Герой этой книги принадлежит к тем личностям мировой истории, чья известность и чья слава не ограничиваются пределами одной страны или одной эпохи. Гениальный художник, неутомимый исследователь явлений природы, выдающийся инженер и мыслитель, Леонардо да Винчи, может быть, в гораздо большей степени, чем другие знаменитые представители Возрождения, соединил в своей деятельности все многообразие чаяний, идей и интеллектуальных мотаний ренессансной личности. Феномен Леонардо да Винчи поражает не только размахом и разносторонностью поставленных и решенных вопросов в различных сферах человеческой деятельности, по и атмосферой некоторой таинственности, порожденной обстоятельствами биографии художника, сложностью языка, которым он себя в разных областях знания и искусства выражал.
Уникальность подобных судеб неизменно приковывает внимание все новых поколений, требуя от них не просто пиетета и почитания, но и твердо выверенного мировоззренческого отношения.
Предлагаемая ныне вниманию читателя книга А. Гастева во многом может показаться необычной для тех, кто в достаточной мире знаком с другими изданиями серии «Жизнь замечательных людей». Биограф сознательно ставит перед собой задачу найти стиль изложения, адекватный художественно-научному стилю описываемой им эпохи. Скажем, если для Леонардо да Винчи – художника была актуальной забота о создании особой живописной манеры, когда четкость границ изображаемого предмета исчезает, а свет постепенно и незаметно рассеивается во тьме, и наоборот (знаменитое «сфумато», «рассеивание»), то автор подыскивает этому соответствующий литературный эквивалент, так что контуры личности его героя другой раз также представляются нечеткими. Тут автор полагается на умение читателя самому определить отношение к разным ипостасям художника-возрожденца.
Очевидной, во многом неизбежной усложненностью отличается и композиционное построение книги: различные периоды жизни героя даны не в хронологической последовательности, а вперемешку, некоторые из них рассмотрены с гораздо большей подробностью, нежели другие. Перед нами как бы старое мозаичное изображение с многочисленными утерянными фрагментами. Тут также новое испытание для читателя, призыв к его активности и вниманию.
Не скрывая глубинной противоречивости личности и творчества своего героя (гуманистический пафос соседствует у него с безудержным любопытством аналитика, инженера, с удовольствием выполняющего чисто военные заказы), биограф поручает выносить окончательное суждение о величии своего героя читателю.
Не удивляйся, Сократ, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.
Начинай свою Анатомию с совершенного человека, затем сделай его стариком и менее мускулистым; затем продолжай, обдирая, его постепенно вплоть до костей. А младенца ты сделаешь потом, вместе с изображением матки.
Насколько в давно прошедшие времена, старинные в сравнении с временами Леонардо да Винчи, высоко ставили краткость, видно из следующего диалога, хотя бы и вымышленного:
– Что такое буква? – спрашивает благородный принц Пипин знаменитого Алкуина, беседуя с ним в присутствии императора Карла, своего отца1.
– Страж истории, – отвечает этот Алкуин, выступающий под именем Альбина в латинском трактате, написанном им самим в восьмом столетии от рождества Христова для целей преподавания.
– Что такое слово?
– Предатель духа.
– Что такое язык?
– Бич воздуха.
Если пределом краткости служит молчание, то для подробности и многословия пределом можно назвать бесконечность; согласившись же с определением языка как бич воздуха, приходится удивляться разнообразию звучаний, которыми неутомимый пастух заполняет окружающее его пространство, так что, когда бы не придумали беззвучную речь в виде письменности, от беспрерывного бичевания воздуха никто не смог бы укрыться, как если бы во всю мочь звонили колокола. Шестьсот лет спустя после императора Карла из-за наступившего бурного развития науки это становится очевидным, тем более что изумительная старинная краткость и полное научное описание несовместимы.
Ни один орган не нуждается в таком большом количестве мускулов, как язык; из них известно 24, не считая остальных, которые я открыл; и из всех членов, которые движутся произвольным движением, язык превосходит остальные по числу движений. Обрати особое внимание на то, каким образом посредством движения языка и при помощи губ и зубов произношение всех названий предметов нам становится привычно, и слова, простые и сложные, какого-либо наречия доходят до нашего слуха посредством этого инструмента. Каковые слова, если бы все явления природы имели бы название, достигли бы бесконечности наравне с бесконечным количеством вещей, существующих в действительности и находящихся под властью природы. И они были бы выражены не на одном каком-то наречии, но на очень многих, которые тоже достигли бы бесконечности, потому что они всегда меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов, которое происходит в результате войн и других катастроф. Эти наречия подвержены забвению и умирают, как и все остальные создания, и, если мы согласны, что наш мир вечен, мы скажем, что эти наречия будут бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время.
Куцый султанчик плывет над полем листа, кренясь наподобие паруса; в тишине ночи касания пера о бумагу слышны отчетливо, будто бы птица клювом подбирает рассыпанное зерно. Хотя по течению времени звуки распределяются неравномерно, но соответственно протяжению слов и сложению каждой буквы в отдельности, этот скрипучий шорох или царапание на постороннего слушателя действовали бы умиротворяюще, а зрение приятно довольствовалось бы видом ровных отчетливых строк. Однако затем на месте приятности и удовольствия возникли бы томление и тревога, что бывает во сне, когда являющиеся образы определенно известны сновидцу, но отождествить их с кем-либо из знакомых ему людей не удается. Так же и здесь: при отчетливости изображения и очевидном сходстве с обычными буквами ни одна не узнается как именно та или другая, хотя спустя время становится возможным сообразить, что буквы все перевернуты, как если отражаются в зеркале, и что Леонардо не только пишет левой рукой, но и справа налево, как турки.
Еще ты опишешь и изобразишь, каким образом функция изменения и артикуляции и модуляции голоса при пении есть простая функция колец трахеи, движимых возвратными нервами, и в этом случае язык ни в какой части не применяется. Это остается доказанным тем, что я сперва доказал, как трубы органа не звучат ни выше, ни ниже благодаря изменению фистулы, если сделать ее шире или уже, но единственно благодаря изменению трубы в широкую или узкую или в длинную или короткую, так это видно при растяжении и втягивании тромбона.
Он поднялся со стула, узкая спинка которого сделана не вполне по его фигуре, и, с силою разводя руками и разминаясь, прошелся по помещению, притом подбитый куньим мехом оливковый плащ отчасти распахивался и были видны обтянутые красными чулками превосходной формы колени и основания бедер. Только обладая совершенным телосложением, возможно в будние дни без крайней необходимости надевать дорогие вещи, как этот плащ, поскольку у людей кривобоких, сутулых, или чрезмерно худых, или толстых, одежда протирается на лопатках и засаливается на животах и быстро приходит в негодность. Но Мастер одежду мало изнашивает, и она только ветшает от времени.
Леонардо сиял с гвоздя изготовленную им флейту, уселся, широко расставив ноги и сгорбившись, поднес инструмент к губам.
Эта флейта меняет свой звук не скачкообразно, как большинство духовых инструментов, а подобно человеческому голосу. Это достигается скольжением руки вверх и вниз, как при игре на кулисных инструментах. И вы можете получить одну восьмую или одну шестнадцатую тона и любую часть тона, какую вам угодно.
Наставник и льстец римского императора Домициана2, поэт Папиний Стаций называет флейту ревущим рогом, чье свойство, как он выражается, манить эфирные души усопших. Применительно к инструменту хитроумного флорентийца подобное вычурное сравнение отчасти оправдывается: ожидая звука нежного и тонкого, предполагаемый слушатель был бы, напротив, ошеломлен низким звучанием, способным – поскольку вдоль ствола флейты вместо обычных отверстий проделана щель, поверх которой играющий скользит кончиками пальцев, – подниматься до наибольшей высоты глиссандо, скользя. Тут можно напомнить, что, изучая причину плавного изменения голоса, Леонардо анатомировал горло быка, так как у человека, задохшегося в петле – именно при таких обстоятельствах другой раз достается мертвое тело, – этот орган бывает полностью искалечен и при его вскрытии невозможно вообразить, как он действует.
Доказано, что все гласные произносятся крайней частью подвижного нёба, которое покрывает надгортанник; и еще такое произнесение зависит от положения губ, которыми дается проход выдыхаемому воздуху, несущему с собой созданный звук. Но хотя бы и губы были закрыты, этот звук выдыхается через ноздри, однако никогда при таком проходе он не станет показателем какой-нибудь из букв. Отсюда можно заключить, что не трахея создает какой-либо звук гласных букв, но ее функция простирается только на создание вышеупомянутого голоса, и особенно при произнесении А, О, И.
Расположившийся посредине листа рисунок, где Леонардо с помощью зеркала изобразил свой язык, окружен столбцами параграфов наподобие того, как живописцы окружают изображение какого-нибудь святого клеймами, последовательно представляющими всю его деятельность; за горящей свечой на столе приспособлено другое, вогнутое зеркало, лучи которого падают таким образом, что на бумаге оказывается ярчайшее белое пятно. Тут-то и помещается рисунок органа, связывающего механические акции тела с духовными и среди других обладающего наибольшею гибкостью и разнообразием движений.
И его главных движений семь, а именно: вытяжение, сокращение и притяжение, утолщение, укорачивание, расширение и утоньшение; из этих семи движений три сложных, ибо не может породиться одно, чтобы не породилось другое, с которым первое соединено по необходимости, чтобы язык сам собой вытягивался и сокращался, ибо ты не можешь растянуть растяжимую материю без того, чтобы она не сократилась и не утоньшилась по всем своим сторонам.
Леонардо время от времени снимал щипцами свечной нагар, и тогда свет ударял в глазницы, и зрачки в изжелта-прозрачной радужной оболочке уменьшались до размеров просяного зерна, а если снова погружались в тень, снова и увеличивались. Отклонясь от стола, он опускал уставшую руку, и тыльная сторона кисти оплеталась венами, своей мощью подобными корабельным канатам; эдакая рука прилична ветхозаветному Моисею, как и борода, при свете огарка отливающая золотом, хотя невозможно сразу определить цвет, присущий ей от природы, равно как и возраст ее обладателя.
Скрипнув ставнею, двинулся ветер; издалека донеслось пение петуха, и ему отозвались петухи ближайших приходов; заскрипел ворот, и заплескалась вода в ведре; послышалось шарканье; кто-то закашлялся спросонья – и тут самым низким контральто запел петух Корте Веккио. Рассвет проник в нишу окна, свеча вспыхнула и погасла; фитиль зашипел, распространяя дым и смрад, и Мастер, придавив щипцами, накрыл его металлическим колпачком. Настал день 16 июля 1493-го; инженер, живописец и скульптор, состоящий на миланской службе флорентиец Леонардо да Винчи прожил к этому времени сорок один год и три месяца.
Великие труды вознаградятся голодом и жаждой, тяготами, и ударами, и уколами, и ругательствами, и великими подлостями.
Конюх, отдуваясь, принес из погреба кувшины с вином; кухарка поставила кастрюлю посреди стола и, отерши покрытый испариною лоб и скрестив руки под фартуком, стала поодаль.
Тем временем некоторые присутствовавшие, окончательно не освободившись от сна, вели себя так, как если бы не могли опомниться после какого-нибудь ужасного происшествия, и с выразительными жестами, громкими голосами объясняли свои сновидения. Раздраженный шумом и отсутствием какой бы ни было чинности, Мастер сказал:
– В Тоскане подпорки кроватей делают из тростника и этим обозначают, что здесь снятся пустые сны и пропадает без пользы утреннее время, когда ум свежий и отдохнувший, а тело способно взяться за новые труды.
Тут все умолкли, поскольку аудитория была самая впечатлительная; подумав, Леонардо добавил:
– Сон есть подобие смерти; поэтому можно сказать, что лентяи умирают преждевременно и многократно.
Однако не все так бесчинствовали, чтобы их удерживать: немцы, служившие у Мастера по найму, выполняя слесарные и механические работы, отличались степенностью и, держась прямо и важно, помалкивали. Когда Леонардо с таким остроумием и находчивостью осадил соотечественников, немцы заулыбались довольно злорадно, хотя, может, ни слова не поняли из того, что тот произнес быстрым фальцетом. Поскольку же все они были научены одному ремеслу и другого не знали, то, имея в виду как бы осуществившееся вторично в Милане смешение языков, можно было подумать, что таким образом оправдывается замечательная догадка Данте: этот предположил, что, когда при строительстве Вавилонской башни произошло первое смешение и люди, до тех пор объяснявшиеся на одном языке, перестали понимать друг друга, общий язык удержался только у занимавшихся одним каким-нибудь делом. «И сколько было различных обособленных занятий для замышленного дела, – сказано у Данте в трактате „О народном красноречии“, – на столько языков разделяется с тех пор род человеческий». Живописцы, со своей стороны, эту догадку опровергали: происходя из разных областей Италии, хотя и назывались все итальянцами, они слабо понимали один другого, восполняя такой недостаток усиленной жестикуляцией. Впрочем, их вместе с Мастером только условно можно считать соотечественниками, но скорее тосканцами, ломбардцами или жителями Комо в зависимости от того, кто где родился.
Желая показать разнообразие и численность итальянских наречий, Данте так говорит: «По-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; даже близкие соседи различаются по речи, например, миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равеннцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее – граждане одного и того же города, как болонцы предместья святого Феликса и болонцы с Большой улицы». То же относится и к Милану, если проживающие близко от Замка вынуждены объясняться с уроженцем квартала Патари, старьевщиков, как с глухонемым или с человеком, имеющим врожденный, препятствующий пониманию недостаток речи, настолько велика разница в произношении.
Будучи наиболее людным перекрестком Европы, Милан представляет собой полигон для исследователя, замечающего беспрерывные повседневные изменения живых языков, которые, как он говорит, меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов и придают большую вероятность предположению, что наречия окажутся бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время. Что касается разместившихся на полуострове государств, их почти столько, сколько наречий, хотя разделяющие их границы более четкие и определенные, тогда как наречия, соприкасаясь, проникают друг в друга сфумато, рассеянно. Италия к тому времени стала уже забывать, как императоры Священной Римской империи германской нации3 насильно объединяли ее своей властью. Подобные рано развившимся детям, отдельные области, когда добивались самостоятельности, ее достигали, однако же полностью распоряжаться судьбой были в состоянии только наиболее могущественные и богатые, как Милан, а из республик Флоренция или Венеция. Да и то флорентийцы полагали своим сувереном французского короля, а Милан императора и, большею частью действуя самостоятельно, по крайней мере делали вид, что ищут их одобрения.
Для значительного большинства населения флорентиец в Милане является как иностранец, личность отчасти загадочная и странная, и от него можно ожидать неприятностей; трудности взаимного понимания вместе с этим не следует преувеличивать, а недолгая практика, соединившись с необходимостью, полностью их устраняет. С другой стороны, звание иностранца обладает еще и таинственной притягательной силой, которою, если ею умело воспользоваться, можно добиться преимущества перед местными жителями, что, понятное дело, распространяется на все условия существования и деятельности артистов, как Леонардо. Его мастерская разместилась в помещениях ветхого дворца дель Арена, или, как называют миланцы все это сооружение в целом, Старого двора, Корте Веккио, возведенного на развалинах цирка, где во время римского владычества устраивали бои гладиаторов и другие дикие развлечения. Когда в древнем Медиолане появились исповедующие веру в Иисуса, здесь по приговору префекта их отдавали на съедение зверям, которых содержали в подвалах под ареною, откуда через трещины и пазы в каменной кладке доносилось рычание и распространялся запах мочи, не рассеявшийся и при Аццоне, четвертом миланском синьоре из дома Висконти4. Этот ради удовольствия и любопытства приспособил внутри ограды дворца загоны для медведей, тигров и обезьян и еще кого ему удавалось добыть – в особенности Аццоне гордился страусом и другими редкими птицами. Конечно, селившихся в пустых, заброшенных помещениях летучих мышей нельзя – вместе с курами, которых клирики церкви святого Готтарда, бывшей когда-то дворцовою, откармливали на продажу, – отнести к редким птицам, запах внутри Корте Веккио оставался как в древности. Тем более, помимо принадлежавших Мастеру двух лошадей и осла, здесь находились собаки – их он велел кормить и защищал от нападения учеников, как многие молодые люди, отличавшихся бессмысленной жестокостью.
– Монахи святого ордена доминиканцев не стыдятся называть себя псами господними, – говорил Леонардо ученикам, – тогда как вы, имея сравнительно с собаками немногие преимущества, поскольку слух, обоняние и зрение животного лучше человеческих, а в отношении ума они мало уступают, гоните и преследуете их, как бы имея в виду уничтожить собачий род и перевести его на земле.
Работавшие по найму немцы, при большом высокомерии и важности, домашних животных не обижали и еще похвалялись, что на их родине наносимый собаке или же лошади вред наказывается церковным покаянием. На это один из учеников живописцев, находивший разнообразные причины для неудовольствия, отвечал, имея в виду не одних немцев, но косвенно Мастера:
– Кто обращается с животными, как должно обходиться с людьми, тот будет обходиться с людьми, как с животными.
Для различных работ мастерская в Корте Веккио имела раздельные помещения. Одно, сразу при входе, возле караульной, хотя на полках вдоль степ мерцали стеклянные сосуды причудливой формы, скорее пригодные алхимику, походило на деревенскую кузню: в земляном углублении посредине печь для литья, горн, мехи и колода с наковальней, возле которых находились изделия, покрытые свежей окалиной и как бы назначенные для великанов. В действительности же громадного размера засовы, щеколды, скобы и петли необходимы для переделки устройств, регулирующих воду в каналах и пропускающих корабли: смотрителя водных путей флорентийца Леонардо да Винчи ничто придуманное прежде без его участия не удовлетворяет, и в каждую вещь он вносит какое-нибудь усовершенствование. Освещение здесь небогатое, и углы пропадают в неразличимости, в которой, возможно, скрываются еще многие вещи, ожидающие переделки.
В помещении живописцев, напротив, господствует свет, хотя и рассеиваемый нарочно растянутой в окнах редкою тканью, из-за чего красивые разнообразные складки материи, накрывающей плетенный из прутьев манекен, приобретают в тенях прелестную мягкость. На случай вечерних занятий и дурной зимней погоды помост с манекеном обставлен масляными светильниками, а к потолку прикреплен обруч, и там с помощью блока удерживается стеклянный налитый водою шар, способный перемещаться по кругу. Когда в этом есть необходимость, луженные оловом отражатели совместно направляют лучи многих светильников к стеклянному шару, внутри которого лучи перекрещиваются и, многократно усиленные, освещают манекен, как удобно рисующим. Таким образом, возможно по произволу изменять положение искусственного малого солнца и как бы распоряжаться временем суток.
За одним из мольбертов – а их в помещении несколько – по-видимому, работает Мастер. На это указывает совершенство укрепленного на доске рисунка и направление штрихов, подобных относимым ветром в правую сторону струям дождя, если они прикреплены сверху к облаку, а внизу остаются свободными: такое направление удобно левше, который ведь и голову человека рисует по преимуществу повернутой в правую сторону. Косой дождь отклоняется вправо и на развешанных по стенам образцах для учащихся, при этом, увеличивая силу и частоту падения или, наоборот, ослабевая и едва морося и даже совсем прекращаясь, повинуется рельефу изображаемой вещи, чудесно его проясняя. На другом мольберте, как можно догадываться, скрытая занавесью, поместилась сравнительно большого размера доска, очертаниями подобная окну, ограниченному сверху полукруглою аркой.
Разве не видим мы, пап могущественнейшие цари Востока выступают в покрывалах и закрытые, думая, что слава их уменьшится от оглашения и обнародования их присутствия? Разве не видим мы, что картины, изображающие божества, постоянно держатся сокрытыми под покровами величайшей ценности?
Каждому ясно, что скрытое драгоценным покровом так же ценно и дорого; если решиться и отодвинуть плотную занавесь, отсюда хлынет другое изумительное излучение, которое и в светлое время не прекращается, поскольку эта таинственная скрытая вещь не что иное, как широко прославившаяся впоследствии «Мадонна в скалах»: из-за несогласия и тяжбы с заказчиком, францисканцами братства св. Непорочного Зачатия, картина длительное время оставалась в мастерской.
С особым старанием следует рассматривать границы каждого тела и их способ извиваться; об этих извивах следует составить суждение, причастны ли их повороты кривизне окружности или угловатой вогнутости.
Как музыкальный инструмент настраивают в зависимости от лада, в котором он должен звучать при исполнении данной пьесы, так же и глаз настраивается различными способами, которых наличие возможно обнаружить, даже и не следя за возникновением на листе бумаги рельефа вещей и глубины расположения их в пространстве, но только любуясь видом самого рисовальщика и его движениями. Иной раз этот рисующий откидывается на сиденье и так остается некоторое время – выпрямившись или, что называется, проглотивши аршин: смежив ресницы и как бы нарочно подалее отстранившись, он действует прямой вытянутой рукою, и грифель или другой рисующий инструмент служит ее продолжением. Другой же раз, наклонясь близко к листу, оп то и дело с обеих сторон из-за него выглядывает, будто находится в засаде, опасаясь быть замеченным неприятелем; и тут он раскрывает глаза возможно шире и, впиваясь в модель отдельными стремительными уколами, пронизывает ее насквозь и осязает. О различных между собою способах рисования свидетельствуют и высказывания тех, кому приходилось служить моделью живописцам или скульпторам: они говорят, что другой раз внезапно испытывают как бы приятнейшее почесывание, – это, по-видимому, если рисовальщик впивается взглядом и проникает натуру насквозь. Если же глаз – наиболее совершенный инструмент рисовальщика – настроен на сопоставление силы света, или тени, или размеров вещей, или пропорций фигуры, или еще чего бы то ни было, это требует удаления, и взгляда со стороны, и даже прищуривания, когда смеженные ресницы смазывают подробности, так что здание мира и его части видны и сравниваются в их божественной цельности как бы сквозь сетку дождя.
Однако, хотя Леонардо настаивает, что ни определенных границ, ни тем более явственной линии природа по обнаруживает, пожалуй, именно линия оказывается важнейшей в рисунке, и ею можно достичь глубины и объема не меньших, чем разработкою света и тени, когда она исчезает и тонет в их бесконечных градациях или в сфумато, рассеянии. И хотя указанное сфумато, или рассеяние света и тени, является важнейшим изобретением Мастера, что касается искусства рисунка, тут живая разнообразная практика подсказывает ему и разнообразные способы. Так, скажем, мышцы не покрывают костей сплошною нерасчлененною массою, но, охлестывая их, как бы крутясь и образуя спираль, сходны с канатом, сплетенным из тонких веревок, когда одна заслоняет другую или показывается из-за другой. И там, где мышцы проложены рядом в одном направлении, получается некоторое ущелье: чтобы показать его глубину, будет достаточно линии, проведенной с большим нажимом. Это и есть угловатая вогнутость, о чем говорится в начале главы. Но вот подобная протекающему в горной расселине ручью линия, далеко углубившись, готова исчезнуть – тотчас этому препятствует как из-под земли возникающая другая мышца, которая раздвигает две упомянутые и заполняет собою ущелье. Линия восходит наверх и, как выражается Мастер, становится причастной кривизне окружности, причем давление грифеля ослабевает. Таким образом, можно добиться дивной округлости, не черня напрасно бумагу: превосходное искусство рисования держится не так на воспроизведении видимого во всей полноте, как на отказе и выборе, когда губкою или мягким хлебом рисовальщик устраняет малейший след прикосновения своего инструмента. И это уместно будет сравнить с музыкальною пьесой, где выразительность паузы не уступает красоте звучания.
Нет такой вещи, относительно которой Мастер не имел бы что сообщить с научной точки зрения.
По природе каждый предмет жаждет удержаться в своей сущности. Материя, будучи одинаковой плотности и частоты как с лицевой стороны, так и с обратной, жаждет расположиться ровно. Когда какая-нибудь складка или оборка вынуждена покинуть эту ровность, она подчиняется природе этой силы в той части, где она наиболее сжата, а та часть, которая наиболее удалена от этого сжатия, возвращается к своей природе, то есть к растянутому и широкому состоянию.
Имея в виду, что самое сложное Мастер излагает с большим красноречием и такою же убедительностью, возможно вообразить, какова польза, которую получают ученики, когда в утренние часы его голос раздается без перерыву. И ведь не было другого человека, настолько заботящегося о форме выражения, не считая поэтов, ночь напролет перемарывающих какой-нибудь сонет, чтобы утром вновь найти его непригодным. Странно, что находятся люди, недовольные подобной старательностью.
– Мы живописцы, а не ткачи; зачем отягощать себя излишними сведениями? – ворчал ученик, которого недовольство скорее объясняется его скверным характером. Другой, безоговорочно преданный Мастеру, протестовал:
– Ты был бы прав, если бы умение Мастера уступало его познаниям. Но посмотри на драпировку, нарисованную за самое короткое время с одного разу и с таким совершенством, что другому недостанет педели для этого. Однако, скажу тебе, – добавлял он, огорчаясь, – я не всегда могу видеть связь между божественной легкостью выполнения и всей этой премудростью.
Третий ученик тем временем помалкивал и улыбался; этому не больше четырнадцати или пятнадцати лет, и он миловиден, как ангел.
Когда, круто изменив ход рассуждения, Мастер, подобно лютому зверю, набросился на живописцев, одевающих фигуры в одежды своего века, хотя бы действие происходило при наших праотцах, трудно сообразить, была ли тому какая причина или никакой причины, а чистый произвол, игра воображения с памятью. Так или иначе, если он принимался уничтожать и высмеивать какую-нибудь вещь, или обычай, или дурную привычку, то как собака, которая, когда треплет старую обувь или другой хлам, приходит в наибольшую ярость и распаляется от того, что воображаемый ее противник не сопротивляется и молчит, Мастер до тех пор не прекращал издевательства, покуда вещь эта не оказывалась полностью уничтоженной или обстоятельства не вынуждали его умолкнуть внезапно.
– Я теперь вспоминаю, что в дни моего детства видел людей, у которых края одежд от головы до пят и по бокам изрезаны зубцами. И это казалось такой прекрасной выдумкой, что изрезывали зубцами и эти зубцы, и носили такого рода капюшоны, и башмаки, и изрезанные зубцами петушиные гребни, выступающие из швов. В другое время начали разрастаться рукава, и они были так велики, что каждый оказывался больше всего костюма; потом начали обнажать шею до такой степени, что материя не могла поддерживаться плечами; потом стали так удлинять одежды, что руки были все время нагружены материей, чтобы не наступить на нее ногами. Потом одежды стали такими короткими, что покрывали фигуру только до бедер и локтей, и были столь узки, что причиняли огромные мучения и некоторые из них лопались, а ступни ног были так затянуты, что пальцы ложились один на другой и покрывались мозолями.
Тут надо сказать, что, как нередко бывает, Мастер сам отличается странностями, которые жестоко высмеивает, находя у других. Недаром оборачиваются прохожие, с удивлением смотря ему вслед, когда он путешествует в сильно укороченном платье красного цвета, тогда как в Милане предпочитают длинные темные одежды, приличные городу с развитою промышленностью и торговлей. Впрочем, если в Милане принято также белье черного цвета, для стирки удобнейшее, а в Тоскане, напротив, принято белое, – как доказать, что пристойнее? К тому же все, что касается приличия и пристойности, относится исключительно к горожанам, но не к обитателям и служащим Замка, где придерживаются другого обычая и не стесняются причудливости покроя или какого бы ни было цвета платья.
Плавная речь Мастера внезапно была прервана появлением в дверях мастерской человека с алебардою, вставшего на пороге широко и твердо, едва помещаясь под притолокою, и все увидели его башмаки, настолько же длинные и узкие, как обувь, которую высмеивал Мастер; и рукава камзола у этого с алебардою казались надутыми воздухом, подобно хлопушкам, произрастающим в поле как бы нарочно ради детской забавы, а штаны были скроены из кусков коричневой, синей и желтой материи. Сверх того, одежда пришельца во многих местах была взамен пуговиц перевязана тесемками, что придавало ей сходство с наволочкою; невозможно было удержаться от смеха, увидав подобное чучело.
Человек с алебардою внезапно громко вскричал, сообщая, что флорентиец Леонардо тотчас с ним вместе отправится в Замок для аудиенции.
Мускулы, приводящие в движение губы рта, более многочисленны у человека, чем у какого-либо другого животного. И этот порядок вещей ему необходим для многих действий, в которых губы беспрерывно упражняются, как, например, для произношения четырех букв алфавита – k, f, m, p, для того чтобы свистеть, смеяться, плакать и при тому подобных действиях, затем для необычных гримас, которые проделываются шутами при передразнивании лиц.
Пробираясь через толпу на площади Старого рынка, исчезая в тени домов, где подошвы скользят из-за того, что мостовая покрыта разлагающимися отбросами, и появляясь вновь в местах, освещенных солнцем, под лучами которого грязь окаменевает, Леонардо и его спутник – оба в одежде, вызывающей у простолюдина смех, – пересекали слои или области различных запахов: разносящегося из лавок старьевщиков запаха лежалого тряпья; отвратительного, наводящего смертную тоску – запаха прокаженных, напоминающих о своем присутствии еще и ударами колокольчика, который они держат в руке; ободряющего и приятного – свежей рыбы и еще многих других запахов, настолько же своеобразных. Так что неудивительно, если выпрашивающие подаяния слепые в пределах Старого рынка легко обходятся без поводыря.
Миновав грязные, кривые улицы, растекающиеся от городского рынка к северо-западу, Леонардо и его спутник вышли к пустырю, посреди которого вкопан деревянный крест. Хотя на значительном пространстве вокруг не видно прохожих, трава возле креста сплошь вытоптана и глиняная поверхность отполирована многочисленными подошвами: два раза в педелю сюда собираются бедняки и всяческие бездельники, и служащие канцелярии раздают им милостыню, поскольку согласно установившемуся преданию именно здесь были обнаружены в IV веке останки знаменитых мучеников за веру – Гервасия, Протасия и малолетнего Цельса. В остальные же дни пустырь вполне оправдывает такое название, и только птицы носятся над ним на небольшой высоте, негодуя на людей за напрасно отобранную у них землю. Между тем по ту сторону пустыря, как бы за горизонтом в океане, с которым из-за его огромности возможно сравнивать это пространство, подобная верхушке паруса, оказывается видной уступчатая башня над воротами замка миланских правителей.
Соорудивший надвратную башню Антонио Аверлино, называвший себя на греческий манер Филарете, может, не обладал иными необходимыми хорошему архитектору достоинствами, зато имел из них наиболее редкостное, а именно независимое воображение, способное другой раз сосредоточиваться в себе самом, когда его не достигают посторонние влияния; и тут внезапно из пустоты или, вернее, из душевного пламени рождаются необыкновенные, ни на что не похожие выдумки, как эта четырехгранная уступчатая башня, огражденная раздвоенными наподобие ласточкина хвоста зубцами, не имеющая себе примера в прежнем строительстве, но сама служащая наилучшим примером и образцом. Перед башнею находится ров, в свою очередь, по внешнему обводу защищенный равелином, суживающеюся спереди округлостью напоминающим морду свиньи или болотного тапира, уткнувшегося коротким хоботом в грунт, и в своем, если можно так выразиться, совершеннейшем безобразии представляющим собой исключительно остроумную новинку и выдумку флорентийца Леонардо да Винчи. Сбоку, близко от того места, где у тапира находится глаз, в кирпичной стене оставлена сторожевая калитка; оттуда через нарочно проделанное отверстие на подошедшего в самом деле смотрит внимательный глаз; непривычный и робкий человек цепенеет от страха, хотя размеры этого глаза ничтожны и незначительны в сравнении с головою тапира и туловищем Левиафана5, как еще можно назвать броненосное чудовище – Замок.
Стучат алебарды стражников, грохочут щеколды, лязгают цепи подъемного моста; здание принимает посланных для аудиенции и тотчас вновь закрывается, оставляя внимательный взгляд безотрывно смотрящим, а хобот принюхивающимся, дабы не пропустить какого-нибудь злодея с дурными намерениями. В помещениях Замка в нишах перед распятиями горят масляные лампы, и язычки пламени пляшут над фитилями из-за господствующих здесь сквозняков. Будто гонимые теми же сквозняками, служащие канцелярии регента носятся со всевозможными поручениями, подобные легчайшим пушинкам, тогда как в зале для аудиенций служащие и всякий другой, кто там оказывается, движутся с опаской и медленно, в присутствии власти как бы деревенея.
Когда регент Моро заговорил, согнувшийся в три погибели возле его кресла шут стал живо передразнивать своего господина, хотя при этом пи звука не произносил. Поскольку же шут не имел с регентом ни малейшего природного сходства – Моро велик и тучен, а этот мал и горбат, – оторопь брала непривычного человека: настолько мастерски он подражал. Казалось, будто самая сущность регента Моро попеременно вселяется в оболочку шута и в его собственную. Отчетливая, быстрая артикуляция регента, отчасти противореча неподвижности его тела, как нельзя лучше пригодна, чтобы исследовать происхождение речи и отдельных букв и звуков, если внимательно наблюдать положение губ и адамова яблока; а это, в свою очередь, ясно показывает, какие изменения происходят в гортани, или трахее, как ее называл Леонардо.
Пусть язык и губы делают то, что может быть сделано, никогда это не помешает тому, чтобы воздух, выходящий из трахеи, произнес А. Так же образуется U, в том же месте с помощью губ, которые сжимаются и несколько выпячиваются наружу; и чем больше выпячиваются, тем лучше ими произносится U.
Моро говорил, шут его передразнивал, а Леонардо следом за ними незаметно для других двигал губами.
Смысл речи миланского регента сводился к тому, чтобы громаднейшего Коня, которого Леонардо десять лет как выращивает, – то есть модель конного памятника герцогу Франческо Великому, изготовленную из глины в полную его величину, – перенести каким бы ни было способом из Корте Веккио на пустырь перед Замком.
– Придется тебе покуда оставить исполнение других наших намерений, – сказал Лодовико Моро, – чтобы исполнить это, важнейшее.
Летом 1493 года Бьянка Мария, сестра герцога Джангалеаццо, поручившего ввиду нездоровья дела управления своему дяде, регенту Моро, готовилась к бракосочетанию с императором Максимилианом. По этому случаю Моро желал безотлагательно видеть перед Замком на окончательном месте Коня, хотя бы на широчайшем крупе его и не было всадника, к фигуре которого Леонардо не приступал. Вид неоседланной лошади, прежде времени с исключительной помпой представленной на обозрение, вызовет толки относительно намерений регента, то есть не желает ли он сам вознестись на место своего отца в качестве законного герцога. Однако подобная мелочь смутит ли того, кто называет императора своим кондотьером, а римского папу – капелланом? Утешая безмерное честолюбие, Моро надеялся, что громадность Коня послужит хорошим аргументом в пользу законности власти, основания которой становились шаткими по мере того, как герцог Джангалеаццо мужал, – герцогиня Изабелла, чтобы дать еще и своим детям поцарствовать, настойчиво подговаривала супруга восстановить суверенитет над Миланом.
Когда Моро сообщил свое приказание, государственный казначей мессер Гуальтиеро, не дожидаясь ответа Мастера, нагло и невежливо вступил в разговор и сказал с самым гнусным ехидством:
– Человеку, который однажды предлагал Синьории Флоренции поднять в воздух на некоторую высоту баптистерий Сан-Джованни, чтобы затем посадить старинное здание на новый фундамент, не составит большого труда передвинуть глиняную модель на какое угодно далекое расстояние.
Не намеренный пререкаться в присутствии регента, Леонардо пренебрег выпадом его казначея и, обращаясь к Моро, сказал:
– Это громаднейшее предприятие, а именно то, что предлагает ваша светлость; и оно требует предварительного кропотливого исследования, чтобы к нему приступить.
Моро не остался доволен подобной уклончивостью, о чем можно было судить по его изменившемуся голосу, регент сказал:
– Известный Аристотель из Болоньи, когда передвигал колокольню, значительно большую размером и весом Коня, не обставлял свое предприятие всевозможными оговорками и, надо думать, не тратил изобретательность на возражения.
Тут, желая подделаться к мнению Моро, снова выступил его казначей и коварнейший прихвостень:
– Зная обычай флорентийского мастера, уместно предположить, что касающиеся механических способов передвижения вещи хорошо им обдуманы и приготовлены, чтобы успешно все исполнить. С другой стороны, при очевидной возможности благоприятно ответить намерению его светлости регента этот человек с его дарованием и громаднейшей хитростью иной раз ссылается на незаконченность там, где другой обнаружит лишь бесконечное и бесплодное возвращение к сделанному, какое-то кружение на одном месте и озирание в разные стороны, тогда как насколько же предпочтительней неотступно преследовать цель!
На это Леонардо сказал, в свою очередь:
– Никто не сможет меня обвинить в умышленной медленности. Когда было приказано сделать Коня размерами намного больше обычных, я тотчас приступил к исследованию, как безопаснее отливать из металла подобного рода чудовища и каким образом их передвигать, чтобы не разрушились. Но чем быстрее движется мысль, тем очевиднее иному глупцу, что ничего важного не происходит. Однако я не стану обещать невозможного хотя бы и ради того, чтобы добиться расположения вашей светлости.
Настолько уклончиво отвечал Леонардо, не желая поступаться достоинством в разговоре с важной особой; а это трудное дело, и приходится пользоваться всем своим остроумием и находчивостью, тогда как состоящие при дворе приближенные, наподобие этого Гуальтиеро, нагло и невежливо вмешиваются с целью представить регенту его собеседника в невыгодном свете.
Скажи мне, скажи: было ли когда сооружено что-нибудь подобное в Риме?
Два известных коня из тех, что отлиты как памятники – падуанский, кондотьера Гаттамелаты6, и венецианский, другого такого разбойника, Бартоломео Коллеони, – уступают поставленному в древности римлянами на Латеранском поле коню императора Марка Аврелия7. Глиняный же конь герцога Сфорца Франческо Великого объемом превосходит последний почти в восемь раз, тогда как конь Гаттамелаты едва ли не помещается под его брюхом. Впрочем, определение истинной величины дело непростое, но важное. Рассказывают, что древние жители Родоса расспрашивали архитектора Харита, сколько он истратил на своего Колосса, поставленного на острове в честь солнечного Гелиоса и впоследствии разрушенного землетрясением, будто Земля на это обиделась. Когда архитектор истраченное исчислил, его снова спросили, сколько это было бы, если поставить статую, двойную по величине, – а надо сказать, что между ногами Колосса Родосского проходили морские корабли, так он был велик. После того как архитектор назвал двойную сумму, ему ее дали, а он, все. истративши на одно основание и на проекты, наложил на себя руки. После его смерти другие мастера увидали, что нужно было требовать не двойную, но восьмерную сумму, так как сооружение следовало увеличить не только в высоту, но во всех направлениях.
Чудовище, Миланский колосс, Букашка, Конь Апокалипсиса – каждый, кто его видит, не ленится выдумывать прозвища, отчего различные странные имена окружают его подобно пчелиному рою, – головой и ушами касается окутанных паутиною балок, поддерживающих крышу сарая, нарочно построенного в Корте Веккио, чтобы оградить от непогоды Коня, грудь которого размером и выпуклостью напоминает нос корабля и выступает из сумрака, словно из морского тумана, в то время как поднятое правое колено оказывается на полном свету. Чтобы иметь более правильное понятие о размерах глиняной модели, необходимо представить копыто величиною с двухведерный бочонок, находящееся на высоте в рост человека, а до обширного брюха, подобного чернеющей грозовой туче, не достанет вытянутая рука, и там протекают вены толщиною в запястье. Если иметь здесь, внизу, какой-нибудь источник света, можно увидеть, что обширная выпуклость запятнана черными языками, будто бы, развлекаясь, гиганты ее касались громадной кистью, до этого опущенною в ведро с разведенной копотью. В действительности же языки копоти образуются, когда приступающие к работе люди зажигают масляные плошки, без коих не обходятся и в светлое время года, настолько здесь сумрачно. Покуда светильники прилаживают в нужные места, непомерные тени мечутся по стенам и потолку, и Конь, похоже, шарахается из стороны в сторону; тут кто-нибудь из учеников непременно пугается, а другие над ним смеются.
Через оставленные под кровлею пазухи на спину Коня как бы наискось опущены брусья, вырубленные из общего сумрака лучами солнца: вместе с вертикальными опорами и дощатым настилом лесов солнечный свет, кажется, удерживает громадину в воздухе.
Исполняя намерение Моро, велевшего увеличить размеры Коня, чтобы никто не осмелился ему подражать, Леонардо разрушил первоначальную восковую модель и заново приступил к работе. И тут казначей Гуальтиеро при его несносном ехидстве оказывался правым: в самом деле в обычае Мастера обдумывать работу целиком, а не делить на части, и это чтобы не сталкиваться с неожиданностями, которые заранее не предусмотрены. Притом совершенно понятны его опасения относительно прочности: если глиняную модель обычным образом передвигать к месту отливки, то ведь улицы в Милане кривые и узкие, как и в других городах, не столь знаменитых, и Конь, если где и протиснется усилием и ловкостью возчиков, внезапно затем споткнувшись на какой-нибудь рытвине, не приведи господь, упадет и рассыплется, что не однажды случалось в подобных оказиях. И хотя девятисот верблюдов, как это было при разрушении Колосса Родосского, для перевозки обломков, наверное, не понадобится, все же потеря для искусства будет громаднейшая.
Еще затрудняя свою задачу, ради наибольшей цельности произведения Леонардо предполагал отлить фигуру Коня за один раз, чтобы после не сваривать отдельные части и не зачеканивать швы, которые при самой тщательной обработке остаются видны и портят общее впечатление. Да и при способе, до тех пор применявшемся и называемом потерянный воск, отливка получается настолько грубая, что, имея в виду размеры Коня и свойственную Мастеру тончайшую лепку, невозможно представить, сколько понадобится усилий и времени довести ее до своего образца. Но самое важное при подобных размерах – это предварительное точное знание о необходимом количестве бронзы, так как если во время литья – что случается – ее недостанет, скульптору, не желавшему, как древний Харит, наложить на себя руки, не останется выхода, кроме как бежать из Милана и скрываться затем от преследования. Так сила необходимости привела Леонардо к изобретению способа, замечательного по красоте и удобству.
Прежде и в древности поверх приблизительной, исполненной из глины болванки, служившей при отливке сердечником, мастера доводили модель до готовности в воске, накрывали глиняным кожухом и так отливали; при этом толщина воскового покрытия, место которого занимал жидкий металл, оказывалась крайне неравномерной, и необходимое количество бронзы нельзя было заранее выяснить с точностью: где-то получался излишек и его тяжесть нарушала равновесие, а где-то металл едва не достигал тонкости бумажного листа, что сказывалось на прочности. Леонардо же исполнил модель со всем тщанием в глине, чтобы затем формовать по частям, как если скульптор снимает маску какого-нибудь покойника, формуя по отдельности глаз, ухо, нос, еще глаз и так далее. Предварительно хорошо обожженные малые части или скорлупы безопасно перевозить по самым скверным дорогам; на месте отливки их следует соединить, получившиеся же две половины литейной формы выложить изнутри воском, палочкой измеряя его толщину, чтобы была всюду одинаковой. Затем поверх воска выложить глиной и, проделав то же самое с другой половиною, их вместе соединить, поместивши в брюхо Коня поболее горючего материала. После обжига изнутри – форма готова и можно приступать к литью, причем произведение получится изумительно чистое и близкое к своему образцу, при этом обожженная глина, ставшая огнеупорной, хорошо сохраняется, и форма, то есть эти скорлупы, может служить еще раз или несколько.
Но, хотя упомянутые глиняные слепки или скорлупы находятся в разных местах на лесах, теперь это имеет мало значения, поскольку хранившаяся прежде на литейном дворе ради благороднейшей цели увековечения памяти родоначальника династии Сфорца драгоценная бронза продана в Феррару на пушки. Того же, что там осталось, недостанет для одного копыта Чудовища, или Букашки, или Коня Апокалипсиса, которого в нынешнем его положении лучше сравнивать с вылупившимся из яйца несчастным цыпленком. Если же продолжить сопоставление с Колоссом Родосским, в свою очередь, обнаружится разница в пользу родосцев – им сооружение статуи стоило триста золотых талантов, вырученных от продажи военных машин, брошенных здесь Деметрием Полиоркетом8, разрушителем городов, когда ему не хватило терпения осаждать остров. Что же касается регента Моро, оставившего государство Милан равно без артиллерии и без прочного памятника основателю династии Сфорца, то его пожелание передвинуть модель целиком да еще при этом поспеть к императорской свадьбе, из-за отсутствия им же проданной бронзы приобретает смысл отчасти зловещий и шутовской. И скульптору не остается другого, как избежать ужасного риска упрямством и хитростью. А чтобы его не заподозрили в неуважении к власти и злобной насмешливости, пусть его аргументы созреют на корнях многочисленных трудностей, и только затем являющаяся внезапно необходимость поставит на всем деле крест.
Текущее сплошным массивным потоком размышление Мастера тут было отмечено боем часов, установленных наверху башни св. Готтарда, – так называют звонницу церкви во дворце дель Арена. Если живописцы, как было показано, управляли временем по своему произволу, передвигая наполненный водою стеклянный шар, это касалось только людей, находившихся в мастерской, то могучие удары колокола разносились далеко за пределы Корте Веккио, напоминая, что город подчиняется призванным для его защиты князьям, а над князьями господствует время. В свою очередь, течением времени управляет один из клириков церкви, отец Джироламо, сообразующий дневные и ночные часы и их длительность с временами года. Отец Джироламо справляется с этой задачей, передвигая грузы на коромысле, регулирующем быстроту хода часов, и перемещая их к точке подвеса или, напротив, раздвигая далее в стороны, и тогда время движется медленней. Гномоном для астрономических наблюдений ученому клирику служит колонна, воздвигнутая Аццоне Висконти над источником посредине двора. Бронзовый ангел наверху колонны держит в руке жезл, обвитый змеею, кусающей себя за хвост. Так изобретатель жалит себя сомнениями, обдумывая порученное ему необыкновенное и трудное предприятие. Впрочем, поведение Мастера не сразу показывает, что происходит в его душе, какие жернова там задвигались и что перемалывают.
После того как колокол пробил семь раз, что означало два часа пополудни, Леонардо оставался в Корте Веккио столько, сколько понадобилось, чтобы оседлать самое мирное и благонамеренное животное, поедающее сено в ожидании привычного седока: завершающую треть дневного времени Мастер большей частью проводит в разъездах, – наблюдая ли за работами, выполняющимися по его начертаниям, или ради других каких-нибудь надобностей. Тогда на канале у церкви св. Христофора переделывали старинные конхи, которых смоленые щиты из букового дерева подымались вверх, что неудобно судам с высокими мачтами, и заменяли их раскрывающимися как ворота шлюзами, совершенно подобными нынешним. Чтобы устройство безотказно действовало против течения и не оставляло пропускающих воду щелей, илистое дно следовало вымостить гладкотесаными плитами, для чего в нужное место опускали дощатый цилиндр, – вода его обтекала, дно обнажалось, и строительство становилось возможным. Еще издали бывали слышны громкие восклицания, скрип лебедок и другие звуки; когда же Мастер, приблизившись, спешивался, его высокий фальцет прибавлялся к разнообразным колебаниям воздуха, создающим подобие акустической бури.
Так проходит день и наступает вечер; притом другой раз человек перемещается, но его воображение кружится возле избранного предмета, или человек остается на месте, а его мысли витают на расстоянии. И это особенное свойство или способность раздваиваться, никому более из живых не присущее.
– Что такое луна? – спрашивает ученого Алкуина любознательный ученик.
– Око ночи, расточительница росы, предвестница бури.
– Что такое звезды?
– Живопись неба, кормчие моряков, украшение ночи.
– Что такое человек?
– Как светильник на ветру, – поясняет учитель.
Все меняется; неизменною остается бренность человеческого существования. Поэтому не следует преувеличивать, заявляя, будто бы в прежние времена жили не спеша и прохлаждаясь; напротив, тотчас как Адам был сотворен и отчасти из-за его нетерпения события двинулись с неимоверной решительностью и быстротой. Когда появившийся в третьем часу мужчина дал имена животным, был шестой час; скоро господь сотворил женщину; и тут же, вкусив запретного плода, наши прародители сделались смертны, а затем в девятом часу господь изгнал их из рая. Дальнейшее существование человеческого рода оказалось таким же тревожным и изобиловало происшествиями: внешнее спокойствие часто бывает обманчиво.
Когда мессер Фацио Кардано, миланский юрист, математик, библиофил и издатель, наклонялся над одним из сундуков, где – как это было принято до появления в обиходе книжных шкафов – сохранял от пыли и от всяческой порчи свое собрание книг, на его темени пульсировало углубление размером с монету среднего достоинства, защищенное кожею: как если бы кто, спасаясь от пыли и дурного запаха, дышал через платок, раскрыв рот. Углубление это образовалось вследствие падения с лестницы и понадобившегося для излечения раны хирургического вмешательства, после чего мессер Фацио оказался подвержен ужасным приступам ярости, когда от него приходилось спасаться.
Наклонясь над сундуком и приоткрывая его крышку, мессер Фацио сказал:
– Чтобы человеческий род не пропадал в темноте и неведении столь долгое время, следовало при сотворении мира также создать печатный станок.
Покуда же библиофил что-то разыскивал в книгохранилище, Леонардо ему отвечал:
– Это опасная вещь и неосновательное предположение, так как в появившихся с той поры книгах поместилось бы много больше, чем мы имеем теперь, нелепостей и вздора, поддерживаемого авторитетом писателей и видимостью прочного основания, которую печатный станок придает всяческим выдумкам.
Ради продолжения спора, возобновлявшегося каждый раз при их встрече, добыв из сундука изданный его попечением анонимный трактат «О хиромантии», мессер Фацио выпрямился и приосанился, насколько это возможно при малом росте. Как и его приятель и оппонент, мессер Фацио предпочитал одежду красного цвета и, имея постоянно приподнятые, как бы в изумлении, брови и далеко выдающийся подбородок, походил из-за этого на бойцового петуха. Однако в их пререканиях ученый-юрист скорее оборонялся, тогда как Леонардо, выступая в качества uomo sanza lettere, человека без книжного образования, не знающего хорошо по-латыни и вовсе не владеющего греческим языком, нападал с большой настойчивостью. Что касается хиромантии, Леонардо, называя эту ложную науку пустыми химерами, так объяснял мессеру Фацио свои возражения:
– О чем можно говорить на основании линий руки? Вы найдете, что в один и тот же час от меча погибли величайшие полчища, хотя ни один знак на руках какого-нибудь из этих погибших не походил на такие же знаки у другого погибшего; так же точно при кораблекрушениях.
И обманчивую физиогномику, в которой Фацио Кардано считался первым знатоком, презирал Леонардо, хотя соглашаясь, что знаки лиц отчасти показывают природу людей и их характеры. Но его наибольший гнев вызывала некромантия, то есть беседы с душами умерших, – тут он высказывался с исключительной резкостью:
– Некромантия эта есть вожак глупой толпы, которая постоянно свидетельствует криками о бесчисленных действиях такого искусства; и этим наполнили книги, утверждая, что заклинания и духи действуют и без языка говорят, и без органов, без которых говорить невозможно, и носят тяжелейшие грузы, производят бури и дождь, и что люди превращаются в кошек, волков и других зверей, хотя в зверей прежде всего вселяются те, кто подобное утверждает.
Пожалуй, невероятно, чтобы к мессеру Фацио, стороннику и знатоку таинственных и чудесных явлений природы, однако сердечному приятелю Мастера, тот обращался с прямым предложением переселиться в животное, все же разговор двух друзей в позднее ночное время при свете огарка, когда сильно увеличенные тени с быстротой перемещаются по стенам и потолку, послышался бы постороннему человеку как запальчивый и враждебный, будто бы от их разногласия зависело что-нибудь важное. Но разве не случается, что вещи, мало кого заботившие прежде, вдруг приобретают значительный вес, а установленное прочно или принимавшееся на веру внезапно представляется колеблющимся и сомнительным?
– Если бы такая некромантия существовала, как верят низкие умы, ни одна вещь на земле не была бы равной силы; ибо если искусство это дает власть возмущать спокойную ясность воздуха, обращая ее в ночь, и производить блистания и ветры со страшными громами и вспыхивающими во тьме молниями, и рушить могучими ветрами высокие здания, и с корнями вырывать леса и побивать ими войска, рассеивая их и устрашая, никакие неприступные твердыни и крепости не могли бы никого уберечь без воли на то самого некроманта: он стал бы носиться по воздуху от востока до запада и по всем противоположным направлениям вселенной...
Но зачем мне дальше распространяться об этом? – восклицал Леонардо в крайней степени раздражения. – Что было бы недоступно для такого искусства? Почти ничего, кроме разве избавления от смерти.
При своей снисходительности Фацио Кардано умел, однако, с большой твердостью отстаивать мнение, которого придерживался. Когда Леонардо стал нападать на составителей гороскопов и всю астрологию, он отвечал:
– Низкими умами скорее могут называться те, кто па основании простейшего доказательства желает опровергнуть сообщения о таинственных и сложных вещах, доставляемые добросовестными свидетелями. Смотри хорошо, как бы отрицаемое не воспротивилось и вдруг не наказало тебя в твоих предприятиях: недаром англичанин Роджер Бэкон, приверженный простому чистому опыту, соглашался с влиянием звезд на поведение людей и животных, указывая, что такому влиянию подчиняются также морские течения, реки, внезапное соединение и разъединение стихий и тяжесть, с какою ты борешься.
Подобный обмен мнениями не означал и малейшей размолвки между друзьями; но, если тогда в воздухе что-то носилось и если в каком-то смысле возможно допустить существование духов, это особенный дух противоречий и споров.
Мессер Фацио передал Мастеру также изданный на его средства трактат «Perspectiva communis», или «Общая перспектива», и, получая от Леонардо следуемую сумму, любезно предложил помощь для перевода, поэтому они еще задержались. Леонардо же, прежде чем распрощаться, достал из вместительного кармана плаща горсть разнообразных мелких металлических изделий или частей и рассыпал по столу, нарочно сохраняя равнодушие в выражении лица, как это делают игроки, скидывающие кости.
– Из металлических букв, разнообразие которых ограничено, печатник составляет бесконечные слова, – сказал Леонардо, – изобретатель складывает новые, невиданные прежде механизмы из частей, имеющихся в других механизмах.
Посредством отвертки, которою он ловко и быстро орудовал, Леонардо собрал превосходный замок против книжного вора и прикрепил к нему для украшения голову Медузы, отлитую с исключительной тонкостью и изяществом. Затем Мастер вставил в скважину ключ, покачал им из стороны в сторону, как бы примериваясь, и трижды повернул. Бородка замка трижды выдвинулась, а Медуза высунула язык, издеваясь над предполагаемым злоумышленником, покусившимся на сундуки мессера Фацио.
Хотя громадный Милан затихал вместе с курами, у киотов в церквах – их насчитывалось в городе больше двухсот – бодрствовали монахи, бормоча псалмы и молитвы и таким образом отгоняя сон. Однако же света, проникающего сквозь щели дверей, плохо притворенных, недоставало, чтобы всаднику опознать дорогу, если ее при этом не освещала луна: звезды, кормчие моряков и украшение ночи, годятся для таких указаний при длительном морском путешествии, но плохие помощники, чтобы узнать улицу или же дом. Так что, не дергая попусту поводья, лучше ожидать, пока лошадь, угадывающая свой след обонянием, ткнется губами в ворота. Между тем, даже согласившись с англичанином о влиянии звезд, здравомыслящему человеку трудно себе представить бесчисленные ночные светила разобравшими между собою на попечение всех нас в отдельности. Или, может, они влияют только на высокопоставленных лиц, имеющих средства оплачивать услуги астрологов? Так или иначе, большинство людей неожиданности подстерегают подобно разбойникам, скрывающимся в кустах у обочины и появляющимся внезапно. Когда с помощью слуги, принесшего фонарь, Леонардо расседлал и завел лошадь в стойло, он увидел, что место рядом, обыкновенно свободное, занято и находящийся там осел жует сено, а его бока, не остывшие, видно, с дороги, мокры и курчавятся. Слуга сказал Мастеру, что приезжая, назвавшаяся Катериною, ожидает его в доме и что она из Тосканы. Так после более чем одиннадцатилетней разлуки Леонардо внезапно встретился с тою, в чьем родительском лоне созревал, когда, по его выражению, одна душа управляет двумя телами, испытывающими одно желание, одно вожделение и один страх на двоих, и каждая душевная боль так разделяется.
16 июля. Кателина приехала 16 числа, июля 1493.
Он сделал эту запись поверх другой, почти стершейся, красным карандашом в книжке величиною в ладонь. Из-за рассеянности и волнения Леонардо не увидал, что прежний почти полностью стершийся текст оказался под свежею записью перевернутым; также непроизвольное Кателина, как произносит простонародье в Тоскане, свидетельствовало о сильном волнении, когда многое погрузившееся на дно и затянутое тиною времени всплывает в воображении.
Слух о близкой родственной связи между Мастером и его гостьей, непонятным образом распространившийся в течение ночи, к утру укрепился, еще и расцветившись подробностями. Ученик, всегда недовольный и всех без разбору осуждающий, сказал другому ученику:
– Невозможно поверить в благородное происхождение этой приезжей, поскольку выглядит она деревенщиной.
Тот, к кому обращались, преданный Мастеру, ему возразил, говоря, что лицо у нее белое, как у синьоры, и в движениях видно изящество. В то время третий, которому, помимо сладостей, остальное все безразлично, воскликнул:
– Пусть она даже отберет ключи у кухарки, все же я сумею узнать, где она их сохраняет!
Конечно, к преклонным годам люди оказываются забывчивы, и окружающие другой раз легче, чем они сами, находят то, что они, по их мнению, надежно припрятали. Но не так был, по-видимому, слаб огонек, теплившийся в малом светильнике, или нарочно прикрывала его ладонью судьба или звезды, что – как бы к этому ни отнесся человек сомневающийся и недоверчивый – не погас он при дальнем путешествии из Тосканы в Ломбардию, не побили его горные молнии и пожалели разбойники или отчаявшиеся бедняки, которые, бывает, охотятся за богатым прохожим. Впрочем, была ли старая женщина чем-нибудь богата помимо материнской любви?
Любящий движется любимой вещью, как ощущение ощущаемым, и с собой объединяет и становится вещью единой. Если любимая вещь презренна, любящий делает себя презренным; когда присоединенная вещь к лицу тому, кто соединен с ней, он радуется и получает удовольствue и удовлетворение; когда любящий соединен с любимым, он покоен; когда груз лежит, он покоен. Вещь, будучи познана, пребывает с интеллектом нашим.
Единственно надежная для перемещения тяжестей дорога в Милане – это опоясывающий город канал. От Корте Веккио до пристани у церкви св. Стефана не так далеко, тогда как к Замку канал подступает вплотную.
– На пристань у святого Стефана Коня можно перенести, передавая с рук на руки: так поступают при пожаре, доставляя ведра с водою для тушения огня.
Изумившись, ученики спросили Мастера, как это возможно себе представить; Леонардо расстелил на верстаке лист бумаги и, не пользуясь чертежным инструментом, но в согласии с правилами перспективы, с замечательным правдоподобием и быстротой нарисовал арки, сложенные из деревянных брусьев, между которыми наклонно протянут канат. К канату на блоках он подвесил Коня. Подтянутый к верхней перекладине, Конь собственным весом продвинется к следующей арке, при этом опустившись примерно на треть высоты; затем его снова подтянут к верхней перекладине, он соскользнет и так далее. Оказавшись над пристанью, Чудовище опустится на палубу баржи.
Когда государственному казначею мессеру Гуальтиеро стало известно о замысле Мастера, он, докладывая Моро, со злобой сказал:
– Не выросли еще деревья, из которых будут построены арки, придуманные флорентийцем.
Тем временем надобность в арках отпала, поскольку Леонардо, следуя природе, которая, как он выражается, действует кратчайшим путем, изменил свое намерение, решившись использовать для своей цели надвратную башню, охраняющую замок и выстроенную тремя десятилетиями прежде флорентийцем Филарете, – это с одной стороны, а со стороны Корте Веккио – башню св. Готтарда, возведенную еще прежде того на три столетия неизвестно каким архитектором. Поскольку хорда – или прямой путь от Корте Веккио к замку – непременно короче дуги, то есть соответствующего отрезка канала, Конь понесется по небосводу кратчайшим путем и без посредников, подобно коням Аполлона или крылатому Пегасу, если, понятное дело, заостренная в виде рыболовного крючка оконечность какого-нибудь готического здания не пропорет ему брюхо или не возникнет другое препятствие.
Спустя три месяца – наступил обычно теплый в Ломбардии октябрь – посланный канцелярией служащий обнаружил посреди двора устройство или модель, которую из-за ее нарочитой простоты лучше назвать моделью модели. А именно: через укрепленные на расстоянии один от другого два столбика перекинута проволока, на которую действуют различные между собою грузы: два больших подвешены на ее концах, а значительно меньший третий груз подвешен посредине. Однако разница тяжестей не так велика, чтобы отчасти провисшая под действием малого груза проволока от этого выпрямилась; когда же Мастер с всевозможной учтивостью спрашивал посланного из канцелярии, каким образом тот посоветовал бы ему выпрямить проволоку, посланец сказал, что ничего нету проще и надо с обоих концов подвесить грузы потяжелее.
– Даже если подвесить грузы величиною и тяжестью с башню святого Готтарда, – сказал Леонардо со смехом, – проволоку не удастся выпрямить из-за того, что она порвется до этого.
– Надо взять крепкую проволоку, – возразил посланный довольно угрюмо, так как подумал, что над ним потешаются.
– Указанной цели невозможно будет достичь, даже если проволока окажется прочнее пятидесяти корабельных канатов, поскольку для этого надобны бесконечной тяжести грузы, – пояснил Леонардо.
– Как это понять – бесконечной? – спросил посланный от канцелярии, но Мастер не стал ему отвечать, не рассчитывая, что тот имеет необходимое для подобной дискуссии воображение. Сам же он, если где-нибудь подозревал бесконечность, воодушевлялся, и ноздри его трепетали как у собаки.
Однако каким именно образом опыты, хотя бы согласные с наклонностями испытателя, способствуют его практической цели, бывает трудно понять. Да и кому такое понимание надобно? Выслушав подробный рассказ своего посланного, мессер Гуальтиеро, враждебность которого к Мастеру представляется таинственной и непостижимой, сказал:
– Нет человека, чьи способности были бы большими; однако же дело, как я смотрю, не подвинется, если даже Коня запрягут во все эти теории.
Также и молодые люди, сотрудничавшие с Леонардо, ему помогая и у него учась, в силу своего разумения рассуждали, почему усилия Мастера другой раз растекаются из полноводного русла на множество ручейков и цель из-за этого отдаляется. Ученик, всегда недовольный и хмурый, полагающий, будто бы не получает от Мастера полностью все, на что может рассчитывать, имея в виду его исключительную репутацию, однажды сказал:
– Кто, намеренный приступить к живописи, растирая краски механическими жерновами, еще отвлекается, чтобы размышлять о причинах движения воды, и после о том, откуда она приходит, и как оказывается на возвышенности, тот впоследствии будет вынужден оправдываться перед заказчиком за свою медленность.
Другой на это ему отвечал:
– Никто не трудится столько, отказываясь от необходимого каждому человеку отдыха и каких бы ни было удовольствий. Но разве в евангелиях повествование не начинается от Адама, чтобы только затем сосредоточиться на речах и поступках Спасителя?
Сравнительно с его собеседником, которого звали Марко д'Оджоне по его происхождению из местечка у Нижних озер, имевший богатых родителей Джованни Больтраффио получил хорошее воспитание и аргументировал более остроумно. Но и тот полностью не представлял, какой глубины достигают размышления Мастера, жестоко взволнованного намерением Моро передвинуть Коня к сроку императорской свадьбы.
Тяжесть есть определенная акцидентальная потенция, которая создается движением и вливается в стихию, извлеченную или поднятую в другую; и столько у этой тяжести жизни, сколько у этой стихии тоски вернуться на родину.
Чем упорнее изобретатель обдумывает доверенное ему предприятие, тем больше возникает сомнений, а они суть сестры медлительности. Однако которая из них старшая возрастом, никому не известно.
– Какой наклон проволоки или канатов наилучший для передвижения груза?
– В каком месте Конь остановится из-за крутого направления вверх?
– Какая сила необходима, чтобы двигать Коня вопреки препятствию трения?
– Какая достаточна, чтобы его задержать?
Наконец:
– Сколь велики должны быть сила и желание тяжести противовесов, чтобы брюхо Коня, опустившись ниже допустимого уровня, не застряло в какой-нибудь из тесных расселин между домами, называемых улицами?
В начале ноября, когда до назначенного срока императорской свадьбы оставалось меньше двух месяцев, Леонардо объявил некоторым близким ему людям, чтобы присутствовали при испытании наиболее основательной модели, не только внешностью сходной с устройством, но и точно повторяющей численные отношения высот, расстояний и несомого груза.
– Витрувий9 утверждает, что малые модели ни в одном действии не соответствуют орудию или машине, которые служат для них образцом. Я нахожу такое заключение ложным, – говорил Леонардо.
Камердинер регента Моро и один из его наиболее образованных служащих, Джакопо Андреа Феррарский, тогда возражал:
– Блоха высоко прыгает, потому что легка; однако самая сильная лошадь не преодолевает препятствие, превосходящее высотою ее рост.
– Если бы сила в ногах лошади соотносилась с ее размерами и весом, как они соотносятся у блохи, такое животное двумя или тремя прыжками преодолело бы расстояние между башней святого Готтарда и местом на пустыре перед Замком, где должно поставить Коня, – отвечал Мастер ученому камердинеру.
Чтобы достичь указанных выше численных отношений или правильной пропорции между расстояниями, высотою опор и весом Коня, малые подобия башен, надвратной и св. Готтарда, ловко сложенные плотником, пришлось далеко развести между собою, и они оказались у противоположных стен, ограждающих Корте Веккио.
Хотя наклон натянутой противовесами пеньковой веревки получался весьма незначительным, ее провисание, в свою очередь, было почти незаметным глазу, и это должно бы намного облегчить движение. Возле башни, служащей местом отправления чудесного поезда, закреплен был приготовленный груз, прицепленный с помощью блока к веревке, но не отягощающий покуда ее своим весом; бронзовая отливка Коня выбрана Мастером из нескольких пробных, внешностью наиболее близкая тому, что должно быть в действительности, хотя размеры и вес такого изделия, понятное дело, намного меньше, но ведь и расстояние между стенами ограды не таково, как между сараем, где находится Конь, и воротами Замка!
Ввиду очевидной важности происходящего, а также серьезности выражения, которую нарочно напустил на себя Леонардо, присутствующие в Корте Веккио его соотечественники и друзья отказались покуда от издевательских выходок, какими тосканцы широко известны. Ученый музыкант Франкино Гафури перешел на латынь и в воодушевлении воскликнул:
– Florentinus ingenium ardui est!
Это означает: флорентийская смекалка отважна или же пламенна. В самом деле, невозможно было не воодушевиться при виде превосходной модели, изготовленной наилучшими плотниками и отлитой в малом размере бронзовой фигуры Коня, которую живое воображение может представить насколько угодно громадной, так что нет нужды в действительном увеличении. Кроме того, само это увлекательное приключение, когда громадное уменьшается по произволу, как бы сцеживая некоторые несущественные качества и делая очевидными и доступными проверке другие, более важные, так изумительно прекрасно, что важность достижения практической цели поневоле умаляется и последняя выступает второстепенной сравнительно с красотою способа, каким ее добиваются.
Но вот Леонардо велел двум помощникам – так как одному будет не справиться – с помощью остроумного устройства перевести груз целиком на пеньковую веревку, протянутую наклонно через пространство двора от опоры к опоре. Когда же постромки были ослаблены и Коню разрешено самостоятельно двигаться собственным весом, присутствующие ахнули от удовольствия, доставляемого глазу настолько плавным движением. По-видимому, оправдывался расчет Леонардо, который, надеясь свести к наименьшему сопротивление трения, решился подвесить Коня на единственный блок: ясно без объяснения, что два или несколько блоков дают большую площадь соприкосновения осей и втулок и соответственно увеличивается опаснейшее препятствие трения.
Все же близко к середине пути Конь заскакал, как если бы трение – притаившийся зверь – внезапно, как бы играючи, стал протягивать лапу. Миновав середину, Конь, страшно раскачиваясь, остановился – оставив игру и притворство, зверь взял его намертво. Тем временем обнаружилось другое препятствие: тогда как спуск стал более отлогим, не пройденный еще отрезок пути, или ветвь пеньковой веревки, довольно круто направился вверх. Чтобы стронуть с места подобную тяжесть, недостаточно было преодолеть препятствие трения, но понадобилось еще и растянуть смоленый канат, насколько позволяет его прочность и величина прилагаемого усилия. Бодрым голосом Леонардо призвал приятелей, ужасавшихся без пользы, присоединиться к работникам и сообща приналечь на рукояти лебедок.
Между тем как веревка трепетала, подобно струне, от невыносимого напряжения, Леонардо своим ястребиным зрением заметил отделившуюся от нее порвавшуюся нить; внезапно эта нить окружилась венцом многих других таких порвавшихся нитей, и, быстро вращаясь, веревка стала разматываться. Мастер не успел даже раскрыть рта, чтобы предупредить остальных, и все они вместе попадали на частично вымощенный камнем двор Корте Веккио, и некоторые сильно ушиблись, так что в смущении потирали бока.
– Не только свойственная хорошему мастеру смекалка во Флоренции превыше всего, – сказал, поднимаясь и отряхиваясь, Франкино Гафури, – но и остроумие ученого в выработке теории. Однако же польза от сочетания с практикой бывает значительной, если теория созревает как тыква в огороде, то есть в определенный ей срок, и ничей произвол или несвоевременное желание его не сокращают. Когда стороны, иначе говоря, природа и ее исследователь, вместе с заказчиком проявляют терпение, последствия оказываются исключительно важными, не уступая в этом императорской свадьбе. Поэтому будем считать, что обручение теории с практикой состоялось, но брак последует позже.
– Что касается аргументации перед регентом Моро, – сказал его камердинер Джакопо Андреа Феррарский, – уместно сослаться на знаменитого Николая Кузанского10, епископа Бриксен, когда тот рассматривает осуществление возможности как упадок и нисхождение и приравнивает к действию силы, направленному с высоты вниз; между тем движение чистой возможности или намерения, говоря словами епископа, есть подъем и как бы дыхание божества. Таким образом, попытка передвинуть Коня, чтобы затем отлить из металла, в действительности станет его унижением.
Однако тому, кто уверен, что святая Бригитта перенеслась из Ирландии в Рим за мгновение ока и что Абеляру11 понадобился час для путешествия из Рима в Вавилон, вовсе не нужны подобные изысканные теории и тем более опытные доказательства. Если уж в нем засела решимость поверить в эдакий вздор, он станет препятствовать научному обсуждению любого задуманного им предприятия.
– К чему твоя наука, если корабль остается в гавани из-за того, что бесконечные изыскания и опыты опутывают его как бы сетями? – гневался и выговаривал Мастеру Лодовико Моро, когда тот явился к нему с предложением покуда оставить Коня в Корте Веккио, но сарай разобрать, чтобы прибывающие на свадьбу гости могли видеть украшение и достопримечательность города.
– Влюбленные в практику без пауки подобны ступающему на корабль без руля и компаса кормчему, – сказал Леонардо, – и когда меня спрашивают: что рождают твои правила и на что они пригодятся, я отвечаю, что они дают узду инженерам и изобретателям для того, чтобы те не обещали самим себе и другим невозможные вещи, в результате чего их будут считать безумцами или обманщиками.
Разговор – или, лучше сказать, перебранка, так как при разнице в положении Мастер мало в чем уступал миланскому регенту, – происходил в присутствии лиц, из коих иные могли принять на свой счет некоторые его наиболее дерзкие замечания. Одетые в бархат и парчу, обвешанные золотыми цепями и брелоками, вот они стоят, врачи и астрологи, и среди них знаменитейший со времен Серапиона и Авиценны исследователь небесных тел, предсказывающий будущее интерпретатор их сочетаний, мессер Амброджо да Розате. За истекшее десятилетие, покуда мессер Амброджо находится при миланском дворе, только одно его предсказание подтвердилось событиями, в действительности произошедшими, а именно смерть старшего брата Лодовико Моро, герцога Галеаццо Марии, которого за его жестокость зарезали как свинью на паперти церкви св. Стефана. Да и то, что его гибель неминуема, было ясно многим другим, не так образованным и остроумным, поскольку на плечо герцогу Галеаццо Марии, готовому отправиться к воскресной службе, опустился с громким карканьем ворон, круживший до этого в воздухе; а птица эта известна как наиболее мудрая между пернатыми.
– Только наука является основанием, которое позволяет отличать истину от лжи, – отвечал Леонардо регенту на его попреки, – а это, в свою очередь, позволяет направить надежды изобретателей на вещи возможные и стремиться к ним с большой сдержанностью. Благодаря этой науке, но не различным ложным учениям мы не блуждаем в неведении, когда, не получая искомого результата, некоторые отдаются меланхолии или даже накладывают на себя руки. Так и мои дела рождаются из научного размышления и простого чистого опыта, служащего наилучшим учителем.
– Не твои дела рождаются из опыта, – оказал Моро, – но возражения против каждого дела, тогда как человек менее ученый приступает к нему без отягощающих душу сомнений и доводит до конца с божьей помощью.
Тут с видом лекаря, верно предсказывающего пациенту скорую смерть, вновь выступил мессер Гуальтиеро:
– Флорентийский инженер, познаниям которого не завидовать невозможно, напоминает мне садовника вашей светлости; этот выращивает огурцы в бутылке и предлагает затем угадать, как ему удается, не испортивши, извлекать их через узкое стеклянное горло.
– Придется разбить бутылку, – сказал Моро, соглашаясь внезапно на предложение Мастера, и велел разобрать дощатый сарай и растворить ворота Корте Веккио, чтобы прибывающим гостям удобнее видеть Коня. А Леонардо с учениками было поручено соорудить арку из дерева и ткани, украшенную изображением герцога Франческо на лошади и императора Максимилиана, благословляющего династию Сфорца, сделанным живописью, и поставить внутри собора.
Природа снабдила человека служащими ему мускулами, которые тянут сухожилия, а эти могут двигать члены сообразно воле и желанию общего чувства точно так, как управители, назначенные в различные провинции и города своим властителем, представляют там этого властителя и выполняют его волю. И если такой управитель по какому-нибудь случаю несколько раз исполнит повеление своего господина, то в однородном случае он уже сам поступит так, чтобы не преступить его волю. Так, часто видишь, как пальцы, усвоив с величайшей понятливостью какую-нибудь вещь на инструменте согласно повелению общего чувства, исполняют ее потом без его участия.
В декабре 1493 года, незадолго до императорской свадьбы, защищавший Коня от непогоды дощатый сарай разобрали по приказанию Моро, и многие, тайно перелезая стену или другими способами, пытались проникнуть в Корте Веккио и рассмотреть глиняную модель с близкого расстояния. Тут спустили собак, которые отпугивали наиболее отважных охотников, и калитку стали открывать с большими предосторожностями, опасаясь нечаянно кого-нибудь пропустить. Но поскольку человеческое любопытство, если его вовремя не удовлетворить, страшнее и коварнее всяческой непогоды, многие из толпившихся снаружи людей, обозлясь, стали кидать камни через стену и могли повредить обработанную с величайшей тщательностью глиняную поверхность Коня. Наконец за неделю до прибытия императорских послов ворота открыли, и в Корте Веккио смог пройти каждый, кто этого пожелал, а Моро прислал для лучшего охранения памятника вооруженных солдат. Не было дня, чтобы на копыта Коня или деревянную платформу, служившую вместо цоколя, не налепили листков бумаги с надписями и стихами, среди которых больше было восторженных и хвалебных, однако попадались позорящие династию Сфорца и Мастера, применившего свой талант для прославления тиранов. Так или иначе, слава Леонардо, и без того значительная, теперь еще увеличилась, и его по-другому не называли, кроме как равным Фидию и Мирону. Некоторые же настаивали, что в продвижении к правдоподобию и истине флорентиец опередил древних скульпторов. Но что бесспорно, так это мера изумления и страха, испытанных каждым посетителем и волновавших его поочередно, когда под присмотром стражи он обходил вокруг Чудовища.
При многих достоинствах огромной глиняной модели такое замешательство или смятение души происходило отчасти из-за того, что трудно было с первого раза правильно оценить ее действительные размеры. В самом деле, подойдя близко к Коню, зритель сперва изумлялся и мысленно благодарил создателя за дарованный человеку талант и достигнутое с его помощью исключительное правдоподобие. Но внезапно его как бы молнией ударяло, и он обнаруживал вопиющее, сравнительно с тем, к какому приучен, нарушение правдоподобия размеров, и, возмутившись, отшатывался, хотя затем, увлеченный тщательной отделкой некоторых частностей, вновь успокаивался я в своем восхищении, можно сказать, взбирался, как по лестнице, до неимоверной высоты и оттуда вновь рушился; и так несколько раз. Люди, наиболее способные разбираться в состояниях своей души, после рассказывали, что одновременно с восторгом испытывали тревогу и томление, как если бы взобрались на крышу высокого здания, откуда не знают, как благополучно спуститься.
Между тем крестообразное, согласное с правилом контрапоста движение лошади оказывалось заразительным не хуже чумы, – при этом зараза достигала всех решительно, а не только служащих Замка, когда те сообщались со скульптором помимо остального населения города. Так что иной человек покидал Корте Веккио изменившейся походкой: свободно двигая тазовой костью, как если бы она на шарнирах, и покачивая плечами наподобие коромысла весов при одновременном движении вперед правой ноги и левой руки или наоборот, притом кисть руки повисает свободно, как копыто Коня. В городе, таким образом, оказываются три суверена, разделивших между собой дела управления: герцог Джангалеаццо, Моро и Конь. Герцог подписывает наиболее важные бумаги, Моро их подготавливает и распоряжается всем остальным, в то время Конь делает то, что никому прежде не удавалось, а именно управляет общим чувством каждого из его подданных, через это общее чувство достигая нервов названных управителями движений. Иначе говоря, изменяя ноты, согласно расположению которых конечности и другие способные двигаться органы человека как бы исполняют музыкальную пьесу: то есть целиком переделывая граждан, их манеры и жест.
И если раньше женская юность не могла защищаться от похоти и хищения мужчин ни надзором родителей, ни крепостью стен, то придет время, когда будет необходимо, чтобы отец и родственники этих девиц платили большие деньги тем, кто захочет возлечь с ними на ложе, хотя бы девицы были богаты, благородны и прекрасны. О приданом девиц.
Свадьба Максимилиана из династии Габсбургов, императора Священной Римской империи германской нации, и племянницы регента Моро, младшей сестры герцога Миланского Бьянки Марии, – предприятие тем более хлопотное, что Максимилиан предъявляет крайние требования к приданому и внешности невесты. Поскольку же свадьба состоится ad procuratione, через послов, и обручение было заочное, за внешность отвечает портрет, другой раз ошибочно приписываемый Леонардо да Винчи, но в действительности принадлежащий одному из его сотрудников, тогда как доля участия Мастера невелика.
Что до приданого, то за племянницей Моро посулил 400 тысяч дукатов, доставшихся в казну из Неаполя, когда дочь короля Ферранте, принцесса Изабелла, выходила за герцога Джангалеаццо. Король мог возмутиться и воевать из-за этого, но Моро надеялся на свою змеиную хитрость и дипломатическое искусство, выручавшие его в затруднительных случаях.
Так или иначе, в течение недели с рассвета у семи миланских ворот в большем количестве, чем обыкновенно, теснятся телеги, полные битой птицы, говяжьих, бараньих и свиных туш, овощей, рыбы и другого необходимого для пропитания множества гостей, съезжающихся в столицу. За два или три дня перед свадьбою прибыли императорские послы, и 31 декабря 1493 года, когда солнечный диск, склоняясь к западу, коснулся башни св. Готтарда, то есть в 10 часов после полудня, а по-нашему, в 5 часов вечера, четверка белых лошадей подтащила к замку Сфорца сплошь вызолоченную колымагу. Тут люди, собравшиеся из любопытства, смогли увидеть невесту, которая явилась, подобная жемчужине в дорогой оправе: поверх платья из белой парчи на ней был расшитый золотом и камнями малиновый жилет, двое из свиты поддерживали ее под руки, а третий нес длинный шлейф, также усыпанный драгоценностями. О ходе процессии и соответствующем важности случая церемониале возможно получить представление из письма супруги регента Моро Беатриче герцогини Бари, адресованного в Мантую ее сестре, не присутствовавшей тогда в Милане из-за нездоровья.
«...Перед каретою шли камергеры и дворяне, канцлеры и нотариат города Милана, а за нею следовали двенадцать других экипажей, в которых ехали благородные миланские женщины и дамы императрицы, одетые в коричневое и ярко-зеленое, цвета Ее Светлости. Невозможно было сосчитать людей, собравшихся на улицах, чтобы приветствовать императрицу. Послы, ожидавшие в Соборе, проводили ее к алтарю, трибуны перед которым покрыты были коврами, золотой и серебряной парчой. Триумфальная арка, снизу доверху украшенная великолепной живописью, была обращена к алтарю изображением герцога Франческо на коне, тогда как император римский его благословляет. Вошедшие в церковь заняли свои места, и Его Преподобие архиепископ Миланский, мой шурин, со всевозможной торжественностью приступил к службе под звуки труб, флейт и органа, причем певцы приноравливались к проповеди, чтобы слова монсиньора были слышны все до единого, и это им удавалось благодаря величайшему искусству. По окончании мессы императрица, сопровождаемая послами короля Франции, герцогом, моим мужем, герцогиней Миланской и мною, приблизилась к алтарю, и монсиньор начал брачную службу; при этом, когда он возложил на императрицу золотую корону, увенчанную державой в виде земного шара, фигурой Империи и крестом, всю в бриллиантах, раздались громкие звуки труб, удары колокола и пушечная стрельба.
...Обратно в Замок карета императрицы проследовала под балдахином из дамасского полотна с горностаем, который поддерживали доктора юриспруденции в собольих шапках и мантиях; затем в прежнем порядке ехали дамы императрицы, герцогини Миланской и мои, выглядевшие необыкновенно прекрасно. Никогда до этого мне не приходилось видеть придворных одетыми с такой роскошью и блеском, с чем согласились все присутствовавшие. Русский посол воскликнул, что не мог себе представить что-нибудь подобное, а посол Франции объявил, что, хотя и находился при коронациях Его Святейшества папы и короля, по его мнению, нынешний праздник не имел себе равных. Действительно, люди, столпившиеся вдоль нашего пути по дороге в Замок, все кричали в восторге».
Проходящее время неуклонно меняет взаимную относительную ценность вещей и устанавливает свое равновесие. Если бы кто, живший впоследствии, оттуда, из будущего, невидимым пробрался в прошедшее и вместе с процессией проник в замок Сфорца и ему удалось бы каким бы то ни было способом раздвинуть круг наиболее знатных гостей, теснящихся как уличные ротозеи, он нашел бы середину отчасти свободною и ограниченной стульями, на которых сидят те, кому по их сану это положено, то есть герцог и герцогиня Миланские, регент и его супруга. Близко к ним находятся Сансеверино, делла Торре, Висконти – все представители наиболее знаменитых фамилий, выдающихся знатностью семейств; тогда как в оставшемся свободным пространстве оказывается некто, одетый в красное и имеющий вид и выражение пророчествующего.
– О города, – говорил Леонардо, – я вижу ваших граждан туго связанными крепкими узами по рукам и ногам людьми, которые не понимают их слов, и они могут облегчить страдания и утрату свободы только в слезных мольбах, вздыхая и сетуя про себя, что тот, кто их связал, не понимает их сетований.
Желая убедиться, что присутствующие не догадываются, о чем идет речь, Леонардо внимательно и пытливо обвел взглядом лица и, выждав время, смеясь, объявил, что имеет в виду запеленутых младенцев. Раздался вздох облегчения, и все наперебой стали восхищаться изяществом и остроумием выдумки. Другое пророчество или предсказание Леонардо украсил пантомимою. Удивительным образом изменившись в лице, он согнул колени и сгорбился, при этом раскинутыми в стороны руками как бы желая накрыть и оградить тех, кто, разинув рты, за ним наблюдает.
– Пребывала вода в своей стихии, в гордом море; но пришло ей желание подняться в воздух, и, подкрепившись стихией огня, вознеслась она тонким паром и казалась почти такой же легкостью, как воздух. Но, поднявшись в высоту, – тут Леонардо распрямил колени и сгорбленную нарочно спину и, сделавшись выше, как бы поднялся вверх вместе с водою, о которой рассказывал, – очутилась она среди воздуха, еще более тонкого и холодного. И вот уже малые ее крупицы, теснимые друг к другу, стали соединяться между собой и обретать тяжесть, и при падении обратилась ее гордость в унижение и бегство.
За окнами зашумело; пошел сильный дождь, и Леонардо обернулся на звук низвергающихся потоков воды.
– Так вот и падает она с неба. А затем выпьет ее сухая земля, и в заточении на долгие времена станет она отбывать наказание в грехе своем.
Распластавшаяся в тонком слитном течении снаружи окон дождевая вода придавала вогнутым, как донца бутылок, ячеям слабое свечение, хотя до того они были полностью темными, как и должно быть зимою в позднее время. В этом слабом свечении Леонардо как бы пытался высмотреть какую-то вещь, а, на него глядя, другие присутствующие также стали высматривать: опытный проповедник не только пронизывает души удачными словесными оборотами, но и своими движениями внушает, что ему необходимо. Устойчивые в высокомерии могущественные синьоры затихли, словно напуганное стадо, слушая вместе с Мастером дыхание холмов под дождем и различая движение потоков по бесчисленным сосудам Земли, подобное циркуляции крови.
Уже вино, войдя в желудок, стало кипеть и пучиться; уже душа его стала покидать тело; уже око обращается к небу, находит мозг и обвиняет его в раздвоении тела; уже начинает его грязнить и приводит в буйство наподобие сумасшедшего.
Иначе как безумным ликованием плоти невозможно назвать неистовое и безудержное уничтожение громадных запасов продовольствия, достаточных для прокормления города на протяжении длительного времени. Каждую перемену, которых вместе было не менее пятнадцати, сопровождали звуки фанфар, вопивших как если бы сами желали насытиться. Что касается разнообразия кушаний, то сначала шесть арапчат в тюрбанах и с огромнейшими саблями в посеребренных ножнах торжественным и поспешным шагом принесли выстроенные на подносах в виде высоких башен засахаренные фрукты. Когда подносы оказались полностью разграблены, слуги заставили красивые вышитые скатерти блюдами с фигами и спаржей. Потом принесли залитых соусом куропаток. Потом вцепившиеся в оглобли арапчата втащили в пиршественную залу колесницу, еще и подталкиваемую сзади слугами и поварами; на колеснице едва ли не к самому потолку возвышалась пирамида из бычьих голов, и рога их были посеребрены или вызолочены. Гости не разделались еще с головами, когда переодетые егерями и доезжачими слуги внесли зажаренные трофеи охоты герцога Миланского, среди них фазаны, перепела, дрозды, лесные жаворонки, горлицы и другая дичь, которую самому герцогу не пришлось отведать, поскольку его, согнувшегося от боли в животе, вывели из-за стола наблюдающие за ним врачи. Тут духовник герцогини сказал нахмурившись:
– Святой Амвросий, по словам Павлина, его секретаря, вкушал только в субботу, воскресенье и дни великих мучеников, тогда как в оставшееся время посещал гробницы этих друзей божьих; ночами же он молился и пел псалмы, а не объедался до желудочной колики.
Духовник имел в виду святого Амвросия Медиоланского, епископа и покровителя Милана, величайшего церковного музыканта и опытного искателя святых останков.
Между тем принесли каплунов, которых можно есть с костями, так они превосходно зажарены. Отломив от птицы ножку, отлично упитанную, духовник произнес, но не настолько отчетливо и громко:
– Когда помысел возбудит в тебе желание пищи, говорил Иоанн, прозванный Постником, не бойся; но смотри, что после наслаждения едою приблизится к тебе жесточайшее вавилонской печи другое желание и сожжет тело и душу.
Отец Кристофоро имел в виду похоть, которая возбуждается телесными соками вместе с проникающими внутрь испарениями вина и пива и всевозможными острыми приправами. Съев каплуна целиком и после этого отдышавшись, отец Кристофоро сказал:
– Каплун, я полагаю, оттого не летает, что слишком жирен. Все пернатые и в воздухе летающие живые существа малотелесны, почему и поднимаются в воздух; тогда как быки, ослы и изюбри имеют большое тело и трут землю, любя ил, болота и грязь. Следственно, не желай откармливать и утучнять плоть.
Во второй половине этого великого сидения за столом установленный обычаем порядок разлаживался; пирующие утрачивали сдержанность и чувство приличия и от жары и вина как бы отчасти лишались рассудка. А поскольку желание пищи иной раз превышает возможности пищеварения, как следствие этого появляются икота, рыгание, ветры, тошнота и прочее. Сравнительно с другими Леонардо ел па удивление мало и по преимуществу вареные или сырые овощи и фрукты; однако же набросившихся на угощение, как лютые волки, учеников и помощников не урезонивал, полагая, по-видимому, что перечисленные следствия такого безудержного запихивания за обе щеки и торопливого глотания окажутся для них лучшим уроком. Тем более Мастер, чем бы ни занимался, бодрствуя, не умел отдыхать, и у него еще оставались заботы по украшению праздника.
Если бы ты пожелал сделать огонь, который вспыхивает в зале без вреда, кипяти, обращая в пар, десять фунтов водки и брось в эти пары сухой раскаленный лак. Затем внезапно войди в названную залу с факелом, и сразу же комната озарится огнем, словно сильным пламенем, и этот огонь никому не повредит.
Веселившиеся за герцогский счет на площади перед Замком горожане разошлись по домам после наступления темноты. Только городская стража, от безделья развлекающаяся грабежом, могла видеть все разом осветившиеся окна, как если бы в каждое помещение опустилось с неба по ангелу,
Леонардо покинул Замок тотчас как устроил фейерверк и не стало больше необходимости в его услугах. Не чувствуя желудок отягощенным, он, не изменяя обыкновению, прежде чем отдаться сну, провел за рабочим столом некоторое время, хотя, понятное дело, не избежал усталости полностью. Между тем раздражение алчной распущенностью его сотрудников и остальных, кого он покинул, созрело в душе подобно нарыву над какой-нибудь случайной занозой.
Если кто хорошо умеет скрывать свои истинные чувства и не дозволяет им проявляться в выражении лица или в неуместных репликах в присутствии посторонних, тот успешно справляется с этим также, когда остается один. Но все же обычное стремительное течение мысли иной раз нарушается, что находит отражение не только в почерке, когда образуемый буквами частокол становится прерывистым и неровным, но и в содержании записей, не предназначенных для чьего-либо чтения. С другой стороны, таким образом писатель отчасти излечивает воспаленную душу, тогда как если этого вовремя не сделать, раздражение может стать причиной болезни более длительной; и чем изобретательнее автор в ругательствах, тем успешнее действует такое лекарство.
Царь животных, но лучше сказать, царь скотов, так как ты сам наибольший из них, мешок для пропускания пищи, производитель дерьма.
И другие подобные вещи, по которым, если брать их в отдельности, так же ошибочно судить о характере пишущего, как по его способностям царедворца и слуги. Что касается самочувствия, оно крайне подвижно и меняется, можно сказать, от строки к строке, когда, понемногу остывая в своей злобе, Леонардо подставляет один под другим, в виде столбца, ряд вопросов и воодушевление постепенно его охватывает.
– Откуда моча?
– Почему рвота?
– Откуда боли в боку?
– Откуда происходит насморк?
– Слезы.
– Чихание.
– Зевота.
– Дрожание.
– Падучая болезнь.
– Почему молния убивает человека, а не ранит его? Почему, если бы человек сморкал нос, когда его ударило молнией, он не умер бы?
Птица есть действующий по математическому закону инструмент, сделать который в человеческой власти со всеми его движениями. Поэтому мы скажем, что построенному человеком инструменту не хватает лишь души птицы, которая в данном случае должна быть заменена душою человека.
Поднявшись наутро ранее обыкновенного, Леонардо с большой осторожностью, чтобы никого из спящих не потревожить, вышел под холодное беззвездное небо; пересек затем двор, как бы стойло Чудовища, хвостом едва не упиравшегося в кирпичную стену звонницы св. Готтарда. Пройдя под брюхом Коня – при этом свет зажженного факела не прояснил до конца неизмеримую глубину его паха, – Леонардо оказался перед другой, железною дверью. Сооружение или, лучше сказать, инструмент, ради которого он в эдакую рань взбирался крутой неудобной лестницей, находилось в верхнем помещении указанной башни св. Готтарда – выше были колокола.
Как если бы сооружение выщипывало пух в подмышечной впадине, одно его крыло было подобрано, тогда как другое, распростершись, немного не доставало до стены; некоторые же части конструкции лежали, на верстаке и на полу одна от другой отдельно. Внимательно к ним присмотревшись, можно было бы сообразить, что каждая напоминает собою какое-нибудь природное устройство, и даже не в силу прямого сходства, а благодаря некоторому органическому принципу, насколько ему следует изобретатель. Подобно сопрягающимся в суставе костям, сопрягающиеся части этих частей будто бы отражают одна другую, однако в кривом зеркале, так как совпадают не полностью и чтобы возможны были движения по произвольным орбитам, отличающимся от круговой, как это в действительности происходит в суставах человека или других животных. Так опытность анатома приносит пользу изобретателю, когда, учась у природы и продвигаясь за нею след в след, он затем, можно сказать, ее же походкою движется далее самостоятельно. При этом каждое решительное действие он подготавливает и оснащает с большой осмотрительностью; так, расплетая тесьму, стягивающую суставную сумку, он разнимает самый сустав, протирая его изнутри промасленной тряпкой, или наждачною пастой снимает незначительный, препятствующий вращению слой дерева с его округлых поверхностей, а сколько именно снять, он определяет до этого внимательнейшим прослушиванием, когда прикладывает ухо к суставу и одновременно его пошатывает и по-разному двигает: полностью пригодный сустав должен работать без задержки и скрипа, с едва уловимым шелестом. И хотя это тончайшее занятие – такая подгонка, со стороны может казаться, что Мастер отлынивает от более важного дела, сосредоточиваясь на несущественных мелочах исключительно ради удовольствия. И уж совсем это выглядит забавою или даже детской игрой, когда Мастер из бумаги вырезывает ножницами птицу. Получившуюся первоначально плоскую симметричную фигуру он складывает вдвое, снизу склеивает, а оставшиеся свободными крылья расправляет, как у парящей птицы. При этом видно, что не впервые он так развлекается, поскольку действует с необыкновенным проворством.
Леонардо подождал, покуда клей высох, а затем накинул плащ, взял бумажную птицу за киль и через отверстие в потолке выбрался на площадку под звонницей. Разогнав облака в течение ночи, ветер изменил состояние и теплоту воздуха, и если кто накануне засыпал, продрогнувши от зимнего холода, пробуждался он как бы в южной стране. На уровне верхней площадки звонницы святого Готтарда, направляясь к востоку, откуда всходило солнце, пролетали вороны, и Леонардо слышал шорох крыльев, скользивших по воздуху и отталкивавшихся от него, частично пропуская сквозь перья.
Вглядываясь в проясняющиеся очертания города, Мастер помедлил; затем, сбросив плащ, принял позицию копьеметателя и, покачавши несколько бумажную птицу и так приноравливаясь, с силою направил ее в воздушное пространство. Взобравшись по недоступной зрению волне и достигнувши гребня, птица клюнула носом и отчасти застопорилась, а после того, быстро увеличивая скорость скольжения, двинулась под гору. В нижней точке траектории движения птица вновь задрала клюв, чтобы забраться на гребень волны, оказавшейся не настолько высокой, как предыдущая; после этого снова скользнула в пространство между волнами и опять забралась в высоту – и так далее, покуда не исчезла из виду.
Тем временем утренняя синь оседала между домами, и черепица выказывала свою красноту. Сверху стало отчетливо видно концентрическое устройство Милана, когда внутреннее кольцо образовано отчасти разрушенными древними стенами и другими оборонительными сооружениями и наибольшее внешнее – руслом капала, которое от показавшегося из тумана солнца внезапно засветилось, как бы налитое не грязной водой, но расплавленным золотом.
Бессовестные льстецы, каких достаточно между придворными, утверждают, что городские водоемы пополняется из Кастальского ключа, служащего, по мнению древних, источником поэтического вдохновения, и, дескать, кто утолит жажду их влагою, тот станет с легкостью сочинять стихи. При этом свое действительное назначение вода из-за разницы уровней исполняет, приводя в движение колеса, которые затем передают его мельницам, лесопильным рамам, кузнечным мехам и громаднейшему молоту на Оружейном дворе, ухающему, как лесной филин. Находящемуся на возвышении наблюдателю кольцо Большого канала с его отводами, сужениями и плотинами кажется разнообразно движущимся механическим устройством наподобие громадных часов: обливаясь водою, которая, как ни грязна, в брызгах уподобляется рассыпающемуся жемчугу, вращаются мельничные колеса; как две ладони, принимающие дары, медленно раздвигаются шлюзы; а старинные конхи поднимаются, как будто бы зубастая пасть какого-нибудь морского животного, заглатывая баржи, нагруженные лесом, зерном, скотиною для миланских боен и мрамором. Добытый в верховьях Адды в Высоких Альпах мрамор сваливают на пристани у церкви св. Стефана, на Озерце, а затем телегами доставляют к Собору: возле него находятся мастерские скульпторов и каменотесов, в сухую погоду большею частью работающих под открытым небом. В теплое время года сюда собираются миланские граждане и, горячась, обсуждают достоинства и недостатки мраморных фигур и способы их воздвижения на определенные архитекторами места снаружи и внутри строящегося здания.
Урбинец Донато Браманте, имея привычку порицать предприятия, если он почему-либо не принимает в них участия, сравнивал Миланский собор с тощей фараоновой коровой, пожравшей тучную корову и оттого безобразно раздавшейся в ширину. Хотя такое сравнение отчасти справедливо, высота здания никому не покажется недостаточной: над вошедшим в его тень прохожим оно нависает подобно скале, которую не охватить взглядом. И здесь холодно как в погребе, поскольку ни за день, ни за лето самое жаркое солнце не прогревает лишенное правильных пропорций сооружение с острым хребтом и треугольным ломбардским фасадом.
Шутке этого урбинца можно приписать еще и другой смысл: за сто лет, с тех пор как прозванный Строителем герцог Джовангалеаццо Висконти заложил первый камень Собора, строение, словно корова на водопое, вбирает в себя городские доходы, поскольку герцог задумывает и исполняет, а гражданам достается оплачивать. И конца этому не видно, зато изнутри хорошо видно небо, так как на месте, где должен быть купол, зияет дыра, и только громаднейшая высота ограждает молящихся от непогоды: осадки успевают рассеиваться и возвращаются кверху в виде испарения. Джовангалеаццо Строитель заложил также Чертозу, знаменитую обитель кармелитов близ Павии, и это его великолепное детище вынуждены были поить и кормить его подданные, и их наследники, и наследники этих наследников. С другой стороны, едва ли полезнее для государства, если деньги граждан плесневеют в их сундуках; ведь кто негодует и ропщет, он же затем и радуется прекрасным произведениям и забывает лишения, какие терпел из-за громадных расходов на строительство вместе с жестокостями и преступлениями повелителя. Скажем, Джовангалеаццо Висконти бессовестно заточил своего дядю и узурпировал власть, но разве Чертоза не привлекает паломников со всего света?
Если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное, возьми для него голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи.
Когда в погоне за истиной Мастера настигали уныние или усталость, он себя подбадривал, говоря: «Бог продает все блага ценою усилия». Имея в виду вместо истины власть, то же мог бы сказать родоначальник фамилии Сфорца, что по-итальянски означает усилие или даже насилие. Молодой Аттендоло из Котиньолы, которому неаполитанский король позднее дал это прозвище, окапывал деревья в саду, когда селением проходили солдаты. Пораженный их видом и поведением, Аттендоло забросил кирку в ветви яблони и, присоединившись к отряду, пошел с ним дорогою, приведшей его впоследствии к славе, и он сделался советником королей. Для этого на нужны ли усилия большие, чем при окапывании фруктовых деревьев?
Нынешний регент Милана, внук Аттендоло и третий сын герцога Франческо Великого Сфорца, скорее хитер и коварен, нежели силен и жесток. Добиваясь полной, неограниченной власти, он действует с громадным искусством, а где искусство, там сила и власть. Что касается отдельно присвоенного регенту прозвания Моро, оно означает «мавр» и возникло из-за смуглого цвета его кожи, хотя поэты, надеясь заслужить похвалу, выводили его из свойств шелковичного дерева, также моро по-итальянски. В древние времена под ветвями шелковицы погибли несчастные влюбленные Тисба и Пирам12 и цветы этого дерева внезапно окрасились как бы их кровью. С тех пор шелковичное дерево подготавливает свое цветение незаметно для глаза, а затем это неожиданно случается. Также-де и регент Миланский: умело и ловко обхаживая противника, он затем тайно подкрадывается и хватает внезапно. Но притом что поэтическое вдохновение здесь больше служит корысти, чем истине, подобная замысловатая выдумка верно показывает обычаи и способы Моро.
Унаследовавший власть от Франческо Великого его старший сын, Галеаццо Мария, насиловал родных сестер да еще и похвалялся своим преступлением – эдакая простодушная откровенность чужда была нынешнему миланскому регенту. Поэтому никому не известно, отчего после гибели Галеаццо Марии случилась скоропостижная смерть следующего за ним по старшинству Оттавиано: только, подобный тончайшему аромату шелковицы, носится слух, что он был отравлен. Наиболее предательским образом Моро, по-видимому, сумел повредить вдовствующей герцогине, принявшей опекунство над малолетним Джангалеаццо, прямым законным наследником Галеаццо Марии: Моро за деньги нанял людей, чтобы на него совершили покушение, под пыткою же захваченные преступники ложно указали, будто подкуплены герцогиней и ее канцлером. Миланцы и прежде не одобряли поведение герцогини Боны, решавшейся показываться народу, сидя в седле позади своего берейтора и обнимая его за плечи. Всего вместе оказалось достаточным, чтобы вынудить ее уступить опекунство шурину. Тот с показным огорчением принял дары, которых всячески добивался, а спустя время удалил малолетнего Джангалеаццо в Павию под предлогом, что климат Милана ему вреден, хотя в окруженной болотами древней столице воздух не здоровее. Одновременно Моро стал насаждать мнение некоторых юристов, будто бы младшие сыновья герцога Франческо имеют преимущественные права на Милан, поскольку старший, Галеаццо Мария, рожден, когда Франческо не имел еще настолько высокого титула, но служил городу как кондотьер. Поэтому, дескать, есть основания миновать при наследовании неспособного Джангалеаццо и за смертью Оттавиано Сфорца предпочесть ему Моро.
Когда в 1482 году Леонардо да Винчи приехал в Милан, герцог Джангалеаццо Сфорца достиг возраста четырнадцати лет, и не только его доброжелатели, но и сам он должен был считать себя несчастнейшим из людей, поскольку не властью обладал, данной ему его саном, но одной только видимостью. Впрочем, при его болезненном состоянии, которое также человека не радует, герцог расстраивался меньше того, что можно было ожидать, так как другое его отвлекало: охота и женщины – и Моро всячески это поощрял.
Леонардо, намеренный выступить соискателем одной из наград в музыкальном соревновании, устраиваемом под покровительством регента, прибыл в Милан тридцатилетним, или в том возрасте, в котором, как говорят, покойники однажды встанут для Страшного суда избавленными от телесных недостатков и крепостью против болезней превосходящими Моисея; здоровье флорентийца не оставляло желать лучшего, а сложением и красивой окладистой бородой он как раз походил на библейского праотца.
Отчасти ввиду определенной направленности воображения, а еще потому, что другие не могли ему этого подсказать, в мыслях герцога внешность и повадки приезжего из Флоренции музыканта вовсе не связывались с некой замечательной вещью, которая вот уже восемь лет как находилась в павийском дворце, так или иначе свидетельствуя о ее авторе. Дело в том, что Галеаццо Мария, предпочитавший украшать свои комнаты произведениями необыкновенными или ужасными, уплатив триста дукатов, однажды приобрел у заезжих купцов круглый щит из фигового дерева, Ротелло ди фико, с превосходной живописью, если можно так выразиться, имея в виду изображение чудовища, составленного из частей всевозможных летающих, скачущих, ползающих и пресмыкающихся гадов, способное напугать впечатлительного человека до умопомрачения и принадлежащее кисти Леонардо да Винчи, о чем участвовавшие в сделке не имели понятия. Впрочем, и сам автор не знал, где находится указанная вещь, предназначавшаяся первоначально для других целей и исчезнувшая затем из его поля зрения.
Играющих на лире было тогда в Италии множество, в числе их музыканты, способные вытянуть душу печальными мелодиями или, напротив, огорченного и плачущего человека заставить плясать; но Леонардо мало кому уступал. Правда, он музицировал стоя, твердо опираясь на одну ногу, и выставив бедро и наклоняясь иной раз чуть не до полу, в то время как гордящиеся правильной манерой ученые музыканты такую излишнюю подвижность порицали как непристойную. Его инструмент, не достигая размера, принятого для лиры да гамба, полустолетием позже превратившейся в виолончель, для лиры ди браччо, которую играющий упирает в плечо, казался велик, хотя отчасти отсюда ее необычайной силы и яркости звук, в басах подобный реву быка или флейте Папиния Стация, а на верхах раздающийся как скрип оси при вращении небесных сфер. Ломбардские музыканты не достигали такого звучания, и здесь больше оценивались чистота и беглость. Но и в этом Леонардо был опытен и ловок и когда дотрагивался до струн пиччикато, щипками, быстрота его пальцев оказывалась так велика, что они, подобно спицам вращающегося колеса, сливались в один неясный и смутный образ. Когда же пиччикато взбиралось к верхам, то будто бы ангел взбегал по небесной лестнице. Если же из-за явления резонанса трепетали так называемые бурдонные струны, которых пальцы исполнителя не достигают, возникало звучание низкое и грозное. Между тем прикрепленный к нижней деке инструмента серебряный щит в виде черепа лошади, образуя дополнительную пустоту или полость, каждый звук – безразлично, высокий или низкий, – еще намного усиливал. И все это в целом вызывало изумление слушателей.
После выступления соло Леонардо вместе с двумя его товарищами, прибывшими с ним из Флоренции, исполнил кантату, превозносившую до небес герцога и династию Сфорца, а больше всего регента Моро. Младший из трех исполнителей – лет шестнадцати на вид, с лицом нежным и красивым – пел низким голосом; другой, старший возрастом, с всклокоченными волосами, непривлекательный и хмурый, имел голос повыше. Леонардо же брал настолько высокие ноты, что при его сложении и статности могло показаться, будто поет другой человек, где-то скрывающийся, а этот лишь делает вид, или музыканты незаметным образом обменялись устройствами, производящими звуки голоса, как, бывает, обмениваются музыкальными инструментами. И тут собравшееся общество показало себя достойным новизны, которую ему преподносили: пренебрегая неудовольствием нескольких считающих себя наиболее опытными, другие оказались единодушны, полагая флорентийца заслуживающим награды. В свою очередь, тот, воспользовавшись обстановкою доброжелательства, передал регенту Моро письмо, которым рекомендовался знающим конструктором военных орудий, опытным в фортификации: тут мы видим, что человек как раз является наилучшим примером животного, которое желает казаться естественным, придумывая самого себя, и это ему удается, даже если его деятельность и как бы он сам составлены из разнородных несоединимых частей.
Пресветлейший государь мой! Увидев и рассмотрев в достаточной мере попытки тех, кто почитает себя мастерами и конструкторами военных орудий, и найдя, что устройство и действие названных орудий ничем не отличается от общепринятого, попытаюсь я, без желания повредить кому-нибудь другому, представиться Вашей Светлости, открыв ей свои секреты, и их затем по Вашему усмотрению, когда позволит время, осуществить с успехом в отношении того, что вкратце, частично поименовано будет ниже.
Милан в союзе с Феррарой тогда воевал против Венеции, и следующие девять пунктов письма, где Мастер, говоря его словами, обязывался проектировать бесчисленные средства нападения и защиты, должны были представиться регенту как нельзя больше уместными и своевременными. Однако суть дела, кажется, не затронула воображения регента, если, прочитавши их, он сказал:
– Хотя ты предупреждаешь о нежелании повредить другим инженерам и умалить их заслуги, все же, обещая устраивать вещи необычайные, ты причиняешь им великий урон.
– Я изобретатель, – отвечал Леонардо с заносчивостью, – а изобретателей как посредников между природой и людьми в сопоставлении с пересказчиками и трубачами чужих дел и произведений должно судить и не иначе расценивать, как предмет вне зеркала в сравнении с появляющимся в зеркале подобием этого предмета: ведь предмет представляет нечто сам по себе, а его подобие есть ничто. Многие из этих людей мало чего получили от природы, ибо одеты в чужое, без которого их нельзя отличить от стада скота.
Затем флорентиец, как видно в намерении полностью овладеть расположением регента Моро, рассказал ему басню про муравья:
– Муравей нашел зерно проса, а зерно, почувствовав, что тот взял его, закричало: «Если окажешь мне такое снисхождение, что дашь исполниться моему желанию появиться на свет, то возвращу я тебе себя сам-сто». Так а было.
Но муравей, иначе говоря, регент миланский, которому в жадную пасть досталось драгоценное просяное зерно, при своей тучности и нелюбви к физическим упражнениям и верховой езде – лицо невоенное. Его оружие – ложь, лесть и хитрость и только при необходимости яд или плаха. Короче говоря, тончайшее рукоделие политики он предпочитает грубой работе войны и славу желает добывать более благородными средствами. Поэтому неудивительно, что из пунктов письма он воодушевился последним, десятым, где Леонардо указывает:
Во время мира считаю себя способным никому не уступить как архитектор в проектировании зданий общественных и частных и в проведении воды из одного места в другое. Также я буду исполнять скульптуры из камня, бронзы и глины. Сходным образом в живописи я буду делать что только возможно, чтобы сравняться с другими, кто бы они ни были. Также я смогу приступить к работе над бронзовой конной статуей, которая будет бессмертной славой и вечной честью блаженной памяти Вашего отца и всего дома Сфорца.
– Конь, которого ты для нас изготовишь, не уступит великолепием замысла и новизною ни одному из твоих изобретений, – сказал Моро, и внезапно выражение его лица стало угрюмым и злобным, как если бы он вспомнил причиняющую ему огорчение неприятную вещь. Дело в том, что покойный Галеаццо Мария в свое время добивался из Флоренции мастера, который сумел бы изготовить коня в виде памятника знаменитому герцогу Сфорца, и Антонио Поллайоло, согласившись, будто бы сделал рисунки: Моро приходилось соперничать также и с мертвыми.
– Мой братец полон был честолюбивыми замыслами, – сказал он язвительно, – хотя единственный памятник, каким он украсил Милан, – это набитый соломою медведь, установленный по его приказанию на северо-западной башне дворца у порто Джовио.
Разрушившиеся позже ворота Юпитера, порто Джовио по-итальянски, находились в стенах древнего Медиолана близко от нынешней резиденции миланских правителей.
– Бессильный против неприятеля, Галеаццо Мария пугал только мирных прохожих. Солома сгнила, медведь развалился; мои начинания все будут доведены до конца, – сказал Моро и велел записать флорентийца в коллегию герцогских инженеров с жалованием пять дукатов помесячно и предоставить ему удобное помещение в Корте Веккио, пустующем палаццо Висконти. Тут надо пояснить, что Леонардо и его спутники пользовались покуда гостеприимством придворного живописца Амброджо да Предис в доме у Тичинских ворот, которым тот владел вместе с братьями.
Существует род живописцев, вследствие своего скудного обучения живущих по необходимости под покровом красоты золота и лазури. Тогда как живопись только потому кажется удивительной зрителям, что она заставляет казаться рельефным и отделяющимся от стены то, что на самом деле ничто, а краски доставляют почет лишь мастерам, их делающим.
Дух языческого Меркурия, бога торговли и путешествий, которому с древности посвящены ворота Тичино, не покидал их и в христианские времена, поскольку перевозчики грузов, купцы и наиболее состоятельные из пилигримов, путешествуя в Павию через Милан, останавливаются в расположенной близ ворот остерии «Три красные скамьи».
Хотя в дом братьев да Предис разнообразный уличный шум проникает почти беспрепятственно, так как двери то и дело раскрываются, старшего из них, Кристофоро, это мало беспокоит, поскольку он от рождения глухонемой и не разгибаясь корпит над картинками, какими украшает, или иллюминирует, рукописи; не слышит он и громкого стука, раздающегося, когда Бернардино, ткущий ковры, передвигает раму. Для человека же, не имеющего такого природного недостатка, если другие звуки иной раз стихают, оказываются более явственными гудение и шелест станка: это Еванджелиста и Амброджо с помощью считающегося новинкой и редкостью ножного привода шлифуют камни для своих изделий; слышны еще вздохи и булькание, когда плавится олово, медь или кое-что подороже, и шипение, если закаливается инструмент.
Выполняя разнообразные ювелирные работы, братья также чеканят монету казне, рисуют для гобеленов и вышивок и практикуются в живописи; при этом Амброджо, способнейший, пользуется жалованием как живописец двора. Впрочем, преимущество его таланта проявляется больше в портретных изображениях, то есть в отрасли, считающейся низшей из всех, хотя портретист, добивающийся хорошего сходства, редок.
Умение Амброджо обходиться с людьми и его расторопность послужили причиною, когда при заключении договора, где, с одной стороны, участвуют францисканцы братства св. Непорочного Зачатия Девы, а с другой – братья да Предис и флорентиец Леонардо да Винчи, дело быстро сладилось.
«Мы желаем, чтобы рама, включая резные капители с фигурами, была вызолочена по цене три лиры десять сольди за сотку.
Item. Мадонна, поместившаяся посредине, пусть будет в ультрамариновом плаще, поверху расшитом золотом».
В многочисленных пунктах расписано, каким заказчики желают видеть алтарный образ для капеллы св. Зачатия церкви св. Франциска в Милане, называемый в договоре «Мадонною в скалах», и ангелов на его боковых створках: на одной стороне – поющих, на другой – играющих, и в заключение сказано:
«Во всех частях икона пусть будет расцвечена разнообразно и со всем совершенством, в греческой и новой манере».
Таким образом настоятель капеллы Зачатия отец Бартоломео Скарлионис и другие участвующие в договоре францисканцы показывают, что им отчасти известно различие между новой манерой и греческой, или, как ее еще называют, готической или немецкой. Правда, может, этому не больше цена, чем латинским словечкам наподобие item, что значит «далее», излюбленным сутягами и людьми, желающими показать ученость малыми средствами, так как по другим пунктам договора можно судить, что заказчику хорошо не видна разница между стоимостью материала и достоинством выполнения и что для указанных францисканцев братства св. Зачатия золото и лазурь оказываются дороже изображения золота, хотя бы выполненного с большим мастерством.
С другой стороны, если францисканцы соглашаются на преимущество флорентийского мастера в договоре, называя его магистром и ставя первым, тогда как братьев да Предис называют только по имени и помещают следом за ним, может, они отчасти понимают, что, хотя Леонардо и братья да Предис примерно ровесники, если судить не по церковным книгам, а по умению в живописи, флорентиец оказывается далеко впереди? В самом деле, Леонардо привез с собою в Милан понимание и практику живописи, представлявшиеся изумительными и необыкновенными не то что в Ломбардии, но и в Тоскане, где за его соотечественниками больше двухсот лет развития. Джорджо Вазари, живописец более плодовитый, чем выдающийся, зато величайший биограф художников и проницательный искусствовед, утверждает, что, мол, «это с тех пор, как души нового поколения в тамошних местах под влиянием легкого воздуха настолько очистились, что небо, сжалившееся над прекрасными талантами, порождаемыми повседневно тосканской землей, вернуло их к первоначальному состоянию».
Вазари имеет в виду возрождение в искусстве римской и греческой древности, отчего последовавшие за тем времена известны как Возрождение. Что же касается упомянутой в договоре греческой манеры, тут речь о другом, поскольку такое название идет от наезжавших в Италию византийских греков, отпавших от собственной древности и превратившихся с течением времени в нечто полностью противоположное древним. «Они, то есть византийские греки, – разъясняет Вазари, – вместе с мозаикой завезли скульптуру и живопись в том виде, в каком были им известны, и так обучали итальянцев, то есть грубо и неуклюже: подобная живопись представляет собой не иначе как заполненные краскою контуры».
Новизна нетерпима, самодовольна, нескромна и расправляется с теми, кому приходит на смену, по своему усмотрению и произволу, одних без меры превознося, других порицая. Но даже при хваткости братьев да Предис и при том, что они вовсе не имели намерения непременно отстаивать какую-нибудь привычную им старину, как иначе было действовать Мастеру, манера которого не только далеко ушла сравнительно с принятой в Ломбардии, но обогнала и тосканскую? Ведь чтобы успешно сотрудничать, надо еще до истечения предусмотренного договором короткого срока полностью переделать сотрудников; поэтому можно сказать, что мадонна для францисканцев, поистине непорочным способом зачатая и выношенная в доме братьев да Предис, родилась из кокона рассуждений и слов – имеются в виду пояснения Мастера.
Рассуди хорошенько, о живописец, насколько далеко от глаза должна быть твоя картина, и представь себе, что на этом расстоянии тебе видна дыра или отверстие, или окно, сквозь которое вещи, перед ним стоящие, могли проникнуть до твоего глаза.
Хотя св. Франциск утверждал, что дьявол теряет власть над веселыми людьми, в то время как жалующийся и печальный легко становится добычею ада, настоятель капеллы св. Зачатия отец Бартоломео не затруднялся придать своему лицу выражение приветливости, но сохранял его хмурым и озабоченным. Когда же спустя год после заключения договора, то есть осенью 1484 года, накануне праздника св. Непорочного Зачатия Девы, он увидел представленную ему в доме братьев да Предис как готовую среднюю часть алтарного образа с Мадонной, младенцем Иисусом, Иоанном и ангелом, на его лице еще прибавилось неудовольствия. Как если бы сельский хозяин, привыкнувши видеть ворота усадьбы закрытыми и запертыми изнутри, обнаружил их распахнутыми настежь, а домашних животных бродящими в поле, отец Бартоломео скоро и решительно направился к картине, словно бы желая восстановить нарушенный внезапно порядок и сделать выговор служащим. Возможно, что наилучшая похвала живописцу есть такая решимость заказчика, если, не вдаваясь в достоинства или недостатки произведения, тот относится к нему как к природной действительности: сила и качество правдоподобия оказывались так велики, что настоятель забывал этому радоваться, но, подозревая, не произошло ли здесь нарушения, касающегося христианской религии, целиком отдавался заботам о происшествии.
Относительно других качеств картины выражение лица и манеры заказчика ни о чем не свидетельствовали, но скорее противоречили всякому правильному заключению. Мало жить пятьсот лет назад и быть настоятелем капеллы св. Зачатия, надо еще обладать придирчивостью и недоброжелательным воображением, чтобы в одном из наиболее прелестных произведений за всю историю живописи усмотреть именно то, что ухитрился этот Бартоломео Скарлионис. Итак, поместившаяся в скалистом гроте возле ручейка дева Мария правой рукой придерживает младенца Иоанна, а левую простерла над Спасителем, как бы предохраняя его от грядущих страстей. Тут же находится присевший на колено ангел, в свою очередь, оберегающий младенца Спасителя на случай возможного падения в воду, тогда как кисть правой руки и указательный палец этого ангела ныряющим движением, подобным движению лебединой шеи, направлены на Иоанна. Как кажется, во исполнение воли творца ангел прислан сюда в виде кормчего – показать направление и также необходимость приуготовленной жертвы.
Изяществом овал лица этого присланного сходен с куриным яичком острым концом книзу, скорлупа которого просвечивает, что объясняется падающим на щеку рефлексом. В то время глаз, плавно повернувшись в глазнице, смоченной слезной жидкостью, смотрит на приближающегося священнослужителя спокойно и ясно, тогда как улыбка у ангела плутовская; больше того, отец Бартоломео нашел ее соблазнительной и порочной. Впрочем, настоятель не желал показаться человеком, лишенным всякой тонкости, и прямо на выражение ангела не ссылался, но аргументировал иначе. Так, имея в виду, что св. Иоанн покровительствует Флоренции, настоятель спросил:
– Почему ангел указывает на Иоанна, тогда как Иисус первый в святости?
Подозреваемый в неуместном патриотизме живописец на это ответил:
– Неприлично ангелу в присутствии Иоанна указывать на святого младенца, поскольку, таким образом, не соблюдалась бы очередность достоинства святости; поэтому ангел указывает посредством другого и через него.
Тогда настоятель снова спросил:
– Почему над головами святых персонажей живописцы вопреки обычаю не показали сияние в виде венцов?
– Испускаемые каким-нибудь источником лучи, – сказал Леонардо, – задерживаются непрозрачными предметами и их освещают. Поступая согласно обычаю, мы рискуем, что зритель подумает, будто над указанными лицами укреплены круги из жести или бумаги.
– Сияние подобного рода видно само по себе в наиболее светлой субстанции, – возразил ему настоятель, – между тем живописцы очевидно злоупотребили тенями, в то время как святые отцы настаивают на изобилии света в местах присутствия ангелов. Помимо того, в Писании сказано: и раздели бог между светом и тьмой. Не означает ли это, что творец их создал несмешиваемыми? Здесь же, как это видно, приложено большое старание, чтобы представить невозможную срединную сущность.
– Тень, чтобы возникнуть, требует времени, хотя бы и малого, – отвечал флорентиец придирчивому священнослужителю, – выносим ли мы лампу из помещения, закатывается ли солнце за горизонт: все длится, все связано, и невозможно установить определенную границу или предел между светом и тенью и между какими бы ни было другими вещами.
Ведь и при наибольшем напряжении встречи, и это в картине хорошо видно, свет с тенью все же не сталкиваются, но, соприкасаясь, растворяются между собою как два вида пчелиного меда, происходящие от различных растений, темный и светлый, хотя бы и скоро, но плавно или сфумато, рассеянно. Аристотель указывает, что природа не сложена из слабо связанных эпизодов, как плохая трагедия. Что касается некоторых избранных душ, не правильно ли будет сравнивать их с совершенной трагедией, где слова необходимы для целого и каждый поворот, или тропос, как говорится по-гречески, если и кажется неожиданным и случайным, в действительности продолжает однажды начатое движение, хотя бы петляя подобно спасающемуся от преследования зайцу?
Так, исчезая, но затем неизменно вновь появляясь, движется и развивается в воображении понятие о бесконечности.
Если линия, а также математическая точка суть невидимые вещи, то и границы вещей, будучи также линиями, невидимы вблизи. Вот почему, живописец, не очерчивай края вещей определенными границами, но пусть мягкие света неощутимо переходят в приятные и очаровательные тени, поскольку на непрерывной величине, делимой до бесконечности, разнообразие видов светлоты бесконечно.
Хотя обращенная к зрителю сторона каменистого убежища или ковчега, где поместилась Мария с младенцами Спасителем и Иоанном и ангелом, открыта, окружающий свет к ним, по-видимому, не проникает, и они оставались бы в темноте, если бы туда не поступал другой, таинственный свет, как будто отец Бартоломео имеет в руках фонарь или его голова распространяет сияние, происходящее, может быть, от чрезмерной сообразительности. Так, когда живописцы заявили претензию на дополнительную оплату, помимо восьмисот лир, полученных прежде и израсходованных, по их словам, на ультрамарин, индиго и сусальное золото, настоятель возразил с ехидством:
– Алхимики и другие недобросовестные чародеи и фокусники обманывают людей, добиваясь превращения ртути и других, более дешевых минералов в золото. Вы же, напротив, успешно превращаете драгоценности в грязь и дымообразные тени.
Отец Бартоломео наотрез отказал живописцам в оплате сверх договора и таким образом положил начало продолжавшейся более двадцати лет тяжбе, поскольку в своем упрямстве и жадности не желал понимать, что, если какая-нибудь краска изменяется до неузнаваемости из-за смешивания с другими, это происходит не от небрежности или недобросовестного умысла, но зависит от положения предмета в пространстве, как он освещен, и на каком расстоянии находится от наблюдателя, и что за цвета прибавляются к нему из-за отражения других предметов. В свою очередь, «грязь», в которую, по выражению отца настоятеля, превращаются драгоценные краски, обладает чудесным свойством расставлять изображаемые живописцем вещи в пространстве, прорубая, так сказать, окно в мир, когда темная окраска скал, находящихся в окрестности вокруг каменистого убежища Девы, при удалении ослабевает, будто съедаемая квасцами или крепкой кислотой, а у горизонта целиком растворяется в бело-зеленых потеках, проникающих от сферы огня.
Для тех красок, которым ты хочешь придать красоту, всегда предварительно заготовляй светлый грунт. Это я говорю о прозрачных красках, так как непрозрачным краскам светлый грунт не поможет. Этому учат нас на примере разноцветные стекла, которые, если их поместить между глазом и светоносным воздухом, окажутся исключительно прекрасными, чего не может быть, если позади них находится темный воздух или иной мрак.
Братьям да Предис это должно быть отчасти знакомо из ювелирной практики, когда приходится обрабатывать разноцветные слоистые камни, просвечивающие по краям, а то и насквозь, – свойство, которым древние скульпторы и резчики, создатели многочисленных прекрасных камей, пользовались с редким умением. Если иметь в виду, что краски также возможно накладывать прозрачными слоями, сравнение этой изумительной новой живописи с многослойной камеей будет вполне уместным, поскольку изображение приобретает действительную глубину, а не только воображаемую или кажущуюся. Таким образом, хотя прежняя практика братьев да Предис мало отвечает новизне приемов и способов проезжего флорентийца, тут нету непреодолимой пропасти.
Когда одна прозрачная краска лежит поверх другой краски, то она ею изменяется: там образуется смешанная краска, отличная от каждой из простых, ее составляющих. Это видно на дыме, выходящем из камина. Когда дым находится против черноты этого камина, то он становится синим, а когда он поднимается против синевы воздуха, то кажется серым или красноватым. Также пурпур, нанесенный поверх лазури, становится фиолетового цвета, и когда лазурь будет нанесена поверх желтого, то она становится зеленой, а шафрановая желтая поверх белого станет желтой. И светлота поверх темноты становится синей, тем более прекрасной, чем более превосходны будут светлое и темное.
Вот какой благоухающий плод произрастает из угрюмого лесного корня, если иметь в виду договор с францисканцами. Будто бы все его пункты, в отдельности простые и скудные, разместившись один сверху другого, пронизались некоторым духовным излучением и от этого светятся, подобные драгоценной камее. Как же несправедлив настоятель, если такое преображение живописцами их материала называет порчей и грязью!
Из-за несогласия и тяжбы с заказчиком «Мадонна в скалах» долгое время оставалась у ее мастеров, сперва а доме братьев да Предис, а затем в Корте Веккио, когда попечением регента Леонардо расположился там с учениками и помощниками. Это оказалось полезнее для его славы, поскольку прихожане капеллы св. Зачатия такие же косные, как их пастыри, в то время как в подобных делах скорее пригодны самоуверенность и свободомыслие образованного человека.
– Сравнительно с чудесами, которые возникают под твоей кистью, произведения других живописцев представляются скорее похожими на деревенское одеяло, сшитое из разноцветных кусочков материи, тогда как здесь мы видим окно в мир, – сказал Моро и, будучи тогда неженатым, велел Мастеру сделать портрет шестнадцатилетней синьоры Чечилии Галлерани.
Итак, ты должен иметь приспособленный двор со стенами, окрашенными в черный цвет, с несколько выступающей над этими стенами крышей. Этот двор должен быть шириной в десять локтей, длиной в двадцать и высотой в десять. И если ты не закроешь его навесом, то рисуй портретное произведение под вечер или когда облачно или туманно. Это совершенное освещение.
Рядом с регентом Моро, внешность которого обладает законченностью, дурной или хорошей, это другое дело, синьора Чечилия представляется не доведенной природою до окончательного вида, как если бы та сомневалась, в каком направлении действовать. Ключицы синьоры Чечилии выдаются и более заметны, чем это бывает у молодых женщин ее возраста; кисти рук в пропорциональном отношении отроческие, а шнуровка ее платьев не настолько натянута, как желательно для гордящейся полнотою фигуры уроженки Ломбардии. Синьора хорошо образованна, и ее латинские стихи остроумием и тонкостью превосходят произведения некоторых придворных поэтов. Подвижность синьоры мерцающая и неопределенная, к тому же она предпочитает одежду светлых перламутровых оттенков, поэтому ее облик удобно сравнить с каплею ртути, колеблющейся от сотрясения. Но, пожалуй, самое замечательное в синьоре – это ее улыбка.
Тогда как другие женщины при миланском дворе, попросту говоря, скалят зубы, довольные возможностью их показать, выражение радости у синьоры Чечилии более сдержанно, как будто она при этом испытывает некоторое душевное неудобство. Если, подобно пробегающей по траве тени легкого облачка, смутная с косиною улыбка затеняет ее нежное белое лицо, нуждаясь для воспроизведения средствами живописи непременно в сфумато, рассеянии, то ее губы остаются сомкнутыми. Таким образом между предпочтением Моро, заметившим синьору среди других, и желанием Мастера, различными путями выходящего па те именно вещи, которые ему требуются и отвечают его теориям, оказывается связь.
Советуя живописцу оклеивать стены черной бумагой, Леонардо исходит из понятия о наилучших, наиболее выгодных для портретиста условиях освещения. Что же касается его самого, площадь стен Корте Веккио, пожалуй, велика, чтобы их оклеивать, и это дорого обойдется, в то время как этим целям отчасти может служить аспидно-черный грунт, приготовленный для портрета синьоры Чечилии Галлерани. И тут также есть аналогия с практикой ювелиров, когда, испытывая качество красоты камней, они их помещают на различной подкладке: светлой и блестящей, называемой блесною, матовой, поглощающей свет, или черной. Поэтому если только перед этим Леонардо обучал братьев да Предис умению пользоваться преимуществами светлого грунта, нельзя его обвинять в каком-то предательстве первоначального мнения и легкомыслии, он лишь предлагает, отбросивши всякую косность, сообразовываться с целями произведения. И когда духовник регента Моро, соперничающий с Джакопо Андреа Феррарским в силе влияния, называет приготовленный для портрета аспидно-черный грунт опасным для благочестия искушением мрака, это не более чем глупость. Однако некоторые люди так устроены, что никакую вещь не воспринимают прямо, как она есть, но всюду отыскивают подвох или иносказание: если бы духовник мог увидеть, как, руководствуясь процарапанным по темному грунту рисунком, Мастер наносит густо замешенные свинцовые белила на те места, где в готовом произведении окажется не покрытая одеждою изумительная нежная кожа синьоры, то, обладая воображением, этот священнослужитель, несомненно, еще что-нибудь придумал бы, такое же злостное. В самом деле, в местах, и в действительности наиболее плотных и выпуклых, – как лоб, скулы или костяшки пальцев, – Леонардо так густо замешивает белила, что хорьковая кисть вытаскивается и отлипает с заметным усилием, причем наблюдающий, разинувши рот, за действиями Мастера Больтраффио, кажется, слышит слабый, наподобие мышиного, писк; если же где-нибудь форма сама по себе углубляется и уходит в темноту, там покрытие более слабое и через неплотную первую побелку отчасти виден черный грунт – в глазницах же или в уходящей в глубину ложбине щеки синьоры Чечилии покрытие отсутствует вовсе и оттуда наподобие вечности или смерти смотрит сама темнота. Хотя таким способом достигается исключительное впечатление рельефа, изображение это мертвое и не отвечает нежности кожи портретируемого лица, – скорее это костная поверхность черепа или других частей скелета, как бы вымытых дождями из неглубокого захоронения.
Но тем счастливей воскресение из такой воображаемой смерти, когда по хорошо высохшим белилам Мастер настилает прозрачные слои краски и, сводя тень и свет возможно более мягко, добивается сфумато или рассеяния, которое, если понимать дело шире, относится не исключительно к бесконечной изменчивости света и тени.
Одна и та же поза будет казаться изменчивой до бесконечности, так как она может быть видима с бесконечно многих мест, а эти места обладают непрерывной величиной, а непрерывная величина делима до бесконечности.
В портрете синьоры Чечилии Галлерани плечи развернуты таким образом, что совершенно понятно, насколько их движение зависит от положения рук и поворота головы. Если плечи двинутся далее, повернется и голова, однако в согласии с правилом контрапоста в противоположную сторону. Отроческая по своим пропорциям и худобе кисть синьоры Чечилии сложена ковшиком и средние фаланги пальцев раздвинуты: ковшиком огорожен прижавшийся в испуге к плоской груди синьоры зверек – белая куница, каких держат в домах ради развлечения. Изображение куницы истолковывается двояко – как символ девственности и как символ власти. Первое сюда не подходит – остается второе: куница может стать горностаем, а Лодовико Моро – герцогом Миланским.
Поэт Бернардо Беллинчоне, флорентиец, переместившийся на север Италии еще прежде Леонардо и долгое время шатавшийся из одного государства в другое, чтобы затем остановиться в Милане, увидев портрет синьоры Чечилии, сказал:
– Ломбардским увальням и обжорам дан прекрасный урок: в конюшне, полной навоза, тосканец сумел отыскать перл чистоты и изящества, лютню, бренчание которой заглушает пьяные вопли этих наглецов и бездельников.
Лютню, иначе говоря, свое поэтическое дарование, синьора не упражняла настолько настойчиво, как этот Бернардо, тотчас сочинивший сонет, хотя и не отличающийся новизной, поскольку у природы в тысячный раз спрашивают, чем она опечалена и кому завидует; та, понятное дело, отвечает, будто завидует синьоре Чечилии и гневается на Леонардо, который своим произведением ее, то есть природу, сумел превзойти.
Впрочем, если стихи благозвучны, ради этого многим можно поступиться – остроумие более уместно в прозе, тогда как в поэзии автор другой раз ходит вокруг да около, не имея возможности правильно высказаться из-за того, что для отвечающих замыслу выражений не находится места, а то, что взамен предлагает фантазия, бессмысленно, хотя, может, и красиво. Что касается сонета Беллинчоне, из разговора с природою многого не извлечешь, другие же полезные историку сведения возможно путем умозаключения вывести из следующих слов, занимающих в стихотворении полторы строки: «Вовек благодарим и славим Лодовико – то есть миланского регента – и его щедрость и гений Леонардо...» В то время автор, не связанный обязательством мерности и другими правилами поэтической речи, но желающий сообщить что-нибудь по существу, должен бы считаться с непременным участием в каждой работе учеников и помощников Мастера, кажется, обосновавшегося в Корте Веккио для того только, чтобы было кому поручить занятие живописью, а он бы расхаживал и размышлял о предметах, не имеющих отношения к его искусству.
Леонардо мало заботил поштучный выход произведений из мастерской, и это естественно для человека, который не мог выносить повторения испробованного однажды: когда он другой раз брался за дело с намерением придерживаться какого-нибудь ставшего для него рутинным способа живописи, нетерпение скоро им овладевало, и он уступал кисть помощнику. Так со временем большая часть предварительной кладки белилами, которую можно сравнить с каменной кладкой строящегося здания, тоже досталась ученикам, а именно Джованни Больтраффио, – обязанности распределились соответственно наклонностям каждого. Конечно, его дух овевал, можно сказать, грубые камни и все остальное в произведении; но при том что Леонардо имел привычку внезапно вмешаться, направляя ученика, долю его участия бывает трудно определить, если она колеблется от простого присутствия рядом до исполнения собственными руками всего целиком или распространяется на незначащие мелочи, тогда как более важные вещи Мастер доверяет другому. Так, в портрете Бьянки Марии Сфорца, исполненном нарочно в целях сватовства к императору Максимилиану и порученном Амброджо да Предис, Мастер, вызвавшийся по дружбе ему помочь, когда вещь была почти готова, привязался к украсившим шею невесты бусам из жемчуга и не отошел, покуда тщательным образом не сделал каждую бусину. А в знаменитой мадонне, принадлежавшей миланскому дворянину графу Литта и впоследствии проданной русскому царю, ему едва ли можно с уверенностью приписать что-нибудь, помимо предварительного рисунка. Все это оказалось причиною ужасных раздоров между историками и той странности, что количество собственноручных работ Леонардо колеблется от века к веку, то увеличиваясь до нескольких десятков, то сокращаясь до девяти или даже восьми.
Внезапно распространившееся среди итальянцев в те времена тщеславие принуждало и соорудившего повозку деревенского плотника вырезывать где-нибудь на видном месте свою подпись, чтобы все знали этого умелого человека. Что до живописцев и скульпторов, эти, больше других заботящиеся о своей славе, не только подписывали произведения, но и норовили себя здесь же изобразить как умеют. Кажется, первый решился поступить таким образом Лоренцо Гиберти, которого лысая голова выглядывает из веночка, помещенная в обрамлении дверей флорентийского баптистерия. Впоследствии подобные вещи делались неоднократно, и, хотя спустя пятьдесят лет после Гиберти указанный дерзкий обычай в Милан еще не проник, состоявший на службе у герцога урбинец Донато Браманте договорился со скульптором, работавшим по его плану в сакристии церкви св. Сатира, и тот его вылепил и поместил в карнизе между мучениками и святыми. Словом, всякий старался о сохранении своего имени; но высокомерие и самонадеянность флорентийского мастера, как видно, были так велики, что он надеялся, будто произведения, к которым он так или иначе причастен, будут впоследствии узнаны исключительно по их достоинствам. Правда, Зороастро, прибывший в Ломбардию вместе с Леонардо и его лирою, этот настаивал, что Мастер имеет незаметным образом скрытый, особенный знак в виде взлетающей птицы, совершенно достаточный проницательному человеку для опознания автора; и он его находил и указывал в волосах Марии из алтарного образа для капеллы св. Зачатия, из-за спора с заказчиками остававшегося пока в мастерской, хотя другие ученики и сотрудники, как ни пялились, ничего подобного не усматривали.
Если птицу с приподнятыми разведенными крыльями толковать метафорически как отражение характера человека и его целей, знак в этом роде следует признать подходящим для Мастера: высказываясь с насмешкой и осуждением, Леонардо недаром говорил, что многие живописцы, кого бы ни изображали, портретируют самих себя и что, мол, в этих фигурах полностью видны движения и манеры их творца. Однако же зеркало бывает кривым или показывает изображение вверх ногами. Так, происходя из состоятельного миланского семейства, Больтраффио был с детства изнежен и в разговорах с людьми робок и деликатен, но в манере рисовать и писать красками, когда выкладывал здание из грубого материала или громадных камней, выступал в виде человека простого и мужественного. А вот Марко д'Оджоне, чье воспитание было вполне деревенским и сам он отличался свойственной простонародью прямотой выражения, прежде других и успешнее перенимал от Леонардо сфумато или рассеяние, которое тяжестью его руки, кажется малопригодной для исполнения подобных тончайших вещей, еще размягчалось. И тут характер показывает себя в произведении как бы вывернутым наизнанку.
При демонстрации мускулов и их местоположения, начала и конца ты ничего не сделаешь, кроме путаницы, если сперва не сделаешь демонстрацию тонких мускулов в виде проволок и таким образом сможешь расположить их один поверх другого, как расположила природа. И не забудь сделать проволоки, представляющие мускулы в тех местах, в которых находятся срединные линии каждого мускула.
– Неудивительно, – говорил Марко д'Оджоне, – что Мастер так хорошо знает мышцы и кости лошади и все ее движения, если предпочитает обществу людей общество животных и питается кониной, как турки, от которых он заимствовал способ письма.
Марко возводил на Леонардо напраслину, и его ложные утверждения не что другое, как проявление дурного характера. Действительно, живодер иной раз привозил в Корте Веккио тушу павшей лошади или ее часть, прикрывая груз рогожей, чтобы избежать постороннего глаза и праздных разговоров. Но мало кто знал, что, когда из трубы заброшенной герцогской кухни идет дым, значит, в котле вывариваются кости, необходимые для анатомической демонстрации. В то время дурной запах, распространяясь в помещении, проникал также во двор и оттуда на улицу, а это никому не могло понравиться, – разве только прикармливавшимся в Корте Веккио собакам и бродячим кошкам, хотя если за небольшое вознаграждение сюда приносили всякую падаль, то среди прочего попадались и мертвые их сородичи. Приносили также ворон, а однажды запыхавшийся от усилия крестьянин притащил в мокром мешке множество ракушек, пустых и с устрицами, поскольку ему сказали, будто бы Мастер интересуется ископаемыми, – этот простак добывал их в песке на речных отмелях. Спустя время ракушки стали распространять зловоние, и Мастер велел их снести в приготовленную яму и засыпать землей. Язвительно отозвавшись о такой процедуре, как о похоронах, Марко заметил, что, дескать, вместе с ракушками похоронены и драгоценные знания о них, оказавшиеся недоступными из-за невыносимого запаха, препятствующего даже настолько отважному исследователю, как Леонардо. Но Мастера нелегко было смутить, так как он никому не уступал не только исключительным терпением к запахам, но и в остроумии.
Когда после длительной варки с костей оползали волокна мышечной ткани и они оголялись, Леонардо велел их сушить и отбеливать на солнце. Очищенные от хрящей, также доступных гниению, отбеленные и оглаженные стальными гладилками и скребками, протертые пастой из горного камня, какой пользуются ювелиры, кости шли в дело. И тут Мастеру непременно помогал Зороастро, настоящее имя которого Томмазо Мазино да Перетола. Поскольку же Томмазо выдавал себя за некроманта, умеющего свободно беседовать с душами умерших, Леонардо шутя добивался, не может ли он призвать тень Буцефала13, чтобы рассказать, как у него внутри все устроено. Зороастро отвечал в этом же роде, и так, забавляясь и сами над собой подшучивая, они собирали из лошадиных костей сочленения, как они прежде были составлены природою при помощи суставов, и скрепляли их проволочными петлями и проволокою же демонстрировали направление действия мышц. Однажды они собрали целиком скелет и, скрытно к нему приспособив длинные веревочные тяги вроде вожжей, сами спрятались на расстоянии и внезапно подняли тягами своего коня на дыбы, чем сильно напугали Марко д'Оджоне.
– Остается посадить на эту страшную лошадь скелет герцога Франческо, – сказал тот, оправившись от испуга.
Впрочем, подобный издевательский совет возможно было бы принять со всею серьезностью, настолько Мастер заботился о демонстрации костей человека и всех его движений при помощи моделей.
Сделай позвоночник шеи с его сухожилиями без головы наподобие мачты корабля с его такелажем; стечение мускулов к позвоночнику поддерживает его в прямом положении так, как ванты кораблей поддерживают свою мачту; и те же ванты, привязанные к мачте, частично поддерживают борта кораблей, с которыми они соединены. После чего сделай голову с ее сухожилиями, дающими ей движение на ее оси.
Так же, полагал Леонардо, поворачивается корабельная рея, а именно посредством канатов, которые матросы натягивают, приспосабливая паруса, чтобы забирали больше воздуха; и все различие между кораблем и человеком не иначе в том, что ветер желания возникает у человека в его душе, отвечая какому-нибудь привлекательному для него предмету, и затем распространяется в мышцах.
В своих аналогиях Леонардо отчасти следовал древним: состоявший врачом при гладиаторах знаменитый Гален называл руку инструментом для человека, точно, говорил он, как лира для музыканта или клещи для кузнеца, и этот Гален при возможности отыскивал в строении тела механический смысл. Позвоночник не мог бы выдержать тяжести головы, сказано в его «Анатомии», если бы его с обеих сторон не поддерживали сильные связки, которые греки называют тeнонтeс, то есть тянущие. При всех сгибаниях шеи связки одной из сторон непременно бывают напряжены и удерживают голову от западания дальше известной точки.
Такие вот проволоки или нити протягиваются через столетия, и когда кто-то давно умерший трогает их, наука, действующая спустя много времени, этому откликается. Имея в виду, что для их изумительной скульптуры грекам оказалось достаточным наблюдать голых в гимназиях, а римлянам – в общественных банях, в то время как вскрытия – что и составляет смысл слова анатомия – были строжайше запрещены, следует думать, древние также практиковались в анатомии воображаемой, о чем косвенно свидетельствует важность, какую они придавали чувству осязания. Так, Аристотель настаивает, что в человеческом роде даровитые и недаровитые люди различаются в зависимости от их осязания: люди с твердым и нечувствительным телом, утверждает философ, не одарены сообразительностью. Но едва ли менее важно осязание внутреннее, которое руководит равновесием, управляет движениями и сообщает душе о положении членов и органов тела, известном человеку и в темноте без участия зрения. Так что это важнейшее чувство можно назвать телесным сознанием, и благодаря ему возможна воображаемая анатомия.
Стоило посмотреть, как Мастер для нее изготавливается – опираясь то на одну, то на другую ногу, так и эдак выставляя бедро и поворачивая его относительно таза; как выбирает стерженек графита или охры и, покачивая свободно опущенной кистью, оценивает тяжесть, испытываемую связками и сухожилиями плеча, и одновременно, подобно раскачивающему копье солдату, подготавливая привычный, но частично всегда обновляющийся жест рисовальщика; как внезапно всего себя перестраивает, шире расставляя ступни и разворачивая их по-иному; наконец, как рисует – длинными округлыми линиями, следуя направлению мышечных волокон, охлестывающих кость, и одним изменением толщины и крепости следа, оставляемого на листе бумаги графитом или же охрою, с громадным искусством и правильностью показывает рельеф и все повороты формы и некоторым проницающим чувством обнаруживает внутреннее устройство подшипников или суставов, где покрытые опаловой коркой поверхности так совершенны, а облегчающая движение жидкость настолько верно отмерена. И этого ни видеть, ни слышать нельзя, тут пригодно лишь внутреннее осязание.
Что касается анатомии обычной или практической, то в XIII веке Фридрих Второй Гогенштауфен позволил университету в Салерно вскрывать мертвое тело один раз за пять лет, а спустя два столетия в Венеции разрешалось ежегодное публичное вскрытие, в Падуе же и в Болонье – два раза в году. Но одно дело, о чем договариваются университеты с республиками и императорами, другое – народное мнение, для которого вскрытие мертвого остается ужасным проступком и надругательством для целей колдовства. К тому же Мастер не имел для занятий анатомией постоянного удобного тайного места, но сообразовывался по возможности с тем, откуда достается мертвое тело: казненный ли это преступник, или умерший на улице бездомный нищий, убитый ли в драке, или кто-нибудь скончавшийся в госпитале. В последнем случае, если похороны приняты на общественный счет, Леонардо сговаривался с монахами госпиталя или с могильщиками и в зависимости от всего этого – мешок с инструментами через плечо – направлялся в какой-нибудь грязный сырой подвал, владельцам которого заранее заплачено. Тут еще многое зависит от обычаев Мастера, от его желания влиять и господствовать – известно, что этого бывает легче добиться с помощью тайны; поэтому, где ее нет, он ее нарочно создает иной раз. И все же, чтобы понять, какое необходимо воображение и память, если желаешь вдохнуть полноту жизни в мертвое тело, а оно, может, пошло пятнами и начало гнить, надо непременно побыть рядом с Леонардо при его «анатомии». Мессер Фацио Кардано, которому – среди немногих редчайшему – это случалось, однажды, сравнивая рисунок Мастера с растерзанной плотью, куда тот погружал руки по локоть, воодушевившись, прочел из апостола Павла:
– Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в унижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе.
Леонардо живо откликнулся:
– Тут нет никакого чуда, а только моя сообразительность; сейчас я тебе покажу, как наполняются ветром паруса, кажется, безнадежно повисшие.
Он растопил воск и затем, воспользовавшись стеклянной воронкой, влил его в желудочки сердца и заполнил опавшие полости. Когда воск остыл и стал твердым, острым ножом Леонардо высвободил получившийся таким образом слепок пустоты, напряжением выпуклостей напоминающий о парусах, когда корабль, толкаемый ветром, выходит из гавани.
О созерцатель этой нашей машины! Не печалься, что ты познаешь ее благодаря смерти других, но радуйся, что виновник нашего бытия поместил ум в таком превосходном инструменте.
Так в предвидении возможных упреков и обвинении в нечестии утешал себя Леонардо; однако что значат эти тридцать, вскрытые Мастером за долгое время при его анатомиях, сравнительно с жатвою, собираемой безжалостной смертью, когда нападает чума и жители укрываются в своих норах в надежде, что их минует ужаснейший из бичей божьих? Впрочем, некоторые отчаянные нанимаются хоронить мертвецов и зарабатывают хорошие деньги; на брезенте, накрывающем ужасную кладь, можно прочитать надпись «Боже, сжалься над нами»; а лошадям приспосабливают шоры, чтобы, оглядываясь, не видели протянутые из-под покрывала конечности, так как напившиеся вина возницы мало что соображают и грузят небрежно. Также на улицах появляются врачи, соревнующиеся богатством одежды, в масках из левантского сафьяна, с глазами из хрусталя и длинными носами, внутри набитыми благовониями. Редкий прохожий пугается их вида хуже самой смерти, а когда врачи как-то сунулись в Корте Веккио, громаднейший пес медиоланской породы чуть их не загрыз от изумления. Жилец Корте Веккио сказал врачам про этого пса, что ему следует отдавать почести как святому какому-нибудь, поскольку он уберег от болезни и гибели своего хозяина и проживающих с ним учеников и помощников, разогнав и уничтожив крыс, которые разносят заразу.
– Десять городов и пять тысяч домов с тридцатью тысячами жителей, и вы рассеете эту массу людей, в настоящее время жмущихся один к другому как овцы, заполняя все смрадом и распространяя зародыши чумы и смерти. Филарете, – сказал затем Леонардо, имея в виду архитектора, построившего башню с уступами и сочинившего для герцогов Сфорца план идеального города, – когда придумывал свою Сфорцинду, многое предусмотрел, касающееся красоты внешнего вида; но от этого мало пользы, если население будет целиком погублено болезнью. Между тем я имею способ устраивать города, избавленные от подобной опасности.
Тут он изложил докторам медицины замысел, основа которого есть всеобщее разделение, поскольку причиною распространения заразы служит всеобщее смешивание, когда одежда бедняков и странствующих пилигримов соприкасается с ризами священнослужителей и знати; и ведь кто знает, не укрывается ли также болезнь в фуре торговца вместе с его товарами? Иначе говоря, высокопоставленного человека надо сделать таким не только в метафорическом смысле. С этой целью дороги с прилегающими к ним зданиями пусть располагаются не рядом, как это делается обыкновенно, но одни над другими. Внизу пусть передвигаются подрядчики и торговцы, доставляющие материал для строительства; выше пускай дымят очаги бедняков и расхаживают паломники; еще выше – богатые купцы. На самом верху помещается государь и его служащие, которые, когда им понадобится продовольствие и другие припасы, смогут поднимать их через колодцы. В свою очередь, находящихся внизу простых граждан удается предохранить от чумной заразы устройством многочисленных лотков для стока нечистот, а в глубине пусть будут проложены глиняные трубы, доставляющие воду для питья. Так было в Древнем Риме, так устроен и человек, которого природа снабдила несколькими отверстиями: через одни он принимает внутрь необходимое, через другие выбрасывает сделавшееся негодным. Милан с его каналами для этого не приспособлен, поскольку не в состоянии освободить кишечник и мочевой пузырь, распространяющие яды по его телу.
Но это все фантазии, хотя бы и остроумные. Покуда же богатые рыцари и дворяне вместе с правительством покинули город, и с ними вся клика – гадатели, хироманты и поэты, которые в таких обстоятельствах нередко создают наилучшие произведения, как если бы опасная близость смерти, распад и всяческое уничтожение каким-то образом поощряли производительные силы души. Это тем более любопытно, что людям того времени часто приписывают особенное гармоническое мировоззрение. Француз Николай Орезм, касаясь гармонии несходного в трактате «О конфигурации качеств», указывает, что один колокол созвучнее другому не потому, что тот к нему ближе, но потому, что имеется должное соотношение качеств, и приводит в пример дружбу между человеком и псом, когда пес восполняет недостающее человеку качество верности, а человек – недостающую псу сообразительность. Если, придерживаясь самой широкой аналогии, двигаться дальше, возможно заключить, что необходимое зло, укрепляющее согласно мнению Августина силу добра, находится с этим последним в гармоническом соответствии. А отсюда уже получается, что ужасная болезнь и превосходная музыка или пение могут, не оскорбляя слуха, звучать совместно. Этим отчасти оправдываются веселье и всевозможные развлечения, каким предаются отъехавшие из города на время чумы богатые люди.
Находившийся при дворе Теодориха14 философ Боэций15 рассказывает, как двое из Метимны посредством пения и музыки избавили жителей Лесбоса от тяжелых болезней. «Это неудивительно, – замечает Боэций, ссылаясь на мнение греческого философа Демокрита, – ведь если строение души и тела держится музыкальным согласием, то каково состояние тела, таков и пульс, соответствующий мерности ударов сердца; и когда пульс нарушается, значит, согласия нету и наступает недомогание. Тут музыка и болезнь скорее соперничают – кто кого пересилит».
Такое понимание для Леонардо, одержимого желанием все исправлять, наверное, всего ближе. Было бы по улицам Милана уместно иное движение, а не скрипели одни только похоронные дроги, новый Демокрит не хвастливыми разговорами стал бы демонстрировать медикам свое превосходство, но исправляя нарушенный пульс зачумленных и подстраивая его к равномерным ударам механического барабана, помещенного на двухколесной тележке, так что сооружение в целом напоминает несущую свернутый панцирь улитку. Посреди тележной оси укреплено зубчатое колесо, с нею вместе вращающееся и передающее движение двум другим зубчатым колесам, а те деревянными колками цепляют рычаги, в свою очередь, оттягивающие барабанные палки, которые с силою обрушиваются на воловью кожу, крепко натянутую.
Хотя и кратчайший звук имеет некоторую длительность, удары барабана кажутся отрывистыми и тупыми; такую безобразную тупость можно отчасти преодолеть, помещая поверх натянутой воловьей кожи резонансные струны: их звучание создаст приятнейший фон или звуковое сфумато. Настраивать такой механический барабан – интересное и поучительное занятие, когда при веерообразном расположении палок их можно поворачивать и таким образом закреплять, что они ударяют дальше или ближе от края; от этого зависит высота звучания, как и от того, с какой силой натянуты струны и кожа. Чтобы облегчить эту работу и дать возможность настраивающему уделить больше внимания тонкостям, Леонардо придумал устройство, напоминающее складной стул с крестообразно соединенными ножками.
Исходя из особенного пристрастия Мастера к всяческой слитности, наиболее совершенным музыкальным инструментом из тех, которые он изобрел, правильно будет назвать виолу органиста: тут вместо смычка по струнам скользит бычья жила, растянутая между двумя колесами наподобие приводного ремня. Орудие приводится в действие ногою, как токарный станок, в то время руки свободно справляются с клавиатурой; обтянутые сукном рычаги, когда прикасаются к струнам, благодаря механической передаче первоначального движения пальцем действуют замечательно чисто и отчетливо.
Беспрерывное касание тянущейся ленты-смычка придает звучанию слитность, а сочетанию слитности или звукового сфумато с раздельностью находятся аналогии в других областях. Так, бесконечно разнообразные слитные движения человека осуществляются, что хорошо видно на портрете синьоры Чечилии, раздельными частями или простыми механизмами, в своей совокупности составляющими эту машину. И если кто имеет воображение, тому доступно ее разобрать, проверить исправность и восстановить в прежнем виде, будто бы ничего не происходило.
Душевные состояния приводят в движение лицо человека различными способами: один смеется, другой плачет, иной веселится, другой печалится, один обнаруживает гнев, другой жалость, один удивляется, другой ужасается, одни кажутся глупцами, другие – размышляющими и созерцающими. И такие состояния должны сопровождаться движениями рук, лица и всего человека.
Однако возможность не раскрывать свои мысли, или опубликовывать частично, пли говорить противоположное тому, что думаешь, или другим каким-нибудь способом лгать, изображая на лице одно, тогда как в душе происходит иное, представляет существенное затруднение для живописца и скульптора.
Когда осенью 1488 года Джакопо Андреа Феррарский, сопровождавший регента Моро в качестве знающего советика, посетил Корте Веккио, он нашел, что восковая фигура герцога Франческо, сдавившего коленями бока поднятой на дыбы лошади, силою движения сходна с обрубком змеи, не утратившим способности сокращаться. Что до фигуры Коня, то Джакопо Андреа посоветовал регенту проверить на себе, как что происходит, если при быстром шаге он пожелает внезапно остановиться: нет ли здесь аналогии с лошадью, которая под воздействием внешней силы или сама по себе внезапно приседает на задние ноги, поднимая перед препятствием громадную тяжесть своего тела.
– Тут происходит, – сказал Джакопо Андреа, – перестройка всех механических соотношений и из-за этого всеобщее смущение и неурядица: чтобы не повалиться вперед, вы насильно посылаете себя в обратном направлении, в то время как руки сами собой воздеваются кверху и в стороны, помогая сохранить равновесие. Когда силен Марсий16, спешивший вслед за Афиною, заметил оброненную ею флейту, он в страхе отпрянул, – можно сказать, встал на дыбы, и губы его зашевелились в предчувствии прикосновения к сладчайшему инструменту. Какое при этом он имел выражение? Оно было сложным, и коротко его не определишь: тут и радость и удовольствие, но и боязнь, так как небожители не одобряют, если кто присваивает случайно ими утраченное.
Копыта, помогая сохранить равновесие, взбивают невидимую пену над поверженным неприятелем; восковая морда Коня – если уместно рассуждать о выражении применительно к морде животного, хотя бы и благородного, – выражает противоположные и несовместимые чувства: гордость и страх. Гордость – от необыкновенности и величия ноши, страх – от боли, причиняемой царственным всадником, который пришпорил его и растянул удилами рот. Несовместимые чувства все же каким-то образом объединились, и еще другое нечто добавилось, и получилась сложная смесь; поэтому кажется, что выражение меняется беспрестанно. Только некоторыми мгновениями, когда воображение зрителя будто бы пронизывается молнией, все проясняется, и тогда хорошо видно, что Конь, оскалясь, смеется.
Непроизвольно подчиняясь движению присевшего на задние ноги Коня, согнувшись в коленях, расставивши широко локти и выпятив подбородок, и без того выдающийся, Моро обошел восковую модель вокруг. Когда он вновь очутился перед лошадиною мордой, его щеки заливали два красных пятна, подобные быстро распространяющимся по рыхлой бумаге чернилам, – признак испытываемого удовольствия. Моро сказал:
– Решимость, с которою герцог Франческо управляет Конем, внушает страх и трепет даже неробкому человеку; это неудивительно, поскольку наш отец был великим государем и воином. Тот, кто увидит памятник отлитым в бронзе, не станет более сомневаться в счастливой судьбе династии, имеющей настолько почетное происхождение.
– Изложенная красивыми стихами, эта мысль лучше другого годится для надписи на пьедестале, – сказал Джакопо Андреа Феррарский, часть своей великой учености употребивший на доказательства того, будто бы миланские Сфорца посредством Висконти, с которыми породнились, происходят от одного из спутников Энея, а именно Англа, прибывшею с ним из Троады, и вместе они основали в Италии государство латинян.
До тех пор один только Филиппо Мария Висконти, отличавшийся исключительной глупостью, решался добавить к своему титулу латинское Англус, тогда как другие отвергали такую претензию как необоснованную. Между тем Лодовико Моро, человек, тонко соображающий, поддался ложному искушению отчасти потому, что его к этому подталкивали. Ловко возбуждая тщеславие регента при помощи своей эрудиции, камердинер сказал однажды:
– Величина, ваша светлость, неизменно создает красоту для взора: луна кажется более красивой, чем прочие светила, а более крупные звезды красивее мелких, что хорошо видно на примере звезд первой величины. В стихах же римского поэта Папиния Стация, восхваляющего величину конной статуи императора Домициана, говорится, будто обратившаяся в звезды почившая родня этого Домициана по ночам спускается с неба и обменивается с конем нежными поцелуями, тогда как другие звезды еще и помещаются в виде ожерелья на его шее.
Тут Моро как раз и пожелал, чтобы его Конь был необычайных размеров. Отвечая предложению регента, Леонардо сказал:
– Как показывает опыт и подтверждает рассуждение, фигуры, которые кажутся движущимися, – также и лошадь, встающая на дыбы, – неустойчивы и разрушаются или при попытке их передвинуть, или сами по себе, если их тяжесть превышает предел, установленный природою. Поскольку такие фигуры делаются с большим отклонением от устойчивого равновесия, их центр тяжести сильно удален от центра геометрического, и они держатся исключительно сопротивлением материала, из которого сделаны. Но при чрезмерном увеличении возрастает и вес, и свойственное тяжелому телу желание успокоиться во всеобщей тяжести Земли становится неудержимым и неизбежно приводит к порче и разрушению; тот совершает наибольшую ошибку, кто пренебрегает законами природы и их справедливостью.
– Я забочусь о славе, а не о справедливости, – сказал Лодовико Моро, рассердившись, – да и в чем ты усматриваешь справедливость?
– Истина, ваша светлость, есть часть справедливости, тогда как законы природы есть часть этой части, – сказал Леонардо, у которого дерзости и желания создавать необыкновенные и громадные вещи было нисколько не меньше сравнительно с регентом Моро.
Никогда не следует делать голову в том же повороте, что и грудь; или руку, следующую за движением ноги; и если голова повернута к правому плечу, то делай ее части с левой стороны ниже, чем с правой. И если ты делаешь грудь прямо, то поступай так, чтобы при повороте головы в левую сторону части правой стороны были выше, чем левой.
Рассуждая о правиле контрапоста, подчинившем себе впоследствии все академии мира, где только преподают рисунок и живопись, Джакопо Андреа Феррарский ссылался на мнение блаженного Августина17.
«Цепь веков, словно прекраснейшую поэму, – говорит Августин в „Граде Божьем“, – Бог украсил некими антитезами; ведь то, что носит греческое название „антитеза“, весьма уместно для украшения речи. По-латыни это звучит как „opposita“ или, еще выразительнее, „contropposita“, то есть противоположность. Так же путем некоего красноречия, но ужо не слов, а вещей, посредством противопоставления противоположностей слагается красота этого мира».
– Приведенное суждение восходит к Екклезиасту, – прибавлял Джакопо Андреа, – поскольку все имеет источник: против злого – благо, сказано у пророка, против смерти – жизнь, против праведника – грешник. Итак, вторит ему Августин, взирай на дела всевышнего, беря попарно одно против другого.
Предпочитая рассматривать вещи, ближайшие к практике, Леонардо посетовал:
– Удивительно, что многие люди действуют, не испытывая сомнения, когда уничтожают и всячески преследуют вещи, которые определены для их же удобства. Так, они уродуют фигуру стеснительной одеждой и обувью, затрудняя прохождение крови туго стянутыми тесемками и поясами, придумывают солдатам гусиный шаг, а лошадям – противоестественную походку, называемую иноходью, когда принуждают одновременно выступать левой передней ногой и левою задней, и затем подобным же образом с другой стороны. Вопреки здравому смыслу такая походка считается торжественной и приличной княжеским лошадям, и ее добиваются берейторы, тогда как в природе четвероногих двигать ногами крест-накрест, то есть одновременно правой передней ногой и левою задней или наоборот. Так же и человек при ходьбе выдвигает одновременно левую ногу и правую руку, и такое естественное движение возможно нарушить только насилием: хлещет ли берейтор лошадь по бокам, всадник ли вопреки внутреннему стремлению выдвигает вперед левое плечо и одновременно левую ногу со стременем, как сделал Вероккио в его венецианском коне.
Остроумная аргументация Джакопо Андреа Феррарского, который доказывал, что не видит препятствия для мирного управления Миланом кем-либо из Сфорца и нет малейшего повода для волнения всаднику, отчасти послужила причиною согласия Моро поставить Коня на три точки, тогда как рассуждения о контрапосте позволили пустить его естественным шагом, отказавшись от иноходи.
Некоторое время спустя регент пожелал убедиться, насколько Мастер исполняет его пожелания в части размеров, и послал в Корте Веккио человека. Леонардо сказал этому посланному:
– Понадобится двести тысяч фунтов металла, поскольку Конь будет высотою в двенадцать локтей.
– О да! – произнес Моро вполголоса, когда ему об этом донесли, и на его щеках проступили красные пятна. В тот же день Моро продиктовал флорентийскому послу письмо для Лоренцо Великолепного и потребовал немедленно его отправить.
«Как Вам известно, синьор Лодовико имеет намерение сделать конный памятник, достойный его отца, герцога Франческо Сфорца Великого. Заказанная флорентийцу Леонардо модель теперь изготовлена, однако из-за медлительности этого флорентийца Леонардо модель, как видно, не будет доведена до благополучного окончания; поэтому синьор Лодовико просит прислать ему других мастеров».
Благодаря змеиной хитрости этого человека он верно угадывал, что сказанное в письме тотчас станет известно Мастеру: находясь на чужбине, флорентиец, если разузнает о кознях, замышляемых против его земляка, непременно тому расскажет. Моро на это рассчитывал, как и на то, что обидно и несправедливо оговоренный Леонардо вынужден будет поторопиться. В самом деле, восковая модель Коня, идущего шагом, хотя бы и меньшая его окончательной величины, оказалась готовою к рождеству 1489 года; и это при том, что принято удивляться медленности, с которою работает Мастер, и ее осуждать.
Единственное настоящее занятие поэта заключается в том, чтобы выдумывать слова людей, говорящих друг с другом, и только их он представляет чувству слуха как природные, так как сами по себе они созданы человеческим голосом. Во всем остальном он превзойден живописцем.
Если кто обладает поражающими воображение достоинствами, недостатки ему охотно придумают, поскольку зависть и злоба в своем стремительном беге непременно обгонят восхищение и похвалу, плетущихся, можно сказать, кое-как. Что касается Моро, то, вместо того чтобы, подобно опытному акушеру, способствовать рождению Большого коня, он в странном ослеплении этому препятствовал, занимая скульптора другими делами. Так, близко к празднику рождества 1490 года Моро велел ему заниматься машиною для представления, которое он устраивал в честь герцогини Изабеллы, чьей благосклонности бессовестно искал, не задумываясь о репутации перед племянником.
Пьесу сочинил Беллинчоне и назвал ее «Рай», однако при библейской вывеске в представлении должен был участвовать языческий Юпитер, которого другие участники называют громовержцем и владыкою мира.
Плотники, три недели работая день и ночь, изготовили части громаднейшего колеса, посредством которого другие боги Олимпа, олицетворяя планеты, пересекающие небесный свод, должны будут двигаться по их орбитам.
Когда автор – а у него в голове, как видно, все перепуталось и он сомневается, чему отдать предпочтение, языческим ли басням или христианскому преданию – выпустил на сцену ангела-благовестителя с крыльями, оклеенными настоящими перьями, кто-то из присутствующих зрителей воскликнул:
– Хорошо бы эту курочку в суп!
И все захохотали, довольные удачною шуткой. Никогда еще актеры не знали более неблаговоспитанной публики: люди вскакивали со своих мест, потрясали кулаками, смеялись и шумели, поэтому ангел-благовеститель вынужден был кричать что есть мочи, отчего краснел и надувался, как если бы поднимал неимоверную тяжесть.
Внимание, слушайте все! Восславим, славные мужи,
Грацию, которая к нам, смертным, спустилась, -
Самодержец небесный чудом изменил движенье планет.
Молчи, преисподняя! В этот праздник Юпитер
Даст передохнуть даже мученикам.
Какую бы ни было длинную речь действующие лица непременно заканчивают похвалой герцогине Изабелле, составленной автором в самых напыщенных выражениях; однако где только возможно, также и на крыльях четырех Меркуриев, изображающих иностранных послов, помещена анаграмма миланского регента. Соответственно на лице герцогини отражаются смятение и гнев, а в выражении Моро – дьявольское удовольствие.
Когда Аполлон-Солнце, поневоле согласившийся с появлением другого такого же яркого светила – имеется в виду герцогиня Изабелла, – предложил разделить власть между ними поровну, олицетворяющие планеты боги Олимпа стали поочередно сходить на помост сцены, добавляя голоса в образующийся хор, провозгласивший наиболее громкую похвалу регенту Моро. Кроме герцогини, которой это не переставало быть противным, к подобному бесстыдству все были приучены и даже не вслушивались в слова, тем более что внимание зрителей привлекало устройство, состоявшее из громадной лампы с плавающим фитилем, прикрепленной позади стеклянного шарообразного сосуда, где кипела вода. Передвигаясь по окружности, устройство создавало верное впечатление восходящего и заходящего солнца, тогда как другой шар, меньших размеров, изображал собою луну, Также поражали присутствующих одежды, телодвижения и весь вид исполнителей, наученных Леонардо превосходной развязности, когда каждая часть тела располагалась относительно общего центра тяжести в соответствии с правилом контрапоста. Если к этому прибавить красоту телосложения, миловидность лиц и распахивающиеся от дуновения ветерка кисейные одежды, можно отчасти вообразить пир чувства зрения, которым угощали посетителей Замка в дни рождества Христова.
– Простодушие здешних прихожан так велико, – сказал духовник герцогини Изабеллы, нарочно при этом не различая положения и сана присутствующих, – что они одинаково воодушевлены как святой мессой, так и языческой дребеденью, в которую кощунственным образом впутаны мотивы из нашего святого предания. Что касается женщин, то ввиду крайнего невежества и привычной распущенности в их воображении все перепутывается: святая мученическая плоть Иисуса и жирные ляжки Юпитера. Впрочем, – добавил с отвращением духовник, – местность, где обитают Моро и его придворные, издавна считается поганой.
Как было сказано прежде, в древности здесь находились ворота, посвященные этому ложному громовержцу, отчего миланская резиденция Сфорца называется замком Порто Джовио, то есть у ворот Юпитера.
Когда действие на сцене закончилось, Беллинчоне, которого рифмы не оставляли ни на мгновение, как докучные мухи, прочел Леонардо сонет, где соединил проступок Сизифа, без спросу воспользовавшегося громом и молнией, с пиротехническими упражнениями Мастера.
– Несомненно, ты был бы наказан, – сказал затем Беллинчоне, – если бы не сегодняшний праздник, когда из-за всеобщей радости преступники избавлены or мучения, данаиды не наполняют свою бочку, Иксион не вертится на колесе и Сизиф отдыхает.
Леонардо ответил:
– Пустым, бесполезным удовольствиям я предпочитаю муки Сизифа, которые, по моему мнению, есть не что другое, как добросовестный труд, поскольку для хорошего мастера всегда останется что прибавить к сделанному. Но как Сизиф не нуждается в отдыхе, хотя ему это ошибочно приписывают, так и я не устаю, принося пользу.
При анатомировании глаза, для того чтобы хорошо разглядеть внутри, не проливая его влаги, надобно положить глаз в яичный белок и прокипятить и укрепить, разрезая яйцо и глаз поперек, дабы средняя часть ничего не пролила внутрь.
Предшественник тогдашних владетелей Мантуи маркиз Лодовико Гонзага по случаю своей свадьбы заказал пьесу на античный сюжет. Имевший семнадцать лет от роду флорентиец Анджело Полициано написал о приключениях певца Орфея, потратив на это три дня с небольшим. Подобная быстрота не только показывает замечательную легкость пера, но и вновь убедительно опровергает мнение, будто бы люди, которые нынче сломя голову все куда-то несутся, тогда прохлаждались. На пасху 1490 года сеньоры Гонзага решились возобновить представление и, испросив разрешение герцога Миланского, призвали Леонардо, чтобы тот построил театральную машину вместо разрушившейся прежней. Из-за того же самого здесь оказался опытный в музыке Франкино Гафури, тогда как другой флорентиец, а именно Аталант Миллиоротти, еще прежде находился в Мантуе, обучая молодых людей игре на лютне и лире, как его самого в свое время научил Леонардо, прибывший теперь вместе с помощником по механической части Томмазо Мазино из Перетолы. Таким образом, к огорчению некоторых, эта троица вновь, хотя бы и ненадолго, соединилась; ведь, когда тосканец один, все же его следует остерегаться, чтобы он вас не высмеял или другим способом не унизил, если же их трое или четверо и они сговорились подшучивать над другими людьми, каждый станет их избегать, опасаясь стать жертвою какой-нибудь оскорбительной выходки.
Каждый, но не Андреа Мантенья, живописец из Падуи, долгое время состоявший на службе у Мантуанских сеньоров и нашедший здесь, можно сказать, другую родину: этот ничего не боится и, будучи угрюмым и дерзким человеком, на чужие насмешки отвечает злобными выкриками и ругательствами, так что в другой раз к нему не привязываются. Под стать крутому характеру Андреа создает и живопись: трудно вообразить манеру, настолько отличающуюся от новейшей и вместе от живописи старинных мастеров, хотя последним он отчасти ближе из-за исключительной жесткости очертаний, которым в противоположность Леонардо придавал первостепенную важность.
При том что флорентиец не увлекался труднейшими ракурсами и перспективными сокращениями, многие картины Мантеньи кажутся написанными, как если бы живописец лежал на полу и оттуда рассматривал свои фигуры или нарочно взбирался на лестницу, чтобы видеть сверху. Андреа восхищался античными мраморами и ставил их выше самой природы, которая, как он полагал, другой раз утаивает от наблюдателя свои достоинства. «Статуи казались ему, – пишет Вазари, – более законченными и более точными в передаче мускулов, вен, жил и других деталей, которые природа часто не так ясно обнаруживает, прикрывая нежностью и мягкостью плоти; как можно убедиться, в его произведениях действительно видна несколько режущая манера, подчас напоминающая скорее камень, чем живое тело». Произведения же Леонардо дышат, можно сказать, и настолько дыхание это легко и ничем не стесняется, что не приходится думать о той или иной манере, а остается лишь успокоиться подобною легкостью и вместе дышать.
Все это показывает, что возможны различные точки зрения и способы исследования, отсюда разнообразие манер; совместное же заблуждение делает живописцев похожими один на другого и уничтожает различия, а это несвойственно человеку, поскольку, говоря словами св. Амвросия, епископа Медиоланского, рай в сущности нашей есть рай. богатый многими мнениями. Но тут есть и неудобства. В строительстве театральной машины совместно участвуют Леонардо да Винчи и еще флорентиец Лука, прозванный Фанчелли, или Гусенок, построивший машину для первого представления пьесы «Орфей». Теперь же его опыту не доверились полностью, так что скорее приходится опасаться, как бы тосканцы не перессорились, нежели заботиться, чтобы не обижали других.
Видная поверх сцены часть устроенной по замыслу Леонардо машины представляла собой форму сегмента. Обтянутая холстиною сферическая поверхность была расписана в виде скалы, поросшей кустарником; при этом изнутри изливалась и падала сверкающими брызгами вода источника и раздавалась приятная музыка. В следующем явлении пьесы кажущаяся цельной скала разделялась посредине, открывая зрителям подземное царство и дворец его государей Плутона и Прозерпины. Понятное дело, холст с изумительно правдоподобно написанными скалой и кустарником также был разделен пополам, будучи при этом натянут на деревянные рамы, собранные из гнутых над кипящей водою брусьев. Еще прежде представления интересно было смотреть, как мастера в испачканных опилками фартуках прилаживали деревянные части, скрепляли их между собою и проверяли в движении, в то время как воздух был заполнен парами клея, образующими как бы запах творения. И эти люди не так внешностью походили на Плотника, который согласно древнему преданию построил и привел в движение звездные сферы, издающие не слышную обычному уху гармоническую музыку, сколько душою чувствовали себя полноправными наряду с ним устроителями.
Главная ось театральной машины сделана из елового бревна толщиною в талию человека и упирается в громадный подшипник, выдолбленный из смолистого пня и выложенный изнутри медным листом. Ось принадлежит зубчатому колесу со спицами длиною в два человеческих роста, своим видом вызывающему трепет и удивление. Что же касается червячной передачи, если кто-нибудь нарочно спускается в помещение под сценой, чтобы видеть, как в наполненном водою корыте вращается и плещется громаднейший винт и, вращаясь на одном месте, тщетно куда-то стремится, или наблюдать за равномерным падением груза, как оп пропадает в колодце и внезапно при обратном движении возникает вновь, а пеньковый канат наматывается на ось красивыми правильными рядами, тот посетитель возвращается из подземелья ошеломленный, будто бы в самом деле побывал в аду, где оказался свидетелем наказания грешников. Однако здесь все это затеяно совсем с иной целью, а именно чтобы раздвинуть и после вновь совместить части театральной машины, построенной для Мантуанских сеньоров в городе, плывущем, как желток в яйце, посредине окружающих его вод, поскольку он ограничен рекой Минчио и озерами и таким образом плавает на поверхности сферы Земли; а та, в свою очередь, взвешена в окружающей ее сфере воздуха, и все вместе погружено и удерживается посреди блистающей легчайшей сферы огня.
Когда при начале второго действия пьесы декорация, изображающая скалы с источником, легко и плавно раздвинулась и стала видна резиденция Плутона и Прозерпины, всеобщий вздох пронесся из конца в конец помещения для зрителей, а находившиеся в первом ряду маркиз и маркиза негромко воскликнули «браво!»: сравнительно с Миланом в Мантуе другие привычки, более утонченные. Между тем подземный дворец, выстроенный придворным архитектором Эрколе совместно с Лукою Фанчелли из дерева, бумаги и холста, если бы его сделать из более долговечного материала, был бы достоин служить местопребыванием просвещенных сеньоров Франческо и Изабеллы Гонзага, – в такой превосходной округлости и уравновешенном сочетании, просторе и свободном величии создавались дворцы разве что для императоров Рима, насколько можно судить по развалинам. Стены великолепного дворца этих управителей ада Мантенья расписал так искусно, что их можно было с уверенностью принять за мраморные. Живописец, хотя и на большем пространстве, исполнил именно то, чего добивался в картинах, когда скудно расцвеченные и очерченные резко фигуры не так напоминают живых людей, как скульптурные изваяния. При том что впоследствии он подвергался справедливым упрекам, его критики, если бы видели декорацию для пьесы Анджело Полициано об Орфее, нашли бы, что ничего более подходящего невозможно вообразить.
Шестьдесят лет спустя, когда маркизы и ее супруга давно не было па свете, Мантую посетил Джорджо Вазари; тогдашний управитель города его спросил, что он думает о работах живописца Джулио Романо, долгое время служившего дому Гонзага. Вазари ответил, что в городе на каждом углу следует поставить статую этого Джулио, как если бы тот был полководцем и императором, и что половины государства, как Мантуя, недостанет оплатить его таланты и труды. На это управитель, глубоко понимающий искусство, сказал, что Джулио – подлинный господин этого города, так как целиком его обновил. А ведь это можно отчасти отнести к мастерам, совместно участвовавшим в постановке «Орфея», поскольку если они не распоряжаются судьбою и имуществом подданных, то воображение граждан всецело от них зависит. Между тем особенные взаимоотношения с тяжестью, когда они ее успешно преодолевают при строительстве высоких зданий или хитроумно используют с помощью противовесов, как в театральной машине, отчасти придают им сходство с ангелами, свободно проникающими в стихию огня из-за их легкости. Однако, чтобы витая, можно сказать, в облаках как перо, подхваченное движением воздуха, они не утрачивали полностью необходимых связей с действительностью, им приданы также обычные житейские качества: хорошие мастера – народ крикливый и склочный, в словах и поступках решительный и хорошо понимающий свои выгоды и преимущества.
Маркиза Изабелла, когда благодарила мастеров и работников после удавшегося представления, обратясь к Леонардо, сказала:
– Подобные дарования и труд заслужили награду неоценимую; но мы желаем хотя бы отчасти оплатить долг, который целиком будет оплачен тройной славою Апеллеса, Фидия и Герона.
Маркиза отцепила от лифа рубин в прекрасной оправе, чтобы вручить флорентийцу, тогда как тот отвечал:
– Руки, в которые, подобные снежным хлопьям, сыплются дукаты и драгоценные камни, не устанут служить.
И, помолчавши, добавил:
– Но это служение только ради пользы, но не ради нашей выгоды.
Что такое арка? Арка есть не что иное, как сила, созданная двумя слабостями, ибо арка в сооружениях состоит из двух четвертей круга; каждая из этих четвертей круга очень слабая сама по себе, стремится упасть, но так как одна противится падению другой, то две слабости превращаются в единую силу.
В некотором смысле мы лучше знаем Леонардо сравнительно с его современниками и друзьями, исключая особо доверенных, как Джакопо Андреа Феррарский, камердинер, или Фацио Кардано, юрист. Его ученые труды в виде трактатов или разрозненных записей, при жизни Мастера и долгое время спустя после его смерти остававшиеся неизвестными для постороннего глаза, теперь тщательно издаются и широко доступны, тогда как в те времена имели хождение в публике разве что нарочно придуманные для развлечения басни и пророчества, да и то отделившиеся от их автора, который отчасти забыт, а другие бессовестно пользуются его изобретениями. Если же иной раз бывало не так и слушатели с благодарностью поминали находчивость и остроумие Мастера, это еще опаснее для его репутации, поскольку превращает величайшего мыслителя своего времени в какого-то шута горохового; когда же он решался предоставить некоторые свои результаты для всеобщего пользования, его щедрость оставалась непонятой.
Лодовико Моро, желая довести до конца незавершенные предприятия его предшественников и таким образом легко присвоить долю их славы, задумал в кратчайшее время накрыть Миланский собор барабаном и куполом. Прежние неоднократные попытки не удавались: стоило каменщикам добраться выше известного уровня, в кладке обнаруживались трещины и приходилось опускать вниз приготовленный материал, чтобы не рухнул вместе с лесами. Теперь же были разосланы письма в различные области Италии к правительствам, чтобы допустили наиболее выдающихся инженеров и архитекторов принять участие в конкурсе.
Но не так просто их вытребовать: малые княжества и могущественные государства, знаменитые республики и тирании, которых даже названия опасались произносить из-за их ужасной жестокости, все равно торопятся строить в те времена, когда люди готовы вывернуться наизнанку, чтобы один другого опередить. Поэтому, помимо четверых из Ломбардии, не так уж прославленных, из иноземцев в конкурсе приняли участие двое, которые и до этого там находились: Леонардо да Винчи и Донато Браманте, урбинец. Хотя Моро торопил как соревнующихся, так и их судей, дело тянулось больше двух лет и окончательное решение было принято в июле 1490-го.
В перспективе времени два года представляются как два дня или того меньше, а фигуры людей, оставивших о себе память в потомстве, выстраиваются согласно установившемуся мнению об их заслугах. Поэтому кажется необъяснимым, что строительная комиссия и Тайный совет предпочли кого-то другого этим двоим, чья тень простирается в столетиях так же далеко, как тень Собора над городом; для нас возмутительна и дерзость комиссии, истребовавшей у Леонардо 12 лир в возмещение понесенных ею убытков, поскольку модель барабана и купола, с которою Мастер наравне с другими участвующими выступал в ходе соревнования, не была им исправлена, а отдельные ее части он утерял. Но, посмотрев на все дело иначе, так сказать, из кресел комиссии, можно представить его по-другому, если за восемь лет службы у Сфорца флорентиец не дал судить о себе как о строителе. С тех пор как в знаменитом письме регенту Моро он объявил, что считает себя способным никому не уступить как архитектор, достаточного подтверждения этому не было. Что до письма, для кого оно знаменито? Для нас благодаря прилежным издателям? Или для регента, которому предназначалось?
Комиссии Леонардо прочел другое письмо, на слух кажущееся не настолько хвастливым, но человек проницательный и там разглядит нетерпение заявить о своем превосходстве, прикрытое личиною нарочитой скромности. Впрочем, необязательно отыскивать в этом худое: по мнению Данте, великодушный всегда в сердце своем себя возвеличивает; и, наоборот, малодушный считает себя ничтожнее, чем он есть. Другое дело, как это понравится членам комиссии вместе с коротким плащом красного цвета и бородою, в Милане еще менее обыкновенной сравнительно с Флоренцией. Да и чрезмерным представляется требовать от этих людей всего беспристрастия, поскольку там заседают также строители, много превосходящие Мастера практикой.
В заранее приготовленной речи или письме Леонардо сравнивал здание с больным человеком, указывая, что здесь нужен врач-архитектор, хорошо понимающий правила, на которых основано безупречное зодчество, какие причины делают здание долговечным и прочным, как сочетать и связывать части между собой, и так далее, включая объяснение тяжести, – иначе говоря, желал изложить строительную науку от ее основания. Донато Браманте, с которым Леонардо советовался, прежде чем выйти перед комиссией, смеясь, воскликнул:
– Мозги этих ломбардцев не рассчитаны на твои поучения, как неотчетливое и неясное их наречие не приспособлено к оборотам, какими ты пользуешься. Это простые каменщики и сукновалы, вообразившие, что всевозможное знание находится в их руках, непривычных к чему-нибудь другому, помимо грубой работы. Они не оценят добытых путем тонкого рассуждения и остроумного ученого опыта заключений и правил, поскольку не предполагают, как много теория облегчает всякую практику.
Громогласие и бесцеремонность Донато Браманте были известны; слушающему его речи представлялось вполне оправданным сравнение, которое Августин применил к нёбу человека, уподобив его тверди небесной, поскольку рождаемые гортанью звуки голоса им страшно усиливаются благодаря явлению резонанса. Что до сукновалов и каменщиков, эти, по-видимому, не настолько опасаются теории, как изображает Донато, о чем свидетельствует их выбор, когда в августе 1490 года они назначили Леонардо для важной инспекции, чтобы судить о правильности хода строительства, которое вел в старинном города Павии осуждающий их тупоумие урбинец. Также они понимали, как сочетать выдающихся мастеров ради соперничества, чтобы желание первенствовать принудило их прикладывать к делу все их старание.
Исходя из укоренившегося понятия, что справедливый, непристрастный судья не может быть местным уроженцем, для руководства инспекцией сумели добиться знаменитого Франческо ди Джорджо, гражданина высокомерной Сиены – superba Siena, превосходной. Правда, и об этом хорошо известно, Сиена много теряет в великолепии из-за отсутствия клоак. Именно поэтому, указывают знающие люди, город издает зловоние не только в первую и последнюю ночную стражу, когда сосуды с накопившимися нечистотами выливаются в окна, но и в другие часы отличается отвратительным запахом. Сапожник, как говорится, иной раз бывает без сапог. Вместе с тем никто не решается оспаривать достижения Франческо ди Джорджо как архитектора и инженера: только в Урбино, где он долгое время практиковал, после него осталось 136 различных произведений – в их числе церкви, дворцы, каналы, военные укрепления, а также значительные пространства земли, возвращенные их владельцам путем правильного орошения.
Чтобы предотвратить катастрофу здания церкви в Вальдарно, Франческо осушил озеро, размывшее было его фундамент, а для флорентийских Медичи отлил трехствольную бомбарду в семь локтей, тогда как его наибольшая заслуга в артиллерии есть способ измерения калибрами или внутренним диаметром жерла орудия. Комиссия правильно рассчитала, что столь опытный инженер вряд ли преодолеет свое тщеславие и алчность, и, если ему за отдельное вознаграждение предложить, помимо инспекции в Павию, дать заключение о строительстве собора в Милане, оп не удержится и придумает какой-нибудь изумительный способ решения задачи о сводах под купол. А так как Амедео и Дольчебуоно, ломбардцы, чью совместную модель предпочли члены комиссии, все же не дали полностью надежного средства укрепления сводов, сиенец окажется не только судьей, по и участником объявленного прежде соревнования.
Поскольку арка составная, она пребывает в равновесии, ибо одна часть напирает на другую в той же мере, в которой вторая напирает на первую. И если одна четверть круга тяжелее, чем другая, то в таком случае будет упразднена и уничтожена устойчивость, так как большая часть победит меньшую.
Рассуждая об улучшениях, внесенных сиенцем Франческо ди Джорджо в проекты ломбардцев Амедео и Дольчебуоно, ученый камердинер регента, Джакопо Андреа, уроженец Феррары, привел следующие подходящие к случаю сведения:
– Римляне считали двуликого Януса богом ворот, арок и переходов и украшали городские ворота его изображением, смотрящим в разные стороны. Древних, по складу их ума склонных к философствованию, занимала всевозможная двойственность и сочетание противоположного. Царь Нума Помпилий установил праздник в честь Железа и Ржавчины – противоположностей, происходящих одна из другой, тогда как отцы церкви, а именно Тертуллиан, злобно высмеивают подобное сочетание качеств вещей, в котором, однако, видна не так простота, как глубокомыслие, поскольку сочетание и взаимодействие противоположного находят применение в различных областях.
Дело в том, что Франческо ди Джорджо велел стянуть основание купола железной цепью и соединить коваными тягами четыре центральных пилона с восемью другими, чтобы усилию, действующему в одном каком-нибудь направлении, отвечало другое, противоположное.
– В вашем способе я нахожу тот же принцип, что и в природном устройстве, когда позвоночник, шея и голова удерживаются в вертикальном положении и наподобие дерева, которое, если наклонить, старается выпрямиться, возвращаются к нему из любого иного положения.
Так с большой вежливостью, желая похвалить собеседника и тем доставить ему удовольствие, Леонардо начал разговор, когда вместе с Франческо направился в Павию. Чем иначе возможно украсить вынужденный досуг при путешествии, как не приятной беседой? И ведь как поучительна такая беседа, если одна сторона обладает громадным практическим опытом, а другая острым умом в сочетании с тонким вниманием и наблюдательностью!
Хотя Леонардо впоследствии приравнивали к Аристотелю, внешностью сиенец больше походил на Философа, имея в виду, что согласно надежным свидетельствам тот был малого роста и так же плешив. Если сюда прибавить, что Франческо имел пристрастие к драгоценным кольцам, цепочкам и другим украшениям, сходство еще усиливается: известно, как греческий Аристотель за собою ухаживал и как себя украшал.
В пятьдесят один год Франческо полностью сохранил быстроту движений; чтобы об этом судить, достаточно видеть проворство, с каким он выхватывает из проезжающей мимо крестьянской телеги спелый арбуз и с силой сдавливает его руками, так что возчик не столько негодует внезапной пропаже, сколько удивляется ловкости похитителя, не задумывающегося так поступить, объясняя силу давления тяжести на поддерживающие ее круглые своды. Леонардо, со своей стороны, заметил, что в некоторых случаях трещины располагаются одна возле другой, чередуясь с известной правильностью. Когда купол чрезмерно нагружен сверху, сказал он, его своды разойдутся, давая трещину, уменьшающуюся кверху и широкую внизу, узкую внутри и широкую снаружи наподобие кожуры померанца. Если же на него давят с противоположных концов, больше разойдется та часть его швов, что находится дальше от давящей на него причины.
Дорога от Милана до Павии занимает более полдня; лошади идут берегом канала по сырой тропе, разбитой копытами тяжело навьюченных их соплеменников или быков, тянущих баржи. Местность вокруг полна всевозможных признаков деятельности: люди на баржах, всадники, пешеходы, поодаль занимающиеся какой-нибудь работой крестьяне – все это ее оживляет, и под перекличку матросов, находящихся на судах, или работников, занятых укреплением берега или растворяющих шлюзы, долина сверкает самыми яркими и веселыми красками. В особенности красивы отражающие голубое небо каналы, расчертившие поля далеко видными правильными квадратами, так что местами долина напоминает скатерть, накрытую сообщающимися сосудами: воспользовавшись стремлением жидкости растечься, заполняя низины и частично покрывая возвышенности и образуя ровную поверхность или идеальную сферу, воду направляют, куда нужно для орошения, с помощью разделительных заслонок.
После Аббиатеграссо, внимательно оглядевши уступчатую колокольню, сооруженную этим урбинцем Донато, деятельность которого удивляла размахом даже и привычных людей, всадники свернули на тропу вдоль ветви канала, прорытой отсюда до Павии, тогда как старейшее русло имело направление к Виджевано. Тут речь зашла об Аристотеле, происходящем от болонских Фиораванти, и под таким именем, данным ему при рождении, а не за его заслуги впоследствии, как это бывает, широко известном в Италии в других странах. Болонский Аристотель как раз соорудил водный путь в Павию, находясь в то время на службе у герцога Миланского. Затем же, преследуемый некоторыми работодателями за какую-то выходку, он был вынужден удалиться в Россию, и никто о нем больше не слыхал. Франческо горько посетовал, что в отличие от живописца, слава которого посмертно укрепляется и он за гробом приобретает не доставшееся ему при его жизни, величайшие инженеры скоро оказываются забытыми. Между тем Аристотель Фиораванти был знаменит не только каналами и мелиорацией, но необычайными рискованными предприятиями, когда выпрямляются наклонившиеся башни и дома передвигаются с одного места на другое, что он проделывал во многих городах, споривших за его присутствие и не чаявших, как его благодарить.
– Однако, – сказал Франческо ди Джорджо, близко знавший болонца, – исправление наклонившейся башни оставляет след, настолько же мало заметный, как и пролетающая в воздухе птица или движение рыбы в воде.
Леонардо вполне с этим согласился и стал с горячностью порицать высокомерие и всевозможные неуместные требования заказчиков, будто бы рассчитывая впредь на согласие и доброжелательность собеседника. Но когда в продолжении разговора он настаивал на применении математики к искусству архитектуры, сиенец ему отвечал:
– Что до математики, она скорее понадобится немцам с их тощими формами, непрочно держащимися без костылей; но и те обходятся лекалами и накопленным опытом, поскольку со временем воображение научается ясно показывать, а память судить, удержится ли, не сломившись, та или другая арка или перекрытие. Витрувий не сообщает ничего достоверного о математических способах, однако же римляне возводили постройки столь прочные, что, если их по необходимости разрушают, это не всегда легко удается.
– Чем же другим, как не пренебрежением математикой, возможно объяснить, что Миланский собор до сих пор не имеет купола? – спросил Леонардо.
– А тем, – отвечал остроумный сиенец, – что это сооружение слишком уродливо, чтобы быть прочным.
Отчасти пренебрегавший теорией Франческо, достигнувши пятидесятилетнего возраста, к 136 постройкам в Урбино и еще немалому количеству и в других местах добавил трактат об архитектуре, соглашаясь таким образом с Витрувием, который определяет теорию как возможность находчиво объяснить выполненное на практике произведение. Что касается пользы, то из множества различных капителей, карнизов, фигурных наличников, каминных и других украшений дворца урбинских герцогов, отстроенного заново Франческо ди Джорджо, сиенцем, вместе с архитектором Лаураной из славянской Иллирии, в трактате приведена едва ли четвертая часть. И удивительно, как все они тщательно вычерчены с помощью инструмента или нарисованы от руки – в этом трактат напоминает известные образцы для вышивания, распространяемые между любителями. В других разделах Франческо показывает машины, поднимающие тяжести, и водоподъемные, шлюзы и пристани, крепости и временные оборонительные сооружения, а также рассуждает об архитектурной пропорции, с большим упорством отыскивая в красивых постройках численные отношения, свойственные фигуре человека. Но если в авторском предисловии Франческо с запальчивостью предупреждает профанов, чтобы де не совали свой нос, куда им заказано, одновременно обещая любознательным пробудить в них желание изобретать, в дальнейшем он не дает подходящего для этого способа, а то, как действовал сам, не показывает. Между тем много впоследствии сравнительно с временем описываемой инспекции в Павию, когда надобность в изобретениях неимоверно возрастет, появится своего рода азбука, облегчающая работу изобретателя. Подобно типографу, набирающему свинцовыми литерами разнообразные тексты, тот из ограниченного количества деталей машин, сочетая их по-разному, станет создавать бесконечные превосходные изобретения. Но откуда сиенцу было знать, что такая изумительная азбука уже теперь, задолго до необходимости ее применения, можно сказать, шевелясь, созревает в душе Леонардо? Если же флорентиец не колеблясь приобретает, кажется, бесполезный ему манускрипт у автора за двадцать дукатов, тогда как близкое по размеру произведение, вышедшее из типографии, обошлось бы покупателю не более чем в два дуката, – это показывает величайшую предусмотрительность Мастера, который поступает подобно дикой пчеле, не пренебрегающей малейшим источником питания, когда преобразует пыльцу в божественный нектар.
О картинах святых, которым поклоняются. Люди будут обращаться к другим, которые не будут слышать; а у тех будут открыты глаза, но они также не будут видеть. С такими они будут говорить, и им не будет ответа; они будут просить милости у тех, кто, имея уши, не слышит; они будут светить тем, кто слеп.
Хотя двадцать дукатов покажутся громадной суммой рядом с размерами пошлины, которую собирает монах в черной рясе на границе владения монастыря кармелитов близко от Павии, знаменитой Чертозы, доходы Франческо ди Джорджо от продажи его манускрипта много проигрывают, если посчитать, сколько получают монахи ввиду большого количества любопытных, молящихся и других прохожих, желающих посетить монастырь. Вот и инспекторы, преодолев большую часть пути, нашли время осмотреть Чертозу, а заодно напоить лошадей и самим отдохнуть и переждать жару – после полудня солнце жжет с такой силой, что металлическая сбруя едва ли не плавится.
Обитель кармелитов близ Павии заложена наиболее выдающимся из Висконти, герцогом Джовангалеаццо, прозванным за свое рвение Строителем, в 1396 году, когда и Миланский собор; в дальнейшей судьбе обоих сооружений также есть сходство, поскольку из-за громадных размеров оба еще не окончены. Фасад большой церкви Чертозы закрыт лесами, и если кто пожелает его близко и внимательно рассмотреть, тому придется проникнуть в глубокую тень, образуемую дощатым помостом, и после яркого солнечного света снаружи в первые несколько мгновений лишающую зрение его воспринимающей способности. Зато когда острота зрения хотя бы частично восстанавливается, посетитель не хочет отсюда уходить, настолько велико удовольствие, доставляемое общим видом и различными мелочами и подробностями портала, охраняемого колоннами, которые одни только ничем не украшены помимо тщательной полировки. С чисто ломбардским преизбытком и изобилием, происходящими, может быть, от плодородия почвы и чрезмерной влажности воздуха, каменный церковный портал сплошь пророс такими же каменными ветвями, листьями, цветами и травами, и в этой растительности поместились фигурные рамочки и ячеи, где разыгрываются всевозможные сцены из священной истории и происшествия позднейшего времени с участием покровителя Павии св. Сира и знаменитого герцога Джовангалеаццо Висконти. Между тем укрывшиеся в листьях и ветвях, как бы в ложах, пресмыкающиеся животные или раскрывшие рты и вытянувшие шеи птицы, свесившиеся с галерей верхнего яруса, все это рассматривают.
Хотя распространяется мнение, будто бы изготовляющие свечи монахи Чертозы нарочно примешивают к пчелиному воску вещества, которые, испаряясь от жара, способствуют восхищению посетителей церкви, положа руку на сердце, можно сказать, что ее внутренний вид мало чем уступает внешнему виду. При этом, как в отделке фасада, украшение все продолжалось. В одной из хорошо освещенных верхними окнами капелл можно было видеть необходимую живописцу утварь, а судя по тому, что горшки с красками и другие принадлежности были оставлены в таком порядке, чтобы при работе оказываться под рукой, устроившийся здесь временно мастер отлучился ненадолго. Между тем настоятель, находившийся в помещении церкви неподалеку, тотчас подошел к инспекторам, в которых признал людей понимающих, и пояснил с охотою, что на укрепленной в мольберте доске изображен будет, как частично это можно видеть теперь, святой Амвросий Медиоланский, в епископском облачении восседающий на троне, и предстоящие ему святые мученики Сатир, Марцелина, Гервасий и Протасий, останки которых этот Амвросий, с гордостью называвший себя собакою ищущей, в разное время обнаружил в пределах города Милана. Настоятель счел нужным добавить, что останки мучеников за христианскую веру дают о себе знать не отвратительным запахом тления, но чудными благовониями, исходящими из-под земли и не умаляющимися от времени.
Одну из фигур мастер только прорисовал по белому грунту, другую начал живописью, Марцелину и Гервасия наполовину закончил, а фигура Протасия была совершенно готова. Хотя останки знаменитого мученика обнаружены в четвертом столетии после рождества Христова, а жил он еще значительно ранее, живописец нарядил его как и теперь одеваются заботящиеся о своей внешности состоятельные люди, и дал этому мученику сапоги со шпорами. Руку в красивой перчатке Протасий упирает в бок тыльной стороною кисти, тогда как его другая рука преподносит епископу пальмовую ветвь. Розовая туника Протасия собрана на груди правильными частыми складками, а поверх навешаны золотые цепи, вряд ли принадлежавшие мученику при его жизни. Миланец Амброджо Боргоньоне, работавший в церкви Чертозы, здесь полностью противоречил советам Леонардо, предостерегавшего, как от нелепости, от современных одежд в исторических композициях, излишнее же разнообразие и пестрота красок соответствовали тому, что флорентиец называл детской игрой и предосудительным увлечением невежественных живописцев. Однако Леонардо прямо не высказался по этому поводу; может быть, его требовательная душа была слишком обрадована другим обстоятельством, а именно, что законченное живописью лицо несчастного мученика показывало все совершенство сфумато в точности так, как Леонардо преподавал. Но не стоит надеяться, будто Мастер расслабился надолго: спустя малое время он вновь бодрствует и готов к возражениям.
– Поистине, – сказал настоятель, – этот живописец Амброджо оправдывает сравнение с фра Беато Анжелико из Фьезоле, про которого рассказывают, что он не брался за кисть, хорошо не помолившись, и всякий раз, как писал распятие господа нашего, обливался слезами.
– Фра Анжелико имел обыкновение, – добавил к этому Франческо ди Джорджо, – никогда не исправлять и не переписывать заново своих картин, оставляя их такими, какими они получились с первого раза по наущению божьему.
– В подобной торопливости нет ничего похвального, так как, если живописец скоро бывает удовлетворен своим произведением, он со временем не совершенствуется, но, напротив, утрачивает приобретенное при обучении, – сказал Леонардо. – Должно не плачем сопровождать работу, но тщательным изучением изображаемых предметов. Когда же в таком изучении другому человеку что-нибудь кажется излишним, на это следует возразить, что всякое познание полезно для ума, использующего необходимое, а что сверх этого сохраняющего на случай.
– Не преувеличивай, сын мой, благость познания, – сказал настоятель Чертозы, – ибо вера ему предшествует. Да и каким образом живописцу изучать внешность Спасителя или его ангелов, которых он не видит?
Дверью с мраморными наличниками, изукрашенными с исключительной выдумкой и великолепием, словно бы она ведет в рай, инспектора и настоятель вышли в обнесенный аркадами дворик, имеющий посредине фонтан. Обернувшись, отсюда можно увидеть церковь Чертозы во всей яркости и свежести кирпичной кладки, тогда как тянущиеся поверху подобные кружеву галереи своей белизной придают сооружению легкость.
Окружающие дворик аркады от капителей колонн и до самой крыши нагружены барельефами и скульптурами из обожженной глины. Из медальонов над колоннами, из выполненной с изумительным правдоподобием глиняной листвы выглядывают, высунувшись по грудь, апостолы и пророки; несколько ниже поместились святые менее важные, – из них один, с длинной бородой и в шляпе с пером, как две капли воды похож на Леонардо да Винчи, которого скульптор, надо полагать, никогда не видел, как те живописцы не видели Спасителя и его ангелов.
Через повитый виноградом тенистый переход путешественники проникли в Большой двор, важнейшую знаменитость Чертозы, так как он воплощает смысл и устав монастыря кармелитов. А там нарочно оговорено, что совместное проживание не препятствует раздельности.
– Братия наша, – пояснил настоятель, – старается следовать примеру Спасителя, который до тридцати лет не имел другого занятия, а только беседовал с небесным отцом и размышлял о будущей деятельности. Также Бонавентура указывает, что в Писании нет свидетельства, будто бы в течение этого срока он что-нибудь делал.
Вокруг настоятеля вились пчелы; придерживающиеся обета молчания монахи Чертозы возникали, как эти пчелы, в дверях келий и тотчас исчезали. По их числу, навсегда установленному, келий было двадцать четыре – двадцать четыре отдельных строения, в которых при каждом укрытый каменной изгородью маленький двор, колодец и огород. Трудно представить себе более удобное место для размышления, к чему монахи призваны их уставом.
Внезапно господствующая здесь тишина нарушилась криками, смехом, стуком тележных колес и проклятьями. Виновниками такого бесчинства оказались мастер Ринальдо из Кремоны и его ученик, не более вежливый. Ринальдо оканчивал многолетний труд – украшение скульптурой и барельефами Большого двора Чертозы: из устилающей телегу соломы торчала глиняная нога, может быть, какого-нибудь пророка.
Сто двадцать колонн – сто двадцать капителей из обожженной глины, столько же святых и пророков и множество ангелов, выглядывающих из веночков подобно скворцам. Хорошо понимая громадность работы и желая под видом шутки польстить кремонскому мастеру, настоятель сказал:
– Древние философы согласно с отцами церкви считают, что творимое не может быть лучше творца. Однако Гефест был хром и неряшливо одевался; так и тебе не удастся превзойти совершенством фигуры, которыми населена эта роща, произросшая вместе с фигурами в огненной печи.
Настоятель имел в виду печь, где обжигают изделия из глины.
– Лучше бы мне вовсе не нуждаться в одежде и пище, как тем, кого я одеваю в одежды неизносимые, – утирая пот со лба и с гневным выражением в голосе отвечал Ринальдо из Кремоны и стал пререкаться с настоятелем о вознаграждении, которое полагал недостаточным.
Отдохнувшие лошади оседланы, караван продолжает путь. Долина еще понижается, и большая река заранее извещает о себе каплями пота, выступающими на лице из-за насыщенного влагою воздуха. Не ограниченная крутизною берегов река Тичино здесь легко разливается, подставляя поверхность воды палящему солнцу, и в жаркие дни люди дышат, раскрыв рот как рыбы, и одежда их облипает.
Отчасти равновесие стихий восстанавливается забирающим излишнюю влагу каналом, накрытым во всю ширину тенью ветвей, распространившихся поверх ограды герцогского заповедника Парко. Заповедник занимает пространство от Чертозы до Павии – в оскудевших, вытоптанных лесах диких животных не остается, и здесь их берегут для охоты, жестоко преследуя, если кто нарушает установления администрации: крестьянина, проникшего в недозволенные места, чтобы проверить силки и петли, прежде тайно поставленные, Галеаццо Мария, отец нынешнего государя, принудил съесть его добычу вместе со шкурою, отчего этот охотник умер.
Всадники достигли города Павии, когда солнце вступило в последнюю четверть полуокружности, которую описывает на небосводе. Слуга, ехавший впереди, остановил лошадь, а за ним другие остановились под вывеской с изображением сидящего, скрестив ноги, турка, возле гостиницы «Сарацин». Ее владелец, показав им заранее оплаченные канцелярией комнаты, распорядился о прибывших у очага, в помещении, где ночует прислуга и постояльцы, у кого нет достаточно денег, чтобы расположиться с удобством отдельно, или терпящие лишения из скупости. Здесь же готовят пищу для желающих, но таких бывает немного, и большинство довольствуется добытыми из дорожной сумы коркою хлеба и головкою чеснока. Впрочем, не столько ради утоления голода сюда собираются, как из любознательности, чтобы ничего не упустить из превосходной возможности образования, предоставляемой путешественникам.
Помещение велико, а света, распространяемого пламенем очага, недостаточно, поэтому здесь темно также и днем. И чем дальше от источника света, тем становится темнее и тем труднее разглядеть очертания лиц; только зубы и глаза сверкают любопытством и весельем и искрятся подобно звездам, в то время как сосредоточившийся близко к очагу разговор прерывается дружным смехом. Зато нет здесь педантизма и скуки, нередко господствующих в университетских аудиториях.
После захода солнца, когда во дворе утихло движение и голоса смолкли, Леонардо достал огарок, перья и дорожную чернильницу и приладился у стола в предоставленной ему комнате. В правом верхнем углу бумажного поля размером в четверть листа он начертил проекцию шарообразного тела, а именно круг. Затем еще ближе к краю обозначил пламя в виде падающей капли и от его середины направил касательные к кругу.
Каким образом линии или световые лучи проходят лишь сквозь прозрачные тела? Каким образом линии удара проходят сквозь всякую стену? Каким образом линии магнита и линии железа проходят степу, более легкое тело притягивается более тяжелым, а будучи равного веса, магнит и железо притягивают друг друга одинаково?
Накануне инспекции в Павию Леонардо приступил к трактату о свете и тени, поскольку пришло время и собралось достаточно записей, относящихся к этой области знания. Однако из приведенного текста видно, как, соприкасаясь, цепляются одна за другую соседние области и они вместе тянут еще третью область; из всего этого возникает четвертое, соединяющее указанные области знания новым способом, более красиво и прочно, так что незаметно швов, безобразящих другой раз прекрасную статую. Отсюда происходят начала наук о проникающей силе, колебательном движении, распространении волн и так далее.
Из-за крыш, обставивших пространство двора, показалось ночное светило и, возвышаясь по небосводу, стало бледнеть; одновременно его видимые размеры уменьшались, а пятна и различные узоры на его поверхности оказывались более явственными. Леонардо поднял брови, похожие на седеющие крылья полевых ласточек, а за ними взгляд, прежде сосредоточенный на масляно-желтом пятне, образующемся на бумаге отражением оловянного вогнутого зеркала и лучами поместившегося перед ним свечного огарка. Сохраняя неподвижность, Мастер долго и внимательно смотрел на луну, а затем прошептал как бы в восхищении:
– Луна тяжелая и плотная, плотная и тяжелая, densa e grave.
После этого он стал размышлять о причине ее пепельного цвета и так провел большую часть ночи, отойдя ко сну перед утром, когда звезды гаснут и наступает кромешная тьма.
Сказали одному человеку, что пора вставать с постели, ибо уже солнце взошло, а тот ответил: «Если бы мне надо было совершить такой путь и столько дел, как ему, я давно бы уже встал. Но так как мне предстоит очень малый путь, то не хочется мне и вставать».
Приближаясь к замку герцогов Висконти и Сфорца в старинном городе Павии, всадники услышали десять кратких ударов – в отличие от протяжного звучания церковных колоколов так дает о себе знать установленный в северной башне знаменитый Астрариум, который на семи циферблатах показывает обычное и звездное время и движение Луны и Солнца вместе с планетами. Насчитывающий двести девяносто семь отдельных частей механизм изготовлен ученым Джованни Донди для герцога Галеаццо Марии, скрывавшегося в древней столице от мстителей за утраченную свободу их родины: не было в Италии такого жестокого тирана, который не пользовался славою покровителя и знатока наук и искусств.
Как при жизни герцога его гости были напуганы и ошеломлены видом чудовища Ротелло ди фико, так и нынешние обитатели Замка неизменно отшатывались а ужасались, когда с круглого щита размером в полтора локтя на них смотрели глаза, принадлежащие как бы увеличенному до несообразности насекомому. Острый рог чудовища сразу переходит в тускло блестящую складчатую шею; и у основания рога, также в отвратительных складках, виднеется рот – изрыгающее дым и пламя отверстие. Коленчатые ноги упираются в скользкие скальные стены расселины, откуда из глубины, путаясь в водорослях, чудовище выбирается на свет божий, распространяя зловоние и панику. Однако же свет касается поверхности щита Ротелло ди фико, нарочно помещенного в нише стены, отчасти вскользь, так что живопись не дает отблеска, а расселина кажется действительно прорубленной в камне и уходящей в глубину подводного мрака. Неудивительно, что не только Франческо ди Джорджо внезапно умерил шаги и заскакал как стреноженная лошадь, но живописец, после долгой разлуки увидевший произведение своей юности, также остановился в изумлении и лишь спустя время пришел в себя и весело рассмеялся.
В Герцогской зале инспекторов встретил секретарь Бартоломео Калько, рассмотревший их внимательно и, похоже, обнюхавший, как бы отыскивая запах злоумышления. Велевши им подождать, секретарь, оглядываясь, удалился. Вскоре послышался лай собак и затем, теснясь без всякого порядка и насколько возможно уступая дорогу герцогине Миланской и ее дамам, помещение заполнила охотничья прислуга, скрывая посредине фигуру герцога Джангалеаццо. Такое расстройство этикета наглядно свидетельствовало о небрежении, в котором пребывает двор в Павии.
В то время как правительствующая чета усаживалась в приготовленные кресла, крики егерей стали утихать и порядок понемногу восстанавливался. Откуда-то появившись, промчался, как громадная мышь, внезапно на ходу застывая и злобно оглядываясь, шут Гонелла, одетый в камзол из разноцветных лоскутьев. Хотя настоящий Гонелла, служивший неаполитанскому королю, некоторое время как умер, он был настолько знаменит, что другие шуты присваивали его имя, подобно тому как инженеры присваивают имя Аристотеля, не заботясь о правильном соотнесении своих заслуг с деятельностью величайшего философа.
Наконец каждый нашел себе место, и возле герцога стал сокольничий; на его руке, крепко охвативши когтями палец, дремала под драгоценной скуфейкой любимая птица герцога Джангалеаццо – охотничий сокол, которого Леонардо видел еще когда принимал участие в соревновании музыкантов. Со временем привязанность герцога не уменьшалась. По мнению некоторых историков, не ворон, а именно эта вещая птица предупредила его отца о грозящей гибели, когда вылетела из окна замка Сфорца в Милане и, проделав круг в воздухе, опустилась тому на плечо; спустя меньше часу Галеаццо Мария истек кровью на паперти церкви св. Стефана. В свете подобных событий понятна исключительная осторожность секретаря Бартоломео Калько, опасавшегося участи своего предшественника, служившего Галеаццо Марии и обвиненного в нарочитой небрежности: этот по сию пору находился в заключении в башне дворца Мирабель – охотничьего домика в Парко. Хотя герцог Джангалеаццо вместе с короною не унаследовал задатков зверской жестокости, отличавшей его отца, болезнь, установившийся беспорядок в регламенте и страшная тревога в глазах герцогини – все предупреждало о грозящей ему гибели.
Однако как бы для облегчения бремени всевозможных предчувствий герцогу по достижении зрелости удалось сохранить большую часть присущего ему легкомыслия. Сославшись на своего дядю, кардинала и архиепископа Асконио Сфорца, что тот, дескать, займется делами строительства в Павии, герцог желал повернуть разговор к предметам, которые ему ближе, и уже раскрыл было рот, чтобы начать о соколиной охоте; однако же герцогиня, мало заботясь, как будут судить об их разногласиях, торопясь, прервала своего мужа.
– Известно, что святой великомученице Варваре дана благодать избавления от внезапной и насильственной смерти, – сказала герцогиня Миланская. – Не далее как вчера его светлость герцог, возвращаясь из лесу, едва избежал увечья, когда лошадь под ним споткнулась и увлекла бы за собою в канал, окружающий Парко, если бы егерь не удержал ее, взяв под уздцы.
Обратившись затем к Леонардо, герцогиня просила, чтобы живописец изобразил ее в виде великомученицы Варвары ради спасения герцога, ее супруга. Тогда секретарь Бартоломео Калько с выражением величайшей угодливости сказал:
– Святая Варвара, насколько я это знаю, также покровительствует артиллерии. Супруг вашей светлости со временем непременно отличится в военном искусстве; имея в виду, что магистр Леонардо славится не только как живописец, но и как редкостный знаток артиллерии...
Герцогиня не дала возможности секретарю довести до конца его хорошо задуманное высказывание и, внезапно разозлившись, сказала:
– Покуда его светлость сражается с зайцами и обходится без артиллерии.
Тогда Леонардо сказал:
– Кровожадного зверя возможно уподобить жестокому неприятелю, а неудобства, которым охотник себя обрекает, – бедствиям, какие бы он испытывал в военном сражении. Что касается предложения вашей светлости, – обратился он к герцогине, – то, когда я исполню другие важные поручения и закончу Коня, я смогу приступить к работе согласно вашему замыслу. Теперь же я предлагаю обдуманный в подробностях проект купальни на месте обветшавшего храма Венеры поблизости от дворца Мирабель, с устройством, позволяющим согревать поступающую из источника воду солнечным жаром.
– На месте храма Венеры герцогиня Миланская предпочитает видеть часовню, – проворчал Джангалеаццо, – а купалась она в последний раз, когда ее крестили. Что ты там смотришь, дурак? – громко спросил он шута, который, изловив что-то в складках одежды, спрятал добычу в горсти и, припавши ухом, внимательно слушал, одновременно другою рукой призывая всех смолкнуть, а затем, раскрывая ладонь, сдунул находившееся там, по-видимому, крохотное животное и, сгибаясь в три погибели, захохотал.
– Тончайшим слухом мне удалось уловить мгновение, когда блоха испускает накопившийся в ее животе ветер, – сказал герцогу шут, выпрямляясь, насколько это возможно при его несчастном уродстве, – для вашей светлости я сочиняю трактатец о паразитах, где намерен сообщить новые сведения сверх того, что известно воспитателю блох и других подобных животных, знаменитому автору Ротелло ди фико.
Здесь шут протянул несоразмерно длинную руку, указывая на Леонардо. Отвечая обидчику, флорентиец сказал:
– Деметрий Афинский Полиоркет, или Разрушитель городов, говорил, что не видит разницы между словами и речами бессмысленных невежд и звуками и шумами, произносимыми брюхом, заполненным избытком ветров. Действительно, ваша светлость, – корпусом Леонардо повернулся к этому кривляке, присевшему поодаль от своего повелителя, между тем как лицо говорящего по-прежнему было обращено к герцогу Джангалеаццо, – Деметрий сказал это не без основания, так как нет разницы, откуда такие люди испускают звук, поскольку цена и сущность звуков одна и та же.
Тут все присутствующие, в их числе герцогиня, весело рассмеялись, тогда как Леонардо торжествовал, ожидая, каким из указанных способов ответит ему этот необдуманно на него напавший.
При телесной слабости герцога и малой выносливости к лишениям, неизбежным в открытом поле и в лесу, когда ветви деревьев больно хлещут по лицу, а колючий терновник впивается и жалит всадника и лошадь и та, в свою очередь, подбрасывает ношу в седле без всякой мерности и к подобной скачке невозможно приспособиться и привыкнуть, Джангалеаццо всему на свете предпочитал гудение егерского рожка, лай собак, свист прислуги и так далее. К обиде других напрашивающихся сопровождать герцога во время прогулки, тот выбирает Леонардо, который не ест мясную пищу и охоту называет pazzia bestialissima, или зверское безумие, несправедливое и жестокое, поскольку нападают на невооруженный народ, имеющий при себе только крылья, плавники или копыта, чтобы спасаться.
Что может быть приятнее, нежели имеющий досуг образованный собеседник? Неудивительно, если герцог Миланский, в свое время обучавшийся древним языкам у природного грека Ласкариса, обращается к Мастеру, ссылаясь на Аристофана, у которого в одной из комедий Сократ объясняет жужжание комара исхождением газов из его кишечника.
– Не скажешь ли ты, каким органом муха производит неустанное свое жужжание? – спрашивает Джангалеаццо, встряхивая гладко расчесанными светлыми волосами, названными Беллинчоне в одном из его сонетов гривою миланского льва.
– Если бы мухи производили звук, слышимый при их полете, ртом или другим отверстием, – сказал Леонардо, – то поскольку звук этот долгий и непрерывный, понадобился бы внутри мех, намного превышающий размеры животного, способный выгонять такую большую и длинную струю воздуха. Кроме того, должно было бы время от времени наступать долгое молчание при втягивании большого количества воздуха внутрь. А что у мухи звук в крыльях, ваша светлость убедится, слегка подрезав их или намазав медом, так, чтобы она не вполне лишилась возможности летать. И будет видно, что звук, производимый движением крыльев, станет глухим и тем более изменится из высокого в низкий, чем большая будет помеха у крыльев.
Когда проницательный взгляд Леонардо замечает недоступное другим наблюдателям, как бы чудесный челнок без перерыва снует и находит нужные слова в обширном помещении памяти; когда строки его ровной скорописи выстраиваются справа налево – это сплетается ткань, подобная драгоценной невидимой паутине, окутывающей те или иные явления природы и вещи, которые Мастер обдумывает. Впрочем, англичанин Бэкон, всеми согласно признанный как основатель экспериментального метода и научной индукции, говорит, что конечная цель познания должна быть достигнута пчелиной работой, а не паутинным тканием, имея в виду, что не изнутри, подобная паутине, рождается истина, но исключительно путем наблюдения и опыта.
Вес давит на свою опору и проникает и проходит по самой своей природе из опор в их основания; он находится целиком во всем основании и целиком во всей опоре этого основания и проникает из опоры в опору, вплоть до центра мира.
Хотя стены собора выведены едва ли на локоть, осмотревшись в подземной крипте, напоминающей о первоначальном положении христианства, опасавшегося показываться открыто, удается все же представить, насколько урбинец Донато Браманте добавит изумительной круглости костлявому, почти сплошь готическому населению города Павии: подразумеваются, понятное дело, произведения архитектуры. Но если, прохаживаясь как бы по протянутой вдоль основания пилонов нити, Франческо ди Джорджо отмеривает расстояния ступнями, а следуя крутизне сводов, сам наклоняется и поводит рукою в воздухе, вся его повадка и вид заметно меняются, будто бы в его незначительную фигуру вселяются размеры и важность произведения строительного искусства, которое он инспектирует.
Отзываясь пренебрежительно о дивном инструменте, как рука человека, превосходный и знающий мастер Браманте не прав и сделал это, надо думать, в запальчивости. Когда инспектор Франческо ди Джорджо растирает известь между пальцами и затем к ней принюхивается, желая заключить о ее свойствах, рассудок, воображение и память совместно в этом участвуют. И как воображаемая анатомия не есть одна теория, такое вынюхивание нельзя полагать чистой практикой. По-видимому, теория и практика проникают друг в друга как бы языками или сфумато – рассеянно. Подобно свету и тени, они не окончательно разделены, и естество их творец не создал несмешиваемым в противоположность тому, как это утверждал настоятель миланской капеллы св. Непорочного Зачатия, попрекая живописцев «Мадонны в скалах», что-де противореча догме Писания, они хотят показать невозможную срединную сущность.
Между тем в науке механике срединная сущность занимает всю эту науку едва не целиком, и если тяжесть действительно, как это картинно показано в приведенном отрывке из Леонардо, опускается, будто бы по лестнице, вниз, к центру мира, то всякое усилие каменщика необходимо отзывается там, в глубине. Только постепенно, то есть по степеням или ступеням, меняется тональность: ближе к началам или основаниям теория чище становится ее голос, и в нем труднее угадывать обыденное звучание практики. Правда, большая часть ступеней покуда пуста, хотя бы на некоторых нашли место добытые опытом и рассуждением выводы. Пусть их мало, важнее правильно разместить подобные краткие заключения: одни, как приведенный выше параграф о проникновении тяжести из опор в их основание, ближе к началам теории, другие – к простой чистой практике и упомянутым каменщикам.
Где переламывается арка.
Арка переломится в той части, которая проходит через ее середину ниже центра.
О другой причине разрушения.
Арка будет еще менее долговечной под действием поперечной силы, ибо, когда сила тяжести не направлена к подножию арки, арка долго не держится.
Когда говорят, что с этой своей полупустой лестницей Леонардо выглядит довольно нелепо и немного приносит пользы инспекции, это хорошо видно тем, кому достаточно взять под мышку учебник или какой-нибудь справочник, где все необходимое сказано. Тогда же, поскольку за отпущенный незначительный срок человечеству предстояло сделать столь многое и такое количество новых вещей исследовать и изобрести, к определению пользы относились с меньшею строгостью, а труд размышления больше ценился. Недаром не за горами, как говорится, были времена, о которых известный Ульрих фон Гуттен18 так выразился: «О век, о науки! Радостно жить – просвещение свивает гнезда повсюду, а невежество изгоняется за Гиперборейские горы».
Могло показаться, что с водворением герцогской четы на берегах Тичино некогда блестящая Павия отчасти вновь освещается. Но это впечатление ложное, хотя бы сверкал Рeжисоль, конная статуя короля Теодориха, сделанная в античные времена и заново вызолоченная герцогом Джангалеаццо к его свадьбе с неаполитанской принцессой Изабеллой полтора года назад. Позолота нимало не потускнела за это время, тогда как взаимная привязанность между молодыми людьми, внезапно вспыхнувшая и скорее воображаемая, успела погаснуть. Неравноценной заменою остались раздражительность герцога и беспокойство за его жизнь герцогини: возле высокопоставленной пары, как постоянные спутники, присутствовали тень близящегося несчастья и страх. Ведь и за сверкающей ярче летнего солнца статуей короля Теодориха, если смотреть с наиболее выгодных точек, в поле зрения непременно оказывается тюремная башня, где был заключен и погиб знаменитый Боэций, тогда как у постамента всегда можно видеть роющимися в пыли ужасных черных свиней. Из-за таких противоречий – а они есть в каждой судьбе, какого человека ни возьми, – крайне трудно определить настроение, доминирующее над городом Павией вместе с ее населением и многочисленными приезжими. Потому что одно дело – герцог, другое – инспекторы, третье – какой-нибудь простолюдин из окрестностей и вовсе иное – благороднейший рыцарь Ульрих фон Гуттен, обучавшийся одно время в павийском университете, проведший затем полную приключений жизнь и умерший в нищете без необходимой помощи, охваченный всевозможными радостными предчувствиями.
Что касается отдельно инспекторов, их настроение самое бодрое и деятельное, и вопреки их писаниям, где они часто показывают себя полными высокомерия, это народ приветливый, учтивый и уважающий чужие занятия. Когда, закончив инспекцию, нагруженный подарками Франческо ди Джорджо в сопровождении слуг покинул Павию и направился в Сиену, так как Синьория его потребовала, неудивительно, что он не допытывался, в самом ли деле Леонардо задерживается ради отыскания источника в Парко, достаточного для обещанной герцогине купальни, иди, может, ради исследования устройства астрариума, находящегося в северной башне цитадели Висконти, или для занятий в библиотеке, разместившейся в его другой башне, или, наконец, ради беседы с некоторыми сведущими людьми в целях дальнейшего образования. Однако миланская администрация этого также не выясняла, хотя, чтобы сделать рисунок конной статуи короля Теодориха, на что Леонардо ссылался перед отъездом, требовалось не более дня.
Правда, что нетерпеливость, мать глупости, хвалит краткость. Казалось бы, таким людям некогда составить понятие об одном частном предмете, а потому хотят они дать в сокращении мысль Бога, которая объемлет вселенную, развешивают и размельчают ее на бесконечные части, словно анатомируя ее. Пусть такие люди остаются в обществе зверей и пусть их придворными будут псы и другие животные, полные ярости, и пусть эти животные сопровождают их.
Если бы Леонардо находил друзей, сообразуясь с их взглядами, оп бы оставался без тех немногих, что он имел. Сказанное всецело относится к Джорджо Валле19, преподающему в университете города Павии латинскую и греческую словесность, а остальное время занятому делом, душа которого – краткость, а движущая сила – тщеславие автора и его нетерпение обнять необъятное.
Свою энциклопедию – громаднейший труд благополучно приближался к концу – Джорджо Валла назвал «О вещах, к которым следует стремиться и каких избегать». Хотя в сорока девяти книгах, образующих, подшитые вместе, два объемистых тома в половину листа, не полностью удается оправдать такое название, ознакомившегося с энциклопедией читателя можно будет считать хорошо образованным, поскольку там говорится о прорицаниях, вкусе, обонянии, грамматике, политике, стратегии, фортификации, медицине, экономии, включая устройство отхожих мест и состав отвратительных экскрементов: собачьих, человеческих, волчьих, овечьих, бычьих, гусиных и петушиных, – и еще о другом, всего не перечислишь.
Параграфы, к чему бы ни относились, открываются подходящим изречением какого-нибудь древнего автора; а где изречение, там для догадливого человека непременно находится какая-нибудь мораль. Поэтому перелистывание авторов занимает большую часть времени у составителя энциклопедии. Правда, в отношении свободных искусств, как грамматика, тут при обширной учености Джорджо Баллы, известного переводами из Птолемея, Афродизия, Галена и Аристотеля, не встречается больших трудностей. Но хотя к вещам практическим и различным новейшим изобретениям отыскать подходящие слова, да еще сказанные задолго до того, как появилось такое изобретение, очень непросто, при удаче подобным предсказаниям или пророчествам цены нет и они как нельзя лучше украшают изложение и придают ему занимательность. Что касается недостатков труда Джорджо Валлы, то на свете имеется бесконечное и неисчерпаемое количество вещей, к которым надо стремиться и которых избегать, и каждую можно бесконечно исследовать, тогда как составитель энциклопедий или компендиумов скорее заботится, как бы чего не упустить наиболее важное. Поэтому отчасти оправданны ярость и негодование Леонардо против этих аббревиаторов, или сокращающих, когда он с язвительностью называет их облиаторами, то есть на забвение обрекающими и создающими, говоря его словами, произведения голые, единственно достойные нетерпеливых умов. С другой стороны, возможно ли вообразить энциклопедию настолько объемистую, чтобы она целиком обнимала круг знания, да еще и разъясняла с подробностью каждый предмет?
Рассуждая о водоснабжении человеческого тела, древний Платон приводит аналогию с вершей, якобы сотканной верховным создателем из воздуха и огня, целиком облекающей живое разумное тело мира и имеющей у входов вставленные воронки, как и делается при изготовлении таких рыболовных снарядов. Применительно же к человеку одной из воронок соответствует отверстие рта, тогда как сквозным ячеям – называемые норами мельчайшие отверстия кожи. Прямой смысл платоновской анатомии мира и во времена Леонардо представлялся вполне фантастическим, хотя в виде иносказания красивые поэтические выдумки древних живут значительно дольше и Платон таким образом в иносказательной форме желал дать понятие, что человек, как вселенная, пронизывается не только физическими, но духовными токами: будто бы многие вогнутые зеркала пускают внутрь него лучи света, которые там перекрещиваются и взаимодействуют.
Эти духовные токи надо понимать как воображение и мысль человека, распространяющиеся во все стороны до пределов вселенной, когда, отражаясь, они возвращаются обогащенные знаниями. Однако круг знания или рыболовную вершу, запускаемую меж звезд и прилегающую изнутри к пределам вселенной, трудно все же вообразить настолько вместительной и прочной, и чтобы ее ячеи еще свободно растягивались – тут приходится выбирать между широтою охвата и глубиной и подробностью. Имея же в виду Леонардо, можно сказать, что единственный раз природа предприняла попытку создать механизм размышления, прямо отвечающий требованию Николая Кузанского, изложенному в его трактате «Об ученом незнании»: «Здравый свободный интеллект схватывает в любовных объятиях и познает истину, которую ненасытно стремится достичь, озирая весь мир в неустанном беге». Единственный раз природе удалось существо, равно обладающее могучим прыжком и пчелиною тщательностью, озирающее целиком мироздание и одновременно кружащееся возле какой-нибудь частности, с величайшим вниманием ее рассматривая: недаром Леонардо приходится считать не только универсальным гением, но родоначальником нынешней наиболее узкой специализации, когда исследователь неотлучно находится в своей ячее как бы в хорошо охраняемом доме с затворенными ставнями. Но первое свойство, то есть могучий прыжок, непременно предполагает аббревиацию, однако утрачивающую осудительный смысл, вкладываемый в это понятие Мастером. Но ведь и самые аббревиаторы различаются между собою: от сидящих возле папского престола и, можно сказать, в наикратчайшем виде зарабатывающих на жизнь лживыми перьями, перелагающих чужие сочинения и приспосабливающих для ленивых умов – и до ученого Алкуина, чьи суждения, как о языке, что это бич воздуха, не есть ли наиболее остроумная аббревиация, или сокращение?
Люди дойдут до такой неблагодарности, что тот, кто дает им пристанище без всякой мзды, будет осыпан ударами и внутренние его части оторвутся от своего места и будут переворачиваться по всему телу. О взбивании постели, чтобы ее поправить.
Хотя шестнадцатилетняя Беатриче красотою много уступает синьоре Чечилии, еще за четыре года до этого изображенной живописцем с куницею, символом власти, в руках, – такое предвидение не оправдалось. В начале 1491 года младшая дочь герцога Эрколе выходит за миланского регента, тогда как наследник феррарской короны Альфонс женится на племяннице Моро Анне Марии, а ведь это самое прочное, такая крестообразная связь! Сообразительности регента еще достало, чтобы выдать Чечилию за престарелого графа Бергамо. Кроме того, Моро имел сына от одной знатной римлянки, узаконенного по его настоянию придворным служащим. На торжестве бракосочетания присутствовала также синьора Лючия Марлиано, которою Моро бессовестно овладел, когда та была возлюбленной его брата, и продолжал с ней сожительствовать после ужасной смерти последнего. Что касается Чечилии Галлерани, то в канун свадьбы Моро подарил синьоре красивое палаццо в Милане, показав окружающим свою наглость. В добавление ко всему из толпы приглашенных гостей на Беатриче дерзко уставилась Лукреция, графиня Караваджо, ставшая с недавнего времени наложницей регента. Таким образом, радуясь и веселясь, невеста зорко оглядывалась, подобно солдату в захваченной, но не покорившейся окончательно местности. Однако же, обладая сильным характером и становясь супругою Моро, в чьих руках сосредоточивалась громадная власть, Беатриче д'Эсте надеялась скоро укротить многоглавую гидру.
Певчие под управлением ученейшего музыканта Франкино Гафури выводили, краснея и надуваясь от большого старания:
Грянули хором: слава Моро!
Слава Моро и Беатриче!
Лишь тот узнает меру величья,
Кто служит ей и великому Моро;
Грянем же хором – слава Моро и Беатриче!
Трудно отыскать человека, который с большим вниманием и благодарностью воспринимал грубую лесть и всевозможные преувеличенные похвалы, чем младшая дочь феррарского герцога. В задумчивости обводя взглядом потолок, Беллинчоне, будто бы не рассчитывая, что присутствующие хорошо его поймут, излагал тему сонета:
– Автор воображает, как Дантова Беатриче, вернувшись в мир, становится супругою миланского регента, тогда как поэт униженно просит позволения всевышнего за нею следовать.
Прочитывая стихотворение, Бернардо раскидывал длинные руки, и сердце его распахивалось; стриженные коротко сальные волосы прикрывали лоб, как воронье крыло. Рот раскрывался широко и требовательно: поэт меняет слова на дукаты – почему бы и нет? Беатриче сияла от удовольствия, Беллинчоне торжествовал; дукаты, можно сказать, сыпались с неба.
На второй месяц без перерыва продолжавшихся празднеств, 7 февраля 1491 года, в доме Галеаццо Сансеверино было устроено состязание на копьях. Придворный историк Франческо Симонетта, брат покойного канцлера, судимого и обезглавленного по приказанию Моро, выразил мнение, что императорский Рим не видел ничего более блестящего. Синьор Галеаццо появился впереди кавалькады па коне, покрытом золотой чешуей и колючками; золотой шлем отягощал змей с золотым хвостом, свивающимся кольцами и ниспадающим до стремян, а из середины щита смотрело бородатое лицо, одного вида которого противник должен был испугаться.
Чтобы избежать кровопролития, мечи нарочно делали тупыми, а наконечники копий накрывали деревянными шарами величиною с кулак ребенка. Под всеобщий крик всадники мчатся навстречу один другому и, подобные запущенным с силою металлическим предметам, сталкиваются и мнут отполированные до изумительного зеркального блеска и местами украшенные тончайшей насечкой бока, а случается, повреждают и ребра.
Сила не имеет тяжести, удар не имеет длительности, движение заставляет силу расти и убывать, удар и тяжесть в своем естественном движении делают себя большими.
Подобная застилающей небо гонимой ветром туче, мысль, расширяясь в движении, ускоряет свой бег и развертывается.
Сила есть незримая мощь, которая поселяется и развивается в телах, выведенных и отклоненных от своего естественного состояния, давая им самостоятельную жизнь. Все возникшие вещи она понуждает к изменению формы и положения, бешено устремляется к своей желанной смерти и разнообразит себя соответственно причинам. Она рождается насильственно и умирает свободно; она яростно гонит прочь все, противящееся ее разрушению, стремится победить, умертвить свою причину и свою преграду и, побеждая, сама убивает себя. Она растет от своих трудов и умирает от покоя.
Собака кружится в желании укусить себя за хвост – праздник, как бы подстегиваемый, приходит в неистовство и ускоряет движение, покуда очертания предметов не утратят отчетливости и не сольются в сплошном вертящемся круге, в середине которого помещается наблюдатель, обязанный еще и поддерживать слитность и быстроту обращения. С этой целью Леонардо придумал девиз, повторяя который люди сами себя взбадривают. «Скорее смерть, чем усталость», – написано или вышито нитками на знаменах, развевающихся лентах, одежде, головных уборах и платках; а если кто нашел способ поместить эти слова у себя на лбу, то, хотя сам их не видит, другие, прочитавши, воодушевляются.
Праздничный водоворот не умещается в пределах замка, и его частицы, подчиняющиеся центробежной силе, выплескиваются наружу; поскольку же замок Сфорца расположен на окраине Милана, а его стены включаются во внешнее кольцо городских укреплений, поначалу ликующая процессия с относительной медлительностью движется по наибольшим кругам, но затем, как бы подчиняясь другой силе, центростремительной, свертывается, уменьшает круги и близко к Собору и Корте Веккио настолько увеличивает скорость движения, что иной участвующий, наиболее прыткий, догоняет, если можно так выразиться, эхо своих шагов. При этом из-за торопливости он повторяет девиз в сокращенном виде: «Без устали!» – покуда не упадет. Все это вместе находит аналогию в любопытной особенности движения водоворотов, изучая которые, Леонардо заметил, что оно тем быстрее, чем ближе к горлу образующейся воронки или к оси. В настоящем же случае неподвижною осью вращения удобно представить зреющую, полнясь пластами глины, зачерненной углем и для вязкости смешанной с навозом и волосом, фигуру Коня.
Джакомо поселился со мной в день Магдалины, в 1490 году, в возрасте десяти лет. На второй день я заказал ему четыре рубашки, пару штанов и плащ. Когда я положил рядом с собой деньги, чтобы заплатить за все эти вещи, он украл их у меня из кошелька. И я так и не заставил его признаться, хотя совершенно в этом уверен.
Негодяя привел его отец, сапожник из Монца, надеявшийся, что при обучении дурь выйдет сама собой. Имея в виду миловидность Джакомо, выяснившуюся, когда его отмыли от грязи и нарядили в красивую одежду, а с другой стороны – наклонность к воровству, исключительное упрямство и хитрость, можно подумать, что в нем сочетаются две природы: ангельская и сатанинская. Может, поэтому Леонардо дал ему прозвище, воспользовавшись одним из имен Сатаны, приведенным в поэме Луиджи Пульчи «Великий Морганте», излюбленном чтении Мастера, а именно Салаи, откуда уменьшительное Салаино.
7 сентября украл пряжку стоимостью 22 сольди у Марко, живущего у меня. Пряжка эта была серебряной, и украл он ее из моего кабинета. После того как Марко долго искал ее, она была найдена в сундуке названного Джакомо.
Марко д'Оджоне тогда едва не убил похитителя и впоследствии сожалел, что этого не сделал, поскольку в конце концов Салаино вынудил его покинуть мастерскую раньше, чем Марко намеревался. Поскольку же с этим Джакомо при его качествах Мастер не желал расставаться, Марко, наслышавшийся платонических разговоров и таким образом отчасти образовавшийся, высказывался в том смысле, что, дескать, подобное стремится к подобному, имея в виду внутреннее сродство, которое решался усматривать между величайшим живописцем Италии и этим, чтобы не употребить бранного слова, созданием.
Когда я был в доме Галеаццо Сансеверино и подготавливал его выезд на турнир, несколько оруженосцев разделись, чтобы примерить костюмы дикарей, приготовленные для праздника. Джакомо подкрался, к кошельку одного из них, лежавшему на кровати вместе с другими вещами, и взял все деньги, которые там нашел, – 2 лиры 4 сольди. Когда я получил в подарок турецкую шкуру, чтобы сделать из нее пару сапог, Джакомо через месяц украл ее у меня и продал за 20 сольди. И на эти деньги, как он мне сам признался, купил анисовых конфет.
Однако Леонардо продолжал таскать его за собою в дома знатных дворян и брал в Замок. Если придворные женщины, встречая мальчишку на каком-нибудь празднике, нарочно стискивали ему пальцами щеки или трясли за волосы, Салаино знай себе улыбался, точно как ангел, настолько встревоживший приора отца Бартоломео; и такой же, в виде миндалины, ворочался глаз над припухшим, как бы воспаленным бессонницей веком.
Откуда у сына сапожника плавность в движениях, сходная с манерою Мастера? Когда Леонардо указывал на какую-нибудь вещь локтем, кистью руки и указательным пальцем, он как бы подражал движению шеи лебедя; при этом указательный палец оказывался похожим на клюв, застывший на короткое мгновение, если птица что-нибудь рассматривает. Сходным образом ангел из «Мадонны в скалах» указывает на Иоанна. Но если в фигурах какого-нибудь живописца в самом деле видны манеры и движения их творца, не от того ли и Леонардо в движениях полностью подчинен контрапосту? С недавних же пор такая манера стала считаться естественной и наиболее приличной между придворными, тогда как прежде она обнаруживалась – да и то если заранее объяснить и, что называется, ткнуть пальцем, – разве на портрете синьоры Чечилии Галлерани или в фигуре этого злополучного ангела. Впрочем, портрет, находившийся известное время в спальне у Моро, после его свадьбы убран в далекие секретные комнаты; Мадонна же с ангелом, написанная для францисканцев капеллы св. Зачатия, из-за тяжбы с заказчиками остается в мастерской Леонардо. Так что произведения не настолько доступны, чтобы непосредственно от них распространялось влияние. Не избирает ли Мастер посредником своего государя, который, если чему подражает, другие к этому присматриваются?
Так или иначе, распределившиеся вдоль стен, когда не принимают участия в танце, молодые люди, прежде помещавшиеся твердо на обеих ногах, теперь обнаруживают большую свободу движений и некоторую развязную вывернутость: вертлуг бедренной кости приподнят и тяжесть всецело опирается на одну ногу; другая нога чуть согнута в колене и отставлена, а носок ее вытянут и вызывающим образом покачивается. При этом грудная клетка относительно тазовой кости сместилась примерно на четверть круга. А прислуживающий какой-нибудь знатной особе мальчик, если, придерживая шлейф, опускается на колено, отставляет вбок зад и голову обращает в противоположную сторону – все же в целом движение изумительно складно и, можно сказать, очаровывает естественностью. Правда, тут возникает вопрос: что полагать как естественное? Здесь господствует путаница – ведь, единожды согрешив, человек только и делает, что скрывает свою природу, как если бы творец из небрежности не оканчивал свои произведения и ему следовало помогать. Так, в Египте бинтовали младенцев, покуда их кости еще мягкие, чтобы сделать голову длиннее, чем она есть. Критяне перетягивали талию до такой степени, будто желали разделиться надвое. Китаянкам нарочно укорачивали ступни с помощью деревянных колодок, а жители горного Тибета откармливали своих женщин так, что они не могли стронуться с места, и это считалось красивым и соблазнительным. В то же время контрапост полностью осуществлен в качающейся походке матроса и его случайной подруги, у которой тазовая кость движется как бы на шарнирах, и все остальное колеблется, подчиняясь правилу противопоставления. Таким образом, естественное другой раз оказывается не чем иным, как вызывающим и нескромным.
Если, разъярившись в своем движении после того, кап двигатель его покинул, колесо совершает само собою много оборотов, то отсюда следует, по-видимому, что, если двигатель, продолжая упорствовать, станет вращать колесо, он будет затрачивать мало силы.
Подобно тому как грязнуля и вор, недобросовестный ленивец Джакомо служит, по-видимому, оболочкою другому Джакомо с его ангельской миловидностью и врожденной вкрадчивой вежливостью, так немужественное изящество движений флорентийского мастера сочетается с его способностью к длительной тяжелой работе, когда глиною, с трудом разделяющеюся на подручные порции из-за добавления волоса, дурно пахнущей от других необходимых добавок и более обычного пачкающейся из-за графита, надо забросать и заполнить железные ячеи каркаса Коня. Поистине тот, кто увидит Леонардо после занятия скульптурой, пока он не переоделся в чистое, удивится переменам в его внешности и повадках – подобный Протею, он выступает то как царедворец со всей привычной мягкостью, то как суровый ремесленник, у которого не исчезают заусенцы возле ногтей, и глина впивается в трещины кожи. Не так ли обнаруживается и громадная разница между разнообразием кушаний, какие ему приходится пробовать на придворных пирах, и неразличимой изо дня в день монотонностью у себя дома?
Хлеб – 6 сольди
Вино – 9 сольди
Фрукты – 3 сольди
Суп – 2 сольди
Отруби – 2 сольди
Свечи – 3 сольди
Суп – ломбардская минестра, отвар из говяжьего или свиного желудка, забеленный кислым молоком и употребляемый в холодном виде за завтраком; отруби – для домашних животных, тогда как свечи скорее принадлежат пище духовной.
Относительно других условий существования надо заметить, что в те времена понятие о необходимых удобствах, включая чистоту, которой теперь люди так преданны, много отличалось от нынешнего. Что касается произведений искусств – внутренние помещения зданий и улицы городов этим были, можно сказать, переполнены – их так же нельзя отнести к необходимым удобствам, как мало они подпадают под понятие пользы, хотя служат орудием авторитета, власти, влияния и прочего в таком духе. Если же комнаты Моро, как небо от земли, отличались богатством украшения от предоставленных служащим замка, то относительно устройства проветривания, подачи воды, тепла или сырости – тут все было то же самое, даже помещение служащего удобнее, поскольку не так велико. Кроме того, состояние владельца и его сан лучше представлены в верхней одежде, между тем как в белье нет большой разницы, и для повседневного существования князя необходимо не меньше выносливости сравнительно с существованием его подданных, простых граждан.
Но не оставляет ли такая нетребовательность к условиям жизни больше силы для творчества? Ведь нехорошо и однообразно питающиеся, отдыхающие ночью в неудобных постелях, не имеющие достаточно мыла и свежей воды, умирающие из-за небрежности медиков, эти люди оставили такое количество изумительных произведений во всех областях, что издали кажутся какими-то богами или волшебниками. Как великим событиям предшествуют другой раз сходные с ними малые события в виде шутовского предсказания или пророчества, так появлению на людях Большого коня предшествовал Малый, размером не более карликовых лошадок, выращиваемых жителями острова Эльба.
В отличие от Большого коня, который только казался движущимся, а на самом деле оставался на месте, Малый конь двигался по-настоящему; сделанное из дерева и металла животное имело взамен скачущих ног два быстро вертящихся колеса, расположенных не рядом на оси, как это бывает обыкновенно, но одно за другим. Они катились, не падая и не сталкиваясь между собою, поддерживаемые неизвестною силой, и посредине в седле помещался всадник. Когда Леонардо как дух вынесся из ворот Корте Веккио, из людей, оказавшихся близко, иные обмерли от страха, другие же, более сведущие, как Салаино и Зороастро, держались за животы, покатываясь со смеху. Из-за быстроты и краткости всего происшествия невозможно было сразу понять, каким способом малый искусственный конь приводился в движение. Но людям свойственно высказываться и с уверенностью судить о вещах прежде того, как они ознакомятся с ними более внимательно. Некоторые утверждали, что, сидя верхом и превосходя ростом животное, всадник отталкивается ногами от земли; другие настаивали, что он земли не касается, но, поочередно приподымая колени и действуя шпорами, движется с помощью стремян. В то время руководимое злобою и недоброжелательством невежественное большинство – те были убеждены, что Мастер и его конь имеют движителем нечистую силу. Также находились свидетели, которые вообразили двойственное существо, обладающее возможностями вместе и лошади и человека: такие свидетели уподобились древнейшему населению Греции, не имевшему понятия о верховой езде – когда они увидели метавшего стрелы иноплеменного всадника, то вообразили кентавра. Наконец, не обошлось без таких, кто, возбужденный своим суеверием и поощряемый дикостью, полагал, будто жилец Корте Веккио появляется на людях в том виде, какой принимает по произволу, и что колеса ему присущи как другому исчадию копыта или рога.
Оседлав свое детище, Мастер недалеко уехал: колеса прекратили вращение, как если другой, невидимый зверь протянул лапу, чтобы им воспрепятствовать. Конь заскакал, рама треснула, всадник упал в дорожную пыль и расшибся. Поднявшись, он подобрал отдельные части разрушившегося произведения, и тут в самом деле могло показаться, будто споткнувшийся при неосторожной скачке кентавр, огорченный, уносит отделившиеся от него конечности.
Едва утихли разговоры об этом кентавре, как Милан вновь оказался сильно взволнованным. Доминиканец, летом 1492 года проповедовавший на Новом рынке, говорил страшные вещи: что Италия и Рим будут перевернуты вверх дном и что время близко, хотя точно указать его нельзя, поскольку господь того не хочет, желая, чтобы его подданные пребывали в ожидании и тревоге. Впрочем, пояснял доминиканец, называвший себя учеником и последователем фра Джироламо Савонаролы, феррарца, события начнутся после кончины флорентийского князя, которая вскоре последует.
Доминиканца забрали стражники и отвели в тюрьму, где он продолжал проповедовать и объявил нового Кира: тот-де пройдет всю Италию, и никто ему не воспрепятствует. Когда наушники донесли об этом регенту, Моро посмеялся и сказал, что много есть проповедников, которые пугают, а потом выясняется, что здесь издевательство или прямая ложь, и велел проводить монаха к границам Ломбардии. Однако обитающие в квартале Патари старьевщики, приняв семя самого вздорного и зловещего слуха, выращивают его в тряпье и других отбросах как бы в теплице. Когда разговоры о пришествии Зверя и скорой всеобщей гибели возобновились и, подобные ропоту древесной листвы под ветром, переполнили город, в добавление и подтверждение этому при общем унынии и страхе, как звук трубы архангела, разнеслось известие о смерти Лоренцо Великолепного Медичи20.
Подробности этого события рассказал флорентиец Джулиано Сангалло, присланный Синьорией в Милан, поскольку Моро желал иметь в городе здание в новом духе по образцу флорентийских палаццо. Джулиано прежде с большим успехом и изобретательностью строил для Лоренцо Великолепного, присвоившего ему прозвище Сангалло, когда за городскими воротами того же названия он соорудил помещение для монастыря августинцев. По словам Джулиано, скорую смерть Лоренцо Медичи монах действительно предсказывал, проповедуя в Сан Марко; он объявил также о скорой гибели папы и французского наследника и о несчастьях, которые за этим последуют. Пораженный такой проницательностью, Лоренцо призвал монаха для исповеди и отпущения грехов, поскольку его здоровье внезапно ухудшилось и не оставалось малейшей надежды на исцеление.
Лоренцо просил отпустить ему три греха: разграбление Вольтерры, израсходование принадлежащих попечительству о бедных девушках средств и грех кровавой расправы, учиненной после заговора Пацци, которого жертвой стал его брат, Джулиано Медичи. Как ловкий торговец, фра Джироламо требовал за это, чтобы Лоренцо исполнил его условия.
– Во-первых, – сказал он умирающему, – тебе надо иметь живую и крепкую веру в божие милосердие.
– Я имею такую веру, – ответил Лоренцо.
– Во-вторых, ты должен завещать сыновьям, чтобы они загладили нанесенное попечительству ужасное зло, и пусть возместят истраченные деньги.
На это условие Лоренцо согласился также.
– И последнее, – сказал фра Джироламо, – ты должен вернуть Флоренции свободу.
Тут Лоренцо, разгневанный, молча повернулся к стене; монах не стал его исповедовать, и он умер, не причастившись.
Джулиано Сангалло сильно горевал об этом Медичи. Когда же он увидел Коня, то, взволновавшись, сказал:
– Удивительная морда Чудовища, ее выражение, и оскал, и губы, вывернутые и оттопыренные над деснами, напоминают мне внешность Лоренцо, которого называли самым безобразным человеком в Италии. Но не было человека и привлекательней. Дух и порыв этого произведения могут сравниться с неукротимой волей умершего, после которого Флоренция осталась безутешной вдовицей, и судьба ее печальна и темна. Впрочем: – добавил Джулиано с язвительностью, – ее ожидает супруг, строжайший прежнего: фра Джироламо Савонарола, феррарец.
Многое, произошедшее много лет назад, будет казаться нам близким и недалеким от настоящего, а многое близкое покажется стариной, такой же, как старина нашей юности. Так поступает и глаз в отношении далеких предметов: освещенные солнцем, они кажутся ему близкими, а многие близкие предметы кажутся далекими.
Всадники – мальчик и старик – через мост святой Троицы переехали на левый берег. Мальчик держался в седле красиво и свободно и едва касался поводьев пальцами, поэтому лошадь шла весело, высоко задирая морду; старик же сидел, выпрямив спину и откинувшись назад, как если бы его с силою тянули за воротник, и животное, которому он причинял неудобство, кивало головою, едва не окунаясь в дорожную пыль.
В праздник Благовещения, 25 марта, во Флоренции сменяется год и начинается новый; отсюда видно, какое значение здесь придают этому евангельскому событию и дню, который, по мнению Иоанна Златоуста, есть корень всех праздников. Улицы полны народа, красиво одетого, и все тянутся к церкви; и многие идут к францисканцам в Сан Феличе посмотреть представление, которое дается в тот день трижды.
Когда всадники приблизились к храму, его помещение, по-видимому, уже наполнилось людьми, и остальные толпились у входа. Привязав лошадей, старик и мальчик стали пытаться проникнуть внутрь, и иные на них негодовали, а уродливый нищий больно толкнул мальчика палкою в спину. Но велико было желание, и они до тех пор настойчиво действовали, покуда не оказались внутри храма близко к алтарю, впереди других верующих.
Служба еще не начиналась, и некоторые, задрав головы, смотрели кверху, откуда время от времени разносилось как бы грохотание грома, будто кто ходил по нарочно там постланному листу железа. Тут служка при помощи длинной палки с укрепленным на ней огарком стал зажигать свечи; при этом прибавилось торжественности, а разговаривающие примолкли. Зазвенели колокольчики, и другие служки в кружевных передниках вынесли крест; дьяконы закачали кадилами, и священник громким голосом произнес: «Мир всем!»
Служба тянется долго, так что и наиболее терпеливые из прихожан озираются по сторонам или вновь принимаются шептаться с соседями. Но и при такой невнимательности внешность богослужения и торжественные звуки мессы незаметным образом настраивают присутствующих, и, когда после троекратного «Аминь!» опять раздается громыхание, никто больше не сомневается, что это божья гроза, и лица обращаются кверху; если бы мальчик не смотрел вместе с другими, но оборотился назад, он увидел бы, как они расцветают и все, как одно, становятся благообразны, потому что нету такого некрасивого лица, которое бы не исправлялось улыбкою. И, правду сказать, было чему обрадоваться, хотя многие не первый раз присутствовали на представлении. Вдруг растворясь после сильнейшего громыхания, потолок раскрывал звездное небо, и там все мерцало и шевелилось, как это бывает в ясную безлунную ночь. Одновременно становились видны расположившиеся по краю небес неизвестно каким образом там прилепившиеся двенадцать ангелов, а проще сказать, дети лет по восьми или девяти с волосами из золоченой пакли и с прикрепленными бумажными крыльями. Проделывая руками плавные движения, как их научили, они также попеременно вытягивали носки и их легкие прозрачные одежды шевелились, завиваясь кольцами, и всем внизу представлялось, будто бы они кружатся в хороводе, – тогда как кружились небо и голова у легковерного впечатлительного человека.
– Проделанные в железе отверстия другой раз оказываются напротив источника света, который находится за небесами, – пояснял мальчику его вожатый, – если же свет не проникает в отверстия, тогда звезды гаснут: отсюда мерцание.
Бог-отец – его борода и волосы завиты мельчайшими кольцами, точно как одежда у ангелов, – помещается близко к зениту, откуда спускается металлический прут. От этого прута в стороны расходятся ветви, а к ним прикреплены еще ангелы, большие ростом, их изображают дети лет по двенадцати. И эти сучат ногами, и так же завиваются края облипающей их одежды; а тем временем сверху доносится прекрасная музыка, и все зрелище в целом воодушевляет и настраивает собравшихся здесь людей на возвышенный религиозный лад. Когда мелодия музыки изменилась, от уровня, где прикреплены восемь ангелов к железным ветвям, стала опускаться медная мандорла, или миндалина – вся в круглых отверстиях; и по мере того как она опускалась, из отверстий выдвигались устроенные в медных же трубках светильники; а поскольку эта мандорла была как нельзя чище и ярче отполирована, отражающийся свет в виде сияния расходился вокруг нее, и источаемый словом или благою вестью свет таким образом участвовал в представлении как важное лицо.
Удерживаемый металлическим обручем от случайного падения, стоя внутри мандорлы, опускается ангел-благовеститель, которого изображает юноша четырнадцати лет, и он, естественно, больше ростом сравнительно с упомянутыми прежде другими ангелами. Такое размещение в соответствии с возрастом и ростом предпринято нарочно, чтобы стоящим внизу людям перспективное сокращение снизу вверх казалось более быстрым, чем это есть в действительности, и расстояние более значительным. Но вот мандорла достигает пола и металлический пояс раскрыт; ангел, у которого на лице проступают капельки пота, потому что ему жарко от множества свечей, сходит по ступеням и делает несколько шагов к ожидающей его в богатом кресле перед красивым портиком Деве и затем произносит слова вести:
– Радуйся, благодатная, господь с тобою! Благословенна ты между женами.
И так далее. При этом пакля, изображающая ангельские золотистые волосы, на его темени завивается хохолком, и его ноги путаются в одежде; от этого и от ужасного смущения, вручая пальмовую ветвь, он спотыкается, и Дева отшатывается невольно в испуге. В то время клирик с неприятным одутловатым лицом, очень важный, стоя позади Девы, простирает над ее головою ладонь, сложенную ковшиком, и тотчас затем раскрывает пальцы, разводя их в стороны как бы лучами. Тут все полностью убеждены, хотя отчетливо видят пальцы этого клирика, что святой дух, проникнувший в чрево Марии, затем оттуда распространяется по помещению. Поэтому все множество людей в храме, находясь под действием проникающей силы, косят глаза и вытягивают шеи. Однако сравнительно с людьми в толпе, которыми как будто кто-то владеет, и они колеблются как речные водоросли, мальчик стоит легко и прочно, опираясь на правую ногу, тогда как левая несколько отведена в сторону и носок ее вытянут, как если бы, оборотившись, он желал описать ею круг. И хотя его руки сложены в привычном благочестивом жесте, как у других молящихся, в такой постановке фигуры видна независимая уверенность, словно бы ему отдельно поручено рассмотреть и понять, что и как происходит.
– Как? Этот вопрос выражает иудейское неверие и по отношению к богу неуместен и богохулен. Человек не должен знать, каким образом действует всемогущество божие, но должен верою воспринимать, как мы воспринимаем какие-нибудь удивительные явления, производимые механиками, не зная, как они их совершают, но доверяя их искусству.
Читая вслух толкование Кирилла Александрийского21 на Евангелие от Иоанна, сер Антонио да Винчи комментировал некоторые параграфы и, если что ему казалось неправильным, оспаривал.
– Если бы Липпо Брунеллеско, мастер редчайшей изобретательности, соглашался с таким толкованием, то не сумел бы накрыть куполом расстояние, большее шестидесяти локтей, как это сделано в церкви Санта Мария дель Фьоре. Подобные достижения возможны, когда творец в своей милости удостаивает инженеров ответами, если те вопрошают природу или через ее посредство его самого.
Изобретатель машины, привлекающей любопытство молящихся в праздник Благовещения, Филиппо Брунеллеско при его жизни состоял в приятельских отношениях с Антонио да Винчи, нотариусом, который впоследствии не упускал случая этим похвалиться и, чтя память великого человека, называл его по-дружески Липпо.
– Собакам охотничьим подобны разумные слушатели и любознательные исследователи, ибо стараются совершать подобное тому, что делают проворные охотничьи собаки, когда, имея от природы большую остроту чутья в ноздрях, постоянно бегают вкруг убежища искомых зверей.
Здесь налицо противоречие с мнением о людях, задающих вопросы: каким способом совместить любознательность с готовностью воспринимать удивительные явления верою?
– Однако, – пояснил Антонио своему внуку, – церковь не избавиться от противоречий желает, но их примирить, чтобы оставаться живой церковью.
Имеющиеся в доме книги этот Антонио, обладая неповрежденной возрастом памятью, частью знал наизусть и к случаю любил привести какой-нибудь отрывок. Тут сочинения, подобные цитированному, можно использовать как нельзя лучше, поскольку автор высказывается кратко, чтобы многословием не поощрить слушателя или читателя к любопытству сверх меры; тем более сочинения эти удобны, что вместе с различными сведениями в них предлагаются полезные преподавателям советы. Так, в «Девяти беседах на шестоднев», иначе говоря, в комментариях к «Книге Бытия»22, где речь идет о шести днях творения, св. Василий Великий23, архиепископ Кесарии Каппадокийской, настаивает:
«Не ищи упоминания отдельно о каждой вещи, но об умолчанном рассуждай из того, о чем сказано, и преподноси с осторожностью».
И продолжает:
«Вначале Бог сотворил небо и землю и от этого произвел все дальнейшее, отдав преимущество небесам, а земле предоставив второе место. После этого получили бытие стихии, средние между ними; и хотя о воде, воздухе и огне ничего в отдельности не сообщается, об этом можно рассудить самому. Во-первых, что стихии смешались во всех телах и потому в земле находятся и вода, и воздух, и огонь, и из камней и железа, имеющих бытие от земли, можно произвести огонь, ударяя одно о другое, хотя достойно удивления, почему огонь, находясь внутри этих тел, им не вредит, но, оказавшись снаружи, сжигает и самые эти тела. Бытие воды в земле показывают копающие колодцы, а воздуха – влажная земля, когда, согревшись под солнцем, изводит пары, которые поднимаются кверху. И так как по природе небо находится наверху, а земля внизу, все легкое поднимается, а все тяжелое опускается».
«Рассмотрим теперь, на чем Земля стоит и на чем держится, – говорит дальше ученый-архиепископ. – Если скажешь на воздухе, непонятно будет, каким образом легчайшее вещество, обременяемое громадной тяжестью, ей противостоит. Если скажешь – на воде, также удивительно, как тяжелое и густое столь немощным естеством поддерживается; к тому же придется тогда искать основания для самой воды. Если же вообразишь поддерживающим Землю какое-нибудь иное тело, которое ее тверже, придется допустить, что и этому телу нужна опора. И если эту опору помыслишь, то и ей нужна опора, и чем дальше станешь рассуждать, тем более твердое тело придется признать существующим, и так далее до бесконечности. Что же иное означает сказанное, как только что земное естество повсюду окружается водным?»
Путем такой силлогистики выводится круговидность Земли. Сославшись затем на пророков и повторив утвердительно, что Землю господь на морях основал, автор задается вопросами:
«Почему, будучи жидкой и находясь на возвышении, вода никуда не стекает? И не вызывает ли еще недоумение, что Земля, которая по природе тяжелее воды, сама собой в ней удерживается?»
Предполагая, таким образом, возможность исследования, архиепископ одновременно настаивает, чтобы не забывали о всемогуществе божием:
«Хотя допустим, что Земля или сама собою стоит, или на водах удерживается, не должно удаляться от благочестивого разума, так как все купно содержится силою создавшего. Итак, долженствуем сами себе говорить и другим, если спрашивают, на чем такая безмерная тяжесть удерживается: в руце, мол, божией. Это и для нас безопаснее, и слушателям полезнее».
То есть при обучении нужно показывать, что не каждому дается полное знание и слушатели получают настолько, насколько того достойны; так ученики разделяются между собою в аудиториях. Василий Великий следующим образом оканчивает физику тяжелого тела:
«Свойственное легкому противоположно тяжелому; поскольку человек есть смешение противоположного, то когда поднимается вверх, обременяется земным естеством, если же вниз стремится, насилие творит огненному естеству, низвлекая его против природы. И во всех других вещах, как в человеке, развлечение стихий по противоположности свойств составляет причину разрушения и падения».
После подобных уроков Леонардо как бы обременялся большею тяжестью и его ноги прочнее прикреплялись к земле: люди тогда были так впечатлительны, что, не имея другого лекарства, выздоравливали от уговоров. Отсюда можно заключить, насколько запоминались и действовали некоторые моральные суждения о жизни с ее перипетиями и о несчастии смерти. Сер Антонио однажды прочитал из Гонория24.
«Как если бы кто, путешествуя в темной галерее, внезапно глянул в окно и, смущенный, тотчас отошел, так и человек, родившись, скоро умирает».
К счастью для человеческого рода, находятся люди, которые в этом усматривают не повод к унынию или безделью и приготовлениям к смерти, но причину для торопливости: чтобы за краткое мгновение жизни ничего существенного не упустить.
У взрослого мужчины от плечевого сустава до локтя и от локтя до конца большого пальца, и от одной плечевой кости до другой две головы на такое большое расстояние, а у ребенка только одна, ибо природа сооружает просторный дом для интеллекта раньше, чем для жизненных духов.
Леонардо впоследствии указывал, что если зачатие происходит при взаимной любви и желании родителей, потомство бывает выдающегося ума, живости и духовности. Надо думать, Катерина из Анкиано, крестьянка, и Пьеро из соседнего Винчи, нотариус, любили друг друга, поскольку известно, какое получилось дитя, родившееся 15 апреля 1452 года в третьем часу ночи. При крещении мальчика, которое состоялось в присутствии деда Антонио, также нотариуса, бабки Лючии, родственников и еще других близких, родительницы, однако, не оказалось: она и Пьеро не были венчаны, и Катерина малое время спустя вышла замуж за некоего Аккатабрига, что значит Спорщик, арендовавшего в Анкиано кирпичный завод. Причина такого поворота событий в точности неизвестна, только Аккатабрига долго еще поносил проклятых нотариусов за их коварство и спесь. Надо заметить, что люди здесь неуживчивые и буйные и склонны к преувеличениям; если же они называются горцами, то и в этом есть преувеличение: воображение разыгрывается быстрее, нежели возрастает высота.
Вместе с жителями окрестных селений уроженцы Винчи бахвалятся, выводя название городка от итальянского vincere – побеждать, хотя если бы наиболее кичливые не были настолько невежественны, они бы увидели, что vinci есть инфинитив страдательного залога латинского vinco и означает «быть побеждаемым»: название дано городку флорентийцами после победы над Луккой в 1361 году, когда последняя уступила им эту местность. Со стороны Флоренции в то время действовал кондотьер Джованни Акуто, затем получивший от Республики привилегии и доходы в окрестностях Винчи. А кондотьер, иначе говоря, чистый разбойник Джованни Акуто – это не кто другой, как Джон Хоквуд, явившийся из Британии с четырьмя тысячами англичан для несения военной службы. Так вот, из-за своего фанфаронства родственники Катерины придумали, будто бы происходят от тех англичан или от их предводителя, отсюда и слух о ее благородстве. Впрочем, окажись земляки Катерины не настолько кичливыми, всевозможные мнения и догадки о происхождении Мастера все же впоследствии возникли бы, поскольку громадному дарованию – как и богатству и власти – люди склонны отыскивать оправдание законности хотя бы в благородстве происхождения.
Поначалу совершенно подобный сверстникам, мальчик, когда вышел из возраста, называемого древними неизреченным, стал отличаться от других, и его миловидное лицо отчасти подурнело от выразительности, причиной которой является рано развившаяся способность суждения; улыбка стала насмешливой, а взгляд пристальным и неприятным для собеседника, как если бы тот лукавил или приукрашивал или еще каким-нибудь образом лгал, и это раскрылось. Большую часть свободного времени – а его в деревне бывает достаточно – Леонардо проводил с дядей Франческо, семнадцатью годами старшим племянника. Хотя этого беззаботного человека сер Антонио называл своим неудавшимся произведением, Франческо умел изготовить из ветвей можжевельника крепкие, далеко стрелявшие луки, а из полых стволов тростника или болиголова вырезывал дуделки, хорошо известные деревенским; и ведь то и другое не оставалось пустым развлечением, но сыграло необходимую роль в образовании чудесного мальчика даже сравнительно с тем, что ему преподавали оба нотариуса – дед и отец. Обладая развитым слухом и достаточной практикой, Франческо правильно и точно устанавливал места, где резать отверстия, на которых играющий музыкант держит пальцы, поднимая их поочередно или, добиваясь согласного одновременного звучания, парами. Что касается охотничьих луков из можжевельника, Франческо умел определить дальность выстрела, прислушиваясь к дрожанию тетивы, и, когда затем проверял это шагами, если угадывал, торжествовал.
В последнюю неделю апреля и первую мая неразлучные родственники ходили далеко в луга собирать яйца чибисов. Ловко отыскивая спрятанные в траве гнезда, Франческо в своем увлечении разгибался лишь изредка, в то время как Леонардо, задравши голову, больше наблюдал за птицами, которые с криком носились над похитителями. Дядя однажды спросил племянника, не различает ли тот в их крике некоторые попятные ему слова и даже целиком предложения. Когда Леонардо стал прислушиваться, Франческо ему подсказал: не спрашивают ли, мол, птицы, кто они, зачем приходили и что им здесь нужно? «Да, именно это я слышу», – отвечал Леонардо. В следующее их путешествие Франческо спросил: «Не кажется ли тебе, что птицы кричат: пошли вон, негодяи!» Племянник ответил, что не только ему кажется, но что он отчетливо разбирает именно эти слова. И каждый раз они соревновались в изобретательности, придумывая значения птичьему крику и затем удивляясь, отчего и каким образом изменяется смысл, если звучание не изменяется.
Когда в деревне колют свиней, – а в городке Винчи обычаи вполне деревенские, – мальчишки, охотно интересуясь вещами отвратительными и ужасными, собираются близко, стараясь ничего не упустить, и отвечают беспрерывному визгу животного всевозможными издевательскими возгласами. В Тоскане убивают свиней зверским и безжалостным способом: животное опрокидывают спиной на широкую доску и крепко привязывают – уже тогда одного его крику достаточно, чтобы испугаться и убежать. После этого в сердце загоняют бурав, каким пользуются, просверливая винные бочки; поначалу его рукоятка покачивается, так как сердце продолжает сокращаться, но постепенно размах становится короче, и, когда маятник останавливается, это означает наступление смерти. Тут люди, теснящиеся вокруг, со свистом и улюлюканием набрасываются на мертвеца, чтобы его ободрать и разделать. Разрезав брюхо во всю длину, они отделяют легкие, погруженные в пузырчатый мешок, печень, и сердце, и кишки, обернутые слоистой материей жира. Со смехом и всевозможными дурацкими шутками, напиваясь вином и поедая сырую печень и другие части, считающиеся лакомством, эта шайка убийц и мучителей производит свою анатомию.
Приходский священник отец Виктор, любопытный, как уж, и проницательный, сказал бабке Лючии:
– Твой внук, если его определить к духовному званию, станет выдающимся проповедником, поскольку его язык превосходно подвешен. Кроме того, мальчику свойственно редкостное и изумительное сострадание, необходимое, чтобы управлять прихожанами и называться их пастырем. Тогда как другие дети, подобные безжалостным разбойникам, смеются, наблюдая варварское мучительство, учиняемое без необходимости, этот смотрит внимательно и серьезно, будто желая вызнать важную вещь, прежде ему неизвестную. Черты его лица искажаются от сильной душевной боли, словно бы инструмент, которым закалывают свинью по нашему обычаю, проникает в его сердце.
Разве ты не видишь, что среди человеческих красот красивейшее лицо останавливает проходящих, а не богатые уборы? И это я говорю тебе, который украшает свои фигуры золотом или другими богатыми узорами. Не видишь ли ты, что сияющие красоты юности уменьшаются в своем совершенстве от чрезмерных, слишком изысканных украшений, не видал ли ты, как горские женщины, закутанные в безыскусственные и бедные одежды, приобретают большую красоту, чем те, которые украшены?
Вследствие необходимой при составлении бумаг быстроты письма почерк нотариуса не может отличаться изяществом, хотя сер Пьеро иной раз украшал буквы завитушками и всевозможными росчерками. Также и буквы, которые выводил Леонардо, поначалу изобиловали завитушками, подобными локонам младенца, но получались настолько красивыми и так быстро он овладел приемами опытных писарей, что Пьеро скоро перестал приговаривать, что, дескать, левой рукой, какою писал его ученик, водит сатана или нечистая сила.
Будучи достаточно образован, Пьеро обучил сына счету – в пределах, установленных жизненной практикой, беглому чтению и письму на вольгаре, общепринятом тосканском наречии, которым пользовались нотариусы в юридических актах, оставляя латынь для отдельных украшающих текст выражений. Такое небрежное отношение к языку своих предков отчасти отразилось в преподавании сера Пьеро, давшего ученику только начала грамматики, поскольку и сам был в этом нетверд. Если же Леонардо на всю дальнейшую жизнь остался uomo sanza lettere, или человеком без книжного образования, не знающим хорошо по-латыни, виною здесь также недостаток времени, занятого частыми отлучками Пьеро во Флоренцию, куда он другой раз брал с собою и сына. Если же такие путешествия с людьми, старшими возрастом, как дед и отец, полезны для широты кругозора, то же относится к пребыванию в деревне, где люди не понаслышке знакомятся с происхождением необходимых вещей, как мясо и хлеб или шерстяная одежда.
Однако многие мальчики, которым родители желают дать правильное образование, если незнакомы с устройством виноградного пресса или мельницы, зато, постоянно находясь во Флоренции, во-первых, прилежно изучают грамматику, для чего посещают городскую школу или имеют в доме учителя не как сер Пьеро, преподающий от случая к случаю, а такого, что себе не предоставляет поблажки, но и требует того же от ученика. После грамматики в другой школе они усваивают латинскую стилистику и, имея согласие родственников помогать им деньгами, готовятся в университет. Леонардо же систематически получал разве что физику по «Шестодневу» через деда Антонио, а в остальном питался отрывочными и баснословными сведениями. И все же сельская жизнь имеет свои преимущества для образования.
Хотя коренному деревенскому жителю, наверное, незнакома латынь, а о существовании греческого языка он не догадывается, голоса птиц, рыб, мышей или домашних животных, как и многое другое, трудное для горожанина, ему отчасти понятно. Правда, такому пониманию недостает ясности, поскольку не всякий раз можно с уверенностью определить, чей голос звучит: камень ли, куст, или скрывающееся животное, или вздыхает земля, или звучание проникает из нависшего тумана – тогда как, рассматривая следы, остающиеся в местах, где собираются на водопой ночные животные, легко перепутать, чья именно ступня здесь отпечаталась: козы, нимфы, или козлоногого сатира, или, опираясь на посох, прошел тут святой, призванный к больному или для помощи роженице, или еще кто-нибудь. Трудность всяческого опознания увеличивается испарениями лесной или болотистой почвы, а в горной местности, как Анканио, величайшим в мире обманщиком – эхо; и, кажется, тут все предпринято нарочно, чтобы запутать человека и лишить его возможности правильно судить о вещах. Могут спросить: так что тут хорошего и какая польза для образования от всей этой путаницы?
На это следует отвечать, что так колеблется, зыбится, неровно дышит самая жизнь и кто достаточно пробыл в сельской местности, тот на долгое время предохранил свою душу от высыхания, поскольку она хорошо напиталась влагою в детские и отроческие годы – Леонардо же в его ранней молодости относился не иначе как к тем, кого Вазари, предваряя «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» общими рассуждениями об искусстве, удивительными в их проницательности, называет «простыми мальчиками, грубо воспитанными в лесах». Однако Леонардо не только неоднократно посещал столицу Тосканы, сопровождая деда или отца, но имел, можно сказать, маленькую Флоренцию у себя дома, в Винчи: от старшего в семье, деда Антонио, считавшего в числе приятелей молодости знаменитого Брунеллеско, до Альбиеры, на которой Пьеро женился тотчас после рождения сына, взявши ее из старинного флорентийского семейства Амадори. Так что, с одной стороны, на богато одаренного природой мальчика влияют нотариусы, хорошо образованные и любознательные, и речь их суха и чиста, как стук тележных колес по мощеной улице; с другой стороны – поскольку ему не препятствуют посещать Катерину – ее деревенские земляки, разговор которых невнятен и слова, кажется, более служат сокрытию истины: на простой вопрос от них не дождешься ясного ответа, так как они предпочитают метафору или басню какую-нибудь или пословицу.
Настоятель прихода св. Лючии отец Виктор не раз отзывался о деревенских в том смысле, что мнение, будто они наиболее благочестивы, ложно, ибо деревенское или простонародное благочестие это не что иное, как чудовище, увязнувшее в трясине суеверия, и что, мол, еще неизвестно, откуда распространяются все искушения язычества: из ученого собрания и библиотеки или из мест, где мирная сходка другой раз оканчивается дракой или кровопролитием. И все из-за того, заключал отец Виктор, что у деревенского жителя рассуждение спит, а воображение бодрствует. Если отец Виктор прав, выдумки, как происхождение Катерины от англичанина, неудивительны. Тем более при крайней выразительности движений и жестов, свойственной другим жителям Анкиано, известная сдержанность и светлые волосы и глаза придают Катерине сходство с иностранкою и как бы свидетельствуют благородное происхождение.
Подражая практиковавшемуся в медицине священнику, Леонардо собирал и высушивал целебные травы, так что Пьеро однажды спросил с насмешкою, не собирается ли он стать аптекарем, чтобы изготавливать яды, в нынешнее жестокое время, дескать, более необходимые. Но и тут язвительному нотариусу пришлось прикусить язык, когда он увидел, с каким тщанием Леонардо рисует листок со всеми его прожилками, насекомое, речную раковину или еще что-нибудь, достойное изображения; и как это у него хорошо получается, хотя бы, выражаясь словами Вазари, он начал рисовать сам собой по живости своего ума, имея образцом лишь прекрасные картины и скульптуры, созданные природой.
Лавр и мирт, увидя, что срубают грушу, вскричали, громкими голосами: – О груша! Куда влекут тебя? Где гордость, которая была у тебя, когда на тебе были зрелые плоды твои? Отныне уже не будешь бросать сюда тень густыми своими волосами!
Тогда груша ответила: – Меня возьмет с собой крестьянин, который срубит меня, и понесет он меня в мастерскую лучшего ваятеля, который при помощи своего искусства придаст мне форму бога Юпитера, и я буду посвящена храму, и все станут заместо Юпитера поклоняться мне. Вы же будьте готовы к тому, что часто будете оставаться искалеченными и лишенными ветвей, которыми люди, дабы высказать мне почитание, станут окружать меня.
При скудном освещении церкви деревянное распятие, сделанное в давние времена неизвестным скульптором, выступает из темноты точно как на Голгофе тело распятого Царя Иудейского, а из-за тесноты помещения нескольких шагов от двери достаточно, чтобы оказаться близко возле скульптуры; в то время впечатлительная душа в своем воображении успевает пройти целиком крестный путь. И вот обремененный грехами прихожанин лобызает стопу Спасителя, а иной еще и отламывает кусочек грушевого дерева ради исцеления родственников от болезни и порчи или для сохранения урожая от градобития и дождей. Из-за этого стопа разрушается довольно быстро, и ее приходится время от времени заменять или же восстанавливать. Да и само распятие в целом не хорошо сохранилось, и в некоторых местах краска отстала, так что поверхность напоминала частично облупленное пасхальное яичко. Поэтому – так как естественность и правдоподобие много способствуют силе переживания верующего, – чтобы восстановить в лучшем виде это распятие, а вместе и настенную живопись, также разрушенную временем и неосторожными прикосновениями, настоятель приходской церкви призвал знакомого ему мастера из Эмполи – торгового города на берегу Арпо, по пути во Флоренцию. Мальчик, которого догадливый настоятель свел с этим мастером, когда тот на место частично испорченной прежней стопы прикрепил другую, приготовленную накануне из куска грушевого дерева, не знал, чему изумляться: правдоподобию, с каким вырезана каждая малейшая жилка, или тому, что фигура Спасителя составлена из отдельных частей и может быть разобрана для исправления, как, скажем, давильня для винограда. Прободавший обе стопы евангельский гвоздь мастер также изготовил отдельно и, смазав клеем стенки четырехгранного отверстия, ловко туда вставил, укрепив фигуру наиболее прочно.
О том, что мастер из Эмполи приступил к исправлению живописи, каждый вошедший мог заключить по сильному запаху гнилого творога и яиц, переводимых в большом количестве для приготовления красок. Как если бы подобные гнилостные испарения обладали некоторой бодрящею силой, худой, болезненного вида мастер, когда взбирался по стремянке, чтобы работать на лесах, двигался с большим проворством и быстротой, и он всегда напевал себе под нос, оставаясь в превосходном расположении духа; если же приходил хмурый и недовольный завтраком или небрежным обращением, поскольку столовался у прихожан поочередно, спустя немного времени забывал про нанесенную ему обиду. Иной раз этот любитель пения, отложив в сторону кисть, громко исполнял какую-нибудь священную музыку, широко разевая рот и размахивая руками; и было видно, что именно искусство живописи его воодушевляет и поддерживает в нем радостное расположение.
Хотя другие занятия также попервости доставляют удовольствие, оно не идет в сравнение с тем, что испытывает живописец или скульптор от начала обучения до преклонного возраста и старости. И это потому, что если заказчик велит исполнить то или другое и оговаривает в подробностях, каким он желает видеть произведение, мастер скорее угождает природе, нежели своему работодателю, и в сочетании природных вещей и их выборе остается свободным. А поскольку живописцу, если бы даже он захотел, не удается в точности повторить однажды выполненное произведение, он по необходимости становится изобретателем, тогда как превосходное чувство удовольствия возникает после первого следа, оставленного грифелем, или кистью, или другим инструментом, которым он по-царски распоряжается. И если мастер из Эмполи что-то там весело напевает себе под нос, то это потому, что каждое утро он попадает из царства необходимости в царство свободы, где ему предоставлено действовать по своему произволу.
Другая причина радости, и удовольствия, и превосходного расположения духа какого-нибудь живописца, хотя выступает совместно с указанной выше, по своему характеру ей противоположна; и тут живописец выглядит скорее как раб и слуга, подчиняющийся своему хозяину: имеется в виду величайшее удовлетворение сходства, достигаемое при подражании природным вещам. Относительно же того, почему именно подражание рождает радость, есть разногласие. Некоторые, например, утверждают, что нарисовать с большим сходством – все равно что присвоить. При этом они ссылаются на дикарей, спасающихся бегством, когда любознательный путешественник желает набросать их фигуру для памяти. Но так или иначе, мастер из Эмполи, по-видимому, вынужден был довольствоваться первой причиной, так как не добивался достаточного сходства – насколько он был умел и ловок в скульптуре, настолько неопытен в живописи и рисунке, и, как ни старался, фигуры у него получались кривобокими, а лица все имели одинаковое выражение. Кроме того, все округлое, полное и упитанное, чем приятно любоваться в природе, оказывалось у него тощим и плоским и скорее могло быть названо тенью предмета, нежели его правильным изображением.
– Такой живописец, – отзывался о мастере призвавший его настоятель, – должен быть признан клевещущим на божество, создавшее человека по своему подобию; если ему полностью доверять, получится, будто внешность Создателя напоминает какого-нибудь нищего попрошайку. В то время рисунки его добровольного помощника, – настоятель имел в виду Леонардо, – при их несовершенстве и отроческой незрелости круглятся подобно развивающимся мышцам, которые сулят в близком будущем набрать огромную силу.
Живопись не нуждается, как письмена, в истолкователях различных языков, а непосредственно удовлетворяет человеческий род, и не иначе, чем предметы, произведенные природой. И не только человеческий род, но и других животных, как это подтвердилось одной картиной, изображавшей отца семейства: к ней ласкались маленькие дети, бывшие еще в пеленках, а также собака и кошка этого дома, так что было весьма удивительно смотреть на это зрелище.
Когда Пьеро получил важное прибыльное место, которого домогался, а именно нотариуса дель Подеста, то есть первого магистрата исполнительной власти, семья переехала жить во Флоренцию, где Антонио да Винчи имел собственный дом напротив палаццо Синьории25, возле помещения львов, олицетворяющих, как известно, силу и прочность Республики. Хотя царь зверей находился здесь в жалком положении на соломе, менявшейся едва ли раз в год, добыча и доставка животных считались делом государственной важности. Поэтому львы во Флоренции не переводились, и отрочество Леонардо протекало, можно сказать, под злобное рыканье этих несчастных, напоминающее о переменчивости судьбы.
Дом напротив Палаццо26 сер Антонио после своей смерти оставил старшему сыну, тогда как Франческо досталось имение в Винчи, что справедливо, поскольку тот с его ленью не годился для Флоренции, где считается полностью потерянным день, когда недостаточно заработано денег. Правда, отсюда исключаются дни, отданные политике и делам управления городом: недаром же такие государства называются республиками, что в переводе с латинского означает правление народа, в отличие от монархии, как, скажем, Милан, или тирании, как Римини. И все же первые места занимают в душе горожанина деньги и труд – стучит ли он счетами, красит ли шерсть, ткет или напрягает сообразительность, желая получить при продаже наибольшую выгоду, или еще что-нибудь полезное делает в своей боттеге. А это есть лавка и мастерская одновременно, как их принято соединять во Флоренции, которую правильно было бы назвать громадной боттегой, где каждый находит прибыльное занятие, а лентяю приходится труднее, чем в другом месте. Да и понятия о приличной и достойной жизни здесь иные: миланские нобили настолько гордятся своим дворянством, что, как рассказывают, там был государственный казначей, который почитал за бесчестье пересчитывать деньги и даже к ним притрагиваться, и держал для этого другого человека, не такого спесивого. Во Флоренции же дворянство присваивают в виде наказания, поскольку дворянин лишается всяческих прав и ему остаются война и безделье, недостойные свободного трудящегося человека.
Конечно, здесь, как всюду, имеется множество пройдох и обманщиков, и они даже опаснее из-за свойственной тосканцам сообразительности. И свобода во Флоренции неполная: при том, что устройство республиканское, действительная каждодневная власть большей частью принадлежит какому-нибудь клану, семье или даже одному человеку, если тот законным или мошенническим способом распоряжается избирательной сумкой, куда помещаются свернутые трубкою листки с именами кандидатов на должности в магистратуре. Вот уже пятьдесят лет кряду там можно найти имена одних только сторонников Медичи, известных банкиров и богачей.
Медичи начинали аптекарями, и красные шары на их гербе – это аптекарские пилюли. Теперь они говорят, что «шары» – не что другое, как след зубов гиганта Муджелло, побежденного Аверардо Медичи, будто бы прибывшим в Италию вместе с Карлом Великим в числе его приближенных. Хотя благородство и древность происхождения здесь имеют мало цены, все же многие их добиваются с помощью подобных выдумок: лавочник, аптекарь, банкир или мясник, разбогатевши, скучают без какого-нибудь пышного титула или легенды о происхождении. А поэтическая фантазия, как равно понимание живописи, архитектуры, скульптуры и музыки, за самым малым исключением свойственны флорентийским аптекарям, суконщикам и нотариусам – всем, кто недосыпает ночей и встает с петухами ради хорошего заработка. И в большинстве они могут правильно употребить деньги, если не пускают их в оборот, и не ошибаются в выборе превосходных произведений искусств. Таким образом город и они сами богатеют, а просвещение широко распространяется; что может быть полезнее и привлекательнее для человека? Однако в представлении некоторых чрезмерное образование излишне и даже обременительно; не так ли следует понимать приведенный в качестве эпиграфа отрывок из Леонардо, а именно, что-де, непосредственно удовлетворяя человеческий род, живопись не нуждается в истолкователях, знающих языки?
С математикой Леонардо настолько знаком, насколько хватает приказчику, чтобы сосчитать штуки сукна, и для его гордости невыносимо, если мальчики младше его, не имеющие опыта деревенской жизни, приучающей человека к самостоятельности, легко могут его уколоть, цитируя греческого Эвклида. Но есть другая сторона в этом деле. Разумеется, достойно сожаления, что, задержавшись в деревне, он с молодых лет вынужден завидовать более удачливым в образовании; но также возможно, что здесь не ошибка судьбы, а ее умышленное благодеяние, когда ум предоставлен произволу его обладателя и, если можно так выразиться, обречен на своеобразие и новизну.
После двенадцати лет замужества Альбиера Амадори, заботившаяся о Леонардо как о родном сыне и любившая его чистосердечно, скончалась бездетной. Поскольку же из-за неудачи, столь длительной, дети стали как бы манией сера Пьеро, спустя время он вновь женился. Будучи старше пасынка пятью годами, Франческа ди сер Джулиано также не чаяла в нем души и ему всячески угождала. И все же наступает пора – развившийся, подобно молодому дереву, ум и чудесные способности требуют другого помещения, где насмешливые жестокосердые ученики заменят заботливых родственников, а отцом станет мастер, угрюмый и похожий на мукомола, так как его передник и отчасти лицо испачканы алебастром. Когда по происшествии срока, в течение которого Леонардо только и делал, что рисовал и развлекался с друзьями, Пьеро привел его в мастерскую Вероккио, тот не робкого мальчугана увидел, но шестнадцатилетнего юношу – красиво подбоченясь и уперев руку в бок, он без смущения озирался по сторонам. Впрочем, Андреа Вероккио считался в числе ближайших приятелей сера Пьеро, как некогда Брунеллеско – деда Антонио; и это еще придавало его сыну уверенности.
Здесь и там развешанными по стенам мастерской или поместившимися на столах и подставках, можно было видеть отлитыми из алебастра стопу или кисть руки, или колено, или снятую с покойника маску, или алебастровый ствол дерева; а также отпечатавшиеся в алебастровых плитах более тонкие произведения природы – листья, травинки, цветы, мелких насекомых и прочие вещи, подобные тем, которые Леонардо, находясь в Винчи, исследовал и рисовал. Фартук Андреа Вероккио из-за того был как бы мукою испачкан, что он широко пользовался алебастровыми слепками, и так велико было его восхищение естественным видом вещей, что он не утомлялся их повторять таким способом. По стенам мастерской были также развешаны различные музыкальные инструменты, частью изломанные при их изучении; Андреа считался лучшим во Флоренции мастером из всех, кто мог их изготавливать. Первым самостоятельным произведением Вероккио были пуговицы для священнического облачения – работа по своей малости и тонкости чисто ювелирная, тогда как последним оказался конный памятник кондотьеру Колеони, где лошадь и фигура всадника имеют размеры в три раза большие натуральной величины.
Будучи сторонником новизны, Вероккио писал картины, пользуясь способом масляной живописи, недавно до этого проникшим в Италию из северных стран; также он разрисовывал сундуки, кровати и знамена для шествий, придумывал и строил различные механические устройства и практиковался в скульптуре. Вероккио слыл знатоком перспективы, геометрии и арифметики, хотя сама по себе подобная репутация мало о чем свидетельствует, поскольку достаточно было близкого знакомства с мессером Паоло Тосканелли27, чтобы считаться ученым человеком.
Мессеру Паоло было тогда более семидесяти лет, но и сравнительно с молодыми людьми он отличался живостью в движениях и разговоре. Смеясь над удачною шуткой, мессер Паоло сгибался, что называется, в три погибели и хватался руками за колена, однако же, выпрямившись, тотчас принимал важный вид. Поскольку же он еще и наматывал на голову тюрбан из золоченых нитей, его иной раз принимали за турецкого пашу. По указаниям мессера Паоло в боттеге Вероккио изготовили гномон, установленный затем в фонаре знаменитого купола Санта Мария дель Фьоре: с помощью этого инструмента Тосканелли с большой точностью определил угол склонения солнечной эклиптики и длину градуса по земному меридиану. Когда же Синьория поручила Вероккио изготовить и установить еще выше на фонаре металлический шар – малое подобие небесной сферы, мессер Паоло помогал ему советами, и они вместе обсуждали соответствие подобных моделей своему образцу. Находясь теперь посреди мастерской, железный остов изделия напоминал каждому входящему о взаимодействии великого, малого и малейшего – сферы неба, сферы земли и других, значительно меньших. А спустя несколько времени капитул Санта Мария дель Фьоре, собравшийся в полном составе наверху возле поручней, окружающих основание купола, приветствовал гномон и шар дружным пением «Тебя, боже, славим»; и могло показаться, что звуки церковного гимна то расширяются к пределам вселенной, то опадают близко к сиянию вызолоченного шара.
Образованный медик, Тосканелли был записан в цехе аптекарей, мелочных торговцев и живописцев – эти во многом несходные занятия объединяются совместным владением мельницами, размельчающими лечебные травы и растирающими краски, закупленные мелочными торговцами у заморских купцов. Другой стороной медицина соприкасается с астрономией, поскольку для правильного лечения бывает необходимо известное сочетание светил; однако прочнее и лучше соединяет людей желание свободно беседовать независимо от того, кто чем занимается.
Многие любознательные и ученые граждане собирались у Андреа Вероккио, по-товарищески красуясь познаниями и подзадоривая один другого. Покуда Леонардо находился в боттеге, обучаясь ремеслу живописца и скульптора, такие беседы оказывались для него наилучшим университетом, тем более мессер Паоло Тосканелли, похоже, обнаружил в нем родственную душу: при огромной любознательности и быстрой способности схватывания дерзкую и отчасти высокомерную.
– Гермес Трисмегист28, – говорил мессер Паоло, – трижды величайший знаток каббалы, астрологии и многих тайных наук, чьи сочинения не удается прочесть полностью, кто бы в этом ни изощрялся, велел держать смысл за семью замками, поскольку иные люди недостойны узнать даже названия вещей. Глупо давать ослу салат, если с него довольно волчца.
Такое название подразумевает произрастающую в пустынях библейскую траву. На это и другие подобные высказывания ученого Леонардо откликнулся заимствованным у восточных народов способом письма справа налево. При том Леонардо и буквы переворачивал, так что они оказывались как бы в зеркальном изображении. Сам мессер Паоло как раз был из первых, кто, рассматривая его письмена, испытал томительное чувство беспомощности и тревогу: подобное бывает, когда в сновидении является кто-нибудь хорошо вам известный, но невозможно это явление с кем бы то ни было отождествить.
Случилось, что орех был унесен грачом на высокую колокольню, однако щель, куда он упал, спасла его от смертного клюва. Тогда стал просить он стену благости ради, какую дал ей господь, даровав ей такую вознесенность, и величие, и богатство столь прекрасных колоколов и столь чтимого звона, чтобы помогла она ему затем, что раз уж не довелось ему упасть под зеленые ветви старого своего родителя и укрепиться в жирной земле под опадающими листьями, то и не хочет он с нею расстаться: дело-де в том, что, пребывая в клюве дикого грача, дал обет, что в случае, если избавится от него, станет он кончать свою жизнь в малой дыре. Из-за таких слов стена, движимая состраданием, была вынуждена оставить его там, где он упал. Но немного времени спустя стал орех раскрываться и запускать корни промеж скреп камней, и расширять их, и высовывать наружу из своего вместилища побеги; а в скором времени, когда поврежденные корни поднялись над зданием и окрепли, стал он расковыривать стену и сбрасывать древние камни с их исконных мест. Тогда-то, поздно и тщетно, стала оплакивать стена причину своего изъяна, а вскоре, раскрывшись, обронила долю своих частей.
О том, что люди, раздираемы противоположными стремлениями – манией подражать, повторяя с наивозможной точностью и сходством сделанное прежде другими, и желанием новизны вместе со склонностью к изобретениям, свидетельствуют многие примеры. Если стать лицом к порталу церкви Санта Мария дель Фьоре, по правую руку окажется колокольня, фундамент которой заложен по плану Арнольфо ди Лапо, умершего, не приступая к дальнейшему возведению. Спустя время колокольню стал достраивать Джотто, не пожелавший полностью согласоваться с замыслом своего предшественника, предпочитая создавать новое и необычное, чем вызвал нарекания некоторых влиятельных граждан. Прошло еще время, и колокольню украсили снаружи фигурами и барельефами, которых прежние строители не предусматривали.
В барельефах нижнего яруса скульптор Нанни ди Банко, согласуясь в сюжетах с Писанием и легендами, дошедшими из глубокой древности, показал постепенное возвышение человеческого рода из бедности и невежества. Рядом с изобретателем литья Тувалкаином29 и придумавшим музыкальные инструменты Юбалом30 поместился Дедал31 как первый механик. За его спиной видны крылья, по преданию, изготовленные из дерева и воска; тут же находится отвес и наугольник – барельеф обыкновенно называют Механикой или Искусством летать. Лоренцо ди Креди, обучавшийся вместе с Леонардо, рассматривая однажды Дедала с его инструментами, спросил своего товарища, с какой целью тот внимательно наблюдает за птицами. Леонардо ответил:
– Кажется, мне заранее предопределено ими заняться. Когда я лежал в колыбели, то видел сон, будто бы с неба слетел коршун, открыл мне хвостом рот и несколько раз ударил по губам. Посмотри, – Леонардо повернулся спиной и, проделывая суставами плеч вращательные движения, коснулся ладонью спины между лопатками, – если сюда прикрепить крылья, то, научившись летать, я не буду отличаться среди небесных ангелов. Тем более не имею бороды, как этот Дедал.
Сын флорентийского ювелира, Лоренцо ди Креди, при слабом телосложении обладал еще и душою пугливой и впечатлительной.
– Дедал умертвил обучавшегося у него племянника за то, что тот изобрел более совершенные инструменты, – сказал он трепещущим голосом.
Леонардо поднялся со ступенек, сидя на которых они разговаривали, откинулся плечами и спиною назад, но затем сгорбился и простер перед собою руки, и пальцы его скрючились и повисли, подобные когтям хищной птицы. Удачно подражая движениям и голосам животных, он издал звук, сходный с шипением коршуна.
– Зависть, – сказал Леонардо, выдохнув воздух с силою, – ужасная вещь: и коршун является ее примером: убедившись, что птенцы, оставшиеся в гнезде, становятся красивее родителей, он их пинает и оставляет без еды, чтобы умерли. Хотя, – добавил Леонардо с озабоченностью, – многие на это возражают, говоря, что коршун так поступает, видя птенцов слишком жирными, поскольку излишняя тяжесть препятствует полету на высоте.
Что касается Лоренцо ди Креди, то некоторые люди, если к кому прилепятся, норовят полностью воспринять чужую форму. Правда, Лоренцо от рождения прихрамывал, а роста был невысокого, и возле него Леонардо выглядел Геркулесом или еще каким-нибудь древним силачом. Также не умел Лоренцо хорошо подражать манерам и разговору приятеля, не обладая необходимой язвительностью и остроумием. Зато, обучаясь совместно, Лоренцо ди Креди настолько успешно перенимал достижения Леонардо в искусстве, что в этом смысле тот приобрел как бы другую тень, и многие путали их ученические произведения, отличавшиеся, если говорить о Лоренцо, только большею робостью, довлевшей наряду с миролюбием в его душе над другими качествами. Но одновременно, хотя Леонардо не упускал случая использовать свою сообразительность для нападения или насмешки, воспитанный в набожности и благочестии Лоренцо не мог согласиться с известными издевательскими суждениями относительно священнослужителей, которые его приятель охотно повторял, еще разукрашивая своим остроумием. А ведь в этом Леонардо мало чем отличался от большинства молодых людей в испачканной краскою или алебастром одежде и деревянных башмаках, которых всегда можно видеть в тех местах Флоренции, где находятся наиболее выдающиеся произведения скульптуры или живописи. И когда они впиваются взглядом в какую-нибудь сцену из св. истории или в прекрасное изображение Девы с младенцем или чего-нибудь еще, относящегося к религии, словно бы настойчиво вопрошая, как это сделано, не благочестие отражается на их лицах, но любопытство, тщеславие и благородная зависть. Леонардо тут вместе с другими, только его невозможно застать в грязной одежде или в растоптанной обуви, поскольку на людях он показывается не иначе как обутый в сапоги из светлой кожи с отвернутыми голенищами, так что видна подкладка, еще более светлая и мягкая; и все это – длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и одежда – выглядит само по себе как изумительное превосходно задуманное произведение искусства.
Дольше, чем в других местах, Леонардо – а с ним его тень в виде Лоренцо ди Креди или еще кого из прилепившихся, – оставался рассматривать живопись в церкви св. Духа, в капелле, расписанной Томмазо из Паникале, прозванным Мазолино, и его учеником Томмазо из Валь д'Арно, которого называли Мазаччо, что значит Мазилище: таким причудливым и даже издевательским способом флорентийцы показывали уважение и страх, испытываемый ими при виде могучего дарования последнего. Мазаччо прожил всего двадцать семь лет; но если при совместной работе ученику удалось настолько переделать своего учителя Мазолино, что тот стал, можно сказать, плясать под его дудку, такая деятельность, продлись она дольше, имела бы неисчислимые следствия и многие способные люди лишились бы возможности своеобразно проявить себя, стертые кистью, двигающейся как могучий Левиафан в морской пучине.
Хотя пейзаж в «Грехопадении», поместившемся на правом пилоне при входе в капеллу, написан без малейшего тщания, представляется достоверным, что в не имеющей предела глубине тонет влажная листва деревьев; здесь не видно тверди небесной, поскольку она затуманена испарениями, правда, сомнительно, чтобы райские сады располагались в сырой заболоченной местности.
Многие преимущества, из-за которых флорентийская живопись называлась как первая в целом свете – радующие глаз сочетания всевозможных красок, золота и лазури, тонкость и меланхолия в лицах, занимательная и превосходная выдумка в композиции, – покажутся чистым ребячеством рядом с работою мужа, плугом перепахивающего целину, землекопа, роющего бассейн, чтобы его заполнить медообразным составом, где свет и тень меняются местами, будто бы перемещается погруженный в воду фонарь.
Согласно расчетам ученых богословов, шести часов не прошло, как мир был окончательно сделан, и тут Создатель изгнал Адама и Еву из рая из-за их нетерпения соединиться. На левом пилоне изображены эти удаляющиеся преступники, как бы выталкиваемые тенью, облепившей их спины, страшной и могучей, как божий гнев. Над изгнанниками помещается ангел, крылья которого с такой же силой освещены сверху, с какой снизу они затеняются. Громаднейший перепад света и тени создает у зрителя впечатление ударов грома, и ангельскому мечу, простертому над жалкой наготой человека, невозможно не подчиниться.
И вот прародители оказались беспомощны и наги посреди предоставленной им незнакомой пустынной местности, и, не умея воспользоваться приобретенной свободой, упали духом. Но затем, возмутившись – а возмущение ужасной несправедливостью смерти дает силу и умение жить, – стали они насаждать другой сад, наподобие райского, и все кругом украшать и устраивать, и время обрело свое стремительное течение: хотя говорится, что господь создал его вместе с миром, вернее предположить, что до этого оно было как неподвижное, не имеющее стока озеро. Не прояви человек вожделения и останься бессмертным, чтобы блаженствовать, времени, которое одно дает цену счастью, для него все равно что и не было бы. Поэтому вполне можно сказать, что изгнание и смерть есть блага, выступающие под видом несчастья и наказания, от них происходит облегчающая скуку существования торопливость, когда Леонардо и этот Мазаччо или другие подобные им ограничивают себя даже в удовольствии сна.
В нижнем ярусе налево от алтаря помещается фреска с изображением апостола Петра, исцеляющего своей тенью больных и немощных. Каждый значительный и важный сюжет, понятый без какого бы ни было иносказания, может быть затем истолкован метафорически; вся в целом живопись знаменитой капеллы истолковывается не иначе, как исцеление ее, то есть живописи, светом и тенью. Случается, правда, что упрекают этих двоих, Мазаччо и Мазолино, указывая на поверхности их произведений следы жесткого волоса, как если бы они работали малярного кистью, отчего границы вещей смазываются будто бы от небрежности. Но этим придирчивым знатокам лучше подумать, не здесь ли начало сфумато, или рассеяния, которое Леонардо впоследствии довел до изумительного совершенства с помощью более тонкого инструмента.
Находясь в мастерской Вероккио и изучая, как образуются складки, Леонардо придумал их рисовать на сильно ношенной и обветшавшей льняной ткани, для чего, рассказывает Вазари, растягивал ее на доске, а из красок применял сепию. Работал он тонкими беличьими и колонковыми кистями, как раз добиваясь, чтобы не оставалось следов или бороздок после прикосновения волоса; выпуклые и хороню освещенные места он трогал белилами, а тени в углублениях ради рельефности изображения больше сгущал сравнительно с тем, как тогда было принято. Так что тут он смотрел не на соседей, но сообразовался с предшественниками, как если бы субстанция тени заранее была приготовлена Мазаччо с помощью его сотрудника, ученика и учителя Мазолино в виде лекарства для исцеления живописи, которым прежде мало кто пользовался.
Таким образом, если хорошо посмотреть, каждому великому изобретению найдется предшественник. Но и этот не останется, так сказать, один на один со своей выдумкой, и непременно обнаружится кто-то, прежде него догадавшийся о чем-либо похожем. Разыскание же корней и начал – дело поучительное и занятное и показывает духовную связь, своего рода всеобщее рассеяние, или сфумато, когда каждый исследователь и изобретатель питает другого, следующего за ним, или того, кто находится рядом и кто в отдалении, – и так без конца. При этом, однако же, надо опасаться людей, которые сами не способны придумать что-нибудь новое, а заслуги других стараются умалить до неразличимости; хотя, вместо того чтобы твердить с унынием и злобой, что все уже придумано прежде, более плодотворно искать и, удивляясь, восхвалять изменения и улучшения, которые изобретательный разум приносит вещам, иначе пребывающим в пустой неизменности.
Юноша прежде всего должен учиться перспективе; потом мерам каждой вещи; потом копировать рисунки хорошего мастера, чтобы привыкнуть к хорошим членам тела; потом срисовывать с натуры, чтобы утвердиться в основах изученного; потом – рассматривать некоторое время произведения рук различных мастеров; наконец, – привыкнуть к фактическому осуществлению работы в искусстве.
Конечно, такой обдуманный и строгий порядок – хорошая вещь. Только ведь если всевозможные сведения помещаются в голове в спутанном виде, так же они туда и поступают. Это тем более относится к живописи, которой, пояснял Леонардо, не научишь того, кому не позволяет природа, тогда как в математических науках ученик усваивает столько, сколько учитель ему прочитывает. И, добавим, в том же порядке; если же ученику живописца скоро после поступления к мастеру поручается приготовление грунта – что это, как не начало привычки к практическому осуществлению работы в искусстве, упомянутой в приведенном списке последней?
Но даже ближайшая к математике наука перспективы непрочно усваивается путем объяснения, а лучше помогает пример: тогда поучения оказываются забытыми, однако рука правильно действует сама по себе. Важно еще, что обучение осуществляется не только примером учителя, но всюду, где ученика обступают прекрасные произведения искусства. А здесь, во Флоренции, их многочисленность и разнообразие не уступают природной растительности. Иное дело, что если кто одарен сильным талантом, одарен также пристрастиями, и ему не придется, оборачиваясь в растерянности, слоняться между деревьями, ни к одному решительно не прислоняясь. Больше того, если рассмотреть параграфы «Трактата о живописи», составленного после смерти Леонардо по его записям, найдется много таких, где он уповает не столько на определенную последовательность или какие-нибудь точные математические способы, к каким, по общему мнению, безусловно, привержен, а скорее на способность фантазии. Так, утверждая, что неясными предметами ум побуждается к новым изобретениям, Леонардо советует хорошо рассматривать пятна на стене, образовавшиеся от сырости, пепел, облака или грязь, чтобы отсюда извлечь расположение фигур в композиции, лица людей, пейзажи и всевозможную новизну: спрашивается – где тут математика?
Что же касается ученика, обладающего исключительной природной способностью, тут какой бы ни было жесткий порядок тем более непригоден и неприменим, поскольку такой ученик таинственными, неизвестными способами быстро и без остатка вбирает в себя умение, вроде бы не обучаясь новому, но обнаруживая в полученном от преподавателя совпадение с тем, что само по себе созревает в его душе. Такая быстрота и легкость усвоения имеет огромную важность: бывает, что живописец обучается долгое время, а когда наконец ему предоставлена желаемая самостоятельность, смотришь, пора умирать.
В 1470 году – Леонардо два года находился возле учителя – Вероккио, не поспевая к сроку окончить «Крещение Христа Иоанном», поручил ему написать коленопреклоненного ангела, держащего одежды. Само по себе это неудивительно и обычно практикуется. И ангел, в живописи которого Леонардо следовал довольно сухой и мелочной манере наставника, ничем другим не отличался помимо, однако же, его постановки, если воспользоваться принятым у живописцев и скульпторов словечком.
В то время как Иоанн Креститель, принадлежащий кисти Вероккио, словно опутанный невидимыми узами, иноходью, с ужасным упорством наступает на своего крестника и его правая рука выдвигается вперед одновременно с правою ногой, а фигура отчасти валится на бок, держащий одежды Спасителя ангел полностью сохраняет свободу в движениях, хотя, присаживаясь па колено, принял трудную позу: плечи смещены относительно таза, а голова относительно плеч – хрупкое создание все как бы вывернуто, и тазовая кость сильно подалась в сторону. В этом и заключается новое и удивительное, за чем стекаются сюда знатоки и любители живописи и живописцы, движимые как распространившимся тогда любопытством к прекрасному, так и надеждою извлечь из новизны что-нибудь для себя выгодное и полезное. И если удавалось проникнуть в мастерскую, избежав вспыльчивости и гнева ее хозяина, некоторые, рассматривая картину, пытались с такой же гибкостью, как это получилось у ангела, держащего одежды, присесть в труднейшую позу. Когда же кто-нибудь с этим справлялся, от удовольствия и радости хлопал в ладоши, как бы обнаруживая в себе неизвестную ему прежде редкостную способность. Можно, конечно, сослаться на то, что причина подобной развинченности и кажущейся поначалу излишней и нескромной свободы движения ангела есть контрапост, которому подчиняются четвероногие, в их числе и прямоходящие, как человек. Но что это объясняет? Почему, если от этого зависит удобство хождения, контрапосту не подчиняются беспрекословно? Так, иная собака лучше желает сидеть на цепи, оберегая хозяина, тогда как ее сородичи свободно бегают в лесах, добывая пропитание то здесь, то там.
Если кто поинтересуется и сравнит первое достоверное произведение Леонардо с позднейшими, тому покажется удивительным сходство повадки ангела, держащего одежды, с повадкою другого, миланского, которого улыбка двенадцатью годами спустя расстроила настоятеля капеллы св. Зачатия Девы. Из-за своего негодования францисканец тогда не заметил точно такую повадку и контрапост в движениях самого живописца. И он бы пуще расстроился, если бы до него дошел смысл этого двигательного знамения, говорящего о близком упадке религиозного благочестия, когда новый Нарцисс, наклонясь над попавшейся ему лужею, станет созерцать и исследовать по преимуществу самого себя и также направивши взгляд для исследования окружающего мира, повсюду взамен отражения божия внезапно обнаружит свое.
Что касается действительной внешности Леонардо, отражавшейся не в метафорических лужах, но в хорошо полированных зеркалах и произведениях других живописцев и скульпторов, и каким его могли видеть на улицах, об этом позволяет судить бронзовая фигура Давида32, которую Андреа Вероккио, по-видимому, лепил с Леонардо. Зная исключительную боязнь этого мастера погрешить против природы, можно предполагать, что он верно воспроизвел внешность своего ученика и помощника, хотя тот появлялся на людях не настолько скудно одетым, как библейский Давид. Если же очевидцы все согласно говорят, что в молодости Леонардо был привлекателен, почему бы с этим не согласиться? Могут ли, в самом деле, рано развившиеся ум и способность суждения исказить и испортить чью-либо приятную внешность? Найдутся ли судьи, которые станут доказывать, что красоте прилично выглядеть стертой, как старая монета, а резкость и беспокойство тут неуместны? Ведь если в Леонардо было что-нибудь божественное или ангельское, это отчасти проявлялось в изумительной беспокоящей резкости. Как у человека, который высматривает скрытое, кожа верхней части лица стянута к переносице, седловина которой едва заметна; нос изящно обточен, однако хрящеват и велик; губы тонки, и углы их заведены в тень, и там, малозаметная, играет улыбка; глаза, сильно выпуклые и плотно обтянутые кожею век, излучают внимание и приятнейший свет, что в скульптуре редко удается. Во всей фигуре видна не сила, которою Леонардо, по общему мнению и согласно Вазари, в особенности отличался, но тонкость телосложения и мальчишеская угловатость. С другой стороны, в таком возрасте – при начале работы Леонардо минуло семнадцать – фигура складывается в окончательных пропорциях, которые затем изменяются лишь в глубокой старости. Так вот, если судить по соотношению величин, Леонардо был среднего роста, что также противоречит общему мнению, но, возможно, он держался с таким умыслом, что казался более высоким.
При своем угрюмом, неприветливом характере Вероккио был переимчив – как другие во Флоренции, где каждый норовит сунуть нос в мастерскую соседа. Когда Антонио Поллайоло написал для цеха суконщиков Товию33 с рыбой, сопровождаемого архангелом Гавриилом, Андреа эта работа так понравилась, что он только ожидал случая сделать какую-нибудь вещь в подобной манере. Между тем Поллайоло одел своего Товию, можно сказать, с иголочки и все, от подметок до шляпы с пером, тщательно обдумал и изобразил с огромным старанием. Не следует думать, что живописец считает, будто библейский Товия в самом деле имел сапоги с отворотами и палевого цвета изнанкою; да и между зрителями настолько доверчивы только наиболее невежественные – для человека тонкого метафорический смысл Писания распространяется на все времена, когда в виде Товии свободно могут выступать флорентийские граждане, чтобы так вот красиво одетым, не приминая цветов ввиду своей легкости, путешествовать берегом Арно; и чтобы этого Товию еще и сопровождала собачка болонской породы, как тогда было принято. Если же Леонардо впоследствии предостерегал живописцев, чтобы не изображали фигуры в исторических композициях в одежде, какую носят в их время, то еще неизвестно, что опаснее для церкви: такое вот кажущееся легкомыслие или отдаление и холод, становящиеся уделом божественных персонажей из-за того, что драпированы в какие-то вымышленные балахоны и тоги или вовсе раздеты.
Когда Вероккио смог удовлетворить свое желание и написал картину на тот же сюжет, что и Антонио Поллайоло, все удивились, насколько ему это удалось. Правда, у Вероккио Товию сопровождают трое архангелов – Рафаил, Гавриил и Михаил; но разница в количестве и расположении фигур не так существенна: более важны жест и манера, эта развевающаяся кисейность, мир, представленный хрупким, словно бы отлит из стекла и действие происходит внутри яйца с семью прозрачными оболочками – по числу небес. Единственный обладающий тяжестью и силой архангел Михаил ступает с большой осторожностью и, идя первым, вытягивает носки, словно бы спускаясь по крутому опасному склону, тогда как крылья за спиной и меч в руках острием кверху способствуют его равновесию наподобие шеста у шагающего по канату гимнаста. Поскольку же фигурой, лицом и насмешливым взглядом архангел похож на Леонардо, возможно предположить, что ученик Андреа Вероккио как раз направляется разметать завитки и другие украшения, вынуждающие его к осторожности, и чтобы расколотить в пыль многочисленные стеклянные мелочи; затем он намерен – как в свое время поступил Мазаччо – залить освободившееся пространство медообразной субстанцией, светящейся изнутри и проникающей сквозь поверхность картины, целиком заполняя помещение и поглощая каждого, кто там находится. Потому что его возмущает, когда люди, считающие себя знатоками и ценителями искусства, как мухи прилипают к какой-нибудь пряжечке или оборке, словно бы к капле сладкого варенья, и муж, подобный Вероккио, важный в движениях и осмотрительный, возится с эдакими пустяками.
Срисуй кишки, в их местоположении и отдели их локоть за локтем, связав сперва концы отделенного и остающегося; и, отделяя их, срисуй края брыжейки, где ты отделяешь часть кишок, и, зарисовав расположение этой брыжейки, срисуй ветвление ее кровеносных жил, и так ты постепенно проследуешь вплоть до конца; и начнешь с прямой кишки, и попадешь вверх с левой стороны к толстой кишке. Но сперва убери долотом лонную и подвздошную кости.
Обучавшийся вместе с Леонардо и старший его семью годами Пьетро Перуджино не одобрял занятий анатомией, но не из благочестия или боязни, которыми не обладал, а потому что считал их бесполезными. При этом он ссылался на Донателло, который правдоподобием фигур превзошел древних скульпторов, хотя в анатомии мало что смыслит. Что же касается Фидия, Мирона или Поликлета, то ведь и они не имели возможности вскрывать трупы людей, поскольку греческое суеверие этого не допускало, и наблюдали голых в гимназиях. Остается добавить, что Гален приобрел самые изумительные познания, вскрывая мертвых свиней, собак и других животных и пользуясь воображением, которое можно назвать узнающим или действующим по аналогии. Но, хотя времена меняются и давно не случалось, чтобы во Флоренции преследовали занятия анатомией, злобствующие невежды всегда будут существовать, и их следует остерегаться. Если надзирающие за кладбищем монахи сговорчивы, обращаться с мертвецом непросто, и тут нужны всяческие предосторожности, когда приходится опасаться людей хорошо знакомых и доброжелательных.
Страх мертвого тела бывает настолько велик, что уничтожает всякую сдержанность и воспитание, да и безразлично, криком ли такой испугавшийся оглашает окрестность или наговаривает кому-нибудь на ухо. Поэтому когда Леонардо, желая участвовать в ночном анатомическом сеансе вместе с братьями Антонио и Пьеро Поллайоло, державшими мастерскую по соседству, на этом настаивал, братья соглашались с неохотою. Согласившись же, удивлялись, что юноша действовал без малейшей робости, показывая, напротив, большую сноровку, как если предварительные понятия об анатомии были заранее вложены в его память. Но этому нечего удивляться: там, где один созерцает без пользы, другой ухитряется приобрести подобие практики. Тут отчасти прав Перуджино, считающий занятия анатомией излишними, поскольку человек, обладающий интуицией и воображением, ей научается, ощупывая собственное колено или стопу, или наблюдая за голыми в банях, или при купании в реке, или благодаря аналогии, присутствуя, когда забивают свинью или другое животное и затем разделывают тушу. В то время мясник, действуя топором как анатомическим инструментом, ничего такого не приобретает и не усваивает.
Действительно, поскольку хорошему мастеру, как Донателло, достаточно поверхностного наблюдения мышц, зачем ему устройство прямой кишки и других отвратительных, зловонных органов, которые не проявляются снаружи? Братья Поллайоло отчасти привыкли терпеть дурные запахи, иначе невозможны подобные ночные занятия; но если исследователи, каких справедливо называют собаками ищущими, проникнув в брюшную полость, рассматривают и перебирают пальцами свернувшийся в виде удава кишечник или вскрывают прямую кишку, распространившееся зловоние не оставляет братьям другого выхода, кроме как, зажав нос, с проклятиями удалиться.
Откуда же у юных чувствительных душ такая стойкость к ужасному, чего не выносят более простые и грубые души? Леонардо мог бы на это ответить следующим образом:
– Всякое сведение, достающееся трудолюбивому и внимательному человеку, не только его не обременяет, но с пользою проявляется в произведении. Пусть уходят Антонио и Пьеро Поллайоло, которые ошибочно думают, будто господь, как и они, отворачивается и зажимает нос, если ощущает зловоние; и что он поручает кому-то другому создание вещей, кажущихся нам отвратительными и ужасными. Вот подобно разбитому сосуду распластывается мертвое тело при вскрытии; вино разлилось и испачкало черепки, в таком виде не дающие правильного представления об истинной форме разбитого. Но не одна только поверхность и мускулы в движении достаточны и интересны для восстановления формы в ее целости и красоте; как бы там ни высказывался греческий Деметрий Полиоркет Разрушитель городов, бурление внизу живота выражает мысль бога вместе с прекрасным церковным пением. Только тому будет прощен грех и величайшее искушение краткости, кто до этого не убоялся выслушать утомительную и монотонную, как набегающие одна за другую морские волны, речь своего создателя во всей ее полноте и подробностях, которые невозможно перечислить. Если же братья Поллайоло удаляются, а с ними вместе и тот, кто, как они, полагает, будто бы определил предел необходимого знания, другие, более проницательные, остаются трудиться и бодрствовать, ожидая великого преображения, когда живопись, «тонкое изобретение, которое с философским и тонким размышлением рассматривает все качества форм», из робкой служанки превратится в знатную госпожу, а из механического искусства в благороднейшую науку. Ведь посредством своих инструментов, каким являются глаз и рука, живопись не только успешно доказывает первородство перед другими науками и занятиями, но соединяет их все в круге знания, подобно громаднейшей верше, заполняющей изнутри пределы вселенной: сквозь ее ячеи ложь сцеживается, а истина остается, составляя улов.
Однажды наутро после анатомического сеанса Пьетро Перуджино по своему обыкновению дерзко и насмешливо спросил Леонардо, почему у него утомленный вид я глаза красные, словно их терли перцем. Тот отвечал:
– Устрица во время полнолуния вся раскрывается, и когда краб ее видит, то бросает внутрь ее какой-нибудь камешек или стебель. И она не может закрыться и становится добычею краба. Так же и человек, не умеющий хранить тайну, становится добычею лжецов и недоброжелателей.
Душа, правящая и управляющая телом, есть то, что образует наше суждение еще до того, как оно станет нашим собственным суждением. Поэтому она создала фигуру человека так хорошо, как она это рассудила, – с длинным носом, или коротким, или курносым, и так же определила его высоту и фигуру. И так велико могущество этого суждения, что оно движет рукой живописца и заставляет его повторять самого себя.
Выражением «круглый дурак» в Тоскане пользуются редко, а говорят просто «круглый» – остальное бывает понятно, поскольку здесь называют круглыми людей малосообразительных и тупых. Почему фигуре круга, столь совершенной и, можно сказать, перегруженной тончайшими рассуждениями, которым она является поводом и причиной, присвоен еще и такой оскорбительный смысл, никто толком не знает. Остается это добавить к известным противоречиям круга, о чем Аристотель в приписываемом ему сочинении «Проблемы механики» отзывается следующим образом:
«Ничего нет странного в том, что из удивительного происходит нечто удивительное. Но самое удивительное есть соединение в одном противоположных свойств – в круге его порождает нечто движущееся и одновременно пребывающее на одном месте. Противоположность также проявляется в линии, объемлющей круг, так как это – выпуклое, и вместе вогнутое, так же отличающееся одно от другого, как большое и малое, когда посредине не лежит прямая линия. Поэтому если одно должно перейти в другое, то или они сами, или ограничивающие их внешние противоположности должны сперва выровняться и выпуклое, чтобы стать вогнутым или наоборот, должно стать прямым. Круг в одно и то же время движется в противоположных направлениях – вперед и назад; прямая линия, описывающая круг, приходит обратно к той точке, из которой вышла, и в ее непрерывном движении последнее является первым». Так вот, удивительное, необычайное время, известное как Возрождение, точно так же можно назвать великим скруглением. Что же касается противоречий и противоположностей круга, то хотя помещение капитула, которое Брунеллеско на средства семейства Пацци поставил возле Санта Кроче, церкви св. Креста, постороннему глазу представляется исключительно цельным и слаженным, оно еще и воплощает собой важнейшие из указанных Аристотелем свойств: средний пролет шестиколонного портика перекрыт полукруглой аркой, представляющей собой чистую вогнутость; выше ее вогнутость оборачивается прямизною карниза; еще выше – выпуклостями барабана и крыши.
Помещение капитула францисканцев возле их церкви св. Креста, иначе называемое капеллою Пацци, счастливо соперничает легкостью с наиболее выдающимися готическими постройками, которым приписывают исключительное качество легкости. Но тогда как готическая стрельчатая арка, будто бы увязнувшая в болотистой почве, пытаясь вытянуть себя за волосы, тщетно стремится кверху, круглая арка, пребывая, по выражению Кирилла Александрийского, как земля в руце божьей, скорее причастна небесному и представляет собой его верный слепок. Если же произведение архитектуры отличается, как человек, свойственным ему жестом, то знаменитые церкви в готической или немецкой манере, не убоявшись силы сравнения, возможно уподобить нищему калеке, протягивающему костыли как бы в намерении проткнуть небесную сферу и не заботящемуся о симметрии. Если же нищий внезапно оставляет свое притворство и ханжество, отряхивает одежду, расправляя ее красивыми складками, и, довольный, приветствует встречающихся прохожих округлыми, плавными телодвижениями, – тут-то и начинается новая архитектура.
При том что Липпо Брунеллеско, сердечный приятель Антонио да Винчи, был человеком сведущим и остроумным, трудно ручаться за его знакомство с Аристотелевой механикой и рассуждением о противоположностях круга, удачно иллюстрированным капеллою Пацци. Так же и Леонардо, обдумывая живопись на сюжет св. Благовещения для пределлы, то есть невысокой, вытянутой в длину нижней части алтарного складня, заказанного Андреа Вероккио монахами церкви св. Марии на Масличной горе, вряд ли опирался на Аристотеля. Тем не менее когда философ говорит, что все мыслимые механизмы сводятся к рычагу, рычаг – к весам, весы – к кругу, это имеет отношение к исполненной по поручению учителя живописи. Правда, капелла Пацци при ее совершенной симметрии находит аналогию в обычных весах, в то время как «Благовещение» следует приравнивать к римским весам, или безмену, когда какой-нибудь значительный груз на коротком плече уравновешивается малыми гирьками, разместившимися вдоль более длинного. Так, опустившийся на лужайку легчайший ангел-благовеститель полностью уравновешивает каменное строение, перед которым расположилась Мария; эта, в свою очередь, чудом не улетает, кажется, настолько легка. Но недаром проницательность взвешивателя или купца – иначе говоря, живописца – можно приравнять к проницательности опытного менялы, когда тот, даже не пользуясь наиболее чувствительными, аптекарскими весами, а пробуя на зуб, определяет качество и чистоту драгоценного металла и приводит к золотому дукату все эти дублоны, пиастры, эскудо или восточные рупии. Живописец в подобном сведении также ничего важного не упускает – пробирающуюся по стеблю травы божью коровку, цветы, облачко, камни, облицовку стены, огромную балку он все равно приводит к метафорической тяжести, сопоставляя и учитывая различное: тень, свет и цвет, расстояние между вещами и большую или меньшую отчетливость, с которою они видны наблюдающему живописцу, когда предметы, находящиеся далеко, обработаны кистью как бы с небрежностью.
Ось, на которой качаются плечи безмена, или римских весов, пронизывает мраморный столик, в точности похожий на саркофаг, приготовленный Андреа Вероккио для почетного захоронения Пьеро Медичи, отца нынешних Лоренцо и Джулиано, семь лет как умершего. Вдоль длинного плеча, понятное дело воображаемого, в добавление к недостаточной для равновесия тяжести ангела помещены выстроившиеся в ряд малые гирьки в виде деревьев – числом десять, выписанные с бесподобной тщательностью. Но и самого ангела-благовестителя, опустившегося на лужайку в нескольких шагах от Марии, возможно вообразить прикрепившимся таким образом, что легко способен качаться как весы; он и в самом деле качнулся, протянувши перед собою руку с перстами, сложенными для крестного знамения, клюя носом подобно приземляющейся птице. Говоря короче, здесь есть чем заняться любителю орудовать циркулем и линейкой.
Относительно ангелов в те времена было мнение, что-де в их телах стихии или элементы сочетаются с преобладанием легчайших. Однако, рассматривая свободно опущенную, придерживающую пальмовую ветвь кисть правой руки приземлившегося ангела, ее состав можно представить таким, каков он бывает у юношей, упражняющихся в развитии силы: эдакая рука годится не ангелу, но скорее кузнецу и механику, как древний Дедал. Что касается прикрепленных к спине и движущихся вместе с лопатками крыльев, их крепость и мощь дают основание вообразить, с каким шумом и хлопаньем станет взлетать этот плечистый благовеститель и как повлечется за ним, свиваясь из-за сопротивления воздуха, тяжелый бархатный плащ. Самому живописцу, когда он писал «Благовещение», минуло двадцать, и его органы еще укреплялись от упражнения и гимнастики – грудная клетка плохо помещалась в камзоле, и шея удерживалась настолько развитыми мышцами, что плечи выглядели покатыми наподобие сторон фигуры трапеции.
Хотя во Флоренции бороды можно было видеть разве что у цыган или греков, подбородок и верхняя губа Леонардо отчасти прикрыты кольцами как бы золотого руна: при его желании отличаться он обнаруживал себя не исключительно в живописи или скульптуре, но состязался в излюбленной флорентийскими юношами игре в ножной мяч, или в числе других всадников, наклонясь на полном скаку, поднимал нарочно положенное на мостовую оружие, или показывал силу мышц, сгибая рукой подкову, или соревновался в поднятии тяжестей – и все это в присутствии толпы ротозеев, которые ничего другого не делают, как только перемещаются по городу и разносят молву. Брунеллеско, которому природа дала малый рост и невзрачную наружность, и был он человеком тщедушнейшим, в свое время избегал подобных развлечений, чтобы себя не ронять. Вместе с тем плавность и величие жеста и круглота, проявляющиеся в произведениях обоих художников, сходны, а следовательно, близки они и в первоначальном суждении, которое равно движет рукой архитектора и живописца. Остается понять, как образуется самое это суждение, настолько могущественное: рождается ли оно вместе с телом, которым призвано править, выбирая затем из мнений философов именно то, что ему больше подходит?
С «Благовещением» Леонардо поступил в сообщество живописцев св. Луки – этот евангелист, как считается, сделал изображение Богородицы при ее жизни с натуры. Имея самостоятельный характер и обладая также необходимым умением, Леонардо, однако, не покинул мастерскую Андреа Вероккио, не стремясь, как другие ученики, к скорому обогащению, тем более, что его участие в предприятиях мастера теперь будет оплачиваться по справедливости, тогда как прежде он сам ежемесячно приносил за обучение условленные три лиры.
Если бы живописцы были так же склонны восхвалять в писаниях свои произведения, как и вы, то, я думаю, живопись не оставалась бы при столь низком прозвище. А если бы назвали ее механической, так как она выполняется руками, то вы, писатели, рисуете посредством пера то, что находится в вашем разуме. Если же вы назвали ее механической потому, что делается она за плату, то не идете ли вы к тем, кто больше платит?
Время, умелый кузнец, ловко обработало внешность Лоренцо Великолепного Медичи. Словно бы разозлясь, покуда изделие податливо от жара – или же молодости, так можно сказать, – ударило его несколько раз молотом по переносице, и от этого середина носа стала плоской и широкой, а основание вытянулось наподобие утиного клюва; затем два раза по щекам, и они от этого провалились и ушли в тень, а скулы выпятились и осветились; наконец по нижней губе, которая распласталась как бы в улыбке, безобразной и привлекательной одновременно. Хотя подбородок, квадратною формой показывающий упорство и хитрость, кузнец не затрагивал, внешность Лоренцо таким способом настолько усовершенствовалась, что его по справедливости называют самым безобразным человеком Италии. На собраниях так называемой платоновской академии, а верное, дружеского кружка братьев Медичи на вилле в Кареджи или в других известных местах, Лоренцо обыкновенно сидел, как бы испытывая боль в низу живота, и от этого сгорбившись и ухватившись за поручни кресла. Из-за жестокой болезни – старший Медичи страдал от уремии – цвет лица он имел желтый или оливковый. Поскольку же его рот обыкновенно растянут гримасою, бывало трудно понять, огорчен он или радуется превосходному обществу, представляющему род скрибократии – от латинского scriba, «писец» – и управляющему отчасти Флоренцией поверх Синьории и магистратов.
Полагая первым достоинством человека латинскую и греческую образованность и умение цитировать авторов, платоники влияют на окружающих не так своей философией, которую мало кто может понять, как ученою спесью и высокомерием: опасаясь прослыть невеждами, многие к ним подделываются и из кожи вон лезут, чтобы похвалиться знанием каких-нибудь греческих аористов и других вещей из грамматики, которые невозможно постичь. В этом, с позволения сказать, ученом содружестве также никто другому не уступает, но каждый работает локтями и языком, чтобы только приблизиться к Медичи и занять место рядом. Притом своих оппонентов они по-всячески честят: поэта Луиджи Пульчи – что значит блоха – наиболее выдающийся из платоников, Марсилио Фичино34, иначе не называл, как Терситом, злоба которого столь велика, что избавиться от нее труднее, чем вычерпать песок с морского дна. Что касается чудовищной и безобразной поэмы «Великий Морганте», Фичино считал это его произведение сплошным, беспрерывным преувеличением преувеличенного, извращением истины, издевательством над здравым смыслом и путаницей. Однако дерзкий насмешливый автор, кажется, самый печальный человек на свете, если среди его крылатых выражений, разлетающихся далеко, как почтовые голуби, одно сообщает: «Когда я учусь жить, я учусь умирать». Один глаз этого Пульчи смеется, а из другого выкатывается слеза, хотя не только от душевной раздвоенности, но и потому, что Луиджи был ранен напавшими на него злоумышленниками, обиженными какою-то его шуткой.
Поместившийся почетным образом по левую руку Лоренцо Великолепного Анджело Полициано в возрасте семнадцати лет сочинил своего «Орфея», а в восемнадцать приступил к чтению курса во флорентийском Студио, где толковал обучающимся латинских и греческих авторов. Введение к курсу лектор назвал панэпистемон, что по-гречески означает «всезнайка». Излагая порядок наук, после сочинений по оптике Полициано рассматривает науку механики и чем она занимается.
– Как Герон35, так и Папп36 утверждают, что в механике имеется одна часть рациональная, которая занимается изучением чисел, звезд и вообще природы, а другая хирургическая – от греческого хирос, «рука» – или прикладная, которая распространяется на обработку металлов, строительное дело и живопись.
Живопись не только не причислена к свободным искусствам, как дисциплины университетского тривиума и квадривиума37 – грамматика, диалектика, риторика, музыка, арифметика, геометрия и астрономия, – но среди ремесел поставлена после обработки дерева. Не может быть ничего унизительнее этого, хотя именно благородная живопись оказала славе Флоренции наибольшее количество важных услуг – таково общее мнение. Правда, не всех это заботило: Доменико Гирландайо, которого Вазари называл одним из главных и превосходных мастеров своего века, хотя досадовал, что не получает заказа расписывать стены, опоясывающие Флоренцию, при подобных исключительных притязаниях оставался простым, скромным человеком и, работая в каком-нибудь бедном монастыре, довольствовался остатками монашеской трапезы и наблюдал только, чтобы хватило еды его помощникам; при этом он стучал деревянными башмаками, как угольщик, накрываясь мешком с двумя дырами вместо рукавов.
Леонардо желает быть возле Медичи так же красиво одетым, как те, что, по его словам, расхаживают, чванные и напыщенные, украшенные не только своими, но и чужими трудами. И питаться желает оп не остатками, предназначаемыми для свиней, но чтобы восседать за той трапезой, где, по словам Данте в «Пире», вкушают ангельский хлеб – так называет Поэт пищу знания. «О, сколь несчастны те, кто питается той же пищей, что и скотина!» – продолжает великий тосканец, сохраняющий, однако, надежду на человеческое благородство: «Поскольку каждый человек каждому другому человеку – друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями».
Но легко ли самолюбивому юноше, самим Меценатом призванному, принять участие в платонических сборищах, если другие присутствующие его встречают с нарочитой прохладцей и он вынужден слоняться за их спинами, знаками напоминая о себе. Вопреки мнению Данте, сообщавшему, будто познавшие истину, как он говорит, всегда щедро делятся своими богатствами с бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет природную любознательность, эти платоники не так благодушны. Непреходящая обида и язвительность Мастера относительно их поведения оказались бы еще значительно большими, не окажись между пирующими мессера Паоло Тосканелли.
Всегдашний его доброжелатель, выведенный в поэме Луиджи Пульчи «Великий Моргаyте» под личиною черта – по крайней мере, так полагают знающие филологи, – в прежние годы служил библиотекарем у известного Никколо Никколи38. Когда тот разорился, потратив все состояние на книги и различные древности, Козимо Медичи выкупил его библиотеку у кредиторов и подарил монахам монастыря Сан Марко. Хотя, как исстари заведено, книги во Флоренции доступны каждому взыскующему знания, чтобы Леонардо не блуждал посреди полок без руководства, мессер Паоло, хорошо изучивший состав библиотеки Никколо Никколи, давал ему правильное направление и помогал советами. Таким образом, Тосканелли стал первым помощником в осуществлении благородного замысла и желания Леонардо не только принять полноправное участие в пире, но также изменить порядок застолья, поместив рядом с Философией благородную Живопись как представительницу свободных искусств. Трудность заключается в том, что в библиотеке монастыря Сан Марко гораздо более книг на латыни и греческом, чем на общедоступном тосканском наречии. И вот когда этот uomo sanza lettere, то есть без книжного образования, с ослиным упрямством вчитывается в латинские тексты, советуясь о правильности перевода с людьми, сведущими в грамматике, и вновь и вновь возвращаясь к какому-нибудь абзацу, на котором его заколодило, у него есть время хорошо обдумать читаемое, а нужные ему вещи прочнее оседают в памяти.
И все же большую часть образованности Леонардо приобрел не над книжными полками и не в аудиториях, которые не посещал, а как если бы, обладая чудесным сачком, улавливал ее в воздухе: его тривиум и квадривиум – в уличных сборищах, в дружеских беседах и спорах, когда наряду с оскорблениями рождается истина. Сравнительно с учеными лекциями и чтением книг подобная практика лучше закаляет ум в риторике и диалектике и делает его для противника неуязвимым. Также и музыку он изучает в предпраздничных спевках возле церкви св. Мартина, где устраиваются состязания и турниры певцов. Когда же в перерывах не слышится пения, раздается гул разговора множества людей, поскольку тут встречаются и беседуют между собою богатые и бедные, люди из старинных семейств и безродные, купцы, менялы, аптекари, монахи, живописцы, кожевники, булочники – люди всякого звания, мастера, подмастерья и ученики, а также бездельники, живущие обманом и кознями. И никто здесь не чванится перед другими знатностью или богатством, потому что во Флоренции существует только один род чванства, а именно чванство ученое, которого Леонардо много терпел от платоников.
– Один лик божий является в трех по порядку разложенных зеркалах: в ангеле, в душе и в теле мира, – говорил Марсилио Фичино, наибольший платоник из собиравшихся вокруг братьев Медичи, и его лицо, постное и утонченное, еще вытягивалось. – Блеск и красота божьего мира, так отраженные, должны быть названы всеобщей красотой, а всеобщее устремление к этой красоте должно называться любовью.
Люди попроще имели другие способы приблизиться к божескому через любовь, имея руководителя, как Екатерина Сиенская. Известная в те времена духовидица перед кончиною сообщила, что де Христова невеста вступает на ложе своего жениха, называла Иисуса сладчайшим возлюбленным рыцарем и еще по-всячески, в чем некоторые ханжи усматривали неприличие. Наконец, третьи исходили из Дантовой «Новой Жизни», где Поэт с присущей ему силой показывает, как таинственный Амор является то в виде юноши в красной одежде, то в белой, то пламенеющего облака или, внезапно утрачивая какие бы ни было признаки, внедряется в душу в качестве универсальной причины. Но все равно соглашаются, что этот князь Амор, или Любовь, управляет и господствует в громаднейшей области и его воля объединяет множество подданных. И неудивительно, если люди разного состояния и привычек, невежественные и хорошо образованные, все горячо обсуждают сердечную привязанность младшего Медичи.
Симонетта Веспуччи, урожденная Каттанео, имела плоскую, даже впалую грудь, а живот выдавался как у беременной и нос был велик, однако же, подчиняясь внушению Медичи, граждане Флоренции считали ее образцом красоты и прелести. Симонетта была замужем за Марко, сыном нотариуса Анастасио Веспуччи, второй сын которого, Америго, дал имя Америке, открытой Христофором Колумбом. Хотя Симонетту можно было назвать возлюбленной Джулиано Медичи только в идеальном смысле, семейство затаило на него вражду и, поддерживая заговорщиков Пацци, способствовало его гибели. Между тем незадолго до этого Симонетта внезапно умерла, и многие оплакивали ее смерть, будучи в уверенности, что в таких людях отражается лик божий и созерцающие подобную красоту коротким путем сообщаются с небом.
В отличие от Лоренцо, которого называют самым безобразным человеком в Италии, Джулиано очень красив: кожа у него нежная и белая и без малейшего румянца, а взгляд приветлив, тогда как в выражении Лоренцо видна язвительная насмешка. Движения младшего Медичи плавны и неторопливы, Лоренцо же во всех действиях резок и быстр, и, покуда Джулиано убивался и вздыхал, Лоренцо написал большое количество сонетов на смерть Симонетты Веспуччи, где показал себя таким же огорчающимся и влюбленным, как его брат. В красивых благозвучных стихах Лоренцо сообщает читателю свои переживания с поэтической тонкостью, в то время как в написанных прозою комментариях рассматривает их более подробно, приводит примеры и аналогии и разъясняет темные места.
Пропорция, в какой соотносятся проза и стихи, у Лоренцо примерно такова же, что и у Данте в его «Новой жизни», или у провансальских трубадуров. Этот жанр, называемый прозометрией, не Лоренцо придумал, и он встречается в поэтической практике задолго прежде него. И все же, имея предметом исследования собственную душу и вокруг нее только и обращаясь, автор находит нужным оправдываться. «Мне не кажется, – рассуждает Лоренцо, – что в толковании событий, происходящих в моей душе, есть что-нибудь зазорное. Напротив, это дело из всех наиболее стоящее и дает наилучшие плоды, что доказывают многочисленные ошибки и нелепости, допущенные комментаторами чужих произведений, поскольку они достовернее изображают самих себя, нежели то чужое, о чем берутся судить. Тогда как собственная душа и ее произведения легко доступны владельцу и сами себе открыты».
И тут наиболее существенно, как автор показывает, чем является для поэта окружающий его мир, а именно тем, чем для влюбленного звон церковного колокола или журчание ручья, поскольку этот влюбленный, куда свое ухо ни обратил бы, отовсюду в него проникает имя, предпочитаемое им среди прочих. Касаясь зрительных образов, Лоренцо замечает, что, глядясь в светлую прозрачную воду, как в зеркало, влюбленный находит там то, к чему имеет неодолимое влечение, а обращаясь к облакам, и между ними усматривает предмет своей склонности. Выходит, как душа человека правильно называется зеркалом природы, так и природа отчасти, в известных обстоятельствах, есть зеркало души человека. Но если произведение поэтического искусства непременно отвечает своему создателю, наиболее правдоподобно показывая его самого и его намерения, почему не отнести это к благороднейшей живописи?
Я не премину поместить среди моих наставлений новоизобретенный способ рассматривания, хотя он может показаться ничтожным и почти что смехотворным. Это бывает, если ты рассматриваешь стены, запачканные разными пятнами, или камни из разной смеси. И если тебе нужно изобрести какую-нибудь местность, ты сможешь там увидеть подобие различных пейзажей, украшенных горами, реками, скалами, деревьями, обширными равнинами, долинами и холмами; кроме того, ты сможешь там увидеть разные битвы, быстрые движения странных фигур, выражения лиц, одежды и еще бесконечно многие вещи, поскольку с подобными стенами и смесями происходит то же самое, что и со звоном колокола, – в его ударах ты найдешь любое имя или слово, какое ты себе вообразишь.
Первоначальную идею, подобно мягкой глине, один изобретатель перенимает от другого для обработки, и тут в ее податливой мягкости возникают как бы различные выражения лица: от высокоумного божеского до шутовского или нарочито простецкого. Данте, намеревавшийся прославить любовь как одну из частей философии, говорил, что во всяком действии главное сделать других подобными себе, отчего, заключает поэт, «мы видим, как солнце, посылая лучи на землю, превращает вещи в свое светоносное подобие в той мере, в какой они в силу собственного предрасположения способны воспринять его свет».
Лоренцо отчасти приспустил идею с небес и, избегая нарочитого мудрствования и натянутых аналогий, часто свойственных Данте, приблизил к цветущим лужайкам возле Флоренции. Леонардо применил идею взаимодействия к живописи, тогда как Сандро Боттичелли заранее осмеял его довольно осторожные рассуждения и вывернул наизнанку, после чего первоначальная идея оказалась глубоко скрытой под нищенской одеждой, так что Леонардо ее не признал в таком виде и гнал со двора, подобно недоверчивым домочадцам, не признающим вернувшегося после долгого отсутствия блудного сына.
Если кому-нибудь не нравятся пейзажи, то он считает, что эта вещь постигается коротко и просто. Как говорил наш Боттичелли, достаточно бросить губку, наполненную различными красками, в стену, и она оставит на этой стене пятно, где будет виден красивый пейзаж. И этот живописец делал чрезвычайно жалкие пейзажи.
Древний Платон справедливо указывает, что одно только широкое распространение какой-нибудь вещи не служит причиною, чтобы ее отрицать: хорошо владея латынью и греческим, Лоренцо Медичи свои поэтические произведения, как и комментарии к ним, писал на тосканском наречии и его восхвалял. Громадное большинство населения не только не знает латыни и тем более греческого, но, выучившись читать на тосканском, из-за отсутствия необходимости или досуга этим не пользуются, так что лучше дать им выучивать наизусть и со слуха. Предлагая образованным людям более изысканные кушанья, Лоренцо не жалеет старания и времени придумывать к карнавалам и праздникам, чему во Флоренции нет числа, диалоги, игры и песенки; принято, чтобы сообщество, или конгрегация, – будь то девственницы, бедные невесты, куртизанки или кормилицы, – имело каждый раз новую песенку, Флоренция же с охотою распевает стихи, которые сочиняет ее поработитель и узурпатор народного суверенитета, а сам он, нисколько не важничая, отплясывает вместе с другими.
Если мастер набожен, таковыми кажутся и его фигуры со своими искривленными шеями; если мастер не любит утруждать себя, его фигуры кажутся срисованной с натуры ленью; если он непропорционален, фигуры его таковы же; если он глуп, он широко обнаруживает себя в исторических композициях – они враги всякой цельности, фигуры их не обращают внимания на свои действия, наоборот: один смотрит туда, другой сюда, как во сне.
В диалоге «Гермотим, или О выборе философии» величайший из греческих софистов, Лукиан, утверждает, что каждый философствует соответственно своему характеру; при этом он описывает эпикурейцев как добродушных и падких до удовольствий, перипатетиков называет корыстолюбивыми и большими спорщиками, платоников же наделяет надменностью и честолюбием. Применительно к новым флорентийским платоникам сюда надо добавить утонченность, важность и чуточку ханжества, которое заключается в том, что они не любят называть вещи своими именами и избегают всего некрасивого и грубого, даже когда на этом держится жизнь. Их настроению и духу как нельзя лучше отвечает «Примавера», или «Весна», картина, написанная Сандро Боттичелли для Медичи; правда, если разбираться, что именно здесь представлено и правильно ли такое название, находится столько знатоков, сколько и толкований, хотя все соглашаются, что Флора имеет огромное сходство с умершей Симонеттой Веспуччи, а Борей, или Северный ветер, своим видом вызывает дрожь как бы от холода, и в целом картина изумительно красива.
– Венера олицетворяет различие и связь между любовью материальной, которой отдана правая половина картины, и поместившейся слева идеальной, или духовной, – пояснял Марсилио Фичино, – материальная любовь хотя и приятна, но обречена телесным и душевным страданиям и смерти и, беспрерывно преобразуясь, стремится избавиться от каждого нового облика. Это, по-видимому, подразумевается изображением прекрасных цветов, разбрасываемых Весною, извлекающей их из прозрачной своей одежды, а также гирляндою, рождающеюся в устах богини Флоры: подобное странное происхождение напоминает о цветах на могиле несчастной Симонетты и вызывает у зрителя желание плакать. Между тем отданная идеальной любви левая часть представляет в виде граций три добродетели: Чистоту, Красоту и Любовь; здесь все радостно и малейшая тяжесть или горе не обременяют фигуры, подобные полевым растениям, качающимся от легкого дуновения воздуха.
Во всеобщем движении и плавном перетекании неизменной, по крайне чувствительной духовной сущности – утверждают платоники – главный и единственный движитель есть любовь, сопровождающаяся огорчением, как жизнь сопровождается гибелью и всевозможными несчастьями. Радуясь каждому новому телесному облику, приходится оплакивать прежний и горько о нем сожалеть: отсюда сходство, которое имеется в наименовании противоположных по смыслу понятий, как amore – любовь и amarezza – горечь, представляющих собой как бы ветви, происходящие из одного ствола. И все это наглядно показано в картине Сандро Боттичелли, что по крайней мере свидетельствует о его начитанности и глубоком сочувствии платоническим идеям. В самом деле, будучи сыном богатого кожевника, Сандро получил достаточное образование и был любознателен; испытывая же склонность к поэзии, знал наизусть и толковал многие отрывки из Данте.
При хорошем росте и стройной фигуре Боттичелли имел значительное и печальное выражение лица и в теплое время года кутался в плащ, как бы показывая, что душа его мерзнет. Впрочем, другой раз, утомляясь жарою, он подолгу отдыхал где-нибудь в холодке, болтая с кем попало, из-за чего Леонардо сравнивал его с созревающей в затененных местах тыквою и называл лентяем. Большую часть заработанных денег Боттичелли тратил на вино, угощая приятелей; говорили, что Отсюда и прозвище, поскольку «боттичелли» означает «бочонок», хотя в действительности оно происходит от его старшего брата бочара, настоящее же имя живописца – Алессандро ди Мариано Филиппепи. Что касается его ума или глупости, которые де широко обнаруживают себя в исторических композициях, то, если посмотреть непредвзято, можно видеть, что в картине «Весна», которая, в понимании Леонардо является исторической композицией, фигуры недостаточно связаны между собою и, кажется, могут внезапно исчезнуть, как это бывает во сне. При этом они свободно колеблются, но неизвестно по какой причине не падают: Меркурий, отвернувшийся от остальных, судя по его положению, должен бы непременно упасть, растолкавши три Добродетели, – эти же, хотя и держатся за руки, также одна на другую не смотрят, как бы в растерянности.
Человек неробкий и старший Леонардо семью годами, Боттичелли был принят у Медичи, когда его юному приятелю оставалось еще два года на обучение; они познакомились, и разница в возрасте стерлась, зато обнаружились более важные противоречия, которые, впрочем, укрепляли их дружбу, ибо один своими достоинствами восполнял недостатки другого, и если бы они соединились, то представили бы собою совершенного человека. Но, слава богу, этого не происходит, иначе небогатая развлечениями и обильная горестями жизнь человеческая стала бы скудной и скучной невыносимо. Имея привычку рассказывать о своих любовных делах, Боттичелли однажды рассердил своего товарища, этим не занимавшегося, и вынудил его произнести следующую обидную для влюбленного речь:
– Акт соития и члены, применяемые при этом, настолько безобразны, что если бы не красота лиц и всевозможные украшения участников и не их исступленное состояние, человеческий род скоро бы прекратился. Я удивляюсь, что жалуясь и сетуя на судьбу, якобы тебе не способствующую, ты не бережешь время и силы, которые пригодятся в более важных занятиях.
Таким жестоким нападкам подвергается переживание amore, любви, в самой цитадели платоников, как уместно будет назвать Флоренцию. И тут Леонардо выступает как некогда в Афинах представители кинической школы, наподобие знаменитого Диогена, которому были невыносимы общепринятые предрассудки и мнения, и он их отважно высмеивал и уничтожал. Между тем киническая философия, как и позднейшее учение скептиков, больше, чем какая-нибудь другая, является отражением особенностей человеческого характера: недаром же киниками, или же циниками, называют некоторых людей, не имеющих малейшего отношения к ученым-философам, но своим поведением или высказываниями представляющих как бы их философию в действии.
Сначала ты будешь трактовать о тяжести, потом о движении и, наконец, об ударе.
Сколько существуют люди, они редко бывают довольны; и некоторые, отыскивая утешение своему беспокойному духу, нарочно обращаются к лишениям и нищете, которых до тех пор не испытали. Находясь в Халцидской пустыне, св. Иероним имел менее тридцати лет от роду; однако же тот, кто, говоря словами самого этого знаменитого воспитателя христианского юношества, стал членом общества диких зверей и скорпионов, лишается признаков, помогающих правильному определению возраста. Выбирая наиболее сильные выражения, пустынник свидетельствует о своем состоянии и виде:
«Мои безобразные члены отпугивали от себя своим облачением, грязная кожа, казалось, покрывала тело эфиопа. Ежедневные стенания и слезы – если же когда сон побеждал сопротивляющегося ему, я бросал чуть державшиеся кости на голую землю».
Жалкое положение модели представляет известную выгоду для живописца, и как раз потому, что в подобных условиях жир, не позволяющий отчетливо видеть разделение мышц, из-за недостатка питания исчезает. На небольшой дощечке с изображением св. Иеронима в пустыне, доведенной Леонардо едва ли до половины готовности, можно хорошо рассмотреть поверхностные мышцы и связки; что касается костей, то, как бы ни был человек истощен и измучен, они остаются соединены сухожилиями и выдерживают самое бурное движение, не рассыпаясь.
В насколько возможно вытянутой правой руке Иероним держит камень, которым наносит себе удары, приходящиеся, судя по направлению, в грудную кость: кажется, что самоистязатель набирает в легкие воздуху, чтобы затем при бурном движении быстро с особенным звуком его выдохнуть, как это делают дровосеки. Вид и голос пустынника страшно беспокоят находящегося возле него льва, хотя и прирученного, – разинувший пасть, он ярится, рычит и бьет хвостом, схожим с взведенною стальной пружиной.
Выразительность и сила небольшого незаконченного произведения, относящегося к 1472 году, так велика, что Леонардо мог бы успешно соперничать с знаменитою античной группой Лаокоона, если бы шедевр древних родосских скульпторов не был найден в Риме на Эсквилинском холме только спустя тридцать лет. Тем не менее скрытое сходство с Лаокооном, представляющим в его композиции сочетание треугольников различного размера и положения, становится очевидным, если приступить к этому Иерониму с линейкой и циркулем, поскольку воображаемые прямые линии, соединивши зажатый в горсти пустынника камень, исхудалое лицо кающегося и разинутую пасть свирепого хищника, образуют равнобедренный треугольник. Подставляя же на место треугольника пирамиду, обладающую какой бы ни было тяжестью, легко сообразить, что, подвешенная за вершину и отклонившаяся наподобие маятника в сторону, она станет стремиться к прежнему устойчивому положению. Кстати говоря, в «Благовещении» ангел, выступающий в качестве груза, свободно подвешенного на воображаемой оси, качнувшись по направлению к Деве, стремится затем восстановить равновесие. Однако при состоянии живописи, как в «Св. Иерониме», подобные вещи легче наблюдать и исследовать: так ведь и механики дают возможность проходящим зевакам посмотреть, как устроена мельница, покуда устанавливают жернова, лотки, сита и другие необходимые части ее механизма. Если же работа закончена и мельница действует, посторонний человек ничего этого не увидит. Находятся ли такие механики, которые воображают, будто бы их наниматели больше интересуются, как и что происходит внутри мельницы, чем тонкостью перемолотого зерна? Похоже, нашелся один.
Львиная сила этого юноши и его изумительные способности к рисованию, живописи, лепке и всякой другой случающейся работе в искусстве в сочетании с неторопливостью в фактическом осуществлении и видимое равнодушие к заработку говорят сами за себя. Поэтому не будет полностью ошибочным предположение, что, если кто испытывает неотступную склонность к исследованию бесконечного, тому окончание чего бы то ни было отчасти противно. В то же время нетрудно себе представить, насколько странным и даже возмутительным выглядит все это в городе, где, как было указано, считается потерянным день, когда недостаточно заработано денег. Больше того, в таком образе действий в самом деле усматривается нечто киническое, или циническое, поскольку изменяются не одни только способы, но и самая цель, ради которой они существуют. А уж этого большинству людей невозможно понять, и они таких опасаются, как опасались греческого Диогена39, попросившего, когда царь Александр предложил ему требовать что он пожелает, отойти в сторону и не загораживать солнце.
Но одно дело окончательная цель, которую многие видят в накоплении наибольшего богатства, и другое – необходимые заработки, чтобы не впасть в нищету. Находясь вместе с Вероккио в его мастерской, Леонардо имел время лепить и затем отливать из гипса на продажу небольшие произведения – скульптуры, кажущиеся совершенно законченными, иначе как их продавать? До этого подобную практику широко применял Дезидерио, сын каменщика из Сеттиньяно, который делал за небольшую цену гипсовые отливки смеющихся мальчиков – путто, младенца Иисуса или отрока Иоанна Крестителя, а также некоторые портретные изображения. Дезидерио был добрым и приветливым человеком, и, если его модель обладала угрюмым характером, в произведении свойственное ей выражение не сохранялось. Но мало кто этим расстраивался, так как Дезидерио придумал своим фигурам настолько привлекательную улыбку, что когда – а именно в изображениях молодых женщин и этих путто – она рвалась с губ подобная солнечному лучу, таяли и исчезали наиболее жестокие огорчения. Открытие или же нововведение скульптора из Сеттиньяно скоро распространилось повсюду – и не только в домах богачей так улыбались отлитые из гипса их родственники, но и прогуливающиеся по улицам молодые женщины с большим старанием и искусством устраивали па лицах такую улыбку, не желая отставать от Дезидерио и его подражателей. Таким образом между мастером и гражданами установилось согласие, и никто не желал дальнейших изменений. Тут надо заметить, что в республиках, как Флоренция, приучить людей к чему-нибудь непривычному не легче, чем при монархической форме правления, когда граждане пользуются меньшей самостоятельностью. Скорее наоборот – поскольку там убеждать в преимуществах новизны приходится одного человека или немногих, а остальные, отвыкнувши самостоятельно действовать, обыкновенно бывают согласны с этим одним или немногими. Не так во Флоренции, о которой Вазари свидетельствует, что де «в этом городке каждый считает себя призванным знать в этом деле – то есть в скульптуре или живописи – столько же, сколько испытанные в нем мастера, в то время как очень мало таких, которые действительно понимают, не в обиду им будь это сказано!».
Если улыбка Дезидерио рвется, можно сказать, как дикая ласточка, от полуоткрытого рта и помимо чистосердечной радости ничего другого не содержит, улыбка, которую Леонардо придумал и пустил в оборот, подобная легчайшей бабочке, витает возле сомкнутых губ. При этом уголки рта углубляются один чуть более другого, а к простой радости примешивается тревога, беспокойство и сумеречность, поскольку улыбка как бы подернута тенью: так, если белая от жара поверхность нагретого в кузнечном горне железного прута обдувается прохладным воздухом, на ней происходят мгновенные слабые изменения цвета или побежалости. Здесь побежалости вызваны тончайшими движениями души; поэтому пусть слова Леонардо о тонком философском рассуждении и как оно участвует в его искусстве, не покажутся пустой похвальбой. Сто лет спустя Паоло Ломаццо, миланец, переменивший кисть на перо, когда ослеп от болезни, так отзывался по этому поводу: «У меня находится голова Иисуса, изображенного в детском возрасте, собственноручной работы Леонардо да Винчи; в ней видны наивность и простота и вместе нечто другое, показывающее остроту ума и старческую мудрость».
Не желай ничего от вещей и не делай их, если видишь, что, когда не имеешь их, они вызывают в тебе страсть.
Прискорбно, если наблюдательность и соображение некоторых направлены не на исследование окружающего их разнообразного мира, но на различные козни против невинных людей. Когда бы спросить у кого-нибудь с улицы, для чего у Лоренцо и Джулиано Медичи собираются их друзья, иной завистливый и злобный ответит, что, дескать, собираются ради того, за что разрушены библейские Содом и Гоморра, да разве мало таких, кто, знакомясь с произведениями Платона по извращающим подлинник пересказам, остается уверенным, будто все эти собеседования и симпозиумы в древние времена устраивались с тою же целью? Мнение улицы прочно стоит также па том, что ужасный порок гнездится в лавках ремесленников, и если кого-нибудь туда приглашают из-за его красивой наружности, то это не для рисования. Когда 8 апреля 1476 года, во второй понедельник месяца, как принято обычаем, распечатали tambur infra scriptorum – круглый ящик, прикрепленный у входа в Палаццо нарочно для тайных доносов, присутствующие нотариусы и служащие ночной стражи40 смогли прочитать:
«Сообщаю Вашим Превосходительствам синьорам Ночной стражи, как истинное, что Джакопо Сальтарелли, единокровный брат Джованни Сальтарелли, у которого и обучается ювелирному делу в боттеге на улице Ваккареккиа, – одет в черное, лет семнадцати или около того, – движимый нуждою доставлял удовольствие лицам, склонявшим его к пороку. Это случалось много раз, когда он услуживал названным в настоящем уведомлении:
– Бартоломео ди Пасквино, ювелир с улицы Ваккареккиа.
– Баккино, портной от Сан Микеле у лоджии деи Черки, где прежде находилась мастерская стригалей.
– Леонардо Торнабуони, одет в черное.
– Леонардо ди сер Пьеро да Винчи, держит мастерскую вместе с Андреа Вероккио.
Перечисленные лица предавались с указанным Джакопо содомскому греху; и это истинно».
Постановлением камеры ночной стражи обвиненные были скоро задержаны, и их препроводили в подвальное помещение Палаццо Синьории, где они находились взаперти. Как и другие, Леонардо настаивал при допросе, что ученик ювелира из-за своего красивого и правильного телосложения служил моделью для фигуры отрока Иисуса. Синьоры ночной стражи возразили на это, что из указанных лиц только Леонардо занимается живописью, но что они не имеют сведений о заказанной ему картине с изображением отрока Иисуса. Тогда Леонардо сказал:
– Если живописец исполняет только те вещи, которые ему заказаны, он не научится чему-нибудь новому, а то, чему обучен прежде, многократным употреблением испортит.
После чтения доноса глашатаями по людным местам тайные обвинители не обнаружились и задержанных пришлось отпустить; судьи отнеслись к ним с большой мягкостью, так как один из упомянутых в донесении оказывается в близком родстве с Лоренцо и Джулиано Медичи, поскольку матушка их, синьора Лукреция, происходит из флорентийских Торнабуони.
С другой стороны, некоторые юридические установления, если их применять без разбору, позволяют преследовать многих известных и уважаемых лиц. Поэтому законы, как тот, по какому возможно было судить Леонардо и его приятелей, не столько являются орудием справедливости, сколько злобы и зависти и сведения личных счетов. Между тем, пробыв какое-то время в заключении в подвале Палаццо, Леонардо изобрел инструмент, чтобы открывать темницы втайне от тюремщиков как изнутри, так и снаружи. Однако что пригодится человеку под угрозой несправедливого осуждения, может понадобиться и злоумышленнику. Подобная двойственность представляет существенное неудобство для добродетели, поскольку тонкость осязания важна как механику, так и тайному вору: постепенно поворачивая отмычку, тот чувствует малейшее препятствие и открывает замок, не нарушая его устройства. Равно и механик, когда, скажем, проверяет исправность винтовой передачи, сосредоточивает внимание в чувствительных подушечках пальцев и действует не глядя.
Имея в виду подобное соотношение между умением и добродетелью, не приходится удивляться дурному обществу, какое Леонардо другой раз предпочитал. Томмазо Мазино из Перетолы, более известный как Зороастро, считаясь по справедливости величайшим озорником и насмешником над людьми, не сделавшими ему ничего плохого, лечил и поддерживал многих несчастных четвероногих, тогда как двуногие, подобные ему самому, его опасались. Одному, который спросил, отчего у Зороастро, страдавшего от рождения косоглазием, или страбизмом, глаза смотрят в разные стороны, тот отвечал, что, мол, из любопытства и отвращения, которые велят правому глазу наблюдать за таким дураком бестолковым, тогда как другой от него отворачивается, чтобы не видеть. Этот страбизм считался в те времена вещью опасной и для многих свидетельствовал, как леворукость, о сношениях с нечистой силой. Из-за того что ремесло ювелира, какому Томмазо обучался без большого старания, не приносило ему дохода, и, если не удавалось кого-нибудь обмануть и раздобыть деньги, он веселился в остериях за счет римской казны, как говорят в Тоскане, то есть в долг, и находились простаки, ему доверявшие. Зороастро выдавал себя за внебрачного сына Бернардо Руччелаи, знаменитого и влиятельного человека, близкого к Медичи и их родственника, и желал бы прославиться в качестве гадателя-некроманта. Отсюда его прозвище: настоящий Зороастро жил в Мидии за пять тысяч лет до Троянской войны и назывался верховным жрецом и магом огнепоклонников, приносящих жертвы растениями, поскольку убийство животного считалось у них грехом.
Томмазо не надевал кожаной обуви, сделанного из овечьей шерсти сукна, и запрещал себе пользоваться волосяными петлями. Однако же в сумке, с которой он редко когда расставался, хранились вещи, мало отвечающие облику такого ханжи: завернутый в сырую тряпку глаз рыси – чтобы излечивать чирьи; фаланги пальцев младенца, умершего накануне духова дня; добытый у палача кусок веревки; волчьи и лошадиные зубы; бычий пузырь в другое, пригодное, чтобы обманывать доверчивых людей в этом городе, где каждый считает себя хитрей остальных.
Поистине живопись – наука и законная дочь природы, ибо она рождена природой; но, чтобы выразиться правильней, мы скажем: внучка природы, так как все видимые вещи были порождены природой, и от этих вещей родилась живопись. Поэтому мы справедливо будем ее называть внучкой природы и родственницей бога.
Жабам, которых Леонардо держал в помещениях, предоставленных ему Вероккио для жилья и работы, он придумывал различные прозвища, и Пьеро, однажды посетив сына, был удивлен, что такое тупое создание откликается на голос человека. Пьеро принес доску из фигового дерева в виде круглого щита: один крестьянин из Винчи, помогавший нотариусу при рыбной ловле, попросил, чтобы этот щит ему расписали во Флоренции, а он, дескать, хорошо заплатит. Леонардо с охотою согласился, как если бы не имел другого дела, кроме как исполнять подобные дурацкие просьбы.
«Он выпрямил этот щит па огне, – пишет Вазари, – и, отдав токарю, из покоробленного и неказистого сделал гладким и ровным, а затем, пролевкасивши, по-своему обработал и стал раздумывать, что бы на нем написать такое, что должно было бы напугать каждого, кто на него натолкнется, произведя то же впечатление, которое некогда производила голова Медузы. И вот для этой цели Леонардо напустил в одну из комнат, в которую никто, кроме него, не входил, разных ящериц, сверчков, змей, бабочек, кузнечиков, нетопырей и другие странные виды подобных же тварей, и, сочетая их части по-разному, он создал чудовище весьма отвратительное и страшное, которое воспламеняло и отравляло своим дыханием воздух».
Последнее можно понимать как сказано, поскольку в помещении стоял невыносимый смрад, чего Леонардо не замечал из-за великой любви к искусству.
«Закончив это произведение, Леонардо сообщил отцу, что тот может прислать за щитом. Когда же сер Пьеро пошел к нему и постучался в дверь, Леонардо отворил, но попросил обождать и, вернувшись в комнату, поставил щит на аналой на свету, но приспособил окно так, чтобы оно давало приглушенное освещение. Сер Пьеро, когда вошел в комнату, при первом взгляде на эту живопись содрогнулся и в страхе попятился. Тогда Леонардо с видом удовлетворения сказал: „Это произведение хорошо служит тому, ради чего оно сделано; так возьмите же отдайте просителю, чтобы тот убедился, каково действие, которое оказывает произведение искусства“.
Отдавши заказчику купленную у лавочника за самую низкую цену такую же доску, но с изображением сердца, пронзенного стрелой, сер Пьеро продал щит с изумительной росписью Леонардо, знаменитый впоследствии Ротелло ди фико, каким-то купцам за сто дукатов, а те, взявши против этого втрое, перепродали произведение миланскому Галеаццо Марии, который сам был чудовищем и все ужасное к нему приставало, и, где бы он ни находился в гостях, там происходили несчастья и всевозможные неприятности. Так, в его приезд во Флоренцию из-за иллюминации загорелась и была сильно повреждена церковь св. Духа, или Сан Спирито.
Когда Галеаццо Мария показывался гражданам Флоренции, его сопровождала неблагозвучная музыка, малоприятная чувствительному тосканскому уху. Предполагая, что из Милана, напротив, должны бы распространяться нежнейшие амвросианские мелодии, флорентийцы спрашивали о причине такого неблагозвучия; Галеаццо Мария им отвечал:
– Город не музыкой славится, а звоном молотков о железо и ружейной пальбой.
Герцог имел в виду развитую промышленность воинских доспехов и оружия, сделавшую миланских ремесленников настолько известными; это был умный и понимающий человек, хотя порок чрезмерной жестокости привел его к жалкому концу.
Почему такая судьба постигла и Джулиано Медичи, которого все любили, трудно сказать с уверенностью. Ужасное происшествие, известное как заговор Пацци, случилось при звуках утренней мессы на хорах, в восьмигранном тамбуре – как бы в громаднейшей лодке, несущей над собой в виде наполненного ветром паруса удивительный и прекрасный купол Санта Мария дель Фьоре, величайшее сооружение Липпо Брунеллеско, красотой и размерами превзошедшее все воздвигнутое прежде в этом роде: когда эдакая громадина накрыла собою трансепт, или пересечение кораблей, его тень простерлась далеко за городские стены, вместе с движением солнца скользя по траве и как бы ее причесывая. Флорентийские граждане тогда были настолько горды, что на других итальянцев стали смотреть сверху вниз.
Перетекая в расплавленном виде в свое изображение, происшествия жизни затем застывают и останавливаются, непричастные больше ее течению. Так, отлитое скульптором Бертольдо в медаль, остановилось и застыло событие, разразившееся, подобно внезапной грозе или землетрясению, на Пасху 1478 года, в светлое Христово воскресенье. В те времена хоры церкви Санта Мария дель Фьоре еще не были отделаны мрамором, Брунеллеско оставил их затянутыми холстом, на котором красками изобразил необходимые украшения – барельефы с фигурами, гирлянды и все другое, что он желал там видеть. Так что кровопролитие произошло как бы перед декорацией по ходу представления какой-нибудь пьесы. Поскольку же медаль размером в половину ладони невозможно прочеканить, как это необходимо для иллюзии, нету такого молота – при мелком литье умение и тщательность требуются невероятные. И тут мастер Бертольдо, которого Лоренцо Великолепный поставил наблюдать за садами Медичи у Сан Марко, где молодые люди учились на сохранявшихся там произведениях древних скульпторов, еще показал, что человек с талантом, если выбросит из головы сделанное другими и направит усилия духа па себя самого – из-за такого сосредоточения душевного жара там вспыхнет огонь и ослепительный свет, и в нем мастер увидит свое произведение. Тогда, будучи сделано, оно заслужит похвалу своей новизной.
Из множества фигурок, исполненных в самом низком рельефе и поместившихся в пространстве между пилястрами, обозначающими углы восьмигранного тамбура, одни замахиваются кинжалами, другие отстраняются от удара, третьи загораживают собою намеченную убийцами жертву, четвертые поддерживают падающих и истекающих кровью или преследуют заговорщиков, которые спасаются бегством; и так все движется в страшном смятении. Однако одолевающий зрителя испуг уравновешивается удовольствием от мастерства скульптора – как и в театре, если на сцене происходит жестокая драка или сражение, присутствующие не покидают своих мест, и чем страшнее, тем больше им это нравится.
На обеих сторонах медали поверх поддерживаемых пилястрами балок Бертольдо поместил выполненные с большим сходством портретные изображения: с одной стороны – Джулиано, с другой – Лоренцо. По своей прихоти скульптор не показал части одежды как обыкновенно, но обрезал изображение по шею, будто бы страшные отрубленные головы выставлены на позор: для некоторых из ненавидящих Медичи этого, может статься, достаточно, чтобы вообразить себя отмщенными за понесенные от них обиды. Luctus publicus, то есть скорбь народа, написано по-латыни под головою Джулиано; Salus publica, благо народа – под головою Лоренцо, который, отбившись от нападения, укрылся в ризнице и благодаря этому спасся. Флорентийские граждане, едва было не лишившись своих угнетателей и не желая расстаться с ярмом, к какому привыкли, жестоко расправились с причастными к заговору: кого удалось настигнуть, тех добили, волоча по улицам как крыс. Другие из Пацци, явившиеся в Палаццо с намерением захватить власть, выкинутые из окон, разбились о мостовую и умерли в мучениях, тогда как мальчишки кидали в них камнями и плевали. Отсюда понятно, почему флорентийцы, такие чувствительные и нежные, из происшествий св. истории предпочитали страшные и кровавые. Ведь и Боттичелли, не занимавшийся анатомией, так как при виде мертвого тела его тошнило, с большим правдоподобием изобразил убитого предательским образом Олоферна и залитую кровью его постель, а также Юдифь в развевающихся кисейных одеждах, которая возвращается в свою Ветилую, а за нею служанка несет отрезанную голову. И когда магистраты велели ему изобразить повешенными архиепископа Сальвиати и одного из Пацци, он с покорностью согласился – похоже, для гнусного дела магистраты отыскивали наиболее одаренных людей.
С течением времени других заговорщиков вылавливали и казнили, и последним оказался Бернардо Барончелли, два года скрывавшийся у турецкого султана, прежде чем тот его выдал. Тотчас после казни Леонардо сделал рисунок с натуры, где записал цвета одежды несчастного повешенного: шапочка каштанового цвета, черная куртка на подкладке, турецкий кафтан, подбитый мехом, чулки черные. Леонардо не пугался мертвецов, ни самого происшествия смерти, однако негодовал, имея в виду магистратов, не имеющих жалости. Флорентийцы, сказал он, уподобляются детям, злобствующим без причины: эти, когда идут вдоль травянистого луга, палками сшибают изумительные венчики цветов. Он добавил, что на улицах и площадях знаменитого города пахнет спекшейся кровью и что такой в точности запах он слышал в разоренном лисою курятнике.
Между тем произведения живописца не издают и малейшего запаха, а если поначалу исходит от них слабое дуновение краски пли лака, это не имеет отношения к действительному происшествию, которое чудесным, божественным искусством, можно сказать, полностью очищено и обезврежено. Если же с помощью живописи кого-нибудь желают унизить, цель не бывает достигнута, и правильно будет утверждать, что лучше быть повешенным рукой Боттичелли, нежели в изгнании влачить жалкую жизнь, опасаясь быть выданным турками.
Когда с этими Пацци и их сообщниками, действовавшими по наущению папы и совместно с кардиналом Риарио, его племянником, флорентийцы без сострадания разделались, то, желая – по словам Никколо Макьявелли – обелить себя в глазах Италии, они стали громогласно обвинять первосвященника в предательстве и нечестии, поскольку тот не стеснялся учинить убийство в храме при совершении таинства евхаристии. В свою очередь, папа, отчаявшись что-нибудь изменить во Флоренции другими средствами, кроме войны, сговорился с неаполитанским королем, и они напали на Республику, заявляя, что светским правителям не дано право вешать епископов, убивать священников и волочить по улицам их тела, без различия истребляя правого и виноватого.
Имеются многие способы, какими люди сами себя унижают, если с ужасной жестокостью расправляются с противником или с готовностью ему угождают, надеясь избегнуть опасности или рассчитывая на выгоду, или из свойственной им природной угодливости. Между тем ученые, и поэты, и всяческие проповедники, надувшись как индюки, болбочут с крайней напыщенностью о достоинстве человека и других подобных вещах. После получившего большую известность трактата флорентийца Джанотто Манетти «О достоинстве и превосходстве человека» сын владетеля Мирандолы и Модены граф Пико также опубликовал речь «О достоинстве», где, излагая мысль, имевшуюся якобы у господа при сотворении, говорит от его имени следующее:
«Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по своему желанию, согласно своей воле и решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных Нами законов; ты же, не стесненный никакими пределами, сам определяешь свой образ. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие неразумные существа, но можешь но велению своей души переродиться и в высшие Божественные».
Пожалуй, есть основания счесть сказанное графом Мирандола пустой болтовней, ложной версией существования, рассчитанной на простаков, чтобы те впали в соблазн испытать судьбу и подверглись ее наказующий ударам, орудием которых она избирает злобу и зависть соотечественников, разрушительные войны, гибельные болезни, когда смерть косит людей размахами своего серпа, как цветы на лужайке, и всяческие другие бедствия. Но возможно повернуть по-другому и увидеть здесь заслуживающую внимания попытку найти должное место или Архимедову точку, чтобы оттуда действовать, не стесняясь никакими границами. Ведь если другие – таких большинство – прилежно следуют правилам, отказываясь нарушать установленные пределы, одаренный талантами человек примеривает различные занятия, как модник новую одежду, и, никого не спросившись, вламывается в сопредельные области. Поэтому когда Леонардо предложил приподнять баптистерий Сан Джованни, с течением времени осевший, чтобы сохранить от дальнейшего разрушения, магистраты напрасно подшучивали и смеялись над его дерзостью. Подобное недоверие тем оскорбительней, если здесь руководствуются посторонними соображениями, как молодость изобретателя или что-нибудь другое, но не трудностью предприятия: когда наука неразвита, самое дерзкое представляется осуществимым – недаром находятся люди, которые, не прилагая усилий к изучению законов механики, берутся построить снаряд, чтобы передвигаться по воздуху с помощью крыльев, и получают всеобщее одобрение. Того же, кто выступает с намерением отвести воды Арно в канал с целью облегчить судоходство и сделать пригодной для земледелия заболоченную пустынную местность, встречают недоверием и насмешками. Тут не остается другого, кроме как, набравшись терпения и скромности, действовать, подобно древесному клещу, извилистыми ходами, изнутри протачивая здание ложной науки. Недаром Парменид сравнивал истину с шаром – кто к ней подходит извне, тот соскальзывает.
В стакан, наполненный водою, опусти одну за другой мелкую монету па три лиры, и вода не прольется. Возьми меч и ударь с размаху – стакан с водою окажется цел, а меч разломится. Два стакана с водой поставь на расстоянии локтя и сверху положи камыш: если ударишь тростью, камыш разломится, а стаканы останутся как стояли. В таз с водою поставь бутылку вверх дном и разложи под тазом огонь – вода поднимется и наполнит бутылку.
Стакан ли с водой, наклонившаяся Пизанская башня или какой-нибудь памятник – все равно удерживается метафорическим корнем или же тяжестью, но не колеблется от малейшего дуновения, как надутый воздухом рыбий пузырь, что как раз происходит с фигурами Сандро Боттичелли. Этот настолько избегает тяжести, что, изображая спящего Марса, вместе показал амуров, потихоньку уносящих его доспехи и вооружение. А в то время один посредством вставленной в ушное отверстие раковины в виде рожка надувает внутренность бога войны, как поступают дети с несчастными лягушками, пользуясь соломиной.
Однако исследованием явлений природы, рассуждениями и остроумными опытами можно зарабатывать на пропитание только в том случае, если нарочно для этого состоишь на службе у какого-нибудь любознательного богача или князя, но не во Флоренции, где каждый торопится обойти другого как раз в целях заработка.
Грустная и страшная вещь так напугает собою людей, что они, кап безумные, думая убежать от нее, будут содействовать ее безмерным силам.
Леонардо имеет в виду страх перед нищетою и скаредность некоторых, надеющихся сохранить накопленное богатство, отказывая себе и другим воспользоваться его преимуществами. Но не одни только подобные люди виною тому, что он не может себя обеспечить даже сравнительно с менее старательными и трудолюбивыми. Ведь, хотя из-за обилия праздников, когда устраиваются всевозможные пышные торжественные встречи и представления или ввиду возникающих войн, при необходимости иметь преимущество перед неприятелем в вооружении войска, а также в других обстоятельствах непременно нужны изобретательные и умные головы, все же такая нужда ограниченна, поскольку две-три головы задают довольно работы гораздо большему количеству рук. И тут, если соотношение установилось, нет необходимости его нарушать.
Тогда на жаловании у Синьории в качестве умной головы состоял Франческо д'Анджело, прозванный за свою болтливость Чеккой, что значит сорока, и прославившийся многими изобретениями. Так, он придумал облака, которые делают из дерева и бумаги, и несколько человек удерживают их наподобие носилок, и они передвигаются как бы по воздуху. В праздник Вознесения кто-нибудь, изображая Иисуса, поднимается с такого облака вверх на большую высоту, и многие, охваченные религиозным воодушевлением, не замечают веревок и мачты, с помощью которых Чекка это устраивает: опытный инженер умеет добиваться иллюзии. Что касается литья пушек и способов ведения артиллерийского огня, тут величайшим авторитетом считался Джулиано Сангалло, придумавший средство, как сделать пушки безопасными для прислуги при отдаче. До этого артиллерия угрожала своим солдатам не меньше, чем вражеским, и другой раз прислуга оказывалась убитой, тогда как неприятель не пострадал.
Отыскивая для себя желаемое применение, многого можно достичь интригами и лестью, но такие способности не у всякого имеются; между тем за всевозможными нарушениями зорко следят консулы цехов, которые в свое время заперли в тюрьму на две недели Филиппо Брунеллеско – и только за то, что, записанный в книгах ювелиров, он взялся за каменные работы. А ведь тогда вся Италия, можно сказать, трепетала, видя распускающимся над столицей Тосканы цветок Санта Мария дель Фьоре. Универсальность, о чем все хорошо знают применительно к этим людям, достойная вещь, но ограничения, и самые нелепые, еще оставались. Поэтому, направляясь позднею осенью 1478 года осматривать пушку Гибеллин, оставленную неприятелем на возвышенности возле Ареццо, Леонардо и Зороастро, опасавшиеся денежного штрафа или другого наказания, сохраняли все дело в тайне. Военные действия, предпринятые папою в союзе с Неаполем против Флоренции в надежде добиться того, что не удалось с помощью заговора, с наступлением осенней распутицы прекратились, и войско, которым командовал герцог Федериго Урбинский, отошло на зимние квартиры в Сиену.
Очевидцы свидетельствовали, что, когда отлитая Франческо ди Джорджо для герцога знаменитая пушка выстреливала, козы, овцы и другие домашние животные блеяли и мычали как при землетрясении, а колокола звонили сами собой. Но хотя причиняемый пушкою военный урон трудно вообразить, еще больше вреда происходило из-за уныния и страха, распространявшихся среди вражеских солдат. С другой стороны, в наемных войсках, на что указывает Макьявелли в своей «Истории», бывает столько трусости и неустройства, что стоит какому-нибудь коню повернуться головой или задом, чтобы из этого последовали победа или поражение. Поэтому, прежде чем учитывать сведения как полностью достоверные, надо хорошо все разузнать и убедиться, нет ли здесь преувеличения.
Поднявшись на холм, откуда в прошедшую летнюю кампанию действовала артиллерия герцога, исследователи обнаружили пушку сваленной с лафета и наполовину погрузившейся в грязь. Погода, и без того скверная, еще ухудшилась, и началась страшная зимняя гроза с ливнем и ветром. Человек с воображением, находясь в таких обстоятельствах, непременно подумает, что это Юпитер нарочно противодействует людям, которые, как древний Сизиф, выкрали у него гром и молнию и теперь пользуются ими для своей выгоды. Но при внезапных кратковременных вспышках небесного огня, освещающего окрестность, хорошо видна как бы саркастическая гримаса, искажающая лицо громовержца, и слышны раскаты олимпийского хохота – бог смеется сам над собою, будучи уверен из опыта, что, если это двуногое какую-нибудь полезную для себя вещь заполучило, обратно у него не отнимешь. И хотя двое исследователей спотыкаются и увязают в грязи, все же им удается производить измерения, и один их записывает, прикрывая от потоков дождя свою книжку.
При помощи топора, лома и кузнечных клещей они анатомируют брошенное в грязи мертвое тело, разбирая лафет на составляющие его части, и тот, кто записывает, еще и рассматривает и рисует вырубленные в деревянных брусьях пазы и выступы, какими отдельные части прочно соединяются.
– Все какие бы ни было сооружения или устройства из дерева, – сказал Леонардо, – скрепляются в своих частях способами, которых известно не больше дюжины. Поэтому тот, кто придумает еще способ или усовершенствует прежний, будет считаться величайшим изобретателем.
Но в благородном стремлении облагодетельствовать человеческий род своими изобретениями немногие избранные для этой цели не только богами языческого Олимпа или консулами цехов бывают преследуемы, а сообща всеми – таких подавляющее большинство, – кто предпочитает бездельничать, почивая на лаврах, заслуженных не ими, и пробуждается исключительно ради каких-нибудь козней. И наибольший гнев этих бездельничающих вызывает и провоцирует тот, чьи намерения остаются непонятными, а деятельность не дает быстрого результата. Спрашивается, откуда быть результату, если, окапывая и высвобождая чугунное тело пушки из грязи и обдумывая ее размеры и устройство, как она сделана Франческо ди Джорджо, Леонардо еще и пытается спорить с самим Аристотелем?
Аристотель говорит, что, если сила движет тело на определенное расстояние в определенное время, та же сила передвинет половину этого тела на вдвое большее расстояние за то же самое время. Иначе говоря, если это тело было бы в унцию и проходило в определенное время одну милю, то миллионная его часть пройдет миллион миль в то же время. Мнение это отвергается разумом, а следовательно, и опытом, и если взять вес одного зернышка пыли для опыта, то бомбарда выбросит его не дальше, чем дым в начале выстрела.
Тому же, кто утверждает, будто бы Леонардо, которому было тогда двадцать шесть лет, находясь во Флоренции, такими вопросами не задавался, но приступил к ним внезапно в Милане, поневоле приходится предполагать, что наподобие иудейского Савла, строжайшего, ревностного фарисея, переделавшегося по дороге из Иерусалима в Дамаск под влиянием внезапного знамения и ставшего ближайшим спутником Иисуса, христианским апостолом Павлом, так же переделался флорентиец. Но применительно к исследователям, как Леонардо, такие предположения неосновательны и абсурдны.
Свинцовый груз, толкая и давя на небольшой кожаный мешок, наполненный воздухом, сможет посредством своего опускания показать тебе часы. Нет недостатка в средствах и способах подразделять эти наши несчастные дни! Нам следует радоваться, когда мы не расточаем и не проводим их без проку и без всякой славы, не оставляя о себе никакой памяти в умах смертных.
Миланец Джироламо Ольджати, вместе с двумя сообщниками заколовший герцога Галеаццо Мария, стоя перед лицом готового нанести удар палача, произнес следующие слова по-латыни, ибо, как сообщает Макьявелли, был юноша образованный: «Память об этом сохранится надолго, смерть жестока, а слава вечна».
Но если кому родственники оставили достаточно денег, тому легче заботиться о своей и их славе. Когда наследники задумали поставить конный памятник кондотьеру Коллеони, венецианский сенат, который и мертвого его опасался, выбрал для этой работы флорентийца Вероккио. Тот вылепил коня размером побольше падуанского, отлитого Донателло для увековечения памяти другого такого разбойника, Гаттамелаты, что значит Пятнистая Кошка. Вероккио превзошел Донателло также и выразительностью фигур; для этого он выдвинул вперед с большой силой плечо всадника, одетое доспехом, в то время как его кисть, свободно удерживая уздечку, за движением плеча не успевает. Поскольку же левая передняя нога лошади поднята и копыто при этом свободно опущено, а задняя левая твердо ступила на постамент, животное как бы подражает движению всадника, и иноходь повторяется дважды. Хотя такое двойное насилие над природой полностью противоречит правилу контрапоста, выразительность от этого выигрывает. Падуанская лошадь также приучена к иноходи, однако шагает сама по себе, а кондотьер будто дремлет, и лицо его выражает уныние, тогда как выражение Бартоломео Коллеони, кажется, показывает существование духовной субстанции или лучей, распространяющихся по направлению взгляда – из углублений, прорезанных на месте зрачков и. затененных, как бы изливается глубина души со всеми замыслами и намерениями.
В молодости однажды, играя с товарищами, Андреа Вероккио, в сильном воодушевлении и разъяренный соперничеством, ранил одного камнем настолько опасно, что тот в скором времени умер, а преступник скрывался от преследования. Отсюда можно заключить о характере; но фигура Бартоломео Коллеони, вмятины щек, образовавшиеся как бы при сопротивлении сильнейшим ударам, взгляд и все выражение не свидетельствуют ли также с большой достоверностью о глубине души скульптора? Но тогда каким образом и какой стороной показывается эта душа в произведениях, подобных «Товии с ангелами»?
Когда в 1478 году Вероккио с восковой моделью своего коня прибыл в Венецию, там у него вышел спор, поскольку ему приготовили в помощники одного падуанца, которого он не желал. В запальчивости Андреа отбил у лошади ногу и голову и вернулся домой, а венецианцы стали угрожать, что отрубят голову самому этому дерзкому и буйному скульптору, если он им попадется. На это Вероккио отвечал, что будет всеми силами их остерегаться, поскольку сами они безголовые и, отрубая другим людям головы, не умеют их снова приставлять; он же, Вероккио, если пожелает, сможет приставить лошади голову еще более красивую. Тогда сенаторы стали уговаривать его вернуться, обещая двойное вознаграждение, и Андреа тотчас без лишнего упрямства согласился, оставив распорядителем, охраняющим мастерскую, Лоренцо ди Креди, которому безгранично доверял. Но Лоренцо не смог отчитаться перед учителем, так как судьба жестоко посмеялась над заносчивостью Вероккио: простудившись во время литья, он заболел и умер, и окончание работы доверили еще третьему скульптору. Таким образом на подпруге коня, отлитого по модели Вероккио, оказалось имя Алессандро Леопарди, но не истинного создателя произведения.
Три года, пока Вероккио готовил восковую модель и до самого его отъезда в Венецию, Леонардо находился возле учителя. Имея симпатию и интерес к лошадям, так что при любых стесненных обстоятельствах у него была не то что одна, но иной раз и две самые лучшие, Леонардо постоянно ими менялся, обсуждая их достоинства, и рисовал и лепил с исключительной ловкостью; поэтому его помощь была для Вероккио уместной и необходимой. Однако когда Вероккио покинул Флоренцию с готовой восковой моделью, не только он сам испытал утрату, лишившись помощи ученика, но и Леонардо при его деревенской расчетливости тотчас обнаружил неумение в устройстве практических дел. Не удивительно ли, что, имея настолько выдающееся дарование и некоторую известность между заказчиками, он, как простой маляр, вынужден был крыть ультрамарином и золотом часовую башню, и монахи Сан Донато платили ему частью деньгами, частью же хворостом для отопления мастерской, которую после отъезда Вероккио он снимал у Старого рынка? И это при том, что Перуджино едва успевал исполнять многочисленные выгодные заказы, а Боттичелли не искал больше денег взаймы, но достаточно их зарабатывал.
Похоже, у Леонардо дела во Флоренции с самого начала не сладились. Еще прежде в семье, которая до тех пор ему помогала, произошла неблагоприятная для него перемена. Когда, подобно несчастливой Альбиере, Франческа умерла бездетной в возрасте двадцати пяти лет, нотариус тотчас снова женился, и из-за поспешности его выбор можно признать отчасти неудачным, так как при исключительной скаредности Маргарита имела крутой и злобный характер. Хотя Вазари свидетельствует, что благодаря красивой внешности и вежливому обращению Леонардо был каждому по душе, третья жена Пьеро да Винчи ненавидела его люто. Однако именно при ее посредстве судьба желала вознаградить добивающегося потомства нотариуса за первоначальные лишения: прошло время, какое для этого требуется, и Маргарита родила сына Джованни, младшего Леонардо двадцатью четырьмя годами. Родившаяся после Мадлена вскоре скончалась, но затем чередою явились на свет Джулиано, Лоренцо, Виолетта и Доменико.
Среди, великих вещей, которые находятся меж нас, существование «ничто» – величайшее. Оно пребывает во времени, и в прошлое и будущее простирает свои члены, захватывая ими все минувшие дела и грядущие, как [неодушевленной] природы, так и существ одушевленных, и ничего не имеет от неделимого настоящего.
Кто бы ни желал толковать произведения Леонардо так, попросту, а его рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми химерами, и ни честили его самого за напрасную трату времени и попытки человека несведущего затесаться между философов, если в самом деле добиваться «правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни в одной части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к практике от самых выспренних абстракций.
«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы – ничто, а потому поверхность – ничто.
Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если не углубляться в его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, в общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, рассматривая в мастерской Боттичелли «Поклонение волхвов Богородице», которое затем находилось в церкви Санта Мария Новелла и широко прославилось как превосходное, Леонардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:
– Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и находясь будто бы не в святых землях Востока, а в собраниях здешних платоников. Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полициано обнял своего мецената, как бы желая задушить?
Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и причудливости восточных тюрбанов, металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как живые действуют и смотрят – и еще позади других скромно выглядывают двое из Лами, заказчиков или дарителей, оплативших произведение. Вместо этого Леонардо сказал:
– Точно так Медичи поступают при ведении государственных дел, где, кроме них, мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречаются Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было девяти лет, граф Мирандола, который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты го нынешней моде, будто бы с автором не одни шапочники договорились, но и портные и сапожники.
Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей наблюдательностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не зарабатывает. Можно было подумать, что живописцы, будучи в приятельских отношениях, встречаясь, вместо того чтобы обмениваться какими-нибудь важными мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорничают, без жалости вышучивая один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится исключительно к этим двоим, хотя Леонардо и здесь отличается дерзостью не по его летам и положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял рисунок скабрезным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» – издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя – шуты, у великой эпохи – великое качество юмора, порою обнаруживающее себя внезапно и странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.
Надо полагать, еще древние знали, что выражение горя и скорби, когда углы рта опущены книзу, не иначе – перевернутое или находящееся на противоположной стороне круга выражение радости, а звуки смеха и рыдания бывают настолько сходны, что их легко перепутать. Страшная изменчивость и неопределенность, когда в любом качестве содержится противоположное качество и одно через другое просвечивает или брезжит, есть особенный признак замечательной и знаменитой эпохи, известной как Возрождение. И если кто-нибудь не оставил после себя бессмертных произведений, а только детей, как это наконец удалось серу Пьеро, то и в таких людях напутаны и с трудом разделяются противоположности – привлекательное и отвратительное, добродетели и пороки. В бессердечии, с каким Пьеро отказал своему первенцу в денежной помощи, похвального мало; однако, когда Леонардо исправил ультрамарином и золотом обветшавшее от непогоды покрытие башни монастыря Сан Донато, он же и постарался, чтобы монахи этой обители поручили ему работу более значительную и достойную его дарования, а именно алтарный образ поклонения волхвов Богородице. Одновременно Леонардо получил возможность делом показать свое превосходство, а также частично оправдать насмешки и издевательства, на которые он не скупился относительно других живописцев.
Что касается согласного с евангелиями сюжета «Волхвов», если кто его представляет неотчетливо, напомним, что тогда из-за переписи, которую было велено произвести в подчинявшихся кесарю Августу областях, в Вифлеем прибыло много людей, и в переполненной приезжими гостинице семейству из Назарета недостало места. Какой-то крестьянин пустил их ночевать в хлев, устроенный – это уже воображение Леонардо – в развалинах великолепного здания в римском духе. Возле овец и быков Мария разрешилась от бремени, и рожденному Царю Иудейскому первыми поклонились проснувшиеся среди ночи работники и пастухи. Затем, следуя знамению в виде новой звезды, издалека пришли эти волхвы или халдейские мудрецы, которых обычно изображают царями четырех сторон света с их разнообразно по-восточному наряженной свитой или, как сделано у Боттичелли, одевают всех равно флорентийскими модниками, что еще более нелепо. Однако же, глядя на волхвов Леонардо в топ виде, какой они приобрели после восьми месяцев работы, когда картина была внезапно оставлена автором, вовсе невозможно сообразить, к какому племени принадлежат эти явившиеся вслед за звездою гадатели, поскольку они представляют собой не что другое, как тени, выступающие в общей смутности. На это могут возразить, что тут только половина работы, а то и меньше того, и всему виной незаконченность. Но что это за притча такая, если живописец, чья забота лишь в том, чтобы утвердиться в репутации превосходного мастера, нарочно ее разрушает, внушая заказчику особого рода предусмотрительность, чтобы не льстились на славу, но больше смотрели на надежность работника и как бы не обманул? Да и из чего составилась слава, если из возмутительно малого количества произведений наиболее значительные и важные наполовину не кончены? Правда, что касается настоящего случая, надо заметить, что причиною здесь не прихоть избалованного человека, но сложившиеся обстоятельства, вынудившие живописца покинуть Флоренцию. С другой стороны, поразительно, что несчастное, покинутое автором произведение заставляет о себе говорить как о величайшем и искать толкования, которые прежде сочли бы крайне натянутыми – однако ни один живописец прежде не ставил перед собою подобных задач.
В самом деле, Леонардо как бы решается воспроизвести невидимые воздушные вихри, происходящие от разнообразной жестикуляции фигур, доступных скорее воображению и клубящихся подобно облакам или дыму, – здесь зритель угадывает встающих на дыбы лошадей и удерживающих их всадников, пеших, склоняющихся в благочестии, и других, приподымающихся с коленей и прикладывающих ладони ко лбу или протягивающих руки перед собою. Происшествия, смысл которых трудно понять, заслоняются еще меньше попятными, и многое наиболее важное тонет в мраке, а другое освещается каким-то слабым источником. Всадники или гарцуют вдали и опасаются приближаться, или проникли в развалины и проезжают туда и сюда между арками; какие-то люди взобрались наверх по лестнице, другие спускаются оттуда. И все это написано легчайшею кистью – как бы касаниями крыльев пролетающих или кружащихся ласточек. Что до толкований, то эти «Волхвы» подвигали людей к самым удивительным выдумкам. Так, один, побывавший в гардеробной у Бенчи, флорентийских доброжелателей Леонардо, где картина сохранялась все время его отсутствия, рассказывал, что возле «Волхвов», показавшихся ему достойными самой высокой оценки, он испытывал чувство опасения и тревоги, как бы перед готовой исчезнуть непрочной иллюзией. И будто бы ему показалось, что живописец продвигался не как другие, то есть от приготовления грунта до укрепления готовой вещи в красивую раму, но действовал наоборот – поверхность картины, произошедшей неизвестным, таинственным образом, покрывал каким-то составом, поначалу растворяющим лак, после того одежды фигур, а затем сами фигуры, оставляя от них только клубящиеся призраки.
– Так же поступает время с великолепным зданием в римском духе, превращая его в развалины, в которых крестьянин устраивает хлев, – говорил в заключение огорченный рассказчик.
Конечно, чтобы представить себе едкий состав, померещившийся этому посетителю гардеробной, нужно особенное качество воображения, которым не все обладает; поэтому многие опытные знатоки и толкователи произведений искусства, не имеющие, однако, необходимой утонченности, когда разговор заходит о Леонардо, краснеют от злости. Означает ли это, что перед подобными произведениями остается беспомощно развести руками? Растворяя неизвестным составом поверхность картины, живописец не растворяет ли перед вдумчивым зрителем свою душу? Для подобной раскрытости, которую иначе трактуют как незаконченность и приписывают нетерпению Мастера, может быть, есть менее пошлая причина сравнительно с какими-нибудь разногласиями между ним и заказчиком, и даже внезапный вынужденный отъезд из Флоренции, возможно, не сыграл здесь исключительной роли, но тут лишь совпадение? Может быть, наконец, в указанный едкий состав вместе с терпентином, отбеленным на солнце растительным маслом и какою-нибудь кислотой, пригодится «ничто», которое, как говорит Леонардо, простирает свои члены в настоящее и будущее, захватывая ими минувшие дела и грядущие, и хорошо приспособлено для целей уничтожения?
Но что замечательно: как всевозможные причудливые толкования возникают после появления самой картины, так и рассуждения Мастера о «ничто» применительно ли к времени, или к сфумато, рассеянию, принадлежат позднейшей поре его жизни и представляются не чем другим, как его толкованием его же собственного произведения. Порядок оказывается обратным тому, как об этом говорилось, когда речь шла о «Мадонне в скалах» и преподавании братьям да Предис. Здесь не произведение рождается в коконе рассуждений и слов, но эти последние опутывают его позднее – появляется же оно неизъясненным, хотя и ожидая своих толкователей, из которых один судит так, другой эдак; но они-то и дают произведению настоящую жизнь, а без них оно умирает как бы от истощения.
И если найдутся среди людей такие, которые обладают качествами и достоинствами, не гоните их от себя, воздайте им честь, чтобы им не нужно было бежать от вас и удаляться в пустыни, пещеры и другие уединенные места, спасаясь ваших козней, ибо такие люди являются вашими земными богами, заслуживающими от вас статуй, изваяний и прочего.
Насколько флорентийцы проворны в расправах с бунтовщиками, настолько они не любят воевать. Зная об этом и не решаясь испытывать терпение сограждан, Лоренцо Медичи в декабре 1479 года отправился на свой страх и риск в Неаполь просить короля о мире. Лоренцо показал себя величайшим политиком, расстроив союз короля с папою, а поскольку последний не желал действовать в одиночку, война полностью прекратилась. Флорентийцы уплатили за это остатками вольностей, некогда обширных и многочисленных: под тем предлогом, что, дескать, Синьория в полном составе неповоротлива, важнейшие дела были поручены новому совету Семидесяти, а там заседали одни только сторонники Медичи. Таким образом Лоренцо окончательно захватил вожжи, и никто ому не препятствовал; зато если Флоренция и прежде не скучала, теперь началось что-то ужасное. Ночи напролет слышалось бренчание, пиликание и дудение, громкие крики и смех, некоторые улицы освещались плошками, как в большие праздники, а размалеванные женщины в непристойных одеждах всякого, кто здесь проходил, тащили в раскрытые двери притонов. Тут же играли в кости – а где игра, там и драка, и тогда лилась кровь. С тех пор не стихающее напряжение праздника не покидало Флоренцию, и, что бы ни случилось в городе, имело печать легкомыслия и порока.
Утратив свободу, многие о ней сожалеют, но мало найдется таких, кто станет подвергаться опасности ради ее возвращения; когда же, проклиная свою слабость, человек не в силах ее преодолеть, то, чтобы не впасть в отчаянно и не наложить на себя руки, подобно евангельскому Иуде, он обращается к развлечениям. Но вместе с распущенностью возрастает ханжество, когда некоторые ищут успокоения в церкви и у священников. И таков человек, что, раскаиваясь и винясь, он желает, чтобы другие также раскаивались и винились, а если этого не происходит, усердствует в подозрительности и доносах, имея цель показать, что немногие, сохраняющие умеренность посреди окружающего их распутства, так же глубоко в нем погрязли. Не имея в руках ничего достоверного, доносчик угрожает невинному человеку ядовитою сплетней, когда за неизвестным предполагается худшее, а в бескорыстном сотрудничестве усматривает безнравственность и ужасный порок. После того как Вероккио покинул Флоренцию вместе с моделью своего коня, многоустое чудовище – сплетня – отчасти примолкло, но спустя время отвратительный шепот возобновился, имея причиною юного Аталанта Милиоротти, которого Леонардо обучал игре на лире, тогда как тот, происходя из зажиточною семейства и хорошо образованный, преподавал ему латынь.
Клеветы носятся в воздухе, как стая ворон, и у них все преимущества. Лоренцо Медичи призвал тогда Леонардо и велел ему сделать богато украшенный музыкальный инструмент, а именно лиру ди браччо, с какими-нибудь необычайными усовершенствованиями, чтобы затем отвезти миланскому регенту Моро. Медичи при этом сказал:
– Иначе тебя, как древнего Сократа, обвинят в развращении юношей и погубят. В то время в Милане ты сможешь с большею пользой применить способность к механике и редкостную изобретательность: не зря говорят, что город святого Амвросия славится не одними колоколами и церковной музыкой, но звоном молотков о наковальни. А что при миланском дворе высоко ценят хорошее пение и музыку, это само собой разумеется.
Беседа между двумя настолько известными гражданами знаменитой Флоренции происходила в начале весны 1482 года. В то время Лоренцо Медичи Великолепный достиг совершенного умения вести государственные дела, а его искусство устраивать к собственной выгоде отношения между другими правительствами, добиваясь равновесия, достигло аптекарской утонченности, косвенно подтверждая происхождение Медичи от флорентийских провизоров, а не от каких-то там воинов Карла Великого, чем они из тщеславия предпочитали гордиться. Что касается Леонардо, то недаром Вазари впоследствии прямо советует: если человек достаточно научился и не желает жить изо дня в день наподобие скотины, но хочет разбогатеть, он должен уехать из Флоренции и торговать за ее пределами хорошими качествами своих произведений, как доктора медицины торгуют именем университета, где они обучались. Вазари к этому добавляет, что Флоренция поступает с художниками точно как время со своими творениями, то есть, создав их, сама же и разрушает. Так, дед нынешнего господина Флоренции, из всех Медичи может быть наиболее опытный и ловкий в политике и управлении городом, Козимо Старший, желая насолить одному гражданину, его неприятелю, тогда как раз заказавшему живопись в церкви св. Духа, отправил Томмазо Мазаччо в Рим к папе Мартину и там его отравили, и работы в капелле, ставшей впоследствии настоящим университетом для живописцев, остались некончеными. Даже если утверждение биографа о причине смерти Мазаччо отнести к его фантазии, основанной на непроверенных слухах, отдавать одаренного человека в услужение далеко от его родины, где у него нет надежных друзей и доброжелателей, рискованно и неблагородно, и для государства невыгодно. И тут внук Козимо Старшего, знаменитый Лоренцо, со всей его дипломатией допускает ту же ошибку, хотя при этом ссылается на желание избавить Леонардо да Винчи от угрожающей ему опасности.
Первой работой, какую Лоренцо поручил многообещавшему мастеру, оказался картон для португальского короля, желавшего иметь вышитую по его образцу занавесь с изображением Адама и Евы в раю. Об этом произведении Вазари свидетельствует:
«Поистине можно сказать, что по тщательности и правдоподобию изображения божественного мира ни один талант не мог бы сделать ничего подобного. Есть там фиговое дерево, которое, не говоря о перспективном сокращении листьев и общем виде расположения ветвей, выполнено с такой любовью, что теряешься при одной мысли о том, что у человека может быть столько терпения. Есть там пальмовое дерево, в котором округлость его плодов проработана с таким великим и поразительным искусством, что только терпение и гений Леонардо могли это сделать».
В числе разнообразных растений, окружавших наших прародителей до их падения, Леонардо пожелал показать флору окрестностей Винчи и Анкиано, которую отчасти изучил еще прежде, когда с настоятелем приходской церкви собирал лекарственные травы. Теперь, чтобы сделать это более основательно, он оставил на время мастерскую Вероккио и Флоренцию и поселился в Винчи у дяди Франческо. Если сюда прибавить, что с растительностью более жарких сравнительно с Италией стран Леонардо знакомился во Флоренции в домах некоторых любителей, станет очевидным, что шести часов, которые Адам пробыл в раю, недостало бы для предварительного беглого осмотра собранного живописцем гербария. Однако заказчики и поручители не обладают должным терпением и способностью ждать, и за это приходится расплачиваться, когда они получают взамен от более торопливого мастера какую-нибудь заурядную вещь. Так что не дворец португальского короля, а сельское строение недалеко от Флоренции стало первоначальным помещением изумительной и необыкновенной работы, которая затем перешла к Оттавиано Медичи, а после ее следы теряются. Из всех изложенных обстоятельств все же нельзя заключить, что Лоренцо Великолепный желал каким бы ни было способом избавиться от Леонардо, – да и к чему бы это Великолепному? Более ясно, что он не слишком огорчался необходимостью его отъезда, когда не воспользовался своим влиянием, чтобы затушить возрождающуюся сплетню, а вместо этого стал обсуждать, как лучше угодить миланскому регенту, прежде приславшему ему в подарок редчайшую вещь – изготовленный во Франции музыкальный ящик вроде шарманки. Решено было, что наиболее подходящим украшением ответного подарка, лиры для регента Моро, будет изготовленный из серебра череп лошади – самого чувствительного к музыке животного: недаром одному из Пацци удалось научить свою лошадь приноравливать шаг к ударам церковного колокола.
Видно будет, как деревья великих лесов бегут по воздуху с востока на запад, с севера на юг; и они будут нести по воздуху множество людей. О, сколько обетов! О, сколько мертвецов! О, сколько расставаний друзей и родных! О, сколько будет таких, которые больше не увидят своего края, ни своей родины и которые умрут без погребения, с костями, рассеянными по всему свету! О мореплавании.
В одной из записей для бестиария, пополняемого от случая к случаю, Леонардо указывает, что добродетель благодарности присуща сороке, которая за полученные ею от родителей жизнь и пропитание, когда видит их старыми и беспомощными, строит им гнездо, обогревает и кормит и, вырывая клювом старые грязные перья и применяя известную траву, придает их оперению вид, какой оно имело в их молодости. Леонардо не настолько внимателен: последний раз он был в Винчи и Анкиано, когда занимался картоном для португальского короля, – за семь лет до того, как приехал проститься с родственниками, отправляясь в Милан. Можно сказать, что, не имея более детей и подарив Италии своего единственного, Катерина сделала достаточно. Но если Лоренцо Медичи хорошо не рассмотрел в Леонардо его гениальности, откуда это увидеть крестьянке и как ей понять необходимость настолько чувствительной жертвы? С другой стороны, хотя было сказано, что с возрастанием высоты возрастают также фанфаронство и спесь, буйствующие здесь сильные ветры не окончательно выдули осевшее в каменистых расселинах amor fati – умение подчиняться судьбе, свойственное древним латинянам, но так же необходимое христианину; впрочем, не все его одинаково впитывают.
О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твердыми губами годов мало-помалу, медленной смертью! Елена, когда смотрелась в зеркало, видя досадные морщины своего лица, сделанные старостью, жалуется и думает наедине, зачем два раза была похищена?
Не знающий хорошо языка переводчик перелагает Овидия прозой, отчею мысль проясняется. Поскольку же у Леонардо своя Елена – из Анкиано, происходящая метаморфоза имеет для него особенную важность, и он огорчается ужасными следами времени, подобно невидимому огню, обугливающему снаружи и проникающему сквозь поры внутрь, пожирая всякую упитанность, и от этого кожа, прежде упругая и чистая, обвисает морщинами.
Направление и свойство ума, когда единственная родительница показывается окутанная метафорической тканью всевозможных величественных соображений, обрекает его обидной холодности и лишает участия в той простой жизни, которая людей, менее выдающихся, вознаграждает теплом и сердечностью. Вместе с тем если что наиболее важное перешло к Леонардо от Катерины, так это как раз amor fati – умение и способность подчиниться судьбе и терпеть все лишения.
В точности неизвестно, каким условием обязал себя Леонардо перед отъездом в Милан, но есть основания предполагать, что родственный договор касался возможной безвременной смерти Аккатабриги, необходимой тогда продажи имения, поскольку Катерине будет трудно управляться в одиночку, и последующего соединения с сыном на оставшиеся ее дни. Amor fati – умение или, лучше, желание подчиниться судьбе – может означать разное и быть направлено противоположно. Бедному крестьянину оно помогает безропотно изо дня в день шагать за плутом, не добиваясь какой-нибудь иной участи и принимая все, как есть; другому это могущественное amor приказывает, что попадается перед глазами, все переделывать; третий тянет лямку, воспитывая многочисленное потомство и помогая родственникам; четвертый запирает свой хлев, и отправляется на поле брани, и становится защитником отечества и советником королей, как Иоанна Французская41 или упоминавшийся Аттендоло из Котиньолы, получивший прозвание Сфорца. Говоря короче, amor fati бывает орудием всеобщей справедливости, но и ужасного произвола, толкающего людей на безумные и опасные поступки, огорчая их близких, не устающих лить слезы, когда такого человека внезапно как бы действием посторонней ему внешней силы обуревает жажда пространства и он задыхается от негодования при виде какой бы ни было изгороди или другого препятствия.
Летом 1476 года мессер Паоло Тосканелли, отвечая любознательности одного португальского дворянина, письменно разъяснил возможность морского путешествия в Индию кратчайшим путем, то есть на запад через Океан, Вместе с приложенной картой письмо однажды попало Христофору Колумбу, бросившему свое ремесло и отдавшемуся географии генуэзскому суконщику, побудив его к исполнению этого предприятия. Находясь в Португалии, он не сумел заручиться поддержкою короля, а был преследуем по вымышленному обвинению, бежал и, оставив жену и детей без помощи на чужбине, поселился в Испании, где всячески бедствовал. Но в конце концов Фортуна к нему оборотилась, и правившие совместно Изабелла и Фердинанд даровали ему звание дворянина и вице-короля земель и островов, какие он обнаружит на пути в Индию. Тогда Колумб снарядил корабли и отправился в путешествие, результаты которого известны.
Вместе с Паоло Тосканелли открытию Нового Света много способствовал другой флорентиец, живописец Паоло Учелло, потрудившийся в упорядочении науки перспективы, без чего невозможна истинная картография и тщетны все разговоры о достоинстве человека: новый свет первоначально освещает душу исследователя, и уже затем поднимается земля над горизонтом. Также путешественник сперва сам себя назначает королем и правителем области, границы которой перемещаются вместе с его кругозором, и где, приближаясь к их господину, вещи прибавляют в размере и достоинстве. Только при такой очередности назначенный вице-король будет пользоваться подобающей ему властью, а округлые жесты, когда он обводит рукою горизонт, будут оправданы его самочувствием. Таким образом, появляется жест, а позднее открытие.
Из третьего успешного плавания Колумб возвратился в цепях, как преступник: вместо награждения его отвели в тюрьму, и там знаменитому путешественнику пришлось доказывать свою невиновность. Но если принять как известное, что нет пророка в отечестве, неудивительно, что и и Италии с ним обошлись так же скверно и найденный им материк назван по имени флорентийца Америго Веспуччи, чем славе Христофора Колумба нанесен заметный ущерб. Не получилось ли здесь, что и с Вероккио, поскольку на подпруге коня, которого он поставил в Венеции, ясно читается другое имя – Алессандро Леопарди? Однако такими несправедливыми, жестокими способами все же делается кое-что важное и ясно показывается, что решительно никто не в состоянии действовать в одиночку.
В 1493 году поздней осенью – незадолго перед тем Колумб возвратился из третьего плавания в цепях, как преступник, – по распоряжению регента Моро сломали сарай в Корте Веккио или разбили бутылку, как тот выразился не без остроумия, и показали гостям другого Коня, настолько громадного, что его не решались стронуть с места, опасаясь какого-нибудь несчастья. А ведь Моро действовал не исключительно ради тщеславия, но верно угадывая, что носится в воздухе, то есть нетерпение к необычайному и переменам и некоторое всеобщее трепетание. Примерно то самое испытывал дельфийский оракул, известная Пифия, когда испарения ее одолевали; и если ей были препятствия высказаться, она двигала руками, разевала рот и покрывалась каплями пота. В таких случаях жрецы ее приподнимали вместе с треногою, на которой она помещалась над священным источником, и тут она говорила. Но кто эти жрецы, как не поэты, ученые или художники? Кому, как не им, свойственно торопиться и чувствовать прежде других и кто еще так обеспокоен быстротою течения времени?
– Как светильник на ветру, – отвечает ученый Алкуин любознательному ученику.
В зимние ненастные месяцы 1494 года, когда Бьянка Мария Сфорца после императорской свадьбы направилась в Инсбрук к своему Максимилиану, а ложно обвиненный испанцами Христофор Колумб находился в тюрьме, в страшную дурную погоду, когда падающий мокрый снег, кажется, растворяет свинцовые крыши, Катерина слегла. Медик, хотя не обладающий значительной практикой, однако напыщенный и важный, как другие в этом сословии, рассматривая внимательно мочу, нарочно помещенную в стеклянную колбу, велел зашить больную в одеяло и держать так в течение суток, чтобы истекающий жизненный жар возвращался обратно, как уголья возвращаются в топку с помощью кочерги. Леонардо не полностью доверял ухищрениям медицины и обратился к врачам, скорее придерживаясь рутины, чем из сознания необходимости.
Старайся сохранить здоровье твое, в чем больше преуспеешь, если будешь остерегаться врачей.
Больная находилась в глубоком обмороке, и Леонардо бодрствовал у ее постели. Минули глухие часы; оголенные ветви деревьев перед рассветом внезапно обозначились на небе, исподволь утратившем черноту. Губы несчастной умирающей зашевелились, и, хотя в забытьи, она внятно и разборчиво произнесла несколько слов:
– Ты слышал, пропел петух. Это хороший признак: пение петуха разрушает козни грабителей, с ним пробуждается утренняя звезда и Иисус обращает лицо к колеблющимся и впавшим в грех. И тут возвращается спокойствие души и сомнение уходит. Писание учит, сынок, что все это не происходит случайно, по по произволению господа нашего.
Ничего более нельзя было усвоить: голос ее ослаб и язык стал коснеть и плохо повиновался.
О благосостоянии, каким покойник пользовался при его жизни, прохожие могут судить по количеству провожающей церковной прислуги, размеру свечей и красоте заупокойного пения.
– Если она не приходилась Мастеру кровной родственницей, – сказал Марко д'Оджоне, – такие похороны неуместны; если же разговоры об этом соответствуют действительности, сыновнюю щедрость и доброту следовало выказывать скорее при ее жизни. Что он теперь надулся как индюк и вышагивает за гробом с эдакой важностью?
Салаино, в свою очередь, сказал:
– Мастер не был на исповеди два года и никогда прежде не истратил одного динара на свечи; меня-то он не убедит в своей набожности.
Больтраффио с горечью упрекнул их обоих:
– Чем по обыкновению злословить, вы бы порадовались пристойности похорон и рассудительности, с которою Мастер распорядился, не изменяющей ему при множестве и разнообразии занятий, когда обыкновенные люди теряются и впадают в отчаяние.
В самом деле, если за истекший значительный срок его жизни Мастер не приобрел достаточно, чтобы называться человеком богатым и обеспеченным, происхождение со стороны отца от нотариусов, способствующее устойчивости известных привычек, создавало для этого предпосылки. Достаточно видеть изумительные аккуратные записи о расходах, которые человек бережливый не оставляет вести в каких бы ни было обстоятельствах:
3 фунта воску – 27 сольди
Катафалк – 8 сольди
Покров на катафалке – 12 сольди
Переноска и вкапывание креста – 4 сольди
4 священника и 4 клирика – 20 сольди
Колокольный звон, чтение молитв и обмывание – 2 сольди
Могильщики – 12 сольди
Медик – 2 сольди
Свечи и сахар – 12 сольди
Всего: 4 дуката 19 сольди
Конечно, как ни суди, ничего нет похвального, если клевещут на учителя. Однако Леонардо сам помогает распространителям нежелательных и нелестных для него слухов, обнаруживая благочестие в крайних случаях, если это решительно необходимо. Также уместно напомнить, что в присутствии посторонних лиц он не обращался к умершей, как прилично при ближайшем родстве, а между тем Катерина с величайшей почтительностью именовала его «ваша честь». Таким образом, обыкновение поддерживать тайну и не опубликовывать вещи, которые в том не нуждаются, бывает причиною худшего мнения, чем некоторые достойные люди того заслуживают.
И если ты скажешь, что науки, начинающиеся и кончающиеся в мысли, обладают истиной, то в этом нельзя с тобою согласиться, а следует отвергнуть это по многим причинам, и прежде всего потому, что в таких чисто мысленных рассуждениях не участвует опыт, без которого нет никакой достоверности.
Зависит ли это от хода ветров, влияния солнца, положения среди морей и пустынь или каких-нибудь других условий, считается, что населяющие острова в холодной области океана британцы всему остальному предпочитают свободное суждение на основании опыта. Вот тут и суди, является ли происхождение Катерины от Джованни Акуто, уроженца Британии, ложной выдумкой тщеславных людей или здесь есть крупица правдоподобия.
– Без опыта ничего нельзя знать достаточным образом, – преподавал читавший в первой половине XIII века в Сорбонне англичанин Роджер Бэкон. Спустя три столетия его однофамилец, другой англичанин, Фрэнсис Бэкон, назвал опыт допросом, учиненным природой, и настаивал на усердии к отысканию истины, равном упорству властей в розыске о преступлениях.
Однако Фрэнсис Бэкон также указывает:
– Нельзя упускать из виду, что любое усердие в опытах нередко с преждевременной и неуместной торопливостью устремляется на какие-нибудь заранее намеченные практические цели; оно ищет, я хочу сказать, плодоносных, а не светоносных опытов, и не следует божественному порядку, который в первый день создал только свет и на это уделил полностью один день, не произведя за это время никаких материальных творений, но обратился к ним в последующие дни.
Далее, развивая свою мысль, Фрэнсис Бэкон обращается к примеру алхимии:
– Этой ложной науке мы обязаны тем, что можно прекрасно понять из сравнения с басней Эзопа о земледельце, который перед смертью сказал сыновьям, что оставляет в винограднике богатый клад золота, но точно не помнит, в каком месте. Тщательно перекопав заступом весь виноградник, сыновья не нашли золота, но зато на следующий год получили богатый урожай винограда, потому что тем временем окопали корни виноградных лоз.
Добросовестный ученый-изобретатель может вывести из басни Эзопа такую мораль: препятствия к практическому осуществлению даже величайших изобретений другой раз желательны и полезны науке, так как мысль изобретателя тогда растекается в стороны, ища обходных путей, и, путешествуя по новым землям, далеко их освещает светом теории. Либо может случиться и так, что упорствующее намерение, неизвестно уж по какой причине уверенное в правильности заранее определенной дороги, возмущенное препятствием, как бы сужается, долбя в одну точку; и тогда кажущаяся узость исследования искупается его силой и глубиной. Так, продажа бронзы в Феррару оказалась отчасти причиною или, лучше сказать, веским поводом длительного изучения условий равновесия нити – или проволоки, или каната, растянутых между опорами, с подвешенным где-либо посредине грузом; и светоносность этого наиболее долгого опыта оказалась громаднейшей, хотя при установленных опытным путем блестящих и правильных предпосылках поначалу свет истины слабо пробивается сквозь щели поспешного неправильного рассуждения.
Невозможно выпрямить канат, если он подвешен между блоками с расстоянием в 100 локтей и на каждом конце подвешен груз весом в 1000 фунтов. Я утверждаю, что если ты подвесишь груз весом в 100 фунтов в середине этого каната, то канат скорее лопнет, чем выпрямится, перемещая свой груз в точку а. Между тем кажется почти невероятным утверждение, что 2000 фунтов груза, укрепленные на концах каната, не в состоянии поднять 200 фунтов, то есть тяжесть каната и груз, помещенный в его середине. Причина та, что груз, помещенный в середине каната, производит то же самое действие на противовес в 1000 фунтов, какое произвел бы такой же груз, подвешенный к концу рычага длиною в 40 локтей. Следовательно, чтобы определить истинное действие, то есть определить, возможно ли грузу в 2000 фунтов выпрямить канат, измерь диаметр блока, поддерживающего груз в 1000 фунтов, и посмотри, сколько раз половина этого диаметра содержится в промежутке между половиной блока и половиной груза в 100 фунтов на линии ra. И половина груза, находящегося на середине каната, поднимется выше настолько, сколько раз часть диаметра ro содержится в ra. Предположим, следовательно, что ro содержится 200 раз в расстоянии до точки над серединой каната и столько же в другой половине, что дает 400. Итак, ты скажешь: 400 на 100 дает 40000, а кроме того, имеется вес каната, который тянет его своей тяжестью вниз. В результате канат на большой длине не может выпрямиться, не порвавшись.
«Занимающиеся геометрией выражаются очень забавно, словно они заняты практическим делом и имеют в виду интересы этого дела. Они употребляют выражения „построим четырехугольник“, „проведем линию“, „произведем наложение“ и так далее: все это так и сыплется из их уст», – говорит Платон в «Государстве».
В самом деле, такое строительство, не являясь ни чистой теорией, но и не практикой, занимает как бы среднее положение. Притом исследователь в противоположность каменщику или плотнику не имеет ни топора, ни клещей, ни зубила, не пользуется какими-либо подъемными устройствами, но обходится исключительно линейкой и циркулем: эти чудесные инструменты обладают той решительностью в своих «да» и «нет», которых лишены многие люди, как равно и более грубые инструменты. Ведь если линия имеет малейшую кривизну, а круг незаметным образом сплющен, линейка и циркуль этого никак не упустят и, так сказать, выведут на чистую воду всякую неправильность. Вместе с тем линейка и циркуль представляют как бы хирургический нож, каким при анатомии мира обнаруживаются прямолинейные и круговидные связи между вещами, которые тоньше тончайших волосяных сосудов и вовсе невидимы. Подобные связи обладают величайшей истинностью сравнительно с поверхностью вещей, привлекательной отчасти своей неправильностью и прихотливым разнообразием внешнего вида, из-за чего создается ошибочное мнение, будто все на свете раздельно и существует само по себе, тогда как линейка и циркуль являются орудиями всеобщей аналогии и связывают далеко отстоящие и различные вещи прочнее самого прочного каната.
Однако безбрежная универсализация найденного однажды научного принципа, свойственная как древним, при их склонности к умозрению и лености в опыте, так и некоторым торопливым исследователям позднейшего времени, приводила другой раз к забавным ошибкам и заблуждениям. Первое, что пришло в голову поднаторевшему в чертежном строительстве Мастеру, – это распространить на исследуемую им систему принцип Архимедова рычага. И это ему удалось, больше того, подтвердилось расчетами, впрочем, самыми простенькими. Притом в одном случае, применительно к короткому плечу рычага, Мастер действовал на основании очевидности, имея в виду радиус блока, в другом, применительно к длинному плечу, вопреки очевидности, поскольку аналогия проволоки или каната и жесткой негнущейся балки очевидно неправильна и незаконна. И тут Леонардо второпях подчинился одному из тех идолов, которых Фрэнсис Бэкон перечислил как довлеющих над человеческим разумом, – а именно идолу ученого высокомерия и безосновательной уверенности.
Может быть, Леонардо так бы и остался при своем заблуждении, если бы судьба не выставила перед ним непреодолимое препятствие, разрешив регенту Моро передать бронзу в Феррару. Судьбу, когда бы она существовала, можно понять: если столько времени спали, притушивши свечу свободного исследования, теперь, пробудившись внезапно, следовало бы отказаться от излишней торопливости, хотя бы и понятно желание скорее наверстать все упущенное. И здесь уместно еще раз сослаться на Фрэнсиса Бэкона, сказавшего сто лет спустя: «Человеческому разуму следует придать не крылья, а скорее свинец и тяжести, чтобы они сдерживали его прыжок и полет».
От первых истинных и доступных познанию начал постепенно продвигайся при помощи истинных заключений, как это явствует из математических наук, называемых арифметикой и геометрией, то есть числа и меры.
Что касается Корте Веккио, басня о винограднике сюда как нельзя лучше подходит, только здесь не виноградник, а пустынный двор, местами заросший бурьяном, лопухами и травой. Если же устранить эту растительность, – что нелегко из-за пристрастия некоторых Висконти к редким животным, на протяжении долгого времени утучнявшим почву, – окажутся видными установки и различные модели для механических опытов в виде ли каменных плит для изучения падающей или брошенной вдаль тяжести, невысоких ли столбиков, чтобы исследовать ее медленное длительное движение, или других более сложных снарядов. Так, вся площадь двора, подставленного на место метафорического виноградника, оказывается в то или иное время использованной в целях научного опыта. Тем более что становится видной сеть каналов и канавок и деревянных или глиняных лотков с перепадами уровней, заслонками и шлюзами, которых, исполненные в их настоящем размере и кажущиеся увеличенными как бы для великанов железные части – скобы, петли и прочее – сложены внутри помещения возле наковальни.
Простые деревянные ящики – к ним при опытах прилаживаются противовесы, так как с их помощью Леонардо изучает условия и закономерности трения, – частью пришли в ветхость. Мастер приступил к изучению подобных закономерностей еще прежде того, как задумался о способах установки Коня на пустыре перед Замком. Поэтому невозможно выяснить с точностью хотя бы для того, чтобы отпраздновать, потеснивши многочисленные религиозные праздники, в какой именно день определена изумительная пропорция трения. Рассуждение и опыт, хотя и разбрасываются, подобно точильному камню, искрами аналогий, при быстром движении вгрызаются в вещи, продвигаясь к истине постепенно. С другой стороны, постепенность бывает нарушена внезапными озарениями; однажды в воображении Мастера как бы молния сверкнула, высветив пристань в Лагетто, на Озерце, возле церкви св. Стефана, и пеньковый канат, петлею обернутый вокруг каменной причальной тумбы. Внезапно раздается ужасающий скрип, будто бы суставы вселенной расселись; пенька, прочно схватившаяся с поверхностью камня, удерживает тяжело груженную баржу. Таким или иным каким-нибудь образом сочетаясь, озарение вместе с исследованием приводит к открытию.
Каждое тяжелое тело побеждает сопротивление трения, равное одной четверти его веса.
Иначе говоря, один блок или несколько равно удерживают известную тяжесть, и сопротивление трения при этом не возрастает и не уменьшается. И если протащить обожженный кирпич гладкой, ровной поверхностью по деревянной доске, безразлично, какой стороной он соприкасается с деревом – широкою, узкою или торцевою: сопротивление трения каждый раз будет равным четверти ею веса.
Вывод исследователя, добытый опытным путем, полностью противоречит обычным понятиям, как и заключение, что подвешенная между опорами проволока не может быть выпрямлена противовесами, но скорей разорвется. Поэтому, узнавая о подобных открытиях, люди несведущие или предубежденные против научного опыта приходят в ярость, предполагая, что их одурачивают.
Трение тел делится на два главных вида, а, именно: текучее с текучим и плотное с плотным. Из них получается третий вид, причастный двум названным и составленный из них, а именно: текучее может тереться о плотное и плотное о текучее. К четвертому виду трения относится, например, трение колес повозки, движущейся по земле: оно не ломает, а только прикасается, и о нем можно сказать, что оно имеет природу ходьбы шагами бесконечной малости.
Как спорящему его аргументы представляются наиболее убедительными, когда он их с нарочитою ровностью перечисляет, еще и загибая пальцы на руке – во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, – так для исследователя, если, покуда он не имеет что сказать по существу его науки, обнаруживается возможность что-нибудь перечислить, наука тотчас приобретает свойственный ей вид, а этот исследователь – необходимую ему уверенность.
Исследуй более внимательно движение с промежуточными прослойками. При том, что крупинки, находящиеся в промежутке, имеют круглую форму, движение будет легким; а если они будут крупнее, движение станет еще более легким.
В то время как изучающий анатомию делает вывод, что в середине высоты, ширины и толщины человека как бы сосредоточено наибольшее искусство создателя, – в особенности это хорошо видно у женщины, имеющей здесь мочевой пузырь, матку, яичники, прямую кишку, геморроидальные вены, мускулы и хрящи, – верующий христианин переносит указанную середину ближе к области сердца, где, по понятиям того времени, обитает дух жизни или ее сила, vis vitalis. Что касается древних, равнодушные к подобным вещам, они больше доверяют циркулю: по Витрувию, естественной серединой является пупок, и если человека уложить навзничь с распростертыми руками и, раздвинувши ему ноги, приставить циркуль к пупку, то достигающая кончиков пальцев на руках окружность затронет и подошвы, и, таким образом, фигура оказывается причастной кругу. Если же ноги сдвигаются, а руки вытянуты в стороны на уровне плеч, – высота ее увеличивается, середина несколько смещается книзу и фигура удачно вписывается в квадрат. Для известного трактата Витрувия об архитектуре, комментарий к которому подготавливал Джакопо Андреа Феррарский, Леонардо сделал рисунок, где представил оба возможных положения фигуры человека совместно, так что изображение в целом, имея протянутыми в разные стороны четыре руки и четыре ноги, напоминало ветряную мельницу о восьми крыльях. Посмотрев на рисунок, Джакопо Андреа сказал:
– О причастности чудеснейшей мельницы божественному христианскому таинству, равно как и философии древних, свидетельствует своего рода наглядная квадратура круга, иначе говоря, совмещение несовместимого и соизмерение разномерного. Подумай о том, что фигура распятого на кресте оказывается вписанной в равносторонний четырехугольник, тогда как если бы его палачи воспользовались косым бургундским крестом, расположением ветвей сходным с буквою «х», фигура Спасителя нашего вписалась бы также и в круг.
Рассуждение Джакопо Андреа приблизительно и неточно: простое вычисление показывает, что площади названных квадрата и круга не полностью совпадают. Однако же неполное совпадение и приблизительность, как полагает Фрэнсис Бэкон, суть душа аналогии и ее главный движитель и преимущество, поскольку силлогизмы с их безупречностью толкутся в пределах, которые устанавливают сами себе. Поэтому другой раз лучше отдаться произволу наиболее причудливой аналогии, не стесняясь того, куда она занесет.
Если на крыльях указанной аналогии пролететь над Миланом и посмотреть на него с точки зрения, доступной разве крылатому Пегасу или глиняному Коню Леонардо, поднятому на высоту ради удобства передвижения, город покажется как бы выложенным мозаикой с многократно повторяющейся в виде узора фигурой латинского креста с неравными прямыми ветвями, из которых кратчайшая обращена на восток, к месту распятия Иисуса. Так выглядят миланские церкви – сколько их, никто не пересчитывал, – сверху. Опустившись на землю и побыв какое-то время близко около храма или на паперти, особенно в праздники, когда церкви посещаются множеством людей и все они крестятся, можно будет представить себе, будто бы ткачи расшивают фигурой креста недоступное зрению покрывало. Между тем древние христиане еще имели изображение креста нарисованным краскою на лбу, и по этому признаку их узнавали и предавали страшным мучениям и смерти.
Стираясь постепенно с поверхности, фигура креста зато проникала глубоко в душу и во времена Леонардо составляла важную часть внутреннего суждения. Причем это мало зависело от чьего-либо благочестия и было одинаково свойственно как Перуджино, из-за насмешливых отзывов о священнослужителях считавшегося ужасным безбожником, так и фра Беато Анжелико, человеку глубоко верующему и боязливому; и что-нибудь изменить в этом фундаменте души настолько же трудно, как вытащить себя за волосы из болота, поскольку опереться возможно исключительно на собственное свободомыслие – вещь неустойчивую и зыбкую.
Когда сиенец Франческо ди Джорджо захотел вписать в план церковного помещения, устроенного в виде латинского креста, фигуру человека, то, судя по рисунку в его «Трактате», попытка не оказалась удачной. И это потому, что место пересечения кораблей, или трансепт, сдвинуто к востоку, а поперечный корабль короток; так что руки приходится изображать как бы стиснутыми за спиной, а голова и шея хорошо не помещаются в алтарной части. Однако без малейшего неудобства, как это видно из рисунка Леонардо к Витрувию, фигура человека вписывается в образуемый греческим равноконечным крестом при его вращении круг или в самый этот греческий крест, когда алтарь приходится, так сказать, на место пупа. Такое положение вполне соответствует обрисованному Пико делла Мирандола в знаменитой речи «О достоинстве человека»: поместившийся в пупе Земли изобретатель-творец, в какую бы сторону ни обратился, обнаруживает равно удаленный от него горизонт. Новизна, достигнутая Леонардо да Винчи, умеющим вытащить себя за волосы из болота путем независимого внутреннего усилия, сфорца, есть наиболее решительная и радикальная переделка внутренней геометрии души, от которой происходят разнообразные явления творчества. Вместе с этим многие имеющиеся в Италии приезжие из древней Киликии, иначе говоря из Армении, настаивают, будто все равностороннее и равноконечное проникло сюда с их соотечественниками или привезено итальянцами, которым не сидится на месте и они были в Армении и там этого насмотрелись, и еще приезжие упорствуют в том, что Леонардо путешествовал на их родину и, дескать, воодушевившись армянским центральнокупольным храмом, разрабатывал затем эту идею с большим постоянством, о чем свидетельствуют многочисленные рисунки. Таким образом, считают они, флорентиец оказался единственным, от кого впоследствии распространились проекты подобных церквей, когда алтарь помещается посредине, а молящиеся вокруг него равномерно. Однако применительно к архитектуре это слишком общие и широкие принципы, чтобы принадлежать одному человеку, времени или стране: во Флоренции в седьмом веке воздвигнут, а в двенадцатом усовершенствован и отчасти перестроен восьмигранный центральнокупольный храм – именно баптистерий Сан Джованни, который Леонардо мог видеть с детства. Когда же мы удивляемся и робеем перед мощью независимого внутреннего усилия, сфорца, не менее удивительным кажется согласованное какими-то тайными путями и способами одновременное возникновение в различных государствах и городах сходных вещей и намерений, как если бы неизвестная необходимость подбирала для работы в искусстве людей с похожими склонностями и устройством души, тогда как в другие времена подобные люди вынуждены были бы искать другое занятие.
Из осуществленных тогда построек в Милане наиболее круглая – церковь св. Сатира Мученика – возведена в 1480-м, за два года до появления здесь Леонардо; и этот урбинец Браманте, кажется, был бы доволен, если бы костлявые готические храмы внезапно оказались все поглощены упитанными и круглыми, то есть в противность тому, как это говорится в Писании, жирные коровы пожрали бы тощих. Когда в 1495 году Донато было предложено па место готических, в старинном ломбардском духе барабана и купола церкви монастыря доминиканцев Санта Мария делла Грацие поставить другие, он с охотою на это согласился и, все быстро разрушив, поставил барабан в виде додекаэдра, или двенадцатигранника, – одного из правильных тел, выступающего, по мнению древних, в качестве прообраза небесной сферы. Быстро закончив кладку, Донато Браманте каждую из получившихся двенадцати граней поделил надвое при помощи арочек и колонок из обожженной глины; затем эти двадцать четыре снова поделил надвое, прикрепив посредине гирлянду либо венок, которые чередовались, действуя, таким образом, в духе метафоры Леонардо о бесконечно малых шагах, относящейся к трению.
Какую вещь ни возьми, что-нибудь она означает. Если у древних философов двенадцатигранник считался прообразом небесной сферы, знакомому с христианской символикой человеку известно, что восемь – это не иначе как воскресение. Однако не сразу можно понять, что имеет в виду Леонардо, когда рисует октаэдр, восьмигранник, и располагает по его сторонам или граням восемь малых окружностей: церковь ли с планом в виде октаэдра, поверх граней которого катятся восемь круглых капелл, или отнести рисунок к механике, если октаэдр здесь выступает в виде обоймы шарикового подшипника.
Я не вижу большей разницы, применять ли в подобных подшипниках шарики или же ролики, исключая ту, что шарики могут вращаться во всех направлениях, а ролики только в одном. Но если во время движения шарики или ролики соприкасаются, движение будет более медленным, так как при их касании сила трения будет действовать в противоположном направлении. Если же шарики или ролики находятся на расстоянии друг от друга, это облегчает движение.
Применительно к временам, когда могли совместно работать, советоваться и считаться приятелями урбинец Донато Браманте и флорентиец Леонардо да Винчи, надо отказываться от обычного укоренившегося высокомерия позднейшей эпохи относительно всех предыдущих и, имея в виду величие произведений некоторых наших предшественников, по крайней мере принять как возможное величайшую глубину их рассуждения и понимания.
Человек отличается от животных только тем, в чем он является необычайным и показывает себя как существо превосходное, а именно – там, где природа кончает создавать свои виды, человек из всего созданного природой начинает при помощи той же природы создавать бесконечные виды.
Наземные животные, говорил Леонардо, обладают подобием в членах тела, то есть в мускулах, нервах и костях, и больше отличаются длиной, толщиной и другими размерами. Поэтому знающему анатомию легко, как он выражается, сделаться универсальным строителем. Но из груды лошадиных костей возможно ли, так сказать, меняя местами части машины, изготовить медведя или лису?
– Нет, невозможно, – отвечает изобретатель. – Даже воспользовавшись костями животных одинакового размера и возраста, нельзя сложить другое животное, потому что, если создатель определил какой-нибудь вещи нужное место, решение его окончательное, а место единственное.
– Какая же польза от таких аналогий?
– А та, что при своей приблизительности они есть опора дальнейшему, указание пути и пища воображению.
Немногим удается листать чудесную дарохранительницу, где хранятся изобретения Мастера. Но кому это однажды будет позволено, тот испытает восторг и волнение и наиболее полно удовлетворит потребность души в поразительном или ужасном, как если ему случилось присутствовать при окончании кровопролитной битвы, и, когда дым и пыль отчасти рассеялись, стали видны ее жертвы, разъятые в целях чудовищного мучительства. Иные из этих отдельных частей или членов, кажется, сами собою непроизвольно движутся и сокращаются наподобие лягушачьей лапки, когда ее отделяют от туловища, или обрубка змеи. Так же петух, истекая кровью, бегает и хлопает крыльями как бы от радости, в то время как его голова брошена в грязи и пыли.
По мере того как воздух становится прозрачнее, взволнованное воображение успокаивается и наступает очередь внимательного рассматривания и рассуждения, когда но месте окровавленных и безобразно искалеченных членов оказываются превосходно нарисованные части машин. Если же хорошо поискать, каждой части найдется подходящая к ней другая, к этим двум – третья; а буде троица не оживает, надо искать еще что-то, четвертое, не на этом листе, так на следующем, покуда не образуется новый полезнейший вид из созданных хотя и по совету природы, но вопреки ее, можно сказать, фатальной криволинейности и излишнему разнообразию. И если чудовище Ротелло ди фико, сирена, кентавр, крылатые кони и прочее – дети воображения и неопределенности, то бесчисленное стадо машин – произведения точности, прямизны и идеальной округлости; и такое происхождение как раз позволяет изобретателю по своему желанию сочетать между собою части различных машин и получать таким образом новые виды. Действительно, прямая линия только одна, и где бы ни появлялась, она остается частью этой единственной; все линейки на свете, включая громаднейшую, какую используют плотники, родственники и близнецы и различаются только размерами, тогда как кривых линий бесконечное множество разных. Также и правильные круги: в виде зубчатых колес, подшипников или какого-нибудь другого устройства они легко сочетаются и взаимодействуют, однако малейшая неправильность и случайная кривизна тотчас устраняют такую возможность. Фантазия изобретателя упорядочивается линейкой и циркулем, поэтому его произведения могут двигаться, тогда как произведения живописца и скульптора движутся только в воображении.
Выступающий в бумажном сражении изобретатель, действуя сам против себя, если придумывает и изготовляет машины из добытых жестоким убийством и расчленением других многих машин, сочетает их различными способами, согласуясь с мнением Архимеда, который указывает, что любое механическое устройство может быть создано из трех элементов – рычага, блока и винта. Однако же древние, при их заслугах, ради красоты рассуждения готовы другой раз свести и принять за одну вещи, разделенные еще значительно большим пространством и разницей, чем на это решаются такие, как Леонардо. Поэтому к их остроумию необходимо прибавить способность современного человека сосредоточиваться на мелочах и его наблюдательность к практике. Кроме того, надо учитывать надобность в разнообразных машинах, которой древние не испытывали, упражняя изобретательность исключительно в целях войны, а в мирное время предаваясь абстракциям. Насколько сравнительно с Архимедом Леонардо приблизился к практике, видно из следующего перечисления необходимых частей или простых механизмов.
Винтовые передачи; клинья, заклепки; опоры и опорные подшипники; шпильки, оси, валы; муфты; тросы, ремни и цепи; зубчатые колеса; фрикционные колесные передачи; маховики на лебедках; соединительные тяги и рычаги; храповики, храповые механизмы; тормозные устройства; сцепления шестерен; полые стержни и их соединения; цилиндры насосов и поршни; вентили, клапаны; пружины; шатуны и тяги; блоки; эксцентрики и кулачки.
Допущенные Леонардо кулачки и эксцентрики, представляя собой отступление от правила обязательной круглости, показывают, что он не расположен жертвовать интересами практики, оберегая чистоту и стройность теории. Одновременно шатуны, поршни, эксцентрики и кулачки образуют хотя недостаточно плавное, но средостение между миром населяющих Землю от их создания живых существ и произведениями изобретателя, внезапно после длительного перерыва как бы открывшего второй акт творения: когда у подкрадывающейся к добыче кошки за холкою поочередно выдвигаются как бы шатуны – то не эксцентрики ли вращаются под ее кожей?
В дальнейшем наука о деталях машин, основателем которой по справедливости надо считать Леонардо, мало что изменила или добавила в приведенном перечне двадцати двух элементов или простейших машин. Зато сравнительно с Архимедом и его тремя элементами насколько же двадцать два элемента флорентийского мастера прибавили возможностей изобретателю! Это легко поясняется на примере алфавита: из ограниченного количества литер или металлических букв наборщик складывает слова, тогда как изобретатель из простейших машин складывает более сложные, то есть искусство изобретения получило изумительный способ создавать бесконечную новизну, опираясь на общеизвестное и существующее.
Увы! Величайшему достижению Мастера вполне соответствовало постигшее его разочарование. На предлагаемые им изобретения и новизну спрос не увеличился, а многие стали избегать его предложений, как если бы такое сотрудничество угрожало их репутации или карману. Но когда Марко д'Оджоне, дерзкий в словах и осмотрительный в практике, стал утверждать, что доходы держателя мастерской в Корте Веккио заметно бы увеличились, отдайся он всецело занятиям живописью или скульптурой, к которым имеет исключительную способность, Джованни Больтраффио ему отвечал:
– Это обычное заблуждение простонародья: полагать себя более опытным в житейских делах сравнительно с людьми образованными. Не существует способности или умения, которыми Мастер не владел бы полностью; что до его доходов, они велики и станут впоследствии еще значительно большими, поскольку каждая полезная выдумка со временем находит применение.
Завтра утром, 2 января 1496 года, велишь сделать широкий ремень и испытаешь. Чтобы сделать клей для ремня, возьми крепкий уксус, в котором раствори рыбий клей: из него сделай пасту и склей кожу, и будет годиться. При 100 оборотах, какие машина делает за 1/4 часа, в час получается 40 000 иголок и 480 000 за 12 часов. При цене в 5 сольди за тысячу, получается 20000 сольди или 1000 лир за каждый день работы. При 20 днях работы в месяц получится 240 000 лир или 60 000 дукатов в месяц.
К тому времени потребность в иголках намного возросла сравнительно с нуждами древних; и все же, если бы миланцам заниматься только ремеслами, где не обойтись без хорошо заточенной иглы, машине достаточно месяца, чтобы снабдить работников иглами надолго вперед. Да и не существует покуда города или места в целой вселенной, которые полностью отвечали бы подобной производительности, поглощая что сделано.
Кроме машины для затачивания швейных иголок, Леонардо придумал: станки для прядения нитей – с тремя веретенами и также с пятнадцатью; для чесания пряжи; для наматывания нитей на шпули; для разрезывания ткани на одинаковые куски; для волочения проволоки совершенно новые станки; золотобойный станок; станок для быстрой насечки напильников; механический молот, который сам поворачивает изделия разными сторонами, подставляя их под удар; способ поворачивать переднюю ось в повозке посредством зубчатого колеса, расположенного горизонтально; способ жарить мясо, при том что оно поворачивается вместе с вертелом силою горячего воздуха, стремящегося кверху; способ ходить по воде; способ мерить воду; множество способов ее поднимать с помощью Архимедова винта, самодвижущихся черпаков и так далее; способ сверлить землю, чтобы узнать, в каком месте копать колодец; токарный станок; ткацкий станок. И множество других изобретений и усовершенствований, нарисованных с величайшей точностью и правдоподобием, и к каждому есть объяснение; и тут волю создателя ограничивает только количество бумаги, поэтому для сбережения площади Леонардо покрывал рисунками и надписями также и оборотную сторону листа, а буквы писал настолько мелкие, что необходима большая острота зрения, чтобы их различать.
– Может быть, бесчисленные машины и есть твое главное искусство и художество, – говорил Фацио Кардано, миланский юрист и библиофил, которому в числе немногих Леонардо доверял без боязни, – если подобные изумительные изображения в увеличенном виде поместить в храмах и домах богачей, где обычно находятся картины и скульптуры, каждому станет ясно, что никто другой с тобою не сравнивается как красотою, разнообразием и количеством произведений, так и ожидаемой от них пользой.
– Собака лает на незнакомые предметы, и шерсть у нее встает дыбом, когда она видит телегу или ящик для угля, не причиняющие ей вреда; однако хозяина, который ее колотит и морит голодом, она почитает как божество какое-нибудь, – пояснял Леонардо, имея в виду миланских ремесленников, – невежественные люди опасаются применить незнакомое им орудие, если этого не сделает до них другой человек, более отважный. И тут величайшее искушение выгоды соперничает с боязнью истратить лишнее сольди и оказывается побежденным.
Заснул осел на льду глубокого озера, а теплота его растопила лед, и осел на горе свое проснулся под водой и тотчас утонул.
Не только ремесленники и торговцы из-за своей боязливости пренебрегают выгодой, которую сулят изобретения Мастера, но и князья из-за легкомыслия и самонадеянности. Так, самого регента Моро справедливо будет назвать изобретателем и архитектором воздушных замков.
«Ему доставляет удовольствие поддерживать общую тревогу, и он создает тысячу планов, удающихся в его фантазии», – доносил в конце 1494 года флорентинский посол своему правительству; однако необходимо быть настороже, заключал он, зная коварство всех Сфорца, хотя бы настоящий момент и не требовал от миланского регента особенной злодейской решимости, поскольку природа, по-видимому, взялась ему помогать. Кончина племянника, здоровье которого ухудшилось, представлялась скорой и неминуемой, и осталось распространять и поддерживать славу регента Моро как мудрого и справедливого правителя, чтобы внезапное возмущение народа ему не препятствовало.
По приказанию своего господина, давшего общую идею аллегории, Леонардо сделал рисунок, а ученики перевели его на большую холстину и исполнили в красках с обыкновенной при украшении праздников грубостью. Большое старание здесь ни к чему: по миновании надобности картине, свернутой, будто какая-то негодная, износившаяся занавесь, дадут прозябать и пылиться в чулане, где вещи исчезают как бы сами собой с течением времени. А жаль, поскольку мгновенная изобретательность и фантазия в таких произведениях проявляются наилучшим образом. Тем более Мастер не доверяется полностью ученикам, а при частых набегах, отрываясь от других дел, на ходу вносит изменения в первоначальную композицию, распоряжаясь как полководец.
Итак, Зависть протягивает регенту пару очков, означающих проницательность, Справедливость держится поблизости, Петух же, эмблема герцога Джангалеаццо и его воплощение, встревожен появлением стаи Волков, то есть французов, как и герцогиня Изабелла – Голубка. Однако Благоразумие спешит им на помощь, в одной руке держа Змею, эмблему Сфорца-Висконти, а в другой – Метлу.
Имея в виду, что празднества в Павии предполагались по случаю торжественной встречи Нового Кира, иначе говоря, французского короля Карла Восьмого, о чем в свое время пророчествовал доминиканец, назвавшийся учеником фра Джироламо Савонаролы, Моро своею метлой предупреждает французов, чтобы протекли сквозь Ломбардию, как вода через сито, иначе их выметут, как шелуху какую-нибудь.
Опасаясь, что после кончины тяжко болевшего герцога Джангалеаццо король Неаполя, его тесть, станет отстаивать наследственные права малолетнего внука, Моро, желая предупредить события и действуя через миланских послов, нарочно возбудил военные амбиции короля Карла, разрешив ему переход через Ломбардию; поддерживая решимость короля вернуть Неаполь Анжуйскому дому, Моро обрисовал также возможность дальнейшего движения в Турцию к гробу господню. Считается, что таким образом Моро позволил французам проторить дорогу в Италию и отсюда все ее несчастья. Оспаривая подобные обвинения, Моро указывал, что другие не поступают иначе и что в этой стране не осталось простаков, рассчитывающих на собственные силы. Флорентийскому послу Моро сказал:
– Вот вы все твердите мне об Италии, а между тем я ее никогда не видел. Так можно ли погубить то, что ни увидеть нельзя, ни даже представить как целое?
В самом деле, составленную из многих больших и малых государств, соперничающих или воюющих между собою, вступающих в союзы и лиги, возникающие внезапно и так же распадающиеся, чтобы восстановиться в другом составе, Италию следует признать несуществующей или заранее предназначенной к гибели, тем более некоторые, в целях собственной выгоды причиняя ей какой-нибудь вред, выступают под видом ее защитников. Так, кардинал делла Ровере, впоследствии папа Юлий Второй, получивший название гонителя варваров, тогда готов был согласиться с пришествием сатаны, чтобы причинить неприятность папе Александру Шестому Борджа. Конечно, тот родом испанец и заботился исключительно о своем кошельке и развлечениях самого гнусного рода, но означает ли это, что следует передаваться французам? Между тем точно так же поступают частные лица. Когда Моро впустил короля в Ломбардию, в его свите находился флорентиец Джулиано Сангалло, о котором прежде упоминалось в связи с его оценкой Коня. Этот покинул Флоренцию после смерти Великолепного Медичи от огорчения, а теперь, пользуясь оказией в виде французского войска, желал возвратиться туда. Так что одному – папский престол, другому – друзья и родительский очаг; но кого заботит Италия?
Между тем, хотя в конце августа созревают персики и другие плоды земледелия, требующие приложения рук, и тут не до праздников, многие прибыли из сельской местности исключительно чтобы приветствовать короля, в то время как горожане уже две или три недели развлекались ожиданием и подготовкой торжеств, для чего здесь находились Леонардо с учениками и другие живописцы и всевозможные мастера. И вот теперь все эти люди толпились на улицах, а наиболее отважные взобрались на крыши домов. Те же, кому было хорошо видно из окон, теснясь и приминая лучшее и дорогое платье, выглядывали оттуда в нетерпении. Но прежде чем стало что-нибудь видно, слабый ветер принес как бы далекие раскаты грома или шум волн. После этого в свете закатного солнца наподобие морского смерча поднялся столб пыли; и уже затем на дороге, вьющейся посреди холмов, показалась голова змеи, призванной ужалить Италию. Но об этом мало кто догадывался, исключая наиболее проницательных историков, как Гвиччардини42, хорошо научившихся пронизывать воображением прошлое и на основании такой воображаемой анатомии предсказывать будущее, – итальянцы больше расстраивались внешностью французского короля, от которой не того ожидали.
За авангардом, составленным из блестящих рыцарей свиты, – между ними затесался король, чудовище эдакое, – выступали без всадников хорошо упитанные громадные кони с обрезанными хвостами, и за каждым вместо какого-нибудь тяжелого груза тащилась особенная двуколка – механический барабанщик с множеством рук, работающих палками и движущихся настолько быстро, что в отдельности они неразличимы, но воспринимаются слитно, подобно мерцанию колесных спиц. Хотя славившиеся музыкальным слухом ломбардцы в ужасном звучании барабанов отличали настройку и лад едва ли не каждого инструмента в отдельности, никто из добровольных экспертов не разобрал в гармоническом грохоте победного звонкого имени Леонардо да Винчи. Самому же изобретателю – неизвестно, радоваться было или огорчаться, когда его выдумка после далекого странствования возвратилась, подобная горному эхо, отразившемуся от какой-нибудь крутизны. К сожалению, ворующие изобретения имеют обычай выдавать их за свои; а при том, что люди снуют из одного государства в другое с быстротою иглы в руках проворной портнихи, не было бы удивительно, если бы Джулиано Сангалло заодно с сожалениями о Лоренцо Медичи Великолепном вывез во Францию некоторые идеи своего земляка.
Выйдет из недр некто и ужасающими криками оглушит стоящих поблизости, а дыханием принесет смерть людям и разрушение городам и замкам. Об артиллерии.
Когда войско тысячью ног и колесами множества пушек ступило на мостовую города Павии, то, соединившись с грохотом барабанов, шум достиг такой степени, что ротозеям, широко обсуждавшим находящееся в поле их зрения, не осталось другого, как смолкнуть, и, шевеля губами и морща лбы, они стали подсчитывать артиллерию короля Карла, даже на общий беглый взгляд изумлявшую количеством пушек. В самом деле, сначала проехали тридцать шесть восьмифутовых с подвижным передком – каждая запряжена шестеркою коней и за такой упряжкой еще пароконная, где на повозку уложены ядра величиною в детскую голову. Также запряженные парою лошади протащили девяносто орудий большего калибра, если иметь в виду установленное в качестве меры отношение длины и диаметра. После того по три в ряд пошли кулеврины – им годятся снаряды величиною в яблоко, и одноконная упряжка легко их тащит: у кого хватило терпения, насчитали таких орудий более тысячи. Доезжачие и другая прислуга, оглядывающие толпу с отвратительным высокомерием, больше походили на трубочистов, так как за спинами у них вместо копий имелись банники; адский грохот и шум, громадные лошади рыжей и черной масти и множество пушек – все заставляло людей изумляться, и многие трепетали от страха. Но когда простучала последняя пара ободьев и пошли арбалетчики – все, как один, гасконцы со зверскими лицами, одетые в кожу, и колпаки на них кожаные, – присутствующие быстро оправились и зашумели.
На что опирается такая самонадеянность? Может быть, они, эти присутствующие, полагают, что как знающий инженер отводит воду в канал и заставляет вращать мельничные колеса, так и они подобную невозможную силищу сумеют направить к нужной им цели? И как бы они еще возгордились, если бы им было известно, что, мало кем узнанный в несметной толпе, здесь находится величайший после разрушителя городов Деметрия Полиоркета изобретатель военных машин и артиллерии!
В случае надобности буду я делать бомбарды, мортиры и метательные снаряды прекраснейшей и удобнейшей формы, совсем отличные от обычных.
Разве кто видел когда или пользовался скорострельной мортирой с многими стволами, укрепленными на горизонтальной оси и, если судить по чертежу, похожей на детскую трещотку, только громаднейшую? Разве такой опытный мастер, как герцогский оружейник Джаннино, когда-нибудь отливал ядра, похожие не на детскую голову, а удлиненные наподобие желудя, спереди заостренные и сзади имеющие металлический хвост, как у ласточки? Начинял кто-нибудь ядра вместе с взрывающимся порохом еще и стальными ежами, сеющими, куда они достигают, ужасную смерть и страдания? Придумывал такие замки для артиллерийских орудий, чтобы не пропускали порохового дыма и не угрожали взорваться при выстреле, когда их заряжают с казенной части? Наконец, исследовал кто-нибудь настолько тщательно и подробно опытным путем на различных моделях траекторию полета ядра или другого снаряда, как убывает импульс движения в движимом или как установить мортиру внутри крепостных стен направленной вверх с ничтожным наклонением, чтобы не была видна неприятелю, но ядра, будто падая с неба, его поражали?
Также устрою я крытые повозки, безопасные и неприступные, для которых, когда врежутся со своей артиллерией в ряды неприятеля, нет такого множества войска, чтобы они не сломили. А за ними невредимо и беспрепятственно может следовать пехота.
Нашелся ли другой остроумный изобретатель, придумавший защитить железным кожухом тележку, движимую заранее взведенными пружинами, так что поместившиеся внутри в безопасности солдаты свободны управлять вращающейся железной башней с артиллерийским орудием?
Случись сражение на море, есть у меня множество приспособлений, весьма пригодных к нападению и защите; и корабли, способные выдержать огонь огромнейшей бомбарды, и порох, и дымы.
В случае осады какой-нибудь местности умею отводить воду из рвов и устраивать бесчисленные мосты, стенобитные орудия и лестницы, и другие применяемые в этом случае приспособления.
Герцогство не имело удобного выхода к морю и потому кораблей; взамен этого флорентиец совместно с камердинером Джакопо Андреа, не только разглагольствовавшим о теории согласно Витрувию, устроил наиболее остроумную систему водной защиты вокруг Замка, когда, если другие возможности исчерпаны, оставалось залить ближайшую местность как при наводнении или потопе. Когда же Леонардо предложил в пару Коню отлить громаднейшую пушку и поднять ее на высоту, поместивши на площадке башни над воротами, в том месте, где Галеаццо Мария держал набитого соломой медведя, Моро, довольный, сказал, что это было бы лучшим способом досадить его покойному брату, который перевернется в гробу от зависти. Тут Моро вспомнил о проданной в Феррару бронзе, и его радость уменьшилась. Имея в виду громадные возможности Моро и его положение сравнительно с каким-то ремесленником, а с другой стороны, нелепые и неправильные поступки, как продажа упомянутой бронзы, обрекшая Коня на разрушение, а государство на гибель, решительно можно говорить о легкомыслии регента и обидном неприменении способностей Мастера как инженера и его рассеявшихся надеждах; в самом деле:
Груз, гонимый яростью силы, если он по качеству несоразмерен ее способности, не будет совершать должного пути. Это явственно подтверждается опытом, ибо если ты быстрым движением отбросишь от себя какую-нибудь песчинку, которая по своей легкости не под стать твоей силе, эта вещь получит малое движение.
Когда герцогиня Изабелла, воспользовавшись кратковременным пребыванием французского короля в Павии и забывая, что тот угрожает владениям ее отца в Неаполе, обратилась к нему за помощью против Моро, она напрасно себя унизила. Может быть, возмутившись таким же несоответствием исторических замыслов освобождения гроба господня и частной просьбы, король Карл, бормоча о своей славе, которая, дескать, много дороже, направился прочь из Замка, куда прибыл для свидания с герцогиней. Навстречу ему егеря провели лошадь и борзую собаку, с которыми герцог, сильнее обычного занемогший, желал проститься, и слуга пронес блюдо с персиками.
Известие о смерти герцога Миланского настигло короля вместе с провожавшим его Лодовико Моро в виду Пьяченцы. Возвратившись, Моро застал широко распространившимся слух, винивший его в отравлении. С этим трудно согласиться: человек мягкий и жалостливый, он любил племянника и отечески о нем заботился, хотя и желал – а еще более Беатриче его к тому подбивала – полной власти в Милане и герцогского титула. Так, срастаясь корнями, подобно близкорастущим деревьям, в душе человека совмещается несовместимое. После похорон Моро созвал Тайный совет и предложил соблюсти право наследования в пользу малолетнего Франческо, старшего сына Джангалеаццо и Изабеллы. Тут люди, которых регент сам и подговорил, стали его убеждать, что при малолетнем правителе государство оказывается в опасности; недолго упрямясь, Моро согласился продолжить управление Миланом впредь до получения инвеституры от императора.
Смерть миланского герцога сделалась источником еще другой клеветы, более ужасной в силу того, против какого человека она была направлена. И ведь не только злобствующие невежды, питающиеся слухами и домыслами, впоследствии такую нелепицу поддерживали иные образованные и умные люди. Эти в своем воображении сопоставляют сделанные из любознательности записи с предполагаемыми наклонностями Мастера, выведенными из признаков, не более доказательных, чем одежда красного цвета, леворукость или способ письма, свидетельствующие якобы о связях с нечистою силой. Так, из двусмысленной улыбки ангела «Мадонны в скалах» или из сделанных для развлечения отвратительных уродов они не стесняются порочащих Мастера далеко идущих выводов. Не подражают ли такие исследователи приору капеллы францисканцев св. Зачатия, отцу Бартоломео, когда, возбужденный злополучной улыбкой и не желая полностью оплачивать не понравившееся ему произведение, тот затеял несправедливую тяжбу? Что касается текста, причинившего Леонардо столько вреда из-за его любознательности, вот он:
Если в персиковом дереве сделать отверстие и вогнать туда мышьяку и реальгару, сублимированных и настоянных в водке, то это имеет силу сделать ядовитыми его плоды. Но следует названному отверстию быть большим и доходить до сердцевины и быть сделанным в пору созревания плодов, а названную ядовитую воду следует впускать в такое отверстие при помощи насоса и затыкать крепким куском дерева.
Когда в небе над Ареццо появились всадники в полном вооружении и послышался ужасный грохот, более рассудительные люди указывали, что это не всадники, но облака причудливой формы, и что за вооружение многие принимают полосы солнечного света, которые протягиваются из облаков перед грозою, и что, мол, не барабаны слышны, а раскатистый гром. Рассудительность оказалась сконфуженной, а суеверные кумушки и болтуны, распространяющие среди населения всевозможную чушь, торжествовали. Хотя французская артиллерия не много вредила – разве стрельбою из арбалетов, которою напившиеся вина гасконцы иной раз озорничали, – по мере приближения войска к Флоренции предзнаменования стали оправдываться. Начать с того, что французский король обещал пизанцам независимость от Флоренции, и они вновь возмутились против Республики; о том же, что произошло затем и как Флоренция подчинилась Савонароле, Леонардо узнал от Пьетро Перуджино, который в 1496-м прибыл в Ломбардию написать алтарный складень для Чертозы, – ради хорошего заработка он был готов путешествовать на край света и, выполняя наиболее выгодную работу, нигде не задерживался долго.
В совокупности друзья не виделись четырнадцать лет; огорчаемый разрушениями, производимыми временем в некоторых близких ему людях, Леонардо изумился, найдя Перуджино полностью таким, как он был: время, по-видимому, другой раз затаивается, чтобы напасть внезапно.
– Флоренцию ты бы не признал с такой легкостью после того, как ее государем, по объявлению фра Джироламо Савонарола, стал Иисус, – сказал Перуджино.
– Что следует под этим понимать?
– А то, что вместо развеселых куплетов Флоренция теперь затянула «Тебя, боже, славим». Прежде улицы перегораживали палками и отбирали деньги на совместные кутежи, теперь на тех перекрестках с ужасными угрозами отнимают для стыдливых бедняков, если такие имеются во Флоренции, и еще приговаривают: помни о смерти, богач!
Когда после данного королем обещания пизанцы сбросили флорентийского льва в воды Арно и поставили на его место щит с французскими лилиями, Карл потребовал свободного пропуска через Тоскану. Так как его солдаты грабили и всячески притесняли жителей, Пьеро Медичи направился к королю договориться о гарантиях и за это уступил на время кампании три важные крепости и согласился уплатить 200 тысяч дукатов. Тут Медичи, влияние которых после смерти Лоренцо быстро утрачивалось, пришел конец и народ их выгнал. Этим воспользовался доминиканский монах, феррарец фра Джироламо, чтобы стать первым человеком в городе; и это ему удалось благодаря легковерию граждан, напуганных его речами. «Се наведу воды на землю!» – передразнивал доминиканца Пьетро, как многие его соотечественники, обладавший малопригодным в практике, но привлекательным даром подражания. Так же благодаря слогу и голосу Савонарола уговорил короля довольствоваться меньшею суммой сравнительно с уступленной Медичи.
– Иди! Иди с радостью и ликованием, – наставлял он Карла Восьмого французского, поясняя, что его посылает тот, кто на кресте торжествовал наше искупление. Иначе говоря, пусть Карл разорит всю Италию за ее грехи, но оставит Флоренцию, нужную фра Джироламо для его целей. Таким образом, монах понимал общую выгоду превратно, как и другие.
– Бог дал вам во мне отца, хотя я самый последний из его слуг, – проповедовал феррарец в Сан Марко, где многие собирались вокруг его кафедры и каждого он умел уговорить, с изумительным совершенством играя на инструменте человеческой души, дотрагиваясь до нее различными способами.
– Удивительно, – сказал Перуджино, – но прежде других ему поверили люди, на кого он обрушивался наиболее свирепо, то есть ученые-платоники. Граф Мирандола, умерший от болезни в тот день, когда направлявшиеся в Неаполь французы вошли во Флоренцию, постригся перед кончиною, желая находиться поблизости от Савонаролы, а Полициано, которого монах всячески позорил и унижал, накануне смерти упрашивал, чтобы его схоронили в Сан Марко. Появление феррарца словно бы мор навело на этих людей, и они исчезали как мухи при наступлении холодов, – заключил Перуджино, добавив, что ему не кажется странным, если плаксою становится Лоренцо ди Креди, у которого глаза на мокром месте, но чем зацепило гуляку и игрока Сандро Боттичелли, труднее сообразить.
Леонардо отозвался по этому поводу, что их общим приятелем так же легко овладевает меланхолия, приводящая душу к угнетенному и робкому состоянию, и тогда люди ищут, кому бы предаться.
На восьмой день после праздника Благовещения в проповеди на книгу Иова Фра Джироламо предсказывал события настолько ужасные, что у присутствовавших волосы шевелились на головах, хотя монах выражался в общих чертах и загадочно:
– Господь приготовил великий ужин, и все кушанья горьки. Хотя до сих пор он подал только салат из латука, ибо, повторяю вам, ужин большой, но все кушанья горьки.
Поистине прав Роджер Бэкон, когда говорит в «Opus majus» – «Великом произведении», что душа действует на другие тела и души главным образом речью, направляемой глубокой мыслью, правильной волей, сильным желанием и таким же сознанием правоты. Отсюда характеры, чары судьбы, мнимые чудеса, предсказания и пророчества.
Подразделение предсказаний. Во-первых, о вещах, относящихся к разумным животным; во-вторых, о тех, кто лишен силы разума; в-третьих, о растениях; в-четвертых, об обрядах; в-пятых, об обычаях; в-шестых, о положениях, законах или спорах; в-седьмых, о положениях, противных природе, как, например, о веществе, которое, чем больше от него отнимаешь, тем больше оно растет; в-восьмых, о философских вещах. И прибереги веские положения к концу, а начни с тех, что менее значительны; и покажи сначала зло, а потом наказание.
Пророку и его пересмешнику равно необходимы доверчивые слушатели и остроумные отгадчики, каких в Италии больше, чем в других странах. Но и здесь лучше придерживаться известного правила и наиболее терпкие и горькие кушанья подавать под конец, постепенно увеличивая однократный прием лечащего душу лекарства, чтобы слушатели заранее не разбежались от страха: одно дело, если, имея в виду непогоду и дождь, оратор предсказывает, что морская вода, поднимаясь выше высочайших вершин, падает затем на жилища, пастбища и пашни, и другое, когда, подразумевая весеннюю пахоту, он произносит с важностью: «Много будет таких, кто станет свежевать свою мать, переворачивая на ней ее кожу».
Какому любящему родителю будет это приятно? Однако, влияя обдуманно и постепенно, как опытный преподаватель, Мастер не исключительно рассчитывает действовать на слушателей страхом, но приемы его разнообразнее сравнительно с проповедью фра Джироламо, феррарца.
Люди будут выходить из гробов, превратившись в птиц, и будут нападать на других людей, отнимая у них пищу из рук и со столов.
Слушатели изумлены, и напуганы, и трясутся от страха: при этом, когда выясняется, что предсказание относится к мухам, рождающимся на кладбищах от мертвецов и разлетающимся в дома живых, впору бы весело рассмеяться, но еще действует страх и трясение продолжается. Слушатели не владеют собой, и на их лицах образуется странное и удивительное выражение.
Многие дети будут безжалостными побоями вырваны из объятий их матерей, брошены на землю и потом растерзаны. И те, что произвели лучших детей, будут больше биты, а дети будут у них отняты и свежеваны.
Это о желудях, каштанах, орехах и ореховых деревьях, откуда плоды сбивают палками, а затем также битьем добывают питательную сердцевину. Можно подумать, что пророк убежден, будто всяческая жестокость составляет основу материи жизни, тогда как уток – сострадание и жалость – вплетается туда редчайшими нитями. Видно, не ради одной только шутки и развлечения – важность, какую он придает подобным пророчествам, просвечивает, можно сказать, в плане и рисунке театра для проповедей – teatro per predicare, напоминающего гробницу Великого Могола: усеченный конус, накрытый полуциркульным сводом, опирающимся на невысокий, лишенный окон барабан или тамбур. Однако, как ото сделано в римском Пантеоне, вверху есть отверстие, которым гасятся отраженные волны звука, набегающие одна на другую, тогда как если они мечутся внутри помещения, не имея выхода, речь проповедника или пророка оказывается неразборчива. Тут же при исключительной громкости сохраняется ясность.
Многие будут заняты тем, чтобы отнимать от той вещи, которая тем больше будет расти, чем больше от нее будут отнимать. О яме.
Летом 1495 года, тайно сговорившись с Венецией, испанским королем, папою и императором, Моро предпринял военный союз ради изгнания «варваров», хотя незадолго до этого ссудил королю Карлу 200 тысяч дукатов, которых тот тщетно добивался от Флоренции, чтобы продолжить великое предприятие – освобождение гроба господня. Каким бы легкомыслием и тупостью ни отличался король, узнав, что Моро повел себя как изменник, он ударил себя по лбу и громко воскликнул:
– И это я, простак, доверился ему как брату!
После чего стал приготовляться к отходу из Италии. Что касается Моро, тот, кажется, только выиграл от пронесшейся бури и, полный самодовольства, велел себя изобразить на большом полотне в виде негра или мавра, выметающего из курятника петушков, то есть французов. Флорентийский посол мессер Аламани сказал с ехидством:
– Как бы петушки, узнавшие дорогу в Италию, не погнали отсюда некоторых недальновидных правителей. Покуда Моро избавился от одного петуха, наименее опасного.
Мессер Аламани имел в виду покойного герцога и его эмблему. Но если бы Моро и услышал подобные произносимые украдкой дерзкие намеки, то, ослепленный удачею, нимало бы не тревожился; недаром постыдное поражение при Форнуово, когда настигшее короля Карла при его отступлении за Альпы союзное войско было как пыль рассеяно французами, Моро велел объяснять и оправдывать редкостною военною хитростью, предпринятой для завлекания противника. Также он велел выбить медаль, украшенную на одной стороне изображением сосуда с водой, а на другой – языками пламени: ото показывало, что он является владыкою мира и войны. Отсюда понятно, почему в его голове тогда именно стали возникать наиболее величественные проекты. Так, для преобразования столицы Ломбардии в Новые Афины Моро предполагал воспользоваться описанием и чертежами вымышленной Сфорцинды, сделанными Антонио Филарете для герцога Франческо. Однако нынешнему миланскому герцогу при его замыслах недоставало денег: помимо 200 тысяч дукатов, переданных королю во время их дружбы, 120 тысяч стоила императорская инвеститура. И это не считая 400 тысяч дукатов, отданных воровским образом в виде приданого за Бьянкой Марией Сфорца. Таким образом, задумывая и создавая одно, приходилось разрушать что-нибудь не менее важное: так, Моро велел переделать в слитки бесценные древние золотые медали, чтобы заложить их в Венеции; одновременно служащие казначейства надеялись поправить дела, подолгу не выплачивая ничтожное жалованье, кому оно полагалось.
– На пятьдесят дукатов, полученных мною в течение тридцати шести месяцев, возможно ли прокормить шесть ртов? – спросил Леонардо, жалуясь на условия при миланском дворе. – О себе я не говорю, так как, обходясь растительной пищей, довольствуюсь малым. Однако же молодых людей, которым приходится тяжело работать, не следует ограничивать в питании.
Сквозь нарядную внешность, старательно поддерживаемую Мастером, просвечивала жестокая нужда – наилучшая сноровка и бережливость в обращении не восстановит в первоначальном виде ткань, поредевшую на локтях и коленях. Точно так же неудовлетворение и обида просвечивают через обычную приветливость Мастера: если уток составляют неумеренные похвалы, а основу – забвение со стороны власть имущих, неаккуратность казны и пренебрежение некоторых служащих канцелярии, подобная ткань непрочна, долго не держится и подобный человек до старости не разбогатеет. Многие скоро его обошли – как Перуджино, который женился на дочери архитектора Луки Фанчелли, всю жизнь как вол протрудившегося, и получил хорошее приданое. Но и помимо этого, не отвлекаясь для посторонней, не приносящей дохода деятельности, Пьетро увеличивал свое состояние неуклонно день ото дня.
Обычаем и практикой так предусмотрено, что, к какой бы профессии ни определила человека природная склонность и семейный обычай – писать ли картины, печь булки или строить дома, – с течением времени он выбивается из бедности и к порогу, за которым ни в чем не станет нуждаться, приближается с достаточной суммою денег, оставляя наследникам не одно имя. Но если человек, за что ни берется, большую часть времени расходует на исследования и его ведут произвол или причины, которые ему одному кажутся важными, трудно поручиться, что останется в сундуках после его смерти. Подобные люди при совершенстве их произведений и разнообразии и силе способностей, кажется, ничему окончательно не научаются, так как они постоянны только в своей изменчивости и в каждой следующей работе отчасти отвергают достигнутое ради неиспробованного лучшего, поэтому никогда не угадаешь, чего от них ожидать. Что же касается Перуджино, то, может быть, обманчивая молодость вида – если после четырнадцати лет разлуки Леонардо его нашел нимало не изменившимся – имеет основание и причину в душе, как и принятый им способ действовать? Вот что рассказывает Вазари, имея в виду живопись Перуджино для братьев сервитов во Флоренции:
«Когда эта работа была открыта, все молодые художники ее сильно порицали, и в особенности за то, что Пьетро использовал те же фигуры, которые он раньше обычно изображал в своих работах. Испытывая его, друзья говорили ему, что он себя, видимо, не утруждал и что разучился хорошо работать либо из-за скупости, либо чтобы не терять времени. Пьетро отвечал на это: „Ведь я написал те фигуры, которые вы раньше хвалили и которые вам бесконечно нравились. А если они теперь вам не нравятся и вы их не хвалите, что я могу сделать?“
Однако те продолжали его колоть сонетами и публичными оскорблениями. И надо сказать, что молодые художники отчасти правы: подобное постоянство или вечная молодость в действительности хуже смерти, тогда как тот, кто находит наилучшее удовольствие в беспрерывной работе ума и всевозможных изобретениях, хотя бы некоторые его создания были ошибочны и недолговечны, остается молодым и его слава только укрепляется.
Фигуры людей должны обладать позами, соответствующими их действию; их можно хорошо изучить, подражая движениям немых, которые разговаривают посредством движения рук, глаз, бровей и всего тела, желая выразить представление своей души. И не смейся надо мной, если я предпочитаю для тебя бессловесного наставника, который должен тебя научить тому искусству, в котором сам бессилен.
Моро пожелал, чтобы на северной стене трапезной монастыря Санта Мария делла Грацие, назначенного усыпальницей Сфорца, Леонардо написал «Тайную вечерю», к чему Леонардо приступил в начале 1496 года. Большую часть расходов Моро поручил казне, и без того истощенной его расточительностью, так что монахам осталось кормить живописцев досыта, прислуживать при устройстве лесов и в другом, если понадобится, а сверх того наблюдать, чтобы не отлынивали от работы.
– Монахи жалуются, что ты больше стоишь, чем занят порученным тебе делом, или отсутствуешь, оставив в трапезной ученика, чтобы не пропадали полагающиеся вам обеденные порции, которые этот ученик поедает, потешаясь над братией и ругая плохое приготовление, – сказал Лодовико Моро, обращаясь к Леонардо, на которого наклеветал настоятель отец Винченцо, спесивый, злобный старик, ставший впоследствии генералом ордена доминиканцев. Разгневанный пустыми придирками и неблагодарностью монахов, флорентиец ответил:
– Мало того, ваша светлость, что эти люди живут припеваючи за счет тех, кто тысячи лет назад умер, не оставив им другого наследства, помимо выгоды обманывать верующих, они при этом еще проявляют недостойную христианина скаредность.
Затем Леонардо рассказал герцогу о способе, каким он работает, и пояснил, что монахи не всегда могут это видеть, поскольку у хорошего живописца размышление занимает много времени.
– Я создаю в уме замысел, после чего ищу совета и помощи у природы. Голова Иуды, из-за которой возникла гнусная жалоба, представляет для меня наибольшую трудность, так как воображение не в силах показать лицо человека, который жестоко и бессовестно предал своего господина. Я обошел многие места, где обыкновенно собираются злоумышленники, чтобы незаметно нарисовать, каким образом пороки, свойственные подобным злодеям, обнаруживаются в их внешности. До сих пор мне не удалось найти ничего подходящего, но я имею возможность воспользоваться внешностью этого настоятеля, докучающего вашей светлости своими жалобами.
Герцог развеселился, и, чтобы его укрепить в благоприятном расположении духа, Леонардо стал показывать рисунки, которые имел с собою.
– Как тебе удается изображать божественную красоту и прелесть апостолов и одновременно эти чудовища? – воскликнул герцог в волнении. – Галеаццо Мария, мой брат, содержал возле себя наиболее отвратительных и страшных уродов, каких только возможно отыскать, но я не вспоминаю ничего близкого к этому.
В самом деле: свисающие ниже подбородка саблеобразные зубы, уши с громадными, будто бы распухшими мочками, верхняя губа в виде ужасного нароста, из тех, что встречаются на деревьях, вытянутый наподобие африканского огурца или сплющенный череп – все, пожалуй, свидетельствует о невозможности взять это наиболее тщательным наблюдением, так как природа не настолько жестока и не злоумышляет нарочно против своих творений.
– Я не настаиваю, будто подобные моим уроды существуют в действительности, – объяснил Леонардо, – но как огородник пользуется бутылью, чтобы выращивать плоды разнообразной удивительной формы, я прибегаю к помощи зеркала.
И Мастер стал демонстрировать герцогу нарочно припасенные зеркала, чтобы тот мог видеть, как отражаются вещи вогнутым или выпуклым зеркалом, или кривым и неправильным. Когда, глянув на свое отражение, Моро нашел, что его красивый узкий нос безобразно раздулся, а подбородок проваливается и исчезает, он поначалу оторопел, а затем стал смеяться. И все сильнее и громче по мере того, как рассматривал себя в других зеркалах, которые Мастер ему поочередно подавал.
Что касается природы, она редко бывает совершенна как в безобразии, так равно и в красоте: изумительный торс иной раз посажен на кривые ноги, а рука, приличная апостолу или пророку, пришита к слабому, неразвитому плечу; с другой стороны, какой-нибудь напившийся вина работник передвигается библейской величественной походкой, хотя и покачивается. Поэтому мир, изображаемый живописцем ради прояснения замысла его создателя, нуждается в переделках и улучшении, как если бы господь в своих творениях не добивался готовности.
Нетрудно представить, как, отправляясь нарочно наблюдать за людьми и их поведением, Леонардо и его ученики задерживаются утолить жажду где-нибудь в винном погребке; и тут им случается присутствовать при начале ссоры, которая разрешается не иначе как поножовщиной и убийством, когда кем-нибудь произнесенное невзначай слово совершенно меняет выражение лица и жесты окружающих этого человека людей. При этом каждый действует соответственно своему характеру и привычкам, отсюда великое разнообразие движений. Учитель вытаскивает из-за пояса книжечку величиною с ладонь и прямыми движениями рисующего инструмента, как если бы складывал фигурки из хвойных иголок или палочек, изображает всю группу. Хотя он действует скрытно и быстро, поскольку то и дело переводит внимательный взгляд с модели на свое рисование, это могут заметить и принять за донос; тогда неизвестно, против кого обратится нож, вонзившийся в поверхность стола в самом близком расстоянии от Леонардо. Однако же шум и крики дерущихся он и его спутники слышат, уже находясь в безопасности за порогом остерии. Возвратившись в Корте Веккио и прочитавши эти беглые стенографические записи, Мастер без затруднения восстанавливает в памяти все, как оно было. Он велит Салаино, красиво сложенному и одетому лучше других, взять нож на кухне и, ставши спиною возле стола, с силою о него опереться. Затем Леонардо делает тщательный виртуозный рисунок, придав руке и далеко отставленному назад локтю большие изящество и красоту, чем они имеют в действительности, высвобождая существенное из пелены случайного. Это и есть возгонка и очищение природы, восстановление в том виде, какого она сама, без участия Мастера, не достигает. Изумительный рисунок послужил образцом для руки апостола Петра, сжимающей нож и грозящей расправою бессовестному предателю. Будучи увеличен, этот рисунок в точности был перенесен на картон.
Склеенный в несколько слоев из листов бумаги с помощью сваренной костяной муки и пропитанный ею, чтобы уголь лучше держался на поверхности и не осыпался тотчас, громадный картон растянут по северной стене от одного угла до другого, оставляя свободным пространство вверху – от основания сводов, а внизу – от пола примерно в рост человека. Помещение, которое Марко д'Оджоне готовит апостолам, продолжает и увеличивает пространство трапезной; при этом напротив стола, где монахам накрывают в праздники и при посещении монастыря важными лицами, стена как бы восстанавливается далеко в глубине, и там прорублены окна, которых прежде не было. Евангельский стол скрепляется, однако же, не гвоздями и клеем, но соображением Мастера, по указанию которого Марко д'Оджоне строит пространство в целом с некоторой умышленной неправильностью, а именно – перспективное сокращение делает более крутым, словно зрительные лучи, если они в самом деле распространяются из зрачка наблюдателя, движутся быстрее и более решительными шагами; так же и ковры, развешанные по боковым стенам на месте окон, удаляясь, сокращают размеры быстрее, чем если бы линейная перспектива была правильно соблюдена. Благодаря подобным уловкам живописцы еще приобретают дополнительную площадь, обманывая неискушенного зрителя и, можно сказать, саму природу.
Когда, закончив строительство, ученик уступил приготовленное помещение Мастеру, туда стал проникать некий дым или курение, которое местами сгущалось, образуя не имеющие определенного смысла причудливые формы, будто бы Мастер нарочно для своего вдохновения создавал какие-то облака или случайные пятна, по его собственным словам, побуждающие живописца к прекрасным изобретениям. С течением времени приор доминиканцев отец Винченцо и его паства, шпионившие за Мастером, выясняя, насколько он прилежен, сообразили, что это не облака, а скорее морские волны, разбегающиеся далеко в стороны при падении в воду прибрежного камня. Однако причина разбегания волн хорошо не была видна, и некоторые предполагали, что тут имеет место сравнивающаяся с силой падения тяжелого камня респирация, или истечение духа, происходящее из пустоты, оставленной, как можно думать, для фигуры Спасителя. Дальнейшие превращения, или метаморфозы, пятен угольной пыли плохо помогали проникнуть в замысел и намерение Мастера, – тем более он приступал к картону без очевидного порядка и последовательности, прикасаясь и трогая его поверхность то здесь, то там. Другой раз накатанным хлебным мякишем он почти дочиста снимал угольную пыль в некоторых местах, а затем нагружал их вновь, но как бы меньшею тяжестью. После того он проворно спускался с лесов, отходил к противоположной стене и, оборачиваясь, оценивал общее впечатление. Тогда если бы кому постороннему стать рядом с ним, то вместе с Мастером он бы увидел, как различной тяжести пятна чудесным образом размещаются в глубину, словно невидимый каменщик в самом деле разобрал стену трапезной и теперь восстанавливает на расстоянии. Одновременно, если, конечно, настоятель отец Винченцо Банделло и его паства были не вовсе лишены воображения, им кажется, что в этой пристройке, добавившейся к помещению трапезной, слоняются как бы неустойчивые призраки или привидения. Кто-нибудь, отлучившись на малое время, когда, возвратившись, не обнаруживает изумительную по красоте фигуру, только что виденную, а на ее месте находит слабые разводы угольной пыли, ему это, понятное дело, не нравится.
– Уничтожая то, что уже сделано, невозможно продвинуться в работе и когда-нибудь достичь ее окончания, – говорил настоятель с сердитым выражением в голосе и лице. – Скоро ли наконец уголь, осыпающийся, если к нему неосторожно притрагиваются, ты заменишь другими материалами, более прочными?
Леонардо на это отвечал:
– Живописец, который не сомневается и не находит, что изменить и переделать заново, быстро заканчивает работу, и заказчик бывает удовлетворен. Однако такое произведение не может понравиться понимающему человеку, поскольку быстрота исполнения есть достоинство лишь в глазах глупцов и лентяев.
Если Марко д'Оджоне, когда как бы пристраивал к трапезной монастыря делла Грацие дополнительное помещение, действовал с помощью линейной перспективы, правила которой к тому времени были достаточно выработаны и испробованы в практике живописи, сменивший его Мастер в своих блужданиях и неуверенности следовал малознакомыми тропами перспективы воздушной. А эта, помимо того, что мало изучена, еще и лишена инструмента в виде линейки и мерного циркуля – чем иначе можно измерить разницу в силе темноты или изменение цвета в зависимости от расстояния, как не опытным и обладающим природной способностью глазом? Ведь имеются люди, которые определяют подобную разницу только в самом грубом виде, а когда дело касается тонкостей, ошибаются и путаются. В этом смысле линейная перспектива ближе к математическим наукам, где, как говорит Леонардо, ученик усваивает столько, сколько учитель ему прочитывает. Но это относится исключительно к линейной перспективе, тогда как в других составляющих искусством рисования без природной способности мало что сделаешь. И это хорошо видно на примере самого Леонардо: его божественной легкости никто не научился, сколько бы он ни преподавал. Кто бы увидел, как Мастер, не приготавливаясь, рисует ладонь Спасителя в труднейшем ракурсе и тотчас затем другую ладонь, тот ужаснулся бы, каков в своем мастерстве флорентиец, если трудную вещь, на которую другой рисовальщик истратит день с утра и до вечера, этот сделает с изумительной правильностью с одного разу: будто бы две голубки внезапно опустятся на слегка затененное угольною порошей бумажное поле.
Хотя в других местах картона отчетливости много недоставало и Леонардо еще не касался их проясняющей линией, когда появились эти раскинутые ладони – правая сложена ковшиком и накрывает приготовленный к причастию сосуд, наполненный кислым соком палестинского растения паропсиды, а левая опрокинута тыльной стороною вниз и раздвинутые пальцы указывают пасхальный хлебец, – тотчас стали слышны слова, хотя бы и беззвучно произнесенные: примите и ядите, сие есть тело мое; и с этим отпала необходимость фантазировать о падающем камне, поскольку слова его полностью заменили.
Если волны, распространяющиеся от своей причины правильными кольцами, пересечь воображаемой плоскостью по вертикали, то на получившемся срезе мы получим кривую, сходную с фигурой движения пастушеского кнута, когда, быстро водя рукояткою сверху вниз и обратно, им забавляется его владелец. При этом ближе к своему источнику колебания становятся выше и круче: глянув на композицию «Вечери» в ее окончательном виде, нетрудно в этом удостовериться. Ближний к Иисусу с левой стороны апостол Иаков, сын Заведеев, наклонив голову к груди, откидывается назад и в изумлении разводит руками – это напоминает движение крыльев какой-нибудь морской птицы, когда, подставляя себя напору встречного ветра, она опускается на гребень волны. В то время движению стремящегося вперед пенистого гребня подражает апостол Филипп. Дальше кривая снижается, волна, как бы достигшая берега, от него отшатывается, и происходит некоторая сумятица, дискорданца, видная в жестах апостолов Фаддея и Симона и в выражении недоумения и испуга на их лицах. Вообще, что касается жестов, выражения лиц и характеров, здесь все разработано с изумительным разнообразием и ясностью, а мастерство противопоставления выше всяких похвал. Простецу, как Филипп, который, трудно усваивая проповедь Иисуса, просил показать ученикам Отца и, дескать, этого будет достаточно, чтобы уверовать, противопоставлен известный постоянными сомнениями замысловатый Фома, чье лицо, как его изобразил Леонардо, иному посетителю трапезной неприятнее даже лица предателя Иуды так же, как ничем не стесняемое любопытство бывает неприятнее ленивым умам сравнительно с алчностью или злобой, качествами, которые людям более привычны. Кроме того, отстранившийся от Иисуса предатель поместился в тени, где его не так видно, тогда как Фома находится напротив одного из окон, прорубленных Марко д'Оджоне в торцевой стене; поэтому указывающий кверху палец, крючковатый нос и выдающийся, как у беззубого старика, подбородок отчетливо обрисовываются на светлом небе. В свое время Зороастро ссылался на какую-то взлетающую птицу, которую якобы высмотрел в произведениях Мастера, говоря, что в действительности это не что иное, как его подпись. Теперь наиболее остроумные из друзей Леонардо также сообразили насчет указывающего пальца Фомы, обнаруживая в этом важное сходство его фигуры с фигурою ангела из «Мадонны в скалах».
– За время, разделяющее оба произведения, – сказал Джакопо Андреа Феррарский, – указательный палец преодолел расстояние в четверть круга и повернулся к полудню. И тут можно подразумевать полдень жизни и ее расцвет; с другой стороны, за истекшие четырнадцать лет ангел, выступающий теперь в виде апостола, преобразовался в крючконосого старика. Из такого затруднения легко выбраться, имея в виду, что есть природное время, одинаковое для всех, а есть время внутреннее, у выдающегося человека измеряемое его достижениями. И если ему сорок четыре, – с любезной улыбкой, обращаясь к Леонардо, закончил свою речь Джакопо Андреа, – этим не исключается, что его опытный в размышлении разум и изобретательность значительно старше. Таким образом, внешность апостола представляет собой аллегорию души живописца.
Обескураженный мерностью и быстротой, с какой прибывают приглашенные к трапезе апостолы, настоятель, не зная, к чему еще придраться, стал предъявлять Мастеру самые несправедливые обвинения, ссылаясь в отличие от прежних клеветнических выдумок на его излишнее усердие. Такова бесплодная изобретательность глупости.
В числе глупцов есть некая секта, называемая лицемерами, которые беспрерывно учатся обманывать себя и других, но больше других, чем себя, а в действительности обманывают больше себя, чем других; и это именно они упрекают живописцев, которые изучают в праздничные дни предметы, относящиеся к истинному познанию всех фигур, свойственных произведениям природы, и которые ревностно стараются по мере своих сил приобрести их знание.
– Пусть умолкнут такие хулители, – сказал Леонардо, – ибо в желании познать творца столь многих удивительных произведений и полюбить их великого изобретателя не следует терять и часу, поскольку утраченное время не возвращается с прибылью, как это бывает с деньгами, пущенными в оборот их владельцем.
Марко д'Оджоне – из-за своего упрямства он защищал правоту настоятеля, не допускавшего живописцев в трапезную по воскресеньям и другим праздничным дням, – умолк и принялся за работу: подгоняемый алчностью, Марко готов трудиться и по ночам, и когда угодно в неудобное время, хотя бы на словах строго придерживался церковных правил.
Картина еще не окончена, а Марко уже старается над ее повторением, понятное дело, значительно меньшего размера. Он настолько спешит, будто заранее осведомлен об участи величайшего после Коня произведения Мастера, когда несчастным хранителям придется над ним трястись, подобно кормилице над колыбелью, прослеживая, чтобы отставшая от грунта свернувшаяся чешуями краска не осыпалась от каких-нибудь незаметных глазу толчков или от простого бичевания воздуха при разговоре. Впрочем, торопливость Марко д'Оджоне отчасти объясняется его намерением скоро покинуть гнездо, в котором воспитывался. Теперь же, повторяя за Мастером, он как бы соразмеряет способность не окончательно развившихся крыльев с высотою, на которую поднят, чтобы, если упадет, не больно разбиться.
Самую настойчивую заботу не украшает корысть; к счастью, находятся – увы, не из числа живописцев – заботящиеся не только о произведениях творчества, но и о привычках, обычае и целиком жизненном облике подобных людей, справедливо находя это поучительным. Тогда среди братии монастыря находился племянник настоятеля, Маттео, семнадцати лет; этот Маттео Банделло недаром прислушивался и внимательно наблюдал – впоследствии он стал писателем и уберег драгоценные сведения для потомства.
«Флорентиец имел обыкновение, как я много раз видел и наблюдал, рано утром влезать на помост и от восхода солнца до сумерек не выпускать кисти из рук и, забывая о еде и питье, беспрерывно писать. Однако затем могло пройти два, три и четыре дня, в течение которых он не брался за работу или проводил около картины один, два или три часа, но только созерцал, рассматривая и внутренне обсуждая и оценивая ее фигуры. Я видел также, как в соответствии с тем, что ему подсказывал его произвол, он уходил в полдень, когда солнце находится в созвездии Льва, из Корте Веккио, где он делал из глины своего удивительного Коня, и шел к монастырю делла Грацие. Там он влезал на помост, брал кисть, делал один или два мазка по какой-нибудь из фигур и сразу затем спускался оттуда, и уходил, и шел в другое место».
Все это похоже: Мастер, если бы его не преследовали заказчики, ни одного произведения не объявлял бы законченным и не выпускал бы из мастерской, а живопись в делла Грацие и вовсе увязла бы в бесконечном обдумывании и обсуждении – с самим собой, и с приятелями, и с разными посторонними лицами. Напрасно отец Винченцо надеялся, что, отложив в сторону уголь и взявшись за кисть, живописец оставит проволочки, настоятелю приходилось огорчаться как прежде. Избранный Мастером, хотя и мало проверенный практикой способ живописи смесью темперы и масла по сухой штукатурке хорошо пригоден для переделок и улучшений, тогда как живопись по сырому не дала бы возможности сделать один-два мазка и затем спуститься с лесов, покинуть трапезную и временно отдаться другому занятию. Леонардо как раз начал лепить всадника для своего Коня, хотя лучше бы он этого не делал, поскольку фигура герцога Франческо из-за ее надменного вида послужила причиной разрушения памятника, так как неприятели Сфорца этого не вынесли.
Между тем негодяям следовало бы поучиться благородству поведения у Мастера, презиравшего применяющих силу, мало того, он учил исследовать и принимать к сведению аргументацию противника, и какой бы возмутительной она ни была, предпочитал ее аргументации доброжелателей и пояснял это следующими словами:
Будь расположен столь же охотно выслушивать то, что твои противники говорят о твоих произведениях, как и то, что говорят друзья: ведь если это истинный друг, то он второе ты сам, а противоположное этому ты найдешь во враге. Друг же может ошибаться.
Осенью 1496 года с окончанием торжественных празднеств по случаю вручения Моро императорской инвеституры вместе с титулом герцога Миланского Мастер послал Больтраффио в Павию, чтобы тот приступил к обещанной картине с изображением герцогини Изабеллы в виде св. Варвары. Как празднество было сомнительным, поскольку Моро инвеституру скорее купил на не принадлежащие ему деньги, что в его обычае, так же сомнительна польза от подобной картины: если св. Варвара не уберегла несчастного Джангалеаццо от гибели, восстановить законное право его наследников она не сможет тем более. Но это уже другое дело; так или иначе, поскольку Салаино находился в мастерской с порученной ему маленькой мадонной для одного миланского дворянина, безотлучно возле Мастера был единственный Марко. Что касается сторонних посетителей, Леонардо никому не препятствовал приходить в трапезную делла Грацие и свободно высказываться о произведении, хотя непременно находятся такие, что заболевают, если не удается осудить какую-нибудь превосходную вещь или оклеветать достойного человека. А ведь если посетитель молчит, потерян от изумления способность речи, неудовольствие крикливо о себе извещает. И это при том, что архитекторы трапезной придали ее помещению свойство усиливать самые ничтожные звуки. Таким образом Леонардо имеет время обдумать услышанное, прежде чем спускаться с лесов для возражения наиболее наглым.
Поскольку Леонардо советовал ученикам наблюдать за глухонемыми, заслуживает быть отмеченной проницательность путешествующего с севера паломника:
– Ужасное известие вызывает глубокую скорбь, а не растерянность и злобу, как если бы предводитель сообщил соумышленникам, что им не удается избежать правосудия; тогда как присутствующие апостолы испытывают все же более тонкие чувства сравнительно с тем, что можно видеть у непривычного к сдержанности простонародья или у глухонемых, которые размахивают руками и искажают лицо, не имея других средств сообщения.
– Тупицам, как ты, – ответил за Мастера Марко д'Оджоне, – следует показывать вещи в преувеличенном виде, так как они не могут ценить слаженность композиции, чудесное освещение или чередование и превосходную гармонию красок.
– Зато я хорошо понимаю скромность и благочестие, – ответил прохожий, – которые дороже стоят в наших краях сравнительно с буйством, неприличным смирению и задумчивости апостолов, следующих Спасителю, терпя лишения и неудобства.
Однажды в сопровождении свиты и клира в трапезную явился престарелый кардинал из Каринтии из местности Гурк, который, посещая Милан, останавливался в монастыре делла Грацие. Леонардо тотчас спустился с лесов, чтобы приветствовать важное лицо и дать пояснения, если понадобится. При виде хотя и не полностью оконченного произведения древний старик кардинал изумился и как бы впал в остолбенение, не в силах произнести ни слова; когда же вышел из тупика, не тратясь на похвалы, спросил Леонардо, какое он получает вознаграждение. Мастер, не задумавшись, отвечал, что две тысячи дукатов ежегодно, не считая подарков.
Обращаясь к одному из клира, чтобы другие этого не услыхали, Марко д'Оджоне сказал:
– Если Мастер, в то время как его служащие жалуются на дурное и недостаточное питание, зарабатывает громадные деньги и только посмеивается, когда говорит, что наилучшая пища для молодого человека – это его добродетели и усердие, он не иначе как скряга. Поэтому, покуда я здесь питаюсь вместе с монахами, я съедаю в каждую выдачу не менее чем за троих, так же поступает барсук, целую зиму остающийся в норе, сохраняя упитанность.
Как этот Марко преувеличивает скупость и расчетливость Мастера, другие преувеличивают его уверенность в себе и сознание превосходства; ведь совсем в ином свете показывается фигура Леонардо в рассказе миланского живописца Паоло Ломаццо, который, когда ослеп, занялся литературой и приобрел известность как историк искусства.
«Изумительнейший художник Леонардо да Винчи, написавший „Тайную вечерю“, придал Иакову Старшему и Иакову Младшему такую красоту и такое величие, что, пожелав сделать Христа, несмотря на все искусство, не мог для него найти достаточную полноту совершенства. Придя в отчаяние, он решил посоветоваться с Бернардо Зенале, тот сказал ему:
– О Леонардо, ошибка, допущенная тобой, так велика и такого свойства, что никто, кроме бога, не может помочь тебе. Не в твоей власти и не во власти других людей найти большую божественность и красоту, чем божественность и красота, которую ты придал Иакову Старшему и Иакову Младшему. Нужно примириться с этим: пусть Христос остается несовершенным, потому что ты не сделаешь настоящего Христа рядом с такими апостолами.
Леонардо так и поступил, как в этом можно убедиться еще и теперь, хотя картина, – добавляет Ломаццо, – совершенно разрушена».
Зенале, проживший более девяноста лет, исполнял должность соборного архитектора, можно сказать, до последнего вздоха: он родился, когда еще здравствовал Томмазо Мазаччо, работавший в знаменитой капелле церкви св. Духа, а умер спустя шесть лет после Леонардо. О нем Леонардо отзывался как о редкостном рисовальщике, в то же время надо признать юношескую чувствительность Бернардо Зенале к новизне, хотя бы в настоящем случае его суждение кому-нибудь покажется простоватым и не отвечающим философской утонченности, какой Мастер требовал и ожидал от рассматривающих его произведения. Кроме того, возможно, что не отчаяние его охватило, когда он обращался к Бернардо за советом, – если вся эта история не выдумана Паоло Ломаццо, – но тут мы видим обычное его притворство. Что же касается дела по существу, а именно незаконченности фигуры Иисуса, то при поэтическом даровании этого Паоло ему трудно полностью доверять, поскольку из-за недостатка зрения он больше полагался на фантазию и рассказы других людей. К тому же незаконченность Леонардо особого рода, как это рассматривалось применительно к «Волхвам», сохраняющимся у флорентийских Бенчи в их гардеробной: будто бы Мастер использует неизвестный состав, растворяющий поверхность готового произведения, раскрывая – вместе с окном, на котором обрисовывается нежнейший, не полностью определившийся контур головы Иисуса, – метафорическое окно незаконченности.
Итак, живописец, смотри хорошенько на ту часть, которая наиболее безобразна в твоей особе, и своим ученьем сделай от нее хорошую защиту, ибо если ты скотоподобен, то и фигуры твои будут казаться такими же неосмысленными. И подобным же образом каждая часть, хорошая или жалкая, какая есть в тебе, обнаружится отчасти в твоих фигурах.
– Как око бури просвечивает сквозь кристалл, так, поместившись в апостолах, просвечивают правильные тела, которые описаны в геометрии древних вместе с их качествами, – говорил, обращаясь к Мастеру, начитанный в философии камердинер Джакопо Андреа Феррарский. – Тщательно и терпеливо подражая природе, ты создал произведение возвышенное, тогда как другие пребывают мыслию на небесах, но в их произведениях видна смертная скука. Твои же апостолы бодрствуют и горячатся, так что, приближаясь к картине, поначалу видишь подобные бурям, случающимся в безоблачном небе, движение и свет. И, еще не уяснив их причины, зритель бывает охвачен воодушевлением.
Джакопо Андреа устанавливал стекло, отдалившись настолько, чтобы через него картина была видна целиком, и обводил границы такого намного уменьшенного изображения. Получался прямоугольник, длинная сторона которого вдвое превышала короткую, а в пересечении диагоналей оказывалась голова Иисуса. Хотя между преступниками наиболее опасны ворующие изобретения и всевозможные остроумные выдумки, тщеславие побеждает предусмотрительность, и ставшим вокруг монахам и послушникам, между которыми есть любознательные, Джакопо Андреа объясняет, что модулем, ради которого он предпринял исследование, служит радиус малых люнетов, видных в верхней части стены. В треугольнике со сторонами, равными модулю, помещается фигура Спасителя, а в его вершинах оказываются голова и ладони. Полуокружностями, радиус которых также измеряется модулем, двенадцать апостолов охвачены по трое; при этом Фаддей и Варфоломей один напротив другого на торцевых сторонах стола спинами укрепляют полуокружности изнутри.
Другие ученые друзья Леонардо также пытались проникнуть в пифагорейский смысл великого произведения; иной бьется долгое время, так и эдак приноравливаясь своим инструментом, и не расспрашивает Мастера из гордости, зато, обнаруживая какую-нибудь закономерность, достойную, по его мнению, чтобы распространяться о ней по всему свету, похваляется и важничает. Регент соборного хора флорентиец Франкино Гафури, человек остроумнейший, нашел, что перспективное сокращение или шаги, какими удаляются в картине Леонардо потолочные балки, в своем уменьшении соотносятся как секста, кварта и терция.
Когда в 1494 году францисканец Лука Пачоли из Борго сан Сеполькро издал «Summa arithmetica», составленную для молодого герцога Гвидобальдо Урбинского, Лодовико Моро призвал его в Милан, куда он спустя время прибыл, чтобы здесь приступить к трактату «О божественной пропорции». В противоположность другому известному францисканцу, а именно настоятелю капеллы св. Зачатия отцу Бартоломео, чья внешность беспрерывно была разрушаема недостатками его характера, полное свежее лицо фра Луки Пачоли показывало при его летах, насколько дружеская доброта, трудолюбие и смиренная благодарность создателю сохраняют сосуд, в котором содержатся. Недаром основатель их ордена учит, что злобные живут беспорядочно, быстро дряхлеют и изнашиваются сравнительно с добрыми людьми, понимающими справедливость не исключительно в целях собственной выгоды. И напрасно утверждение Вазари, будто Лука бессовестно обобрал своего земляка и преподавателя Пьеро делла Франческо, живописца, опытнейшего математика и знатока перспективы, хотя бы важнейшие части написанных на народном языке трактатов Луки Пачоли суть перевод из латинских сочинений этого Пьеро, его наставнике.
Существенное достоинство ученых рассуждений Луки Пачоли, когда он бывает самостоятелен, хорошо видно там, где он сводит различные вещи и находит аналогию, если даже другой человек ничего подобного не замечает. Таким образом, францисканца в его рассуждениях следует решительно уподобить птице, не смущаясь расстоянием прыгающей с ветки на ветку в поисках корма. С этим соглашается каждый, кто ознакомился с трактатом «О божественной пропорции», приведенным его автором к окончанию примерно в то время, когда Леонардо велел разобрать леса перед «Тайною вечерей». Перечисляя тринадцать свойств пропорции, Лука замечает, что таким было число лиц, присутствующих на трапезе; а когда он рассматривает пять соответствий пропорции с богом, то в четырех находит аналогию с небесными добродетелями, которых столько же. Отсюда Пачоли приходит к простым телам и далее к четырем элементам: земле, воздуху, воде и огню. Остающееся пятое соответствие францисканец приводит к додекаэдру, ограниченному двенадцатью пятиугольниками, тому из пяти правильных тел, которое согласно Платону прямо соотносится с небом. Всех же фигур, рассматриваемых Лукой Пачоли, оказывается более тридцати, поскольку между ними имеются произошедшие от первоначальных путем усечения или добавления. Поэтому если кто попытается, как это удалось Леонардо, иллюстрировавшему трактат Луки Пачоли, с помощью линейки и циркуля построить икосаэдр, то есть фигуру с двадцатью треугольными гранями, а затем, отсекая вершину каждой из составляющих пирамид, построить икосаэдр абсциссус, или усеченный, где шестиугольные грани чередуются с пятиугольными, а потом, действуя противоположным образом и выстраивая пирамиды на гранях икосаэдра, показать икосаэдр элеватус или – еще лучше – фигуру, которая получается при одновременном усечении и наращивании через одну граней десятигранника, то есть гекосаэдр абсциссус элеватус, то, имея в виду, что каждую из понадобившихся для трактата Луки Пачоли фигур Леонардо строил в двух видах: солидус, полную, и вакуус, порожнюю, как бы сделанную из прозрачного материала, – этот человек отчасти поймет, какие здесь нужны терпение и муравьиная тщательность.
