о вымогательствах стала чем-то вроде учреждения, где возвращавшиеся с наместничества сенаторы облагались налогом в пользу их оставшихся дома коллег».
Разумеется, Цетег и его товарищи отлично понимали тщетность легальных выступлений. Но в тот момент не представлялось ничего лучшего.
На форуме борьба принимала обычно более острые формы. Здесь властвовали смелые вожаки низших слоев римского гражданства: таковыми были в 76 году народный трибун Г. Сициний, в 75 году — Квинт Опимий, потомок консула Луция Опимия, главного зачинщика расправы с Г. Гракхом, в 74 году — Л. Квинкций, потомок Д. Квинкция, человека незнатного происхождения, совершившего много воинских подвигов и имевшего громкую славу в войну с Ганнибалом (Ливии).[10] С ними приходилось серьезно бороться консулам-сулланцам: в 76 году — Г. Куриону, в 75 году — Л. Октавию, в 74 году — Л. Лукуллу.
Острота столкновений зависела от внешнеполитической обстановки. Трибуны вели себя крайне дерзко. Они устраивали на форуме свалки, требовали восстановления своей власти в полном объеме, строгих всаднических судов и уничтоженной Суллой цензуры. Их поведение приводило в негодование умеренные элементы из самой оппозиции.
Сулланцы испытывали к трибунам сильнейшую ненависть. Но разделаться с ними не могли. За последним стояли главы могущественных групп в сенате: Помпей, Красс, Г. Котта, Цетег.
В конечном счете исход происходившего спора — это понимали все — должна была решить война с Серторием. Именно удачи и неуспехи ее давали каждой из боровшихся в сенате сторон главный материал для нападения и защиты.
А дела в Испании складывались следующим образом. После изгнания из Италии Лепида войска сената расположились у стен Рима. Помпей, увенчанный новой славой, потребовал предоставить ему командование легионами, намеченными к отправке в Испанию на помощь стороннику Суллы, его родичу по жене — Метеллу Пию.
Требование молодого полководца не понравилось в сенате многим. Помпей не занимал еще ни одной государственной должности, был, следовательно, частным лицом; между тем он требовал поручения, связанного е властью и высокими полномочиями проконсула.
Но спорить с Помпеем, располагавшим преданной армией, не приходилось. Сенат уступил и по предложению Л. Филиппа вручил опасному молодому человеку, бесцеремонно нарушавшему установленные правила в получении магистратур, власть проконсула и главное командование в Дальней Испании.
Летом 77 года вместо консулов того года Помпей с войском перевалил через Альпы. Он усмирил восставших в поддержку Лепида галлов и осенью перешел через Пиренеи.
Первые два года (76—75 гг.) Помпей в военных операциях терпел неудачи. Сенатское большинство как огня боялось его успехов, не давало ему ни денег, ни подкреплений. Помпей отвечал на это интригами в Риме, поддерживая агитацию народных трибунов за отмену сулланских порядков. Чтобы содержать армию, ему приходилось производить изъятие денег и хлеба у галлов. Зимние постои легионов Помпея, регулярные наборы вспомогательной галльской пехоты и конницы делали положение галльской общины еще более трудным, чем обычно. По необходимости галлы прибегали к займам у римских откупщиков и влезали в неоплатные долги. Несостоятельных должников массами обращали в рабов и отправляли на работы в Италию. Все это давало пищу антиримской агитации и делало тыл Помпея очень непрочным.
Враждебно настроенными по отношению к сенату показали себя и жители Испании. Страна была культурной (здесь многократно основывали колонии финикийцы, карфагеняне, греки), жители отличались свободолюбием и воинственностью. Один древний автор писал о них: «Тело жителей (Испании. — В. Л.) всегда готово к перенесению голода и лишений, дух — к смерти. Все они ведут образ жизни суровый и экономный. Войну они предпочитают миру; если нет врага иноземного, они ищут врага в своей стране… Это племя в движениях стремительно, дух его беспокоен; для большинства боевые кони и оружие дороже собственной жизни» (Юстин).
Помпей понимал, что война будет трудной. Так и оказалось в действительности. В конце 75 года молодой полководец прислал в сенат письмо. В нем он очень прозрачно угрожал вернуться с войском в Италию, если не получит необходимых подкреплений и денежных субсидий. В начале 74 года, в консульство Лукулла, сенат заслушал письмо Помпея на официальном заседании. К тому времени назрела новая война с Митридатом, возвращение Помпея было бы очень некстати. В кулуарах сената говорили, что разочарованный ходом военных действий в Испании полководец мечтает о назначении на более легкую и выгодную войну. Под последней имелась в виду война с царем Понта. Однако ни одна из сенатских групп, за исключением сторонников Помпея, не хотела на это согласиться. Поэтому по предложению консула Л. Лукулла (а он и сам имел в виду командование в данной войне) были приняты меры, удовлетворявшие насущные потребности находившихся в Испании полководцев.
Неспокойно было и в Иллирии. Посланный туда наместником пропретор Г. Косконий в течение 3 лет (76—74 гг. до н. э.) воевал с местными племенами. После двух лет осады с большим трудом он взял их главную крепость — город Салону. И все это время 50-тысячное римское войско раздиралось партийными интригами (направлялись они из Рима). В 74 году легат пропретора М. Атилий Бульб (Цицерон об этом стороннике Цетега говорит так: «Он вообще негодяй, подлец, мошенник, запятнавший себя многочисленными гнусностями») пытался взбунтовать самый влиятельный легион, чтобы подчинить затем всю армию. Он потерпел неудачу и в 73 году оказался привлечен к суду по обвинению в государственной измене. П. Цетег благодаря своему влиянию все-таки сумел его оправдать. Во времена спартаковской войны Бульб неоднократно выступал в качестве судьи и, по утверждению Цицерона, прославился продажностью.
Еще хуже, чем в Иллирии, обстояли дела в Македонии и Фракии. В течение 78—76 годов проконсул Македонии Аппий Клавдий тщетно пытался овладеть стратегически важной областью на македоно-фракийской границе. Он умер в ходе боевых действий, а его преемнику Г. Скрибонию Куриону, видному полководцу Суллы, после ряда сражений с фракийцами пришлось переключиться на дарданов, тревоживших его провинцию набегами с севера (74 г.).
Накаленной выглядела обстановка и на дальних восточных рубежах республики. С подозрением наблюдал сенат за действиями армянского царя. Тигран явно показывал намерение стать наследником распадавшегося царства Селевкидов. Он распространил власть по восточному берегу Евфрата и пытался присоединить Каппадокию. В 78 году оттуда было переселено в Армению население 12 городов (это переселение рассматривалось римлянами как первый шаг к реализации его опасных планов). Тигран покорил часть Киликии, Сирии и Финикии. Антиохия, столица Селевкидов, стала одной из его столиц. Главную столицу он построил на границе Армении и Месопотамии, назвав ее Тигранокертой (город Тиграна).
Считая себя наследником великих царей — Дария и Ксеркса, Тигран появлялся не иначе как в пурпуровом кафтане, длинных широких шароварах, высоком тюрбане и с царской повязкой на голове. По словам Цицерона, всюду ему раболепно прислуживали и сопровождали его четыре «царя».
Большую озабоченность сената вызывала и позиция Митридата. Последний набрал значительное войско, хорошо вооружил и снабдил его. Отдельные части с помощью италийских эмигрантов, находившихся при понтийском дворе, были организованы по римскому образцу. Митридат снова подчинил себе земли, отпавшие от него. Он занимался поиском новых союзников. С деньгами и подарками послы отправлялись к владетелям Иллирии, Фракии, Скифии, Галатии. Митридат обручил дочерей с новыми царями Египта и Кипра — Птолемеем Авлетом (Флейтистом) и Птолемеем Кипрским. Сенат ответил на царственное обручение объявлением обоих царей «незаконнорожденными» детьми посаженного Суллой на египетский трон и бесславно убитого царя Александра II (он погиб во время восстания в Александрии, едва вступив на престол). Весьма сомнительное завещание царя, объявлявшего наследником римский народ, вновь стало предметом политических дебатов.
В конце 75 года сенат объявил о превращении в провинцию африканского царства Кирены и понтийского соседа — Вифинии. Последнее присоединение произвели на основе завещания умершего царя Никомеда III. Его наследник также был объявлен «незаконнорожденным».
Митридат счел это за оскорбление и вызов и решил, что война теперь неизбежна (он знал также, что римляне уже в 77 году усилили киликийскую армию; по официальному заверению, сенат ожидал тогда неприятельского нападения в связи с восстанием Лепида). Римский сенат еще больше укрепил царя в его подозрении, отказавшись дать письменное подтверждение пунктам Дарданского мирного договора, заключенного Суллой с Митридатом устно.
В конце 75 года через Л. Фания и Л. Магия, двух бывших офицеров мятежного Фимбрии[11], Митридат заключил военно-политический союз с открытым врагом римского сената — сторонником Мария Серторием. Плутарх писал о нем: «Громкая слава Сертория разнеслась повсюду, приплывшие с Запада наводнили молвой о нем, словно иноземными товарами, весь Понт». Серторий признал за царем право на Пафлагонию, Вифинию и Каппадокию (владения, которых Митридат по Дарданскому миру лишился). Он также прислал на помощь отряд во главе с пропретором Марком Марием, сенатором, родственником умершего главы марианской партии. Со своей стороны, царь отправил в Испанию 40 кораблей и 3 тысячи талантов на военные расходы.
Приготовления Митридата к войне, как и сама война, произвели на римлян сильнейшее впечатление. Цицерон говорил об этом так: «Между тем Митридат воспользовался данным ему временем не для того, чтобы заставить вас позабыть о прежней войне с ним, а для того, чтобы доставить себе средства к ведению новой. Под предлогом похода против соседей-боспорцев он выстроил и оснастил сильный флот, набрал громадные полчища из каких только можно было племен и отправил послов с письмами даже в Испанию к тем вождям, с которыми мы воевали тогда; его цель состояла в том, чтобы война с нами велась на двух театрах, очень отдаленных друг от друга и лежащих на противоположных концах вселенной, на суше и на море, двумя неприятельскими войсками, но по одному плану, и чтобы мы должны были, сражаясь за свою державу, разъединить свои силы».
Наконец, еще одной тягостной заботой сената служили пираты. Плавая на небольших барках, они с течением времени стали объединяться в самые настоящие эскадры. Их предводителями выступали опытные моряки. Самыми знаменитыми были киликиец Афинодор, вифинец Гераклеон, критяне Ласфен и Панар, грек Пирганион и сириец Селевк.
Пираты установили прочные связи с греческими приморскими городами. У них они строили новые большие суда, продавали добычу. Пираты сделали почти непроходимым Средиземное море. Они грабили богатые храмы, облагали контрибуциями города и многочисленные местности, похищали знать с италийских курортов и под угрозой смерти требовали выкуп. Сицилия, как и другие провинции, жестоко страдала от их набегов. Наместники, обязанные бороться с пиратами, плохо справлялись с этой задачей. О причине такой удивительной немощи Цицерон сказал совершенно откровенно: «Наши полководцы, за редкими исключениями, обогащались ежегодно за счет нашей казны, между тем как их флоты, служившие предлогом для их назначения, ничего другого не делали, как только увеличивали летопись нашего бесславия новыми поражениями».
Из всех экспедиций, которые специально направлялись против пиратов, имела успех лишь одна — под начальством проконсула Публия Сервилия. Она длилась почти пять лет (79—75 гг. до н. э.) и закончилась разрушением главных пиратских гнезд. Победитель снискал почетное прозвище Исаврийского. Цицерон был о Сервилии самого высокого мнения и называл его «светилом и украшением государства»; «своими подвигами на суше и на море, — восклицал оратор, — он заслужил того, чтобы вы (то есть римляне) в вопросах о войне считали его мнение самым веским из всех».
И все-таки пиратство не смог в корне уничтожить и П. Сервилий. В ряды отчаянных искателей приключений тысячи людей загонялись силой крайних обстоятельств. По словам знаменитого историка Т. Моммзена, это были «отпущенные наемные солдаты, вербовавшиеся на Крите, граждане разрушенных в Италии, Испании и Азии городов, солдаты и офицеры войск Фимбрии и Сертория, вообще опустившиеся люди всех наций, преследуемые беглецы всех потерпевших поражение партий, все, что было несчастно и смело, — а где не было горя и преступления в это страшное время».
В 74 году благодаря поддержке Митридата, царя Армении Тиграна и марианского правителя Испании Сертория пираты вновь воспрянули. Они построили новые суда, вооружились и вновь вышли в море с заданием дезорганизовать снабжение Италии, сорвав поставки хлеба из провинций.
Италия в обычное время имела достаточно собственного хлеба. Но трехлетняя засуха поставила ее в чрезвычайно затруднительное положение. Новые всадники из сулланцев не замедлили этим воспользоваться, еще больше взвинтили цены. Плебс в Риме и других италийских городах взволновался. Массы людей, ища спасения от голода, кинулись в столицу. Повсюду стали раздаваться призывы принять меры против опасного положения. Но сенат, причастный к хлебным аферам, не торопился…
В таком положении подавленная подавленная оппозиция подняла голову. Те, кто укрывался в горах, занимаясь разбоем, смело стали появляться в городах. Форум и Марсово поле в Риме закипели страстями. Народный трибун Л. Квинкций, окруженный большим числом единомышленников, стал завсегдатаем суда. Там он устраивал своим противникам неистовые сцены. Потом трибун собирал народные сходки, и ораторы демократии разражались дикой бурей мятежных речей. Народная толпа, по признанию Цицерона, «приходила в ярость» и отправлялась крушить дома своих врагов. Консулу Л. Лукуллу приходилось разгонять толпу с помощью воинов.
Позже Цицерон с ужасом вспоминал 74 год как «эпоху полного разгона народных страстей». По его мнению и мнению всех сулланцев, Л. Квинкций явно подкапывался под устои государства с помощью бурных сходок. Действительно, речи Л. Квинкция, как и П. Цетега, пользовались огромной популярностью. П. Цетег в качестве претора «словом и делом угождал толпе» (Плутарх). Благодаря этому он заслужил тогда в государстве наибольшее влияние.
Мятежные речи на Марсовом поле и форуме не прошли даром. Все больше людей бежало в леса и бралось за оружие, начинались частые грабежи на дорогах и в сельской местности. То же делали рабы, которых их хозяева не могли или не хотели кормить.
В такой обстановке из школы Лентула Батиата в Капуе бежало 78 гладиаторов. Они-то и положили начало грандиозному восстанию рабов, известному в истории под именем восстания Спартака.
Спартак пробыл в школе гладиаторов шесть лет. За это время он многократно выступал на арене в качестве мурмилона, стяжав себе громкую славу силой, мужеством, умением красиво биться, что ценилось римлянами. В 76 году Спартак получил свободу и отставку. Как гладиатор высшего класса он переводится в число преподавателей школы. Лентул Батиат, ланиста этой школы, гордился своим выдающимся учеником, доставившим ему и школе громкую славу. Он считался с его мнением и во всем доверял. Этим Спартак отлично воспользовался для собственных целей. В школе Батиата он нашел тот слой людей, с помощью которых можно было, по его мнению, попытаться с надеждой на успех опрокинуть Рим.
Спартак стал подбирать соратников среди товарищей по корпорации мурмилонов, среди собственных учеников — людей неустрашимых, волевых, организаторов, имевших познания в философии и литературе, обладавших значительным военным опытом. Особенно он старался привлекать к своему делу участников Первой Митридатовой войны, чья непримиримая враждебность Риму была ему хорошо известна. Многих среди них Спартак отобрал для гладиаторской школы лично, посещая с ланистой невольничьи рынки и рабские эргастулы. С готовностью Спартак брал в школу Батиата и подходящих ему беглецов — людей, имевших у хозяев дурную репутацию. Ближайшими помощниками Спартака в задуманном опасном деле становятся трое: Крикс (ок. 110—72 гг. до н.э.), Эномай (ок. 109—73 гг. до н.э.) и Ганник (ок. 110—72 гг. до н.э.). Ближайшим соратником Спартака при организации первой группы заговорщиков являлся Эномай. Имя это было распространено в древности в кругах знати. Известен герой Эномай-троянец, соратник Энея. Еще более известен царь города Писы в Элиде, называвший себя сыном Ареса. Пелопс, сын царя Тантала, коварно погубил его во время состязания на колесницах, подкупив возницу царя Миртила (тот вынул из оси чеку, колесо на полном ходу соскочило, и царь разбился насмерть). Спор же у царя и Пелопса шел за руку дочери царя Гипподамии. Царю было предсказано, что он погибнет в результате брака дочери, и царь стал отделываться от нежеланных ему женихов состязанием на колесницах, во время которых убивал проигравших ударом копья. На эту тему в древности была широко известна трагедия Еврипида «Эномай».
Ганник скорее всего родом инсубр. Инсубры — самое многочисленное сильное племя Транспаданской Галлии, яростные враги римлян, много раз воевавшие с ними, союзники Ганнибала. Столицей инсубров был город Медиолан («Земля медов»!), древний могущественный город, важный стратегический центр. В III веке до н.э. римляне покорили его.
О Криксе речь будет вестись дальше особо.
Все эти помощники Спартака свободно говорили по-кельтски и по-германски. По указанной причине, а также имея в виду, что они во время войны командовали галлами и германцами, древние авторы без всякого колебания объявляют их галлами или германцами по племенной принадлежности.
Благодаря образованности, уму, замечательному мужеству, презрению к смерти, умению увлекать за собой товарищей с помощью личного примера и пылкого красноречия, Эномай, Крикс и Ганник пользовались в гладиаторской среде и вне ее огромным авторитетом. Благодаря прежним побегам, скитаниям по Италии и провинциям они имели запас ценнейших сведений, которые теперь очень пригодились их верховному вождю. Историк Саллюстрий, современник восстания, оценивал ближайших помощников Спартака очень высоко: «Это были, — пишет он, — люди свободного духа и прославленные».
С такими единомышленниками и товарищами Спартак вступил в заговор, намереваясь, по словам древнего историка Синезия, «ниспровергнуть существующие порядки». Выступая главным агитатором, он своей волей и авторитетом, своим неоспоримым доводом, что «лучше пойти на крайний риск ради свободы, чем рисковать своею жизнью на арене для потехи зрителей» (Аппиан), убеждает присоединиться к заговору немалое количество людей.
Как прославленный гладиатор, Спартак имел доступ во многие знатные дома, где имелось множество рабов, часть которых знала немалое количество секретов римской политической жизни, секреты своих господ.[12]
В результате большой и напряженной деятельности Спартака возникает — с центром в Капуе — заговор. Ячейки его распространяются по различным областям южной Италии (Апулия, Лукания, Брутий и т.д.), проникают в провинции, в Рим, в дома знати.
Заговор рос, втягивая в свои ряды все новых людей.[13]
Несмотря на многолюдные сходки, конспирация у заговорщиков была поставлена хорошо. И когда где-то на окраине организации нашелся доносчик, он почти ничего не знал: ни имен руководителей заговора (и потому они избежали ареста), ни даже количества заговорщиков (и потому древние авторы путаются в этом вопросе и противоречат друг другу).
Тем не менее доносчик не смутился. Желая получить награду, он прибыл в Рим и сделал заявление о подготовке восстания городскому претору Г. Верресу. Встревоженный претор созвал сенат и доложил о раскрытом его трудами гладиаторском заговоре. Сенат вынес постановление: претору снестись с властями Капуи, обязать последние расследовать дело и наказать виновных. Претор тотчас отправил в Капую гонца с письмом. Но… линия связи заговорщиков сработала много быстрее.
Спартак первым получил известие о доносе. Он собрал на совет своих руководителей. Было решено не дожидаться дня открытия Мегалетийских игр (4—10 апреля)[14], к которым приурочивалось восстание (устроитель игр Г. Антоний Гибрида собирался на арене принести очистительную жертву за народ римский и уже договорился о продаже ему отряда гладиаторов), и начать выступление немедля.[15]
Захватив на кухне ножи, вертела и веревки, отряд Спартака взломал двери оружейной и достал оттуда боевое оружие. Опрокинув охрану, не ожидавшую нападения, гладиаторы выломали двери школы, пронеслись по изумленным улицам, обрушились на воротную стражу и после ожесточенной схватки вырвались из города. Из большого отряда после первых стычек осталось только 30 человек. Но спустя некоторое время, уже в пути, подошли отставшие. Таким образом, составился отряд в 78 человек.
Было решено двинуться на гору Везувий, сильно укрепленное от природы место (тогда она не являлась еще вулканом). Спартак считал, что оттуда, если враг начнет сильно теснить, можно будет пробраться на побережье (этот путь составил бы всего 14 километров), захватить какой-нибудь корабль или лодки и пробиться на соединение с пиратами, периодически крейсировавшими вдоль кампанского побережья.
Мнение Спартака его товарищи приняли. Весь путь от Капуи до Везувия (около 50 километров) гладиаторы проделали с похвальным рвением. По дороге им попалось несколько телег с оружием, направлявшихся в Помпеи для гладиаторской школы. Повстанцы напали на охрану и обратили ее в бегство. Вооружившись, они продолжили путь к Везувию, отнимая по дороге кинжалы у путников и вырезывая себе тяжелые дубинки.
Власти Капуи были неприятно удивлены инцидентом в школе Батиата. Но поскольку побеги рабов и гладиаторов представляли обычное дело, а в условиях 74 года, после двух неурожайных лет и попыток экономить на пайках рабов и гладиаторов в особенности, то ни властям, ни Батиату не хотелось поднимать шум. Ибо Батиат потихоньку наживался за счет своих питомцев, а власти вовремя не разгадали заговор и не желали признаваться в ротозействе. По желанию обеих сторон дело было замято. Взаимная амнистия в Капуе позже вскрылась, ибо из побега 78 гладиаторов вскоре выросли невероятные события, и сенату поневоле пришлось вернуться к их истокам.
Прибыв на высокую гору Везувий, покрытую лесом, лугами и дикорастущим виноградом, повстанцы по римскому обычаю построили укрепленный лагерь и по предложению Спартака вновь проголосовали по вопросу о верховном предводителе. Выборы дали прежний результат: главным вождем единогласно был избран душа всего дела Спартак. Эношай, Крикс и Ганник, его ближайшие помощники, показавшие в критические часы удивительное мужество и храбрость, были избраны его заместителями.
Руководители разработали план дальнейших действий. Было решено стараться оттянуть столкновение у Везувия, центра восстания, боевые действия вести исключительно на Кампанской равнине, в Самнии, Апулии, Калабрии и Лукании. Выбор этих территорий определялся следующими соображениями: во-первых, там римскими сенаторами и всадниками была сосредоточена огромная масса рабов-пастухов (галлов, германцев, фракийцев), людей, наиболее подходящих для призыва их к восстанию; во-вторых, рабы Апулии уже имели опыт восстания (186—184 гг. до н. э.), было также желательно сорвать отсюда все хлебные поставки в Рим и другие области Италии[16]; в-третьих, крайней бедностью и воинственностью италийского населения (его опутывали долги римским ростовщикам, и оно жило в ужасной бедности, не имея никаких перспектив). Все эти люди ненавидели Рим и сенат, сулланский порядок. В особенности жители Лукании и Самния не могли забыть тягостных конфискаций и жестоких избиений, которые устраивал им Сулла как своим непримиримым врагам.
Предполагалось, что организаторами отрядов в различных частях страны, и в первую очередь на юге, станут специально туда командированные посланцы вождя. Сам Спартак, находясь на Везувии, будет координировать действия партизанских отрядов в пределах Италии, а в подходящий момент отдаст приказ сливать их в армию для ведения регулярных военных действий.
Разрешив таким образом самые важные вопросы, вожди повстанцев тотчас перешли к энергичным действиям. На пастбища с пастухами отправились надежные гонцы с приказом вызвать на Везувий отборных людей. В Кампанию, Самний, Луканию и Брутий отправились эмиссары с подробными инструкциями.
В горах и лесах вновь начались тайные совещания. По обычаю всех мятежей на сторону восстания привлекали «всех буянов, всех тех, для кого от нищеты и страха наказания было одно спасение — в преступлении» (Тацит).
В разных концах страны, прежде всего на юге, начали возникать партизанские отряды во главе с гладиаторами.
Тяжелое положение рабов в латифундиях и средних по размерам имениях, издевательства и грубость администрации и надсмотрщиков, бесстыдные кражи из рабских котлов, особенно остро ощущавшиеся в связи с двухлетним неурожаем, — все это до крайности накалило обстановку, вызвало массовые мятежные настроения. Рабские эргастулы были наполнены колодниками. Лоза и железо свирепствовали.
Плиний Старший следующим образом характеризовал тех, кто работал на полях слишком больших имений: «Скованные ноги, осужденные руки, клейменые лбы».
По этим причинам агитация среди рабов (в первую очередь среди пастухов, надзор за которыми являлся более слабым) имела полный успех. Диодор образно описал тот тип людей, которые в числе первых присоединились к Спартаку: «Естественно, что пастухи, проводящие жизнь в поле и вооруженные, были исполнены высокомерия и дерзости. Вооруженные дубинами, копьями и большими пастушескими посохами, одетые в шкуры волков и кабанов, они имели почти воинственный и устрашающий вид. За каждым следовала свора резвых собак; большое количество пищи — молока и мяса — делали дикими их души и тела…»
Результаты агитации не замедлили сказаться. «Сначала рабы стали убивать на открытых местах людей, путешествующих поодиночке и по двое, затем, собираясь толпами, начали нападать ночью на незащищенные сельские виллы, уничтожали их, имущество грабили, а пытавшихся сопротивляться убивали. Дерзость грабителей возрастала все более и более» (Диодор).
Короткие вылазки-набеги в различных частях Италии сбивали с толку римскую администрацию, не давали возможности определить действительный центр восстания. Все оставшиеся месяцы 74 года римские власти занимались раскрытием на местах мелких и крупных заговоров рабов, а отряды римских войск безуспешно боролись с отрядами повстанцев. Последние непрерывно расширяли район действий, обзаводились лошадьми, оружием. Каждый новый успех повстанцев обрастал лавиной слухов и увеличивал число желавших последовать их примеру. Тут уже было не до побега кучки гладиаторов из Капуи!
Между тем повстанческий центр на Везувии работал с огромной энергией, выпуская из своих стен все новых эмиссаров. Каждый из них, простившись со Спартаком, расцеловавшись по-братски с его соратниками, возвращался в свою область, организовывал самостоятельный отряд и начинал боевые операции.
При этом повстанцы часто пускались на хитрость: по дорогам они разъезжали, не вызывая подозрения, под видом купцов или военных людей. Разузнав, что было им необходимо, они затем нападали на богатые дома, виллы и даже города. Повсюду повстанцы отнятые долговые расписки возвращали должникам, обращали в паническое бегство сборщиков налогов, повергали в страх и трепет должностных лиц. Наиболее жестоких рабовладельцев они сначала предупреждали. Если те не унимались, устраивали над ними экзекуцию: привязав к жернову, заставляли вращать его под ударами бичей в присутствии рабов и отпускали еле живых или сравнивали с землей их дом, а то и все имение. Самых глумливых рабовладельцев, любивших разъезжать в повозках, запряженных рабами, они подстерегали где-нибудь в дороге, и спустя несколько минут те уже, в свою очередь, точно лошади, бежали перед повозкой, а их рабы сидели в ней на месте господ.
К весне 73 года набеги рабов в пределах Кампании, «вооружившихся против самих законов» и грабивших господ «во время своих свирепых нападений», стали для рабовладельцев невыносимыми. В то же время организующая роль Везувия, на котором укрылись гладиаторы, бежавшие из Капуи, для всех стала совершенно несомненной.
В год побега 78 гладиаторов из Капуи консулами в Риме были Марк Аврелий Котта и Луций Лициний Лукулл. М. Котту все считали человеком средних способностей, скорее адвокатом и оратором, чем полководцем. В сенате он принадлежал к группе консервативных реформаторов, усилия которых и сделали его консулом. Его коллега Л. Лукулл (116—56 гг. до н.э.), по общему признанию, являлся человеком блестящим. Он происходил из очень знатной, но обедневшей семьи. Его предки, непримиримые аристократы, за свою деятельность подвергались самым ожесточенным нападкам популяров. Прадед, будучи эдилом, обвинялся в преступлении по должности, дед в качестве консула оказался замешан в неприятную историю с кражей статуй, отца обвиняли (лживо, как сам он утверждал) в подкупе его вождями сицилийских восставших рабов (102 г. до н.э.) и грабежах. Он добровольно удалился в изгнание и кончил свои дни в Сицилии, в городе Гераклее, пользуясь там величайшим влиянием и почетом.
Л. Лукулл вырос в доме со скромным достатком (отец находился в изгнании). Тем не менее он получил вместе с младшим братом, усыновленным другом и единомышленником отца, видным римским писателем и общественным деятелем М. Теренцием Варроном, прекрасное греческое образование. Принимал участие в Союзнической войне (90—88 гг. до н.э.) на стороне сената. Во время борьбы Мария и Суллы, как и положено аристократу, стал на сторону последнего. Когда Сулла пошел с войском на Рим, Лукулл, занимавший должность квестора, оказался единственным офицером, не испугавшимся такого деяния и не покинувшим своего полководца. Эта верность положила начало его возвышению. Под командой Суллы Лукулл принимал участие в Первой Митридатовой войне. Он собирал войска и корабли, давал успешные бои на суше и на море. После заключения Дарданского мира Сулла поручил ему, как честнейшему из своих сотрудников, почетную и трудную миссию собирать налоги и контрибуцию с городов Малой Азии. В 82 году, успешно выполнив поручение полководца, Лукулл вернулся в Рим. Грозный диктатор, победивший своих врагов, встретил его исключительно тепло. В проскрипциях Лукулл не принимал участия. Избегал он и скупки достояния казненных, заботясь о своей репутации. Тем не менее до самого конца он оставался вернейшим другом Суллы. И именно ему, а не Помпею поручил экс-диктатор окончательную шлифовку своих «Воспоминаний», именно его сделал опекуном своего сына Фауста. После смерти Суллы Лукулл стал грозным мечом его партии, ближайшим соратником Кв. Катулла, консула 78 года, признанного вождем твердых сулланцев. Именно Лукулл фактически командовал войсками сената, нанесшими поражение войскам восставшего проконсула Лепида на Марсовом поле.
В 76 году Лукулл получил претуру и вступил в брак с дочерью Аппия Клавдия, консула 79 года, наместника Македонии (78—76 гг. до н.э.), умершего от болезни во время неудачной войны с фракийцами. Брак не принес Лукуллу ни денег, ни счастья. Его жена, удивительная красавица (ее под именем Лесбии воспел знаменитый римский лирик Катул), отличалась крайним любвеобилием. В 74 году Лукулл стал консулом. Убежденный аристократ, утомленный домашними неурядицами и тщетным ожиданием наград за свои староримские доблести, он стал подумывать: не внести ли существенные изменения в свои убеждения и образ жизни?
К этому времени практически встал вопрос о Третьей Митридатовой войне. Как знаток восточных дел, Лукулл очень хотел получить командование, сулившее при победе великие богатства восточных царей. Но жеребьевка провинций обманула его надежды. Ему досталась Цизальпийская Галлия, где «не представлялось возможности совершить что-либо значительное» (Плутарх). Котте же, его товарищу, досталась Вифиния. Наместничество это являлось весьма выгодным, так как вновь образованная провинция была богатой. Но честолюбивому Котте хотелось принять участие в предстоящей войне не в качестве подчиненного лица. После долгих просьб перед вождями всех групп в сенате он сумел добиться поручения охранять вход в Пропонтиду (Мраморное море) из Черного моря. С флотом из 80 кораблей и 3 легионами Котта поспешил отбыть в провинцию, куда и прибыл в конце мая.
Одновременно на борьбу с пиратами отправился я претор М. Антоний (отец будущего триумвира М. Антония). Ему поручалось очистить от них море и завоевать Крит. Эта задача для претора, человека совсем невоенного, оказалась не по силам. Он был разбит вождями пиратов Ласфеном и Панаром у Кидонии (середина 74 г. до н.э.) и взят в плен, где и умер в 71 году. Эта победа вызвала ликование во всех пиратских эскадрах, которые рассматривали ее как воздаяние за победу отца М. Антония над киликийскими корсарами 30 лет назад.
Помпей, сражаясь в Испании с Серторием, внимательно следил за римскими делами. Он был доволен неудачей своего соперника Лукулла с провинцией, поощряя своих сторонников и врагов любимого наперсника Суллы к большей решительности в организации государственного переворота. Причины к этому были самые серьезные: во-первых, все расширявшаяся война, ведшаяся отрядами рабов, во-вторых, крупные продовольственные затруднения, связанные с засухой 75 года (новый хлеб теперь надеялись получить только в августе 74 года); в-третьих, из-за вопиющих безобразий в суде.
В 74 году на самом благоприятном для соискания популярности посту городского претора очутился Веррес. Среди его коллег находились П. Целий, Л. Кальпурний Пизон — председатели комиссий по уголовным делам. Должности эти, по словам Цицерона, были весьма грустными: «Посмотришь направо — слезы, скорбное одеяние, посмотришь налево — кандалы, доносчики; присяжным не хочется приходить — ты их требуешь, хочется уйти — ты их задерживаешь; осудил писца — вся корпорация против тебя; не преклонился пред сулланской системой ассигнаций — нажил врагов в массе хороших людей, в доброй части наших сограждан; отнесся строго к оценке гражданских исков — извлекший пользу забыл, поплатившийся помнит».
Среди этих-то своих коллег — преторов Веррес имел пост самый приятный и выгодный. Но он думал не о популярности. Его интересовали только деньги. И он добывал их со своей любовницей, греческой гетерой Хелидоной (Ласточкой), всеми способами. Позже на суде Цицерон приводил картинку из быта претора, взятую с натуры! «Ее (то есть Хелидоны. — В. Л.) квартира была битком набита посетителями; тут требовали новых прав, новых распоряжений, новых порядков судопроизводства. Один говорил: «Пусть он утвердит меня во владении», другой: «Пусть он не лишит меня его», третий: «Пусть он не дозволит преследовать меня судом», четвертый: «Пусть он присудит мне имущество». Одни отсчитывали деньги, другие прикладывали печать к векселям; одним словом, зал наполняли не клиенты веселых женщин, а просители претора».
Но Веррес обирал не только богатых людей. Он жестоко тиранил и бедняков. По его приказу не раз секли розгами мятежных римских плебеев. «…Все знают, — говорил Цицерон, — как он презирал бедняков, как он ни с кем из них не обращался как со свободным человеком».
Демократическая оппозиция пыталась, правда, использовать факты грубого попрания гражданских прав. Она вела агитацию, нападала на самых уважаемых лиц консервативного направления и на суды. Л. Лукулл энергично отражал эти нападки. Л. Квинкция (публичными увещеваниями и частными беседами) он призывал унять свое честолюбие и отказаться от планов насильственного изменения государственного строя. Цетега же, который внушал ему особую ненависть заискиванием у народа, своим расточительством и скандальными любовными похождениями, Л. Лукулл громил самыми резкими словами. На форуме он давал отпор его шайкам с помощью собственных вооруженных сторонников и отставных ветеранов.
Особенно накалило страсти сторон так называемое «дело Оппианика», породившее великое множество разговоров, слухов, предположений и бесконечные обсуждения в различных инстанциях. Суть дела заключалась в следующем.
В италийском городе Ларине обитало богатое семейство, состоявшее из отца Оппианика (С. Альбина), Оппианика-сына (от умершей жены отца Магии), матери Сассии (первый муж ее умер в 88 г.) и ее детей от прошлого брака: сына Клуенция Габита (род. в 103 г.) и дочери (род. в 105 г.). Между этими-то лицами и разыгралась бытовая драма, имевшая смертельную развязку.
Началось все с того, что мать Сассия отбила мужа у дочери и вышла за него замуж (83 г.). Когда этот ее второй муж пал в результате проскрипций Суллы от руки своего врага Оппианика, она вышла в третий раз замуж за Оппианика, имевшего виды на ее наследство.
В 74 году между пасынком Клуенцием, жителями Ларина и новым «отцом» — Оппиаником произошел резкий спор из-за положения членов коллегии марциалов. Все они являлись общественными рабами, посвященными богу Марсу, но Оппианик стал вдруг утверждать, будто они «люди свободные» и, следовательно, римские граждане. Дело разбиралось в Риме, в суде. Разъяренный неожиданным противодействием (а он был первым лицом в Ларине) и питая надежду на получение большого наследства, Оппианик решил пасынка отравить. Он предпринял вполне определенные шаги. Дело, однако, вскрылось, яд вместе с суммой денег в качестве награды преступнику-исполнителю был захвачен, началось судебное разбирательство. Оппианик проиграл два процесса. Пытаясь спастись, он выдал для подкупа огромную сумму денег (640 тысяч сестерциев) одному из членов суда — Статиену. Тот должен был раздать их 16 судьям. Статиен, однако, попытался их прикарманить, но неудачно. В итоге Оппианик был признан виновным 17 голосами против 5 (10 судей воздержались). Видя, что он потерпел полную катастрофу, Оппианик бросился за помощью к Квинкцию.
Серия судебных процессов с их разоблачениями, гневные протестующие речи Квинкция и его товарищей на народных сходках против расправы с невиновным, по их словам, Оппиаником едва не вызвали открытого возмущения. Встревоженный сенат подверг дело Оппианика собственному обсуждению и вынес постановление, чтобы «консулы настоящего года, или, если бы они не успели это сделать, их преемники, назначенные консулы, в случае, если бы они признали толки о подкупе Юниева суда[17] основательными, внесли в народное собрание предложение о назначении чрезвычайной следственной комиссии по этому делу».
Вскоре после этого постановления М. Котта отбыл, а Л. Лукулл им не воспользовался. Их примеру последовали и преемники — М. Лукулл и Г. Кассий, консулы 73 года; «а затем и сам римский народ, тот самый, который раньше под влиянием притворных жалоб Л. Квинкция требовал этого закона, был тронут слезами малолетнего сына Г. Юния и с громким криком, окружив беспорядочной толпой кресло магистрата, потребовал, чтобы о предлагаемой комиссии и касающемся ее законопредложении не было более речи. Тогда стала ясна, — заключает Цицерон, — справедливость часто приводимого сравнения: как море, будучи тихо по своей природе, волнуется и бушует под натиском ветров, так точно п парод, будучи кротким сам по себе, приходит в ярость, когда над ним разражается дикая буря мятежных речей».
Среди этой борьбы внезапно скончался наместник Киликии Л. Октавий (консул 75 г.). Помпеянцы усиленно интриговали, предлагая на пост умершего сражавшихся в Испании полководцев — Помпея или Метелла. Но Л. Лукулл, подстегиваемый прошлой неудачей (ему досталась Цизальпинская Галлия), вовсе не желал уступать кому-либо Киликию (своей близостью к Понту она делала несомненным вмешательство ее наместника в предстоящую войну с Митридатом).
Затруднения были, правда, велики. В сенате Л. Лукулла поддерживали только твердые сулланцы. Лукулл понял, что наступил решительный момент для его будущего. Поэтому он (хотя и с нелегкой душой) отправился на поклон к любовнице Цетега, знаменитой римской куртизанке Преции, прося ее о содействии. Та была очень польщена (ее просил «сам Лукулл»), переговорила в нужном духе с Цетегом, и тот, как выражается Плутарх, «сосватал ему Киликию». Остальное (получение командования в войне с Митридатом) являлось теперь делом легким, я Лукулл без труда командование от граждан получил. Ибо, как замечает дальше Плутарх, «Помпей все еще бился с Серторием, Метелл был слишком стар, — а ведь только этих двоих можно было считать достойными соперниками Лукулла в борьбе за звание полководца».
Пользуясь временным улучшением отношений с группой Цетега, твердые сулланцы на очередных консульских выборах провели в консулы сразу двоих своих кандидатов: М. Теренция Варрона Лукулла и Г. Кассия Вара.
Одержав вторую решительную победу, Лукулл уже со спокойной душой взялся за подготовку к войне. В конце июня 74 года, совершив положенное жертвоприношение на Албанской горе и взяв с собой друга семьи, знаменитого поэта Архия, должного прославить в стихах его великие подвиги в предстоящей войне, Л. Лукулл сел со своей маленькой армией в 6 тысяч человек в Брундизии на корабли и вышел в море. 10 июля он уже высадился в Малой Азии, в Эфесе, оттуда несколькими днями позже перешел в резиденцию наместников Азии город Лаодикею. Здесь он соединился с двумя азиатскими легионами из бывших солдат Фимбрии.
С отъездом Л. Лукулла, человека высокоавторитетного, в Риме вновь началась агитация против Юниевого суда. Самих судей под разными предлогами начали привлекать к ответственности. Из 17 судей, осудивших Оппианика, 8, в свою очередь, оказались осуждены. Особенно не повезло Г. Фидикуланию Фалькулле. Л. Квинкций, ежедневно собирая бурные сходки, так его «разрисовал» в своих речах, что этот человек стал предметом всеобщей ненависти.
Наконец в самом конце года дело дошло до председателя суда. Он был приговорен судом народной сходки к большому штрафу и изгнанию.
Суд над Юнием Цицерон считал чистейшим беззаконием: «…все дело тогда было в корень извращено оговорами, недоразумениями, подозрениями, ежедневными народными сходками, созванными мятежным демагогом; тем, что один и тот же народный трибун выступал обвинителем и в народных сходках, и перед народным судом; тем, что он отправлялся в суд не только из сходки, но и сопровождаемый „сходкой“. Аврелиева лестница, тогда еще новая, казалась сооруженной специально для того, чтобы служить театром для этого суда: достаточно было обвинителю занять ее созванными им людьми — и обвиняемому не давали не только произнести слово, но даже встать с места».
Так защищал позже (66 г.) Цицерон Юния. Его противник Л. Квинкций изображался самым недоброжелательным образом, как «мятежник», как «яростный, злоречивый, беспокойный демагог». «Вам памятна, — восклицал оратор, — заносчивость этого человека? Вам памятна страстная отвага, которую он обнаруживал, будучи трибуном? Боги бессмертные, какой ненавистью он дышал! Как он всех презирал, как зазнавался, какую возмутительную, невыносимую важность напускал на себя!» «Он был озлоблен уже одним тем, из-за чего и поднялась вся эта история, — что судьи осмелились не принять во внимание его и его защиту, осуждая Оппианика. Между тем он должен был бы сказать себе, что уже одно обращение Оппианика к его покровительству свидетельствовало о том, что он всеми оставлен. Подумайте, в самом деле в Риме было великое множество поверенных, людей красноречивых и уважаемых. Неужели ни один из них не согласился бы защищать римского всадника, знатного члена своей общины, если бы честь дозволяла ему выступить защитником в подобного рода деле? Что же касается Квинкция, то вел ли он хоть одно дело до того в продолжение всех своих 50 лет? Видел ли его кто-либо в роли, не говорю поверенного, но хотя бы „адвоката“ или хвалителя? Всею популярностью, которой он пользовался некоторое время в известном классе людей, он был обязан тому обстоятельству, что ему удалось первому занять долго пустовавший амвон, то место, с которого после возвращения Суллы перестал было раздаваться голос трибуна, и что он вернул отвыкшей уже от сходок толпе некоторое подобие прежнего обычая. Но зато как возненавидели его вскоре его собственные приверженцы, те самые люди, благодаря которым он достиг своего возвышения! И это вполне понятно: достаточно вспомнить — не говоря уже о его высокомерном характере — его лицо, его костюм, одну его свешивавшуюся до пят пурпурную тогу».
Так шельмовал Цицерон Л. Квинкция, одного из главнейших вожаков партии Цетега, ведущую фигуру форума 74 года, полного разгула народных страстей.
А что происходило в то же время в Испании и Малой Азии, на театрах военных действий?
Весной 74 года, получив подкрепления из Италии в виде двух легионов, Помпей и Метелл из своих зимних лагерей вновь двинулись к Иберу. Серторий и Перперна с двумя армиями двинулись им навстречу. Стороны не успели еще помериться силами, как большое количество римлян-эмигрантов стало покидать армию Сертория и бежать к Помпею и Метеллу.
Столь удивительное для многих явление (Серторий находился на вершине могущества и имел огромную армию в 150 тысяч человек) объяснялось тем, что в Италии уже начались волнения рабов. И для всех сторонников Сертория, бывших италийских рабовладельцев без различия в групповых оттенках, встал вопрос: как отнестись к этому? Следует ли пойти на мир с партийными врагами — сулланцами для общей борьбы с мятежными рабами? Или надо предоставить возможность рабам бить своих партийных противников?
В результате дискуссий среди марианской верхушки в Испании начался раскол. Левое крыло, хотя и не без колебаний, высказалось за продолжение военных действий против сулланцев. Правое крыло требовало заключения немедленного мира с консервативной партией и возвращения з Италию для участия в войне с общим врагом — восставшими рабами.
Борьба групп в марианском сенате сопровождалась непрерывными интригами друг против друга, тайными переговорами с Помпеем и Метеллом, секретной перепиской с ведущими деятелями сената.
Там также не было единого мнения в отношении сергориапцев. За соглашение с ними стояли М. Красс и П. Цегег. Цетегу казалось легко найти общий язык с серториапцамн, как бывшему марианцу. Красс, как деловой человек и финансист, ни к кому не испытывал вечной ненависти и руководствовался во всем исключительно выгодой; выгода же прекращения войны с Серторием и сосредоточения всех сил государства против собственных мятежных рабов представлялась совершенно несомненной.
Но далеко не все в сенате хотели соглашения. Твердые сулланцы (Кв. Катулл, Кв. Гортензий и др.) высказывались — и очень решительно! — против мира с заклятыми политическими врагами. Их поддерживал безусловно со своей группой Помпей. Последнему вовсе не хотелось попасть в двусмысленное положение при заключении мира с Серторием, не хотелось ему и далеко идущих уступок.
Среднее положение занимала колебавшаяся группа консервативных реформаторов (Г. Котта, Л. Котта и др.).
Положение римского сената было, естественно, выгоднее. Он находился у себя на родине и представлял ее. Напротив, его противники, марианский сенат в изгнании, находились в положении врагов отечества.
И все-таки контакты между представителями двух сенатов и лагерей существовали. Эти тайные контакты (на одной стороне часто были дяди, на другой — племянники, на одной — отцы, на другой — сыновья) и многократные попытки к перетягиванию противников на свою сторону с 74 года начинают давать Помпею и Метеллу совершенно неоспоримый перевес.
Желая вернуться в Италию и принять участие в войне против собственных восставших рабов (перед классовым противоречием с рабами все другие противоречия отходили на задний план), представители правого крыла марианцев начали перебегать к врагу. Все попытки Сертория остановить поток беглецов оказались безуспешными. Тогда разгневанный полководец, упрекая своих соратников в неверности, отстранил их от обязанностей телохранителей. Серторий заменил их стражей из кельтибероз, а на высшие командные должности стал выдвигать известных своей храбростью и воинским умением испанских аристократов. В результате римские части по службе часто оказывались в подчинении у последних.
Эти перемены вызвали среди римлян-эмигрантов сильнейшее озлобление. Они считали несправедливым подвергаться обвинению в неверности из-за преступления, как они говорили, «немногих». К тому же их выводили из себя насмешки кельтиберов, всячески коривших их как людей, потерявших значение и доверие. Чувствуя себя в затруднительном положении, римляне-эмигранты все-таки не решались оставить Сертория: многие не надеялись на мир с сулланцами, а Серторий имел репутацию блестящего полководца и подтвердил ее многими победами. Поэтому значительное число марианцев правого крыла поневоле оставалось в лагере вместе с твердыми сторонниками Сертория.
Впрочем, у правого крыла имелось и много других оснований для неудовольствия. Им не нравился в целом весь политический курс Сертория, направленный на романизацию Испании и привлечение на его сторону местного населения. Этот курс Сертория базировался на проведении следующих мероприятий: 1) снижение налогов, 2) мягкое обращение с населением, чуждое всякой надменности и жестокости, 3) освобождение городов от постов (воины жили в зимних бараках в городских предместьях), 4) уважение местных обычаев (награждение солдат и офицеров цветным платьем, оружием, изукрашенным золотом и серебром, и пр.), 5) введение в испанском войске римской военной организации, 6) распространение о себе слуха как о посланце божества (с этой целью Серторий держал при себе белого оленя, якобы открывавшего ему волю бога), 7) забота о детях (детей аристократов учили в латинской школе в городе Оске).
Тайные и явные разногласия среди сторонников Сертория, безусловно, отражались на ведении боевых операций. Полководцы сената хотя и медленно, но успешно начали теснить врагов. Они отняли у серторианцев восточную Испанию, заняли города, служившие Серторию складами оружия, перенесли операции на верхнее и среднее Эбро.
Метеля, по-стариковски упорный, несмотря на прошлые неудачи (прежде он злился и говорил: «Да кто такой Серторий?! Он — дезертир войска Суллы, он — остаток разбитой армии Карбона!», потом за убийство Сертория обещал 100 талантов серебра и 20 тысяч плетров, а изгнаннику право вернуться в Рим), наконец-то поймал успех за крылья и разбил своего старого недруга Гиртулея, ближайшего соратника Сертория, наголову. Сам полководец пал в битве. Это печальное событие произвело огромное впечатление на всю Испанию. Верность многих городов поколебалась, и они один за другим стали сдаваться римским полководцам.
Была уже глубокая осень, когда Помпей осадил непокорную Палланцию, знаменитый в Испании город ваккеев, племени кельтиберов, очень культурный и богатый в недавнем прошлом золотом. Серторий заставил врагов снять осаду. Помпей поджег деревянные стены города (Серторий их потом восстановил) и удалился на соединение с Метеллом. Вскоре после этого Серторию удалось нанести римлянам поражение у местечка Калачур (верхнее Эбро). Убив 3 тысячи врагов, он отвел войска на зимние квартиры. Это сделали и Помпей с Метеллом. Кампания 74 года в Испании закончилась.
Оба сенатских полководца могли чувствовать себя вполне удовлетворенными ее результатами: лагерь противника, несмотря на некоторые успехи Сертория, разваливался на глазах, и это внушало большие надежды. Метелл, вначале недоверчивый, полностью признал своего младшего но возрасту коллегу. Действительно, Помпей показал во все эти трудные годы качества умелого политика и дипломата. Он обнаружил твердый ум, быструю сообразительность, такт и осторожность во всех делах, в боях — бесстрашие, замечательную физическую силу и выучку. Он умел находить общий язык с солдатами, с удовольствием исполнял вместе с ними физические упражнения, ел из солдатского котла и не жалел собственных денег на выплату жалованья. В этом молодом человеке, казалось, возродился Г. Марий, но стоявший не против сената, а за него.
За подготовку к новой войне с римлянами Митридат взялся вплотную с середины 75 года. На этот раз, умудренный опытом, он действовал иначе, чем прежде. «Он отказался от пестрых полчищ, от устрашающих разноязыких варварских воплей, не приказывал больше готовить изукрашенного золотом и драгоценными камнями оружия, которое прибавляло не мощи своему обладателю, а только жадности врагу. Мечи он велел ковать по римскому образцу, приказал готовить длинные щиты и коней подбирал таких, что хоть и ненарядно разубраны, зато хорошо выучены. Пехоты он набрал 120 тысяч и снарядил ее наподобие римской; всадников было 16 тысяч, не считая серпоносных колесниц. К этому он прибавил еще корабли, на сей раз без раззолоченных шатров, без бань для наложниц и роскошных покоев для женщин, но зато полные оружием, метательными снарядами и деньгами» (Плутарх).
Пехоту Митридат поделил на 12 армий по 10 тысяч человек. Каждая из них имела своего полководца. Всего их было 12. Восемь полководцев были понтийцами: 1. Таксил — парфянин, 2. Гермократ — сицилиец, 3. Эвмах — фригиец, 4. Александр — пафлагонец, 5. Дионисий — фракиец, 6. Диокл — афинянин, 7. Метрофан — вифинец, 8. Гермей — уроженец Малой Азии (из Троады).
Четыре оставшихся полководца являлись римлянами: 1 — сенатор М. Варий, присланный Серторием в качестве командующего римскими частями, 2 — сенатор и претор М. Марий, присланный тем же Серторием, 3, 4 — два бывших офицера Фимбрии, заключавшие союз между Митридатом и Серторием, — Л. Фаний и Л. Магий.
Обстановка на понтийских командных верхах накануне войны была напряженной. Митридат после бегства Архелая к римлянам провел серьезную чистку среди своих военачальников. В связи с этим интриги и взаимные обвинения среди полководцев процветали как никогда. Молодые обвиняли стариков в продажности. И так как факты подкупа полководцев в период Первой Митридатовой войны (89—85 гг.) действительно были, то Митридат стал очень подозрительным. Охотно принимая доносы, он отстранил от командования видного полководца Диофанта, подавившего, в частности, на Боспоре восстание рабов под руководством Савмака и получившего за это от благодарных херсонесцев золотой венок с водружением его медной статуи в полном вооружении на акрополе. На второстепенные роли благодаря подозрениям оказались отодвинуты Каллимах — уроженец Малой Азии (из Лаодикеи), Мирон — беотргец, Менандр — уроженец Малой Азии (из Лаодикеи), Менемах — фригиец, Трифон — сириец, Неман — армянин.
Между тем высшее командование у Митридата нуждалось в опытных полководцах с большим стажем (греки называли их «полководцами с правом самостоятельного командования»), ибо в результате Первой Митридатовой войны оно понесло страшный урон: не было Архелая и Неоптолема, самых опытных полководцев, бежавших к римлянам из-за страшной подозрительности царя; погиб при Херонее фракиец Дромихет; пали в Македонии Кратер и Пелопид; при внезапном нападении горожан погиб в Эфесе Зенобий; молочный брат царя Дорилай, уличенный в тайном сговоре с римлянами, находился в ссылке; Гордий, известный фригийский полководец, причастный к победе над Муреной во Второй Митридатовой войне, был казнен по клеветническому обвинению. Новым полководцам, за исключением Таксила, Гермократа, Александра и Дионисия, недоставало опыта самостоятельного командования в большой войне с сильным противником.
Готовясь к третьей, решающей схватке с Римом, Митридат с помощью своей секретной агентуры, возглавлявшейся начальником его охраны галатом Битоитом, прилагал большие усилия, чтобы повсюду в Малой Азии, Греции, Италии и Риме обзавестись надежными информаторами и сторонниками. Его тайные агенты подкупали рядовых граждан, народных вожаков, всадников, ведших деловые операции в разных частях света, и — не исключено! — самих римских сенаторов. Последнее являлось делом вовсе не столь уж трудным: римские сенаторы славились своей продажностью. От них Митридат через посредников получал различную секретную информацию.
Древние авторы были хорошо осведомлены о масштабах этой тайной — и успешной! — деятельности Митридата, о беспрецедентной продажности римских и италийских политиканов, но из патриотических соображений всячески старались замять ее. Потому-то известный античный историк Аппиан, касаясь этого щекотливого пункта а своих «Митридатовых войнах», не очень вразумительно написал (§ 109): «…оп (Митридат) знал (откуда? — В. Л.), что недавно почти вся Италия (!) отпала от римлян вследствие ненависти к ним и была в долгой и ожесточенной войне с ними и вступила в союз против них (!) со Спартаком — гладиатором, человеком, не имевшим хорошей репутации».
В конце мая, после военных маневров и испытаний флота в районе Амиса, войска Митридата были выведены на исходные позиции. По разработанному плану наступление предполагалось вести так: 1) по направлению Пафлагония — Вифиния силами шести понтийских армий (командующие — Таксил, Гермократ, Александр, Дионисий, Гермей, Диокл) и 4 армий серторианских (командующие — М. Варий, М. Марий, Л. Фаний, Л. Магий);
2) по направлению Вифиния — Фригия — Писидия — Исаврия силами одной армии (командующий — Эвмах);
3) по направлению Вифиния — Фригия — Писидия — Киликия силами одной армии (командующий — Метрофан). Флоту вменялось в обязанность идти вдоль побережья и обеспечивать наступающие армии продовольствием, а также лишать возможности врага произвести высадку десанта в тылу, на территории Понта. По вытеснении римских войск из Вифинии и Азии, после открытия проливов Боспора Фракийского и Геллеспонта, предполагалось сосредоточить на острове Лемнос как на сборном пункте четыре армии — 40 тысяч отборных солдат из понтийско-серторианских войск под начальством Марка Вария, Марка Мария, Дионисия — фракийца и Александра — пафлагонца. Оттуда сильная флотилия должна была перебросить их в Италию для возобновления войны с сулланским сенатом силами коалиции.
И М. Варий, и М. Марий усиленно готовились к кампании против сулланцев в Италии. С пиратами, купцами и доверенными людьми в большом количестве они посылали на родину много денег. Тайные агенты старались найти полезных людей среди римлян, и особенно в приморских городах (Брундизии, Таренте, на кампанском побережье и т. д.), щедро рассыпая понтийское золото и не скупясь на обещания. Они находили достаточно благожелательный прием: социальная обстановка в Италии являлась очень напряженной, авторитет сулланского сената упал так низко, как никогда. Все недовольные высказывали готовность принять участие в намечавшемся перевороте, в предстоящей войне. От них в обратном направлении стекалась к Марию и Варию — главнокомандующему римских войск и главному представителю Сертория при понтийском дворе — обильная и ценная информация относительно общего положения дел в стране и различных городах, включая Рим.
Среди этой серторианской военно-политической верхушки при понтийском дворе не было единства. Виднейшие ее представители олицетворяли различные оппозиционные течения лагеря Сертория (Марий — левое крыло, Варий, как и Серторий, являлся центристом, Магий и Фаний, два бывших офицера Фимбрии, — правое крыло: они были сторонниками Перперны, первого заместителя Сертория). Эти лидеры яростно спорили между собой по всем важнейшим текущим и перспективным вопросам. Несходство во взглядах дополнялось острым личным соперничеством, взаимной завистью к успехам и положению друг друга на войне или при понтийском дворе.
Новая война началась для Митридата удачно. Двумя колоннами под начальством Таксила и Гермократа его войска вступили в Пафлагонию и обратили в бегство слабые заградительные отряды римлян.
Когда обе колонны встретились в заранее намеченном пункте на Вифинской границе, Митридат выступил на воинской сходке; «…он произнес речь перед войском, прославляя своих предков и восхваляя самого себя, говоря, что свое царство, бывшее маленьким, он сделал огромным и лично ни разу не был побежден римлянами. Затем он высказал обвинение против римлян в корыстолюбии и жадности, под гнетом которой стонет порабощенная Италия и сама их родина. Кроме того, о последнем договоре он заявил, будто римляне не хотят оформить его письменно, выжидая удобного момента, чтобы вновь напасть на него. Возлагая на них вину за данную войну, он отметил силу своего войска и его снаряжения, указал на то, что римляне сейчас заняты серьезной войной с Серторием в Иберии, а в Италии идет междоусобная война. „Поэтому, — сказал он, — они не обращают внимания и на море, уже долгое время находящееся во власти морских разбойников, и нет у них никакого союзника, и никто по доброй воле не является их подданным. Разве вы не видите, — сказал он, показывая на Вария и на обоих Луциев, — что лучшие из них — враги своему отечеству и союзники нам“ (Аппиан).
Войска сочувственно встретили речь царя. Воодушевленный этим, в конце мая Митридат напал на Вифинию. Консул Котта сразу попал в трудное положение. Он только-только прибыл в провинцию и торопился собрать войска. К моменту нападения под его начальством находилось 24 тысячи человек пехоты и 1800 человек конницы (половина его сил была доставлена на 100 кораблях из Италии, другую половину составили местные гарнизоны); союзники доставили ему еще до 80 кораблей. С такими силами Котте пришлось встретить вражеский натиск. Тем не менее он не поколебался дать битву. Разбитый наголову, обкладываемый со всех сторон понтийскими армиями, консул был вынужден начать отступать, оставляя провинцию на произвол врага. С совершенно дезорганизованным войском, теснимый группой армий Таксила, он с трудом добрался до пролива Боспора Фракийского и укрылся в сильной крепости Халкедон.
Поражение Котты вся провинция встретила с восторгом — римлян здесь, как и всюду, ненавидели. Города открывали победителям ворота, понтийская партия повсюду решительно брала верх.
Победа над Коттой открыла дорогу в провинцию Азию. Группа армий Гермократа поворачивает на юг и один за другим занимает города. Впереди идут серторианские армии. Они выходят на побережье, занимают Лампсак, Парий, Приап. Вместе с армией М. Мария, удачливого полководца на войне, следует Митридат. И, когда Марий въезжает в города, окруженный ликторами, Митридат, как подчиненный, следует за ним. Иначе он не может поступать: Азия по договору остается за Серторием. А Марий, по словам Плутарха, одним городам даровал вольности, другие освободил именем Сертория от уплаты налогов, так что Азия воспрянула духом и преисполнилась надежд.
В результате успешных действий понтийско-серторианских войск Вифиния и Азия уже считались всеми для римлян потерянными. Римские купцы и откупщики, прихватив близких и деньга, в панике бежали к Котте в Халкедон.
В Риме были чрезвычайно удручены неудачами консула. Утешая себя, в сенате говорили, что Котта — человек в военном отношении слабый (как будто не было при нем опытных военных советников!), и совершенно забывали и не хотели вспоминать об отношении населения провинции к римлянам. А отношение это выражалось одним словом — ненависть. Удивительного в этом, разумеется, не было. О положении провинции Азии накануне прибытия туда Л. Лукулла Плутарх сообщает: «Она страдала ужасно, невероятно. Откупщики и кредиторы грабили ее и превращали ее население в рабов. Частные лица должны были продавать своих красивых сыновей и девушек-дочерей, а города — храмовые приношения, картины и статуи богов, пока сами не делались рабами за свои долги. Еще ужаснее были мучения, которые им приходилось выносить раньше, чем сделаться рабами, — их били плетью, бросали в тюрьмы, сажали на кобылы, заставляли стоять на открытом воздухе в жару на солнцепеке, в холод — в грязи или на снегу, так что рабство было для них своего рода облегчением и спокойствием» (Плутарх).
Такова была обстановка в провинциях, создавшая предпосылки для встречи понтийско-серторианских войск как освободителей.
Среди полководцев, окружавших Митридата, шли острые споры о плане дальнейших действий. Одни высказывались за немедленное нападение на Италию, другие — за более осторожные действия. «Царь! — говорили они. — Незачем так сильно рисковать. Нападать на Италию — значит вступить с римлянами в непримиримую войну. При неудаче ее тебе, как Ганнибалу, не будет пощады. Лучше поэтому ограничиться захватом Азии, а если удастся, то и Греции. Без указанных территорий римляне могут существовать, их репутацию такие потери ее слишком заденут».
Военачальники Сертория в подавляющем большинстве поддерживали, однако, первый план: им надоело скитаться по чужим землям, хотелось на родину, в Рим. Но некоторые испытывали определенную боязнь, чувство замешательства. «Нас и так, — говорили они, — сулланцы обвиняют в измене отечеству. И вот мы даем им в руки новый аргумент: ведем на Рим заклятых врагов — понтийцев!»
Эти робкие высказывания, однако, большинством решительно отвергались. Марий проявлял при этом на советах наибольшую активность и агрессивность. Он рвался в Италию, бурно выражал недовольство всяким промедлением и откладыванием, жаждал отомстить за себя, за дядю и отца, казненного сулланцами, желал поскорее вернуться в Рим — и непременно победителем!
Летом на кораблях Митридата и вместе с пиратами он многократно выходил в море, перехватывал хлебные грузы, шедшие в Италию, и высаживался с отрядом верных людей в районе Брундизия, Тарента и даже на кампанском побережье. Марий принимал на борт своих агентов, высаживал новых, грабил прибрежные имения врагов, брал в плен подвернувшихся аристократов. Распространив слух о своем скором возвращении в Италию с войском, он опять уходил в море. Медлительность сенатской администрации, не обладавшей к тому же необходимыми морскими силами, не давала ей возможности успешно бороться с ним и с пиратами.
Л. Лукулл в качестве консула яростно боролся в сенате за принятие предложения об ассигновании значительных сумм на строительство нового большого флота, о централизации власти в борьбе с пиратами. Но сенатское большинство каждый раз проваливало предложение Л. Лукулла.
Крупные неудачи на востоке заставили Л. Лукулла поторопиться. Сдав дела на руки избранным консулам, совершив согласно обычаю жертвоприношение на Албанской горе, он в начале июля 74 года отплыл из Брундизия с одним легионом пехоты и отрядом конницы (1200 человек). 10 июля он высадился в Эфесе, соединился с двумя фимбрианскими легионами, а 24 июля прибыл с тремя легионами в Селевкию (Киликия) и соединился с двумя киликийскими легионами. Потратив остальные дни месяца на приведение в порядок местных дел, в начале августа 74 года обратной дорогой через Писидию и Фригию Лукулл двинулся на север — на Митридата. За собой он оставлял очень непрочный тыл. Против сохранявших верность римлянам общин и городов уже действовали три неприятельских полководца — Эвмах, Метрофан и направленный на юг Л. Фаний. Лукуллу, правда, удалось одним своим прибытием в Азию включить в борьбу на стороне римлян Дейотара — тетрарха одного кельтского племени, получившего за это позже титул царя от римского сената (Цицерон очень уважал его за царственную щедрость, благородство и постоянство во взглядах).
Но общее враждебное настроение населения к римлянам вызывало у Лукулла сильнейшую озабоченность. Побуждаемый необходимостью, он повсюду на стоянках и в пути вызывал к себе влиятельных откупщиков и на основании полномочий сената, подчинившего ему в чрезвычайном порядке провинцию Азию, «увещевал их, призывал к умеренности, чем и удерживал от полного отпадения общины, из которых, можно сказать, ни одна не хранила спокойствия» (Плутарх). И во все время марша на север Лукуллу приходилось воевать с собственными воинами, особенно с бывшими фимбрианцами. Последние являлись людьми строптивыми и буйными, привыкшими к заискиваниям начальства, но в то же время храбрыми, выносливыми и обладавшими большим военным опытом. В конце концов Лукуллу удалось сломить дерзость фимбрианцев и навести порядок среди остальных, показав им, что военная служба не забава.
Между тем противники Лукулла, узнав о его возвращении с войском из Киликии, начали передислоцирование своих сил. Четыре армии Митридата продолжали осаждать Котту в Халкедоне, отчаянно стараясь сломить его сопротивление и открыть выход в Пропонтиду, а оттуда — в Эгейское море. Одновременно под командой М. Мария было сведено четыре армии: две понтийские, две римские численностью в 40 тысяч человек пехоты и 5200 человек конницы. Марий получил приказ царя, подтвержденный командующим — Марком Варием, выступить навстречу Лукуллу и разбить его или, по крайней мере, задержать. Одновременно одна понтийская армия под начальством Гермократа осадила богатый Кизик. Этот влиятельный город, имевший значительный флот, прекрасную гавань, мощные стены с мраморными башнями и прославленной крепостью, по выражению римского историка Флора, «являлся украшением азиатского берега». Кизик препятствовал прохождению понтийских судов на юг к Геллеспонту и оказывал помощь осажденному Котте, поэтому казалось необходимым быстро взять его.
20 августа, проделав путь в 560 километров, Лукулл прибыл к местечку Отрии (Фригия). До Халкедона оставалось 480 километров, 18 дней пути, 4 дня пути для конного связного. Здесь, у Отрий, со своей армией его ждал Марий. Силы врага были более значительны: в распоряжении Лукулла находилось 30 тысяч пехоты и 2500 человек конницы.[18]
Для решения вопроса, давать ли битву, Лукулл созвал на военный совет своих офицеров — тех, кто от неизвестности вместе с ним шагнул к великой славе завоевателей Азии, кто помогал ему в делах, в результате которых поход Лукулла «занял место среди самых замечательных походов, он сам — среди самых умных и доблестных вождей» (Цицерон). Вот из каких лиц состоял военный совет Лукулла:
1. Аппий Клавдий Пульхр, брат жены Лукулла, будущий тесть старшего сына Помпея и верный его соратник, человек очень храбрый, по мнению Цицерона, корыстолюбивейший из мужей.
2. Л. Мурена, сын Л. Мурены, воевавшего с Митридатом во время Второй Митридатовой войны (83—82 гг.). Позже (63 г.) Цицерон скажет о нем с похвалой: «Л. Мурена в должности легата обнаружил много храбрости, много ума, много трудолюбия; и эта-то его деятельность, утверждаю я далее, окружив его не меньшим обаянием, чем то, каким окружает нас наша деятельность на форуме, открыла ему доступ к консульству».
3. Г. Валерий Триарий. В будущем он станет легатом Помпея.
4. Кв. Воконий. В 66 году он станет претором.
5. Кассий Барба. После великих походов он уйдет в частную жизнь.
6. М. Помпоний, начальник кавалерии Л. Лукулла, родственник Аттика.
7. Кв. Секстилий, в будущем друг Цицерона.
8. М. Фабий Адриан. Подобно Барбе, уйдет в частную жизнь, дружескими отношениями будет связан с Цезарем.
9. Сорнаций — он падет в битве при Зиеле весной 67 года; с ним погибнет более 7 тысяч римлян.
Ответ соратников Лукулла оказался единодушен: дать М. Марию битву. И вот, пылая ненавистью, враги выстроились друг против друга. Вдруг огромный метеорит — размером с бочку! — со страшным шумом упал между двумя войсками. Гадатели с обеих сторон истолковали это явление как знамение богов, не желающих битвы двух войск, родственных по крови. Войска устрашились и потребовали от полководцев отказаться от битвы. Полководцам пришлось подчиниться. Марий тотчас двинулся назад, намереваясь соединиться с Митридатом у Халкедона. Лукулл последовал за ним.
А Котта тоже решил не терять даром времени. Зная о приближении Лукулла, о его намерении дать Марию битву, увидев тревогу в лагере Митридата, он преисполнился великой надежды. Его советчики говорили: «Надо дать битву, не дожидаться прихода Лукулла! Ты победишь, Котта, и не будешь делить с Лукуллом славу победителя Митридата!»
Задуманная Коттой и его советниками операция полностью провалилась, привела к страшной катастрофе: из 20 тысяч войска 16 тысяч погибли или попали в плен, погиб также весь флот.
В середине сентября Лукулл прибыл к стенам Халкедона и расположился лагерем в виду неприятеля.
С первого же дня между сторонами начались стычки. Митридат имел двойное превосходство — его войско, осаждавшее Халкедон, достигало 100 тысяч человек. Он предлагал битву, а Лукулл уклонялся от нее, стараясь победить понтийцев голодом. Конница римлян делала непрерывные успешные набеги на продовольственные транспорты неприятеля и срывала его снабжение.
Собранные по распоряжению полководца из некоторых городов и общин корабли начали успешные операции на море, перехватывая шедшие из Понта хлебные грузы.
Теснимый недостатком продовольствия, Митридат решил снять осаду Халкедона и всеми силами обратиться против Кизика, тщетно осаждаемого Гермократом.
Лукулл, узнав о ночном уходе неприятеля, на рассвете последовал за ним. Прибыв к городу своих главных союзников, он расположился у деревни Фракия. Понтийский царь стоял неподалеку, раскинув 10 лагерей (каждый лагерь — для армия в 10 тысяч человек). Корабли его вошли в пролив, отделяющий город от материка. Осада таким образом велась сразу с двух сторон.
После тщательного изучения местности Лукулл начал усиленные земляные работы.
— Через несколько дней, соратники, — сказал он своим офицерам, — я добуду вам бескровную победу.
Это было сказано не из хвастовства. В предыдущие дни через своих лазутчиков Лукуллу удалось наконец завязать тайные отношения с одним из полководцев Митридата — Л. Магием. Суля ему золотые горы и обещание безопасности, лучший друг Суллы сумел уговорить бывшего фимбрианского офицера (в чем очень помогли другие фимбрианцы, бывшие в лагере Лукулла) изменить царю и на военном совете подсказать Митридату действия, выгодные для него, Лукулла. Л. Магий согласился. Необходимый случай скоро представился и привел к катастрофическому ухудшению позиции понтийских войск. Раздраженные полководцы Митридата стали говорить между собой об измене Л. Магия. Опасаясь разоблачения, последний поспешил бежать к неприятелю.[19]
Поставленные перед фактом крупной измены, Таксил и его товарищи стали предлагать царю немедленно сняться с лагеря, чтобы пробиться сквозь укрепления врагов. Но Митридат, уязвленный своей ошибкой, которая привела к таким тяжелым последствиям, решительно отклонил этот план. Он предложил удвоить и утроить усилия для взятия города.
И снова борьба закипела с неистовой силой. Готовился решительный штурм — иного исхода для понтийцев не было.
Так завершились военные действия на малоазиатском театре войны в 74 году до н. э.
В Испании дела обстояли так. Весной нового года (73 г.), поразмыслив над прошлым опытом, Помпей и Метелл, как обычно, перешли Ибер и стали нападать на неприятельские города. Их разведчики, шедшие впереди тайными путями, глубоко проникли на подвластную Серторию территорию. Они выискивали во всех общинах неустойчивых и малодушных, не скупились на обещания, плели заговоры и интриги, подталкивали племена на восстания и мятежи. Эта деятельность день ото дня становилась все успешнее. Во многих общинах и городах римская партия брала верх над союзной Серторию национальной партией. В результате без всяких сражений Помпею и Метеллу удалось привлечь на свою сторону значительное число городов. Ободренные своими успехами, они уже с большей смелостью стали подступать к тем городам, в которых находились неприятельские гарнизоны.
А легаты Сертория — Перперна, Манлий, Греции, Ауфидий и др. — вели порученные им военные операции крайне вяло. Их больше занимали секретная переписка с единомышленниками в Риме и внутренние интриги, чем организация отпора врагу.
В то же время сам Серторий был в подавленном состоянии. Он непрерывно подвергался многочисленным укорам сотоварищей по организованному им в Испании сенату из римлян-эмигрантов за странный союз с Митридатом.
Тут имелось непримиримое противоречие. Как его следовало разрешить? Этого не знал и сам Серторий. С одной стороны, союз с Митридатом диктовался политическими обстоятельствами; с другой — единомыслие с исконным врагом римляи противоречило всему складу убеждений и мыслей последнего из крупных марианцев.
Занятый разрешением принципиально важного вопроса, вызывавшего резкие споры среди марианской верхушки, и секретной перепиской с виднейшими представителями партий Г. Котты, Красса и Цетега, Серторий весь 73 год не вел лично военных действий. Против Помпея и Метелла действовали главным образом легаты.
Но в связи с разгоравшейся в Италии войной рабов последние явно утратили прежний боевой дух и энергию. Помпей и Метелл ловко этим воспользовались, они успешно теснили врагов, расширяя сферу своего влияния, массами переселяли с вражеской территории мужское население в подчиненные им местности.
Так всю весну и лето шла в Испании кампания 73 года. С наступлением осени обе стороны отвели войска на зимние квартиры.
В январе 73 года бои под Кизиком достигли наивысшего ожесточения. С каждым днем положение многочисленной армии Митридата, стиснутой кольцом укреплений Л. Лукулла, становилось все сложнее из-за непрерывно ухудшавшегося снабжения. Все большее количество солдат умирало от болезней, истощения и холода. Товарищи, близкие к отчаянию, выбрасывали их за ворота лагеря.
Митридат ходил с непроницаемым выражением лица (он очень хорошо владел собой). Полководцы опасливо обменивались мнениями у него за спиной: царь был крут нравом и непрошеных советов не любил. Из боязни царского гнева никто не смел вновь выступить с советом снять осаду Кизика и идти на прорыв.
Первыми не выдержали мучений голода скифы: они стали свежевать мертвецов, жарить их мясо на огне и есть. Их примеру последовали другие варварские племена.
Кизикийцы быстро почувствовали ослабление неприятельского натиска. Воодушевляемые своим командующим Писистратом, они делали частые вылазки. Скоро им удалось подрыть и обрушить подкоп, ведшийся Митридатом с горы Диндим, а потом сжечь его осадные машины, придвинутые к городским стенам, — дивное творение фессалийца Никонида.
Новая удача врагов лишила понтийских полководцев последних остатков терпения. Гермократ и Таксил, самые влиятельные среди них, почтительно, но твердо стали просить царя вновь собрать военный совет. Царь согласился.
Бурным было заседание. Гермократ описал царю без прикрас весь ужас положения войска, указал на реальную опасность лишиться кавалерии как боевой силы — Б непрерывных поисках пищи кони сбили себе копыта.
Гермократа поддержали другие военачальники. Они предлагали снять осаду Кизика и искать разрешения стратегических задач другими путями.
Но Митридат никак не хотел с таким предложением примириться. Он выступил с новым планом и заставил военный совет принять его. Для прорыва части войска в Вифинию он выбрал в качестве военачальника Гермократа как одного из лучших полководцев.
Гермократ энергично взялся за подготовку похода. Февральским вечером он выслал на судах в тыл римлянам, в одно из старых укреплений, сильный отряд. Последний благополучно добрался до назначенного ему места и там закрепился.
Л. Лукулл во главе легиона и части вспомогательных сил тотчас поспешил к вражескому укреплению, осадил понтийцев и стал пытаться выбить их оттуда.
А Гермократ, пользуясь сгустившейся темнотой, вышел со своей 10-тысячной армией, большей частью кавалерии (около 9 тысяч коней) и обозом почти всего войска (40 тысяч человек) и двинулся на юго-восток. Он держал путь на Аполлонию, имея намерение пробиться к морю, к продовольственным базам.
Получив известие об уходе из лагерей значительной массы понтийцев, Л. Лукулл оставил легион и приданные ему вспомогательные части осаждать врага в крепости, а сам с отрядом всадников поспешил назад.
Утром вдруг пошел снег. Подул сильный ветер. Температура упала до минус 10°. Тем не менее Л. Лукулл, несмотря на исконное отвращение римских полководцев к зимним походам, призвал солдат напрячь силы и бросился в погоню за уходящим врагом. С собой он вел один римский легион, вспомогательные войска и 2 тысячи кавалерии. У реки Риндак Лукулл настиг врагов и нанес им страшное поражение, захватил 6 тысяч коней, несметное количество вьючного скота и 15 тысяч пленных.
Вид пленных товарищей, проведенных мимо понтийских лагерей, а также известие о гибели Гермократа — все это произвело на понтийцев очень тяжелое впечатление.
По настойчивой просьбе полководцев Митридат вновь созвал военный совет. Полководцы во главе с Таксилом умоляли царя уступить неотвратимому року, снять осаду и идти на прорыв всем войском. Митридат не соглашался. Только что он получил из лагеря Л. Лукулла очень приятное известие. Полагая, что его собственные интриги в римском лагере дали наконец желанные плоды, он отложил решительный ответ своим военачальникам.
Вызвав одного из адмиралов, Аристоника, и одного из любимейших придворных, Архелая, Митридат объяснил им ситуацию. «Войско фимбрианцев, — сказал он им, — у Лукулла находится под подозрением: когда-то его командиры вместе с Фимбрией убили консула Флакка, и вот теперь они тайно прислали ко мне послов. Они обещают перейти на мою сторону. Ты, Архелай, отправляйся к ним, чтобы утвердить условия перехода и привести перебежчиков». Архелай согласился и вместе с охраной тайно, ночью, отбыл в лагерь Лукулла. Но получилось все не так, как надеялся Митридат. Фимбрианцы во время переговоров напали на Архелая, охрану перебили, а его взяли в плен.
Таким образом, всем стало ясно, что Митридат попал в новую, хитро расставленную ловушку Л. Лукулла и потерпел новое унизительное поражение.
Но и этим не довольствовалась судьба. Она словно ополчилась на Митридата. После сильнейших холодов грянула внезапная оттепель — предвестник наступающей весны. Многочисленные тела умерших, брошенные без погребения, теперь словно мстили за это ослабевшей от недоедания армии. Разлагаясь на солнце, они вызвали эпидемию. Жители Кизика, извещенные о двух крупных поражениях Митридата, участили вылазки. Только теперь Митридат смирился и наконец дал согласие на снятие осады города.
Полководцы (Таксил, Марий, Гермей) быстро сделали все необходимые к походу приготовления и в одну из ночей выступили из лагеря. Сам Митридат, как и было решено, на судах и с лучшей частью войска (около 50 тысяч человек понтийцев и римлян во главе с М. Варием), распространив слух, будто он возвращается в родное царство, на самом деле через Геллеспонт отправился на юг — на Крит. Он имел намерение оттуда, со своей главной военно-морской базы, находившейся под прочной властью пиратов, его союзников, совершить внезапное нападение на Италию.
Другая часть понтийских и серторианских войск — пехота без обозов, несколько тысяч человек конницы — поспешно двигалась на запад в направлении Лампсака, находившегося на побережье Геллеспонта. В авангарде шел М. Марий, в центре — Гермей, арьергард вел Таксил. Узнав об этом, Л. Лукулл с частью войска погнался за понтийцами, вновь атаковал врагов — при переправах через реки Эсеп и Гранин, — вновь нанес им поражение, взял множество пленных и перебил 20 тысяч. Таксил, отчаянно сражавшийся, как говорили, пал в битве.
С огромными потерями остатки понтийских войск добрались до Лампсака и здесь укрепились.
Тем временем Митридат обратился против находившегося неподалеку от Кизика города Приапа и овладел им. Чтобы дать солдатам оправиться от пережитых несчастий и внушить им новые надежды, царь позволил им разграбить наиболее богатую часть города. При этом его солдаты — при всеобщем стенании граждан и жрецов — выгребли «подчистую» все богатства из сокровищницы храма Артемиды и даже увезли с собой старинную статую богини!
Из Приапа Митридат переправился на полуостров Херсонес Фракийский. Внезапным налетом он попытался взять город Перинф, стоявший на стороне римлян, но потерпел неудачу. Тогда он через Геллеспонт со своим войском и флотом отправился на юг, на Крит. А Л. Лукулл, считая достаточными удары, нанесенные им врагу, торжествующим победителем вступил в освобожденный Кизик. Насладившись заслуженными почестями и любовью граждан (в честь его они установили новый праздник «лукуллии»), ближайший соратник Суллы двинулся с войском к Лампсаку и осадил его.
Осада, как он сразу понял, из-за отсутствия кораблей ничего не обещала. Поэтому Л. Лукулл оставил под городом часть сил, а с другой двинулся вдоль побережья Геллеспонта, набирая корабли. Ввиду его побед никто не смел ему возражать.
Тем временем Митридат со своим войском и флотом прибыл на остров Парос (до Крита оставалось около 240 километров; при хорошем ветре суда в ту эпоху проходили 220 километров за 20 часов).
Здесь Митридат решил на несколько дней остановиться, выжидая хорошей погоды, прибытия армий и жителей из Лампсака. Он был уверен, что победоносный Лукулл немедленно подвергнет их осаде.
Посланные Митридатом корабли быстро добрались до Лампсака. Там царила почти паническая обстановка. Воины и командиры, обозленные непрерывными поражениями, судачили уже об измене полководцев. Говорили, будто они за большие деньги продались Лукуллу, что их всех бросили здесь погибать, как бросили больных и раненых в лагере под Кизиком (разъяренные ужасами осады, жители Кизика тут же перебили всех оставленных понтийцев) и т. п.
Возвращение кораблей из Пароса встретили бурным ликованием. Каждый хотел поскорее попасть на спасительное судно. Всякий боялся, что именно ему не хватит на нем места. Сломав строй, с оружием и спасенными пожитками, толпы солдат бросились к причалам. Изрыгая брань и проклятия, давя друг друга, совершенно осатанев, они бросались на корабли, не слушая ничьих приказов, нанося удары кинжалами и мечами направо и налево. Каждый заботился только о себе! От такой посадки много судов перевернулось и тысячи людей утонули.
Сутки спустя корабли Митридата доставили совершенно расстроенные части из Лампсака вместе с его жителями на остров Парос. Митридат приказал разместить воинов на ночлег, накормить их, раздать им денег из своей казны. Сам же он со своими полководцами стал держать совет о положении дел, возможных планах и перспективах. Варий и Марий стали отговаривать царя от участия в экспедиции в Италию.
— Царь! — говорили они. — Тебе следует вернуться в Понт. Твое царство — наша единственная опора и надежда благодаря исключительному богатству. Даже если намеченная экспедиция в Италию не будет иметь успеха (на войне все возможно: Пирр и Ганнибал тоже воевали в Италии — и не добились успеха!), но Понт сохранится под законной властью, как было после Первой и Второй твоей войны, наше дело не погибнет. Но если Л. Лукулл одолеет Диофанта или сумеет его подкупить, тогда все погибло! Потеря твоего царства погубит нас всех! Диофант — ты и сам это знаешь! — не в силах заменить тебя. Кто может равняться с тобой своим влиянием, своей великой государственной мудростью?!
Митридат согласился с таким рассуждением и после обсуждения объявил свое решение: нападение на Италию будет производиться четырьмя армиями (две римские, две понтийские) под начальством следующих полководцев: Варий, Марий, Александр из Пафлагонии, Дионисий-евнух. Он сам с оставшейся частью войска возвратится в Понт и будет защищать его от победоносного Лукулла.
Услышав такой ответ Митридата, римские полководцы вздохнули с облегчением: труднейшая, щекотливая проблема была успешно решена. Дело в том, что Марий и Варий втайне не хотели совместного с Митридатом похода на Италию. Оба хорошо понимали крайнюю невыгодность для них всех возможных ситуаций: 1) именно, что царь с его авторитетом и самовластием свяжет их в Италии по рукам и ногам, превратит в свой бессильный придаток; говорить с ним как с рядовым понтийским полководцем, с позиций равных, они не могут при всем желании; 2) появление в Италии Митридата в качестве их союзника с неизбежным разорением италийских сел и городов произведет плохое впечатление на общественное мнение, даст сильный аргумент в руки их врагов — сулланцев. Конечно же, они тогда скажут так: «Вот они каковы, негодяи: привели в Италию против родины нашего заклятого врага — Митридата!» И тогда народы Италии, несомненно, откажут марианцам в поддержке.
В соответствии с принятым решением Митридат оставил полководцам часть флота и 40 тысяч войска. С остальной частью войска и флота он двинулся в обратный путь к Геллеспонту. Царь намеревался быстро пройти через него, захватить попутно некоторые города, стоявшие на стороне римлян в Пропонтиде, и обосноваться в приморской столице Вифинии Никомедии. Если там не удастся закрепиться, прорваться через пролив Боспор Фракийский, войти в Понт Эвксинский (Черное море) и закрепиться в приморских северных городах Вифинии, чтобы преградить путь в Понт победоносному Лукуллу.
Погода все ухудшалась. Дул сильный, леденящий ветер. Волны с грохотом накатывались на берег острова, оставляя за собой тучи брызг. Озабоченные кормчие совещались.
— Царь! — говорили они. — Надвигается сильная буря! Нельзя выходить в море и рисковать флотом! Следует переждать непогоду!
— Вот и хорошо! — отвечал Митридат. — В такую бурю римляне не посмеют выйти в море: у них не хватит смелости, они слишком благоразумны! А мы выйдем и под покровительством богов успешно дойдем до намеченной цели!
Вечером полтийские корабли вышли в море. Ветер все крепчал. Началась страшная буря. Огромные валы накрывали сверху наиболее перегруженные суда, опрокидывали их, и те, наполнившись водой, тонули. Другие корабли с изломанными веслами, с сорванными парусами яростный ветер уносил куда-то в сторону…
Сутки спустя в ночной темноте с огромными потерями в результате бури и при высадке Митридат пристал со своим флотом и войском у острова Лемнос. Потери войска оказались очень велики. Поэтому царь тотчас послал один корабль назад на Парос с приказом Варию, Дионисию и Александру привезти 30 тысяч войска к нему на Лемнос, оставив Марию для похода в Италию только 50 кораблей и 10 тысяч войска.
Полководцам пришлось подчиниться и, как велел Митридат, с большей частью войска снова отправиться на север — на Лемнос. Отправленный ими вперед быстроходный корабль извещал царя, что они идут по его приказу на Лемнос, но с гораздо меньшим количеством кораблей и солдат, так как и они в бурю понесли значительные потери…
Донесения полководцев Митридат получить не успел. Обстановка менялась крайне быстро. Пошел слух, что Л. Лукулл с большим успехом собирает корабли. Поэтому Митридат поспешил оставить Лемнос, боясь быть отрезанным от собственного царства. Через Геллеспонт он вновь вошел в Пропонтиду {Мраморное море) и, минуя Кизик, двинулся на самый крайний восток ее. Там он занял Никомедию (столицу Вифинии), где находился его гарнизон.
М. Варий, М. Дионисий и Александр прибыли с флотом и войском на Лемнос, когда Митридат уже отплыл. Царь, однако, оставил им вполне определенный приказ: стать на якорь у острова и здесь встретить нападение Л. Лукулла. Царь сообщал, что он послал приказ М. Марию тоже идти с войском на Лемнос. Здесь общими силами они должны дать Лукуллу бой и одной битвой решить все.
Тотчас между полководцами начался шумный спор. Варий, настроенный на поход в Италию, стал возмущаться, высказывать недовольство и несогласие. Александр из Пафлагонии тоже склонялся к прежнему плану, но из разговоров стало вскоре ясно: он просто боится Лукулла и желает поскорее удалиться от него как можно дальше. Только Дионисии, как евнух, привыкший к очень близкому общению с царем и внезапным переменам его мыслей, одобрил, не колеблясь, его приказ и убеждал товарищей ему подчиниться.
А Марий, оставшийся на Паросе с частью войска, с нетерпением считал часы, предвкушая начало желанного похода на Италию. Вдруг — о, величайшая неожиданность! — прибыл приказ от Митридата и Вария идти с войском и флотом на Лемнос, на соединение с находящимися там частями. Приказ отменял — или, по крайней мере, отсрочивал? — поход на Италию.
Пока Марий размышлял и колебался, как быть — исполнять второй приказ или нет? — вдруг грянула новая неожиданность: из далекой Испании от Сертория с короткой остановкой на Крите прибыла небольшая эскадра испанца Исидора. Этот пиратский адмирал тоже привез приказ от Сертория. Приказ — невероятное дело! — тоже отменял поход на Италию!
Прочитав столь поразительный приказ, потрясенный Марий никак не мог взять в толк: в чем причина такой внезапной перемены в политике?! Или сулланцы, недавние яростные враги, вдруг стали друзьями?!
Все офицеры Мария — с ними он тут же устроил военный совет — встретили приказ Сертория с возмущением. Они предлагали Марию не исполнять его. По Марий, поразмыслив, решил так: осторожнее будет выполнить, по крайней мере, первый приказ, полученный от Митридата и Вария, двинуться на Лемнос, соединиться со своими и там вместе обсудить самый трудный вопрос: следует ли отменять поход на Италию?
Приняв такое решение и объединив два флота — свой и адмирала Исидора — в единую эскадру, М. Марий вышел в море и двинулся на север, к Лемносу. Буря заставила суда отклониться от курса и отнесла их к азиатскому берегу, к Ахейской гавани.
Тем временем Лукулл, энергично собиравший суда, в несколько дней собрал около 70 кораблей. Когда Л. Лукулл остановился на ночлег в Александрии Троаде (в храме Афродиты), по его словам, ему приснилась богиня. Она сказала ему, мучимому мыслями о кораблях и вражеских кознях, так: «Могучий лев, что спишь? Олени от тебя неподалеку!»
Обеспокоенный Л. Лукулл поднялся среди ночи и рассказал о сне друзьям. А несколько часов спустя прибыл вестник из Илиона и сообщил, что городские часовые заметили возле Ахейской гавани (между материком и островом Тенедос) около 50 неприятельских кораблей. Л. Лукулл немедленно поднял на ноги солдат, посадил их на суда и погнался за врагом.
Догнав их, Л. Лукулл дал врагу бой.
13 понтийских пентер, кораблей с пятью рядами весел, были взяты на абордаж. Понтийцы потеряли своего адмирала — испанца Исидора, Остальная часть неприятельского флота обратилась в бегство.
Пересадив на взятые в плен неприятельские корабли часть людей, Л. Лукулл двинулся к острову Лемнос — именно туда поспешно уходили потерпевшие поражение враги.
М. Марий — это был он — стал обходить остров с севера. Он хотел причалить у северо-западной его оконечности, у небольшого островка Найт, рассчитывая, что Л. Лукулл не сможет здесь высадиться из-за большой осадки его кораблей.
Все его расчеты не оправдались.
Через несколько часов после подхода кораблей Лукулла к острову все было кончено: армия М. Мария совершенно разбита, огромное количество воинов убито и попало в плен; не избежал его и сам полководец.
Таким образом, спор, начатый на полях Фригии у Отрий, решился в пользу Л. Лукулла.
Покончив с неприятельской армией, победитель часть кораблей (в том числе и из вновь захваченных) вместе с солдатами вручил своему легату Кв. Воконию. Он поручил ему отправиться в город Никомедию, где находился Митридат, и закрыть царю путь к бегству по морю.
С кораблями и солдатами Кв. Воконий вышел в море. А Л. Лукулл посадил оставшихся у него воинов на другие суда и отправился с ними к тому месту острова Лемнос, где согласно показаниям пленных находилась другая часть понтийско-серторианских войск под начальством М. Вария, Дионисия и Александра.
Эти-то последние, получив при высадке М. Мария на сушу его письмо о приближении Л. Лукулла и просьбу о помощи, вступили между собой в жестокий спор. Дионисий хотел немедленно идти на соединение с М. Марием. Но М. Варий, ненавидевший последнего как удачливого полководца и соперника, не соглашался с ним и под всяческими предлогами отклонял его предложение. Из тех же побуждений по отношению к Дионисию его поддерживал Александр.
Три полководца спорили и препирались между собой до тех пор, пока Л. Лукулл не появился перед ними.
И вновь солдаты Л. Лукулла разбили противника в бою на суше, загнали бежавших на корабли. Последние в спешке стали сниматься с якоря. Боясь Л. Лукулла, они не смели выйти в море и поплыли вдоль берега, надеясь на свою малую осадку.
Теснимые, однако, с моря судами Л. Лукулла, понтийцы в конце концов вновь были вынуждены причалить. Но на суше их экипажи опять оказались под ударом солдат Л. Лукулла. Здесь последние окончательно их разбили и обратили в беспорядочное бегство. Сами полководцы, потеряв много людей убитыми, совершенно отчаявшись, укрылись в какой-то пещере. Разъяренные победители ворвались и туда. Дионисий принял яд и тотчас умер (в качестве евнуха и человека, близкого к царю, он знал все перемены счастья и — для безопасности — всегда носил с собой в перстне яд); М. Варий и Александр из малодушия сдались — они питали еще надежду на пощаду.
Всех пленных быстро рассортировали. Знатных понтийцев во главе с Александром Л. Лукулл решил сохранить для своего триумфа, остальных продать в рабство. Пленные марианцы один за другим прошли перед судебным трибуналом победителя. Все командиры, включая М. Вария и М. Мария, были приговорены к смерти и казнены немедля.
Пленные марианцы держали себя мужественно. Они осыпали Л. Лукулла и его солдат и командиров отборной бранью и проклятиями, грозили местью и высказывали лишь одно сожаление, что им не удалось вторгнуться в Италию и расправиться с гнусным, продажным, преступным сенатом.
В Италии двойная победа Л. Лукулла над серторианскими и понтийскими армиями и флотом была оценена очень высоко. Впрочем, он и сам тому немало содействовал, определенным образом «подправив» порядок событий. Этим он ввел в заблуждение большое количество людей, даже и самых осведомленных. Цицерон в речи «За закон Манилия» (66 г.) излагал поэтому данный эпизод так (едва ли тут имело место только одно желание польстить Л. Лукуллу): «Им же был разбит и уничтожен огромный, прекрасно оснащенный флот, который под начальством вождей-серторианцев и с пылающим ненавистью экипажем несся к берегам Италии(!)».
Эти преувеличения, сильно способствовавшие упрочению военной славы Лукулла и его авторитету, имели для него и еще одну хорошую сторону: его соратнику Кассию Барбе под победные фанфары удалось наконец вырвать у сената постановление о выдаче Л. Лукуллу из государственной казны 3 тысяч талантов на строительство военных кораблей (позже, ввиду своих грандиозных успехов, победоносный полководец даже отказался от этой субсидии!); он же привел с собой огромное множество добровольцев, надеявшихся быстро обогатиться под начальством столь удачливого полководца.
Разделавшись с врагом на острове Лемнос, Л. Лукулл вернулся к Лампсаку, у стен которого он оставил часть войска. Победителя встретили с ликованием.
А Митридат тем временем спешил в Гераклею, в которой взяла верх римская партия. По пути он вновь попал в страшную бурю и потерял много кораблей. С оставшимся войском Митридат все-таки занял город (ему удалось склонить на свою сторону его правителя Ламаха), вернул понтийскую партию к власти и подкрепил ее 3-тысячным гарнизоном во главе с кельтом Коннакориком. Жителям города и особенно магистратам — с целью снискать их расположение — он щедро раздал деньги. Из Гераклеи Митридат отправился в столицу Вифинии Никомедию. Одновременно часть судов он послал осадить отложившийся от него Византии.
Высадившись в Никомедии, Митридат разослал части войска в качестве гарнизонов в Анамею, Пруссию, Прусиаду и Никею. Казалось, что, несмотря на жестокие удары судьбы, дела начинали налаживаться. Вдруг прибыли корабли с последними письмами от М. Мария и Александра, извещавшими о появлении флота Л. Лукулла и о предстоящем бое, затем пришли слухи — вскоре подтвердившиеся — о полном поражении войск и флота у острова Тенедос и острова Лемнос.
Страшные вести о потере флота, о гибели четырех армий на Лемносе глубоко потрясли Митридата, его полководцев и все войско. Рухнула главная надежда — надежда на победу над Лукуллом. Теперь следовало ожидать нападения победоносного врага на Понт и единодушной измены всех вифинских городов.
После совета с полководцами Митридат решил немедленно возвратиться в отеческие пределы. Сев на царский корабль, посадив находившиеся при нем войска на другие суда, Митридат очистил Никомедию и вышел в море.
А Л. Лукулл, вернувшись в лагерь к Лампсаку, прежде всего справился о царе и Кв. Воконии. Рассказ Л. Мурены, которого он оставил в качестве заместителя, его возмутил. Оказалось, что Кв. Воконий, выйдя в море, соблазнился мыслью зайти «попутно» на остров Самофракию и приобщиться к таинствам древних богов Кабиров. Так как остров находился поблизости от острова Лемнос, то легат успокаивал себя мыслью, что он успеет еще выполнить поручение полководца.
Но, прибыв иа остров, Кв. Воконий слишком увлекся беседами со жрецами и религиозными праздниками. В результате Митридат (а он уже переместился в Никомедию) узнал о поражении своих армий и флотов раньше, чем Кв. Воконий, и, никем не теснимый, оставил город и отправился в Понт. Дорогой он вновь попал с войском и флотом в страшную бурю. Она потопила часть его кораблей, а часть их рассеяла. Потерпел катастрофу и царский корабль. Митридат пересел на пиратское легкое судно и вопреки надеждам недоброжелателей благополучно добрался до Гераклеи Понтийской. Оставив здесь сильный гарнизон во главе с кельтом Коннакориком, он отплыл в Сииоп. Воконию ничего не оставалось, как блокировать оставленный царем в Никомедии понтийский гарнизон. Разгневанный неповиновением, Л. Лукулл немедленно послал Воконию письмо, приказывая передать командование новому адмиралу — Л. Марцию Цензорину, а самому возвращаться из-под Никомедии назад к Лампсаку.
В соответствии с изменившейся обстановкой (зима кончилась, и наступила весна) Л. Лукулл внес новые поправки в прежний план кампании. Получив распоряжение от своего командующего, полководцы со всем рвением взялись за их исполнение. Успехи, однако, оказались неодинаковы. М. Котта, обратившийся против Гераклеи, сразу же потерпел новое поражение и ушел под Прусиаду «помогать» Кассию Барбе брать ее. Совместными усилиями они взяли город. Набрав новые вспомогательные войска из вифинов, М. Котта вновь вернулся под Гераклею. Коннакорик, начальник понтийского гарнизона, и городские власти отправили послов в Херсонес и Феодосию за продовольствием; они просили также о помощи владетелей Скифии и династов Боспора.
Развязки под Гераклеей не было видно…
В других местах операции для римлян шли успешнее. Л. Мурена на юге теснил Эвмаха. Кассий Барба захватил Никею. Г. Триарий взял Апамею, произвел ужасное избиение апамейцев, а вслед за тем уничтожил у острова Тенедос возвращающийся из Испании и с Крита флот Митридата (около 80 кораблей).
Эта победа Г. Триария окончательно сокрушила силы Митридата на море и лишила последней надежды организовать десант в Италию.
К концу мая военные операции успешно закончились: за исключением Гераклеи, города были взяты, Эвмах уничтожен Л. Муреной. Все полководцы, гордые успехами, собрались с войсками у столицы Вифинии Никомедии, взятой победоносным Триарием.
Пока его полководцы возвращали под власть римлян отпавшие города, Лукулл старался вернуть к мирной жизни провинции Вифинию и Азию. Дело оказалось сложным. Л. Лукуллу приходилось все время сталкиваться с откупщиками, этими «почтенными и степенными людьми», как дипломатично называл их Цицерон. Без всякого стеснения и пощады они грабили и обдирали провинциалов.
Имея в виду, во-первых, интересы государственной казны, во-вторых, необходимость создания спокойного тыла, уничтожения причин для озлобления против римлян, по крайней мере на время ведения войны, в-третьих, разгоравшуюся в Италии войну рабов, Л. Лукулл решил принять энергичные меры для умиротворения Азии и Вифинии (позже и Киликии). С этой целью он ограничил общую сумму процентов размером самой ссуды. Все «деловые люди» были крайне недовольны таким нововведением. Но Л. Лукулл лукаво пообещал им, что введенная мера «временная». Поневоле откупщики смирились.
Летом 73 года в Никомедии состоялся военный совет. На нем присутствовали 13 человек: Л. Лукулл, М. Котта, Аппий Клавдий Пульхр, Л. Мурена, Г. Валерий Триарий, Кв. Воконий, М. Помпоний, Кв. Секстилий, М. Помпей, Сорнаций, Кассий Барба, М. Фабий Адриан, Л. Марций Цензорин. Многие из присутствующих — молодые люди, опьяненные огромными успехами, прельщенные роскошью и прелестями жизни покоренной Азии, высказывались за предложение М. Котты: дать армии отдых после великих трудов, непрерывных боев и осад. Основания к такого рода действиям они видели в следующем: Вифиния, Азия и Киликия очищены от войск Митридата; его хорошо обученные армии на 3/4 уничтожены или пленены; он почти полностью лишился своего флота, насчитывавшего 400 триер; сам царь опозорен неудачами; его враги в Вифинии и Азии ободрились; союзники пали духом; верность сановников и полководцев поколебалась; многие думают об измене, о чем свидетельствуют тайные посланцы. Митридат — человек конченый, он не сможет уже оправиться. Поэтому без всякого вреда для дела можно предоставить себе отдых.
Предложение молодых соратников Л. Лукулл отклонил. Он предложил другой план: немедленно перенести военные действия на территорию Понта. Вторжение в царство Митридата произвести сразу с двух сторон: одной колонной (под начальством Л. Мурены) через Вифинию — Пафлагонию вдоль побережья Понта Эвксинского на столицы Митридата — Синопу и Амис (всего у Митридата было три столицы); второй колонной (под его собственным начальством) через Вифинию и Галатию с юго-запада, через реку Галис, через сельские местности, в обход греческих городов, которые он станет подчинять мирным путем; обе колонны должны соединиться у Амиса. М. Котта со своим войском вновь обратится против Гераклеи и доведет ее осаду до конца. Г. Триарий, показавший способности отличного адмирала, возьмет на себя охрану проливов. Он будет отражать корабли Митридата, возможно, задержавшиеся еще на Крите и в Испании. План Л. Лукулла — хотя и не слишком охотно — был принят военным советом.
В июне 73 года, выделив Л. Мурене часть сил (большая часть их состояла из бывших серторианцев-военнопленных и вновь набранных вспомогательных войск), Л. Лукулл через Вифинию и Галатию произвел вторжение в Понт.
Он шел через сельские местности, разоряя их с помощью отрядов пехоты и конницы. Митридат пытался его остановить, посылая против него своих лучших полководцев. Происходили частые стычки, в большинстве из которых верх брали римляне.
Когда войска вступили в плодородную долину реки Териодонт (до Амиса оставалось каких-нибудь 200 километров), для римлян наступило желанное изобилие: «Бык стоил в лагере драхму, раб — четыре драхмы, а прочую добычу вообще ни во что не ставили и либо бросали, либо уничтожали» (Плутарх). Но всеми овладела неутолимая алчность. Воины жаловались на отсутствие денег, так как торговцы в этом трудном походе не пожелали следовать за ними и добычу некому было сбывать. Но особенно раздражал легионеров маршрут, избранный Л. Лукуллом, оставлявший в стороне города (полководец, как и задумал, приводил города к подчинению мирным путем). Солдаты негодовали, что предводитель не позволяет разграбить хотя бы один город. Но Л. Лукулл не обращал внимания на недовольство.
Со своей стороны, офицеры тоже начали критиковать полководца. Они высказывали опасение (позабыв уже прежние речи), что неутомимый царь, которого Лукулл не хотел преследовать, сумеет в короткий срок создать новую, хорошо обученную армию.
— Этого-то мне и нужно, — отвечал им Л. Лукулл, — я медлю с умыслом: пусть царь снова усилится и соберет достаточно для борьбы войска, так, чтобы он оставался на месте и не убегал при пашем приближении. Или вы не видите, что за спиной у него беспредельные просторы пустыни, а рядом — Кавказ, огромный горный край с глубокими ущельями, где могут найти защиту и прибежище хоть тысячи царей, избегающих встречи с врагом. К тому же от Кабир (крепость в юго-восточной части Понта. — В. Л.) всего несколько дней пути до Армении, а в Армении царствует Тигран, царь царей, который со своей ратью преграждает парфянам дорогу в Малую Азию, а греческие городские общины переселяет в Мидию, который завладел Сирией и Палестиной, а царей из рода Селевка предает смерти и уводит в неволю их жен и дочерей. И такой человек — родственник, зять Митридата! Уж если тот прибегнет к его защите, он не оставит его в беде и начнет с нами войну. Как бы нам, торопясь выгнать Митридата из его владений, не связаться на свою беду с Тиграном! Ведь он уже давно ищет предлога для войны с нами, а где же он найдет лучший, чем помочь в беде царственному родичу? К чему нам добиваться этого, зачем учить Митридата, к чьей помощи прибегнуть в борьбе против нас? Зачем загонять его в объятия Тиграна, когда он сам этого не хочет и считает за бесчестие? Не лучше ли будет дать ему время собрать свои собственные силы и снова воспрянуть духом — ведь тогда нам придется сражаться не с мидянами и армянами, а с колхами, тибаренами-каппадокийцами, которых мы много раз бивали!
Пока Л. Лукулл совершал разъезды по Вифинии и Азии, приводя в порядок местные дела, царь энергично собирал новое войско. Он отправил письма к сыну Махару на Боспор, требуя от него пехоту. С такой же просьбой он обратился через послов к своему зятю Тиграну. Он разослал вербовщиков с деньгами и подарками на Кавказ и в Скифию.
Войско собиралось, но больше его собственными трудами. Махр отделывался с помощью обещаний. Тигран — с помощью дипломатических уверток.
Со своими советниками — Метродором из Скепсиса («отцом царя») и Каллистратом («поверенным тайн царя») Митридат изобретал различные способы, с помощью которых можно принудить неверных друзей оказать ему помощь. Но никто не мог придумать ничего хорошего. Верность самих советников и полководцев царя от непрерывных неудач явно поколебалась. В сговоре с Махром тайные переговоры с Л. Лукуллом начал Селевк. Диокл, посланный к скифам вербовщиком, получив от римского полководца обещание безопасности, бежал к нему с золотом и дарами. Его примеру последовали многие другие, рангом поменьше.
Разгневанный Митридат ответил новой жестокой чисткой среди близких к нему людей.
Войска собирались. И когда Л. Мурена появился с войском в Пафлагонии, царь мог уже встретить его и оказать римлянам сопротивление, постепенно под натиском энергичного противника отходя на восток, вплоть до Амиса. Здесь противники остановились и яростно сражались, не доводя, однако, дела до генерального сражения.
Только с приходом армии Л. Лукулла под Амис (середина июля) Митридат оказался вынужденным отступить на юго-восток, в сторону Армении. В Амисе и Евпатории, двух своих столицах, в Темискаре, по преданию, бывшей столице амазонок, в Синопе он оставил сильные гарнизоны.
Л. Лукулл не стал преследовать Мятридата. Он расположил часть своих войск рядом с войсками Л. Мурены у стен Амиса, а остальные разделил для осады Евпатории (командующий Аппий Клавдий) и Темискары (командующий М. Помпей).
Вторую половину года римляне провели в осаде этих крепостей.
Только один раз за оставшиеся месяцы 73 года Л. Лукулл поколебался в решении вести длительную осаду — когда Митридат с 40-тысячным войском и 4 тысячами конницы с целью разведки вражеских замыслов от Кабир вновь двинулся на север, к побережью.
Предполагая, что он ищет битвы, Л. Лукулл снял с укреплений из-под Амиса часть войск и двинулся ему навстречу. Это движение вызвало у его воинов сильнейшее раздражение. Митридат их интересовал теперь гораздо меньше, чем Амис с его богатствами. И дерзкие крикуны из фимбрианцев, привыкшие критиковать и не повиноваться полководцам, возбуждая массу, говорили:
— Вот ведь и теперь мы могли бы легко взять Амис, этот цветущий и богатый город, стоит только живее взяться за осаду, но нам приходится все бросить, чтобы идти за этим человеком в Тибаренскую и Халдейскую пустыни воевать с Митридатом!
Такие речи находили сочувственный отклик у воинов. Но Л. Лукулл делал вид, будто он ничего не знает и не слышит.
Приблизившись к неприятелю и проведя первые стычки, Митридат убедился в согласии Л. Лукулла на сражение. После некоторых колебаний царь решил не рисковать недавно набранным войском и повернул назад к Кабирам.
Тогда и Л. Лукулл, к удовольствию воинов, приказал повернуть назад к Амису.
Так закончилась на малоазийском, вифинском и понтийском театрах военных действий кампания 73 года.
Город Капуя принадлежал к числу самых знаменитых городов Италии. Находился он в области с исключительно плодородными землями, с чудесным, мягким климатом, позволявшим получать обильные урожаи. Основали Капую, по преданию, в VI веке до н. э. этруски во главе с жрецом Каписом (латин. capis — жертвенная чаша). Гробница его сохранялась в городе и во времена Спартака. В стену ее была вделана медная доска с надписью: «Если когда-либо будут открыты кости Каписа (то есть если гробница будет вскрыта), то его потомок падет от руки родственников, а затем месть за него будет сопряжена со страшными бедствиями для Италии».
Этрусское влияние долго держалось в Капуе и способствовало тому, что город в короткое время набрал силу, приобрел значительные богатства и могущество. Улицы его были застроены великолепными общественными и частными зданиями. Город окружали мощные стены. Население отличалось образованностью, тесными связями с Этрурией, Грецией, Африкой, утонченным вкусом, умением всласть пожить.
Капуя выводила в окрестные земли колонии и далеко распространила свое влияние. Ее торговцы развозили изделия местных опытных ремесленников по многим странам тогдашнего мира. На местных рынках встречались купцы из разных земель.
Будучи городом значительным по экономическому, политическому и культурному влиянию, Капуя сама претендовала на крупную роль в политической жизни Италии. Поэтому она враждебно относилась к Риму, претендовавшему на власть над всей Италией.
Во время 2-й Пунической войны Капуя стала на сторону Ганнибала, надеясь с его помощью сокрушить Рим (полководец Карфагена сулил, что Капуя будет столицей Италии и что римляне вместе с прочими станут от нее получать законы!). Война оказалась неудачной. Рим после многих тяжелых поражений все-таки победил. Войска его осадили Капую и взяли ее. Члены сената Капуи и многие представители знати, враги римлян, покончили самоубийством. С остальными расправились сами победители: одних казнили, других заключили в тюрьму, третьих выслали в другие города, где они и закончили свои дни, большинство жителей продали в рабство. Из старого населения римляне пощадили главным образом некампанцев: купцов, ремесленников, вольноотпущенников. К ним они добавили местных пастухов и переселенцев из Рима.
Чтобы Капуя снова не воспрянула, римляне (после разрушения Коринфа и Карфагена они только ее считали для себя настоящей соперницей) все земли города, все общественные здания обратили в собственность римского народа, уничтожили «на вечные времена» городскую общину, сенат, народное собрание, общественные должности (без этих опор население становилось неспособным к совместным действиям).
Судом стал заведовать ежегодно присылавшийся из Рима префект, практически сосредоточивший в руках всю реальную власть.
Сулла еще больше укрепил власть Рима над городом, расположив на конфискованных землях Кампании колонии своих ветеранов (25 тысяч человек). Ветераны в короткое время слились с местной знатью, превратившись, как говорил Цицерон, в людей «благонамеренных и твердых». Обладая большими средствами (восточной добычей, захваченным имуществом проскриптов), в короткое время они произвели значительные преобразования в области Капуи, построив новые дома и виллы, производя насаждения виноградников и оливковых деревьев, наполняя все окрестности стадами скота и толпами новых рабов. Они широко тратили средства на театры, пиры и подкупы народа в Риме, чтобы доставить должности своим друзьям и единомышленникам.
Их привольная и богатая жизнь вызывала страшную зависть у так называемых «порядочных людей», мелких и средних рабовладельцев, не сумевших обогатиться в эпоху гражданской войны, стыдившихся по моральпым соображениям покупать имущество проскриптов.
Почти десять лет жизни на широкую ногу, недостаточно умелое ведение хозяйства, к чему у ветеранов не имелось привычки, привели в расстройство состояние многих колонистов, а через 20 лет, ко времени консульства Цицерона, довели их до судебных повесток и приговоров, публикаций о продаже с аукциона имущества. Характеризуя их положение, Цицерон говорил правду (63 г.): «Увлекаясь постройками, как настоящие богачи, наслаждаясь очаровательными поместьями, услугами многочисленной челяди, роскошными пирами, они впали в такие долги, что, если бы им и захотелось избавиться от них, пришлось бы воскресить из мертвых Суллу; в некоторых поселянах — людях маломочных и бедных — они возбудили надежду на грабежи, имевшие место в прежние времена».
Такова была расстановка сил и настроения в округе Капуи в 73 году, когда наконец городской префект, осаждаемый со всех сторон жалобами и изъявлениями недовольства на разбой гладиаторов и беглых рабов, обещал принять против этого решительные меры и нанести удар по Везувию, где, как стало известно, находился центр повстанческого движения.
Префект действительно послал на Везувий сильный отряд со включением в него части местных ветеранов. Но из этой попытки ничего не вышло. Получив своевременно необходимую информацию, Спартак подтянул к Везувию действующие поблизости отряды, легко опрокинул пошедших на штурм капуанских легионеров, устроил им резню и захватил значительную добычу. Последнюю тут же разделили между всеми участниками боя. Оружие легионеров перешло в руки тех, кто сражался еще оружием гладиаторов.
Весть о поражении капуанского войска молниеносно облетела юг Италии. Скандал получился грандиозный. Никто не понимал, как такой конфуз мог произойти. Сенат в Риме был раздражен: обстановка, и внешняя и внутриполитическая, не очень-то радовала, поражение у Везувия еще больше осложняло положение, внушая дерзкие надежды рабам, должникам и наиболее бедной части собственного народа.
Рассмотрев все обстоятельства, относящиеся к делу, сенат поручил консулу М. Лукуллу принять самые энергичные меры для прекращения мятежа. М. Лукулл, брат Л. Лукулла, воевавшего с Митридатом, в это время готовился к отъезду в провинцию Македонию, которую дал ему «жребий» для войны с вновь напавшими на нее фракийцами. После обсуждения возможных кандидатур на роль военачальника против Спартака он остановил свой выбор на преторе того года Г. Клавдии Пульхре (113—? гг. до н. э.). Он поручил ему набрать для экспедиции шесть когорт (3 тысячи человек) и избавить с ними Кампанию от шайки, засевшей на Везувии,
Легат М. Лукулла и одновременно его родственник был видным аристократом, каких имелось мало в Риме. В его роду, переселившемся в Вечный город из Сабинской земли в VI веке до н. э., числились консулы, цензоры, полководцы и триумфаторы, реформаторы и деятели демократического направления. Чего стоил один Аппий Клавдий Пульхр, консул 143 года, цензор 136 года — тесть Тиберия Гракха, не говоря уже об Аппии Клавдии, цензоре 312 года до н. э., который построил Аппиеву дорогу, соединившую Рим с Капуей, провел первый водопровод, усовершенствовал римский алфавит, культ Геркулеса сделал общеримским, был одним из основателей римского правоведения, покровительствовал вольноотпущенникам и городским плебеям и даже записывал детей вольноотпущенников в сенат! Сам Гай Клавдий был состоятельный человек, видный сулланский офицер, брат Аппия Клавдия Пульхра, консула 79 года, проконсула Македонии. Этот-то вот Г. Клавдий, или Клодий, имел репутацию способного и опытного военачальника. В ранге военного трибуна он прошел через Первую Митридатову войну, успешно воевал в Италии с мариаицами. Его ум и родовитость, широкие связи, преданность сулланской партии, хорошее знание военного дела способствовали успешному подъему по служебной лестнице. Все эти обстоятельства и определили выбор М. Лукулла. Было, правда, и еще одно, чисто личное. М. Лукулл и весь род Клавдиев полагали, что успешное подавление действовавших в Кампании мятежных гладиаторов и рабов станет самой лучшей рекомендацией военачальника в глазах сената и народа и даст ему решительный перевес на предстоящих вскоре очередных консульских выборах.
Клавдий, или Клодий, как всякий аристократ, разумеется, знал Спартака как известного гладиатора и отважного бойца. Опасаясь хитрого противника, он решил действовать крайне осторожно. Прибыв к Везувию и собрав сведения о гладиаторах, претор вопреки ожиданиям узнал, что те не поспешили рассеяться по окрестностям, но вновь укрылись в неприступном лагере на вершине.
Клодий внимательно изучил местность. Гора отличалась невероятной крутизной и высотой. Спускаться вниз можно было только в одном месте.
Сама местность подсказывала простое решение: построить в кольцевой лощине (позже она называлась Атрио дель Ковалло) — всего в 300 метрах от вершины — укрепленный лагерь, перегородить тропу рвом и валом и заморить врагов голодом.
План Клодия все единодушно одобрили. К ночи укрепленная линия была готова. Римляне торжествовали. И не приходила в голову им мысль: почему Спартак, человек, прекрасно знавший военное дело, позволил себя так по-детски «поймать»?
А все объяснялось просто. Удержать Спартака на вершине оказывалось невозможно. По его приказу (сделанное Клодием казалось вполне очевидным) через несколько дней к Везувию должны были вновь подойти ближайшие повстанческие отряды и атаковать врага с тыла. Двойной удар по римлянам снизу и сверху сулил верный успех.
Вскоре, однако, план Спартака переменился. Ему пришла вдруг в голову дерзкая мысль: если спустить своих людей с вершины по лестницам, сплетенным из виноградных лоз, ведь так можно выйти врагу в тыл и разбить его, не дожидаясь прихода подкреплений?..
Мысль вождя гладиаторы встретили с восторгом: такой поистине фантастический трюк (спускаться пришлось бы с высоты в 300 метров) напоминал им переживания арены, позволял еще раз проверить свое самообладание и мужество, а главное — дать удовлетворение честолюбию, совершив подвиг, повторить который не смог бы никто.
Проворно и быстро нарезали гладиаторы виноградных лоз, сплели необходимой длины лестницы и в назначенный Спартаком час приступили к операции.
Спуск завершили благополучно. Все до единого гладиаторы сошли вниз, разобрали спущенное оружие и, присоединив к себе некоторые из уже подошедших отрядов, скрытно подошли к римскому лагерю. На рассвете, когда сон крепче, они атаковали его.
Ничего не ожидавшие римляне были разбиты наголову и в страшной панике бежали.
Весть о новой блестящей победе восставших, разукрашенная еще больше молвой и выдумкой (говорили, будто несколько когорт отступили перед 74 гладиаторами), тотчас распространилась по соседним с Кампанией областям. Повсюду рабы ликовали. Наиболее смелые начали обдумывать планы бегства к Спартаку.
А уцелевшие в бою легионеры, проклиная коварного врага, спаслись в Капуе и своими рассказами, в которых правда мешалась с небылицей, вызвали страшную панику. Город тотчас был поставлен на военное положение. Повсюду выставлены дополнительные караулы. Капуанские граждане и ветераны вооружались и занимали места на стенах. Все в страхе ждали нападения на город. В Рим полетел гонец с просьбой о немедленной помощи.
73 год оппозиционные сенату элементы встречали со смешанным чувством ожидания и тревоги. Все понимали: в борьбе партий наступает решительный момент.
Преемником Л. Квинкция выступил новый народный трибун — Г. Лициний Макр (107—66 гг. до н. э.), человек красноречивый, образованный, энергичный и уважаемый в народе.
Цицерон относился к Г. Макру, как и ко всем трибунам оппозиционного направления, крайне недоброжелательно. Соглашаясь с тем, что «у него было обширное и глубокое образование», о его красноречии Цицерон отзывался неодобрительно.
В сенате Макра не любили за нападения на виднейших сенаторов, но поделать с ним ничего не могли, так как Макр являлся родственником и ставленником М. Красса, а в данный момент заигрывал еще и с Помпеем.
Выступая на народных сходках в 73 году, Макр старался вдохновить слушателей на продолжение упорной борьбы с существовавшим режимом.
— Вы надеялись, — говорил он, — что со смертью Суллы, установившего у вас проклятое рабство, придет конец злу? Но явился гораздо более жестокий тиран — Катулл. В итоге в консульство Брута и Эмилия Мамерка произошел мятеж, а затем консул Г. Курион свой деспотизм довел до погибели ни в чем не повинного трибуна (то есть Л. Сициния. — В. Л.). Вы сами видели, с каким бешенством выступил в прошлом году против Луция Квинкция Лукулл, наконец, какие толпы возбуждаются теперь против меня…
Но я питаю все-таки добрую надежду на помощь с вашей стороны, и надежда преодолевает во мне всякий страх, и я решил, что для храброго мужа лучше потерпеть неудачу в борьбе за свободу, чем совсем уклониться от этой борьбы.
Ободренные знаками общего внимания и поддержки, Квинкций, Макр и их друзья возобновили кампанию процессов, привлекая под различными предлогами к ответственности судей, осудивших Оппианика, который после изгнания всюду скитался и нигде не находил себе пристанища (в 72 г. до н. э. он умер от горячки под Римом).
Сулланцы отвечали своим противникам такими же процессами.
В результате взаимных обвинений и контробвинений оказались осуждены следующие сенаторы: П. Септимий Сцевола — за вымогательство, Г. Попилий и Г. Геренний — за казнокрадство (со взысканием денег), М. Атилий Вульб — за оскорбление величия римского народа. Вторично был привлечен к суду Г. Фалькулла: его обвиняли в получении от А. Клуенция взятки в 50 тысяч сестерциев. К большой досаде врагов, Фалькулле, однако, удалось оправдаться. «Оно и понятно, — замечает Цицерон, — дело велось так, как это требуется по заветам предков, без насилия, без паники, без угроз; все дали защите высказаться, изложить, доказать, судьи убедились, что любой человек, не входивший в состав суда в течение всего предшествующего времени и руководимый только своей совестью, мог вынести Оппианику обвинительный приговор; более того, даже если бы он как судья не знал ничего другого, кроме вынесенных об Оппианике предварительных приговоров, ему и этого было бы вполне достаточно».
Серия политических процессов дополнялась в высшей степени скандальными гражданскими процессами над «дурными и наглыми людьми», как именовал их Цицерон (так называли в Риме тех, кто подделывал завещания, выбрасывал своих соседей из домов, обирал юнцов). Среди этих дел особенно выделялись новые процессы, проводившиеся Верресом.
Одновременно разворачивалась ожесточенная борьба различных групп в сенате и на форуме. Сулланцы, производя давление на народных трибунов, раздавая им всякие личные обещания, оказывая услуги, в конце концов склонили их на свою сторону, оставив Макра в полном одиночестве.
Но он все-таки не сдавался и продолжал борьбу, стараясь раскачать граждан на активные действия. Касаясь своих трусливых коллег, Макр восклицал:
— Квириты! Все другие люди, избранные для защиты ваших прав, обратили все свои силы и всю свою власть против нас. Они, соблазненные благодеяниями, посулами и наградами, сочли за лучшее покинуть вас за плату, чем бесплатно действовать честно.
Макр предостерегал против сулланцев и их хитрой демагогической политики; он обещал народу поддержку воевавшего в Испании Помпея.
— Нужно, — говорил он, — опасаться хитрости с их стороны. Ведь они припасают для вас всякие приманки и откладывают дело до возвращения Гн. Помпея. Но ведь и его самого они поднимают выше своей головы, пока они его боятся. А как только пройдет их страх, они будут готовы растерзать его живьем.
Нет, квириты! По моим наблюдениям мне достоверно известно, что Гней Помпей, этот молодой герой, добившийся уже такой славы, предпочтет занять первое место в государстве с вашего согласия, а не быть соучастником их владычества. И еще мне известно, квириты, что он прежде всего восстановит трибунскую власть.
Среди этой достаточно дерзкой агитации в Рим вернулся с востока 30-летний Г. Цезарь.
За три года он прослушал на острове Родос курс ораторского искусства у лучшего из учителей этого дела знаменитого А. Молона и много упражнялся в произношении обвинительных речей, побывал в начале 3-й войны с Митридатом в роли самозваного командира вспомогательного отряда — с ним он удерживал в повиновении римлянам карийские города и, как говорили в Риме, даже изгнал из области видного понтийского военачальника Метрофана.
Как и в прежние годы, молодой Цезарь снова погружается в обычпую жизнь искателя должностей, стремящегося к популярности, к завоеванию голосов. Близким удалось провести его на место умершего дяди — Гая Аврелия Котты в коллегию понтификов. Вторым успехом Цезаря явилось его избрание на должность почетного военного трибуна (командира тысячи воинов). Цезарь очень гордился предпочтением, которое оказал ему народ перед Г. Попилием, сыном богатого и влиятельного отпущенника, добившегося места в сенате.
В начале 73 года сенат отправил Цезаря вместе с коллегами на борьбу с отрядами повстанцев, действовавших в различных областях Италии.
Необходимость в очищении областей от повстанческих отрядов из беднейших крестьян и рабов становилась для римского сената все очевиднее (сама операция против гладиаторов, засевших на Везувии, была частью плана борьбы с италийскими повстанцами). Многие месяцы рабовладельческая собственность подвергалась такому яростному разграблению, как никогда. Озабоченный городской претор Г. Клавдий Пульхр выпускал все более суровые эдикты, но безрезультатно. Наконец, сам М. Лукулл в качестве консула вмешался в дело и возобновил свой собственный преторский эдикт (75 г.), усиливавший на деле наказание за преступления вооруженных банд против собственности и выделявший понятие «грабеж» из общего понятия «кража». Но и этот эдикт не дал положительных результатов. Тогда сенат решил прибегнуть к последнему решительному средству — оружию. С 3-тысячным отрядом претор Г. Клавдий был отправлен в Кампанию уничтожить центр повстанческого движения — штаб-квартиру гладиаторов на Везувии. Поход закончился самым позорным поражением римлян.
Сторонники Помпея и Цетега, пользуясь удобным случаем, подняли в сенате страшный шум, обвиняя сулланцев в неумении вести дела. Защищаясь, последние указывали, что когорты Клодия состояли из случайных людей, не имевших римского гражданства, и что время от времени неудачи в столкновениях с разбойниками бывают у всех — это естественно.
Противники сулланцев, однако, не сдавались. Они всячески старались натравить плебеев на сенат, используя продовольственные трудности, всаднические финансовые спекуляции. Сенат, очень этим встревоженный, как и неудачей Клодия в деле со Спартаком, а также явно прорывавшейся враждой плебеев, решился в конце концов на важный шаг: установление твердых цен на продукты, поставляемые на рынок (закон 73 г. консулов М. Лукулла — Г. Кассия). Это привело в страшное раздражение всадников, так как уничтожалась почва для спекуляций и быстрого обогащения за счет плебейских слоев Рима. Плебеи же, напротив, были очень довольны и считали, что сенат и консулы провели в жизнь полезное и мудрое мероприятие.
Одновременно сенат решил отстранить Клодия от ведения войны со Спартаком и передать его функции другому претору. Каждая из сенатских групп хотела провести своего кандидата. Развернулась острая борьба. На сходках народные вожаки всячески обыгрывали поражение Клодия (Г. Клавдия Пульхра) и усиленно агитировали против сулланцев. Макр, один из самых главных ораторов, призывал народ к более энергичному отстаиванию своих прав.
— В такой борьбе, — яростно кричал он, — победа на стороне меньшинства, что бы ни произошло. Народ всегда среди побежденных, и в дальнейшем — предупреждаю вас, квириты! — это будет в еще большей степени, если только они станут отстаивать свое господство с большим упорством, чем вы бороться за возвращение свободы!..
Призывы Макра не оставались безответными. Обстановка накалялась в Риме на глазах. Озлобленный плебс избивал неугодных ему должностных лиц. В разных местах Рима и за его пределами вспыхивали пожары. Тысячные толпы, собираясь у здания сената, требовали хлеба.
Тут уже испугались все политики. И после закулисных переговоров консулы 73 года М. Теренций Варрон Лукулл и Г. Кассий Вар провели в сенате закон о чрезвычайных закупках хлеба в провинциях Сицилии, Сардинии и Африке.
Полученный хлеб немедленно продавался народу по льготной цене 6,3 асса (7/12 сестерция) за модий. Число покупателей было расширено с 58 тысяч (так делалось в 75 г. во времена консула Л. Октавия) до 113 тысяч человек. Такую прибавку с покупателями произвели только за счет сицилийского хлеба. С тем же зерном, которое поступало из Сардинии и Африки, число граждан, получивших льготный хлеб, доходило до 240 тысяч человек.
Хлебный закон 73 года оказался очень накладным для римского казначейства, поскольку в 74—71 годы государственная казна была «небогатой, истощенной расходами» (Цицерон). На льготной для народа продаже хлеба казна теряла ежегодно более 30 миллионов сестерциев. Тем не менее этот закон оказался для сената очень полезным. Он нанес тайным надеждам оппозиции сокрушительный удар. Вопрос, больше всего интересовавший римских плебеев, был в значительной мере разрешен, и масса сразу потеряла 3/4 прежнего энтузиазма. Тщетно Макр и его единомышленники пытались вновь раздуть народное возмущение. На очередной сходке Макр, намекая на сенаторов, говорил:
— Действуя на правах военных людей, они захватили казначейство, войска, все царства и провинции и создали себе твердыню из снятых с вас доспехов. Вы же, составляющие основную массу народа, уподобляетесь скоту, предоставляете себя в полное обладание и пользование отдельным лицам! Вы лишились всего, что оставили вам ваши предки, да к тому же еще сами избрали себе голосованием этих господ, как раньше избирали правителей.
Вы поистине в каком-то забвении. Вы считаете, что вам с избытком предоставили свободы, раз вас не подвергают телесным наказаниям, и, по милости богатых господ, вам можно передвигаться туда и сюда? Но не в таком положении сельские жители. Они гибнут от распрей людей значительных. Они предоставлены могущественным лицам на произвол, как бы приносятся им в дар.
Но все призывы оказались тщетными. Поддержка стала неэнергичной и вялой. Таким образом, враждующие стороны пришли к новым консульским выборам.
Благодаря последним неудачам сулланцев (кандидат их Г. Клавдий Пульхр потерпел от Спартака скандальное поражение) и успехам Помпея в Испании удалось заключить достаточно прочный союз с группой консервативных реформаторов. К союзу присоединилась группа Цетега. В результате коалиция легко победила на выборах. Помпей провел в консулы своего кандидата — Л. Геллия Публиколу, а реформаторы — Гн. Лентулла Клодиана.
После консульских выборов вновь стал вопрос о новом командующем для борьбы против Спартака. На выборах большинство голосов собрала кандидатура Публия Валерия Вариния. Получив военные полномочия в силу особого поручения сената (в пределах Италии преторы и консулы не могли командовать войском без специальпого постановления сената), П. Вариний выехал из Рима набирать войска. Вслед за ним выехал в Брундизий к ожидавшему его легиону консул Марк Лукулл. Ему, как уже говорилось, была назначена сенатом Македония (его коллеге Г. Кассию «жребий» дал Цизальпийскую Галлию), и он готовился отбыть туда для войны с фракийцами, союзниками Митридата.
Его отъезд из Рима прибавил Макру смелости. Всеми силами он старался помешать Варинию, своему политическому противнику, в наборе воинов. В народной сходке Макр агитировал за дальнейшие наступательные действия на ослабевших сулланцев. Озлобленные его агитацией и своими неудачами, сулланцы рассыпались по адресу дерзкого трибуна в угрозах, собирали против него толпы сторонников и устраивали свалки.
— Макр, — кричали сулланцы-ораторы, когда им давали говорить, — намерен развязать новую гражданскую войну. Он метит в диктаторы, в цари!..
Трибун отвечал с напускным смирением:
— Нет, я не убеждаю вас, квириты, мстить за обиды. Я больше хочу, чтобы вы получили спокойную жизнь. Стремясь не к раздорам, в чем они меня упрекают, я взываю к правам народов. Даже если они станут стойко цепляться за власть, я призываю не к оружию и не к сецессии, а только к тому, чтобы вы не предоставляли в их распоряжение свою кровь. Пусть они сами, как хотят, проводят и осуществляют свои распоряжения, пусть добиваются триумфов, пусть преследуют со своими знаменами Митридата, Сертория и других уцелевших изгнанников. Но пусть не знают опасностей и трудов те, у кого пет никакой доли в добыче. Ведь они вознаграждают вас за вашу службу наспех проведенным законом. По нему они оценивают свободу каждого из вас в пять модиев. Но ведь это не больше тюремного пайка, квириты! Такое скудное содержание не дает людям умереть с голоду, но при этом подтачивает силы. Столь скудный паек не освобождает от забот о домашних делах и обманывает надежды всех пассивных людей!
Так взывал и заклинал Макр. Но масса римского плебса не очень охотно слушала его призывы. Оскорбленный недостатком энтузиазма, трибун обвинял сограждан в малодушии.
К осени 73 года положение в Риме стало в высшей степени неопределенным. Силы сторон благодаря успешным действиям Луция Лукулла против Митридата уравновесились.
Нужен был новый сильный толчок извне. С напряжением ждали противники свежих известий с театров войны из Испании и Понта, куда вступил уже Л. Лукулл.
Однако новый удар последовал совсем не оттуда, откуда его ожидали.
Публий Валерий Вариний (113—48 гг. до н. э.) знатностью рода не уступал своему предшественнику — Г. Клавдию Пульхру. Его дальним предком являлся один из четырех основателей Римской республики — знаменитый Валерий Публикола. Очень значительны были и другие предки, занимавшие в Риме видные должности.
Не уступал им в славе и отец Вариния — Л. Валерий Флакк (род. ок. 140 г. до н. э.), являвшийся в тот момент принцепсом сената.
П. Вариний имел широкий круг знакомств и друзей, среди них числился и Цицерон. Карьера его складывалась удачно. Он имел репутацию опытного и способного военачальника, сражался под начальством Суллы в Греции против Митридата, потом в Италии против марианцев.
Претуру П. Вариний получил с помощью М. Красса (с ним его связывали деловые отношения в качестве финансиста). Вступив в должность, П. Вариний в видах дальнейшей карьеры немедленно завязал тесные отношения с партией Помпея и стал оказывать ей очень важные услуги. Насмешливый римский плебс, хорошо знакомый с перипетиями тайной политики, тут же дал новому претору кличку «Вариний», то есть «Непостоянный».
После спартаковской войны связи П. Вариния с Гн. Помпеем еще больше окрепли. Он принимал участие в походах Гн. Помпея против Митридата и вместе с другими офицерами хорошо нажился на них. Новую гражданскую войну (49—45 гг. до н. э.) П. Вариний встретил в рядах партии Гн. Помпея, вступив в его армию в качестве ветерана-добровольца. 65 лет от роду он пал в сражении с войсками Цезаря под Диррахием (48 г. до н. э.).
Когда стал вопрос о необходимости найти Г. Клавдию преемника в связи с поражением, понесенным им от восставших рабов, отец и сын тут же решили (как до них и весь клан Лукуллов и Клавдиев), что не следует упускать возможность разгромом Спартака укрепить шансы П. Вариния на консульство. Так как ставленник консулов Лукуллов полностью обанкротился и у них не было никакой причины для противодействия, а другие претенденты не имели такого влиятельного ходатая, как П. Вариний, то вопрос, поставленный им в сенате, на что он имел право как претор, оказался решен в его пользу.
Получив назначение на войну с рабами в ранге пропретора, новый командующий решил действовать осторожно. С большим разбором он выбрал себе офицеров. На роль советчика и легата П. Вариний пригласил своего товарища по претуре Коссиния (113—73 гг. до н. э.), считавшегося знатоком военного дела, тоже друга Цицерона.
В начальники конницы новый командующий избрал храброго молодого человека из всаднической фамилии — Фурия (ок. 103—73 гг. до н. э.). Этот плебейский род был знаменит (здесь числились преторы, военные трибуны е консульской властью, консулы, диктаторы, цензоры), отличался удачей в военных делах (они водили в бой римские войска в войнах с эквами, вольсками, этрусками). Но особую славу Фуриям доставила война с галлами, ибо М. Фурий Камилл (4 в. до н. э.), «отец отечества», освободил Рим от захвативших его галлов, заново отстроил разрушенный город, а затем повторно победил страшных кельтов.
Этот чисто психологический момент наряду с личными качествами начальника конницы П. Вариний также принимал во внимание. И в разговорах с сенаторами он постарался распространить славу своего начальника конницы как можно шире. Он полагал, что находившиеся под командой Спартака галлы, узнав о его выборе, зная его собственную родословную, почувствуют смущение и страх.
Расчет его не сбылся, а самому Фурию, пылавшему честолюбием, не удалось повторить подвигов предков: в боях со спартаковцами он погиб, не успев стяжать ни славы, ни карьеры.
Третьим офицером П. Вариния, а именно квестором, стал 30-летний Г. Тораний (103—45 гг. до н. э.). Отец его был опекуном Г. Цезаря в его юношеские годы. Самому Г. Торанию (брат его, квестор Метелла Пия, недавно погиб на войне с Серторием) выпадет в будущем великая честь: стать опекуном сына умершего друга, пропретора и наместника Македонии Г. Октавия — будущего императора Августа (59 г. до н. э.). Через 10 лет после этого Г. Тораний примет участие в войне Помпея против Цезаря и закончит свои дни в изгнании на Коркире. Именно ему, своему верному единомышленнику, будет присылать Цицерон письма, полные горечи.
Таковы были офицеры П. Вариния — нового командующего, под начальство которого сенат поставил передать два легиона (12 тысяч человек) пехоты и 2 тысячи всадников. Солдат, правда, предстояло еще собрать, за исключением 4 тысяч ветеранов, переданных претору сразу сенатом.
Сбор сил затянулся. Несмотря на разосланные в разные стороны предписания, воины не желали идти в армию и разбегались. Приходилось рассылать повсюду военные отряды и, собрав уклонявшихся от службы силой, связывать их затем присягой.
Но сопротивление в деревнях не прекращалось. Жители не хотели давать лошадей, повозки, продовольствие. Полководцу приходилось лично объезжать округа и взывать к римскому патриотизму.
Между тем из Кампании к Варинию поступали сведения, что Спартак начал объединять повстанческие отряды, завел тяжелую и легкую пехоту и усиленно обучал ее по римскому образцу.
Удручали претора известия и из других областей Италии. По сообщениям, недовольство росло всюду на глазах, потенциально увеличивая силы рабов и привлекая на сторону мятежников толпу простого народа.
А в Риме еще не понимали, что в действительности происходит. Дни шли там заведенным чередом. Сенат, собираясь на заседания, обсуждал текущие дела, вопросы внешней политики, вел переписку с Гн. Помпеем и обоими Лукуллами. То тот, то другой сенатор, сказавшись больным, уклонялся от докучливых прений и отбывал в пригородные имения, чтобы проверить на месте положение дел, удостовериться, не ворует ли вилик, уменьшая его доходы, шел на форум послушать судебные прения, отправлялся в баню или цирк, полюбоваться бегами колесниц и пантомимой, или уезжал на время «встряхнуться» на модный курорт в Байи. Здесь, расфранченный и надушенный, в закрытых носилках, на плечах рослых рабов, среди почтительно расступавшейся толпы, он отправлялся на свидание к хорошеньким актрисам, иностранным гетерам или чужим женам. Наконец, много времени отнимало исполнение общественных обязанностей: приходилось поздравлять избранных кандидатов, кого-то поддерживать своим авторитетом в суде, кого-то провожать в провинцию, выступать свидетелем при составлении завещаний, присутствовать при обручении, при облачении молодого человека в тогу…
Жены сенаторов часами сидели перед металлическими, отшлифованными до блеска, зеркалами. С помощью многочисленных служанок они усердно занимались наружностью и туалетом. Нанятые или купленные философы, учитывая занятость своих хозяек, произносили в зто время речи о благоразумии и нравственности. Госпожа обычно слушала их с рассеянным видом, оживляясь иногда, когда приходилось отвечать на полученную надушенную записочку или отдавать некоторые хозяйственные распоряжения. Набеленные и нарумяненные, с подведенными сурьмой глазами, уложив с помощью молодых рабынь волос к волоску или облачившись в белокурые, рыжие, каштановые парики, разряженные в небывалые туалеты, прихватив с собой свиток Платона «О государстве», в котором знаменитый философ проповедовал общность жен, знатные дамы отправлялись на прогулку по Аппиевой дороге. Их сопровождала целая толпа купленных рабов: курьеров, выездных лакеев, вестников — все сплошь прекрасных юношей, с искусно завитыми волосами, составлявшими как бы почетную стражу. Вместе с ними выезжавшая обычно брала карлика и ученую обезьяну, а также философа-моралиста. Здесь, на Аппиевой дороге, часто назначали встречи и свидания с подругами, приятелями и друзьями семьи. Обсуждая свои дела, дамы колко прохаживались по адресу соперниц и враждебно поглядывали на красавиц куртизанок. Последние тоже выезжали в это время на прогулки в обитых шелком экипажах, которыми они сами и правили.
Знатная молодежь тоже не теряла понапрасну времени. Щегольски разодетая, увеиченная венками, надушенная лучшими благовониями, она весело пировала в роскошно отделанных триклиниях, лежа в объятиях гетер, актеров и актрис, слушала пение и смотрела танцы молоденьких рабынь из различных стран или обходила лавки на торговых уличках, примыкавших к главной городской площади — форуму, торгуясь с продавцами, покупая чеканное серебро, драгоценные камни, дорогие материи, хрустальные чаши, старинные амфоры, жемчуг, яшму, носилки с черепаховыми инкрустациями, столы из слоновой кости, собак и лошадей, а около храма Кастора в жаркой схватке аукциона красивых мальчиков-рабов.
Всадники, представители торгового сословия, как обычно, толпились в портике Минуция, служившего хлебной биржей, в портиках, окружавших масляной рынок или на форуме. Они обсуждали курсы акций в провинциях, спорили между собой о строительных подрядах, подрядах на поставку и перевозку припасов, откупов таможенных пошлин, сбора податей, аренды казенной земли; они давали взаймы под большие проценты юнцам, сенаторам, общинам и царям, взыскивали по суду с несостоятельных должников, описывая их имущество и пуская его в продажу с аукциона, заключали торговые сделки, бойко торговали заморскими товарами и различными редкостями.
Клиенты, одетые в грязные и потертые тоги, с заплатами на башмаках, как положено по утрам, толпились у дома своих патронов, шумели во дворе, переругивались с рабами; тот, кто был побогаче, сунув привратнику подношение, проскальзывал в дом и в толпе других счастливцев произносил льстивое приветствие. Если его удостаивали вниманием, он заводил разговор и старался уладить свои дела или получить подарок.
В судах, на многочисленных гражданских и уголовных процессах, при большом стечении заинтересованных лиц шла обычная война обвинения и защиты. Каждая сторона яростно доказывала свою правоту и предавала противоположную всяческому поношению.
Ремесленники, сидя на своих табуретках, прилежно стучали молотками, строгали и пилили, делали горшки, ткали, валяли сукно, работали в красильнях, занимались еще тысячей разных дел. По вечерам, утомленные тяжелой работой, духотой тесных помещений, они возвращались в свои жалкие конурки где-нибудь на чердаке плохо построенного и густонаселенного дома на узкой улочке, часто страдавшей от пожаров. Здесь они наскоро ужинали бобами, ячменной кашей, вареным и жареным горохом, овощами с уксусом, похлебкой из порея и вареной телячьей головой, если дела шли хорошо, и, поговорив со сгорбленными от тяжелого труда и непрерывных лишений женами о текущих делах и надеждах, поспешно заваливались спать. Завтра ждал их новый тяжелый трудовой день. А заснуть часто оказывалось нелегко: в соседней каморке бранились, из-за поворота улицы доносился грохот ломовых телег, везших бревна или тес, или столкнувшихся в тесноте улицы экипажей, злобная ругань извозчиков…
Домашние рабы и вольноотпущенники, занимавшиеся земледелием, подрядами по строительной и кровельной части, торговлей съестными припасами, продажей и покупкой рабов и гладиаторов, денежными спекуляциями и разменом монеты, плавкой золота и серебра, медициной, живописью и писательскими делами, делами актерскими, исполнением обязанностей писцов, — все они яростно интриговали друг против друга, добиваясь расположения и милости хозяев.
Пришлый народ из различных областей Италии (прежде всего крестьянская молодежь, соблазненная частными и общественными раздачами, влачившая дома жалкое существование и не имевшая никаких надежд, дети проскрибированных, долго скитавшиеся, те, кто растратил состояние в пьянстве и разврате, в безумных тратах, кто совершил на родине какое-нибудь преступление), многочисленные иностранцы, прибывшие в Рим в поисках справедливости, в надежде на заработок или карьеру, — все они обивали пороги домов знати в поисках помощи и защиты. В часы обеда они толпились около продавцов, у которых от корзин с припасами неслись соблазнительные запахи. Каждый спешил к ним со своей посудой. Получив порцию, он тут же в стороне жадно поедал купленное.
А в дешевых тавернах под скверными вывесками на окраинах города, куда не смел являться без сопровождения ни один человек состоятельный, так как могли убить и ограбить, куда трудно было попасть, двигаясь в полной темноте (если не сопровождал раб с факелом или бронзовой лампой впереди, так как легко было угодить в яму, полную грязи и воды), собирались завсегдатаи этих мрачных и убогих заведений: могильщики, бродяги и попрошайки, жившие под мостом, грабители и воры. Последние находились в непрерывных столкновениях с законом и городской стражей, безуспешно подстерегавшей их у Помптинских болот или в Галинарском лесу близ Кум, в то время как они сбегались в Рим и ночами рыскали здесь в поисках поживы. Сюда же, в таверны окраин, приходили безработные философы, риторы и грамматики, не имевшие ни знатных покровителей, ни имущества, жрецы Кибелы, отставные атлеты и гладиаторы, искалеченные кулачные бойцы и цирковые наездники, разоренные и опустившиеся ветераны, не имевшие ни гроша за душой, но полные воспоминаний о сладкой жизни в течение 10 лет за счет добычи, полученной в войне с Митридатом и в проскрипциях. Все они приходили сюда, чтобы отвлечься от тяжелых дум за игрой в кости, согреться за стаканчиком вина, поговорить о своих бедах и надеждах, а также перемыть косточки «проклятым богачам, грабителям и угнетателям бедных людей».
Впрочем, жизнь обитателей Рима состояла не из одних темных моментов. Пышные храмы были полны молящихся. По улицам в разных направлениях шествовали религиозные процессии в честь различных богов. Цирк, как обычно, собирал на представления большие толпы, находившиеся здесь с утра до захода солнца. Сенаторы, перемешанные с всадниками и простым пародом, учтиво держали зонтики над своими дамами, защищая их от дождя и солнца. Простой народ жадно глазел на удивительные наряды и красоту молодых знатных женщин, перебрасывался двусмысленными шутками и с удовольствием поедал пирожки с сыром, сосиски, свиное мясо, пил мед, сладкое и кипяченое вино. Для сотен тысяч людей различного звания цирк являлся любимым зрелищем, предлагавшим бега колесниц, кулачных бойцов, скороходов, борцов. Здесь устраивались примерные сражения и парады. В амфитеатрах, как и прежде, давали бои гладиаторов. В театре народ угощали грубоватыми фарсами, комедией и драмой. Комедии (ателланы) изображали деревенскую жизнь, жизнь рыбаков, дровосеков, горшечников, сукновалов, виноградарей, воинов. Все они были переполнены грубоватыми остротами, нередко непристойными, а также политическими намеками и прямыми выпадами. Их встречали дружными аплодисментами. Фарсы или мимы (шутовские комедии) представляли из себя совокупность бытовых, часто любовных, сцен из реальной жизни. Отличались они простонародными выражениями и величайшей непристойностью. Женские роли исполнялись мужчинами. Действующие лица, наряженные арлекинами, часто пускались в пляс. Дурачка, главного героя, щедро награждали пощечинами и ударами. В трагедиях, трактовавших мифологические сюжеты, выпускали на сцену колесницы, зверей из других стран, что очень нравилось зрителям. Популярны были пантомимы (театр одного актера и хора, разъяснявшего ход действия). Содержание их также отличалось двусмысленностями и крайней непристойностью.
Все эти спектакли живо откликались также и на перипетии войны с рабами. Зрители громким смехом встречали выпады комиков против восставших и их вождя:
Безумный, безумный Спартак!..
Он вздумал Рим победить,
Тот самый, что не сумел сломить
Даже и сам Ганнибал!..
Наиболее экспансивные из зрителей, демонстрируя патриотические чувства, вскакивали с мест и, потрясая кулаками, громко кричали:
— На крест варвара!.. На крест гнусного фракийца!.. Мы ему покажем!..
В начале августа, когда на полях стоял зрелый хлеб, Вариний решил начать военные действия. Правда, армия далеко не была полностью укомплектована и моральный дух ее заставлял желать много лучшего. При отлучках полководца по делам молодые воины совершали из лагеря частые побеги; их удавалось вернуть (далеко не всегда), лишь угрожая самыми свирепыми репрессиями. К этому прибавлялись пересуды солдат о дерзких речах Макра, призывавшего их не браться за оружие. Раздраженный всем этим и шедшими из Рима слухами о внутренних спорах и дрязгах, П. Вариний отправил в Рим своего квестора Торания, поручив ему узнать, что же там происходит, и потребовать от сената, чтобы Макру, вольному или невольному союзнику повстанцев, заткнули глотку.
Сам Вариний тем временем (хотя Коссиний и Фурий с подкреплениями еще не соединились с ним) по Аппиевой дороге двинулся на юг, в Кампанию, намереваясь без дальнейших оттяжек напасть на Спартака.
А последний с огромной энергией занимался формированием своих частей. Он создал уже тяжелую легионную пехоту, отряды легковооруженных, усиленно вооружал и обучал их.
В результате ежедневных тренировок повстанцы быстро привыкли по военному обычаю строить лагерь, выставлять посты, караулы, сражаться в строю и выполнять другие воинские обязанности.
С каждым днем число желающих вступить в армию Спартака росло. Верховный вождь тщательно сортировал людей. Он выбирал наиболее крепких и мужественных на вид, по профессии кузнецов, землекопов, охотников, виноградарей, гончаров, кожевников, тележников, плотников, рыбаков, пастухов, архитекторов, инженеров, грамматиков и т. п. Грамотности в своем войске Спартак придавал огромное значение, и тут ему помогла сама придирчивость рабовладельцев, с которой они выбирали рабов.[20] Особое внимание уделял он бывшим воинам-профессионалам, а также знатокам местности в различных районах Италии. Из свободных крестьян Спартак брал не всех, но лишь «кое-кого» (Аппиан). Он предпочитал иметь по возможности однородную армию, состоявшую из сельских рабов-мятежников, сидевших в эргастулах, и рабов-пастухов.
Всех остальных, желавших поступить к нему, Спартак делил на отряды, назначал им командиров и, вооружив чем мог, рассылал в различные области страны для ведения партизанской войны.
С оружием у повстанцев поначалу было неважно. Кузнецы их, фракийцы и галлы, работали день и ночь и все-таки не успевали производить необходимое количество мечей и копий. Не хватало защитного вооружения. Поэтому Спартак давал первым своим воинам деревянные шлемы, кожаные панцири и щиты, сплетенные из прутьев, покрытые снаружи свежесодранными шкурами животных (они приклеивались накрепко, точно клеем).
Поход П. Вариния застал Спартака на стадии организации войска. Он имел две тысячи вооруженных и обученных бойцов. А так как этих сил было недостаточно, Спартак стал отходить на юг, в горы. Знаток горной войны, он хотел парализовать численное преимущество римлян, их преимущество в вооружении, стеснить действия неприятельской кавалерии и поскорее соединиться с отрядами Крикса и Эномая. Последние сразу после победы над Клодием в качестве легатов Спартака были отправлены собирать силы в Луканию и Апулию.
Со своей 4-тысячной армией Вариний упорно наседал на врага, продолжавшего стремительно отходить. Происходили частые стычки. Спартак устраивал непрерывно засады, стараясь поймать в них римского полководца. Но П. Вариний старался соблюдать крайнюю осторожность.
После того как попытка загнать врага в теснину и заморить его там голодом лопнула, римляне пришли в сильное замешательство. Такого искусства и проницательности от вождя рабов не ожидал никто. Опасаясь засады в теснине, П. Вариний не стал преследовать противника.
Через несколько дней, доведя численность своего войска до 8 тысяч человек, благодаря подкреплениям, приведенным Коссинием, побуждаемый вновь прибывшими к решительным действиям (все сулили ему верную победу в битве), Вариний вновь двинулся на врага.
А в лагере Спартака происходило следующее. Крикс и Эномай, посланные в Луканию и Апулию, прекрасно справились со своей миссией и привели на помощь другу и полководцу около 4 тысяч галлов и германцев из числа римских пастухов. И галлы и германцы, привыкшие к войнам, раздраженные вдобавок унижениями, выпавшими на их долю в рабстве, быстро склонились к предложению о восстании. Особенно жаждали вновь скрестить оружие с римлянами галлы, как те, что попали в рабство после союзнической войны (90—88 гг. до н. э.)[21], так и попавшие в рабство недавно (в результате деятельности римских публиканов в Трансальпийской Галлии).
Когда вновь прибывшие соединились с маленькой армией Спартака, настроение у повстанцев резко поднялось. Галлы, как и германцы, народ рослый и мнения о себе высокого. Они требовали прекратить отступление, идти навстречу врагу и самим вызвать его на бой. Но Спартак, испытавший уже свое и римское войско в стычках, считал сражение преждевременным. Он хотел продолжать отступление с арьергардными боями и засадами, выйти со всем войском в Луканию, в область, богатую лошадьми и скотом, и, прежде чем явится противник, войско реорганизовать, пополнив его новыми отборными людьми и создав кавалерию.
Спор в штабе повстанцев разгорелся. Страсти так накалились, что младшие участники совета из галлов и германцев, которые всю свою жизнь видели, по примеру отцов, в войне, пирах и добыче, едва не подрались с товарищами Спартака из гладиаторов.[22]
В конце концов Спартак уговорил своих нетерпеливых товарищей. Он доказал им преимущества своего плана, и с ним — хотя и не очень охотно — согласились все остальные. Таким образом, никакого «междоусобия», на которое надеялись П. Вариний и его коллеги, у рабов не произошло.
Не вступая с врагом в соприкосновение, армия Спартака снялась с лагеря и, скрываясь за Эбуринскими горами, двинулась к городу Нар в Лукании. Оттуда после небольшой передышки на рассвете повстанцы добираются до Анниева Форума. Захватив городок внезапным налетом, рабы тотчас стали мстить его обитателям всеми возможными способами. Саллюстий об этом сообщает так: «Тотчас беглые рабы вопреки приказу начали хватать и бесчестить девушек и женщин… Иные бросали огонь на крыши домов, а многие из местных рабов, нравы которых делали их союзниками восставших, тащили из тайников скрытые господами ценности или извлекали даже самих господ. И не было ничего святого и неприкосновенного для гнева варваров и рабской их натуры. Спартак, не будучи в состоянии помешать этому, хотя он неоднократно умолял оставить их бесчинства, решил предотвратить их быстротою действий…»
Удвоив за день и ближайшую ночь численность войска (теперь оно достигало 12 тысяч человек пехоты и 600 человек конных), Спартак сошел с Аппиевой дороги и пошел сельской местностью.
А Вариний тем самым временем соединился с подкреплениями, приведенными ему начальником кавалерии. Имея с собой 12 тысяч человек пехоты и 2 тысячи конницы, присланных наместником Трансальпийской Галлии М. Фонтеем, он решил на этот раз во что бы то ни стало окружить врага, загнать его в неудобную местность и быстро с ним покончить.
По прибытии в Луканию случай, казалось, скоро представился. П. Вариний разделил силы на три части: 6 тысяч человек он оставил себе, 4 тысячи вручил претору Коссинию, а 2 тысячи — начальнику конницы Фурию. Объяснив им в подробностях свой план, он начал действовать.
А Спартак в отличие от И. Вариния предпочел держать все силы в кулаке. Непрерывно маневрируя, он нарушил взаимодействие вражеских отрядов, улучил удобный момент и обрушился всей силой на 2-тысячный отряд Фурия. Очень скоро римляне потерпели полное поражение и обратились в паническое бегство, во время которого повстанческая конница причинила им страшные потери.
Вслед за тем возле местечка Салин Спартак обрушился на Коссиния (претор легкомысленно устроил себе купания), вновь нанес римлянам тяжелое поражение, захватил обоз и лагерь. Сам Коссиний, отчаянно сражавшийся, пал в битве.
После этого Спартак двинулся на П. Вариния. Последний, видя, сколь неблагоприятно сложились обстоятельства, решил уклониться от битвы и стал отступать в сторону Капуи. Тем не менее Спартак навязал ему бой и разбил его. П. Вариний едва отсиделся в лагере, а потом под покровом ночи бежал в Капую.
Месяц спустя, собрав новые подкрепления «из всяких случайных людей, набранных наспех и мимоходом» (Анпиан), соединившись с Торанием, прибывшим из Рима с более или менее благоприятными новостями, и отрядом конных здуев из Свободной Галлии, с войском в 20 тысяч человек и 4 тысячи конницы, П. Вариний попытался повернуть колесо фортуны в свою сторону. И опять неудачно: потерпел поражение его квестор Г. Тораний, а затем несколько раз был разбит и он сам.
Последнее сражение оказалось на редкость ожесточенным. Римляне яростно атаковали центр повстанческого войска, занимавшийся галлами во главе с Эномаем (Спартак, как и подобает главному полководцу, командовал правым крылом, а Крикс — левым). Этот бой оказался для Эномая роковым. Проявив чудеса доблести и героизм, он пал в битве. Для Спартака это явилось большим несчастьем: он лишился надежнейшего товарища я авторитетного вождя, занимавшего значительное место в его планах.
За тело Эномая разгорелась яростная схватка. П. Вариний, желавший любой ценой захватить его, встретился со Спартаком в бою, был им ранен, потерял коня и едва избежал плена.
С остатками войска неудачливый полководец отошел в Капую и расположился там на зимовку. В очередном письме сенату П. Вариний постарался как можно более мягко рассказать о своих неудачах. Он обещал с начала следующего года возобновить военные действия и стереть врага в порошок, залогом чего объявлял смерть неприятельского вождя Эномая, уже павшего в борьбе с ним.
Правда, сам Вариний смотрел на положение дел не столь оптимистично, как он изображал их в письме. Претор вполне убедился, что враг очень силен. Поэтому он решил так: в сложной ситуации согласно коренному правилу римской политики следует помогать себе скорее не силой, а хитростью, тайными происками, заговорами, подкупами в стане врагов. Как такие вещи устраиваются, учить Вариния было не надо: как-никак отец у него являлся принцепсом сената! Тотчас из верных рабов и отпущенников с большими суммами денег под вполне благовидными предлогами в лагерь Спартака и по всему югу Италии было отправлено большое число тайных агентов. Им поручалось: искать «нужных людей» среди повстанцев, ободрять малодушных среди своих, сплачивать партию сопротивления, не жалеть ни денег, ни угроз, ни обещаний, дезорганизовывать вражеский тыл, организовывать всяческие «эксцессы», озлобляющие италийское население, а вину за них сваливать на повстанцев, пытаться организовать покушение на вражеских вождей, в первую очередь на самого Спартака. «Иногда, — поучал претор своих агентов, — один хороший удар кинжала стоит удачного сражения! Вспомните, как Муций Сцевола едва не убил кинжалом царя этрусков Порсену. Одним своим покушением, даже неудачным, он сразу прекратил злосчастную для Рима войну…»
Приказ претора был немедленно принят к исполнению, и тайные агенты тотчас принялись за дело…
Письмо Вариния, присланное в сенат, подверглось тщательному рассмотрению. Противники претора обрушивались на него со всяческими обвинениями. Впрочем, находилось также и немало защитников. В конце концов возобладало следующее мнение: хотя поражения преторов и неприятны, ничего по-настоящему ужасного пока не произошло. Поэтому нечего пугаться, меры должны приниматься главным образом в трех направлениях: 1) формирование настоящего войска; 2) изготовление необходимого снаряжения и оружия (большие заказы ремесленникам в Риме, Пицене и Этрурии упрочат их верность!); 3) принятие мер по снабжению Рима хлебом за счет Сицилии и Италии.
Положение с хлебом внушало сенату особую тревогу, так как он поставлялся скудно из-за действий пиратов на море, и эти поставки все время находились под угрозой срыва. Апулия же и значительная часть Кампании, главные поставщики хлеба в Италии (вместе с Этрурией), оказались практически потеряны, и было вновь как во времена войны с Ганнибалом, когда, по словам Ливия, «война истребила многих свободных земледельцев, в рабах ощущался недостаток, скот был расхищен, а усадьбы или разрушены, или выжжены». Тем не менее, подчиняясь эдиктам сената, земледельцы в Цизальпинской Галлии, Этрурии, а где могли и в Кампании, хотя и с чувством тревоги, вновь вышли на поля. В конце октября были произведены посевы скороспелой пшеницы (римляне сеяли обычно яровую трехмесячную и такую, что поспевала даже за 40 дней!), неприхотливой полбы и ячменя, относительно которого римляне по опыту знали, что нет растения, которое лучше защищает от голода при неурожае пшеницы.
Спартак справил пышные поминки по Эномаю. В его честь было принесено много жертв. Пехотинцы и всадники, разделенные на отряды, при оружии двигались вокруг погребального костра и пели песни, прославлявшие подвиги покойного. Затем, когда погас огонь, участники печальной церемонии насыпали могильный холм, у которого несколько сот римлян должны были сразиться друг с другом, как гладиаторы, после чего состоялся памятный ужин.
Воздав должное памяти соратника, храбрейшего и славнейшего из мужей, Спартак произвел новые командные назначения. При этом Г. Ганник был назначен новым командиром германцев и всего левого фланга, а Крикс перемещен на пост командира галлов и центра войска.
Новые блестящие победы Спартака сильно способствовали быстрому росту его сил. Прибывавших галлов и германцев Спартак отдавал под командование Крикса и Ганника, за собой, как и прежде, оставив фракийцев.
Привлечение к восстанию новых людей происходило не только стихийно, но и за счет агитации среди пастухов (они составляли подавляющую массу восставших в легионах) в скотоводческих латифундиях специальными агитаторами. Прием этот был ненов: он употреблялся и в Сицилии Сальвием и Афинионом. Вторым питательным источником для армии восставших служили эргастулы — тюрьмы, в которых господа держали провинившихся и мятежных рабов. Последних не приходилось долго уговаривать: они ненавидели своих господ лютой ненавистью и готовы были присоединиться к кому угодно, чтобы отомстить им. Третьим питательным источником для восстания служили сельские виллы, где работали деревенские рабы, занимавшиеся сельским хозяйством. Виллы были, как правило, небольшими, там работало по нескольку десятков рабов. Но и они давали определенный контингент для восстания. При этом заговорщики (если к ним и не прибывал отряд вооруженных спартаковцев) в первую очередь убивали своих надзирателей и виликов, преданных господину рабов, шпионивших за всеми, а то и самих господ. После этого, вооружившись чем попало, они шли на соседние виллы побуждать к восстанию других рабов.
Наконец, важным фактором являлся очень часто при восстаниях момент религиозный. Заговорщики приходили к какому-нибудь своему товарищу-предсказателю, который пользовался их доверием, как Эвн в Сицилии, и спрашивали его: «Дают ли боги согласие на задуманное ими?» Ответ в таком случае давался, как правило, положительный, и заговорщики брались за дело, часто избрав предсказателя в предводители.
Был и еще один источник пополнения рядов восставших — за счет так называемых «разбойных» отрядов из пастухов или городских рабов, которые, как говорит Ливий, «по дорогам и общественным пастбищам занимались грабежом». Такие отряды создавались периодически. Выполнив намеченную операцию, часть из них тут же распускалась.
Городские рабы также участвовали в предприятии Спартака, но главным образом в плане тайного оповещения его о планах римской администрации, передвижениях римских войск, передачи ему копий секретных римских документов, извещения о важных посольствах и пр. Тут главную роль играли «интеллигенты» из рабов: домоуправители, учителя, секретари и т. п.
Городские рабы, безусловно, находились в лучшем положении, чем сельские (это признают различные древние писатели). Бывало, что они защищали от опасности хозяев, славившихся гуманностью и хорошим обращением с домашней челядью. Редко поддерживая в открытых выступлениях сельских рабов, городские рабы вовсе не были лишены революционных настроений. Напротив, бившая ключом городская жизнь, волнения форума и выборов различных магистратов, многочисленные суды над важными лицами, делавшиеся всегда предметом общих пересудов, участие в тайных предприятиях хозяев и гражданских междоусобиях (многому научила их эпоха Мария и Суллы) — это все приводило к тому, что они были в массе готовы к тому, чтобы напасть на господ, «если представится удобный случай. Поэтому рабы сочувственно относились к тем, кто звал их к предстоящему тайному нападению». Так рассказывает уже об очень древнем восстании рабов (502—500 гг. до н. э.) историк Дионисий Галикарнасский.
Выступления городских рабов против римского сената повторялись много раз и в Риме, и в других городах (заговор 419 г. до н. э. в Риме, заговор 25 рабов на Марсовом поле во время Ганнибаловой войны, заговор рабов и союзе с карфагенскими заложниками в Сетии в 199 г. до н. э. и т. д.).
Территориальная «раздробленность» рабов, таким образом, мало мешала вербовке новых кадров для восстания. Различие в положении городских рабов и сельских было далеко не столь значительным, чтобы эти прослойки в лице своих самых решительных представителей не могли найти общий язык, когда они хотели бороться за свободу. Ибо, как справедливо говорит Синезий, «всякий раб есть враг своего господина, когда он вдруг возымеет мысль его победить». И Дионисий Галикарнасский подчеркивает, что рабы всегда «раздражены» и «озлоблены», «увлечены надеждой на свободу» и «желают зла своим хозяевам». У самих римлян вражда к ним их рабов, вне зависимости от принадлежности к тому или иному слою, не вызывала никакого сомнения. Недаром имела у них широкое хождение пословица: «Сколько рабов — столько врагов!..» Справедливость этой пословицы блестяще доказали рабские заговоры и рабские войны (о печальных для римлян событиях в Сицилии Диодор писал: «Много тысяч рабов без всякого приказа стеклось, чтобы погубить своих господ»). Уже до Спартака была брошена крылатая фраза, что поднимающий на бой рабов есть защитник всех обиженных и угнетенных!
Всех вновь прибывших в повстанческий лагерь (после определенной проверки) немедленно распределяли по легионам.[23] В каждый легион по итогам последних боев Спартак назначил новых командиров — людей, зарекомендовавших себя умом и воинской доблестью. Система управления повстанческой армии строилась по римскому обычаю. Во главе каждого легиона находился его командир-префект. У него в подчинении были: 1) префект лагеря, 2) префект ремесленников, 3) 6—10 военных трибунов, командиры когорт (1-я, почетная, насчитывала 1000 солдат; центуриями в ней командовали 5 почетных центурионов, имевших, как и почетный трибун, немалые привилегии и льготы; остальные когорты насчитывали по 500 солдат), 55 центурионов (1-й, пользовавшийся особым почетом, командовал 400 и даже 600 солдатами, вместе со старшими офицерами он был членом военного совета; остальные — 100 солдатами), деканы (десятники) — старшие по палатке, их десятка составляла манипул («те, кто сражается рука об руку»).
Командир легиона являлся вершителем всех дел в легионе. Его ведению подлежали оружие, кони, одежда, сайки, пароли и распоряжения, отправление в поход и на работу, уровень дисциплины, интенсивность военных тренировок. Его обязанностью было довести до совершенства выучку солдат, поддерживать на высоком уровне моральный дух своего легиона. Все выдвигавшиеся на этот пост должны были обладать суммой определенных качеств: храбростью, предусмотрительностью, справедливостью, старательностью, сдержанностью, честолюбием.
Префект лагеря ведал расположением лагеря, лечением больных воинов, повозками, вьючными животными, инструментами, метательными машинами и т. н. На этот пост римляне всегда выдвигали людей после долгой и безупречной воинской службы.
Начальник ремесленников ведал ремесленными мастерскими. Под его надзором ремесленники и мастера, главным образом фракийцы и галлы, уведенные Спартаком из города, имений и латифундий, в широких масштабах начали производство мечей, копий (на них пошло железо из рабских тюрем и мастерских), щитов, панцирей, луков, стрел, боевых машин и т. д.
Подготовкой воинов непосредственно занимались военные трибуны, показывавшие воинам личный пример. На эту роль выбирали людей со значительным военным стажем. Столь же тщательно подбирали для войска центурионов — людей высокого роста, большой физической силы, умеющих ловко и сильно бросать копья и дротики, сражаться мечом и манипулировать щитом, быть бдительными, выдержанными, исполнительными, требовательными и заботливыми.
Каждому легиону был придан отряд конницы в 1000 человек.[24] Всего, таким образом, в распоряжении Спартака было 4 тысячи конных воинов (он сформировал конницу, захватив в Лукании встречные конные табуны). Эта конница усиленно обучалась всем необходимым воинским приемам.
В лагере повстанцев торжествовали. Многие здесь уже считали себя победителями. Но радость оказалась преждевременной. Вскоре в различных местах Италии против власти повстанцев вспыхнули мятежи. Стали появляться шайки грабителей. Они убивали массы людей, ссылаясь на приказы Спартака, грабили имущество и скот простых людей, сжигали дома. К Спартаку посыпались жалобы на бесчинства его людей. Вождь восстания, как человек достаточно опытный, сразу понял, в чем дело. И невозможно было это не понять, когда под угрозой очутилось все снабжение армии и контакты с италийским населением угрожали разрушиться. После совета с командирами Спартак решил отправить на борьбу с грабительскими шайками свои отряды. В итоге наступило некоторое улучшение, но ненадолго. Очаги сопротивления вновь вспыхивали то тут, то там. Местные рабовладельцы, пользуясь своей властью и влиянием, большими финансовыми ресурсами, оказывали агентуре Вариния огромную помощь. Были пойманы также вражеские агенты, покушавшиеся на жизнь Спартака. Они дали весьма интересные показания…
Тогда после больших споров относительно принятия возможных решительных мер штаб повстанцев решил ответить врагам тем же: обрушить на рабовладельцев в городах Нола и Нуцерия (Кампания), Метапонт (Лукания), Консенция (Брутий) страшный террор, разбить начисто всю римскую машину государственного управления на юге Италии, конфисковать на нужды армии собственность рабовладельцев и дать им такой урок, чтобы они запомнили его на веки вечные.
В соответствии с принятым решением Спартак разделил войско на отряды (он полагал, что Вариний после тяжелых поражений не сможет напасть на него) и направил их в разные стороны юга страны. Один за другим повстанцы брали названные города приступом. И как позже, во времена восстания багаудов в Галлии (3 в. н. э.), они разбивали тюрьмы, освобождали заключенных (те тотчас присоединялись к ним), уничтожали храмы, дворцы, водопроводы, бани, жилища знатных граждан, все вокруг наполняли «убийствами, пожарами, грабежами и насилиями» (Орозий). Множество знатных лиц в цепях были доставлены к Спартаку и после суда, изобличившего их в различных тяжелых преступлениях (шпионаж, убийство повстанцев из-за угла и т. п.), были обезглавлены.
Октябрь — ноябрь 73 года запомнились всем современникам восстания Спартака, их детям, внукам и даже отдаленным потомкам. Цицерон говорил впоследствии о «гнете ужасов и опасностей невольнической войны», Гораций (I в. до н. э.) — о «злобе» вождя рабов, Флор — о «страшном избиении» рабовладельцев южноиталийских городов (2 в. н. э.), Тацит (I в. н. э.) — о «прежних несчастьях», Юлий Капитолии (4 в. н. э.) — что Спартак «не терпел никого из знатных». О том же говорит Аммиан Марцеллин (4 в. н. э.): «Сколько, — замечает он, — голов, перед которыми трепетали народы, пали под позорным топором палача».
Положение рабовладельцев усугублялось еще и тем, что повстанцам повсюду сочувствовали плебейские низы — «городские подонки», как презрительно именовал их Цицерон, а в сельской местности — разоренное и бедное крестьянство. В целом события, происходившие на италийской почве, сильно напоминали события в Сицилии, происходившие там во время восстаний рабов. Диодор о последних писал так: «…простой народ не только не сочувствовал богатым, но, напротив, радовался, так как завидовал неравномерному распределению богатств и неравенству положения. Зависть, порожденная бывшим прежде горем, перешла теперь в радость, когда увидели, как блестящая судьба обратила теперь свое лицо к тем, к кому она раньше относилась с презрением. Самое же замечательное во всем этом было то, что восставшие рабы, разумно заботясь о будущем, не сжигали мелких вилл, не уничтожали в них ни имущества, ни запасов плодов и не трогали тех, которые продолжали заниматься земледелием; чернь же из зависти, под видом рабов устремившись по деревням, не только расхищала имущество, но и сжигала виллы».
Успехи восставших были велики. Силы их росли непрерывно. Римская власть на юге Италии оказалась совершенно разрушенной. На местах стихийно стали возникать новые органы власти.
В этот период Спартак усиленно укрепляет дисциплину, старается избавить войско от сомнительных элементов, вносивших смуту и разложение, навлекавших на него всевозможными злоупотреблениями, грабежами и преступлениями позор, проклятия и нарекания местного италийского населения. Эти преступные элементы после первых бесполезных уговоров (когда дело казалось еще недостаточно ясным) он, опираясь на свой авторитет, начал подвергать дисциплинарным наказаниям, потом — изгнанию из войска и даже казни. Прецедент к введению смертной казни в повстанческом войске дало одно крайне неприятное для него дело. Произошло оно в тот момент, когда повстанцы производили избиение римской аристократии и ее сторонников на юге, очищая с помощью массового террора от врагов города Нолу, Нуцерию, Консенцию и Метапонт. В это именно время, пользуясь обстоятельствами момента, один из командиров с кучкой приближенных коллективно изнасиловал одну очень красивую женщину-патрицианку из Рима, взятую в плен. Знатная пленница покончила самоубийством «в отчаянье от нарушения своего целомудрия» — так сказали Спартаку окружавшие ее другие пленницы. Этот гнусный случай привел верховного вождя восстания в ярость. Больше всего он боялся, что войско, поддаваясь дурным примерам командиров, выродится в банду грабителей и насильников, у которых не будет за душой ничего святого.
Итак, он вызвал виновных в тяжком преступлении на суд своего войска. Здесь, перед сходкой солдат и командиров, Спартак держал горячую и убедительную речь о том, зачем поднято восстание, чего они добиваются, как можно и как нельзя себя вести. Преступники защищались, как могли, но доводы их не имели успеха. Судом войска они были приговорены к смерти, и войско, по принятому обычаю, побило их камнями.
Чтобы завершить это очень неприятное, но поучительное дело, Спартак распорядился с почетом погрести покончившую самоубийством женщину, а у ее могилы устроить, по римскому обычаю, гладиаторские игры. Гладиаторами выступали 400 пленных римлян из знатной молодежи. Бились только до крови, но не до смерти. Войско повстанцев выступало в качестве зрителей.
В один из октябрьских дней, после полудня, Крикс пришел в палатку Спартака. Молодые стражи беспрекословно пропустили его: все уважали Крикса за многочисленные прекрасные качества души и великую доблесть на войне.
Спартак, сидя в кресле, читал какой-то свиток. Увидев вошедшего, он отложил книгу в сторону, встал и тепло приветствовал Крикса. Оба вождя расцеловались.
— Я принес тебе, доблестный Спартак, прекрасную новость, — весело начал Крикс.
— Какую? — улыбаясь, спросил Спартак. — Может, паши отряды одержали где-нибудь победу над римлянами?
— Нет, известие совсем иное: мои разведчики в четырех часах езды от нашего лагеря обнаружили кабанов — мощного секача, самку, четырех подсвинков и дюжину поросят. Я хотел бы пригласить тебя на охоту. Ты давно последний раз охотился?
— Очень давно. Последний раз в Лукании, когда был пастухом. Там мы охотились на волков, а в Понте — на леопардов, медведей, оленей… А на кабанов как-то не приходилось.
— Вот и отлично, — обрадовался Крикс. — Получишь большое удовольствие от охоты. — Охота на кабана — одна из самых увлекательных! Сегодня вечером и отправимся. Охотиться будем ночью.
— Ночью? — удивился Спартак. — А почему ночью?
— Кабан очень осторожное животное, — пояснил Крикс. — Днем он отлеживается в болотистых местах и непроходимых чащах, а ночью выходит на кормежку. После захода солнца я за тобой зайду.
Из лагеря выехали до темноты. Впереди за вооруженными разведчиками ехали 20 псарей со сворами породистых и быстрых собак: критскими, локридскими и лаконскими. За ними колонной по четыре следовали Спартак и Крикс с охраной избранных воинов, людей замечательной силы и доблести. За ними мулы, сопровождаемые погонщиками, везли рогатины, дротики, копья с зазубринами, палатки для ночлега, войлок, котлы, лепешки, соусы, овощи… Маленький обоз прикрывало еще сто человек конной охраны.
Молодые спутники двух полководцев были в отличном настроении. Они поочередно рассказывали разные смешные истории о женском коварстве и ловких любовниках. Все развеселились.
— А я вот вам расскажу иную притчу, — задумчиво сказал Спартак. — Передают, в древней Мидии на высокой горе обитало когда-то много обезьян. Вожак у них был старым и мудрым. Но один молодой и очень сильный самец оспаривал власть у старика.
Однажды старый вожак сидел на горе и смотрел оттуда на город. Увидел он, как по улице шла красивая молодая женщина, томная и изящная, живая и кокетливая, похожая на весенний цветок. За собой она вела на веревке черного барана. Баран по-любовному заигрывал с ней и толкал ее слегка рогами.
Тогда вожак позвал других обезьян и сказал им:
— Посмотрите! Вот странная игра — она плохо кончится.
Обезьяны сказали:
— Что тут дурного? Баран заигрывает с женщиной.
Старый вожак ответил:
— Я на свете много прожил, всего навидался. Добром такое не кончится. Надо уходить отсюда поскорее.
— Зачем?! — закричали недовольные обезьяны. — Что нам за дело до барана? Мы здесь давно живем. Нам здесь нравится. Фруктов много, вода отличная. Нет, мы не уйдем отсюда.
Вожак возразил им:
— Я ваш владыка. Моя обязанность заботиться о вас, ваша — подчиняться. Но если вы не хотите уходить, я удалюсь с женами и детьми один. А тот из вас, кто хочет добра себе, пусть следует за мной. Беда совсем неподалеку!
В тот же день с женами и детьми старый вожак удалился. А обезьяны сказали:
— Старик от дряхлости выжил из ума. Изберем себе нового царя.
И они избрали себе в вожаки того молодого, который оспаривал власть у старика. Прошло три дня. А на четвертый баран, вновь идя по улице с женщиной, вдруг бросился на нее и рогами припер к стене. Она стала кричать: «Спасите! Он меня убивает!»
На крик из соседнего дворика выскочил мальчик с головней, взятой из очага, и ударил барана по спине. На баране загорелась шерсть. В страхе тот понесся к себе — а он являлся царским бараном, — в ужасе вломился в стойло слонов, поджег имевшийся там тростник и все стойло. Слоны начали реветь и метаться. Пока прибежали погонщики, освободили их от цепей и вывели на волю, многие слоны получили тяжелые ожоги. Царь, узнав о случившемся, очень рассердился — слоны были его любимцами. Он позвал к себе главу погонщиков и, задыхаясь от злобы, спросил:
— Что сделали с проклятым бараном? Он заслуживает самой лютой казни!
— Мы убили его, о владыка! — отвечал трепещущий погонщик.
— А как быть теперь со слонами? — спросил царь. — Чем их вылечить?
— Надо мазать слонов обезьяньим жиром, — отвечал глава погонщиков. — Это верное средство. Пошли воинов на охоту, владыка.
Царь согласился и послал в лес отряд воинов-лучников. Те явились на соседнюю гору, внезапно напали на обезьян и стали засыпать их стрелами. Обезьяны пришли в ужас, видя, как гибнут их жены и дети.
— О, люди! — жалобно закричали они. — За что вы истребляете нас так жестоко?! Мы никого не обидели! Не трогали ваших посевов и фруктовых деревьев! Много лет мы мирно живем на нашей горе. За что нам такое несчастье?!
Предводитель воинов с дорогой серьгой в ухе коротко рассказал обезьянам историю о женщине, баране и слонах, передал им приказ своего царя. Тогда обезьяны совсем пали духом, а новый вожак со стоном сказал:
— Нашу участь мы вполне заслужили! Мы не послушали старого вожака, умудренного большим опытом жизни! И вот теперь расплата!
— Мораль притчи, соратники, какова? — спросил Спартак притихнувших спутников. — Как говорит один из поэтов:
Что юный в зеркале искать привык,
То видит даже в кирпиче старик.
Можно сказать также и иначе: когда нечто ужасное для всех совершилось, не помогут уже ни раскаяние, ни скорбь, ни горестные вопли. Недаром говорится:
Живое подстерегается, не дремлет в мире беда.
Ручьи наполняли реку веками,
Но вот иссякла в ручьях вода…
Существует и другое полезное изречение. Оно гласит:
Пусть пыль рассеется, — труд будет не тяжел
Узнать, кто под тобой: скакун или осел!
Во все время этого рассказа Крикс несколько раз менялся в лице. Наконец он воскликнул:
— Тогда, я вижу, и мне придется вам кое-что рассказать!
Все дружно сказали:
— Расскажи, о доблестный Крикс!
И Крикс начал так:
— Повесть моя, — сказал он, — дошла ко мне от далеких предков. Рассказывают ее наши старики. Жил, как говорят, некогда один праведник. Однажды отправился он в прекрасную рощу на прогулку. Там увидел он сидящего на дереве удода. А неподалеку, у ручья, дети устраивали силки.
— Братец удод! — сказал праведник. — Плохое место избрал ты для отдыха. Тут можешь ты угодить в силки.
— Зря дети стараются! — щелкая клювом, промолвил удод. — Ничего у них не получится. Я смышленый, сообразительный, много повидал, познал жизнь. Я умею разрешать труднейшие вопросы! Меня не провести! Иди спокойно, святой человек!
Праведник покачал головой в великом сомнении и двинулся дальше, сказав самому себе:
— Только совет — дело советчика!
Дети тщетно сидели в засаде несколько часов. А удод всячески дразнил их, омывая перья и крылья в прозрачной воде ручья, подлетал к силкам, хлопал крыльями и возвращался назад, на дерево.
Наконец дети потеряли всякую надежду, забрали свои силки и ушли. Удод тем временем проголодался. Увидев, что из силков выпали зерна приманки, он решил подобрать их, подлетел к ним без всякого страха… и попал в один случайно забытый силок! Как он ни бился, ничто не помогало. Тогда удод сказал себе:
Часто гибнут наши желания, но нет в том гибели.
В этой пропасти счастье идущих таится!
Он закрыл глаза и приготовился к смерти. Но на счастье его, праведник, совершив прогулку, возвращался назад той же дорогой. Увидав своего знакомца в беде, он поспешил ему на помощь, разорвал петли силка и стал упрекать, говоря:
— Ты пренебрег советом друга и едва не погиб позорной смертью!
Удод признал свою вину и сказал:
— Разве ты не знаешь, великий святой, что бесполезно остерегаться Рока?! Что никак невозможно противостоять Судьбе?! Когда она тебя настигнет, знания и сила становятся бесполезны, даже самая мудрая птица не минует силков! Сказано поэтом:
С Судьбою не борись, ведь это безнадежно,
Разрушить можно жизнь и силою ничтожной!
И другим поэтом сказано:
Каждый день что-то новое в мире вершит небосвод,
Перед чем отступает людской остроумный расчет.
Пусть наш разум, как солнце златое, сверкает с высот, —
Он загадкам Судьбы разрешенья вовек не найдет!
— Да, — заключил Крикс свою притчу, — верно сказано, и я с тем согласен: «Когда настигнет судьба, то и у мудрого зрение слепнет!»
Все спутники двух вождей переглянулись: каждый понял, что притчи Спартак и Крикс рассказывали не всем, а друг другу. Дальнейшую часть пути проделали молча: каждому было над чем подумать.
К полуночи отряд прибыл на место: в прекрасный дубовый лес, полный спелых желудей, усыпавших всю землю под деревьями, — величайшей отрады свиней.
Погонщики сняли с мулов поклажу, поставили шатры, устроили становище. Крикс выставил положенное охранение и послал разведчиков еще раз обойти окрестности. Потом все участники охоты вооружились и, разделившись на два отряда — охотников и загонщиков, — отправились к тому месту, куда кабаны выходили на кормежку.
Ночь была прекрасной. Полная луна серебристым мягким светом заливала все вокруг. Легкий ветерок слегка волновал листья на высоких деревьях.
Крикс, Спартак и часть их товарищей — охотники — разместились за деревьями в засаде, остальные — загонщики — оцепили со всех сторон лесок, включая часть озера, к которому кабаны ходили пить и купаться. Засады разместились, принимая во внимание ветер, прекрасный слух и обоняние диких свиней (запах человека они улавливают на расстоянии в 500—600 шагов). В полном молчании все слушали ночную тишину, резкие крики каких-то ночных птиц, изредка проносившихся в вышине, легкий шелест листвы от порывов ветра, отдаленную возню мелких ночных животных, вышедших на охоту…
Сидели в засаде долго — не меньше часа. Первыми увидели кабанов загонщики. Находившаяся перед ними в значительном отдалении чаща кустарника вдруг затрещала — все насторожились! — и через минуту перед глазами загонщиков показался кабан. Он был огромен, буровато-серый, на хребте топорщилась жесткая грива из сивой щетины. Крепкие толстые ноги поддерживали мощное туловище и огромную голову с маленькими глазками и крупным пятачком. Изо рта у кабана торчали огромные трехгранные нижние клыки — удар таких клыков на охоте часто бывает смертелен! — и небольшие верхние, тупые и короткие.
Кабан стоял неподвижно. Убедившись, что опасности нет, он призывно хрюкнул и с проворством, неожиданным для такой огромной туши, побежал к ближайшим деревьям. Жадно хватая желуди, он с хрустом разгрызал их и тут же пожирал.
Вслед за кабаном из чащи кустарника неторопливо вышла свинья, за ней — подсвинки, потом выкатилась целая ватага полосатых поросят. Все они направились к вожаку и, расположившись рядом, тоже стали лакомиться желудями.
Загонщики не торопились прерывать их трапезу. Они хотели дать свиньям отойти подальше от спасительных кустов. В душе у некоторых даже шевельнулась жалость к вышедшим животным, ни в чем не виновным. У всех на глазах они мирно насыщались, не зная еще, что они обречены и час спустя почти все лишатся милой жизни.
Постепенно кабаны все дальше отходили от кустарника, свободно разбредаясь в разные стороны…
Наконец глава загонщиков сказал: «Пора начинать!» Тотчас все загонщики поднесли к губам охотничьи рожки и начали изо всех сил дуть в них. Одновременно они выскочили из засады, загораживая кабанам отступление назад, в кусты, а псари спустили с поводков своры собак. Те с громким лаем бросились вперед.
Увидев столь многочисленных врагов, кабаны метнулись в одну сторону, но и оттуда показались загонщики, яростно дующие в рожки, в другую — и там повторилось то же самое. Только одна сторона оставалась свободной от врагов, и кабаны сломя голову немедленно бросились по узкому коридору, надеясь прорваться.
Стон, треск и гул, лай многочисленных собак, сопение и хрюканье испуганных животных наполнили лес. Впереди бегущих животных, подняв хвост, тяжело несся кабан-вожак. Он прежде бывал в подобных переделках, о чем говорили шрамы от полученных им ран, и знал по опыту: здесь не дают пощады!
И действительно, охотники, выступив из-за деревьев, осыпали их многочисленными копьями и дротиками. Подсвинки и поросята, пораженные ими, падали на землю, потом снова вскакивали и бежали. Разъяренные собаки со всех сторон окружали их, хватая за уши, ляжки и бока… Пробежав еще 20—40 шагов, подсвинки и поросята падали на землю мертвыми.
Охотники, торжествуя, подхватывали свою добычу. Некоторые вязали ноги раненым, истошно визжащим поросятам…
Крикс и Спартак, все еще сидевшие в засаде, напряженно вглядывались в большого самца, несшегося в их сторону. Другие охотники, выскочившие из засады (они сидели впереди), кричали и бросали копья лишь с одной целью: чтобы напугать кабана и направить его в сторону Крикса и Спартака. Крикс категорически запретил всем другим охотникам поражать этого кабана. «Мне необходимо убить его лично!» — сказал он.
Решительная минута стремительно приближалась. Спартак искоса взглянул на Крикса. Тот сбросил с плеч плащ и остался в одной легкой одежде. Он весь подобрался, словно для прыжка, взял в руки тяжелый острый кинжал и приготовился. Хотя существовали и другие, более безопасные способы охоты (с помощью лошади, удара копьем из-за деревьев — дерево играло роль щита), Крикс хотел убить кабана способом самым древним, но и самым опасным. Иначе говоря, он хотел дать кабану свой шанс…
Кабан быстро приближался, рос буквально на глазах. Уже слышалось его частое дыхание, видны были каждая щетинка на теле, маленькие глазки, горевшие лютой злобой. Из-под копыт его комьями летела земля…
В тот момент, когда он оказался совсем рядом, Крикс с воинственным криком выскочил из засады. Кабан резко метнулся в сторону. Но было уже поздно: они пробежали бок о бок всего несколько шагов. В следующее мгновение, без малейшего колебания, Крикс вскочил на него верхом и со страшной силой вонзил ему кинжал в шею, в шейные позвонки — самое уязвимое место в теле кабана… Кабан пробежал еще несколько шагов, потом упал на колени. Крикс проворно соскочил с его спины и отскочил в сторону. Он знал: кабан опасен, даже раненный смертельно! Со всех сторон, радостно крича, бежали другие охотники. Их крики словно придали кабану новые силы. Он вновь поднялся на ноги, пробежал еще шагов 80 и вновь упал. Сердце его остановилось…
Крикс и другие охотники окружили тушу. Ликуя, Крикс исполнил вокруг поверженного врага бурный охотничий танец, крича:
— Мой!.. Мой!.. Мой!.. Я его сразил!!!
Подбежал Спартак (по уговору он страховал Крикса на случай неудачного удара). Крикс, ликуя, схватил его за руку:
— Спартак, посмотри! Зубы! Какие зубы! Сделаю из них ожерелье! А клыки! Какие клыки! Оправлю их в золото! Какая добыча! Какая добыча! Видел ли ты, Спартак, когда-нибудь такого красавца?!
Все охотники радостно кричали:
— Слава Криксу! Слава!
— Какой удар!
— Какая сила и смелость!
— Какое бесстрашие!
— Никто бы на такое не решился!
— Наш Крикс один на один может пойти на тура!
— На льва!
— На слона!
— У нашего Крикса львиное сердце!
Спартак с радостным облегчением расцеловал Крикса:
— Я рад, дорогой Крикс! Какой удар! Блестящая победа! А все-таки очень большой риск! Если прыжок окажется неудачным, рука внезапно дрогнет или откажет в успехе коварная Судьба — тогда конец: такими клыками кабан вышибет из охотника душу! Ведь и великий герой Актеон погиб во время охоты на кабана! Нет, я не позволю тебе больше так рисковать, Крикс! Но как я рад: все кончилось благополучно!
Крикс стер со лба горячий пот:
— Э, Спартак! Судьбы все равно не избежать! А я люблю риск и со времен моей юности рисковал всегда! Такие, как я, не умирают в своей постели! Слышал, как римляне говорят: «Тот, кого любят боги, умирает молодым!» Это, верно, обо мне сказано! А тебе не напоминает, Спартак, наша охота переживания арены?!
Пока они беседовали между собой, по всему охотничьему полю участники охоты потрошили убитых свиней: снимали косматые шкуры, извлекали внутренности, отрезали филеи и окорока…
Охотничьи собаки жадно лакали кровь, пожирали требушину и внутренности, брошенные им охотниками.
Наконец вся работа по разделке туш закончилась. Радостно возбужденные охотники взвалили на плечи мясо, взятых в плен поросят и двинулись назад, к своему становищу.
Пока молодые стражи, нанизав кусочки свежего мяса на вертела, занимались его поджариванием, Спартак и Крикс, присев в стороне на поваленном бурей дереве, беседовали между собой.
— Что поделаешь, дорогой Крикс! — смеясь, сказал Спартак, продолжая прерванную речь. — Мне всегда казалось: и Сабасий, и Атис — боги сомнительные. Боюсь, и на небе у них нет прав полного гражданства!
— Ты, Спартак, не веришь в богов, — с досадой сказал Крикс, — я знаю! Но я верю! И многие воины, и наши военачальники, они в богов тоже верят! Пусть под разными именами, но верят! Оставь нам нашу веру, не покушайся на нее, многим она облегчает жизнь! А философы, на которых ты часто ссылаешься, нам, людям веры, безразличны. Что они такое, твои философы, оскорбители богов?! В любом городе, у любого храма ты найдешь их! Там они всегда орут и переругиваются между собой. Там хватают друг друга за грудки их ученики! Там же мелочные торговцы продают всякий хлам, риторы бесстыдно извращают законы на погибель честным гражданам, лживые гадатели подло истолковывают достоверные знамения, поэты распевают свои бездарные стихи, а бараны-слушатели им аплодируют, не жалея ладоней, и даже восхваляют в самых пышных выражениях! А в это время всякие болтливые и гнусные софисты, всякие писаки рекламируют свои нелепые и вредные сочинения! Тем самым они делают людей еще хуже, лишая их благочестия, укрепляя в них невежество, самодовольство, безрассудство и коварство!
— Э, Крикс, ты очень, я вижу, настроен против философов! — усмехнулся Спартак. — Чем они тебе не угодили?
— В юности, — хмуро ответил Крикс, — я намеревался очистить себя от невежества. Я жаждал знания, хотел получить ответы на мучившие меня вопросы: какова истинная природа богатства, власти, славы, могущества? Насколько обязательно для порядочного человека гоняться за ними в жизни? Наконец, я жаждал разгадать величайшие загадки природы! Почему тучи извергают оглушительный гром, блестящий град, красивые снежинки, теплый дождь? Для чего живет человек? В чем вообще смысл жизни? И что же?! Философы осыпали меня дождем смехотворных атомов, пустоты, материи, первопричин, идей, а также взаимными несогласиями! Каждый оспаривал мнение прочих, других называл невежами, оплотом истины — одного себя! Каждый жаждал одного: чтобы я проникся вполне лишь его взглядами и давал денежки только ему одному! У них царил всегда такой порядок: постоянно осуждать поведение других, людские мнения презирать, о богах толковать самым гнусным образом, бесстыдно понося и Зевса и Геру, писать против несогласных обвинительные речи, запутывать всех в своих силлогизмах и рассуждениях, с актерскими ужимками болтать о добродетели!
— Ты, Крикс, безмерно все преувеличиваешь! — заметил Спартак, улыбаясь. Он совершенно не был согласен с яростной филиппикой своего друга, но не хотел мешать ему высказаться.
— Да нет же! — продолжал настаивать на своем Крикс. — Кто громче всех кричит, кто написал больше книг, исполненных наибольшей дерзостью, кто наглейшим образом ругается, понося святые таинства, высмеивая предсказания оракулов, знамения и призывая не совершать жертвоприношения, то есть оставить богов голодными, так как богов, по их мнению, или вовсе нет, или они не занимаются делами земными, — вот тот у них и пользуется наибольшим почетом! О, эти мнимомудрые рассуждения, которыми морочат простаков: об идеях, о пределе и беспредельности, о существах бестелесных, об атомах и Судьбе, о, эти клятвы гусями, собаками, даже платанами! О, неподражаемое божество в виде числа! О, эти философы — скитальцы по Элладе, Персии, Индии! Повсюду их гонят за лживые, гнусные рассуждения! Да и сами они никакое место, никакую страну не желают признавать за родину, все они с гордостью говорят: «Мы — космополиты!»
Спартак вздохнул: такие яростные нападки на философию и философов были ему неприятны, но он не хотел прерывать Крикса. Тот же продолжал с тем же пылом развивать свою мысль:
— А посмотри, как они расхваливают своим ученикам, своим слушателям в беседах бескорыстие, постоянство, твердость и умеренность! Как поносят всегда наслаждение и богатство! Но вот остались они без толпы, в своем кругу. И что же? Да нет такой вкусной пищи, которую бы они тут же с жадностью не проглотили! Как жадно пересчитывают полученные монеты! Где предел лживости и жадности этих сварливых, тщеславных глупцов?! Я вижу, ты со мной не согласен, тебе все хочется возразить!
— Мне действительно хочется возразить! — вставил Спартак.
— Но ты не торопись, ты дослушай меня! — настаивал Крикс. — Спроси любого из них: «А что ты сам, о философ, сделал до сих пор, ты, всех поносящий?! Принес ли ты пользу в жизни?» Он, надувшись от важности, несомненно, ответит: «Обычные занятия — мореплавание, земледелие, торговлю, ремесла, военную службу — я отвергаю. Все они бесполезны для мудреца. Я же, уйдя от обыденной жизни, действую всегда в высших интересах. Если какой богач много тратится, я немедленно доношу на него народу. Я должен нападать на безрассудных богачей! А чтобы подготовить себя к великим битвам, я купаюсь в холодной воде, валяюсь в грязи, хожу босиком зимой!»
Но я думаю, у нас нет нужды в философах, распространителях ложной и продажной мудрости. Зачем нужна философия, если в Дельфах и Дидимах есть прорицалище Аполлона, в Эфесе — Артемиды, во Фракии — храмы Диониса и Бендиды, на Самофракии — кабиров, в Египте — Анубиса, в Пергаме — лечебница Асклепия?! Там пребывает истинная мудрость, там настоящее благочестие, там обители величайших богов! Из всего сказанного я, Спартак, заключаю: не надо нам в нашем лагере болтливых и вредных философов. Нам нужны другие люди: люди дела, те, кто может и хочет сражаться не языками, а мечом! Только такие люди нам друзья и родня! — закончил Крикс свой пылкий монолог.
Спартак помолчал, размышляя, потом ответил:
— Я согласен с тобой, Крикс, вот в чем: всякая философия стоит чего-либо только в одном случае — если она учит действовать, а не рассуждать и когда сами философы живут в согласии с провозглашаемыми идеями. Но я не согласен с тобой в другом: в отрицании ценности философии вообще. Я спрашиваю тебя: что может удержать человека от ошибок на жизненном пути, избавить от гнусных пороков, дать хорошее настроение? Ты не можешь ответить? Так я отвечаю: ничто, кроме истинной философии! Мой вывод, дорогой друг, таков: философией надо заниматься! Для предводителя такие занятия насущно необходимы: философия отточит, обострит природный ум подобно тому, как занятия искусством украшают человеческую душу! Надо сохранять уважение к философам — среди них много замечательных людей. Подобает быть к ним щедрым. Среди них следует выбирать тех, кто, по твоему мнению, ближе к истине. Но и остальных не следует порицать! Нет такой системы, в которой бы не заключалось какой-то истины! Потому-то, я думаю, каждый крупный философ строил новую систему, выбирая из предыдущих систем все лучшее! Словом, в нашей жизни философия может быть полезной!
— Но что такое наша человеческая жизнь? — проворчал Крикс. — Пиршества, браки, народные собрания, суды, военные набеги, путешествия по земле и морю в повозках и на кораблях, борьба за добычу или клочок земли, погоня за славой, волнения честолюбия, смерть близких или друзей, радость или печаль. О, как смешны мне презренные богачи, гордящиеся золотом, с восемью кольцами на обеих руках!
— Кстати, о кольцах! — Спартак посмотрел на руку Крикса. — Прекрасное кольцо я вижу у тебя. Давно приобрел, дорогой Крикс?
Самнит покраснел и невольно прикрыл кольцо другой рукой.
— Покажи-ка! — Спартак взял его за руку и снял с пальца Крикса кольцо. Он повертел его перед глазами, любуясь игрой камня. — Прекрасное кольцо, великолепный камень, Крикс! — одобрил он. — Очень дорогое кольцо. Я понимаю толк в таких вещах, можешь мне поверить, я насмотрелся на них в Понте. Откуда у тебя это кольцо?
— От почитателя, — неохотно ответил смущенный самнит.
— Ах, Крикс, Крикс! — Спартак осуждающе покачал головой. — Не следует принимать подобные подношения, за них всегда требуют больших ответных услуг. Надеюсь, ты ответил взаимным ценным подарком?
Смущенный Крикс молчал: он не смел говорить явную неправду, но и всего говорить ему не хотелось…
— Знаешь, Крикс, — сказал Спартак, — мне кажется, кольцо следует вернуть.
— Почему?! — перепугался самнит. Он выхватил у товарища кольцо и зажал его в кулаке. — Почему вернуть?! Я получил его в подарок не от мужчины, а от любимой женщины! Разве могу я ее оскорбить, вернуть ей такое кольцо?! Она подарила его мне по любви. Я спросил богов: «Можно ли мне взять столь дорогое кольцо?» Я трижды их спросил, как положено! Боги ответили: «Можно!»
— Такие объяснения ты, Крикс, оставь! — Спартак явно рассердился. — Не прикрывай свои ошибки ссылками на богов!
Крикс вскочил:
— Я не отдам кольца! Я знаю: для тебя воля богов — ничто! Ты вообще хотел бы подорвать у воинов веру в богов!
Спартак снова улыбнулся и примирительным тоном сказал:
— Ты напрасно горячишься! Не собираюсь я покушаться на вашу веру в богов! Кто хочет, пусть верит! Единственное мое пожелание вот каково: ты сам, как один из влиятельных вождей войска, не будь доверчив к подаркам, лести, к рассказам шарлатанов и кудесников о снах, заклятиях, вызывании демонов! Многие в прошлом погибли из-за своей доверчивости и погубили с собой других. Особенно мне подозрительны такие ценные подарки! Ты ведь знаешь римский обычай: ничего даром не давать! Даже богам приносят жертву со словами: «Даю тебе, чтобы ты мне дал!» Что же твои таинственные поклонники хотят от тебя? Хорошо, если они не связаны с консулами!
— Ты считаешь меня таким простофилей?! — обиделся Крикс.
— Нет, не считаю! — отвечал Спартак. — Но я бы очень тебе советовал, мой друг, быть в делах постоянно осторожным. Мы на войне! Нас окружают римские шпионы! Они стараются проникнуть в наш лагерь, купить неустойчивых и алчных, втереться с помощью лести и подарков в доверие к высшим командирам.
— Разве я о том забываю?! — снова обиделся Крикс. — Ты меня поучаешь как мальчишку! Но разве я плохо исполняю свои обязанности? Тогда лиши меня моей должности! Может, ты найдешь кого-нибудь более умного и достойного, кто с большей охотой, чем я, рискует в бою головой!
Спартак осуждающе покачал головой:
— Ах, Крикс, Крикс! Зачем ты это говоришь?! Никто не сомневается, что ты честно исполняешь обязанности. Тебя отличает храбрость, бескорыстие, благородство, знание военного дела. Мы все это знаем и добрые твои качества ценим! Но ты слишком горяч и недостаточно осмотрителен! Ты позволяешь своим страстям увлекать себя за ту границу, которая допустима для полководца!
— Что ты имеешь в виду, Спартак? — явно рассердившись, спросил Крикс.
— Сам знаешь, дорогой друг!
— Нет, Спартак, говори, если начал! Вождю следует говорить откровенно! Не должен подчиненный гадать над тем, чего он хочет или не хочет!
— Скажу! Скажу, не беспокойся, — согласился Спартак. — А пока ответь мне: у тебя есть золотые кубки и чаши?
— Есть, — нехотя признался Крикс.
— И много?
— С десяток.
— Откуда ты их добыл?
— Одни куплены по моему поручению в счет моей военной добычи, присужденной мне по жребию, другие принесли мне друзья в подарок.
— Какие у тебя щедрые друзья, Крикс! — усмехнулся Спартак. — Каждый раз приносят что-то очень ценное в подарок: то кольцо стоимостью в целое состояние, то золотые чаши! Ты бы познакомил меня с ними! Очень мне интересно на них хотя бы одним глазком взглянуть!
— Скажи, Крикс, для чего тебе золотые чаши и кувшины? — опять спросил Спартак. — Почему ты не можешь пить из глиняных или деревянных?
— Потому что я свободный человек, — ответил Крикс с раздражением. — Неужели непонятно?! Из глиняной или деревянной посуды пусть рабы пьют, а я ныне свободен и располагаю средствами. Поэтому я хочу пить из золотых кувшинов и кубков, хочу пить и есть на золоте, как римские сенаторы, как самый богатый из римлян — Марк Красс!
Спартак опять улыбнулся:
— Как ты, Крикс, ошибаешься, даже удивительно! Как раз Марк Красс, самый богатый человек из римлян, пьет и ест из самой простой посуды. Посуда серебряная или золотая выставляется редко, ради особо почетных гостей. Красс очень воздержанный человек, Крикс! И заметь, он — поклонник философии. А ты и не знал? Да, Красс — перипатетик, он сторонник этики Аристотеля!
— Пусть, если хочет, пьет даже из собачьего черепка! — проворчал Крикс. — А я хочу пить и есть на золоте. И многие наши тоже. Ты ведь слышал, наверное, эти строки поэта:
Коротки и быстротечны человеческие дна —
Сколько можешь, наслаждений в чаше жизни зачерпни.
Так перестань же, Спартак, прижимать нас по мелочам! Не забывай той истины, которая высказана другим поэтом:
Тебе дано Судьбою царство, чтоб ты им правил справедливо,
Ты должен избегать насилья и не таить его в груди.
— Так я, по-твоему, вас прижимаю? — возмутился Спартак. — Я — новый тиран?
— Я подобного не говорил, — отвечал Крикс. — Но это будет действительно тиранией, если ты не станешь давать нам жить как мы хотим, даже в мирное время. Достаточно, что мы все тебе беспрекословно подчиняемся в бою и в походе!
— Так я, значит, неправильно поступаю, я вас зажимаю? — снова переспросил Спартак. Обвинение казалось ему верхом несправедливости.
— Конечно, неправильно, — подтвердил Крикс. — Давно известно: власть полководца по своей природе близка к тирании, так же, как безрассудство соприкасается с храбростью, расточительство с щедростью.
— Нет, Крикс, ты ошибаешься, — покачал головой Спартак. — С моей стороны нет даже и намека на тиранию. Я хочу порядка, дисциплины, бдительности. Только с ними, а не с золотыми чашами и кувшинами, в непрерывных попойках, в обществе юнцов и женщин можно побеждать на войне.
— Нет, Спартак, я не могу согласиться с тобой! — стоял на своем самнит. — Ни попойки, ни золотые чаши не имеют отношения к честному исполнению каждым своих обязанностей. Отдельные поражения могут быть в любом случае. Потому-то и говорит один из поэтов:
Рок в бездну трудностей порой нас бросит,
А после облегчение приносит.
А другой поэт считает даже некоторые неудачи полезными. Он так говорит об этом:
Сноси свою Судьбу, пусть даже Рок вершит
Не то, что ты хотел, — ты все ж не будь строптив.
Для мужа будет жизнь приятною тогда,
Коль в наслажденьях есть какой-то перерыв.
— Странно ты рассуждаешь, Крикс! — воскликнул Спартак, уже сильно рассердившись.
— Почему странно? — не соглашался Крикс. — Я говорил и говорю: несправедливо прижимать своих товарищей. Это ведет к тирании. Такую тиранию создал у себя после персидских походов Александр Великий! Ни одному свободному человеку нельзя было и слова правды сказать! Удивительная вещь: македоняне своими подвигами на войне сами выковали себе цепи! Вот что действительно и достоверно (можешь, Спартак, сердиться сколько хочешь): тирания всегда влечет за собой лживость со стороны окружающих, клевету, изворотливость, лицемерие, преданность же свободе требует любви к истине и справедливости! И воспитывать людей надо с умом, не раздражая их понапрасну, как один поэт говорил:
Если ты шипы посеял, виноград не соберешь!
— Странно ты рассуждаешь, Крикс! Клянусь Юпитером, странно! — Спартак, возмущаясь, ударил себя по бедрам. — По-твоему, золотые чаши — символ свободы! Тот, кто хочет их запретить, почти тиран! А по-моему, они предвестник новых рабских цепей! Тебе не понятно? Объясню! Те, кто на войне начинает употреблять золотые чаши, быстро переходит к роскоши во всем. Бдительность их, работоспособность, желание и умение воевать быстро уменьшаются. Они начинают небрежно исполнять свои обязанности. Глядя на высших командиров, так же начинают вести себя и командиры поменьше, военные трибуны и, наконец, воины. Конец всегда один: полное и позорное поражение! Тем, кто уцелел, надевают на шею веревку и отправляют на рабский рынок. Ты такой участи хочешь себе и войску?!
— Никогда такого с нами не будет! — Крикс в гневе вскочил с места. — Не мы, поклонники золотой чаши, будем показывать тыл врагу! Мы скорее падем в битве, чем позволим снова надеть на нас веревку раба!
— Очень ты меня утешил, Крикс! Вот спасибо! — Спартак насмешливо поклонился. — Значит, вы, сторонники золотой чаши, уже настроились на поражение, а не на победу?! Вот теперь, дорогой друг, я тебе доскажу то, что прежде не хотел говорить: не должен командовать тот, кто без стеснения проводит среди женщин дни и ночи напролет, кто совращает мальчиков, кто под звуки бубнов пляшет среди скопцов, кто ежедневно играет в кости, у кого ночи состоят из обедов, а дни из долгих завтраков, описать которые не хватило бы времени!
Крикс покраснел и, насупившись, отвернулся.
— Ты на меня намекаешь или на моих командиров? — наконец спросил он после долгого молчания.
— Сам рассуди, к кому относятся мои слова, — отвечал Спартак. — Но я бы хотел, чтобы ты переговорил со своими командирами вполне откровенно сам. Некоторых пора призвать к порядку, пока еще не поздно! Они подают всем дурной пример! Если бы я этого тебе не сказал, я бы не выполнил своего долга как полководец! Ты должен переговорить со своими! Твой авторитет в войске велик, тебя любят и уважают. Мы должны с тобой, Крикс, действовать во всех важных вопросах вместе, не разделяясь. Ведь мы вдвоем подняли столько людей на борьбу, и они верят нам! Недопустимо положение, если я захочу вести войско в одну сторону, а ты в другую! Мы уничтожим тогда в ожесточенных спорах влияние друг друга! Тогда в войске начнутся разложение, смуты, интриги! То-то будут рады римляне! Разброд и интриги в нашей среде — почва для измены. Люди неустойчивые и алчные — ты хорошо знаешь — есть и у нас. Ты дашь гарантию, что никто из них не пойдет навстречу пожеланиям римлян и… Мне не хочется договаривать!
— Негодяи всюду есть! — с трудом выдавил Крикс. — Как можно дать какую-то гарантию? И к нам они, как и к другим, попадут в известном числе. Особенно если римляне стараются заслать к нам немало тайных агентов. Но в моем окружении их не будет! Я убью собственной рукой подлеца, позволившего подкупить себя римлянам! Или того, кто станет вносить смуту в наши ряды! Кто будет заниматься интригами и шпионажем, кто захочет нас предать!
— Было бы лучше, дорогой Крикс, другое: если бы ты повседневно воспитывал своих людей, показывал им не только пример храбрости, честного отношения к обязанностям — в нашей войне этого мало! — но и воздержанности. У высших командиров воздержанность должна быть одним из главных качеств. Она дает, понимаешь, какое преимущество? Такой вождь всеми силами, ни на что не отвлекаясь — ни на пьянство, ни на интриги с женщинами! — сосредоточен на войне. Только такие вожди могут привести войско к победе! Это несомненно! Потому-то и говорят философы, мнения которых ты столь недолюбливаешь, следующим образом: «Трудно быть предводителем. Многими качествами надо обладать: знать блестяще военное дело, людей и политику, отличаться мужеством, воздержанностью, скромностью, выносливостью, неприхотливостью, уравновешенным характером, чувством собственного достоинства и самообладанием, бодростью в трудных обстоятельствах, в том числе и в болезни. А сколь важно отличаться неподверженностью чужим влияниям, оказываться невосприимчивым к клевете, уметь шутить, выносить свободное, нелицеприятное слово! Телесные удовольствия должны играть у нас такую же роль, какую в войске занимают вспомогательные и легковооруженные отряды. Они даны нам на время и скоротечны. Мы не должны быть их рабами. Только при этом условии могут они оказаться полезны для нашего тела и духа».
И еще: «Достигнуть вершины человеческого могущества можно лишь одним путем: совершенствуясь в воздержании и мужестве».
Наконец: «Образ жизни полководца должен быть не расточительным, а умеренным. Иначе говоря, полководцу следует вести жизнь воина. Этим все сказано».
— Может быть, ты прав по-своему, Спартак, — уже без прежнего раздражения возразил Крикс. — Но нельзя слишком далеко заходить в требованиях к воинам и командирам! Надо соблюдать благоразумную умеренность. Мы находимся на войне. Каждый из нас любой день может погибнуть. Что же он получит от жизни? Только обещания о будущей прекрасной жизни на звездах? Или обещания о прекрасной жизни на земле в случае успеха нашего дела, который он, может быть, и не увидит?! Стыдно и страшно обмануть людей! Поэтому следует идти им, если возможно, навстречу! За подвиги следует щедро награждать — и дорогим оружием, и цветным платьем, и редкостными ожерельями! Пусть пьют вино даже из золотых чаш! В этом ли дело? Справедливо сказано поэтом:
Как светит, манит нас красавица надежда!
Нам с нею хорошо, пусть даже и тревожно.
Живи же веселей: на свадьбе Смерти, знаешь,
Красавиц нет таких, найти их невозможно.
Так я думаю, Спартак, и с этого не сойду!
— Дорогой мой Крикс! Разве я против наград? Разве я хочу отнять у людей твердые надежды? Но пути политики крайне сложны… Поэтому-то и говорится: «Истиной часто становится та ложь, которой все поверили!»
— Я никогда не признавал такого мнения, — сказал Крикс с раздражением. — Надо давать реальные обещания. Ничто так не подрывает веры к вождю, как обман! Хочу привести полезное мнение философов (и я в юности их слушал, не считай меня совсем уже за невежду!): «Лишь тот является великим, кто щедро раздает деньги, в военных походах первым подвергается опасности, ценит друзей, не обращая внимания на их недостатки».
— Ты сказал, Крикс, только первую часть мнения философов, а вторую — не менее важную! — опустил. А вторая звучит так: «…кто проявляет милосердие к пленникам, будучи победителем, легко отходит от гнева, на вершине успеха не теряет человеколюбия». Почему ты забываешь про вторую часть изречения?!
— Я не собираюсь проявлять милосердия к римлянам, нашим заклятым врагам! — в гневе вскричал Крикс, вскакивая с места. — Они мучители самнитов, всех народов Италии, всех народов земли! Самниты поклялись разрушить Рим, истребить всех римлян до последнего человека! Если Судьба и боги будут способствовать нашему делу, я выполню клятву предков! Сначала мы разграбим проклятый город — он веками грабил другие народы и города, должна же прийти и его очередь! — потом я лично первым поднесу пылающий факел к самому красивому дворцу на Палатине! Когда Рим превратится в кучу обгорелых развалин и пепла, я лично пройдусь по его обломкам с плугом и засею развалины солью! Это будет знаком того, что никто не должен отныне здесь селиться, что место это проклято богами и людьми! Не может быть никакой жалости к Риму и римлянам! Почему можно избивать и грабить другие народы и города — Коринф, Карфаген и другие, — а Рим нельзя?!
— Успокойся, Крикс! — Спартак схватил его за руку и снова усадил. — Успокойся! Это мы еще обсудим! А пока скажи мне, что ты думаешь о наших дальнейших планах? Как, по-твоему, куда нам вести войско? Что вообще делать дальше?
— Мне кажется, — ответил Крикс, несколько успокоившись, — существует в настоящий момент три предложения для рассмотрения. Они исходят от разных воинов и командиров. Первое: собрав значительные силы, вести наступление прямо на Рим (я и сам держусь такого мнения). Второе: собрать как можно больше людей, действительно жаждущих свободы, готовых бороться за нее, и всех выводить из Италии: через Брундизий, например, или перевалив через Альпы. Третье предложение: вести войну в Италии, не думая о Риме, столько лет, сколько удастся, грабить италиков и римлян, как заклятых врагов, мстить им за все наши беды и унижения. Заглядывать слишком далеко вперед — смешно. Кто знает темную Судьбу?!
— Третье предложение заведомо плохо, — живо отозвался Спартак. — Пускать события на самотек глупо! Если бы мы с тобой на подобное согласились, это бы не свидетельствовало о нашем уме! Я думаю, следует обсуждать только два предложения, если не появятся какие-нибудь новые и лучшие. У второго предложения — сразу видно — крупные недостатки: призывая людей к трусливому бегству из Италии, трудно склонить их яростно сражаться! А сражаться придется много! Разве могут римляне позволить разом бежать из Италии сотне тысяч рабов?! Нет! Значит, на нас будут направлены войска с хорошими полководцами. Придется яростно сражаться, с боями пробиваться через всю Италию, с боями пробиться через две провинции — Цизальпийскую и Трансальпийскую Галлии. Наверно, Помпей или Метелл будут брошены с одной испанской армией сенатом на помощь наместнику Трансальпийской Галии Фонтею. Но если даже удастся пробиться и выйти в Свободную Галлию, где нет владычества римлян, захотят ли нас принять галлы? В стране нет свободной земли для поселения.
— Тогда можно уйти в Германию, — вставил реплику Крикс.
— И в Германии нет свободных земель. Германцы тоже ищут и не знают, где, на какой земле селить свою молодежь. Именно поэтому каждый год они вторгаются в Галлию, а вовсе не ради одной добычи!
— Так что тогда делать? — нетерпеливо спросил Крикс. — Уходить ты не хочешь, и оставаться, как я понимаю, тоже не склонен.
— Надо перебрать все возможности, рассмотреть варианты с римскими провинциями, узнать мнения людей, которые там долго жили. Обстановку надо тщательно обдумать и со всеми откровенно обсудить!
Тут разговор двух вождей прервался. Подошли молодые стражи и позвали старших товарищей к костру. Огонь жарко пылал, багровые угли источали тепло. Сидеть на расстеленном войлоке было хорошо и приятно. Жаркое оказалось чудесным: кусочки мяса и жира, отлично обжаренные, источали соблазнительные запахи. По чашам было разлито прекрасное вино. На деревянных кружках были разложены лепешки и овощи, всякие приправы.
Богам принесли положенные первинки от вина и мяса, прочитав короткую молитву. Через минуту все весело жевали дымящееся, необыкновенно вкусное мясо. Молодые стражи вновь начали рассказывать смешные истории. Потом один из певцов, входивший в окружение Крикса, настроил свою лиру и стал петь о любовном приключении Ареса и Афродиты, о том, как был обманут муж-рогоносец Гефест и как однажды он им жестоко отомстил: поймал в искусно сделанные им невидимые сети совершенно голыми и выставил на позор перед всеми богами…
Охота прошла, по общему мнению, очень приятно. Все возвращались в лагерь, полные множества впечатлений, и потом восторженно рассказывали товарищам, что они видели, что ели и как каждый из них убил «самого большого кабана».
Только Спартак и Крикс сохраняли обычную сдержанность. У них было о чем подумать…
Разворачивая борьбу против Рима, стараясь сделать ее всеиталийской, Спартак и его товарищи из гладиаторов на ряде совещаний рассмотрели важнейшие вопросы повстанческого движения. Вместе они приняли ряд программных документов, определявших цели восстания, текущие и перспективные, а также общее направление политики в отношении возможных союзников.
Эти документы принимались в обстановке горячих споров. Точек зрения оказалось достаточно много. Были даже такие предложения: непрерывно передвигаться по всей стране, подобно Ганнибалу, подвергая разграблению римлян и всех италиков, поскольку и те и другие одинаково враги гладиаторам и рабам, и необходимо отомстить им по принципу «око — за око, зуб — за зуб».
— О так называемом «будущем», — говорили они, — нечего особенно заботиться: кто непрерывно воюет, естественно, умирает не в своей постели!
Такое утверждение (а высказывалось оно в самых различных вариациях) было решительно отклонено подавляющим большинством.
— Так можно настроить против нас население всей Италии! — с негодованием говорили они. — То-то будут рады римляне!
В ходе дальнейшего обсуждения собравшиеся решили: надо составлять общую программу действий так, чтобы она в наибольшей степени учитывала коренные запросы сил, которые ведут войну с Римом (гладиаторов и рабов) или оказывают поддержку этой войне (городские плебеи, значительная часть беднейшего и разоренного крестьянства Италии).
Относительно требований гладиаторов не возникло значительных разногласий. Командный состав повстанческой армии как раз и состоял из бывших гладиаторов. Они вполне прочувствовали гнусность гладиаторства и хорошо знали требования своей среды. Поэтому эта часть программных требований была быстро сформулирована и нашла общую поддержку.
Гораздо сложнее был вопрос относительно оформления программных требований других категорий восставших: рабов, городских плебеев, крестьян, сочувствовавших восстанию по тем или иным причинам. Интересы этих слоев оказались очень противоречивыми и часто весьма болезненно задевали друг друга. Представлялось насущно необходимым найти такое сочетание этих требований, чтобы они не разрывали движения непрерывными спорами и склоками, на базе которых могли бы развиться измена и дезертирство.
Тут возникла особенно горячая полемика. Многие рядовые командиры из бывших гладиаторов и рабов, все галлы и германцы, требовали сразу и открыто выставить крайние требования: Рим разрушить и разграбить, уничтожить его как политический центр самого преступного в мире племени; навечно запретить гладиаторство и рабство как состояния, противные человеческой природе; наделить гладиаторов и рабов гражданскими правами и имуществом бывших рабовладельцев; установить более справедливые порядки на основе «заветов предков». Их поддерживал своим влиянием Крикс — ведь он являлся самнитом, а самниты дали клятву стереть Рим с лица земли! Им всем возражал Спартак. Он говорил:
— Город квиритов — давно сложившийся и авторитетный политический центр. Далеко не все племена в Италии хотят разрушения и разграбления Рима! Такое крайнее требование, выставленное несвоевременно, немедленно оттолкнет от поддержки восстания значительное количество участников, а также сочувствующих.
Доводы Спартака, хотя и не сразу, были наконец уяснены всеми. Таким образом, в результате принятия повстанческими руководителями общей программы для последующей борьбы возникло положение некоего сбалансированного равновесия: основные требования каждой из социальных групп так или иначе были удовлетворены, и она могла оказывать поддержку восстанию, не чувствуя себя беспредельно ущемленной и надеясь на будущее. Относительно же последнего вожди восстания дали вполне определенное заверение: в случае победы над сенатом будут приняты меры, ломающие политическую и социальную структуру Италии, способствующие установлению всеобщей справедливости — «Государства Солнца»! О том, что именно оно будет из себя представлять, давали разъяснения философы, находившиеся в окружении Спартака. Ибо, подобно тому как Аристоник в Пергаме держал у себя в качестве советчика и наперсника философа Блоссия, друга Тиберия Гракха, а Александр Македонский — Аристотеля и еще немало других, так и Спартак вовсе не чуждался общения с философами. В античную эпоху с ними можно было встретиться всюду: в бане, на рынке, в мастерской ремесленника, в цирке, в кружке досужих зевак и т. д. Чаще всего эти философы сами вели жизнь, полную горя и унижения. Поэтому среди них особенно сильна была тяга к справедливости, мучительные размышления над работами Аристотеля, Платона и других светил философии о государстве и обществе, о путях переустройства несовершенного мира. Но об этом как раз думал и Спартак.
Успешный ход восстания ставил перед Спартаком задачу организационного оформления высшей власти. В его распоряжении было три возможных образца: 1) государственного устройства сицилийских рабов (периода второго восстания); 2) государственного устройства римлян; 3) государственного устройства союзников. Образец первый явно не соответствовал новым условиям: подавляющая масса рабов происходила из стран, не знавших неограниченной царской власти эллинистических царей. Образец второй не мог считаться желательным из-за многих антидемократических черт римской конституции. Наиболее приемлемым казался третий образец. С государства союзников спартаковцы-повстанцы и взяли пример, внося в общую схему поправки, продиктованные духом времени и наиболее радикальными философскими теориями. Конечную цель своей собственной власти повстанцы видели, по выражению Диодора, — что типично в общем для всех массовых восстаний, — «в причинении крайних несчастий свободным людям», то есть рабовладельцам, в создании условий для полной победы над своими господами (Синезий).
Спартаку и его единомышленникам не было особой необходимости что-либо самим изобретать. Развитая философская мысль древней Эллады, Италии и Фракии выработала четкие понятия относительно важнейших категорий общественной жизни, путей и методов общественных преобразований. «Свобода, — провозглашает один из поэтов, — заключается в том, что, когда спрашивают у граждан: „Кто желает публично высказать какой-нибудь полезный для города совет?“ — желающий выступает перед народом, а кто не желает, тот молчит. Что может быть для свободного государства справедливее этого?» (Еврипид).
В конечном итоге по всему югу Италии был создан определенный аппарат управления, начинавшийся в отдельных имениях и завершавшийся в стоявших на стороне восстания городах.
Город Фурии, знаменитый торгово-ремесленный центр со значительным греческим населением, лежавший неподалеку от Тарентинского залива, имевший в своем округе множество стад и пастухов, не без некоторых споров был избран повстанцами в качестве столицы. Здесь стал функционировать, как и у Сертория в Испании, как у Эвна и Сальвия (Трифона) во время двух сицилийских восстаний рабов, совет восставших, состоявший из «мужей, отличавшихся рассудительностью».
Государство, созданное восставшими под руководством Спартака, поставило римлян в очень трудное положение, «заставило испытать горькое чувство и жестокий страх и много трудиться, чтобы избежать жестокого поражения» (Блаженный Августин). Порядки этого государства представлялись римлянам безумной «вакханалией» и изображались в том же духе, в каком они изображали государство сицилийских рабов: «Всюду в стране происходило насильственное расхищение имущества богатых. Те, которые раньше занимали первые места в городах по своей известности и богатству, теперь благодаря неожиданному повороту судьбы не только теряли имущество из-за своеволия беглых рабов, но и были вынуждены терпеть оскорбления со стороны свободных… Вообще в городах было расстройство и нарушение законных прав, ибо мятежники, господствуя над открытыми местами, делали страну непроходимой. Они мстили своим господам и не могли насытиться неожиданно выпавшим на их долю счастьем».
Так складывались события в восставшей против римлян Сицилии (104—101 гг. до н. э.). Видимо, подобным же образом они складывались в восставшей Италии.
Спартак всеми силами старался прекратить анархические явления. Как человек дальновидный, он хотел продолжать курс Афиниона, который говорил своим соратникам в Сицилии, что «необходимо беречь страну и находящихся в ней животных и запасы, как свои собственные», что тем, кто не занят на войне, надо «оставаться на своей прежней работе и заботиться о своем хозяйстве, поддерживая в нем порядок» (Диодор). Не сразу, не в один момент, но постепенно положение стабилизировалось.
Очень скоро государство восставших рабов показало свою силу. А что представляло из себя противостоявшее им государство римлян?
Система государственного управления в Риме сложилась в эпоху ранней республики и с той поры многократно подвергалась различным изменениям.
После жестокой междоусобной войны нобилитета и всадничества за власть (эпоха Мария и Суллы) победоносный диктатор провел ряд важнейших реформ, имевших целью укрепить аристократический режим. Таким образом, в период восстания Спартака структура римского государства имела следующий вид. Высшими магистратами являлись консулы. Их ежегодно избирали в июне месяце на Марсовом поле. Через 6 месяцев, 1 января следующего года, они приступали к исполнению своих обязанностей. В пределах Италии консулы не могли командовать войсками без особого постановления сената и не имели военной власти. В общественных местах консулов сопровождала почетная стража из 12 служителей-ликторов со связками прутьев на плечах. За чертой города в связки прутьев вкладывались топоры, символизировавшие власть консула над жизнью находившихся рядом с ним граждан (в городской черте власть консула ограничивали народные трибуны и народное собрание).
Второе место среди римских должностных лиц занимали преторы. Их было восемь. Один из них — городской — разбирал споры римских граждан. Остальные выступали в качестве постоянных председателей уголовных комиссий и ведали уголовным судопроизводством. Покидая город, преторы получали почетную стражу в шесть ликторов с такими же связками и топорами.
Консулы, преторы и следовавшие за ними курульные эдилы являлись почетными (курульными) магистратами. Они носили тогу с красной каймой и сидели при исполнении служебных обязанностей на особом стуле без спинки, украшенном слоновой костью.
Высшие должностные лица — консулы и преторы — избирались в центуриатных комициях — в собрании граждан, поделенных в соответствии с древним обычаем на призывные единицы (каждая из них при наборе выставляла сто воинов). Таких центурий граждан было 373.
Остальных магистратов — эдилов, трибунов, квесторов избирали в трибутских комициях — на форуме под председательством высших магистратов. Очередность выбора должностных лиц была при этом следующая: консулы, народные трибуны, преторы, курульные эдилы, плебейские эдилы.
С целью информации граждан по важным вопросам политического и религиозного характера на юго-восточном склоне Капитолийского храма (в «комиции») или на центральной площади — форуме созывались сходки, народные собрания. На них масса граждан имела право высказывать мнение по поводу сделанных ей сообщений или докладов, чем трибуны ловко пользовались.
Все римские граждане были приписаны к округам-трибам. Было их 35: четыре городские (Субурская, Палатинская, Эсквилинская, Коллинская) и тридцать одна сельская (Арнская, Ромильская и т. д.). Трибы играли большую роль в римской политической жизни.
После окончания срока полномочий в Италии высшие римские магистраты (консулы, преторы) выезжали в провинцию. С этой целью сенат выбирал из существовавших провинций две консульские и 8—10 преторских; в остальных провинциях в зависимости от обстоятельств власть наместников, посланных туда в прошлом году, продлевалась еще на год. До 70 года римляне располагали следующими провинциями: 1 — Сицилия, 2 — Сардиния и Корсика, 3 — Дальняя Испания, 4 — Ближняя Испания, 5 — Цизальпийская Галлия, 6 — Иллирия, 7 — Македония, 8 — Ахайя, 9 — Африка, 10 — Азия, 11 — Трансальпийская Галлия, 12 — Киликия, 13 — Кирена, 14 — Вифиния.
Консульскими в период восстания Спартака были Цизальпийская Галлия и Вифиния. Власть наместников в течение нескольких лет продлевалась: в Киликии (Л. Лукулл), в Македонии (М. Лукулл), в Испании Ближней (Метелл) и Дальней (Помпей).
Следующее после преторов место среди должностных лиц занимали эдилы. Для соискания этой должности был необходим возраст в 36—38 лет (в преторы — 40 лет, в консулы — 42 года). На двух почетных «курульных» эдилах лежала забота об устройстве общественных игр, суд по рыночным делам, составление эдиктов. Два «плебейских» эдила осуществляли в Риме полицейский надзор и командовали особыми частями городской охраны, следили за рынками и снабжением, за строительством, содержанием в порядке дорог, водопровода, храмов. Заседали они в храме богини Цереры.
Еще одной ступенью ниже находились народные трибуны. Для соискания этой должности требовался возраст в 33—35 лет и обязательная принадлежность к плебейству (некоторые из патрициев, Клодий например, обходили этот закон усыновлением их плебеями). Трибунов было десять. По закону Суллы они потеряли право вмешиваться в государственные дела, парализовать своим вето («запрещаю») мероприятия исполнительной власти и сенатские постановления, право заключать в тюрьму должностных лиц (даже консулов!). По сулланской конституции им позволялось лишь выступать ходатаями перед сенатом по делам римских граждан, в народном собрании выступать лишь с теми законопредложениями, которые предварительно одобрил сенат. За демагогическую деятельность среди народа, приводившую к беспорядкам, трибунов стали подвергать суровому судебному преследованию сразу после окончания их полномочий. Наиболее выдающиеся народные трибуны (Л. Сициний, Л. Квинкций, Г. Макр и др.) никак не хотели примириться с ограничением своих полномочий и в интересах партии, к которой они принадлежали (Помпея, Красса, Цетега), всеми силами старались их расширить.
Наконец, шла квестура. Для соискания последней требовался возраст в 28—29 лет. Квесторов было двадцать. Два, самых почетных, ведали центральным казначейством в Риме, один — казначейством Италии, два служили при консулах, остальные — при наместниках в провинции.
Все государственные должности тесно привязывались к службе в армии. Старое государственное установление (во времена Спартака уже, впрочем, не очень соблюдавшееся!) гласило: «Никто не может занять государственную должность, не совершив 10 годичных военных походов».
Наместники отправлялись в провинции со всей полнотой военной и гражданской власти в качестве промагистратов, то есть заместителей магистратов нового года. Их власть ограничивалась собственной провинцией, влияние на центральную власть они оказывали только косвенно: путем подкупа коллег («подарки») и через влиятельных родственников, членов сената.
По возвращении из провинции бывшие консулы и преторы, как и младшие их товарищи — квесторы, включались в состав сената, если только провинциалам не удавалось изобличать их в тяжких преступлениях и отправить по приговору суда в изгнание; но подобное случалось крайне редко, так как сенаторы яростно защищали друг друга.
Высший орган государственной власти — сенат — насчитывал около 300—350 человек.
Сфера власти сената была исключительно широка. Он ведал делами посольскими, назначал наместников провинций, принимал отчеты наместников, издавал для них обязательные постановления, награждал триумфом, определял празднества, молебствия, заведовал распределением государственных финансов, ведал постройкой храмов, обсуждал вносимые в народное собрание законопроекты, меры по поддержанию в государстве спокойствия, дела по отравлению, отцеубийству и т. п.
Ведущую роль в сенате играл принцепс сената — тот, кто стоял первым в списке сенаторов и кто первым высказывал свое мнение (докладчиками чаще всего выступали консулы и преторы), кто первым вносил предложения и подписывал оформленное решение. Обыкновенно принцепсами являлись: 1) бывшие цензоры, 2) блестящие ораторы, 3) лица с выдающимся нравственным влиянием (возраст сенатора, его происхождение, политические отличия играли меньшую роль).
Таково было государственное устройство Римской республики в период восстания Спартака, в которое каждое из сословий стремилось внести выгодные для него изменения.
Яростными врагами вот этих-то римлян, их общественного и государственного устройства, их уклада жизни были многие народы, в том числе их ближайшие соседи — самниты и оски. О них ниже и пойдет речь в связи с биографией Крикса, одного из самых видных соратников Спартака.
Племя самнитов было одним из самых знаменитых и богатых в Италии. По преданию, самниты отделились от сабинов в период «священной весны» и были приведены быком, священным животным бога Марса, тотемом племени, в новые земли, где они основали новую столицу — Бовианум (Бычий город). Земли оказались плодородными, сами самниты трудолюбивыми, вожди удачливыми в военных походах. Самниты быстро разбогатели, выросли числом, слились с рядом родственных племен. Они ходили в пестрых одеждах, в оружии, украшенном серебром и золотом, занимались скотоводством (это было их главное занятие). Храбрые воины, привыкшие воевать в горах, устраивать врагам засады, самниты столкнулись с римлянами из-за Капуи и Кампании.
Самниты трижды воевали с Римом (343—290 гг. до н. э.), проявили в боях ярость и неистовство, шесть раз нарушали мирный договор, принесли священные обеты и человеческие жертвы, поклявшись, что разрушат Рим и уничтожат само имя римлян. Но судьба не пошла им навстречу. Римляне под водительством двух поколений консулов Фабиев и Папириев одолели их, превратили в руины самнитские города. Римские полководцы справили за победы над самнитами 24 триумфа. И все-таки самниты не сдавались. Они заново восстанавливали свои города, возобновляли хозяйство и с помощью певцов, воспевавших подвиги павших воинов, передавали молодежи из поколения в поколение священную ненависть предков к Риму, напоминая ей, что придет время, и они должны будут выполнить клятву предков — разрушить Рим до самого основания. В более позднюю эпоху самниты были яростными сторонниками Г. Мария, так как во время борьбы с сенатом он обещал им выполнить все их требования, на которые не соглашался сенат (даровать им гражданские права, равномерно распределить по всем 35 трибам, ввести руководителей самнитов в сенат).
Среди этих самнитов, как одно из ответвлений, находились и оски, южноиталийское племя (покорены самнитами в V в. до н.э. и слились с ними). Они говорили и писали на нескольких языках: по-гречески, по-умбрийски, по-этрусски. Многие знали и латинский язык. Оскский язык, имевший свою письменность, свои диалектные особенности, делился на четыре группы. Язык основ являлся главным языком Италийской федерации, восставшей против Рима. Еще в I веке н.э. население Кампании говорило по-оскски.
Вот к этому-то племени осков, коренных жителей Кампании, которых сами римляне чаще всего называли самнитами, принадлежал и Крикс (ок. 110—72 гг. до н.э.). Предки его принимали участие в войне против Рима (218—201 гг. до н.э.) в качестве союзников полководца карфагенян Ганнибала и разделили тягостную участь тех, кто терпел поражение. От них Крикс унаследовал яростную вражду к Риму, как тирану и поработителю, еще больше усугубившуюся после Союзнической войны (90—88 гг. до н.э.). В ней он принимал участие еще юношей, сражаясь сначала за предоставление союзникам прав римских граждан, а затем за свободу Италии под начальством вождей самнитов Гая Папия Мутила и Требация. В результате этой неудачной войны Крикс узнал горечь потерь от смерти друзей и близких. Некоторые из них погибли в качестве военнопленных в Риме в цирке, вероломно перебитые по приказу Суллы, желавшего таким образом отомстить самнитам, своим заклятым врагам. Когда их яростный вопль донесся до курии сената и сенаторы в ужасе вскочили со своих мест, Сулла вернул их на место холодными словами: «Не беспокойтесь, отцы, это по моему приказу наказывают кучку негодяев!» Среди других пленных самнитов, которым посчастливилось уцелеть, Крикс в полной мере познал унижения и тяжесть римского рабства. Человек бесстрашный, неукротимый, он дважды совершал побеги от своих хозяев, ловился, наказывался плетьми, сидел в эргастуле. Не раз его за неповиновение морили в карцере голодом, избивали, грозили заклеймить. Он не сдавался. От одиночных побегов, неэффективность которых стала ему понятна на собственном опыте, он переходит к групповому и вооруженному, как делали многие до него. Скитаясь по Италии, Крикс нападает на крупные имения, убивает рабовладельцев и присоединяет к себе всех, кто хочет сражаться. Эта часть жизни Крикса является, как кажется, вполне вероятной. Дальше приходится вступать на почву некоторых предположений.
Античность — в особенности! — являлась эпохой бесконечных политических авантюр. Люди с беспокойным и неукротимым характером в качестве солдат или полководцев-наемников скитались по разным странам, участвовали во всевозможных заговорах и переворотах, часто посещали различные религиозные центры (Дельфы, Пессинунт, остров Самофракия, Кносс и т.д.) в попытке найти одобрение богов своим замыслам. Крикс принадлежал по характеру к людям подобного рода и, вероятно, тоже не составлял исключения в указанном плане. Можно думать, что, вырвавшись из римского рабства, он сумел со своими товарищами, разделявшими его судьбу, пробраться в Свободную Галлию, нес там военную службу у различных князей в качестве командира-наемника (быть может, он побывал в этот период во Фракии и других странах, общался с германцами и именно тогда выучил фракийский, галльский и германские языки, знание которых ему столь пригодилось во время восстания рабов в Италии).
В конце 83 года до н.э. Крикс с галльским отрядом вернулся в Италию, включился в армию верховного полководца самнитов Понтия Телезина. В составе этих войск он совершил много военных подвигов, и имя его стало широко известно у самнитов и римлян.
В 82 году Сулла окончательно победил и обрушился на своих врагов с казнями, штрафами, изгнаниями, конфискациями и т.п. Крикс и его товарищи, уцелевшие среди опасностей войны и вновь познавшие горечь плена, были сданы в наказание в гладиаторы.
Крикс пробыл в гладиаторах почти семь лет, многократно выступал на арене, стал гладиатором высшего разряда, завоевал громкую славу. Но он ни на минуту не оставлял мысли о том, чтобы вновь любой ценой добиться свободы, возобновить с Римом войну и отомстить врагам.
Встреча со Спартаком в школе Лентула Батиата решила его судьбу. Он давно присматривался к этому человеку, слава которого в качестве недавнего гладиатора гремела по всей Италии. Крикс первым решился на откровенный разговор о будущих перспективах и предложил составить заговор гладиаторов с целью освободиться и ниспровергнуть существующие порядки. Спартак, думавший о том же и осторожно подбиравший кандидатов для рискованного предприятия, задуманного им самим, дал согласие. Так, силами, умом и авторитетом Спартака и Крикса был составлен заговор, объединивший вскоре в одну организацию две группы гладиаторов-мятежников (одна из них оформилась вокруг Крикса, другая — вокруг Спартака и Эномая).
Никто из древних авторов не сомневался в выдающейся роли Крикса в организации заговора и планировании войны, и автор V века Синезий в своей речи «О царстве» говорил: «Те, которые соединились с Криксом и Спартаком, были не из той же страны, из которой происходили эти предводители, и не принадлежали все к одной и той же нации, но общность судьбы и благоприятный случай соединили их воедино в общем предприятии». В другом месте той же речи он добавляет, что война рабов была начата «только двумя человеками (то есть Спартаком и Криксом. — В. Л.), презревшими всех богов».
В ходе войны Крикс показал много превосходных качеств: неустрашимость, напористость, прекрасную выучку, большую энергию и неутомимость. Он многократно лично водил товарищей в атаку, прекрасно умел говорить со своими галло-германскими воинами. С горячим интересом он относился к остроумным рассказам, очень любил песни о героических подвигах предков.
Правда, у него имелись и недостатки: он отличался, как многие самниты, вспыльчивостью, любил попировать, покрасоваться в щегольском платье; ему нравилась красивая бытовая обстановка, и он с удовольствием обставлял свою палатку красивыми безделушками; он был также неравнодушен к хорошеньким женщинам, и воины посмеивались, рассказывая друг другу анекдоты о его любовных похождениях. Его предусмотрительность как военачальника из-за чрезмерной горячности далеко не всегда была на высоте.
Несмотря на указанные недостатки, он пользовался у товарищей по армии большим авторитетом. Его любили за храбрость, честность и прямоту, за то, что слово у него никогда не расходилось с делом, за то, что он не был ни алчен, ни скуп и легко расставался с деньгами, когда их имел.
Римская власть на юге страны рушилась на глазах, но в Риме все еще не понимали действительного масштаба происходивших событий. Многих сенаторов вводили в заблуждение успокоительные письма П. Вариния (мог ли он признаться по доброй воле в серьезности понесенных поражений?). И ораторы в сенате продолжали посмеиваться над «преувеличениями», содержавшимися в письмах, приходивших с юга от частных лиц, действия восставших рабов они считали «простым разбойничьим нападением», поражения претора объясняли «изменой галльских вспомогательных войск», а его медлительность в возобновлении военных действий относили исключительно за счет «отсутствия настоящего войска». Придерживаясь такого, очень удобного взгляда, различные группы в сенате по-прежнему яростно интриговали друг против друга.
На форуме, главной площади города, где находилась трибуна для произнесения речей, знаменитая ростральная колонна консула Дуилия, победителя карфагенского флота, храм Сатурна — хранилище государственной казны, храм Согласия — хранилище военной казны, место ожидания иностранных послов, ждавших аудиенции сената, Мамертинская тюрьма, дворец Сената — курия Гостилия, триумфальная арка Фабия Максима, победителя галлов-аллоброгов (120 г. до н.э.), храм Весты и дом весталок, храм героев Кастора и Поллукса, маленькие портики, целая толпа статуй из мрамора, камня, бронзы (хотя число их сильно поубавил цензор Корнелий Сципион в 156 г. до н.э.), где находились еще некоторые лавки, но главным образом конторы банкиров, менял и маклеров, — здесь каждый день, вне зависимости от погоды, толкалось огромное количество людей разных возрастов и званий. Среди них всегда находились постоянные посетители — «завсегдатаи форума», люди без определенных занятий, проводившие время в праздной болтовне, проявлявшие величайшую охоту продаться кому угодно в качестве лжесвидетелей, клакеров, соглядатаев и т.п.
Именно тут часто появлялись народные вожаки — Фирмидий и Тиций, младший брат избранного (на 72 г.) консула Л. Геллия, новый народный трибун — помпеянец П. Плавтий Гипсей (род. в 95 г. до н.э.), человек знатного рода, подготавливая почву для новых яростных атак на сулланцев. Гипсей явно собирался стать преемником Г. Лициния Макра[25]. Но Геллий-младший оспаривал его первенство и предлагал пароду собственные «планы и прожекты». Человек этот в ту пору играл видную роль и вполне заслуживает, чтобы о нем рассказать.
Геллий-младший, брат консула Л. Геллия, являлся видным членом группировки популяров. Цицерон его ненавидел (позже он был другом Каталины и Клодия, его заклятых врагов). В речи «За Сестия» он именовал его «взбесившимся и нищим гулякой», человеком, «не достойным ни своего брата, прославленного мужа и честнейшего консула, ни сословия всадников». Дело в том, что Геллий, будучи по роду сенатором, усыновленным вдобавок знаменитейшей личностью — выдающимся оратором Л. Марцием Филиппом, консулом 91 года, цензором 86 года, юность свою провел весьма бурно, промотал имущество своего отца, будучи одним из самых знаменитых кутил в Риме, после чего объявил себя «греком» и погрузился в литературные занятия. Так как они не дали ему денег и славы («Зачастую, — ехидно замечает Цицерон, — он даже оставлял книги в залог за вино; ненасытное брюхо оставалось, а средств не хватало»), то Геллий решил заняться политикой. Он свел близкое знакомство с народными трибунами, объявил себя приверженцем народной партии, стал часто бывать в народном собрании, держать мятежные речи и даже женился на вольноотпущеннице. Такое его поведение скандализовало всех его родных, которые отказались от него. Сенат с целью образумить нечестивца лишил его принадлежности к сенатскому сословию и причислил к всадникам. Но Геллий и не думал каяться. Закусив удила, он продолжал гнуть свою линию. Связавшись с Крассом, он стал оказывать ему на форуме важные услуги. Главные надежды теперь, как и большинство плебеев и народных трибунов, Геллий стал связывать с государственным переворотом. Его чаяния, как и его угрозы, не оставались секретом для врагов. Характеризуя его деятельность этого периода, Цицерон патетически восклицал: «В каком мятеже не был он вожаком? Какому мятежнику не был он близким другом? Какая бурная народная сходка была устроена не им? Какому честному человеку когда-либо сказал он доброе слово? Доброе слово? Какого храброго и честного гражданина не преследовал он самым наглым образом?»
Эти-то вот люди разворачивали активную деятельность на форуме и в судах, где шла повседневная, озлобленная война сторон. Провинциалы из всех частей света стекались с жалобами в Рим в поисках правды и защиты. Характерным среди всех этих дел явилось дело сицилийца Диона из Галеса.
Дион, сын Диона, получил в 75 году богатое наследство от родственника Аполлодора Лафирона с условием поставить в родном городе несколько статуй; при нарушении указанного условия он был обязан выплатить штраф знаменитому в Сицилии храму Венеры Эрицинской.
Не успел сын Диона вступить во владение наследством, как вмешался прибывший в Сицилию (в Мессану) в качестве наместника Г. Веррес. Выставленный им в качестве обвинителя Новий Турпион, «его шпион и ищейка» (Цицерон), стал нахально утверждать, будто завещание было сделано на самом деле… в пользу храма Венеры. Тотчас же Диона призвали к суду претора. «В конце концов Веррес признал ответчика свободным от обязанности платить штраф Венере, но присудил его к уплате крупной суммы ему… Верресу» (Цицерон). В результате Дион уплатил 1 миллион сестерциев, а затем в придачу у него увели целые табуны породистых коней и забрали находившееся в его доме серебро и ковры.
Ограбленный Дион пытался найти защиту, обращаясь за помощью к некоторым римским сенаторам. Наконец он обратился с умоляющим письмом к своему гостеприимцу М. Лукуллу, консулу 73 года, находившемуся во Фракии. Но и тот ему не помог. Тогда, совершенно отчаявшись, Дион отправился за правдой в Рим и до 70 года тщетно обивал там разные пороги. Напоминая судьям о мытарствах Диона, Цицерон, обращаясь к Гортензию, защитнику Верреса, сказал: «Я думаю, здесь много такого, чего не знают мои свидетели, но что знаешь ты; и не его невиновность, а только закон освобождает тебя от обязанности быть по этому пункту свидетелем в мою пользу. (Секретарю.) Читай. (Показания Лукулла, Хлора, Диона…) Как вы думаете, достаточно ли крупна была сумма, которую взял себе, прикрываясь именем Венеры, этот Венерин поклонник, отправившийся в провинцию прямо из объятий Хелидоны?..»
Так среди групповой борьбы в сенате и разбирательства крупных дел провинциалов в суде завершился в Риме 73 год.
Гай Веррес (114—43 гг. до н.э.), наместник Сицилии в течение всей спартаковской войны (73—71 гг.), прожил долгую жизнь — 71 год. Умирая под ударами мечей своих убийц — легионеров триумвира Марка Антония, — он мог сказать себе, что прожил жизнь превосходно, испытал все ее удовольствия и получил свою долю славы как участник величайших событий эпохи.
Обвиняя Г. Верреса, ставшего козлом отпущения за всех римских наместников, Цицерон следующим образом представлял его судьям на процессе 70 года: «…Я привлек к суду расхитителя общественной казны, угнетателя Азии и Памфилии, разбойника в сане городского претора, бич и язву сицилийской провинции. …Я привел на суд к вам не вора, но грабителя, не развратника, но растлителя, не святотатца, а врага святыни и религии, не убийцу, а кровожадного палача наших сограждан и союзников; по моему мнению, среди всех подсудимых, каких только помнят люди, этот — единственный, которому осуждение может быть отрадно».[26]
И такой человек сумел подняться в Риме до высокого сана претора, а потом и наместника сицилийцев, этих «друзей-пахарей римского народа» (Цицерон)!
Возникает вопрос: не сгустил ли краски Цицерон, следуя ораторскому обыкновению? Ответ дал он сам, сказав на другом процессе: «Моими устами говорила сторона, а не мое личное убеждение».
Среди различных аристократических семей у Верреса имелось много друзей. Вот имена лишь некоторых из них: Кв. Катулл, Кв. Гортензий, Г. Скрибоний Курион (отец), братья Лукуллы, П. Корнелий Сципион Назика, будущий коллега Помпея по консульству в 52 году и его тесть, Кв. Манлий, Кв. Корнифиций, уважаемые и строгие судьи — С. Педуций, Кв. Консидий, Кв. Юний и др. Об уважении к Г. Верресу в рядах знати говорит сам брак его. Надменнейшая из римских аристократических семей — семья Метеллов, находившаяся в родстве с самим Суллой! — не сочла ниже своего достоинства породниться с ним. И, когда над Г. Верресом нависла беда — суд и грозившее осуждение, — все его родственники и друзья горой стали на его защиту. Отвергая обвинение Цицерона, будто их подзащитный показал себя в Сицилии грабителем и вором, они пускались на всевозможные интриги, чтобы отстоять Г. Верреса, и утверждали, что он не сделал ничего такого, чего не сделали и другие наместники.
Гай Веррес (114—43 гг. до н.э.) родился в знатной и богатой семье. Отец его прославился особенно в качестве дивизора — покупателя голосов граждан для кандидатов, добивавшихся государственных должностей.
В первой части своей жизни (до 30 лет) Веррес не совершил ничего достойного. Цицерон презрительно замечает, что все время до квестуры он лишь «вращался в обществе одних публичных женщин и содержателей домов терпимости». В 82 году, будучи квестором консула Гн. Карбона (несмотря на аристократическое происхождение, Веррес стал на сторону марианцев), он с деньгами консульской армии бежал к Сулле. Этой важной услугой, а также тем, что он сумел обеспечить переход на сторону Суллы множества видных лиц, Веррес сумел обеспечить себе видное место среди победителей. Он участвовал также в проскрипциях — в той мере, в какой участвовали в них другие члены партии Суллы. Затем выступал в качестве легата при новом наместнике Киликии Гнее Долабелле и прославился неслыханно наглыми грабежами союзников. Наворованное он отправлял в Италию, размещал в имениях Долабеллы и своих собственных. В 78 году два «достойных друга» вернулись в Рим. Ограбленные немедленно привлекли Долабеллу к суду. Обвинителем являлся молодой и честолюбивый аристократ Марк Эмилий Скавр. Долабелла проиграл процесс (Веррес ради спасения собственной головы без всяких колебаний «утопил» патрона своими показаниями), уплатил разоривший его штраф в 3 миллиона сестерций и отправился в изгнание. Сам Веррес спасся от суда с помощью огромных связей и взятки. Следующие три года Веррес «тихо» жил в Риме, наслаждаясь приобретенными богатствами, оказывая услуги аристократической партии против бывших марианских друзей. Затем он успешно «штурмовал» претуру (на 74 г. до н.э.) и даже добился наиболее почетной — городской. Соперники, потерпевшие неудачу, пытались привлечь его к суду, но Веррес с помощью всемогущей взятки опять сумел замять дело.
На посту претора Веррес показал себя во всей своей красе! Прежде всего, по своему обыкновению, он стал улаживать «денежный вопрос». Ему активно помогала его любовница, греческая гетера Хелидона (Ласточка). Вымогая взятки по делам о наследстве, составляя невиданные прежде эдикты, устраивая жульнические махинации по откупным делам, Г. Веррес возвращал себе с процентами деньги, затраченные на подкуп избирателей. Одновременно в суде Г. Веррес провел массу политических процессов, показав себя ревностным защитником сулланского режима.
Подводя итог красноречиво изложенным фактам, Цицерон, обращаясь к слушателям и судьям, сказал: «Всех тех, кто знает о его преступлениях, то есть весь римский народ, я убедительно прошу извинить меня и верить, что я пропустил многое не по своей вине, но потому, что некоторое хотел отложить до допроса свидетелей, многое же считал нужным обойти молчанием и в целях сбережения времени. Сверх того я, хотя и против воли, все-таки вынужден буду сознаться, что я не мог узнать всего, что сделал этот человек, не оставивший ни одной минуты своей жизни свободной от преступления».
Вот такой-то человек, со столь красочной и пестрой биографией, в январе 73 года прибыл в Сицилию и приступил к управлению ею в качестве наместника.
Собираясь на разбой, то есть на управление Сицилией в качестве наместника, Г. Веррес перед отъездом держал совет с влиятельными друзьями: каким образом за год заработать наибольшую сумму денег? «Он, — говорит Цицерон, — не хотел учиться на месте, — хотя знал, как грабить провинцию, не будучи новичком в этом отношении, — а желал отправиться разбойничать в Сицилию с выработанным планом действий. Недобрую судьбу сулил наш народ в своих толках и пересудах этой провинции; по одному его имени шутники догадывались, чем этот человек будет там заниматься».[27]
Г. Веррес ехал не один. Отправляясь в дорогу, будущий наместник прихватил с собой отборнейших друзей, «рекомендованных ему не своими отцами, а его наложницей» (то есть Хелидоной). Это были нуждавшиеся в деньгах потомки знатных фамилий, сыновья всадников, никому не известные римские плебеи и его собственные отпущенники. Вот поименный список главнейших сотрудников Верреса, входивших в так называемую «преторскую когорту» наместника:
1. П. Цервий, легат 73 года.
2. М. Постумий, квестор 73 года в Сиракузах.
3. Т. Веттий, квестор 73 года в Лилибее.
4. П. Веттий Хилон, брат квестора Т. Веттия, «почтенный римский всадник», шурин наместника и его сердечный друг. Третий брат — Л. Веттий — будет позже участником заговора Катилины.
5. Кв. Апроний («Не склоняющийся ни перед кем») — откупщик и глава всех откупщиков при Г. Верресе, его наилучший друг и ближайшее доверенное лицо, сам себя начавший вскоре именовать «коллегой и товарищем Верреса». Цицерон поносит Кв. Апрония последними словами, говоря, что он «человек, родившийся в грязи, выросший среди пороков, пособник Верреса и в его низменных стремлениях и подлых страстях».
6. Тимархид — акценз и любимый отпущенник Верреса, второе по значению лицо после Апрония. Цицерон отзывается о нем следующим образом:
«В его распоряжении находились все обвинители и доносчики; кому он хотел наделать хлопот, он делал это без труда; он весьма умело и хитро продавал все декреты, указы и письма Верреса. Он был не только пособником его страстей, но не забывал и о себе, и не только подбирал монеты, которые ронял тот, — из которых составил огромную сумму, — но и собирал остатки его грязных наслаждений. Знайте поэтому, в продолжение трех лет царем всех городов Сицилии был беглец, но не Афинион (один из вождей восставших сицилийских рабов — 104—101 гг. до н.э. — В. Л.), не взявший ни одного города, а Тимархид; во власти Тимархида находились дети, жены, собственность и все состояние самых старых и верных союзников римского народа».
Так характеризует Цицерон второе по значению лицо в окружении Г. Верреса. Как было бы интересно заглянуть за кулисы его ораторских ухищрений. Но возможна ли такая невероятная удача? Да! Судьба приберегла для нас одно-единственное письмо, исходящее от верресовской клики, причем не от какого-нибудь второстепенного лица, а от одного из главнейших героев — именно от Тимархида!
Вот это уникальное письмо, написанное в начале 70 года (оно почти вплотную примыкает ко времени восстания Спартака и по дате написания старше любого известного письма Цицерона!):
«Тимархид, акценз Верреса, шлет привет Апронию
1. Будь осторожен во всем, от чего может пострадать слава наместника. Ты энергичен и красноречив. Денежные средства у тебя есть. Забери в свои руки новых писцов и служителей: руби, бей Л. Волтея (легата нового наместника Л. Метелла. — В. Л.), который пользуется огромным влиянием. Если Л. Волтей будет на твоей стороне, сделать все остальное тебе будет нетрудно. Л. Метелл и Л. Волтей убеждены, что ты разорил земледельцев. Им прожужжали уши, говоря, что ты был в сговоре с пропретором. Скажи ему о мошеннических проделках земледельцев; с помощью богов мы заставим их попотеть.
2. Ты должен снискать себе любовь членов когорты (Л. Метелла. — В. Л.). Что кому нужно, то ты ему сули. Ведь всегда все получают желаемое, если за них просишь ты.
3. Ты знаешь, Л. Метелл — умный человек, но у Л. Метелла есть отрок — сын…
4. Я хотел бы, милый брат, чтобы ты верил своему братишке».
Таково короткое, но деловое и яркое письмо Тимархида, говорящее об уме лукавом и хитром, о блестящем знании людей.
7. Г. Клавдий из Палатинской трибы, опытный юрист. Это по его адресу Цицерон прошелся следующим образом: «Видите вон этого курчавого брюнета, который смотрит на нас так, как будто хочет сказать: „Ну, не умница ли я?“ В руках у него таблички; он пишет, дает советы и сидит бок о бок с ним. Это и есть Клавдий, который в Сицилии был комиссионером, толмачом, ходатаем по делам; можно сказать, что он считался товарищем Тимархида».
8. Кв. Корнифиций, секретарь и писец Г. Верреса, с его помощью составивший состояние, будущий народный трибун 68 года.
9. Волузий, гадатель.
10. Валерий, глашатай.
11. Корнелий (Артемидор из Перга) — врач, «научивший его некогда, как ему лучше всего ограбить храм Дианы в его родном городе».
12. Тлептолем, ваятель из воска, и Гиерон, живописец, — два брата, оба греки, давние знакомые Г. Верреса. Это о них оратор пустил остроту: «Были лишь святотатцы-греки, ставшие негодяями давно, Корнелиями недавно».
13. А. Валенций, переводчик, «бездельник и бедняк», «которым он пользовался обыкновенно не для переводов на греческий язык, а для грабежей и удовлетворения своих грязных желаний».
14. Л. Волкаций Тулл (отец) — большей частью «откупщик»; его сын Г. Волкаций Тулл будет позже легатом в войсках Цезаря.
15. Летилий, «знаток родной письменности», письмоносец Г. Верреса.
16. П. Невий Турпион, «отъявленный негодяй», «его шпион и ищейка, самый подлый из всей этой компании кляузников, осужденный за нанесенное кому-то оскорбление в пропретуру Г. Сацердота».
17. Секстий, ликтор, выполнявший у Г. Верреса роль палача.
18. Л. Карпинаций, глава откупщиков пастбищ в Сицилии. Поначалу он взял неправильную линию относительно наместника и враждовал с ним, но, получив несколько уроков, одумался, приложил усилия, вошел к Г. Верресу в милость, оттеснил соперников на задний план и «считался чуть не вторым Тимархидом, но он был еще опаснее, так как давал под проценты деньги тем, кто о чем-либо торговался с Верресом».
К этим людям Г. Веррес вскоре прибавил новых, выбранных из самих сицилийцев.
19. Клеомен, богач из Сиракуз; его жена, красавица Ника, пришлась по сердцу наместнику, большому ценителю женской красоты.
20. Доким, сицилийский откупщик, муж Терции, второй любовницы Верреса; наместник отнял ее у мужа-флейтиста Родия.
21. Эсхрион, откупщик, фиктивный муж третьей любовницы Г. Верреса Пипы; «об этой женщине писалось много стихов над судейским креслом и над головою самого пропретора».
22. Феомнаст, сицилиец, занимался изъятием у городов предметов искусства, а также откупами.
23. Дионисодор, сицилиец, во всех делах выступал как коллега Феомнаста.
24. Агатин, знатный сицилиец, и Дорофей. С ними обоими Г. Веррес быстро подружился, прельстившись Калли-дамой, женой второго и дочерью первого.
Вот каковы были окружавшие Г. Верреса люди! Вот кто составлял его так называемую преторскую когорту! Именно с ними подверг он Сицилию неистовому разграблению, которое приводило в такой ужас Цицерона! «Вы видите, судьи, — взывал оратор, — какой громадный пожар, зажженный откупщиками, уничтожил в его пропреторство не только поля, но и всю остальную собственность землевладельцев, и не только их имущество, но и права, обеспечивающие их свободу и гражданство. Вы видите, как одних привешивают к дереву, других бьют и секут, третьих держат под караулом в публичном месте, четвертых заставляют стоять за столом пирующих, пятым выносят обвинительный приговор врач и глашатай пропретора, между тем как собственность всех их все-таки уносится, насильно берется с их полей. И это называется властью римского народа, законами римского народа, его судами над его вернейшими союзниками, ближайшей к столице провинцией? Ведь это такая гнусность, на которую не решился бы даже сам Афинион, если бы он победил! Нет, судьи, куда беглым рабам, при всем их своеволии, до его испорченности!»
Так говорил Цицерон на процессе, и в словах его не было преувеличения.
Прибыв в Сицилию, Г. Веррес обосновался в Сиракузах, «самом большом из греческих городов и самом прекрасном в мире», в городе, который «со всех сторон, и с суши, и с моря, представляет очень красивое зрелище». Верный себе, Г. Веррес быстро нашел общий язык с прекрасными сиракузянками, «руководившими им в течение всех лет его наместничества».
Политика, которую он проводил в течение первого года своего правления, сводилась к следующему. Он активно грабил всех, кто получал наследства, разбирая их дела в собственную пользу. Принимал несправедливые иски, выжимая из «виновных» деньги путем штрафов и третейских судов. Торговал местами сенаторов в сицилийских городах. Заставил сицилийцев внести большие деньги в его кассу на постановку статуй ему самому, его мальчику-сыну и Верресу-деду, находившемуся в Риме. Отменил знаменитый местный праздник «марцеллии» и ввел вместо него — в свою честь! — «веррии». Занимался всеми видами махинаций, связанных с поставками в Рим хлеба. Отнимал у сицилийцев в свою пользу предметы искусства, самые редкостные и дорогие. Сам он называл такого рода предприятия своим «любимым занятием», его аристократические друзья — «слабостью» и «чудачеством», а сицилийцы — «разбоем»! За бесценок он заставил владельцев продать ему огромное количество прекрасно убранных триклиниев со всей обеденной обстановкой (ее он разместил по всем столовым у себя в Рим о и в многочисленных италийских усадьбах). Во многих богатых домах Сицилии для Верреса по его приказу ткали драгоценные пурпурные ковры. На острове Мелит, неподалеку от Сицилии, для него изготовляли, а потом и продавали с большим барышом дорогие женские платья. Чтобы принудить сицилийские откупные компании из римских всадников к подчинению (те ворочали миллионами и вовсе не хотели идти к наместнику на побегушки!), Веррес создал собственную откупную компанию по сицилийским десятинам во главе с Апронием, своим лучшим другом. Римские всадники пытались найти на Верреса управу в Риме, сначала в сенате, затем у народа.
Г. Веррес в ответ обратил против них страшное оружие, вложенное в его руки обстоятельствами: он стал утверждать, что его противники — «бежавшие из Испании серторианцы или тайные пособники пиратов». После такого обвинения разговор был короткий: в тюрьму их, на плаху!..
Расправа с недовольными приняла у Г. Верреса самые широкие размеры. «Стоило кому-нибудь не понравиться ему своими речами или своей физиономией — тотчас его бросали в каменоломни». По этому очень опасному пункту обвинения Гортензий и Веррес пробовали протестовать, но Цицерон нанес им ужасный удар, предъявив журнал сиракузских каменоломен. «Вы видите, — восклицал он, — как римских граждан, подобно стаду животных, гнали в каменоломни, — вы видите, какое множество наших сограждан было скучено в этом позорном месте; теперь ищите пометок об их выходе оттуда! Их нет. Стало быть, все они умерли? Если бы даже ты (Веррес. — В. Л.) и мог сказать это в свое оправдание, тебе бы не поверили. Но ты и этого сказать не можешь: в этой самой грамоте стоит слово, которого Веррес, как человек необразованный и неряшливый, или не заметил, или не понял — именно: «Наказаны смертью, казнены!»
Благодаря огромным связям Г. Верреса его позиции в течение трех лет как наместника были непоколебимы. Убедившись в тщетности всех жалоб, значительная часть псадников капитулировала и приняла тяжкие условия победителя, согласно которым большая часть полученных доходов шла самому Г. Верресу.
Какую же политику проводил Веррес в этот период в отношении сицилийских рабов?
После второго сицилийского восстания (104—101 гг. до н.э.) наместники, посылаемые из Рима, приняли за правило строжайшее обезоруживание сицилийских рабов. Послаблений старались не делать ни для кого, даже для охранявших стада пастухов.
Начавшаяся в Италии война рабов под предводительством Спартака тотчас привела в движение и огромные массы рабов Сицилии. Вновь стали возникать заговорщические организации. В результате там и сям стало проявляться «некоторое брожение в невольнической среде» (Цицерон). Известие об этом вызвало в Риме немалые опасения. Ожидали новой войны рабов. Сенат предписал Верресу усилить надзор за последними. Но наместник в официальных письмах сенату и народу старался успокоить напуганных. Он уверял, что при строгости, которая обнаруживается им в качестве наместника и хозяевами в отношениях со своими рабами, никакие смуты не могут зародиться в самой провинции. Давая такие заверения, Веррес действительно вначале довольно бдительно следил за порядком и в тех областях, в которых прежде господствовали рабы (Триокала, Аполлония, Панорм и т. п.). Но к концу 73 года положение изменилось. Пришли разукрашенные молвой известия о блестящих победах Спартака на юге Италии и о совершенном отпадении его от Рима. Тайные эмиссары вождя восставших рабов целыми отрядами на купеческих кораблях прибывали на остров и разъезжали повсюду. Они распространяли выгодные для Спартака слухи, завязывали многочисленные выгодные знакомства, проникали для агитации в латифундии, старались подружиться со всеми влиятельными отпущенниками и рабами наместника и даже войти в «гвардию Апрония». Кое-кому это удавалось, так как Апроний, «этот полураб, этот испорченный, преступный, гнусный человек, который не сумел сохранить чистой не только свою душу, но даже свой дух», по мнению Цицерона, легко сходился со всеми «дерзкими негодяями». В результате Апроний и его сообщники во всех своих действиях не раз играли на руку Спартаку. И тот произвол, который Апроний чинил в судах, усиливал социальное напряжение в Сицилии и сильно ослаблял позиции сената. Цицерон, будучи рабовладельцем, хорошо это сознавал. Отсюда — в немалой степени — его страшное озлобление. «Апроний, — возмущаясь, говорил он, — грабил и тащил столько, сколько хотел и от кого хотел. Всюду слышны были жалобы ограбленных и угнетенных земледельцев, и все-таки они нигде не находили суда».
К концу 73 года атмосфера в Сицилии стала очень напряженной. Возникло подозрение, что и в Сицилии готовится новая война рабов. Хозяева местных латифундий вооружили верных людей и усилили за рабами надзор. А наместник? Что делал он? Он пришел вдруг к выводу, что на грозящей войне рабов тоже можно нажиться.
Итак, Веррес стал плодить доносчиков на владельцев больших рабских фамилий. Многие предпочли отделаться от него с помощью взятки. Но далеко не все оказались сговорчивы. Друг и гостеприимец Цицерона Аполлоний из Панорма, богач и влиятельный человек, не захотел пойти «на мировую» — и вот что из этого получилось. «Приехав в Панорм, Веррес послал за ним и велел глашатаю кликнуть его имя с трибунала. На площади было много народа, жители округа массами явились в Панорм. Тотчас среди присутствующих пошли толки: „А я удивлялся, как это он так долго оставляет в покое богатство Аполлония!“ — „Видно, он что-нибудь придумал, что-нибудь нашел!“ — „Уж, конечно, не так просто вызывается Верресом такой богач!..“ Все ждут с крайним нетерпением, что будет. Вдруг прибегает, едва переводя дыхание, сам Аполлоний с молодым сыном; старик отец давно уже не покидал постели. Веррес называет его Аполлониева будто бы раба, пастуха-десятского, говорит, что он заговорщик, подстрекавший массы рабов к мятежу, — а между тем у Аполлония такого раба и не было — и требует его выдачи. Тот уверяет, что раба с этим именем у него вообще нет. Тогда Веррес велит схватить его и от трибунала отвести в тюрьму. Аполлоний стал кричать, что он, несчастный, ничего не сделал, ни в чем не провинился, что у него все деньги в обороте, наличных же в настоящее время нет. Пока он заявлял об этом в присутствии несметной толпы, давая этим каждому понять, что он сделался жертвой такой жестокой несправедливости единственно вследствие своего отказа дать наместнику взятку — пока он, повторяю, заявлял об этой истории с деньгами, его схватили и увели в тюрьму».
Аполлоний был не единственный, пострадавший от Г. Верреса, но только он один «испил чашу его неправоты до дна, остальные — а их, конечно, было немало — дали деньги, чтобы освободиться от дальнейших неприятностей».
Цицерон не берет безоговорочно Аполлония под свою защиту. Он лишь считает, что «не следовало без суда так жестоко наказывать почтенного гражданина почтенной общины». Слабый довод, приводимый оратором («при характере богатства Аполлония, состоявшего из множества рабов, скота, усадеб и находившихся в обороте денег, никто более его не пострадал бы от малейшего мятежа, малейшей войны в Сицилии»), был достаточно шатким даже в глазах самого Цицерона. Он хорошо понимал, что и в Италии рабовладельцы не хотели восстания, следили за своими рабами, и все-таки восстание произошло.
Что касается Верреса, то его возможность выступления рабов не очень беспокоила. У него имелся свой четкий план: как следует ограбить провинцию; затем — если вся Италия перейдет в руки победоносного Спартака — погрузить свои богатства на корабли и бежать с ними в безопасное место.
Так представлял себе будущее при неблагоприятном ходе событий Веррес. А всякий текущий день он, как сторонник эпикурейской философии, по-своему им понимаемой, начинал с мыслью об одном: надо прожить его с наибольшим удовольствием. Что это значило у Г. Верреса, очень выразительно рассказал Цицерон: «…он избрал постоянным местопребыванием Сиракузы, известные своим приятным местоположением и своим прекрасным климатом, в которых никогда не бывает, говорят, таких ненастных и бурных дней, чтобы хоть раз не выглянуло солнце. Здесь наш добрый полководец в течение зимних месяцев вел такую жизнь, что его нелегко было встретить не только вне дома, но даже вне ложа; краткий день проводился в пиршествах; длинные ночи коротались развратом. Затем с наступлением весны — для него, однако, весна начиналась не тогда, когда начинал дуть зефир или восходило такое же созвездие; нет, он заключал о появлении весны при виде первой розы — Веррес всецело отдавался труду и разъездам и обнаруживал при этом замечательную неутомимость и энергию: никто никогда не видел его верхом. Как некогда вифинских царей, его несли восьмеро рабов на носилках, причем он лежал на набитых розами подушках из прозрачной мелитской ткани, имея один венок на голове, другой — вокруг шеи и вдыхая сверх того запах роз из нежной, как пух, сеточки. Таков был его марш. Когда он кончался и был достигнут город, его на тех же носилках вносили прямо в спальню. Сюда к нему являлись сицилийские магистраты, являлись и римские всадники — что удостоверено показаниями многих свидетелей под присягой — и знакомили его тайно с существом споров; вскоре затем во всеуслышание объявлялись его постановления. Посвятив, таким образом, некоторую часть проводимого им в спальне времени совершению суда и расправы сообразно не с правами каждого, а с предлагаемой им взяткой, он считал остаток достоянием Вакха и Венеры».
Вот так жил в Сицилии и управлял ею в 73—71 гг. Веррес.
Немудрено, что при такой политике спартаковские эмиссары, прибывавшие в Сицилию группами и в одиночку, чувствовали себя на острове довольно свободно и вели усиленную работу по подготовке общесицилийского восстания. Повсюду формировались партизанские отряды («разбойники», по определению Цицерона), действовавшие в различных районах. А наместник на все это смотрел сквозь пальцы.
Двусмысленная политическая позиция Г. Верреса делает вполне понятной его политику по отношению к рабам и рабовладельцам в самой Сицилии, политику, над которой Цицерон едко иронизировал: «Что сделал ты, добрый страж и защитник провинции? Рабов, пытавшихся взяться за оружие и зажечь в Сицилии пламя войны, признанных виновными после произведенного тобою следствия приговором твоим и твоих заседателей, — этих рабов, переданных уже палачу для свершения над ними казни по обычаям предков, ты осмелился вырвать из рук смерти и объявить свободными от суда…
…Да, ты отличный полководец, не чета доблестному Манию Аквилию, а разве Павлу, Сципионам, Марию! Какую дальновидность обнаружил он среди той паники, среди угрожавших провинции опасностей! Убедившись в неблагонадежном настроении сицилийских толп рабов, вызванном бушевавшей в Италии невольнической войной, какой спасительный страх сумел он нагнать на них, чтобы отбить у них охоту шевельнуться! Он велит схватить буянов — кто бы тут не испугался? велит хозяевам явиться на суд — что за страшное мгновение для рабов! произносит вердикт: «Да, виновны!» — ясно, что пожар вовремя потушен слезами и кровью немногих людей. Что же дальше? Ну, разумеется, бичевание, пытка огнем и крайняя кара осужденным, крайний страх прочим — мучительная смерть на кресте… Нет, от всего этого их освободили! Воображаю, как ужаснулись рабы при виде этой податливости наместника, у которого можно было выкупить жизнь осужденных за преступный заговор рабов даже (в последнюю минуту) при посредничестве самого палача!»
Для Верреса вторжение восставших рабов в Сицилию давало возможность снять с себя ответственность за состояние острова: все — и свои собственные деяния! — можно было свалить тогда на них. Неблагоприятных же последствий для себя он мог не опасаться: корабль для бегства всегда находился наготове…
Пока он занимался грабежами, Л. Лукулл шел дорогой славы, мечтая стать новым Александром Македонским. И казалось, счастье улыбалось ему…
Предстоящий третий год гойны обеими сторонами рассматривался как решающий. И Л. Лукулл и Митридат энергично готовились к новым боям. Понтийский царь зимовал всего в 150 километрах от римлян, к востоку от города Команы и реки Лик, в области Кабиры, где находились его богатый дворец и сокровища. Он писал многочисленные письма к сыну Махару, правителю Боспора, требуя прислать ему военную помощь. Он просил о поддержке царей Скифии, своего зятя Тиграна Армянского и парфян.
Махар и скифы прислали помощь, Тигран же и Арсак под разными предлогами в ней отказали — ни тому, ни другому не хотелось ввязываться в опасное и неудачное предприятие Митридата.
В приготовлениях и переговорах прошла зима. Наступила весна. В распоряжении Митридата находилось уже 60 тысяч человек пехоты и 8 тысяч человек конницы.
В конце апреля, узнав о готовности Митридата к военным действиям, Л. Лукулл отдал своему войску приказ о выступлении на юг. Вместе с ним в путь отправились 30 тысяч римлян, 30 тысяч вспомогательного войска и 5 тысяч конницы, состоявшей из римлян и фракийских наемников. У Амиса римский полководец оставил с частью сил Л. Мурену, у Синопы — Аппия Клавдия, у Евпатории — Кассия Барбу, у Темискиры — Кв. Вокония, поручив им продолжать осаду неприятеля.
Чтобы остановить врага и предотвратить его нападение на Кабиры, Митридат поспешно высылает навстречу Л. Лукуллу 50 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии (командиры армий — Менандр, Менемах, Мирон, Метрофан и Л. Фаний). В долине реки Лик начались конные стычки. Наконец обе стороны сошлись для битвы. В ходе боя Метрофан и Л. Фаний, сговорившись тайно с Л. Лукуллом об измене, сломали внезапно фронт и вызвали тем самым бегство всего войска.
Получив известие об измене, о поражении и беспорядочном отступлении войска, Митридат пал духом. Но, ободряемый Таксилом, Метродором, Каллистратом и начальником своей личной гвардии Битоитом, он понемногу вновь пришел в себя и отдал приказ Таксилу и Диофанту с вновь набранным войском, которое они усиленно обучали, — 40 тысяч пехоты и 4 тысячи кавалерии — поспешить на помощь разбитым частям. Одновременно Митридат поручил Таксилу попытаться подкупить в войске Л. Лукулла фракийские конные части. Еще недавно они сражались на стороне царя, но были пленены римским полководцем и включены в состав его собственного войска, поэтому Митридат надеялся склонить их к отпадению от последнего.
Совместно с фракийскими командирами был выработан общий план действий. И когда после серии новых стычек стороны сошлись в большом конном сражении, фракийцы обратили вдруг оружие против римлян. Произошло страшное избиение римской части конницы. Остатки ее, бросив своего раненого начальника М. Помпония — такое случалось у римлян не часто! — обратились в паническое бегство.
М. Помпоний был взят в плен и доставлен торжествующими победителями к Митридату.
Получив известие о поражении своей конницы (остатки ее спаслись в расположении римской пехоты), Л. Лукулл стал поспешно отходить в горы. Поразмыслив над своим новым положением, Л. Лукулл решил двинуться не назад, к побережью, а вперед, к Кабирам. Именно туда хотел он вызвать подкрепления — новые конные части, которые по его поручению должны были набрать для него офицеры-вербовщики, направленные в Галатию и Каппадокию.
Найдя проводников-греков, Л. Лукулл горными тропами направился к Кабирам. Туда же по равнине поспешили и понтийские войска. Они прибыли первыми, а ночью в намеченное им место прибыл Л. Лукулл. Он разбил лагерь прямо над головами врагов.
Митридат, желая поставить врага в трудное положение с продовольствием — он хорошо запомнил урок Кизика, — приказал беспощадно разорить всю округу. Расчет оказался правильным. Понуждаемый необходимостью, Л. Лукулл вскоре был вынужден отправить в Каппадокию (после известного поражения римской конницы верность царя ее заколебалась, и он перестал посылать хлеб) сильные отряды для захвата продовольствия. Митридат, узнав об этом, отрядил против него крупные по численности части. После нескольких столкновений произошла большая битва, в которой войска Митридата потерпели сокрушительное поражение в окрестностях Кабир.
М. Помпей, родственник Гн. Помпея Великого, с порученным ему легионом овладел лагерем Митридата за рекой Лик. Неустанно преследуя по пятам уходящего врага, он старался во что бы то ни стало взять его в плен.
Загоняя до смерти коней, Митридат с небольшой свитой примчался в Коману. Соединившись здесь со стоявшим в качестве гарнизона отрядом всадников (2 тысячи человек), он немедленно повернул на восток. Проделав за три дня путь в 200 километров, царь перешел через границу Армении у Телавра (июнь 72 г.).
М. Помпею поневоле пришлось остановиться на границе в ожидании дальнейших распоряжений своего полководца.
А Лукулл, спустившись с высоты, куда загнал его Митридат (таковы-то перемены воинского счастья), осадил Кабиры. Он предложил гарнизону сдаться, но получил отказ. В Кабирах еще надеялись на помощь, которую Митридат обещал привести от Тиграна.
Оставив для осады города часть сил, с остальными Л. Лукулл поспешил к Телавру, где находился уже М. Помпей. Он прибыл туда через четыре дня после перехода Митридатом армянской границы.
Долго размышлял Л. Лукулл, как быть: перейти ли границу или нет? Послать ли Тиграну требование выдать Митридата? Или пока воздержаться от всяких конфликтов с армянским царем?
Наконец он остановился на самом осторожном решении: предоставить пока и Тиграна и Митридата самим себе. Присоединив к себе легион легата, Л. Лукулл двинулся для мести в земли халдеев и тибаренов, давших царю войска для войны, а оттуда в Малую Армению. Повсюду он заставлял сдавать себе крепости и города.
Победы, одержанные Л. Лукуллом, привели в восторг всех сулланцев в Риме. Смягчились даже многие его противники. Повсюду в адрес полководца расточались самые горячие похвалы. Не отставал от других и Цицерон. В каком духе произносил он свои панегирики, можно судить по следующим его словам: «Прежде всего я желал бы дать всем понять, что я воздаю Л. Лукуллу всю ту хвалу, которой он заслуживает, как храбрый воин, мудрый администратор и великий полководец. Его прибытие состоялось в ту пору, когда Митридат располагал громадными войсками, которые к тому же были снабжены всем необходимым, ни в чем не терпя недостатка, а глубоко преданный нам город Кизик, один из самых главных городов Азии, был обложен полчищами царя под его личным командованием и подвергался жестоким нападениям. И что же? Благодаря мужеству, бдительности и находчивости Л. Лукулла этот город был освобожден от страшной опасности, которой ему грозила осада. Им же был разбит и уничтожен огромный и прекрасно оснащенный флот, который под начальством вождей-серторианцев и с пылающим ненавистью экипажем несся к берегам Италии. Он же, истребив в целом ряде сражений несметные рати врагов, проложил нашим легионам путь в Понт, который до тех пор был со всех сторон недоступен для римского народа…»
А победоносный полководец тем временем из Малой Армении вновь направился под Кабиры. В городе же гарнизон пришел в полное отчаяние. Помощь, обещанная Митридатом, все не приходила и — стало ясно — не придет. По сведениям, полученным из Армении, Тигран не допускал к себе Митридата. Он предоставил ему для жительства один из царских дворцов и велел оказывать подобающие его сану почести, но на просьбу о свидании ответил молчанием.
Тщетно посылал также Митридат письма парфянскому царю Арсаку, уговаривая его начать войну против римлян.
Совершенно отчаявшись в восстановлении своего царства, Митридат вызвал к себе верного евнуха Бакхида. Он велел ему во главе отряда всадников отправиться в приморский город Фарнакию, где вдали от войны с ее опасностями находились его сестры, жены и наложницы. Он приказал умертвить их всех.
Бакхид выполнил приказ царя, дав лишь возможность каждой из женщин выбрать себе наилучший способ смерти.
Отчаянное решение царя принесло ему новую беду. По его приказу начальники гарнизонов поняли, что он считает утраченными все надежды. Поэтому они сочли себя свободными от прежних клятв в верности и стали один за другим посылать к римскому полководцу гонцов с изъявлениями покорности. Наконец сдались и Кабиры, выговорив себе предварительно некоторые льготы. Таким образом, Л. Лукулл овладел огромными богатствами. Часть их он тотчас раздал жаждавшим добычи солдатам. Из заточения Л. Лукулл освободил всех своих сторонников — греков и понтийцев (среди них находились участвовавшие в заговоре против Митридата его сестра — Нисса, многочисленные родственники Феникса и греки — главы проримских партий в различных понтийских городах).
Из-под Кабир Л. Лукулл двинулся назад к Амису. Осада у Л. Мурены шла пока без всякого успеха — его противник Каллимах славился как искусный полководец и талантливый военный инженер. Тщетно пытался Л. Лукулл уговорить его и жителей города открыть ему ворота. Поитийцы не хотели и слышать о прекращении сопротивления. Римский полководец был очень огорчен. Поручив своему легату продолжать осаждать несговорчивого врага, он со своим войском отправился под Евпаторию, где Кассий Барба осаждал Клеохара. И здесь не было видно никакого успеха.
Надвигалась осень, но Л. Лукулл затеял новые большие работы — строительство башен и сооружение полной укрепленной линии. Солдатам, утомленным в боях под Кабирами, очень не хотелось браться за столь тяжелую работу, но полководец был неумолим. Проклиная его, обозленные легионеры взялись за топоры, пилы и кирки.
Поручив Кассию следить за работами, сам Л. Лукулл вызвал с Геллеспонта флот Г. Триария и вместе с ним стал обходить побережье, подчиняя еще стоявшие на стороне царя города (Амастриду, Гераклею Понтийскую и др.).
Покончив с этим делом, с побережья Л. Лукулл отправился в провинцию Азию. Обосновавшись в Лаодикее, он стал энергично приводить в порядок ее дела. Имея в виду крайне сложную политическую обстановку (в Италии восстание рабов достигло невиданной силы, Митридат имел еще возможность попытаться вернуть себе царство, так как Тигран пока не высказал ему своего окончательного решения; симпатии жителей Понта и Азии, таким образом, являлись залогом прочных военных успехов), Л. Лукулл решил принять в отношении откупщиков крайние меры. Опираясь на авторитет своей проконсульской власти, распространенной на Азию, Вифинию, Понт и Киликию, он объявил, что заимодавец имеет право лишь на 1/4 доходов своего должника, ростовщик, включивший проценты в сумму первоначального долга, теряет все (Плутарх).
Для ненасытной алчности римских всадников такое постановление оказалось ужасным ударом. Немудрено, что они тотчас заявили о страшной несправедливости к ним победоносного полководца и с помощью денег стали натравливать на него в Риме старых врагов во главе с П. Цетегом и Л. Квинкцием.
Человек красивый, статный, с острым умом, прекрасно образованный, одинаково красноречивый на форуме и в походе, Л. Лукулл имел все замашки аристократа старых времен и в этом отношении совсем не походил на своего учителя Суллу. Он не обходил палаток, не разговаривал с воинами запросто, по-товарищески. Его требования были неумолимы, а награды скупы. Он не хотел располагать воинов на зимовку в союзных и греческих городах; он показывал явно свое желание заставить их зимовать в тонких кожаных палатках во враждебной стране; наконец, он не позволил разграбить ни одного богатого города. И это, конечно, определило их отношение к нему.
72 год подходил к концу, и Л. Лукулл мог подвести его итоги. Понт был явно потерян для Митридата. Тиграм (но крайней мере, в настоящий момент) не хотел ввязываться в войну. Не желали этого и парфяне. Всадники были обозлены на Лукулла и вели против него агитацию в Риме и среди воинов. Армия высказывала недовольство. Правда, провинции его почти боготворили…
Будущее казалось Л. Лукуллу достаточно неопределенным. Он являлся победителем, но сама победа не была достаточно надежной, пока за спиной Митридата стоял полный сил его зять Тигран. Стать новым Александром можно было только в одном случае — сокрушив армянского царя. Но ход событий в Италии (непрерывные поражения римских войск от Спартака) заставлял его все чаще задавать себе вопрос: а не придется ли ему, как Сулле, прекратить войну с Митридатом, заключить с ним поспешный мир и отправиться в Италию на помощь сенату? Думать так, казалось, имелись все основания…
Наступил 72 год, которому, по убеждению вождей движения, надлежало решить исход задуманного ими дела. 19 высших военачальников повстанцев (фракиец Спартак, самнит Крикс, кельт из Испании Каст[28], галл Ганник, бывший доверенный раб П. Вариния — Публипор, способствовавший победам восставших и бежавший от своего господина с важными римскими секретами[29], начальники легионов, конницы и лазутчиков, префект лагеря и ремесленников) на военных советах в различных вариантах многократно обсуждали планы дальнейших действий.
Положение представлялось следующим. Юг, за исключением Капуи, где засели остатки войск П. Вариния (сам он находился уже в провинции Азия, полученной им по жребию) и еще нескольких городов, принадлежал повстанцам. В их распоряжении находилась армия в 70 тысяч человек, то есть 14 легионов пехоты, насчитывавших по 5 тысяч солдат, и конница в 4200 человек.
По приказу верховного вождя в расчете на другие легионы (их предстояло собрать) кузнецы со всей энергией ковали оружие. По решающим стратегическим направлениям создавались армейские продовольственные магазины. Припасы для них поставляли многочисленные имения юга, захваченные и управляемые рабами.
В средней и северной Италии все усиливалось партизанское движение, учащались нападения и поджоги имений, убийства рабовладельцев, побеги рабов из вилл и латифундий. Городские рабы, ободряемые успехами товарищей на юге, тоже стали думать о восстании.
Против этой угрозы, достаточно веской, по мнению вождей повстанческого движения, сенат принимал все еще недостаточные меры. Но следовало ожидать, что, почувствовав наконец серьезность угрозы, сенат отзовет войска из провинций: в первую очередь из Фракии, затем одну армию (Помпея или Метелла) из Испании, наконец, часть сил из Понта, где Л. Лукулл воевал с Митридатом.
Думать так были все основания. М. Лукулл в качестве наместника Македонии успешно воевал с фракийцами-бессами. Одновременно он вел дипломатические интриги, стараясь склонить к миру царя одриссов Садалу. Со всей энергией римский полководец совершал нападения на греческие города, не пожелавшие остаться в стороне от борьбы за независимость (Истрополь, Мессембрия, Одесс, Томы и др.).
В это же время явно кризисный момент наступал в Испании. В армии Сертория росло дезертирство, общины отпадали от него. Офицеры правого крыла и даже центра марианской партии стали косо смотреть на своего полководца. Помпей и Метелл открыто объявили всем повстанцам амнистию и большую денежную награду за убийство Сертория, следовало поэтому ожидать всяких неприятных сюрпризов.
После многократных обсуждений Спартак и его товарищи выработали общий план дальнейших действий. Было решено разделить армию на две части. На юге, поскольку он в основном очищен от неприятельских войск, оставить Крикса с 30 тысячами, поручив ему удерживать хлебные районы (Апулия), формировать для дальнейшей войны новые легионы и конницу, вплотную заняться организацией десанта в Сицилию и вовлечением ее в орбиту восстания, а также ликвидировать еще державшиеся в некоторых городах сулланские военные колонии, в первую очередь в Сипонте. Ибо Сипонт собирал зерно и товары со всей Апулии и распространял их по восточному побережью Италии (немало хлеба в результате попадало в Рим).[30]
В это же время сам Спартак с большей частью армии — 40 тысяч человек — через неприятельскую территорию по восточному побережью Италии, где сулланские военные колонии всего слабее, начнет рейд на север. Формируя по пути новые легионы, рассылая во все стороны партизанские отряды, он будет прорываться в подготавливаемую к революционному взрыву Этрурию, где рабы имеют уже опыт ведения войны (восстание 196 г. до н.э.), где много партизан из беглых рабов и вообще недовольных.
Главная задача его армии — поднять Этрурию на восстание, лишить Рим второго (и важнейшего) хлебного района, вторгнуться в Цизальпийскую Галлию, разгромить войска ее наместника, перевалить через Альпы и разгромить войска наместника Трансальпийской Галлии. В обеих Галлиях Спартак должен прочно обосноваться, создать здесь вторую опорную базу для восстания.
Отсюда, из Галлии, после необходимых наборов он отправит часть войск во главе с Кастом в Испанию на помощь Серторию. Тем самым римляне будут лишены возможности снимать части своих войск с испанского театра боевых действий.
Сам Спартак, находясь в Галлии, срочно отправит послов в Свободную Галлию и Германию. Нет сомнения, что воинственные племена галлов — арвернов, секванов, гельветов, — любителей войны и добычи, старых недругов римлян, не говоря уже о германцах, пожелают принять участие в антиримском движении.
На совещании у верховного вождя были рассмотрены также различные возможности активизации борьбы племен во Фракии, Иллирии, Македонии.
В дружном согласии вожди восстания приняли новый план дальнейшего ведения войны.
Быстро были сделаны последние приготовления. В конце мая 72 года войска повстанцев вышли на дорогу, шедшую вдоль восточного побережья Апеннинского полуострова через города Фирм, Анкону, Аримин, Мутину на Плаценцию (северная окраина провинции Цизальпийская Галлия).
Повсюду раздавались звуки свирелей и флейт, музыки фракийской, германской, галльской, малоазиатской. Воины пели боевые песни. Женщины из толпы, провожая своих близких, подносили им сосуды с вином.
Спартак, Крикс и другие высшие командиры также не были в стороне от общего веселья… Затем они совершили по отеческим обычаям возлияния богам и Гераклу — победителю, покровителю героев.
— А ты вспоминаешь иногда, Спартак, арену, свои выступления мурмилоном? — спросил вдруг Крикс.
Спартак посмотрел на него с удивлением:
— Очень далекое ныне прошлое… Что ты вдруг о нем вспомнил?
— Не знаю, — ответил Крикс задумчиво. — Вспомнился вдруг наш ланиста Батиат… все происходившее с нами в его школе…
— Иногда… — Спартак на мгновение прикрыл глаза, словно стараясь сосредоточиться, — очень редко… иногда мне снится арена амфитеатра в Капуе… мое первое выступление… Мне попался опытный ретиарий… Он сумел набросить на меня сеть… В тот день я едва не погиб… я просто чудом вырвался! Позже я никогда так не рисковал, как в первый раз! Всегда я проявлял величайшую осторожность, на каждый бросок противника отвечал молниеносным уходом…
— Все-таки мы многих с тобой убили на арене… — со вздохом заметил Крикс. — Наша слава гладиаторов досталась нам недешево!
— Что толку прошлое вспоминать? — ответил Спартак. — Кому Судьба сулила погибнуть, те и погибли! Если боги существуют, погибшие еще в земной мир вернутся! А нам с тобой надлежит теперь думать не о них, но о предстоящей войне с консулами. Если победим, все будет для всех нас хорошо! А если проиграем борьбу, грозят пытки и несомненный крест! Или вновь нас ждет арена амфитеатра — эта участь Сатира с его людьми после поражения восстания рабов в Сицилии.
— Никогда такого с нами больше не будет! — покачал Крикс головой. — Путь назад отрезан, нам с тобой — в особенности! Наш путь: или победа, или смерть в сражении! За меня не беспокойся: ни при каких обстоятельствах я не сдамся, чести своей не уроню!
Два вождя повстанцев обнялись на прощание и по-братски расцеловались.
— Будь осторожен, дорогой Крикс! — напутствовал Спартак товарища. — Не доверяй на слово никому! Не полагайся на знамения и предсказания! Ничем не руководствуйся, кроме разума!
Крикс улыбнулся.
— Будь спокоен, Спартак! Говоря словами поэта,
Я пройду и меж зубами змея
И в конце концов останусь цел, —
В лапах я бывал у львов, а все же
Ускользнуть от них всегда умел!
Рожки всех легионов дали сигналы: «Внимание! Знамена поднять!» Знаменосцы, вырвав древки из земли, на лихих конях выехали вперед. Воины, в последний раз поцеловав близких, заняли свои места в колоннах, выровняли ряды. Новые сигналы привели всю огромную массу людей в движение: поплыли над головами, трепеща на ветру, знамена: фракийские — с изображением дракона, кельтские — с изображением кабана, германские — бога грома Тора и покровителя героев — Геракла, двинулась на рысях конница, за ней — пехота, потом — обозы…
Так они расстались, чтобы не увидеться больше никогда. Крикс, как и было задумано, с 30 тысячами пехоты и 1800 человек кавалерии остался на юге. А Спартак с 40 тысячами пехоты и 2400 человек конницы двинулся на север.
Армия шла быстро (обозы были минимальными) и по пути беспощадно разоряла неприятельскую территорию. Рабовладельцы, наскоро собрав самое ценное из имущества, в панике бежали в Рим. Толпами, в траурной одежде, беглецы являлись в сенат и молили самых влиятельных сенаторов найти управу на мятежных рабов.
По ночам с городских стен часовые видели огненное зарево на далеком горизонте — это, все сокрушая на своем пути, шла страшная армия Спартака, рассылая повсюду десятки «летучих» отрядов.
И многие годы спустя воспоминания об этих ужасных днях все еще были живы в памяти римлян. И поэт Гораций Флакк, сын богатого отпущенника, родившийся на юге Италии, где совсем еще недавно властвовали восставшие, в книге своих од позднее вспомнил о Спартаке:
Мальчик, скорее беги за венками,
Дай нам елея, вина, что при марсах созрело,
Если от полчищ бродящих Спартака что уцелело.
Только теперь наконец все соперничавшие группы в сенате сообразили, как плохо обстоят дела. Раньше, по словам сенаторов, их беспокоил лишь «недостойный позор рабского восстания» (Плутарх). Теперь же в глазах всех Спартак стал «велик и грозен».
Ввиду явной опасности ситуации сенат объявил чрезвычайное положение. Тотчас в различных пунктах города, на Капитолии, в аристократическом квартале на Палатинском холме, где жили самые знаменитые римляне — М. Красc, Кв. Гортензий, Л. Катилина и др., во всех других важных пунктах города были размещены сторожевые пикеты. Повсюду стали рассылать многочисленные отряды, состоявшие из ветеранов, знатных граждан, верных вольноотпущенников и рабов. Им поручалось следить за всем, что происходит вокруг. Ночью патрули прочесывали весь город и подвергали арестам подозрительных. Во все стороны отправлялись вербовщики и уполномоченные сената для набора новых воинов. Были установлены награды за доносы, вскрывавшие тайны заговоров, направленных на оказание помощи Спартаку (рабам — свобода и деньги, свободным — деньги и безнаказанность за участие в заговоре).
Среди всех этих мероприятий, обеспечивавших безопасность, наибольший спор в сенате вызвал вопрос о кандидатуре нового полководца для войны со Спартаком, Был рассмотрен список наиболее видных командиров, находившихся в тот момент в Италии:
1. П. Сервилий Исаврийский (121—44 гг. до н.э.), легат Суллы, бывший консул, победитель пиратов в 79 году и племени исавров в Киликии (78—75 гг. до н.э.), «лучший знаток всякого рода войны и опытнейший государственный деятель» (Цицерон);
2. Г. Курион (118—53 гг. до н.э.), командир правого крыла в войске Суллы, легат, консул 76 года, бывший наместник Македонии (75—73 гг.), победитель дарданов, сумевший проникнуть до Дуная;
3. Л. Мурена-отец (113—? гг. до н.э.), командир левого крыла в войске Суллы в 1-й Митридатовой войне, предводитель римских войск во 2-й Митридатовой войне (83—82 гг.), единственный из римских полководцев, сумевший получить триумф за войну, которую он не выиграл. Цицерон, вспоминая об этом, говорит, что, мол, Митридата он «после многих жестоких столкновений оставил значительно приниженным, но не усмиренным»; в 73 году в ранге претора по поручению сената воевал с пиратами, но и тут не добился успеха;
4. Л. Гортензий-отец (? — гг. до н.э.), бывший претор Сицилии, командир центра в войске Суллы на войне с Митридатом и марианцами;
5. Г. Антоний Гибрида (105—? гг. до н.э.), начальник конницы в войске Суллы. В 83 году, оставленный своим полководцем управлять Грецией, разграбил ее (за что был в 76 году привлечен Цезарем к суду, но коллеги оправдали его). Участвовал в проскрипциях марианцев, после чего жил как богатый человек.
6. Сервилий Гальба — командир легиона в войне Суллы с Митридатом; отец его прославился тем, что вызвал в Испании знаменитое восстание Вириата (150—139 гг. до н.э.);
7. Л. Минуций Басилл — командир легиона в войске Суллы на войне с Митридатом, активный участник кампании против марианцев.
8. М. Красс, легат Суллы на войне с марианцами. Кроме этих лиц, назывались и другие имена: консулов 72 года Л. Геллия и Гн. Лентула, преторов Кв. Аррия, П. Консидия Лонга (все они прошли через войну с Митридатом и марианцами; начав службу военными трибунами, постепенно поднялись до более высоких чинов).
При оглашении этих имен сенаторы горестно вздыхали. О причине их тогдашней удрученности Цицерон два года спустя (в 69 г.) сказал так: «Военное дело перестало быть приманкой для молодежи; храбрые воины и выдающиеся полководцы перевелись, отчасти умерши естественной смертью, отчасти пав жертвою гражданских междоусобиц и прочих несчастий, обрушившихся на наше отечество, — а между тем столько войн необходимо требует нашего участия, столько их возникает внезапно и непредвиденно!..»
Вот именно по этой-то причине и вздыхали в 72 году сенаторы. Не было среди всех возможных кандидатов ни одного, кто в силу своих исключительных достоинств и положения устраивал бы всех.
После ожесточенных препирательств решили направить против Спартака Геллия и Лентула, консулов того года. Решение оказалось не из легких (первый принадлежал к группе Помпея, а второй — к аристократическим реформаторам), но выхода у сената не было. Кроме того, проконсульской властью был облечен П. Сервилий Исаврийский и вслед за незадачливым Муреной отправлен на борьбу с пиратами.
Побуждаемые к энергичным действиям опасностью положения, консулы и П. Сервилий взялись за дело со всем рвением. П. Сервилий отправился к римскому флоту в Остию, а оттуда — к берегам Сицилии. Консулы же послали письма в Цизальпийскую Галлию проконсулу Г. Кассию и в Трансальпийскую Галлию пропретору М. Фонтею, требуя поставить свои провинции на военное положение и начать сбор сил для участия в облаве на «убегающего из Италии Спартака». Одновременно в самом Риме они произвели набор и составили два легиона, которые и присоединили к войскам, набранным вербовщиками в Лации, Этрурии, Умбрии, Пицене, Трансальпийской Галлии (Цицерон). Конницу консулам доставили из Свободной Галлии эдуи (позже — в период войны Цезаря в Галлии — эдуи ставили себе в заслугу оказание Риму помощи в войне со Спартаком и неоднократно напоминали Цезарю о такой своей услуге).
Быстро завершив формирование армий, Геллий и Лентул двинулись с ними на восток от Рима, навстречу шедшему на север Спартаку.
Вскоре они разделились. Геллий повернул на юг — он взял на себя Крикса, а Лентул продолжал движение Спартаку наперерез. У второго консула имелась личная причина взять на себя вождя рабов. Все это время — от начала «войны Спартака» — он подвергался в Риме укорам за своего бывшего гладиатора. Поэтому Лентулу не терпелось сразиться со Спартаком и «привести в чувство» своего мятежного гладиатора.
Весь Рим замер в ожидании. Действительно, зрелище предстояло небывалое: бывший хозяин состязался со своим бывшим гладиатором в счастье и воинском таланте.
Каждый новый день Цицерон начинал в большом волнении. Он жадно ловил всякую весточку из армии, где находилось много близких ему людей, и с нетерпением ждал писем от своих друзей — консулов.[31]
Ни в какой мере восставшим рабам и италийским низам Цицерон не сочувствовал. Для этого взгляды его были слишком консервативны. И сам он никогда этого не скрывал. Уже в одной из первых своих речей, когда ему было 26 лет, он говорил: «Кто меня знает, тому известно, что, когда мое задушевное желание о примирении партий (Мария и Суллы. — В. Л.) не осуществилось, я, насколько позволяли мои слабые, ничтожные силы, трудился для победы тех, которые ныне победили. Всякому было ясно, что тут подонки общества вступали в борьбу за власть с его цветом. Одни только дурные граждане могли не примкнуть в этой борьбе к тем, торжество которых обеспечивало государству достоинство внутри и почет извне. Доволен и рад от всего сердца, судьи, что это стало действительностью, что каждому были возвращены его права и преимущества, и вместе с тем не могу не признать, что все это произошло по воле богов, при живом участии римского народа и благодаря уму, военной силе и счастью Л. Суллы. Я не имею права порицать того, что были наказаны люди, упорно сражавшиеся за дело другой партии, не могу не похвалить того, что возданы почести героям, оказавшим громадные услуги при исполнении самого дела. Ради этого, мне кажется, сражались они, ради этого, признаюсь, примкнул к их партии и я».
Такой спич не являлся насилием над собой, вызванным тяжелыми обстоятельствами времени — мрачным господством сулланского режима. Цицерон в силу своего воспитания всегда тяготел к аристократии, а демократию марианцев не выносил. Недаром, конечно, он говорил: «Все мы, честные люди, всегда благосклонно относимся к знатности». Себя самого он именовал «борцом за дело сената, Италии, государства» и очень любил порассуждать о «безумных стремлениях вожаков народа». Всякий народный трибун, несогласный с сенатом, был для него «явный негодяй и неимущий». О самом римско-италийском плебсе Цицерон отзывался презрительно. Так, в одном интимном письме Аттику (61 г.) он пишет о «составляющей народные сходки пьявке казначейства, жалкой и голодной черни», в другом (60 г.): «Ведь нашу силу, как ты хорошо знаешь, составляют богатые люди. Народу же и Помпею я вполне угодил своим предложением о покупке земель (ведь этого я и хотел); я полагал, что, проведя ее настойчиво, можно будет вычерпать городские подонки и заселить безлюдные области Италии».
Понятно, что при таких взглядах Цицерону не терпелось узнать, как же консульские армии разделались с мятежниками. Нетерпение его вскоре было удовлетворено, но не совсем так, как он ожидал.
Проводив армию Спартака, Крикс со своими легионами двинулся к Синонту, на земле которого располагалась колония сулланских ветеранов (около 10 тысяч).
Основанная в 194 году до н. э. недалеко от горы Гарган (к югу от нее находилась печально знаменитая болотистая Салапия), колония эта являлась худшим из всех районов расселения ветеранов (82 г. до н.э.).
Но такое положение оказалось временным. Ветераны сильно обогатились на восточной войне и на проскрипциях, деньги у них были, война их уже не привлекала, теперь они жаждали спокойной и мирной жизни, заслуженного почета и славы. Естественно, что они с величайшей охотой по заветам предков вновь взялись за земледелие, в большом количестве покупали рабов из галлов и германцев, лошадей и овец, обстраивались, осушали землю, пробовали разводить виноград, широко используя советы многочисленных римских агрономов и знающих соседей.
В результате за небольшой срок, меньше чем за 10 лет, окрестности Сипонта и Салапии совершенно преобразились.
Вот в эту-то область и двинулся Крикс. Он намеревался окончательно разделаться с ветеранами, засевшими в Сипонте, освободить из эргастулов заключенных туда рабов, захватить для формирования кавалерийских частей новые конские табуны, создать еще одну продовольственную базу.
Сулланские ветераны, призванные вновь к оружию декретом сената и необходимостью, и не думали сдаваться, хотя их было и гораздо меньше. Поседевшие в войнах, люди храбрые и опытные, увенчанные блестящими победами под начальством Суллы, они презирали повстанцев, во-первых, как людей, уже однажды побежденных ими на войне, во-вторых, как собственных беглых рабов, по спинам которых они еще столь недавно прохаживались палкой и плетью.
Собравшись с началом восстания в Сипонте, ветераны сильно укрепили город. Отсюда они делали частые вылазки против осадившего их Крикса. Последний отвечал разорением окрестностей с помощью летучих отрядов. И ветераны, сжимая кулаки и задыхаясь от злобы, вынуждены были смотреть, как горели их имения и под стенами города толпы беглых рабов делили их имущество.
А с главными военными силами римлян происходило в это время вот что: консул Геллий, разделившись с Лентулом (последний двинулся на Спартака), стремительно вел свои войска на юг. По соглашению между ними он должен был взять на себя Крикса.
Предки Л. Геллия Публиколы были самнитами. Десятилетиями они воевали с римлянами, а со второй Пунической войны (218—201 гг. до н. э.) переселились в Рим. К началу спартаковской войны род Геллиев дал уже несколько поколений видных политиков и полководцев и путем брака с фамилией знатных Валериев приобрел для своих сочленов почетное прозвище Публиколы. Отец Л. Геллия, сенатор и судебный оратор средней величины, известен был своей образованностью, знанием родной истории, находчивостью в судебном споре. Великие ораторы того времени оттеснили его с первых мест. «Тем не менее он принес много пользы своим друзьям и прожил так долго, что был современником ораторов многих поколений» (Цицерон). Сам Л. Геллий (114 — после 45 г. до н.э.), «сильный и мудрый человек», по отзыву его друга Цицерона, врат Верреса (вместе с ним он был претором в 74 г.), благодаря принадлежности к «кругу» Помпея и большим способностям военачальника и оратора сумел подняться до положения консула, а в 70 году со своим коллегой Гн. Лентулом стал даже цензором. Наместничество он проводил в провинции Ахайе (71 г.), в Афинах затем исполнял обязанности легата Помпея при его борьбе с пиратами (67 г.). Был на стороне сената в борьбе с Катилиной и голосовал вместе с другими за казнь руководителей заговора (63 г.). Способствовал возвращению Цицерона из изгнания (57 г.).
Видавший виды в прошлых войнах, с кадровыми войнами из ветеранов, призванных из Этрурии, Умбрии и Пицена, с хорошими, тщательно отобранными командирами, Геллий твердо надеялся на победу в войне со Спартаком. В этом направлении он предпринимал и необходимые тайные меры. По его заданиям целые отряды из верных германцев и галлов приходили к Спартаку и просили принять их в ряды «доблестных борцов за свободу». Им консул поручал разлагать ряды врага, сеять смуты, ссоры из-за добычи, побуждать кельтов, народ, склонный к неумеренному пьянству и обжорству, сводить счеты из-за добычи с оружием в руках, запугивать и подкупать неустойчивых, сообщать ему тайные планы Спартака, нашептывать всем галлам и германцам подряд: «Пейте день и ночь, поступайте, как греки!», то есть живите в свое удовольствие! «Сломить мятежников пороками легче, чем оружием!» — усмехаясь, говорил многоопытный Геллий и обещал своим агентам сделать так, чтобы повстанцы в бою не раз брали то, что окажется для них всего вреднее — предметы римской роскоши, вино и т. п.
Легат и помощник Л. Геллия Кв. Аррий всячески укреплял консула в надежде на победу. О человеке этом, сыгравшем столь важную роль в последующих событиях, следует рассказать. Квинт Аррий (112 — после 52 г. до н. э.), родом из Этрурии, имевший очень смешное провинциальное произношение и сам не замечавший того, принадлежал к числу полудрузей-полуврагов Цицерона. В своей переписке великий оратор не раз именуется его «неверным другом», памятуя о его губительных советах и действиях. Кв. Аррий был значительным военачальником своего времени и незаурядным оратором. Сначала он выступал как сторонник М. Красса, потом — Гн. Помпея, потом опять М. Красса. Соответственно менялись его оценки политического положения и советы. Цицерону они дорого обошлись, и он, вспоминая о нем, дает ему крайне враждебную характеристику: «То же самое (что и о Г. Косконии. — В. Л.) можно сказать и про Квинта Аррия, который был как бы подголоском при Марке Крассе. Этот человек должен быть для всех примером того, как далеко можно пойти в нашем городе, если уметь многим угождать и многим оказывать услуги в делах и помощь в беде. Именно таким вот образом Аррий, несмотря на низкое происхождение, достиг и почетных должностей, и богатства, и влияния и, не имея ни способностей, ни знаний, стяжал себе призвание как адвокат. Но, как недостаточно обученный кулачный боец, который, возжаждав олимпийских наград, выносит натиск кулачных ударов, но подчас не может вынести солнечного зноя, так Аррий, успешно пройдя через все должности, несмотря на великие усилия, не вынес строгих требований преобразованного суда (70 г. до н.э.), который оказался для него полуденным солнцем».
Подготовка новой кампании завершилась в Риме. Сенат, сознавая опасность положения, энергично помогал своим авторитетом. Консулы не давали покоя ни себе, ни другим. Шпионы Геллия сообщали ему о каждом шаге повстанцев. Они сумели проникнуть даже в лагерь Крикса и доносили оттуда о вещах очень интересных. Последнее сообщение, породившее у консулов радостные надежды, было таково: в лагере рабов (наконец-то!) произошел полный раскол. Сообщались важные подробности. Общая картина представлялась такой. Спартак и Крикс, и прежде не очень согласные во мнениях по многим вопросам, окончательно разошлись между собой относительно планов дальнейших действий. Сам Спартак предлагал вполне разумный план действий: повести войско к Альпам, перевалить их и оттуда, со свободной территории, отправиться всем на родину: одним — во Фракию, другим — в Галлию, третьим — в Германию. «У нас, — говорил он, — нет лучшего плана действий. Мы слабее Рима. В нашем войске нет дисциплины, ее нарушают даже высшие командиры. Подготовка воинов, несмотря на все усилия, на низком уровне. О вооружении и вовсе нечего говорить. На что можно надеяться?.. Неужели кто-то полагает всерьез, что победы будут и дальше на нашей стороне?.. Пустые надежды!.. Римляне раздавили в Италии все народы, посмевшие с ними бороться, а у них имелись армии более многочисленные, чем наша, лучше подготовленные, отлично знавшие местные условия. Римляне победили прославленные победами войска галлов в долине реки По, одолели могущественных этрусков, сломили население Африки, Испании, Греции, Малой Азии. Они одолели Пирра и Ганнибала, величайшего полководца, какого знает история. Дважды римляне победили великого царя Понта Митридата и сейчас, в третьей войне, наносят ему новые сокрушительные удары. Как только с ним будет покончено — а это, судя по всему, быстро случится, — войска из Малой Азии вернутся в Италию. Нет! Ждать и медлить, составлять нелепые планы, питать иллюзии на успех — величайшее безумие! Нам не удастся сломить Рим! Это не удалось даже Ганнибалу, 16 лет воевавшему на почве Италии и одержавшему здесь множество славных побед!»
Спартаку яростно возражали Крикс и его единомышленники из галлов и германцев. Крикс проявлял особую заносчивость. Не стесняясь в выражениях, он поднимает на смех предложение верховного вождя. Смысл его многочисленных выступлений таков: «О великие боги, да где же подобное видано?! Где видано, чтобы победители оставляли поле битвы и убегали, словно побежденные?! Если поступить так, как предлагает Спартак, то все они станут предметом насмешек и вполне заслуженного позора. „Трусы!..“ — скажут о них, и такое мнение будет справедливо. Нет, не убегать надо из Италии!.. Никогда и никого еще бегство не спасало! Спасают лишь мужество и сила, спасает полная победа над врагом! Напрасно Спартак питает пустые надежды: не позволят римляне бежать своим рабам за Альпы! В распоряжении сената пока еще достаточно войск, они смогут преградить им к Альпам дорогу. Значит, все равно придется сражаться, проливать кровь. Но если бы даже задуманное Спартаком и удалось, на что он, собственно, надеется? Где его ждут?! Где та пресловутая родина, о которой он говорит?! Войной сейчас охвачен весь мир: война идет в Испании, в Трансальпийской Галлии, во Фракии, в Малой Азии, в сопредельных царствах. Война бушует на море и даже в провинциях. Ныне на земле нет спокойных и безопасных уголков! Бежать некуда, да, некуда!.. Но если бы даже было куда, какой народ захочет принимать к себе трусливых беглецов?! Они сами себя не смогли защитить оружием и теперь надеются на гостеприимство других народов, которые из-за них станут ссориться с римлянами, победителями народов, подвергать опасности свой дом, свою жизнь, свою свободу!.. Нет, пустая надежда! Трусливым беглецам нет спасения! Он, Крикс, предлагает другое: не убегать из Италии, а продолжать яростно сражаться. Надо собирать новые армии, укреплять дисциплину, вооружать воинов, обучать их, поднимать на восстание новые области Италии, зажать Рим в железное кольцо, уморить его голодом, как Марий поступил с сулланцами во время недавней войны. И как только наступит удобный момент, следует немедленно нанести удар по самому Риму! Всегда удается именно то, чего никто не ожидает! И они, несомненно, смогут победить, если ударят прямо по Риму! Не следует брать пример с Ганнибала: 16 лет воевал в Италии, а по Риму ударить не посмел и потому проиграл войну. Правильно сказал о нем карфагенянин Магон: „Ты умеешь выигрывать сражения, но ты не умеешь пользоваться плодами победы!..“ Спартак — человек доблестный, он, несомненно, похож на Ганнибала: тоже умеет побеждать и тоже не умеет пользоваться плодами побед. Итак, надо отклонить его ошибочный и вредный план постыдного бегства из Италии!.. Надо все силы своего ума и души сосредоточить на одном: подготовке условий для нанесения прямого удара по Риму».
Вот о чем в величайшем секрете вожди мятежных рабов недавно спорили между собой на своих советах. Крикс остался в меньшинстве и был этим чрезвычайно раздражен. Он всячески поносил своих противников, говоря: «Спартак заразился малодушием от своих фракийцев. Они ни во что не ставят наши войска, доблестных галлов и германцев, покрытых славой великих побед! Он говорит, будто они во всем уступают римским. Неправда: мы побеждали римлян уже не раз и много раз еще сумеем их победить!.. Мы возьмем Рим, проклятый город, и разрушим его до основания, не оставим от него камня на камне!.. Впрочем, если Спартак так боится за свою жизнь, почему бы не сложить ему своих полномочий?! Пусть убегает с маленькой кучкой малодушных за Альпы!.. Тот же, кто хочет чести, добычи, славы от потомства, кто хочет отомстить римлянам за бесчисленные унижения, за гибель близких и родных, за попранные земли своей родины, тот останется здесь! Мы разорим всю Италию, если она посмеет бороться против нас. Не забывайте: Италия полна рабов, они жаждут свободы, они наши союзники, они нам окажут помощь. С каждым днем восстание становится все сильнее, а наши враги — все слабее!.. Боги с нами, предзнаменования сулят нам победу!.. И потому я не собираюсь служить Спартаку спутником в позорном бегстве!.. Я остаюсь в Италии и буду вести борьбу с Римом до конца!»
Так говорил Крикс на последнем военном совете. И Спартак, не сдержавшись, в гневе сказал ему: «Ты погубишь понапрасну все войско! 30 тысяч доблестных мужей без всякой пользы падут — и ты один будешь виновен!» Крикс ему ответил: «Всякий человек смертен и рано или поздно умрет. А храброму воину вообще не суждена смерть в своей постели. Мы же, если нас и постигнет неудача, погибнем с великой славой, и потомки воспоют наши деяния! А какая слава выпадет на долю того, кто трусливо бежит за Альпы, кто кончит жизнь в жалкой дряхлости, в полной безвестности, в каком-нибудь удаленном уголке мира, забытом и богами и людьми?!»
Итак, вождям мятежников не удалось достичь соглашения. Вопрос: «Идти за Альпы или не идти?» — был вынесен на собрание всего войска. Две трети войска, фракийцы и галлы, высказались все-таки за предложение Спартака, одна треть — в пользу Крикса, а это все — германцы, часть галлов и местные италийские уроженцы. Видя, что делать нечего, Спартак позволил им от себя отделиться. Германцы и галлы отошли от него с чувством огорчения и печали. Они любят Спартака, уважают его, разговорам о его трусости не верят. Но германцы и галлы — опытные и неустрашимые воины, любящие битвы. Они не боятся проливать кровь, считают это высшей доблестью и хотят продолжать борьбу с Римом на почве Италии. В то же время их мучают всякие опасения. Но Крикс их успокаивает. Он ссылается на предзнаменования и волю богов, сулит им верную победу.
Вот что сообщили римскому консулу его шпионы. Тщательно обдумав обстановку и взвесив характер Крикса, Геллий приказал распустить повсюду слухи о предзнаменовании, в силу которого вся германо-галльская армия Крикса обречена в жертву Великой матери богов.
Об этом вдруг заговорили разом все: и местное свободное население окрестностей Сипонта (лесорубы, охотники, рыбаки, пахари и т. п.), и приходившие к Криксу рабы, об этом кричали повстанцам со стен осажденные в городе сулланцы.
Эти единодушные разговоры сильно смутили повстанцев. Воины, а за ними и командиры по германскому и талльскому обычаю стали гадать на палочках с наговорами, пытаясь таким образом узнать свою судьбу. У одних знамения получались благоприятные, у других — нет. Тогда жены видных германских командиров, известные предсказательницы (они не раз предсказывали повстанцам благоприятный исход в их рискованных предприятиях), вновь, как и прежде, стали бросать жребий. Трижды они делали это и всякий раз получали один ответ: «Вас ждет неподалеку ужасная опасность, затем — гибель». Тут уже замешательство стало всеобщим. Посовещавшись, смущенные командиры пришли к своему полководцу и честно сказали ему, что страх начал заползать в души солдат. Они напомнили ему, что неподалеку, у горы Гарган, вдающейся в Адриатическое море, находится зпаменитый на всю Италию памятник и оракул героя Калханта (Калхаса) из Линии, известнейшего прорицателя греков в Троянской войне.[32] Командиры просили Крикса прибегнуть к услугам этого оракула, чтобы узнать будущее, положить конец слухам и начавшему распространяться страху; они сказали также, что кельты жаждут совершить поход к своей национальной святыне — Гаргану («Небесной горе»), посвященной великому богу-великану Гаргану, сыну величайшего кельтского бога Бела, божеству их древней прародины, так как Гарган может открыть им их будущее.
Крикс сильно колебался: такой поход не был согласован со Спартаком. Сам Крикс верил в богов (хотя Спартак старался всячески поколебать его веру) и со времен юности был мистом, о чем свидетельствовало само его имя (Крикс значит: «Тот, кто носит браслет»; древнегреческое krikos — браслет, кольцо[33]). Он также верил в предчувствие и предзнаменование, считая справедливым римское изречение: «Предчувствия предваряют судьбу». Правда, он знал, что Спартак и к вере, и к предзнаменованиям относится отрицательно, хотя некоторыми «предзнаменованиями» разумно пользуется ради успокоения массы.
Долго думал Крикс и наконец согласился. Оставив под Сипонтом 10 тысяч человек продолжать осаду города, остальную часть армии он повел к Гаргану. Устроив здесь лагерь, Крикс в сопровождении высших командиров отправился на холм, где находился оракул. По пути к оракулу он, чтобы принести отраду духу умершего, совершил возлияние[34] у памятника герою Подалирию, фессалийцу, называвшему себя сыном бога Асклепия, врачу греков под Троей. Поднявшись затем на холм к оракулу. Крикс переговорил со жрецами, по обычаю принес в жертву черного быка. Затем он улегся спать на шкуре черного барана, ожидая, что в сновидении Калхант откроет ему участь его и подчиненного ему войска.
Спал он плохо. Его мучили опасения всякого рода и сознание ответственности за жизнь 30 тысяч человек. Только под утро он забылся в недолгом сне, а когда проснулся, то вышел навстречу товарищам и с просветленным лицом объявил им, что герой Калхапт сулит им всем победу.
Командиры с облегчением вздохнули и, довольные, последовали за ним назад к войску, желая обрадовать воинов. Когда они вернулись, то были страшно изумлены: доносили, что со стороны Рима на них надвигается враг — преторская армия Кв. Аррия — не меньше 10 тысяч человек.
Все единогласно решили, что боги ведут Кв. Лррия на гибель. Крикс среди радостного возбуждения тотчас приказал вывести войско из лагеря и двинуться врагу навстречу, чтобы уничтожить его, используя свое преимущество в силах.
Завязалась ожесточенная битва. Крикс и его командиры считали себя уже победителями, как вдруг, неизвестно откуда, точно снег на голову свалился новый враг.
Это был Л. Геллий. Блестяще все рассчитав вместе с Кв. Аррием, он выдвинул его вперед как приманку, а сам (при нем находилось 30 тысяч войска) сумел совершить стремительный и скрытый маневр, в результате чего вышел повстанцам в тыл. Вот во что обошелся Криксу вояж к оракулу Калханта!..
Этого внезапного удара повстанческие войска не выдержали, хотя сражались с огромным мужеством и стойкостью. Крикс сделал все возможное, чтобы развернуть часть войск фронтом в сторону нового врага, но перестройка из-за условий местности и неизбежного замешательства сильно запоздала. В результате войско оказалось разбито наголову. Почти вся армия — 20 тысяч человек — легла на поле битвы. Сам Крикс показал в бою чудеса храбрости, пытаясь переломить ход боя. Видя, что поражение армии полное, он, помня о своем достоинстве и прошлых подвигах, бросился в гущу врагов и пал, пронзенный множеством неприятельских мечей.
Весть об этом ужасном и неожиданном поражении заставила оставшуюся часть войска (это были главным образом соплеменники Крикса — воины из Лукании и Брутия, говорившие на оскском языке, а также япиги из Апулии и Калабрии — племя, близкое иллирийцам) снять осаду Сипонта. Разделившись на отряды, они рассеялись по окрестностям. Многие двинулись на север, в погоню за Спартаком, везя с собой тело погибшего вождя, унесенное его щитоносцами с поля боя, и печальную весть о неожиданном разгроме.
А торжествующий победитель, отправив в Рим послание о победе, соединился с ликующим гарнизоном Сипонта. После короткой передышки он также двинулся на север. Л. Геллий торопился прийти на помощь Гн. Лентулу. С собой он вел около 45 тысяч человек пехоты и 3 тысячи человек конницы.
Гн. Лентул Клодиан (114 — умер до 45 г. до н.э.), человек представительный на вид, со значительным и умным выражением лица, принадлежал к одной из родовитейших в Риме фамилий, насчитывавшей в себе немало знаменитых политиков, полководцев, членов самых почетных жреческих коллегий. Прадед Гн. Лентула прославился особенно тем, что принял в Риме в свои руки статую великой Матери богов — Кибелы (Цицерон), дед Публий Корнелий Лентул, принцепс сената, консул 162 года, умер от раны, полученной во время подавления движения Гая Гракха (121 г.). Сам Гн. Лентул, человек одаренный и образованный, воевал с Митридатом и марианцами под начальством Суллы, в Риме был видным деятелем форума, в суде красноречивым защитником, спасшим жизнь и достояние многим согражданам. Слава о его красноречии, не совсем, правда, отвечавшем требованиям Цицерона, гремела по всему Риму. Позже Цицерон говорил о нем: «Умелыми паузами, восклицаниями, голосом приятным и звучным он снискал себе такое восхищение, что никто не жалел о тех качествах, которых ему недоставало». В сенате Гн. Лентул принадлежал к разряду аристократических реформаторов (Л. Котта и др.); он пользовался в Риме огромным авторитетом: «…удостоив его высших должностей, — говорил Цицерон о своем друге, — вы признали его человеком исключительной мудрости и строгих правил».
Этот-то вот Лентул и вел уже операции против Спартака. В его распоряжении находилось войско в 60 тысяч человек пехоты и 4 тысячи человек конницы. Он выделил двух легатов с 10-тысячными армиями, поручив им действовать на флангах у Спартака, теснить его во взаимодействии с ним в неудобную местность и стараться окружить.
Но римские военачальники недооценили трудность поставленной себе задачи. Спартак, один из самых выдающихся полководцев античности (М. Фронтон), двигаясь по Апеннинам, среди оливковых насаждений и виноградников, хлебных полей и пастбищ, дубовых, каштановых и буковых рощ, а также еловых лесов, проявил огромное искусство. Как в кампании против П. Вариния, он вновь ловко разобщил неприятельские силы, по очереди сокрушил 10-тысячные армии легатов и захватил весь войсковой обоз (консул, желая идти налегке, весь обоз оставил легатам, чем сковал их маневренность). Затем со всей яростью Спартак обрушился на самого Гн. Лентула, разбил его и обратил в бегство.
Л. Геллий и Кв. Аррий вошли в зону боев, намереваясь отомстить за неудачи товарищей, но обоих ждала та же участь: они тоже были разбиты.
Побуждаемые обстоятельствами, побежденные смирили свое честолюбие и объединили все силы в одно войско, насчитывавшее 90 тысяч человек пехоты и 4 тысячи кавалерии. Полные надежд, они вновь двинулись на Спартака. Но последний, пополнив ряды своих войск рабами из партизанских отрядов, снова разбил римлян и, не преследуя их, двинулся на север.
Удрученные новым поражением, консулы все-таки не хотели сдаваться. Быстро приведя в порядок потрепанные части, они двинулись за уходящим врагом, не вступая с ним, однако, в соприкосновение. Их гонцы, посланные вперед, вызывали на помощь из Цизальпинской и Трансальпийской Галлий их наместников — проконсула Г. Кассия и пропретора М. Фонтея.
Последние тем временем не дремали. М. Фонтей, видный помпеянец и опытный военачальник — «закаленный в бою солдат, столь часто бросавшийся с оружием в руках навстречу густым отрядам врагов» (Цицерон), — видя, в какую сторону склоняется ход событий, усиленно готовился к кампании против Спартака. Он производил все новые наборы и собирался с войском выступить на юг, в Цизалпийскую Галлию. Там, в лагере у Мутины, с нетерпением ждал его наместник.
Г. Кассий Лонгин Вар (115—43 гг. до н. э.), наместник Цизальпийской Галлии в 72 году, принадлежал к одной из древнейших римских фамилий патрицианского происхождения. Человек богатый, со связями, всеми уважаемый, он удачно делал карьеру (в 77 г. — эдил, в 75 г. — претор, в 73 г. — консул).
Сам Г. Кассий, по общему признанию, был скорее законовед, чем полководец. Поэтому, поручив командование претору Гн. Манлию, известному военачальнику Суллы, прибывшему с поручением от сената возглавить войска в провинции, он с нетерпением ожидал подхода младшего коллеги из Трансальпийской Галлии.
Но М. Фонтей запоздал. События разворачивались со страшной быстротой.
Войска Спартака вступили на территорию Цизальпийской провинции и были восторженно встречены местным населением и особенно рабами, начавшими в большом количестве сбегаться к нему. Беспрепятственно повстанческие войска дошли до Мутины, сильной крепости на пути к реке По (прежде это был город этрусков, а с 189 г. до н.э. — колония римлян), и стали вызывать Г. Кассия на бой.
Л. Геллий и Гн. Лентул, не выдержав темпов спартаковского марша, отстали. А Г. Кассий, подвергаясь обвинению со стороны спартаковцев в трусости и боясь всеобщего восстания рабов и галлов-инсубров[35] в своей провинции при дальнейшей медлительности, не усидел в лагере. С 20-тысячной армией (половину ее составляли вспомогательные галльские отряды, часть которых немедленно перебежала к восставшим) он дал Спартаку битву и понес сокрушительное поражение.
Паника охватила римлян. Многие из бежавших в лагерь клятвенно утверждали, будто проконсул погиб (на самом деле он был только ранен и его успели спасти). Одни требовали сдаться победоносному врагу, другие — пойти на прорыв. С трудом удалось навести среди воинов порядок и заставить их оборонять лагерь от наседавших на бегущих римлян рабов. Впрочем, обороны хватило ненадолго: скоро восставшие ворвались в лагерь, и римляне толпами начали сдаваться. Повстанцам досталась большая добыча.
При известии о новом поражении в Риме сильно приуныли. Консулы были крайне удручены. Они остановили войска неподалеку от границы Цизальпийской Галлии, не решаясь уже вызывать врага на битву.
А Спартак, одолев войска Г. Кассия и захватив провинцию, тотчас начал отправлять по суше и морю депутации к различным племенам галлов и германцев. Оп приглашал галлов и германцев принять участие в походе на Италию.
Провинция Трансальпийская Галлия ко времени восстания Спартака существовала всего каких-нибудь 50 лет. Она появилась в результате побед полководцев из партии популяров — М. Фульвия Флакка, друга Г. Гракха (125—124 гг.), Г. Секстия Кальвина (123—122 гг.), Г. Домиция Агенобабра (122 г.) и Кв. Фабия Максима, родного брата Сципиона Эмилиана (121 г.).
Новая провинция оказалась беспокойной. Галлы часто устраивали заговоры и восстания. Поэтому римляне поддерживали против них свободную и союзную общину Массилию, богатый и культурный город (туда обычно удалялись изгнанные по суду римские аристократы), а также свободные от податей колонии римских граждан Нарбон и Аквы Секстиевы. Нарбон, подобно Массилии, имел общинное устройство, а Аквы Секстиевы являлись военной крепостью.
Собственно галльская область делилась на четыре части: 1 — земли волков-тектосагов (столица — Толоза);
2 — земли аллоброгов (столицы — Виенна и Генава);
3 — земли воконтийцев (столица Араузион); 4 — земли лигурийских племен (столица Генуя (Лигурион).
О хозяйстве этой богатой провинции Страбон отзывался так: «Вся провинция Нарбонида производит те же самые плоды, что и Италия. При продвижении к северу и к горе Кемлоену видно, как кончается страна оливковых рощ и фиговых деревьев, но другие плоды еще произрастают. Вся виноградная лоза далее на севере также созревает с трудом. Вся остальная страна дает большое количество хлеба, проса, желудей и скота всевозможной породы; она целиком возделывается, за исключением тех частей, где обработке препятствуют болота и чащи. Однако и эти места густо заселены, но скорее по причине избыточности населения, чем в силу его усердия. Женщины отличаются плодовитостью и хорошие кормилицы, мужчины скорее воины, чем земледельцы».
Такова была провинция Трансальпийская Галлия. Сюда-то в начале 73 года — в главный город Нарбон — прибыл новый наместник М. Фонтей, чтобы пробыть здесь три года (73—71 гг.).
Обстановка в провинции была в то время напряженной. Для М. Фонтея это, собственно, не являлось новостью, ибо в последнем письме Помпея, оглашенном в сенате в январе 74 года, было сказано следующее: «Ближнюю Испанию, которая не занята врагами, мы или Серторий разорили дотла, кроме прибрежных городов, нам же в расход и отягощение. В прошлом году Галлия содержала войско Метелла, а теперь из-за плохого урожая сама едва существует» (Саллюстий). К этому добавлялось еще крайнее озлобление могущественных племен провинции волков-арекомиков и аллоброгов. Отправляясь в Испанию в 77 году, Помпей при подавлении восстания, поднятого ими, отнял у них в наказание часть земель и подарил их в награду за верность Массилии. В силу указанных причин национальная партия в провинции имела множество веских аргументов за новое восстание.
Таким образом, новый наместник стоял перед необходимостью разрешения очень трудных задач. С одной стороны, надо было за счет своей провинции организовывать снабжение сражавшихся в Испании армий Помпея и Метелла (другого выхода не было; в 73 г. и особенно в 72 г. государственная казна находилась в совершенном запустении), кормить попеременно армии Помпея и Метелла во время зимних стоянок и в то же время отклонять галлов от мыслей о новом восстании.
Задачи эти были почти неразрешимы, и Помпею, находившемуся в Испании, оставалось лишь уповать на дипломатическую ловкость, личное бескорыстие, энергию, полководческую репутацию и преданность М. Фонтея интересам помпеянской партии, видным членом которой он являлся.
Галлы встретили нового наместника (предшественником был Г. Валерий Флакк — 74 г.) недружелюбно. Из уст в уста шла молва о его прошлом. Отец М. Фонтея был легатом пропретора Г. Сервилия (91 г.) и погиб вместе с ним в городе Аскуле от восставших жителей — эти убийства и послужили сигналом к Союзнической войне (90—88 гг.),
М. Фонтею в момент убийства отца было 24 года (род. в 114 г.). Он происходил из довольно известной в Риме семьи: на страницах римской истории его предки (родом из г. Тускула) появляются со второй Пунитаской войны (218—201 гг.).
В качестве мстителя за отца М. Фонтей юношей участвует в Союзнической войне. В политике он выступает как большой поклонник Г. Мария. Это обстоятельство сближает его с молодым Цицероном, гордившимся своим общим происхождением из города Арпина с Г. Марием, кумиром всех «новых» людей.
После смерти последнего М. Фонтей избрал себе в качестве вождя Л. Цинну и получил от него за многочисленные услуги квестуру. Когда Л. Цинна был убит мятежными солдатами (84 г.), М. Фонтей вместе со своим другом Гн. Помпеем перешел на сторону Суллы (83 г.) и принял участие в борьбе с бывшими товарищами но партии. За свои услуги он тотчас получил награду в виде должности легата при пропреторе Г. Аннии Луске, отправлявшемся наместником в Дальнюю Испанию (82 г.).
В 79 году М. Фонтей вернулся в Рим. Как хорошо зарекомендовавший себя военачальник, он получает новое важное назначение — легатом в Македонию при консуле Аппии Клавдии. С этим последним М. Фонтей упорно сражается с фракийцами в течение 78—76 годов.
После возвращения из провинции, проведший свою молодость и зрелые годы в боях и походах, Фонтей с помощью Помпея легко добивается претуры и отправляет ее одновременно с Г. Верресом (74 г.), после чего перед ним открывается широкое поле деятельности в качестве провинциального наместника.
М. Фонтей пользовался в Риме известностью и большим авторитетом (его родная сестра являлась весталкой).
Вот какими фактами ознаменовалась деятельность М. Фонтея в Трансальпийской Галлии за годы его наместничества. Была, во-первых, достроена «государственной важности» (так определял ее Цицерон) Домициева дорога, соединявшая Италию с Испанией. Каждая галльская община получила для проведения дороги определенный участок. Отлично сознавая, что этим строительством они куют себе цепи, галлы пытались сначала уклониться от строительной повинности, подкупив легатов. Когда из этого ничего не вышло, они стали строить намеренно плохо. Но легаты Л. Анний Беллиен и Г. Фонтей, стоявшие по своей честности «выше всяких подозрений» (Цицерон), быстро разгадали их тайные намерения. Они повсюду производили строжайшую инспекцию и заставляли галлов переделывать негодные участки дороги. Такая неумолимая требовательность вызвала среди последних страшное озлобление.
А сам М. Фонтей тем временем лично занимался судом и проведением мероприятий экономического характера. Совместно со всадниками из откупщиков он разработал план получения больших денежных сумм путем установления таможенных пошлин на вино, шедшее на пограничные территории. В соответствии с этим планом назначенные им агенты брали: в Толозе — по четыре денария с амфоры вина, в Сегодуне — по три, в Волкалоне — по два с викториатом и т. д.; с торговцев, отправляющихся с вином в Свободную Галлию, брали даже по шесть денариев.
Галлы были взбешены столь хитроумным мероприятием. Большие любители вина, изобретатели различных его сортов, охотно заимствовавшие друг у друга различные новинки, они считали, что М. Фонтей допускает ужасающее злоупотребление, так как им приходится теперь ограничивать себя в своих привычках и по римскому обычаю пить вино, разбавленное водой, что казалось им противным.
Другими мероприятиями, проведенными М. Фонтеем, оказались: хлебная повинность, обязанность принимать на постой римские войска и непременно давать для войны вспомогательные пешие и конные части.
Эти повинности галлы выполняли крайне неохотно. Зато М. Помпей и его товарищ Кв. Метелл были М. Фонтеем очень довольны. «Груды хлеба (были доставлены) Галлией, многочисленные пешие войска — Галлией, очень много всадников — Галлией» (Цицерон). В общем итоге при М. Фонтее Трансальпийская Галлия погрязла в долгах, была угнетена невыносимыми налогами и злоупотреблениями римской администрации (Цицерон говорил, что «вся Галлия наполнена негоциантами из римских граждан, ни один сестерций в Галлии не может шевельнуться, не оставляя следа в кассовых книгах римских граждан»), массовым обращением людей в рабов. Провинция кипела от возмущения. Наконец в 72 году вспыхнуло восстание галлов-воконтийцев, представители которых вели тайные переговоры с эмиссарами Сертория и Спартака и заключили соглашение о взаимной помощи. Восстание воконтийцев поддержали аллоброги во главе со своими вождями Индутиомаром и Катугнатом. Галльские отряды осадили Массилию и Нарбон и, распространившись по стране, начали избивать римских «деловых людей».
М. Фонтею пришлось со всей энергией начать борьбу против восставших. Цицерон позже вспоминал: «М. Фонтей был наместником Галлии, то есть той провинции, народы которой (старого я поминать не буду) отчасти при наших отцах вели ожесточенные и продолжительные войны с римским народом, отчасти лишь недавно были покорены нашими полководцами, недавно были укрощены оружием, недавно нам дали повод к триумфам и победным памятникам, недавно были в наказание лишены земли и городов по приказанию сената, отчасти даже сразились с самим М. Фонтеем и лишь благодаря его полной трудов и лишений деятельности признали власть и господство римского народа. С другой стороны, в той же провинции лежит город Нарбон Марсов, колония с правами нашего гражданства, передовой пост римского народа, твердыня, о стены которой должен был разбиться натиск тех племен; там же, наконец, находится и город Массилия, о котором речь была выше, населяемый нашими верными союзниками, помощь которых, состоявшая и во вспомогательных войсках, и в прочих военных средствах, уравновешивала грозившие нам со стороны галлов опасности. Из таких-то разнородных элементов состоит провинция, наместником которой был, как я сказал, М. Фонтей; настоящих врагов он покорил сам, недавних врагов заставил покинуть те области, которые у них постановлено было отнять, остальным (которые с тем-то и были покорены в жестоких и не раз возобновленных войнах, чтобы навсегда оставаться подданными римского народа) он приказал доставить много конных отрядов для тех войн, которые велись тогда римским народом по всему миру, много денег на жалование им, очень много хлеба на потребности испанской войны».
Эта галльская война, ведшаяся М. Фонтеем (первые признаки ее наметились еще в 73 г. в виде действий многочисленных партизанских отрядов), тянулась до 71 года и закончилась только с окончанием спартаковской войны.
Но в поле зрения Спартака находились дела не толь-ко Цизальпийской и Трансальпийской Галлий, но также Свободной Галлии и даже Германии (здесь его интересовали племена свевов, самого большого и воинственного народа во всей Германии, убиев, имевших в нравах много сходного с германцами, а также узипетов и тенктеров). Но в первую очередь его внимание приковывали ближайшие соседи Трансальпийской Галлии — арверны (столица — Герговия), эдуи (столица — Бибракте), секваны (столица — Весонтион), гельветы (столица — Гельвет) и аквитаны (столица — Бурдигала) — племена южной части Свободной Галлии. Именно к ним, к их царям и народным собраниям посылал Спартак своих разведчиков — галлов и германцев, а потом письма, посольства и подарки. Предводитель италийских рабов усиленно склонял царей и отдельных военных предводителей к нападению на Трансальпийскую Галлию; не исключено, что он предлагал организовать и новое галльское вторжение в Италию.
Предложения и письма Спартака вызывали в галльских общинах острую борьбу партий.
Положение, однако, было еще не до такой степени выгодным, как хотел Спартак. К числу союзников он мог отнести только арвернов и гельветов. К числу противников — эдуев, секванов и аквитанов. У арвернов власть держал в руках выдающийся военный предводитель Кельтилла, отец главы будущего общегалльского восстания против Цезаря Верцингеторига. Кельтиллу поддерживали многие видные вожди, среди которых находился и знаменитый Критогнат, в будущем также противник Цезаря. Проримскую партию возглавлял родной брат Кельтиллы Гобаннитион.
Сильной была национальная партия у гельветов. Во главе ее находился Дивикон, заклятый враг римлян, победивший в 107 году консула Л. Кассия и проведший римскую армию под позорным ярмом (тогда вместе с консулом погиб и дед будущего тестя Цезаря — Л. Пизон). Дивикона окружали воинственные юноши. Самым блестящим среди них был молодой Оргеториг. В проримской партии видную роль играли Наммей и Веруклетий, будущие послы гельветов при переговорах с Цезарем.
Устойчиво проримской политики держались эдуи, связанные с римлянами многообразными хозяйственными и политическими связями, отношениями дружбы и гостеприимства. Во главе проримской партии стояли Эпоредориг-старший, а позже — Дивитиак и Лиск. Антиримская партия была слаба и не имела видных руководителей, за исключением молодого Думнорига (позже — враг Цезаря).
Сходная картина наблюдалась у секванов, где во главе проримской партии стоял царь Катаманлед, его сын Кастик станет в будущем верным союзником Цезаря.
Равным образом у аквитанов во главе проримской партии стоял царь Пизон, связанный узами гостеприимства с римской аристократической фамилией Пизонов; внук этого Пизона, тоже Пизон, будет начальником аквитанской конницы у Цезаря и получит с его помощью титул друга и союзника римского народа; он погибнет в одной из схваток в 55 году.
Все указанные, как и другие галльские племена, почти ежегодно до прихода Цезаря в Галлию вели войны между собой. Арверны, нападая на эдуев, старались отнять у них первенствующее положение в Галлии и вовлечь в союз против них секванов. Эдуи с помощью своих союзников, и особенно белловаков, энергично давали врагу отпор и часто совершали набеги на земли более слабых секванов. Последние, не в силах сами успешно отражать их набеги, пригласили к себе на помощь из-за Рейна молодого предводителя свевов Ариовиста с 15-тысячным войском.
Появление германцев в Галлии (72 г.) Спартак горячо приветствовал. Нападение на враждебных ему эдуев из-за Рейна облегчало положение сочувствующих Спартаку племен и увеличивало возможность победы восставших гельветов и волков-тектосагов Трансальпийской Галлии.
И галлы и германцы были много наслышаны о Спартаке и его победах благодаря полученным от него письмам, рассказам путешествеников и купцов, собственным шпионам, побывавшим в Италии, и взаимному быстрому оповещению друг друга о всех важных новостях.
В целом Спартак мог быть доволен ходом дел в Свободной Галлии. На враждебных ему эдуев с двух сторон обрушивались мощные удары. Германцы-свевы благосклонно слушали его приглашение принять участие в походе на Италию.
Несмотря на гибель Крикса с многочисленными германскими частями, Спартак мог надеяться, что скоро получит им замену, причем такую, от которой в особенности содрогнутся души и сердца римлян.
Так замышлял Спартак. Но… «Счастье во всем играет большую роль, особенно же в делах войны» (Цезарь). Вот что из замыслов вождя италийских рабов получилось…
К весне 72 года отношения между членами серторианского сената обострились до крайности. Было это далеко не случайно.
Восстание рабов в Италии к этому времени приняло громадные размеры. Юг практически полностью отпал от Рима, и рабы создали там свое государство. Рабовладельцы подверглись страшному избиению; те, кому посчастливилось, бежали в Рим. Спартак, действуя с большой энергией, создал армию в 70 тысяч человек и готовился перенести действия в центральную Италию. Угроза, таким образом, создавалась непосредственно самому Риму.
В этой связи компромисс между различными группами серторианского сената (при резко противоположном отношении к ситуации в Италии) становился все более невозможным.
А Помпей и Метелл весной 72 года вновь перешли Эбро и возобновили военные действия против неприятельских городов. Видные деятели правого крыла серторианского сената, добившись с ними тайного соглашения, начали проводить явно пораженческую политику. Командуя войсками, они позволили Помпею и Метеллу разбивать части их войск, почти непрерывно отступали и сдавали города.
А что делал Серторий? После мучительных размышлений он пришел к выводу, что ситуация складывается для него неблагоприятно, и он практически ничего не предпринимал.
Имея все это в виду, Серторий «ни с того ни с сего» (Аппиан) перестал вдруг заниматься делами, стал проводить время в обществе женщин, в пирах и попойках, обставил себя роскошью и не обращал, казалось, внимания ни на что, в то время как его войска терпели частые поражения.
Такое поведение Сертория вызвало против него озлобление левого крыла марианской партии (стали говорить, что он «уже не тот, что прежде»). Против Сертория был составлен заговор.
Заговор был, однако, раскрыт, Серторий обрушился со страшными репрессиями на все левое крыло марианской партии. Чрезвычайно раздраженный раскрытым заговором и проявленным к нему недоверием, Серторий стал подозревать в измене большое число собственных соратников.
В марианском сенате создалось крайне напряженное положение. Страх перед незаслуженными карами, ненависть к его двусмысленной политике вызвали вскоре новый заговор — на этот раз со стороны ведущих деятелей правого крыла и значительной группы «центра» во главе с Перперной.
Бывший соратник М. Лепида, человек честолюбивый и знатный (отец его, консул Перперна, подавил в 130 г. восстание Аристоника), М. Перперна при всей ненависти к италийским рабам был еще мучим уязвленным тщеславием. По его мнению, он сам не меньше Сертория заслуживал высшей власти.
С этой-то мыслью, побуждаемый к действию и последними событиями, Перперна стал сколачивать группу заговорщиков, всячески разжигая подходящих людей. Он говорил им: «Какой злой гений овладел нами и влечет от дурного к худшему? Мы сочли недостойным остаться на родине и выполнять приказы Суллы, господина всей земли и моря, а явились сюда, где ждет нас верная погибель, ибо, рассчитывая жить свободными, мы добровольно стали свитой беглеца Сертория. Мы составили здесь сенат, и это название вызывает насмешки всех, кто его слышит, а вместе с тем на нас обрушиваются брань, приказы и повинности, словно на каких-то испанцев и лузитанцев» (Плутарх).
Разговоры Перперны пали на подготовленную почву. А вскоре две группы заговорщиков установили контакт и подали друг другу руки ради общей цели — убийства Сертория.
Сообща был выработан хитрый план, рассчитанный на компрометацию Сертория в глазах Испании. После этого с большой настойчивостью все участники заговора перешли к действиям. «Например, они обижали туземцев, жестоко наказывали их и налагали на них тяжелые подати, ссылаясь на мнимое приказание Сертория. Благодаря этому в отдельных городах происходили восстания или волнения. Отправляемые для их успокоения и улаживания несогласий лица возвращались, еще более разжегши дух вражды и усилив нежелание повиноваться, вследствие чего в мягком, гуманном раньше характере Сертория произошла такая резкая перемена, что он поступил несправедливо к воспитывавшимся в Оске детям испанцев — одних приказал казнить, других продал в рабство» (Плутарх).
Этот шаг со стороны Сертория оказался роковой ошибкой. Испанцы были озлоблены, заговорщики втихомолку рукоплескали. Успех, казалось, находился совсем рядом. И вдруг все переменилось. Лузитанская охрана Сертория напала на след заговора и захватила важные улики. Ознакомившись с ними, разгневанный полководец приказал схватить своих врагов.
Большинство арестованных было изобличено в организации заговора и казнено. Некоторым удалось все-таки бежать.
Перперна думал уже покончить с собой — серьезные улики имелись и против него. Но Серторий, считая его своим другом, отверг обвинение против него.
Отчаявшийся было Перперна снова воспрянул духом. После совета с уцелевшими единомышленниками он составил план нового выступления и привлек к делу ряд новых видных лиц.
Однажды вечером заговорщики привели к Серторию своего человека под видом гонца. Тот передал полководцу восторженные письма, в которых говорилось о крупной победе над врагом. «Обрадованный этой новостью, Серторий совершил благодарственное жертвоприношение; тут Перперна объявил, что устраивает пир для Сертория и других присутствующих (все это были участники заговора), и после долгих настояний убедил Сертория прийти. Трапезы, на которых присутствовал Серторий, отличались умеренностью и порядком: он не допускал ни бесстыдных зрелищ, ни распущенной болтовни и приучал сотрапезников довольствоваться благопристойными шутками и скромными развлечениями. Но на этот раз, когда выпивка уже была в разгаре, гости, искавшие предлога для столкновения, распустили языки и, прикидываясь сильно пьяными, говорили непристойности, рассчитывая вывести Сертория из себя. Серторий, однако, — то ли потому, что был недоволен нарушением порядка, то ли разгадав по дерзости речей и по необычному пренебрежению к себе замысел заговорщиков, — лишь повернулся на ложе и лег навзничь, стараясь не замечать и не слышать ничего. Перперна поднял чашу неразбавленного вина и, пригубив, со звоном уронил ее. Это был условный знак, и тут же Антоний, возлежавший рядом с Серторием, ударил его мечом. Серторий повернулся в его сторону и хотел было встать, но Антоний бросился ему на грудь и схватил за руки; лишенный возможности сопротивляться, Серторий умер под ударами множества заговорщиков» (Плутарх).
Так в начале июля 72 года закончилась в Испании серторианская эпопея. Серторий, доблестный воин и герой, пал в результате собственной двусмысленной политики.
Большинство испанцев из его войска тотчас разбежалось. С оставшимся меньшинством и римскими легионами Перперна (ему хотелось доказать, что недаром умерший полководец сделал его по завещанию своим наследником!) дал Помпею битву и, разумеется, проиграл ее. «При начавшемся общем бегстве Перперна укрылся в густо растущий кустарник, боясь своих солдат больше, чем вражеских. Несколько всадников захватили Перперну и повлекли его к Помпею. Они поносили его как убийцу Сертория, а Перперна вопил, что он много расскажет Помпею о междоусобной распре в Риме. Не знаю, правду ли он тут говорил или с той целью, чтобы его привели к Помпею живым. Помпей, однако, послал своих людей вперед и приказал им убить Перперну прежде, чем он к нему явится. Он боялся, как бы Перперна вдруг не открыл ему чего-нибудь неожиданного, что могло бы дать толчок к другим бедствиям в Риме. Оказалось, что в данном случае Помпей поступил очень благоразумно, и это послужило упрочению его доброй славы» (Аппиан).
Завершив труднейшую войну победой в результате больших трудов и удачного стечения обстоятельств, Помпей стал готовиться к походу в Италию, куда вызывал его сенат. В Испании должен был остаться Метелл, чтобы довести до конца замирение страны. Перед собой (для подготовки необходимой военной и политической ситуации) Помпей немедленно отправил в Италию своих помощников — Л. Афрания, А. Габипия и М. Петрея. Они отбыли, имея с собой преторские когорты, испанских всадников, большие суммы денег и подробные инструкции.
Все эти лица играли огромную роль в проведении Помпеем его политики, и о них следует, хотя бы вкратце, рассказать. Самым старшим по возрасту был М. Петрей (112—46 гг. до н.э.), командир левого крыла в войске Помпея. Он вышел из низов. Начал военную службу в 95 году. Принимал участие в Союзнической войне в войсках Помпея-отца. В 82 году — военный трибун, в 77 году — командир легиона в войсках Помпея-сына, в 75 году, во время войны с Серторием, — легат (37 лет), в 72 году — претор, в 62 году — легат консула М. Антония с правами пропретора (нанес поражение Катилине при Пистории). Цицерон с похвалой отзывался о его роли в подавлении восстания Катилины. Он восхвалял Петрея за «исключительное присутствие духа», «преданность государству», «выдающуюся доблесть в государственных делах», «необычайный авторитет среди солдат», «исключительный военный опыт».
Л. Афраний (102—46 гг. до н.э.) — политический и военный деятель, обязанный карьерой Помпею, его близкий друг, командующий центром войска. В 74 году — квестор, в 62 году — претор, в 60 году — консул. В консулы прошел при сильном сопротивлении знати и всей партии Красса.
Афраний принимал видное участие в войнах Помпея с Митридатом, затем в гражданской войне против Цезаря.
А. Габиний (101—47 гг. до н.э.) — политический и военный деятель, обязанный карьерой Помпею и Цезарю, ловкий оратор и храбрый военачальник. Участник войны против Сертория, он заменил погибшего в бою начальника конницы Г. Меммия, мужа сестры Помпея. В 67 году — народный трибун, провел закон о назначении Помпея командующим для войны с пиратами, в 61 году — претор, в 58 году — консул. За поход в Египет без санкции сената с целью наживы был осужден по суду и отправлен в изгнание. В гражданской войне принял участие на стороне Цезаря и умер в Салонах, потерпев поражение от дарданов (Иллирия). Плутарх определяет Габииия как одного из наиболее отвратительных льстецов Помпея. Цицерон, в свою очередь, предавал Габиния, своего врага и друга Клодия, яростному поношению. В суде (56 г.) он ядовито издевался над временами его молодости, заявляя, что все свое состояние Габиний промотал в кутежах, разврате и немыслимой роскоши, что в силу этого многие «попользовались его свежей юностью», что, наконец, угодил он в объятия Катилины и долго служил ему «усладой», «купаясь в благовониях» и расхаживая «с завитой гривой». Ростовщики, так как он влез в неоплатные долги, не давали Габинию покоя. Он смотрел на них с остервенелой ненавистью, и от судебного преследования ему пришлось искать «убежище в гавани трибупата».
Провинция, захваченная Спартаком, отличалась исключительным богатством. Полибий, характеризуя ее, писал: «Нелегко перечислить все достоинства этой земли. Так, она изобилует хлебом в такой степени, что в наше время нередко сицилийский медимн пшеницы (52,53 литра) стоит четыре обола, медимн ячменя — два обола, столько же стоит метрет вина (39,39 литра); гречиха и просо родятся у них в совершенно невероятном изобилии. Как много растет желудей на этих равнинах в дубовых лесах, раскинутых на некотором расстоянии один от другого, всякий может заключить лучше всего из следующего: в Италии убивается огромное количество свиней частью для домашнего употребления, частью для продовольствия войск, а животные доставляются главным образом этими равнинами. О дешевизне и обилии съестных припасов можно судить всего вернее по тому, что путешествующие в этой стране, заходя в таверну, не расспрашивают о стоимости отдельных предметов потребления, но вообще, сколько возьмет хозяин с человека. Обыкновенно содержатели трактиров, давая часто всего вдоволь, берут за это пол-аса, что составляет четвертую часть обола; лишь в редких случаях взимается более высокая плата».
В этой-то богатейшей провинции, в Цизалышйской Галлии, Спартак пробыл около полутора месяцев. В результате напряженной деятельности его армия выросла до 120 тысяч человек пехоты и около 8 тысяч человек конницы (число легатов с 14, как было в начале похода, увеличилось до 24, многие среди них выдвинулись в ходе последних боев). В этом не было ничего удивительного. После блестящих побед, одержанных Спартаком, к нему ежедневно «стекалось множество рабов» (Афиней). Одновременно в результате поражений консулов в римской армии вновь началось, как при П. Варинии, массовое дезертирство. Спартак же формировал партизанские отряды и отправлял их действовать на операционных линиях объединенных под командой Л. Геллия обеих консульских армий.
Но невознаградимой потерей для себя Спартак считал потерю 20 тысяч опытных солдат, а также Крикса и трех других командиров, погибших вместе с ним в сражении против Л. Геллия и Кв. Аррия. Их тела, доставленные к нему отступившими из укреплений под Сипонтом двумя легионами, вызвали в его сердце боль и гнев — боль за то, что так скоро прекратилась его дружба с погибшими, вместе с ним задумавшими все дело, гнев на несправедливую судьбу, отнявшую у него авторитетнейших помощников и настоящих вождей как раз тогда, когда он в них особенно нуждался.
В присутствии всего войска тела Крикса и его товарищей были с почетом кремированы. У погребальных костров павших вождей по приказу Спартака часть римлян, взятых в плен в боях с консулами, была вынуждена биться в качестве гладиаторов. Римский историк Флор в этой связи не может сдержать своей злобы: «Он (то есть Спартак. — В. Л.) приказывал пленным сражаться с оружием в руках около погребального костра, как будто желая вполне загладить всякий позор прошедшего, если только он сам, бывший прежде гладиатором, будет устраивать похороны, как какой-нибудь важный вельможа, с гладиаторскими боями».
Решением всего войска Крикс был причислен к числу полубогов-героев. Прах его погребли в спешно построенной гробнице, засыпали ее землей, а наверху соорудили жертвенник. Отныне душе Крикса предстояло жить в этой гробнице, быть посредником между богами и людьми, защищать своих товарищей, отвращать от них всякие беды, сообщать им о тайных замыслах врагов.
Благодаря сбору новых сил понесенные потери для войска восставших численно были возмещены. Но новые воины имели пока худшее вооружение и были еще слабо обучены. Спартак всеми силами старался устранить эти недостатки. Он усиленно вооружал и обучал новобранцев, готовил часть сил к походу в Трансальпийскую Галлию для освобождения ее от войск наместника Фонтея, а оттуда — в случае успеха — в Испанию для борьбы с Помпеем. Эта акция планировалась вождем, с одной стороны, как психологическая (легко было представить, какое впечатление произведет в Испании появление повстанческих легионов, увенчанных победами над сулланскими войсками в Италии!), с другой — как военная. Появление опытных легионов, пополненных отрядами из Цизальпийской и Трансальпийской Галлий, могло действительно оказать большое влияние на ход войны в Испании, быть может, даже дать Серторию победу. Одновременно предводитель рабов всеми силами старался ввести сенат в заблуждение относительно своих действительных планов. С этой целью он через консулов завязал с ним переговоры и предлагал заключить мирный договор в обмен на уступку ему обеих галльских провинций для поселения там.
Разумеется, испытанные политики сената предложению победоносного врага не доверяли. Уступить ему важнейшие провинции стратегического назначения считали верхом глупости. Они знали также о зарубежных посольствах Спартака и боялись его возможного успеха, особенно у галлов и германцев — своих исконных врагов, от которых римляне не раз терпели страшные поражения. Последнее такое поражение было в 105 году до н. э., когда оказались разгромлены сразу 2 армии — Кв. Цепиона и Гн. Манлия. «Страх заставил содрогнуться всю Италию. С тех пор и до наших дней, — пишет Саллюстий, — римляне всегда считали, что все должно покорно склоняться перед их доблестью, но с галлами борьбу приходится вести ради собственного спасения, а не из-за славы».
Чтобы разрушить неприятельские планы, сенат, в свою очередь, отправлял за Альпы посольства уговаривать племена — близкие и дальние — не слушать соблазнительные речи, но предпочесть опасностям войны с ее неверными выгодами безопасное бездействие с привезенными ими подарками в настоящем и выгодами тесного общения в будущем.
Вместе с тем самому Спартаку сенат не давал отрицательного ответа и всячески тянул время, предоставляя возможность консулам реорганизовать свои армии и собрать подкрепления.
Спартак легко разгадал тайное намерение сената, но ничуть не смутился. Его положение было достаточно устойчивым и твердым. Власть римлян в провинции рушилась на глазах под ударами отрядов повстанцев, распространившихся во все стороны.
Все шло, казалось, прекрасно. И вдруг… и вдруг все прежние планы рухнули…
В середине июля 72 года Спартак получил потрясающее известие: своими собственными римлянами-офицерами убит Серторий. Ему сразу стало ясно: военная и политическая ситуация в корне изменилась. Вышел из игры блестящий полководец, сковывавший две сильные неприятельские армии. Спартак не надеялся на Перперну в качестве преемника Сертория и полагал, что даже в лучшем случае Помпей задержится в Испании не больше полугода, а потом двинется в Италию на помощь войскам сената.
На военном совете у Спартака высшие командиры тщательно обсуждали создавшееся положение. Подавляющим большинством голосов было решено: надо опередить появление Помпея в Италии и немедленно нанести удар по самому Риму. Учитывая, что война теперь станет более богатой переменами военного счастья, следует обеспечить себя от колеблющихся элементов — перебежчиков; в армию их не принимать. Если удар на Рим не удастся, следует уходить на юг Италии, во что бы то ни стало перебросить десант в Сицилию и поднять там восстание, энергично продолжать переговоры с германцами и галлами о вторжении их в Италию.
После детального обсуждения с командирами нового плана и породивших его обстоятельств Спартак отдал приказ всем отрядам, находившимся в различных местах Цизальпийской Галлии, собираться в центральный лагерь под Мутиной.
Через несколько дней все 24 повстанческих легиона были в сборе. Накануне выступления их командиры вновь совещались со Спартаком.
После совета с командирами Спартак отдал приказ о Большом жертвоприношении.
Наступил вечер. Вокруг алтаря, воздвигнутого в честь Крикса-героя, собралось все войско, выстроенное в каре по легионам. У алтаря стояли Спартак и высшие командиры, верховная жрица — жена Спартака, другие жрицы, входившие в жреческую коллегию, все в белых одеждах, с золотыми венками на головах, служки, жертвенные животные и 300 человек римской молодежи из знати, взятых в плен в последних боях. Римляне стояли молча, опустив головы, со связанными за спиной руками. При общем благоговейном молчании верховная жрица стала бросать в огонь священного костра серу, ладан, благовонные травы. Потянуло сладковато-приторным дымком — дым окуривал войско, очищал его, подготавливая к Большому жертвоприношению. Служки отпустили жертвенных животных — быка, свинью и барана. Спартак, отделившись от группы высших военачальников, копьем стал подгонять животных, и они, спасаясь от острого наконечника, проворно побежали, направляемые суровым вожатым. Так они трижды — по обычаю — обежали вокруг всего войска и вернулись к алтарю. Здесь служки очистили их соленой водой, в которой предварительно погасили зажженные факелы — для увеличения ее очищающей силы! — после чего надели на жертвы венки и посыпали их жертвенным ячменем. Верховная жрица, касаясь рукой земли, прочитала положенную молитву, обращенную к подземным богам. Затем служки друг за другом стали подводить жертвенных животных (сначала быка, потом свинью и барана) к алтарю. Жрица отрезала у них со лба несколько волосков и бросала их в огонь на алтаре, а служки короткими заученными движениями наносили им тяжелыми топориками удары по голове и, оглушив, перерезали горло острым дорийским ножом. Кровь жертвенных животных вместе с возлияниями — смесью черного вина, воды и меда, — выплеснутыми верховной жрицей из особой жертвенной чаши, стекала особым желобком с западной стороны алтаря на землю… Туши жертвенных животных, сняв с них кожу, тут же рассекали на части. Большую часть их оттаскивали в сторону, меньшую — сердце, печень и легкие — бросали в огонь на алтаре. Главная жрица внимательно рассматривала внутренности, стараясь определить по ним волю богов. Дым от сжигаемых жертв заклубился к небесам. Повстанцы, вытягивая шеи, жадно всматривались в голубую высь: каждый хотел лично увидеть, как боги-маны, точно мухи, слетаются на жертвенный дым, чтобы отведать его, чтобы насладиться им… Общее напряженное внимание достигло максимума, когда старшая жрица, обращаясь к пленным римлянам, торжественно сказала:
— Римляне! Сегодня великий день! Душа Крикса требует человеческой жертвы! Вы все, наши заклятые враги, будете принесены ему в жертву согласно его желанию. Да будет душа Крикса радостна и спокойна! Жрицы, наденьте на римлян жертвенные венки!
Повинуясь приказу великой жрицы, ее младшие подруги стали обходить римлян, кропить их водой, надевать им на головы венки, служки осыпали их жертвенным ячменем. Римляне, тяжело дыша, словно после бега, с ненавистью смотрели на повстанцев, стоявших вокруг стройными рядами и сжимавших в руках оружие. По завершении процедуры римлян окропили кровью жертвенных животных. Затем служки поочередно брали под руки каждого из них, подводили к камню на могиле Крикса, прикрывавшего яму особой формы (через нее душа Крикса должна была появиться наружу), ставили их на колени. Особый служка наносил им молниеносный удар ножом в шею. Сраженные насмерть римляне падали наземь, обагряя камень своей кровью. Их тела оттаскивали в сторону и укладывали на заранее приготовленные дрова, которые предстояло поджечь, чтобы соорудить огромный костер. 300 самых знатных римлян, скрипя зубами, бледнея от страха, ужаса, бессильной злобы, изо всех сил старались подавить противную дрожь и желание дико закричать, молить о пощаде и снисхождении, одип за другим становились на колени у камня, ощущая лбом его теплую шероховатость. Получив смертельный удар, они молча падали на землю, обагряя ее и камень своей кровью…
Когда тело последнего римлянина было отнесено служками в общую кучу к вязанкам дров, а общее напряжение достигло наивысшей точки, главная жрица громким голосом повелела:
— Поднимите камень!
Проворные служки подбежали к камню, дружно навалились и свернули его в сторону. Тотчас раздался странный звук, точно где-то в вышине прозвучала жалобная струна. Дружный вопль вырвался из тысяч глоток:
— Это душа Крикса! Он с нами!
Спартак поднял руку. Все затихли, и он сказал:
— Это душа Крикса, нашего бога-покровителя! Крикс с нами! Он зовет нас за собой, зовет идти на Рим!
Общий вопль вновь вырвался из тысяч глоток:
— На Рим! На Рим!!! Сокрушим его!
Спартак вновь взмахнул рукой. По его сигналу многочисленные факельщики поднесли факелы к костру, на котором лежали тела убитых римлян, покрытые полотнищем цвета крови, сосуды с маслом, куски жира, ароматы и другие горючие вещества. В одно мгновение костер яростно вспыхнул. Дрова затрещали, полетели искры, пламя множеством языков взметнулось к небу… Спартак вновь поднял руку. Тотчас сигнальщики подали трубами сигнал: «Выступление!» Ряды повстанцев развернулись, перестроились в походную колонну. Спартаку и окружавшим его военачальникам подвели лошадей. Они сели на них и поскакали — каждый на свое место в колонне. Поход на Рим начался.
На поднятых знаменах восставших появились новые лозунги: уничтожение Рима и всех его тиранических порядков, создание нового государства всеобщей справедливости — «Государства Солнца». Об этом говорили известные всем италикам символы: бык, попирающий копытами римскую волчицу; богиня возмездия Немезида, несущаяся по воздуху в колеснице, запряженной грифонами — мифическими чудовищами с орлиной головой и львиными туловищами; непобедимого бога света и добра Митры, в короткой развевающейся одежде, во фригийком колпаке — знаке освобождения, он мечом убивает быка.
По Эмилиевой дороге армия восставших двинулась на юг. Значительная часть багажа, обременявшая армию, была сожжена, взятые в плен римляне убиты, лишний скот перерезан. Предполагалось идти налегке, сокрушить молниеносным натиском консулов и напасть на Рим.
В римском лагере известие о намерении Спартака идти на город вызвало панику.
В Пицене консулы попытались остановить Спартака, но успеха не имели.
Непрерывные поражения консулов произвели на всю Италию, на все Средиземноморье глубочайшее впечатление. Об этом можно судить по различным источникам. Так, даже в 5 веке н. э. разные авторы пишут об одном:
«Или ты, о Спартак, привычный консулов разгонять отряды. Нож твой был посильней меча их», — говорит один из них (Апполинарий Сидоний), а второй:
«…Буду ль я говорить о Спартаке?
Огнем и мечом бушевал он вдоль всей Италии,
Битвой открытой не раз он сходился
С консульским войском, у слабых владык отнимая их лагерь.
Доблесть свою орлов потерявших в позорных разгромах
Часто оружьем восставших рабов разбивал он…»
(Клавдиан).
Интересные детали о кампании консулов в связи с биографией Катона Младшего прибавляет Плутарх. «В начале войны с рабами, или войны со Спартаком, — пишет он, — армией командовал Геллий. Катон участвовал в походе добровольно, ради своего брата — Цепион был военным трибуном. Война была ведена неудачно, поэтому Катон не мог проявить по мере сил своего усердия и храбрости. Тем не менее при страшной изнеженности и роскоши, царивших тогда в армии, он высказал свою любовь к порядку, мужество, присутствие духа и ум во всех случаях, так что, казалось, не уступал Катону Старшему. Геллий назначал ему награды различного рода и блестящие отличия, но Катон отказался от них, не принял, сославшись на то, что не сделал ничего, заслуживающего награды. За это он прослыл чудаком» (Катон Младший, VIII).[36]
Одержав над консулами новую победу, Спартак, однако, не стал их преследовать. Он изменил внезапно маршрут и двинулся на юг, намереваясь пробиться в Луканию.
Перемена в плане вождя рабов произошла в силу трех причин: во-первых, выучка и вооружение новых легионов, по его мнению, оказались недостаточны; во-вторых, крупные города областей Пицена и Этрурии, на присоединение которых он рассчитывал, не оказали ему поддержки: проримские партии всюду решительно взяла верх; в-третьих, на помощь консулам по Фламиниевой дороге с новыми шестью легионами, набранными в Риме, спешил назначенный новым главнокомандующим М. Красс.
Положение в самой столице римлян к тому времени было следующим.
В Риме в течение всего 72 года борьба партий продолжала обостряться. Представители различных групп с величайшим озлоблением преследовали друг друга в суде и на форуме, и ораторы возвращались оттуда «утомленные препирательствами» (Цицерон). Народные трибуны собирали уличные сходки, обвиняя друг друга в заговорах и ущемлениях прав сограждан.
Помпеянцы, занятые вопросом о внесении розни и раскола в среду серторианцев, усиленно агитировали за законопроект об амнистии бывших сторонников М. Лепида, сражавшихся в тот момент в армии Сертория в Испании. Этот законопроект с удовольствием поддержали в сенате сторонники Цетега, Красса и Л. Котты, сменившего на посту вождя аристократических реформаторов своего знаменитого умершего (73 г.) брата — Г. Котту. Таким образом, еще до убийства Сертория благодаря успешно проведенному закону из Испании и других мест стали прибывать беглецы, бывшие сторонники М. Лепида. Другим важным законом, проведенным в это время также по желанию Помпея, был Геллиев — Корнелиев закон (72 г.) о предоставлении римского гражданства жителям Испании за важные услуги в войне против Сертория по решению воинских сходок армий Помпея и Метелла. Проведением этого закона Помпей и Метелл хотели расширить свою социально-политическую базу в Испании и обеспечить резерв из самих испанцев для своей армии (их намерение полностью удалось), а также ослабить приток сил в армию Сертория.
Очень тревожила в указанный период все группы в сенате также необходимость найти денежные средства для пополнения государственной казны, дошедшей до степени крайнего истощения. Имея в виду пресечение почти всех источников доходов — за исключением тех, что давали Сицилия, обе Галлии, отчасти Африка, Малая Азия, — консул Гн. Лентулл Клодиан предложил и при поддержке групп Помпея и Цетега провел закон о взыскании денег, прощенных Суллой тем, кто согласился взять имущество проскрибированных.[37]
Члены групп Кв. Катулла и М. Красса, особенно обогатившись на проскрипциях, были крайне возмущены законом Гн. Лентулла, бившим их по карману.
С 72 года все бывшие сулланцы особенно остро почувствовали, сколь ненадежными являются все их неправедно приобретенные богатства, которые могут у них потребовать назад в любой момент. С этого-то времени в их собственной среде стали появляться люди, предлагавшие отделаться от ненадежной собственности с помощью продажи ее государству. Но далеко не все сулланцы хотели расставаться с богатыми землями, лесами, доходными имениями и т. п. Всячески понося реформаторов, они клялись при первом удобном случае отплатить Гн. Лентуллу за его гнусный закон. Такая возможность им представилась год спустя (70 г.). Один из народных трибунов, сторонник М. Красса, подверг имущество Гн. Лентулла консекрации — конфискации в пользу храма без всякой судебной процедуры, с одним лишь участием флейтиста и курением благовоний. Дело это произвело большой шум и скандал и, хотя не имело практических последствий, доставило Гн. Лентуллу, тогда уже цензору, много неприятностей (Цицерон).
Объектом острой борьбы в сенате являлись также важнейшие восточные дела и общее направление восточной политики — отношение к Митридату, Тиграну, а также к Сирии, Иудее, парфянам, Египту и т. д.
Дела Митридата бурно обсуждались во время приезда в Рим и доклада о дальнейших возможностях борьбы понтийского царя двух его полководцев, перебежавших от него к Л. Лукуллу — Л. Фания и Метрофана (Саллюстий).
В резкой полемике сулланцы всячески расхваливали Л. Лукулла, настаивали на расширении и продлении его полномочий, против чего восставали помпеянцы, критиковавшие образ действий полководца и обвинявшие его в намеренном затягивании войны.
Другой вопрос, активно всех интересовавший, был связан с отношением к судьбе сирийского царства Селевкидов. Последнее вот уже 11 лет (с 83 г.) было «безнадзорным» ввиду изгнания царя Антиоха Благочестивого армянскими войсками. В Сирии царила обстановка безвластия и смуты. Наибольшим влиянием здесь пользовались приморские города, где правили: Дионисий — владетель Триполя, Кинир — владетель Библа, Сила — владетель Лизии (у Апамеи на Оронте). На севере Сирии всех подавлял своим могуществом владетель итиреев Птолемей, сын Меннея, содержавший постоянно 8 тысяч всадников. На востоке Сирии наибольшую роль играли арабские владетели: Эдессы — Абгар, Гемесы (между Антиохией и Дамаском) — Сампсикерам, Аретусы — Азиз, области рамбеев — Алкавадоний. Все эти владетели — «сыны пустыни» — вели непрерывную борьбу с прибрежными сирийскими городами и занимались одновременно торговлей и разбоем.
Азиз и Сампсикерам особенно активно вмешивались в дела Антиохии, главного города Сирии, участвовали во всех распрях граждан.
Свои притязания на власть в Сирии заявлял и царь Аристобул, сын иудейского царя Александра Яннея (умер в 91 г. до н.э.). Вмешивался в сирийские дела и царь набатеев Арет. Владетель богатого царства на Синайском полуострове (его столица Петра славилась своими роскошными дворцами и гробницами), Арет питал честолюбивые замыслы и не жалел денег на организацию многочисленных сторонников в Сирии, желавших видеть его преемником Селевкидов.
Однако законные царевичи из рода Селевкидов не собирались отступаться от своих прав. В 74 году в Рим с большой свитой и дорогими подарками явились молодые сыновья Антиоха Благочестивого. Они просили сенат вернуть одному из них сирийский престол, а другому египетский на том основании, что притязания на Сирию для них вполне законны по отцу, а Египет — по матери (она являлась дочерью Птолемея Евергета II).
Царевичи пробыли в Риме почти два года. Они усиленно уговаривали и обхаживали виднейших сенаторов, истратили массу денег, но успеха не добились. «Благодаря неблагоприятно сложившимся для нашего государства политическим обстоятельствам, — говорил Цицерон, — они не могли добиться от сената того, чего хотели, и отправились обратно в свое отечество, в сирийское царство».
В соседней с Сирией Парфии все больше крепла партия, стоявшая за войну с Римом на стороне Митридата. Письмо, присланное понтийским царем Фраату III, внимательно изучалось. Озлобленный поражениями Митридат писал чрезвычайно резко: «Этот сброд (то есть римляне. — В. Л.) людей когда-то без отечества, без родичей, стал теперь бичом всего мира. Никакие ни человеческие, ни божеские законы не удерживают их от того, чтобы предавать и истреблять своих союзников, расположенных далеко и близко, слабых и могущественных, и чтобы все, что не в рабстве у них, особенно царства, считать себе враждебным. Ведь немногие стремятся к свободе, большинство хочет иметь справедливого господина: мы для них подозрительные соперники, которые со временем окажутся мстителями» (Саллюстий). Свое письмо Митридат заканчивал следующим увещеванием: «Тебя ожидает слава, если ты, выступив на помощь царям, разгромишь разбойников, угнетателей всех народов. Убедительно прошу тебя сделать это и не предпочесть ценой нашей гибели продлить существование одного только своего царства тому, чтобы в союзе с нами оказаться победителем».
С этим письмом Митридата римский сенат ознакомился вполне своевременно благодаря копии, добытой путем шпионажа. Письмо вызывало тревогу. Успокаивало лишь заверение Л. Лукулла, что Фраат боится римского могущества и не посмеет решиться на войну. Впрочем, сенаторы считали, что такое положение не обязательно будет длиться долго и что упрямого царя военная партия может устранить с дороги ударом кинжала или кубком с ядом.
Достаточно непрочным считалось и положение в Египте. Здесь, при дворе, открыто властвовала царская гвардия из наемников. Она свергала и возносила вверх министров, считала себя вправе осаждать царя в его дворце, когда он отказывался повысить ей жалованье, п всячески препятствовала проримской партии, желавшей присоединения Египта к Римской республике на правах провинции, на основании завещания Александра II, убитого в Александрии через несколько дней после вступления на престол (81 г.).
Со своей стороны, сулланцы хотели появления Л. Лукулла в Египте. Но остальные сенатские группы, не желавшие превращения богатейшего царства Средиземноморья в вотчину политических недругов, решительно протестовали против нарушения прав дружественного царя Птолемея.
Благодаря коренному расхождению интересов различных групп в сенате новому египетскому царю путем взяток удалось купить у сената признание своего титула. Но сенатское постановление не было еще утверждено народным собранием, поэтому он не мог чувствовать себя вполне спокойно.
Еще меньше оснований для спокойствия имелось у другого Птолемея, царя Кипра. Его небольшим владениям в первую очередь угрожало поглощение Римом. Царь это отлично понимал, и, не осмеливаясь вступить с римлянами с открытую войну, старался вредить им тайно, поддерживая пиратов.
Последние же в 72 году находились на вершине своих успехов, и П. Сервилий никак не мог разгромить их. Вопрос о борьбе с пиратами вновь и вновь всплывал на заседаниях сената. Но бешеная борьба различных групп не давала возможности положительно разрешить трудный вопрос.
Что касается Африки, то там положение было достаточно безрадостным. В Кирене с 74 года, не переставая, действовали повстанцы. На запад от нее мавретанские цари Бокх и Богуд (властители восточной и западной Мавретании), оба сторонники Сертория, и царь Нумидии Гиемпсал II, союзник Помпея, вели между собой упорную, но безрезультатную борьбу. Все попытки сената склонить мавретанцев к прекращению сопротивления не давали результатов.
Наконец наряду с внешнеполитическими вопросами сенат на своих заседаниях рассматривал вопросы внутриполитического характера, в первую очередь связанные с войной против Спартака. Особенно остро дискутировался вопрос о допустимости заключения мира со Спартаком путем уступки ему обеих Галлий. Все группы в сенате высказывались единодушно против какого-либо мира с предводителем восставших рабов.
В конце июня 72 года, как обычно, в Риме состоялись выборы магистратов на следующий, 71 год. Так как оба консула находились на театре боевых действий, выборами руководил междуцарь Л. Валерий Флакк (Старший) — принцепс сената, назначивший Суллу диктатором, брат марианского консула Флакка, погибшего на войне с Митридатом во время солдатского мятежа (86 г.).
В результате острой борьбы партий консулами стали П. Корнелий Лентул Сура и Гн. Аыфидий Орест. Оба были боевыми сулланскими офицерами, участниками войны с Митридатом и марианцами. В сенате первый из них припадлежал к сторонникам Кв. Катулла, второй — Л. Котты. В качестве политического деятеля Орест так быстро сошел со сцены (командуя римским флотом, в 71 г. он потерпел от пиратов поражение у Остии и погиб), что даже имя его не оказалось зафиксированным в обширной переписке Цицерона. Иной оказалась судьба его коллеги Лентула Суры, любителя хорошо пожить, щедрого устроителя народных увеселений. Ему суждено в ближайшем будущем принять самое активное участие в крупных событиях. Девять лет спустя он выступит как видный руководитель и соучастник так называемого «заговора Катилины» и с четырьмя другими товарищами, тоже руководителями заговора, будет казнен Цицероном, тогда консулом.
После выбора консулов на 71 год были также избраны десять новых народных трибунов (среди них оказался М. Лолий Паликан, храбрый офицер Помпея, ненавистный всей сулланской знати, помешавшей позже ему добиться консульства), восемь преторов (самыми влиятельными среди них были М. Красс, соперник Помпея, и легат последнего М. Петрей, прибывший из Испании), а также четыре эдила.
Красс, которому не понравилось внезапное прибытие из Испании влиятельных военачальников Помпея — Петрея и Афрания (второй руководил избирательной кампанией первого, и избранию не удалось помешать), ожидал со страхом, что Петрей немедленно выдвинет свою кандидатуру на пост командующего в войне со Спартаком. Но Петрей медлил. Вскоре Красс понял, в чем дело: Помпей велел легатам подготовить военные и политические позиции к его возвращению и ждать, пока сложится абсолютно критическая ситуация.
По завершении выборов магистратов сенат, раздраженный поражениями консулов, объявил о намерении заменить их одним военачальником и предложил желающим выставлять кандидатуры. Каждая из партий усиленно рассматривала все имевшиеся в ее распоряжении возможности и делала соответствующие предложения наиболее видным из своих офицеров. Однако все возможные кандидаты отказывались наотрез. Никому не хотелось рисковать своей военной репутацией, взявшись за столь неблагодарное дело, как война с талантливым предводителем рабов.
Сенат, не находя кандидатов на пост командующего, был в большом затруднении. И когда Спартак оставил вдруг Цизальпийскую Галлию и двинулся на юг с намерением идти на Рим, город квиритов охватила паника, увеличивающаяся еще больше при известии о новом поражении консулов. Положение стало критическим, и «государство испытывало почти не меньший страх, чем когда Ганнибал стоял угрожающе у стен Рима» (Орозий).
Ввиду опасности положения сенат немедленно объявил мобилизованным весь призывной возраст. Во всех частях города под началом городских преторов были расставлены когорты: одни — на степах, другие — для охраны Яникульского холма, где находилась государственная казна, у деревянного моста через Тибр и т. д. Часть преторов спешно отправилась в гавань, привести в порядок корабли и лодки на тот крайний случай, если враг все-таки ворвется в город и сенату придется бежать за море — в Малую Азию к Л. Лукуллу или в Испанию к Помпею и Метеллу. Была усилена охрана всех ворот — Капенских, Коллинских (Соляных), Виминальских, Тибурских, Эсквилинских, а также аристократического квартала Палатина. Этот квартал, где жили самые знатные и богатые граждане (Сулла, М. Красс, Гортензий, Метеллы, Курион-отец и др.), всегда играл большую роль в жизни Рима. Он располагался на меньшем из семи холмов Рима и получил название в честь богини — хранительницы скота Палес. Здесь находился древний «квадратный Рим» и священные остатки седой старины, предмет гордости народа квиритов. Все они бережно сохранялись в течение веков потомками: пещера волчицы, по преданию, вскормившей Ромула и Рема; источник и смоковница, под которой их нашли в корзине; шалаш пастуха Фаустула, их воспитателя; хижина Ромула — на самой вершине холма; жертвенник Пана; жертвенник «квадратного Рима»; курия жрецов-салиев (они хранили авгурский жезл Ромула и 12 щитов Марса — «отца» Ромула и Рема); лестница великана Кака (по ней Геракл тащил побежденного им страшного разбойника) и великий жертвенник, поставленный в честь этого подвига царем Эвандром, выходцем из Аркадии, называвшим себя сыном Гермеса; храмы Весты, Фортуны, Приваты (покровительницы семьи), Матери богов; наконец, древний храм Юпитера-Статора (Хранителя, Спасителя), рядом с которым жил некогда царь Тарквиний Древний родом из Этрурии.
В Риме царило смятение. Из уст в уста переходили всякие изречения оракулов, каждый дом и храм были полны знамений и чудес, по всему городу давали обеты, совершали жертвы, возносили молитвы богам о помощи. Делались самые разные предложения: вновь отправить, как после ужасного Каннского поражения, посольство в Дельфы, чтобы узнать, что сулит будущее и как отвратить от себя новые несчастья; вновь прибегнуть к указаниям Книги Судеб, к магии, к предсказаниям этрусков, к чрезвычайным жертвоприношениям на Бычьем рынке, где в войну с Ганнибалом приносили людей в жертву богам, — так и теперь следует закопать живыми в землю три пары мужчин и женщин — из фракийцев, галлов и германцев…
Толпы испуганных граждан тотчас побежали на Капитолий. На вершине его находился римский кремль, а также сиявший золоченой крышей храм Юпитера. Этот священный храм украшали по фасаду шесть стройных колонн, между которыми висели на цепях три диска, а в треугольном пространстве над дверью на щитах сидел Ромул, перед ним находилась волчица. Верх здания увенчивала колесница Юпитера, запряженная четверкой коней. Юпитер держал в одной руке молнию, в другой — посох. По обе стороны от него располагались статуи Минервы и Юноны.
Внутри этого древнего и почтенного храма находились облаченная в пышные одежды глиняная статуя Юпитера, выкрашенная киноварью, а также статуи Минервы и Юноны. Статуя Юпитера считалась древней и досталась Риму в результате успешных завоеваний: одни говорили, что она из Вей, другие — из Фрегелл.
Храм Юпитера являлся одновременно государственным казначейством: здесь хранилась добыча Суллы, взятая в результате успешной Первой Митридатовой войны. В подвалах храма находились также сокровища, образовавшиеся из приношений общественных и частных (сосуды, золотые венки, разные вещи из золота и серебра, трофеи, щиты, изображавшие военные подвиги, и пр. — периодически их превращали в слитки).
Вот сюда-то и бежали римские граждане, готовясь к искупительным жертвам. В величайшем волнении и страхе пробегали они мимо статуй богов и выдающихся людей, стоявших на пути к храму Юпитера, шепча молитвы и заклинания. Кое-кто из благочестия задерживался все-таки по пути в других храмах, покрывавших Капитолийский холм: храмах Верности, Чести и Мужества, Юпитера, которому приносится добыча (храм победоносных полководцев), Юпитера-стража, Венеры-победительницы, Венеры Капитолийской, Благоденствия, богини жатвы Опс.
На ходу граждане обменивались новостями. Услышанное повергало в страх. Говорили, что у некоторых воинов загорелись наконечники копий, на нескольких щитах, статуе Марса и статуях волков на Аппиевой дороге выступил кровавый пот, с неба падали огненные камни, реки потекли кровью, курица превратилась в петуха, родился ребенок неизвестного пола, в садах вдоль Тибра слышались трубные звуки и стук оружия.
Люди, сведущие в предзнаменованиях, скорбно покачивали головами и говорили: «Это не к добру!.. Наступают последние времена Вечного города!..»
Другие им горячо возражали: «Дела не так еще плохи!.. Рим, как достоверно известно, будет сохранен до тех пор, пока в руках квиритов находятся священные предметы, а всего их семь: камень с изображением Кибеллы из Пессинунта, терракотовая колесница из Вей, пепел Ореста, скипетр Приама, покрывало-палладий из Илиона, статуя, упавшая с неба, священные щиты салических жрецов эпохи царя Нумы.[38] Этих святынь, охраняемых бдительностью добрых граждан и мощью государства, Спартаку не видать. И боги на стороне Рима, хотя они и подвергают его ныне испытанию за многочисленные грехи. Следовательно, победа все равно будет наша».
Форум и сенат в эти часы кипели страстями. В сенате, собравшемся на Капитолии в храме Диоскуров (свидетельство опасности момента!), консулы подверглись острым нападкам за неспособность расправиться с армией мятежных рабов. Помпеянцы требовали немедленно вызвать в Италию Помпея и передать ему всю высшую военную власть для ведения борьбы со Спартаком. Противники Помпея яростно возражали. Они считали возможным в крайнем случае передачу высшей военной власти только члену сената, присутствующему в данный момент в Италии, а также призвать на военную службу всех ветеранов, сохранивших еще силу и воинский дух.
В народном собрании также не было единомыслия. Часть вольноотпущенников и плебеев (люди свободных профессий), все должники, люди, находившиеся под страхом уголовного преследования, — словом, те, кому нечего было терять, кто не имел никаких надежд, — предавали поношению должностных лиц, сенат как собрание кровопийц. «Погодите, вот придет Спартак!.. Он вам покажет!..» — таков был лейтмотив всех их речей. Другая часть народа и отпущенников, связанная клиентскими связями с сенаторами и всадниками, имевшая определенное имущество и виды на карьеру, встретила известие о походе Спартака на Рим страшно враждебно. Они заявляли о своем намерении с оружием в руках сопротивляться «нашествию обезумевших рабов».
Между этими двумя партиями на форуме происходили жаркие перепалки. Заканчивались они, как правило, потасовками с применением палок и оружия. В течение нескольких дней толпы бедноты, отпущенников и рабов («пропащие, нищие и наглые люди», как говорил о них Цицерон) — противники сената — под начальством своих вождей Лентидия, Плагулея, мима Сергия и др. пытались силой захватить форум. Должностных лиц при этом прогоняли из храмов, другим на форум пройти не позволяли. Народных трибунов, сторонников сената, с криками и руганью стаскивали с ростр. Все решалось насилием и рукоприкладством. Не раз с форума выносили убитых. Но сенат, поскольку свалки чаще всего завершались в его пользу, не назначал в этой связи чрезвычайного суда.[39]
В такой крайне тревожной обстановке Квинкций, Макр, Геллий-младший, Гипсей, Фирмидий, Тиций («вожаки и руководители шаек наймитов», как определял двух последних Цицерон) и другие ораторы народной партии чувствовали себя как рыбы в воде. В течение дня они многократно выступали на различных народных сходках и до хрипоты спорили со своими противниками. Они утверждали, что в настоящий критический момент надо отложить в сторону прежние споры о трибунской власти, дать дружный отпор мятежным рабам, чтобы защитить отечество и богов-пенатов.
Народная партия колебалась. Но когда выступил Красс (а он больше всех страдал от опустошений, причинявшихся Италии восставшими рабами, поэтому у него и больше всех было оснований для забот), раздал плебеям деньги и хлеб[40] (а хлеб поступал скупо, главным образом из Сицилии от Верреса, в Африке же и Сардинии, двух других «житницах римского народа», действовали партизаны) и сделал еще больше соблазнительных обещаний насчет ближайшего будущего, симпатии массы склонились в сторону сопротивления Спартаку. Красс был человек, всем отлично известный, влиятельный и богатый, всегда выполнявший свои обещания и множеству людей среди народа оказавший важнейшие услуги. Не верить его обещаниям не было никаких оснований.[41]
Опираясь на широкую общественную поддержку, на народное собрание, Красс, действовавший до сих пор скрытно через зависимых от него людей, теперь счел возможным открыто предложить свою кандидатуру на пост командующего. Он знал, что помпеянцам не хочется вручать ему войско, но надеялся, что крайняя необходимость окажется сильнее всех прочих соображений. Расчет этот оказался правильным, и кандидатура вновь избранного претора была поддержана подавляющим большинством сената в качестве нового главнокомандующего.
Красс взялся за дело очень энергично. В самом Риме спешно произвели набор в шесть легионов (30 тысяч человек).[42] В преторскую когорту командующего был включен цвет римской аристократии (многие отправились на войну благодаря его известности и по дружбе с ним, многие — в силу необходимости). Объяснялось это просто. Красс был не только политический деятель и коммерсант, но также и ростовщик. Он железной хваткой держал в руках многих (в том числе и сенаторов), особенно аристократическую молодежь. Поэтому отказаться пойти с ним на войну никто просто не смел: это значило бы прослыть в его глазах трусом, лишиться кредита и увидеть свои векселя предъявленными к взысканию. Очень тщательно Красс выбрал себе помощников из числа своих давних друзей и сотрудников. Вот список этих лиц:
1. Публий Консидий Лонг (ок. 122 — ок. 57 (?) гг. до н. э.), уже принимавший участие в боях при консуле Геллии, «который считался знатоком военного дела и в свое время служил в армии Суллы» (Цезарь); Красс избрал его на роль военного советника и назначил командиром почетного правого крыла войска. И сам П. Консидий, и его братья, Гай и Луций, выступали как сторонники Красса. Гай имел также связи с Помпеем, Луций не так давно был известен как сторонник М. Лепида и М. Брута. О деятельности его, одного из основателей колонии в Капуе (77 г.) в силу аграрного демократического закона, Цицерон вспоминает с крайним недоброжелательством (он всегда враждебно относился к подобным проектам).
2. Марк Муммий (110—? гг. до н.э.) — опытный офицер, потомок видной плебейской фамилии[43], ставший в 70 году при поддержке Красса претором; он был назначен командиром левого крыла войска.
3. Публий Сулла (107—45 гг. до н.э.) — сын Сервия Суллы, брата диктатора, в будущем участник заговора Красса против Помпея и соратник Цезаря во время гражданской войны (49—46 гг.), командир правого крыла в его войске в решающем сражении при Фарсале; Крассом он был назначен временно исполняющим обязанности командира центра войска (предполагалось, что командиром центра станет Кв. Аррий, самый удачливый офицер консульских армий).
4. Луций Катилина (108—62 гг. до н.э.) — боевой офицер с большим военным опытом, влиятельный человек среди сулланцев, зять Кв. Катулла по первому браку; в будущем поднимется до сана претора (68 г.); в компании с Крассом и Цезарем попытается захватить в государстве власть и погибнет в сражении с правительственными войсками при Пистории; из-за этих его мятежных устремлений о прошлых его заслугах позже предпочтут не вспоминать.
5. Публий Автроний Пет (107—62 г. до н.э.) — из сенатского сословия; школьный друг Цицерона, вместе с ним в 75 году отправлял в Сицилии должность квестора; избранный консулом на 65 году и отстраненный от должности вместе с П. Суллой за подкуп избирателей, он, как говорили, составил заговор и вместе со своим коллегой подвергся судебному преследованию, в результате которого ему пришлось отправиться в изгнание.
6. Луций Варгунтей (106—53 гг. до н.э.) — сулланский командир, сенатор; в 76 году вместе с Цицероном отправлял должность квестора, в 63 году, как и П. Сулла, принял участие в заговоре против сената; со всадником Г. Корнелием готовил покушение на Цицерона, сторонника Помпея и его политического представителя, расстроившееся из-за осторожности последнего; позже принял участие в походе Красса против парфян, во время которого погиб.
7. Гней Тремеллий Скрофа (99—44 гг. до н.э.) — происходил из известного в Риме рода, гордившегося своим знаменитым предком — квестором 142 года Л. Тремеллием Скрофой, победителем Лжефилиппа Македонского. Сам Гн. Скрофа, 27-летний молодой человек, был избран Крассом на должность квестора нредпочительно перед другими, более опытными офицерами из-за тесной дружбы с его отцом.
Скрофа-старший (ок. 129—ок. 68 (?) гг. до н.э.) до гражданской войны с марианцами и особенно после нее усиленно занимался сельским хозяйством и среди современников считался «первым во всех отраслях сельского хозяйства» (М. Варрон). О результатах его сельскохозяйственной деятельности М. Варрон, сам видный агрономический писатель, отзывался следующим образом: «Его имения обработаны так, что многим приятнее глядеть на них, чем на некоторые по-царски отделанные здания. К нему в усадьбу приезжали поглядеть не на картинные галереи, как к Лукуллу, а на хранилище для фруктов. Его сады, говорю, — сколок с верхнего конца Священной дороги, где за фрукты платят золотом».
Но Скрофа-отец занимался не только садами. Он был выдающимся специалистом в области животноводства. Своим друзьям, занимавшимся, как и он, скотоводством, Скрофа говорил: «С раннего возраста я прилежно занимался хозяйством, а свиньи и для меня, и для вас, великие скотоводы, предмет, одинаково близкий. Кто из нас хозяйничает в имении так, чтобы не иметь свиней, и кто не слышал, как отцы наши называли лентяем и мотом человека, у которого в кладовой висела ветчина от мясника, а не из собственных имений?»
Скрофа-младший в отличие от отца свою жизнь посвятил по преимуществу политике, выступая на форуме как сторонник М. Красса. В 70 году Скрофа-младший, «человек старых правил», «личность в высшей степени совестливая и добросовестная» (Цицерон), выступал в числе судей Г. Верреса и подал голос за его осуждение.
8. Луций Квинкций (125—ок. 49 гг. до н.э.) — народный трибун 74 года, потомок широко известной фамилии, державшейся в политике демократического направления. Наиболее известным лицом в ней, предметом гордости всех сородичей был консул 198 года Т. Квинкций Фламинин, победитель Македонии во второй Македонской войне и «освободитель Греции», удачливый посол в Вифинии (184 г.), изгнавший из жизни путем ловких переговоров с царем великого Ганнибала.
Сам Л. Квинкций, избранный Крассом на роль начальника конницы, несмотря на бурную жизнь и возраст — ему исполнилось 53 года, был на удивление крепок, горяч, храбр и искушен во всех интригах и хитростях. Он по опыту хорошо знал службу в кавалерии, участвуя в 1-й Митридатовой войне с марианцами (он был правой рукой начальника конницы Суллы — Г. Антония).
С такими помощниками, с армией в 30 тысяч человек пехоты и 2 тысячи конницы М. Красс спешил на соединение с консульскими войсками. Предполагалось, что он приведет их в порядок, наберет при необходимости новые когорты по деревням и разделается наконец с проклятым Спартаком, внушавшим теперь всем богатым римлянам горькое чувство и жестокий страх (Блаженный Августин).
Спустя три дня, после усиленного марша, Красс соединился с обеими консульскими армиями.
Вручив консулам постановление сената о передаче ему всей власти в связи с войной против Спартака, Красс заслушал отчет своих старших коллег. Услышанное не радовало. И воины и офицеры от непрерывных поражений заразились паническими настроениями. Противник оказывался великолепно осведомленным о всем происходящем в римском лагере, о всяком шаге римского командования, о многих намерениях и планах. Секретная агентура Спартака сумела просочиться в легионы и разлагала их с помощью агитации. Все попытки помешать ей не приносили успеха.
Передав консулам распоряжение сената немедленно возвращаться в Рим (чему они, измученные, потерявшие веру в себя и подавленные стыдом, без сопротивления подчинились), Красс взялся наводить порядок в консульских войсках. Созвав солдат на сходку, он стал резко упрекать их за малодушие и трусость, позорящие Рим, повелитель многих народов, и кончил следующим заявлением:
— Я решил за непрерывные поражения, которые вы позволяете себе нести от собственных рабов, подвергнуть вас старинному наказанию — децимации, казни каждого десятого.
Заявление Красса привело офицеров консульских армий в ужас. Подобное наказание не применялось уже очень давно и считалось совершенным анахронизмом. Тщетно просили они полководца отказаться от столь жестокой и непопулярной меры, способной внушить не храбрость, а ненависть к нему, но Красс был непреклонен.
Тогда воины двух консульских легионов на виду всего войска, построенного в каре, стали бросать жребий. Тысяча римлян, которых быстрые ноги спасли от смерти на поле битвы, не смогли все-таки уйти от судьбы. При общем стенании всего войска они были наказаны ликторами розгами, а затем обезглавлены.
Дав всему войску столь жестокий и предметный урок, Красс разместил солдат на отдых. Он не имел никакой охоты сам идти навстречу Спартаку и вступать с ним в бой прежде, чем подойдут набираемые его офицерами когорты резерва.
А предводитель повстанцев некоторое время колебался: идти ли на Красса и пытаться разбить его или сразу начать движение на юг, признав попытку напасть на Рим неудавшейся?
После обстоятельного размышления он решил все-таки испытать намерения Красса и двинулся ему навстречу.
Узнав о приближении врага, Красс выделил из своих войск две армии по 10 тысяч человек под начальством Кв. Аррия, победителя Крикса, и М. Муммия. Он поручил им двигаться на флангах войска Спартака, завязывать с ним стычки, но в бой без приказа не вступать.
Кв. Аррий, получивший от повстанцев жестокие зарубки на память, стал в силу этого очень осторожен. Он точно выполнил приказ своего командующего. М. Муммий же, не имея еще личного печального опыта, горел желанием отличиться. Это и завлекло его в ловушку Спартака.
Увлеченный притворным бегством неприятельских отрядов, М. Муммий преисполнился воодушевления и дал битву. В итоге легионы его оказались разбиты наголову и обратились в бегство. В руки восставших рабов попали римские обозы и много оружия.
С трепетом в душе вернулся М. Муммий в главную квартиру. Он ожидал самых страшных последствий для себя лично, но, к своему удивлению, отделался строгим выговором. От воинов же полководец потребовал поручителей в том, что они будут впредь беречь оружие, которое он им снова раздаст. Обманувшим его поручителям, тем, кто таковых не представит, и новым беглецам Красс грозил повторной децимацией. Его угрозе верили и не верили.
Не без труда воины М. Муммия отыскали среди товарищей тех, кто пожелал дать за них полководцу страшный залог. 500 же солдат найти себе поручителей не могли. Тогда Красс на глазах всего войска велел разделить их на пятьдесят десятков и из каждого десятка вновь казнил по одному человеку.
Новая децимация, казалось, переломила страх перед спартаковцами. Но Красс не вполне доверял настроению воинов. Только после того как подошли вновь набранные когорты, он почувствовал решимость и силу вновь двинуться на врага.
А Спартак с видом устрашенного и обращенного в бегство через земли сабинов, марсов, гирпинов шел на юг, в сторону Лукании. По пути он останавливался, завязывал с авангардом римских войск стычки и пытался втянуть легата Красса Кв. Аррия в битву, но безуспешно.
В конце концов от успешно завершавшихся стычек и непрерывного движения повстанцев на юг (Красс именовал это «бегством»!) римляне осмелели. Однажды разведчики донесли Крассу, что 10 тысяч рабов почему-то отделились от своих и устроили самостоятельный стан. Обрадованный Красс поспешил к небольшому лагерю восставших с намерением предложить битву.
Последние не задумались принять бой. Сражение разгорелось. В самый разгар его явился Спартак, нанес римлянам поражение и заставил их отступить в лагерь.
После этого повстанческая армия беспрепятственно двинулась на юг, к морю.
Хотя Красс и уничтожил из 10 тысяч армии спартаковцев две трети ее бойцов и 900 человек даже взял в плен (об этом он поспешил сообщить в Рим), собственные потери его оказались тоже очень значительны.
Но особенно раздражало полководца малодушие, проявленное легионами при известии о подходе к полю битвы самого Спартака. С таким недостойным поведением воинов Красс считал необходимым непримиримо бороться. Однако подвергать наказанию союзников из италийских народов после резни, устроенной им Суллой, он опасался. Таким образом можно было только дать новый повод к их раздражению против Рима, а оно и без того явилось достаточно сильным и находило себе выражение в дезертирстве. Поэтому в отношениях с воинами из других городов и деревень приходилось быть дипломатом. Но малодушие своих собственных сограждан-римлян Красс считал абсолютно нетерпимым.
Итак, он вновь собрал на претории всю армию. В середине ее на глазах у всех Красс поставил 40 тысяч солдат, набранных в Риме (10 тысяч из войска консулов плюс 30 тысяч, приведенных им самим). Вновь в своей речи полководец заклеймил позором их трусость.
— Я не потерплю, — заявил Красс, — чтобы люди, обязанные показывать другим пример в доблести, показывали его в малодушии! Я решил вновь подвергнуть вас, римляне, децимации и стану подвергать ей каждый раз, когда войско посмеет отступить перед врагом!
От такой угрозы у всех кровь застыла в жилах. Помощники Красса пробовали вмешаться. Он заставил их замолчать. И пришлось воинам 8 римских легионов бросать горестный жребий. И около 4 тысяч римлян были затем наказаны розгами и обезглавлены.
Третья децимация оказалась решающей и по-настоящему переломила настроение всей армии. С этого времени, как замечает Плутарх, Красс оказался для своих солдат страшнее побеждавших их врагов.
Весть о расправе Красса с собственными воинами вызвала в Риме и в сенате страшный шум. Помпеянцы требовали объяснений.
После безуспешных попыток затемнить существо дела Крассу в очередном письме пришлось сделать ряд очень неприятных признаний: дела обстоят крайне плохо; угроза со стороны восставших рабов стала больше, чем когда-либо прежде; Спартак явно намерен пробраться в Сицилию и вызвать там новое восстание рабов. В конце письма полководец требовал расширить его полномочия и вызвать на помощь М. Лукулла из Фракии и Гн. Помпея из Испании.
Предложения Красса, как и его признания, вызвали в сенате острую борьбу. Помпеянцы нападали на полководца, обвиняя в бездарности, в неумении вести войну, требуя смещения и передачи всего дела в руки своего лидера.
После длительных прений и взаимных обвинений предложения Красса в компромиссной форме были все-таки приняты. Сам он был возведен в сан проконсула (Евтропий). Помпею и М. Лукуллу были отправлены распоряжения сената срочно возвратиться в Италию для участия в войне с «проклятым» Спартаком.
Получив от сената расширенные полномочия, Красс стал действовать с большей решительностью. Он шел по следам Спартака и непрерывно завязывал с ним стычки.
На совете со своими командирами Красс не переставал обсуждать один и тот же вопрос: как взять верх над страшным врагом, непобедимым в открытом бою? Командиры в ответ тяжело вздыхали: никто, даже удачливый Кв. Аррий, не мог подсказать ничего подходящего. В конечном итоге все присоединялись к мнению П. Консидия, самого лучшего среди них знатока военного дела: соблюдать крайнюю осторожность и стараться победить Спартака голодом, а не оружием. И Крассу — не от хорошей жизни! — пришлось принять к сведению такой совет.
Во второй половине августа 72 года Спартак с войском вышел на Луканское побережье. Отправленные им вперед посредники в Мессинском проливе (они вышли туда иа рыбачьих лодках) встретили корабли пиратов и от имени вождя вступили с предводителем эскадры Гераклеоном в переговоры. По их словам, Спартак с помощью пиратов за определенную по договору плату хотел переправить в Сицилию несколько вооруженных отрядов.
Гераклеон не возражал. За сумму, о которой стороны тут же договорились, он обязывался доставить к условленному сроку корабли, погрузить на них спартаковские отряды и высадить их на северном берегу Сицилии — в прибрежных городах Панорме, Аполлонии, Мессане, на южном берегу — в Лилибее, Гераклее и Агригенте, на восточном берегу — у Тавромения и Сиракуз. Обладанию Сиракузами — самым крупным и влиятельным городом Сицилии — Спартак придавал большое значение. В Сиракузах находилась общесицилийская тюрьма — сиракузские каменоломни, где томились все недовольные римскими порядками и личные враги наместника.
Захватив опорные базы на побережье Сицилии, в местах наибольшего скопления рабов, десантные армии Спартака должны были наступать в глубь острова, стараясь вызвать общее восстание рабов.
Но план Спартака неожиданно рухнул. Гераклеон, удрученный вестью об убийстве Сертория и плохим положением дел у Митридата (он находился в Армении у зятя Тиграна на положении почетного пленного), вдруг переменил образ мыслей. Он счел исход войны, ведшейся Спартаком, предрешенным. Поэтому, по его мнению, теперь следовало заботиться не об исполнении договоров, а только об одном: о деньгах, о новой добыче.
Имея это в виду, пиратский адмирал нарушил данное им обещание, разумеется, не возвратив полученных им подарков. Одновременно он вступил в сношения с Крассом, прибывшим в Луканию, и сообщил ему о намерении Спартака с помощью пиратов переправить вооруженные отряды в Сицилию.
Красс пришел в ужас. Гераклеон просил римского полководца не волноваться. Он предлагал ему перекупить задуманную Спартаком операцию.
После долгого торга стороны пришли к соглашению. За большую сумму Гераклеои брался переправить два легиона Красса в Сицилию.
Не без тревоги вручил Красс посланцам Гераклеона солидный задаток. Он отлично понимал, что «честное» соблюдение пиратами заключенного соглашения будет зависеть от многих обстоятельств, которые нельзя предвидеть наперед.
Но приходилось рисковать. На роль своих легатов в Сицилии Красс выбрал Л. Катилину и П. Автрония — людей, близких ему, авторитетных, дружных между собой, надежных военачальников. П. Автроний всесторонне познакомился с Сицилией в свою квестуру (75 г.), проведенную в Сиракузах. О степени дружбы обоих легатов между собой Цицерон, припомнив, кстати, и третьего «собрата», выразился так: «…кто был так тесно связан с Катилиной и Лентулом, как Автроний? Был ли между какими-либо людьми такой тесный союз в честнейших делах, какой был между Автронием и ими в преступлениях, произволе, дерзости? Какую задуманную им гнусность Лентул совершил не вместе с Автронием? При каком злодеянии Каталина обошелся без участия того же Автрония?»
Сам Цицерон Автрония знал хорошо, они являлись соучениками в детстве, приятелями в юности, коллегами по квестуре (Цицерон был квестором в Лилибее). Он оказывал услуги Цицерону, поскольку имел множество друзей среди лиц, первенствовавших в государстве, и сам пользовался его услугами. Был Автроний человеком страстным, напористым, исключительно честолюбивым, всегда готовым к действию, влиятельным офицером в армии. Цицерон отзывался о нем, заклятом враге по д
