Николай Сергеевич Борисов "Иван III"

Есть люди, жизнь которых словно воплотилась в некие вечные творенья. Так Петербург стал гигантским памятником Петру Великому, собор Василия Блаженного славит Ивана Грозного, Троице-Сергиева лавра — преподобного Сергия, а киевская София — мудрого Ярослава. Своего «духовного отца» имеет и московский Кремль. Невозможно остаться равнодушным, глядя из-за Москвы-реки на это причудливое скопление дворцов и монастырей, соборов и колоколен, стянутое могучим поясом зубчатых стен. Кажется, сама державная Россия смотрит на нас с этого берегового холма. И над всем этим евразийским великолепием, над шатрами и куполами, над пушками и колоколами, над застенками и кладовками, над молельнями и гробницами — тень великого князя Московского Ивана III, которого современники называли Иваном Великим.

Мы не случайно обратились к его образу. Настоящая книга в какой-то степени является продолжением ряда исторических портретов строителей Московского государства. В серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга о первом великом князе Московском Иване Даниловиче Калите (Иван Калита. М., 1995; второе издание — М., 1997). Несколькими годами ранее увидела свет книга о преподобном Сергии Радонежского (И свеча бы не угасла… Исторический портрет Сергия Радонежского. М., 1990). И вот теперь на суд читателей выносится жизнеописание создателя единого Российского государства великого князя Ивана Васильевича. Каждый из этих трех героев отечественной истории был яркой и неповторимой личностью, каждый делал свое великое дело. Иван Калита превратил Москву из удельного захолустья в политическую и религиозную столицу Северо-Восточной Руси. Преподобный Сергий Радонежский своим монашеским подвигом одухотворил политическое наследие Калиты и стал великим зодчим духовной культуры ранней Москвы. Иван Великий, опираясь на достигнутое, превратил пестрое сообщество русских земель и княжеств в единое и независимое государство — Россию. И словно три угла треугольника, эти три великих человека составляют в нашей истории некое неделимое целое.

Основной источник наших знаний о событиях XV столетия — летописи. Они — разбитое зеркало своего времени. Разглядеть что-либо в этих потускневших осколках не так-то просто. Ранние московские летописцы коротко и лаконично сообщали о двух-трех наиболее примечательных событиях каждого года. Да и самих летописей XIV и первой половины XV столетия сохранилось очень немного. В результате всего этого, а также вследствие работы многих поколений историков, каждое известие из этого периода напоминает тщательно обглоданную кость.

Ситуация существенно изменяется в эпоху Ивана III. Политический кругозор московского двора стремительно расширяется. Количество событий, достойных упоминания, резко возрастает. Многие понимают, что являются свидетелями исторических событий, и хотят выразить свое отношение к ним. Летописные своды растут здесь и там, словно грибы после дождя. Политическое назидание оттесняет на второй план религиозно-нравственное поучение. Отделить истину от клеветы становится необычайно трудно.

Но словно сжалившись над историками, время сохранило несколько замечательных человеческих документов той эпохи — неофициальных памятников летописания. Один из них — летописный свод, составленный в церковных кругах в 80-е годы XV столетия и дошедший до нас в составе Софийской II и Львовской летописей. Неизвестный автор свода готовил свой отчет для будущего, а не для настоящего. Его взгляд на события исполнен скорби о попранных добродетелях, кто бы ни выступал в роли грешника. Конечно, он не позволяет себе открыто обличать государя за его злодеяния. (Кажется, для него это даже не вопрос смелости, а вопрос личного смирения.) Он сочувствует московскому делу и ощущает его величие. Но он умеет видеть правду побежденных и сочувствует им. Он хочет в нескольких словах назвать истинные причины событий. Его цель — истина. Он — независимый наблюдатель, взирающий на мир беспристрастно, но не равнодушно. В нашем повествовании мы будем именовать его Независимым летописцем. И пусть его негромкий голос, едва долетающий до нас сквозь гром колоколов и крики ненависти, напоминает нам о том, что даже в самые бурные времена совесть имеет все же некоторую цену.

Исторические источники при их правильном прочтении дают нам знание. Но с одним лишь знанием в истории уплывешь не дальше геркулесовых столбов ученых степеней. Для дальнего плавания в океане минувшего необходимо сочувствие. А оно возникает лишь по мере понимания. Конечно, прийти к нему будет нелегко. Но вот на что следует обратить внимание. В деяниях Ивана Великого мы узнаем тот характерный размашистый почерк, которым написаны самые яркие страницы отечественной истории. С него начинается долгий ряд наших исторических деятелей, которые одной рукой творили добро, а другой — зло. Они совершали великие преобразования, но при этом не останавливались перед непомерной ценой своих побед. Этих людей трудно любить, но трудно и не восхищаться ими. Они — словно кованые гвозди, которыми скрепляется причудливая конструкция Российского государства.

Отец Ивана, великий князь московский Василий Васильевич (Василий II, или Василий Темный), прожив бурную и трагическую жизнь, умер в возрасте 47 лет в 1462 году. В 9 лет он потерял отца, в 19 — престол, в 30 лет попал в плен к татарам, а вернувшись из плена, был ослеплен своими двоюродными братьями Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским. Не сломленный этими ударами судьбы, Василий со временем сумел вернуть себе московский престол и в урочный час передать его старшему сыну Ивану.

Увечье дало повод для его прозвища — Темный. Однако это был лишь повод. Подлинный смысл уникального прозвища Василия II — своего рода историческая загадка. На языке того времени слова «темный» и «слепой» не были абсолютно тождественны. Они различались своим содержанием. (Этой тонкой разницы не смог уловить австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, который в своих знаменитых «Записках о Московии» называет отца Ивана Великого «Василий Слепой») (4, 65).[1] «Слепой» — это всего лишь обозначение физического недостатка. В XV веке известно несколько князей и бояр, носивших прозвище «Слепой». Но нет ни одного, кроме Василия II, кого бы называли «Темным». Это имя звучит как проклятье. Но в нем же — отзвук жалости и прощения. (И как тут не вспомнить Гоголя, восхищавшегося точностью и выразительностью народных прозвищ!)

Историки обычно затруднялись сказать что-либо определенное о достоинствах Василия Темного. Чаще всего его представляли полным ничтожеством. Однако будем справедливы к этому вечному неудачнику и при вынесении вердикта учтем хотя бы то, что при всех своих слабостях и пороках этот человек был единственным в русской истории слепым полководцем, не проигравшим ни единого сражения; что даровитые и верные люди, которыми он окружил свой трон, едва ли были так безнравственны, чтобы служить явному негодяю или ничтожеству; что зная о жестокости некоторых расправ, учиненных Василием II, мы ничего не знаем об их причинах.

Иван с самых ранних лет был неизменно рядом с отцом, служил ему помощником и поводырем, был посвящен в самые сокровенные тайны московского двора. Бедствия, выпавшие на долю отца, лишили его беззаботного детства. Но они же дали ему раннюю и холодную опытность. Без этой суровой школы Иван никогда бы не стал первым Государем. И потому рассказ о жизни князя Ивана мы предваряем обстоятельным повествованием о делах Василия Темного. Здесь, в темных тайниках души Слепого — ключ к сложному характеру нашего героя, к его добродетелям и порокам, подвигам и преступлениям. И даже когда он искренне хотел быть милосердным — тень ослепленного отца вставала на его пути, требуя беспощадности к врагам. Память о галицком мятеже, едва не погубившем все московское дело, была не называемой, но всегда подразумеваемой парадигмой московской политической борьбы второй половины XV столетия.

Воспоминания об отце — лишь один из маяков, светивших нашему герою. Другим была Библия с ее острым ощущением близости Бога и величавыми образами древних царей— Божьих избранников и спасителей своего народа. Иван был первым из московских князей, кто не на словах, а на деле стал царем — могущественным и независимым правителем обширной страны. Он свергнул власть ордынского «царя» и на ее развалинах построил свое царство. И где, как не в Ветхом Завете, он мог найти близкие ему по духу образы великих правителей — Моисея и Иисуса Навина, Давида и Соломона? До конца своих дней Иван искал в Библии ответы на вопросы, которые ставила перед ним жизнь. Понять дела и замыслы «государя всея Руси» можно только с Библией в руках.

Помимо отцовских заветов и библейских глаголов, у Ивана был и еще один ориентир — неписаные правила поведения государя, выработанные долгой чередой правителей, управлявших народами. Диктатура — сложное и опасное ремесло. Подобно горячей лошади, она покоряется лишь умелому наезднику. Диктатору необходимо глубокое знание противоречивой человеческой природы. Это знание дается не только собственным опытом и размышлением, но также чтением древних летописей и хроник. Постепенно каждый государь вырабатывает свою собственную негласную систему поведения. При всем многообразии этих систем в них можно увидеть немало общего. Этот универсальный механизм единоличной власти ярко изобразил в своем знаменитом трактате «Государь» младший современник нашего героя, итальянский мыслитель Никколо Макиавелли (1469–1527). Его горькие сентенции — еще один ключ к деяниям Ивана Великого.

Наш герой представляет собой невиданный ранее на Руси тип правителя — могущественного, умного и хищного диктатора, в деяниях которого благочестивая риторика и социальная демагогия соседствуют с грубым произволом. В нашем рассказе об Иване III читатель не раз повстречает слова «диктатор» и «диктатура». Слова эти звучат несколько неожиданно применительно к средневековой Руси. Однако не будем пугаться непривычного, но заглянем в суть вопроса. Как определенная форма правления, диктатура существует с глубокой древности. Она предполагает сосредоточение в руках одного лица законодательной, исполнительной и судебной власти. Самодержавие — это лишь историческое название российской диктатуры.

Сегодня понятие «диктатура» приобрело сугубо негативное, одиозное значение. Однако опыт истории свидетельствует о том, что в некоторых случаях именно диктатура может оказаться спасительной для общества в целом. «Там, где развращенность всех достигла такой степени, что ее не в состоянии обуздать одни лишь законы, — говорил Макиавелли, — необходимо установление вместе с законами превосходящей их силы; таковой силой является царская рука, абсолютная и чрезвычайная власть которой способна обуздывать чрезмерную жадность, честолюбие и развращенность сильных мира сего» (117, 178).

То, что Макиавелли несколько туманно называет «всеобщей развращенностью», можно определить и в более строгих терминах. Обычно диктатура возникает тогда, когда общество стремится выйти из политического кризиса, сплотиться для отпора внешнему врагу или решить необычайно сложные социально-экономические задачи. В этих ситуациях максимальное сосредоточение власти в одних руках может оказаться весьма эффективным. Разумеется, диктатура никогда не бывает абсолютной. Любой диктатор, чтобы не быть свергнутым, должен считаться с интересами правящего класса, религией (или идеологией) данного общества и многими другими вещами. Он должен тонко чувствовать меру своих возможностей. Он должен учитывать и то, что произвол одного лица тяготит всех остальных. Люди инстинктивно тянутся к самостоятельности. Однако жизнь показывает, что диктатура окончательно уступает место более мягким формам власти лишь по мере роста экономического благополучия общества и ослабления внешней угрозы.

Как и любая другая форма государственного устройства, диктатура имеет свои недостатки. Один из них состоит в том, что, вступив однажды на ложный путь, диктатор (на погибель всему обществу и самому себе) может довольно долго идти по нему, прежде чем его остановит мятеж черни или заговор аристократии. Иначе говоря, при диктатуре особое значение имеет личность диктатора, его здравый смысл и чувство меры. Именно с этой точки зрения и следует оценивать любого диктатора, а в нашем случае — «государя всея Руси» Ивана III.

Глядя снизу вверх на вершины власти, мы часто забываем, что любой правитель — не бронзовый монумент, а всего лишь смертный человек. Его отличие от прочих людей заключается главным образом в масштабности целей, которые он в силу своего положения может преследовать. Но возможность действия не есть еще само действие. Как много правителей в истории России могли бы совершить великие дела, но ограничились заботой о собственном благополучии. «Героизм — это прежде всего способность действовать», — говорил Т.Карлейль. Именно здесь мы и находим еще один критерий для оценки исторического величия любого правителя. Иван III был в полной мере наделен этой способностью. Он не только ставил перед собой масштабные цели, но и делал все возможное для их достижения.

Иван Великий — одна из самых сложных и противоречивых фигур русской истории. В его таинственном ветхозаветном величии удивительным образом соединились царь-освободитель и царь-поработитель. Таков печальный парадокс русской истории. Правитель, добившийся полной независимости страны от внешних сил, одновременно стал родоначальником крепостнического строя. Он «поставил под ружье» и аристократию с ее вечной наклонностью к мятежу, и крестьян с их неизбывной тягой к перемене мест, и погруженных в молитву лесных монахов-отшельников. Он пустил в дело и мастеровитых итальянцев, и хитроумных греков, и ученых немцев, и скучавших без дела татарских «царевичей». Вся эта пестрая смесь, переплавившись в огне московской диктатуры, стала прочным материалом для невиданной доселе евразийской монархии. Он уравнял всех в страхе перед верховной властью и воодушевил народ мечтой о государстве Божьей Правды.

Эпоха Ивана III по своему художественному богатству напоминает величественный собор. Здесь все, от мелких деталей до общей композиции, привлекает внимание и служит предметом дискуссий специалистов. Однако «нельзя объять необъятное». В данной книге мы не можем в равной степени уделить внимание всем аспектам деятельности нашего героя, и потому многие немаловажные проблемы истории России того времени, так или иначе связанные с его биографией, неизбежно оказываются в тени. Мы также не имеем возможности оговаривать все противоречия историков по тому или иному сюжету. И пусть как в истории, так и в нашей книге портрет Ивана Великого останется немного недописанным.

Рассказывая о таких «знаковых» исторических фигурах как Иван III, историк сознательно или бессознательно внушает читателю свое отношение к нему. И здесь нам хотелось бы с самого начала «раскрыть карты». Наше отношение к Ивану III — создателю Московского государства и его одушевленному символу — неизбежно отражает отношение к самому этому государству, которое при всех его исторических метаморфозах, по существу, не так уж сильно изменилось за истекшие пять веков. Это государство смотрит на своих детей то строгим отцом, то заботливой матерью, но чаще всего — злой мачехой. И потому оно вызывает у нас и любовь, и ненависть одновременно. Столь же изменчив и похожий на отражение в бегущей воде образ «государя всея Руси» Ивана Васильевича. Представляя его лишь в одном из обликов — как государственного мужа, судью, полководца или жестокого тирана, — мы потеряли бы полноту жизни, вмещавшей в себя все это вместе. И потому мы не станем подгонять портрет Ивана под заранее заказанную раму. Запасшись терпением и сочувствием, мы пройдем, как смиренные пилигримы, по его зароспщм травой забвения путям. Мы будем восхищаться тем, что вызывает восхищение, и негодовать над тем, что вызывает негодование. Вглядываясь в сумрак минувшего, мы будем внимательно следить за происходящим, соотнося его с нашим сегодняшним знанием и нашей неизменной совестью. И наконец, мы не станем забывать о том, что все это происходило не где-нибудь за морями, а в нашей России, на той самой земле, на которой мы сегодня живем и частью которой, вслед за Иваном Великим, каждому из нас в свой час предстоит стать…

Часть 1

ВСАДНИКИ

ГЛАВА 1 Мятеж

В пятницу, 22 января 1440 года, на память святого апостола Тимофея, в семье великого князя Московского Василия Васильевича произошло радостное событие: «Родися у великые княгини… сын Тимофеи, дали ему имя Иоан» (29, 150). Через несколько дней, 27 января, церковь вспоминала «перенесение мощей святителя Иоанна Златоуста». В честь этого великого святителя младенец и был наречен Иоанном. Однако не забыт был и святой Тимофей, которого Иван всю жизнь чтил как своего второго небесного покровителя.

Можно думать, что после крещения младенца по традиции возложили на раку с мощами преподобного Сергия Радонежского, испрашивая для него небесного покровительства «великого старца». Потом женщины унесли младенца в отведенные им покои. Великий князь и бояре отведали скромной монастырской трапезы, сопровождавшейся чтением житий святых. Отпустив свиту, Василий Васильевич еще долго беседовал с игуменом в пропахших ладаном настоятельских покоях. В печи жарко потрескивали толстые березовые поленья. Случалось, разговор затихал, и собеседники подолгу глядели на пляшущий огонь.

А поутру, едва рассвело, княжеский возок выехал из ворот маковецкой обители. Отстоявшиеся за ночь кони перешли на крупную рысь. Сопровождаемый вереницей всадников, возок понесся навстречу ленивому зимнему солнцу на юг, к Москве. И вот уже темная неоглядная масса радонежских лесов поглотила тонкую цепочку всадников, поглотила и возок, в котором мать прижимала к груди закутанного в одеяла спящего младенца — крошечную искру жизни среди застывшего в своем холодном величии зимнего леса…

Рождение Ивана было событием знаменательным для московского княжеского семейства. Оно совпало с кончиной его старшего брата Юрия — первого сына великого князя Василия Васильевича. Юрий родился осенью 1437 года (вероятно, около осеннего «Юрьева дня» — 26 ноября) и умер в возрасте двух лет зимой 1439/40 года. Точная дата его кончины неизвестна. Однако ясно, что в глазах всего московского народа Иван как бы пришел на место Юрия, стал утешением родителям. Должно быть, именно страх перед грозным Провидением, только что унесшим во мрак могилы их первенца, побудил родителей Ивана обратиться за помощью к троицким старцам, чья прославленная святость могла смягчить своими молитвами гнев Божий.

Итак, пророчества о младенце прозвучали. В Новгородской земле, в забытом людьми, но не Богом, маленьком Клопском монастыре жил тогда один странный инок по имени Михаил. Ни роду его, ни племени никто толком не знал. Презираемый всеми за крайнюю нищету и простоту, он спал на куче песка вместо постели, а убогую свою келью зимой согревал вместо дров сухим конским навозом и мусором. Но вот однажды случайно открылось, что сей блаженный инок находился в близком родстве с московскими князьями и самим великим князем Василием Дмитриевичем. С тех пор клопские монахи стали побаиваться странного собрата и прислушиваться к его бессвязным и темным словам. Сам новгородский владыка Евфимий жаловал его своим вниманием и беседой. Ему-то и поведал Михаил Клопский зимой 1440 года свое пророчество: «Днесь, отче, у великого князя на Москве радость… Родися великому князю сын… и будет наследник отцу своему, и разорити имать обычаи нашей земли Новгородскиа, погибель граду нашему будет, и многим землям страшен будет» (19, 108).

Усобица взрастала поначалу неприметно. Корни ее уходили в глубины минувшего. Отец Ивана князь Василий Васильевич унаследовал московский престол в 1425 году в возрасте десяти лет. Его отец, сын Дмитрия Донского Василий, оставил по себе добрую память как правитель твердый, но осторожный. Благодаря его мудрой предусмотрительности Москва за долгих 36 лет правления Василия I (1389–1425) не испытала никаких внутренних потрясений и лишь единожды подверглась нашествию татар. Но и тогда, в страшном 1408 году, сам город не был взят ордой коварного Едигея.

Василий I умел ладить не только с татарами, но и со своим могущественным соседом, великим князем Литовским Витовтом, на дочери которого он был женат. Следуя заветам своего великого прадеда Ивана Калиты, московский правитель воздвиг свою политику на трех китах: мир с Ордой, мир с Литвой и самые добрые отношения с митрополитом Киевским и всея Руси. А между тем вокруг Владимирской Руси гремели тогда битвы, сметавшие целые народы и государства. В 1395 году «железный хромец» Тимур разгромил Золотую Орду и стер с лица земли ее столицу Сарай — любимое детище знаменитого хана Узбека. В 1399 году ставленник Тимура Едигей нанес тяжелейшее поражение литовцам в битве на реке Ворскле. Но Литва со временем поднялась и вместе с Польшей в 1410 году наголову разгромила воинственных тевтонских рыцарей в Грюнвальдской битве. Союз Литвы и Польши, начало которому было положено Кревской унией 1385 года, был подтвержден и укреплен Городельской унией в 1413 году. Ответом на литовско-польское сближение стал грандиозный поход татар на Киев в 1416 году.

Умело избегая конфликтов с могущественными соседями, Василий Дмитриевич медленно, но верно возвышал Москву как центр всей политической системы великого княжения Владимирского. В 1392 году он присоединил к своим владениям обширное Нижегородское княжество. Отталкиваясь от Нижнего Новгорода, воеводы Василия I совершали походы в глубь «Татарской земли», на города Болгары, Жукотин, Кременчук. На севере московский князь дважды пытался отнять у Новгорода богатую пушниной Двинскую землю, но вынужден был отступить.

Словно повинуясь злому року, все сыновья Василия Дмитриевича (Юрий, Иван, Даниил, Семен) умирали рано. Особенно тяжелым ударом стала для великого князя внезапная кончина его второго сына, Ивана. Родившийся 15 января 1396 года (19, 70) и нареченный в честь святого Иоанна Кущника, память которого праздновалась в этот день, княжич Иван Васильевич должен был со временем занять московский престол. (Первый сын Василия I Юрий прожил всего пять лет: с весны 1395 до 30 ноября 1400 года.) Отец связывал с ним все свои надежды на продолжение рода и возвышение Москвы. В воскресенье, 31 января 1417 года, «князь великый Василей Дмитриевич жени сына своего князя Ивана у князя Ивана у Пронскаго» (21, 487). Для подготовки к роли правителя Иван получил особый удел — Нижний Новгород. Ему велено было именоваться «великим князем» (31,243). Однако всего полгода спустя, 20 июля 1417 года, любимый сын, соправитель и наследник Василия I княжич Иван скончался на пути из Коломны в Москву (27, 231). Вероятно, он стал жертвой лютого «мора», гулявшего в том году по Руси. Тело его было предано земле в родовой усыпальнице Даниловичей — Архангельском соборе московского Кремля. Потомства княжич Иван оставить не успел…

Лишь пятый сын, Василий, родившийся 10 марта 1415 года, оказался «долгожителем» (31, 241). Но и ему в феврале 1425 года, когда Василий I лежал на смертном одре, не исполнилось еще и десяти лет. Такая ситуация всегда порождала смуты и усобицы. Главным соперником отрока Василия выступал его дядя, князь Юрий Дмитриевич Звенигородский и Галицкий. На его стороне было не только древнее право наследования «от брата к брату», но и прямое распоряжение Дмитрия Донского, в завещании которого говорилось: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну моему княж Васильев удел…» (6, 35). Сторонники Василия I объясняли распоряжение Донского тем, что в момент его кончины старший сын еще не был женат и не имел наследников. С тех пор все изменилось и, стало быть, данный пункт завещания утратил свою силу. Однако Юрий Звенигородский не признавал таких разъяснений и требовал дословного исполнения воли отца, то есть передачи ему московского стола по кончине Василия I. Другой брат, Константин, также открыто выражал недовольство намерением Василия завещать престол своему малолетнему сыну. Однако до войны между братьями дело никогда не доходило, и все надеялись, что время рассудит их спор.

Кончина Василия I в ночь с 27 на 28 февраля 1425 года перевела вопрос о престолонаследии из области мнений в область действий. Московские бояре и митрополит Фотий попытались уговорить 50-летнего Юрия Звенигородского явиться в Москву и присягнуть на верность Василию П. Летописи довольно сбивчиво излагают события этих тревожных дней. Юрий поначалу, кажется, готов был согласится и даже выехал в Москву. Однако какое-то дурное предчувствие (а может быть, и чье-то тайное предостережение) заставило его остановиться. Приглашение в Кремль (хотя бы и заверенное самим митрополитом) вполне могло быть приглашением на тот свет. История ранней Москвы знала немало примеров того, как доверчивых соперников заманивали на переговоры, а затем бросали в темницу. Вдова Василия I Софья, оставшаяся в роли регентши при несовершеннолетнем сыне, отличалась властным и жестким характером. От нее можно было ожидать всего. На ее стороне был и глава Церкви митрополит Фотий. Но если на Боровицком холме действительно решили избавиться от Юрия, то и маленький подмосковный Звенигород не мог послужить ему надежным убежищем…

Юрий Звенигородский не поехал в Москву присягать племяннику. Однако и воевать с ним он был не готов. Собственный удел Юрия, состоявший из двух обособленных территорий — подмосковного Звенигорода и отдаленного Галича с округой, был слишком слабой базой для борьбы с Москвой. К тому же на стороне державного отрока Василия остались его младшие дядья — удельные князья Андрей, Петр и даже прежде опальный Константин Дмитриевичи. Мать Василия II, княгиня-вдова Софья, узнав о мятеже Юрия, послала за помощью к своему отцу — великому князю Литовскому Витовту. Имея перед собой таких противников, Юрий в случае войны был обречен на поражение. Да и легко ли ему было ввергнуть меч между братии, посягнуть на святая святых московского дома — единомыслие?..

В итоге Юрий не спешил браться за меч. Не торопились с войной и москвичи. Дядя и племянник заключили между собой перемирие до Петрова дня — 29 июня. Однако до прочного мира было еще далеко. И в Москве и в Галиче копили силы. Весной 1425 года московское войско двинулось на Галич. Тем самым москвичи нарушали только что достигнутое перемирие. Но промедление было бы на руку Юрию, который, воспользовавшись перемирием, «розосла по всей своей отчине, по всех людей своих» (32, 183). И потому в Москве решили не придавать значения своим прежним обещаниям. Плацдармом для наступления на заволжские владения Юрия стала Кострома. Отсюда вверх по реке Костроме и ее левому притоку Вексе шел торный путь на Галич.

(Летописи весьма кратко сообщают о событиях этих лет и зачастую противоречат друг другу. К тому же московское летописание второй четверти XV века дошло до нас только в составе летописных сводов второй половины XV века, когда многие события уже представали в ином свете. Наконец, мы до сих пор весьма умозрительно представляем себе принципы работы летописца, зачастую сводя их к одной «политической тенденциозности» и забывая о чувстве религиозной ответственности, которое он постоянно испытывал (77, 187). Вслед за противоречащими друг другу летописцами по-разному толкуют ход событий и историки. Не будем утомлять читателя пересказом различных мнений. Заметим лишь, что из этой цеховой шкатулки мы извлекаем то, что представляется нам наиболее убедительным.)

Одновременно с военными приготовлениями и движениями разворачивалась энергичная миротворческая деятельность главы Русской Церкви митрополита Фотия (1408–1431). В 1425 году он дважды лично ездил к Юрию в Галич. Во время визита Фотия в Галич в июле 1425 года мятежный князь пообещал прислать в Москву послов для заключения прочного мира с племянником. Однако Юрий оставил за собой право апеллировать к хану Золотой Орды, который все еще оставался высшей правовой инстанцией для русских князей.

К осени 1425 года московская усобица затихла, словно испугавшись появления на исторической сцене нового действующего лица — черной оспы. Небывалая по масштабам эпидемия этой губительной болезни гуляла в 20-е годы XIV века по русским землям, то уходя, то вновь возвращаясь. Летописные записи этих лет звучат уныло и монотонно, как погребальный звон. «Тое же осени бысть мор велик во Пьскове, и в Новгороде в Великом, и в Торжку, и во Твери, и на Волоце, и в Дмитрове, и на Москве, и во всех градех Русьских и во властех и селех» (18, 143).

В Москву сильнейшая волна эпидемии пришла в самом конце весны 1425 года. «А с Троицына дни (27 мая. — Н. Б.) почат быти мор на Москве; а пришел от немец въ Псков, а оттоле в Новъгород, такоже доиде и до Москвы…» (19, 93). Жертвами «мора» стали почти все потомки героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского. Учитывая то, что эпидемия распространялась с севера на юг, можно предполагать, что в Твери оспа появилась раньше, чем в Москве, то есть еще весной 1425 года.

Историк первой половины XVIII века В.Н.Татищев (1686–1750), имевший в руках некоторые не дошедшие до нас летописи, приводит уникальное рассуждение об эпидемии 1425–1427 годов. «В лето 6935 (1427) мор бысть велик во всех городех руских по всем землям, и мерли прысчем. Кому умереть, ино прысч синь и в третей день умираше; а кому живу быти, ино прысч черлен да долго лежит, дондеже выгнеет. И после того мору, как после потопа, толико лет не почали жити, но маловечнии, и худии, и счадушнии (тщедушные. — Н. Б.) начаша быти» (49, 234).

Известно, что сильные потрясения, испытанные в детстве или отрочестве, навсегда остаются в памяти человека. Они подспудно формируют его характер, причудливо отражаются в поступках, совершенных много лет спустя. «Трудное детство» (нехватка родительской любви и заботы, сцены жестокости, убийств и мятежей, необходимость самому отстаивать свои права) было суровой школой и для многих выдающихся правителей России: Дмитрия Донского, Ивана III, Ивана Грозного, Петра Великого. Эту школу прошел и Василий II. Самыми яркими воспоминаниями его отрочества были события 1425 года. Ночной переполох во дворце после кончины отца, перепуганные лица придворных, скачущие во все концы всадники, слухи о крадущемся к Москве войске Юрия Звенигородского. Потом — панический страх зловещего «синего прыща», щиплющий глаза дым горького можжевельника, которым прогоняли заразу. Потом — бестолковый поход на Кострому, томительное ожидание вестей о мятежном дяде, который, казалось, готов был броситься на Василия со своими лесными головорезами из-за каждого поворота дороги. Вдобавок ко всему над поступками князя-отрока довлела деспотическая воля его маг тери — старой княгини Софьи Витовтовны. Василий был ее поздним ребенком. В год его рождения ей было не менее сорока лет. Роды были трудными и едва не стоили княгине жизни (31, 241). Понятно, что отношение матери к такому ребенку было особым, соединявшим пылкую любовь с деспотической опекой и ревностью.

Эта неукротимая женщина оставила глубокий след в истории московской династии. Ее противостояние с другой сильной натурой, вдовой Дмитрия Донского Евдокией, не изображается, но угадывается в московских летописях той поры. В Москве Софью, по-видимому, не любили и считали «литвинкой». На ненависть она отвечала ненавистью. Кажется, не все было в порядке и в отношениях Софьи с мужем. Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, посещавший Москву в первой трети XVI века и прилежно собиравший сведения об истории правящей династии, среди прочего отмечает: «Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия, но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии свою жену Анастасию (Софью. — Н. Б.), от которой тот родился…» (4, 65).

Ранние испытания, болезненные столкновения с более сильными характерами могут закалить волю отрока, но могут и сломить или деформировать ее. И не из этих ли испытаний отрочества вынес отец нашего героя те малопривлекательные черты, которыми он отличался в зрелом возрасте: нерешительность, притворство, склонность к самоуничижению? Окруженный монахами и обязанный своим престолом властному греку митрополиту Фотию, Василий рано усвоил все правила внешнего благочестия. Но там, где речь шла о делах и о помыслах, — его отношения с Богом оставались весьма непростыми.

Здравый смысл и, быть может, своего рода благородство заставили Юрия Звенигородского на несколько лет затвориться в своей заволжской столице и не показываться на общерусской сцене. Крестник преподобного Сергия Радонежского и строитель каменного собора над его могилой, храбрый полководец, более всего гордившийся тем, что он был сыном Дмитрия Донского, Юрий Звенигородский был далеко не худшим сыном своего жестокого века. Там, где была задета его честь или ущемлены его законные права, он становился непреклонен. Однако при этом он умел прощать и забывать обиды. Порою возникает ощущение, что свою борьбу против Василия II Юрий вел без всякого энтузиазма и даже более того — с каким-то отвращением. Неохотно подчиняясь условностям своего времени и домогательствам честолюбивых сыновей, он поднимался и делал энергичный шаг, приводивший в смятение его врагов. Но скоро ему становилось скучно или даже стыдно перед самим собой. И тогда он вновь сидел в задумчивости у окна в своем высоком тереме над Галицким озером…

Вскоре после мирного договора с Юрием, заключенного летом 1425 года, москвичи принялись оскорблять князя, словно желая выманить его из лесного убежища. Очевидно, Софья Витовтовна хотела покончить с Юрием прежде, чем сойдет в могилу ее престарелый отец — могущественный великий князь Литовский Витовт. В год, когда Василий II занял престол, тому исполнилось 75 лет. Зимой 1426/27 года Софья Витовтовна вместе со своим сыном, великим князем Василием II, ездила на свидание к отцу. (Такие встречи вошли в обычай еще при Василии Дмитриевиче, который несколько побаивался грозного тестя и стремился поддерживать с ним хорошие отношения.) Помимо литовско-псковской войны, которая началась летом 1426 года и приближалась к миру благодаря посредничеству Москвы, на этой встрече с отцом Софья, конечно, заручилась его помощью на случай войны с Юрием Звенигородским.

Вскоре новый поворот событий вывел Юрия из равновесия. 23 февраля 1428 года в возрасте 42 лет умер бездетный князь Петр Дмитриевич Дмитровский. После его кончины Юрий Звенигородский имел все основания рассчитывать на часть удела своего младшего брата. Традиция московской семьи требовала раздела выморочного удела между всеми оставшимися в живых сородичами. О том же прямо говорил и Дмитрий Донской в своем завещании: «А по грехом, которого сына моего Бог отьимет, и княгини моя поделит того уделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли не вымуться» (6, 35). Однако вдова Дмитрия Донского княгиня Евдокия Дмитриевна умерла еще в 1407 году. И теперь в роли судьи должен был выступать князь-отрок Василий, а фактически — его мать Софья Витовтовна.

История с дмитровским наследством вновь показала, сколь мало считаются теперь в Москве с волей давно усопшего Дмитрия Донского. Василий II присоединил выморочный удел к своим владениям. Однако не желая восстановить против себя всех трех деверей, Софья пошла на переговоры с ними. Итогом этих встреч стало заключение ряда договоров. Источники упоминают о трех, но сохранился только один из них. Он был заключен 11 марта 1428 года между Василием II, Андреем и Константином Дмитриевичами, с одной стороны, и Юрием Звенигородским — с другой. Анализ этого договора (а также упоминания о двух других в Описи архива Посольского приказа 1626 года) позволяет сделать вывод о том, что Юрий Звенигородский пошел (или вынужден был пойти) на ряд серьезных уступок Василию II и признал его своим «старшим братом», то есть сеньором. Впрочем, Юрий вновь оставил за собой право апеллировать к верховному суду Орды. Однако он не спешил воспользоваться этим правом.

Но и в своем галицком изгнании Юрий Звенигородский сумел показать себя. В конце 1428 года на его лесную столицу совершили набег зимовавшие в Среднем Поволжье татары. Их вел «царевич» Махмут-Хозя. В этом набеге ярко проявилась коварная особенность Галицкой земли: развитая речная сеть края обеспечивала местному населению удобные выходы к Волге; однако эти же реки и речушки служили зимой удобными дорогами для приходивших из района Казани с целью грабежа татарских отрядов. Во время первого набега (1428 года) татары сумели скрытно подойти к Галичу. Однако взять мощную галицкую крепость, располагавшуюся на высоком холме над озером, они так и не сумели. Вероятно, Юрий находился тогда в городе и лично руководил обороной. Простояв около месяца под стенами Галича и разграбив его окрестности, татары ушли к Костроме, а оттуда к Нижнему Новгороду.

Перемены в Литве отразились и на ситуации в Северо-Восточной Руси. Для Василия II Витовт был не только дедом, но и могущественным покровителем. Теперь его не стало. Другой доброхот юного московского князя, митрополит Фотий, зиму 1430/31 года вынужден был провести в Литве, где ему необходимо было наладить дружественные отношения с преемником Витовта — князем Свидригайло. Такая благоприятная ситуация и побудила Юрия Звенигородского напомнить о себе и о своих притязаниях. Зимой 1430/31 года он объявил о расторжении мира с Москвой. Подробности этой истории неизвестны. Однако летописи сообщают, что Юрий вновь, как и в 1425 году, «сел» в Нижнем Новгороде. Очевидно, ему помогали здесь не только громкое имя и слава победителя болгар, но и родственные связи по линии матери — княгини Евдокии Дмитриевны, дочери Дмитрия Константиновича Суздальского. Братья Евдокии — Василий Кирдяпа, Семен и Иван — к тому времени уже умерли. Однако живы были их многочисленные потомки — двоюродные братья и племянники Юрия Звенигородского.

Юрий полагал, что угроза потери Нижегородской земли и нового мятежа «суздальцев» сделает москвичей более уступчивыми. Однако из Москвы ему ответили войной. На Нижний Новгород была послана большая рать во главе с князем Константином Дмитриевичем. Кажется, это был не лучший выбор: братья явно не хотели воевать друг с другом. Юрий оставил Нижний Новгород и ушел на восток, за реку Суру. Здесь уже кончались собственно русские земли и начинались владения языческих племен «черемисы» (так называли наши летописцы предков современных марийцев) и давно принявших ислам волжских болгар. Юрий впервые познакомился с этим своеобразным миром во время своего победоносного похода на болгар в 1399 году. Местные мусульманские и языческие князьки платили дань Орде, однако во всем остальном были вполне самостоятельны. Они готовы были поддержать любого опального русского князя и отправиться с ним в набег на русские города. Родной дядя Юрия Звенигородского (брат его матери), князь Семен Дмитриевич в 1398 году при поддержке этих лесных воителей захватил Нижний Новгород. По иронии судьбы именно Юрий Звенигородский, руководивший в 1399 году карательным походом на болгар, вынужден был теперь искать их поддержки и выступать в той самой роли, в какой выступал некогда Семен Дмитриевич, изгнанный Василием I из его нижегородских владений.

Желая лишить Юрия поддержки болгар, московское правительство весной 1431 года отправило в их земли карательную экспедицию под началом служилого князя Федора Давыдовича Пестрого. Отмщения требовал и набег «царевича» Махмут-Хози на русские города (Галич, Кострому, Плес и Л ух) зимой 1428/29 года, в котором, несомненно, участвовали и болгары. Вообще в этот период собственно болгары для русских летописцев начинают до неразличимости сливаться с оседавшими в Среднем Поволжье и принимавшими мусульманство татарами.

Летом 1431 года над Северо-Восточной Русью, еще не оправившейся от «великого мора» 1420-х годов, собрались новые беды. «В том же лете бысть знамение на небеси, три столпы огнены; тогда засуха велика была, болота и земля горели, и мгла стояла шесть недель, яко и солнце не видети, и рыбы в воде мерли» (18, 144). Другой источник более подробно рисует ту же апокалипсическую картину: «Того ж лета сухмень была велика и воды добре мало, а земля, и боры, и леса горяху, и дым мног вельми, иногда же друг друга не видети, и с того дыму звери, и птицы, и рыбы в водах мряху, и человеци в нужи бяху велицей и умираху» (49, 235).

Человека Средневековья окружало множество опасностей, перед которыми он был совершенно беспомощен. Ему оставалось только замирать от ужаса и молить Бога о помощи. Страх — важнейший компонент тогдашнего мироощущения. Летописи насквозь пропитаны им. Только учитывая это, можно понять, какое мужество (или какая восхитительная беспечность) требовалось в ту пору для того, чтобы не просто жить, втянув голову в плечи., а еще и действовать, мечтать, любить, надеяться…

Итоги нижегородского похода лишили Юрия надежды отстоять свои права «домашними» средствами. Сразу же после кончины митрополита Фотия (2 июля 1431 года) он заявил о том, что настало время вынести его спор с Василием II на суд Орды. Молодой московский князь, конечно, не хотел ехать в степь. Давно минули те времена, когда Иван Калита являлся к ханскому двору едва ли не каждый второй год. Василий I за 36 лет своего великого княжения был в Орде всего лишь два раза. Сам Василий II не ездил в Орду даже по случаю своего восшествия на московский и владимирский престол. Однако дань Орде по-прежнему выплачивалась, и ссориться с ханом Василий явно не хотел. А между тем в случае отказа прибыть в Орду вместе с Юрием он рисковал навлечь на себя гнев Улу-Мухаммеда. В итоге Юрий мог получить в Орде большое войско для похода на Москву.

Как расценить решение Юрия Звенигородского обратиться к арбитражу Орды? Во всяком случае, это не было сознательным предательством интересов Руси и беспринципным низкопоклонством перед ханом. Юрий искал способа отстоять свою «правду» с наименьшими для страны потерями. И, как обычно, он находил ответ на трудные вопросы в деяниях своего великого отца. Дмитрий Донской неоднократно отстаивал свои права, апеллируя к ханскому правосудию. Так было в 1362 году, когда дед Юрия по матери Дмитрий Константинович Суздальский перехватил великое княжение Владимирское у 12-летнего Дмитрия Донского; так было в 1371 году, когда тверской князь Михаил Александрович получил в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. В обоих случаях решения Орды в конечном счете были благоприятны для Москвы. Конечно, было бы лучше, если бы Юрий Звенигородский вообще отказался от претензий на московский трон и спокойно сидел в своем лесном Галиче. Но такое самоотречение было выше его меры…

Свой отъезд Василий II назначил на 15 августа 1431 года. В этот день был престольный праздник главного московского храма — Успение Божией Матери. Молодой князь как бы отдавал себя под покровительство Богородицы — давней заступницы Москвы. Проводы 16-летнего отрока Василия к лютому ордынскому «царю» превратились в общенародное рыдание. «На праздник же Пречистыя Успениа князь велики, по отпущении литургиа, повеле молебен пети Пречистей Богородици и великому чюдотворцу Петру, и слезы излиа, и многу милостыню раздати повеле на вся церкви града Москвы и монастыри, и нищим всем, такоже повеле и по всем градом своим створити, и поиде ко Орде того же дне; а обедав на своем лузе противу Симонова под Перевесием, и поиде в путь свой» (19, 95).

Задержимся на этом бесхитростном описании. Оно — как бы случайно приоткрывшееся оконце в давно исчезнувшую и во многом уже непонятную для нас жизнь. Вот что говорит об этом один из великих историков: «Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которой и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякий поступок следовал разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть — благодаря церковным таинствам достигали блеска мистерии. Вещи не столь значительные, такие, как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями, присловьями и обставлялись теми или иными обрядами» (159, 7).

Довольно подробный рассказ о поездке Василия II в Орду в 1431 году, сохранившийся в некоторых летописях, был записан летописцем со слов кого-то из участников путешествия или же принадлежит перу самого участника событий. Общая тенденция рассказа — сочувствие Василию П. При этом автор не чужд патетики, причудливо переплетенной с несколько наивным реализмом. Чего стоит одно только замечание о том, что, поплакав в Кремле перед отъездом, Василий II вскоре славно отобедал «на своем лугу» возле Симонова монастыря…

Недели три спустя отправился в Орду и Юрий Звенигородский. Он также приурочил свой отъезд к одному из главных богородичных праздников — Рождеству Богородицы. 8 сентября 1431 года Юрий, отстояв обедню в соборе Рождества Богородицы Саввино-Сторожевского монастыря близ Звенигорода, выехал в Орду. Избрав этот день, он не только передал себя под покровительство Богородицы, но и лишний раз помянул отца: 8 сентября 1380 года Дмитрий Донской одержал победу на Куликовом поле.

Путешествие в Орду в это время года занимало от одного до двух месяцев. Но к этому сроку обычно прибавлялись и долгие месяцы ожидания: хан не любил спешить в такого рода делах. Просителям нужно было дать время раздать все подарки и истратить все припасенные деньги на подкуп влиятельных людей. Василий и Юрий вынуждены были остаться зимовать в степях. У каждого здесь были свои враги и свои доброхоты. Поначалу оба соискателя попали в распоряжение «московского даруги» (чиновника, ведавшего сбором ордынской дани с Московского княжества) по имени Минбулат. Он был явно на стороне Василия и не скрывал этого. «Князю же великому честь бе велика от него, а князю Юрию безсчестие и истома велика» (19, 96).

Пока Юрий с Тегиней кочевали по Крыму, московские бояре занимались интригами при ханском дворе. Особенно искусен в этом деле оказался боярин Иван Дмитриевич Всеволожский — перешедший на московскую службу и при этом потерявший княжеский титул внук смоленского князя Александра Глебовича. Обвиняя Тегиню в стремлении подчинить себе всю Орду, а Юрия — в дружбе с Литвой, он сумел настроить против них весь двор и самого Улу-Мухаммеда. Весной, когда Тегиня явился к ханскому двору и узнал о его настроениях, судьба Юрия уже была предрешена. Опасаясь расправы, Тегиня не решился вмешиваться в тяжбу и открыто поддерживать Юрия. Последней надеждой мятежного князя оставалось его собственное красноречие на суде. Ордынские правители позволили каждому из соискателей выступить со своими аргументами. «И многа пря бысть межи их; князь велики по отчеству и по дедству искаше стола своего, князь же Юрьи летописци и старыми списки и духовною отца своего великого князя Дмитриа» (19, 96). Иначе говоря, Василий обосновывал свои права тем, что и отец его и дед получили московское княжение по прямой линии, от своих отцов. Юрий же ссылался на завещание Дмитрия Донского и приводил примеры из летописей, когда великокняжеский престол переходил к старшему в роде.

Спор князей затянулся. Но тут смиренно попросил слова боярин Всеволожский. Речь его (в передаче летописца) содержала аргументы иного порядка. Вместо бесплодных прений о том, в чем же заключается «правда», он убедительно показал, как вся эта тяжба должна выглядеть с точки зрения интересов Орды. «Наш государь великий князь Василей ищет стола своего великого княжениа, а твоего улусу, по твоему цареву жалованию и по твоим девтерем и ярлыком, а се твое жалование пред тобою; а господин наш князь Юрий Дмитреевич хочет взяти великое княжение по мертвой грамоте отца своего, а не по твоему жалованию, волного царя; а ты волен во своем улусе, кого въсхощешь жаловати на твоей воли, а государь наш князь велики Василей Дмитреевич великое княжение дал своему сыну великому князю Василию по твоему жалованию волнаго царя; а уже, господине, которой год сидит на столе своем, а на твоем жаловании, тебе, своему государю, волному царю, правяся (подчиняясь. — Н. Б.), а самому тебе ведомо» (19, 96).

Полагают, что Всеволожский ссылался на какие-то подлинные документы («девтери и ярлыки»), которыми хан еще при жизни Василия I одобрил передачу престола Василию П. Однако основной смысл его мудрой речи состоял в следующем прагматическом рассуждении: зачем хану менять правителя в Москве, когда и нынешний вполне хорош для Орды? Согласившись с этим убедительным доводом, Улу-Мухаммед вынес свое окончательное решение. Притязания Юрия признавались необоснованными, а сам он в знак покорности племяннику должен был публично «конь повести под ним» (19, 96).

Выступить в роли стремянного у своего 17-летнего племянника было бы нестерпимым унижением для старого князя. Он наотрез отказался от такой формы покаяния. Дело принимало плохой оборот: за неповиновение ханской воле Юрий мог заплатить головой. Но такой исход тяжбы едва ли был выгоден московским правителям. Избавившись от Юрия руками ханского палача, Василий наверняка получил бы непримиримых врагов в лице его братьев и сыновей. Да и моральная сторона дела, кажется, еще имела некоторое значение для молодого великого князя. В итоге Василий стал просить хана отменить приговор. Другим фактором, заставившим Улу-Мухаммеда сменить гнев на милость, стала изменившаяся ситуация в степи. Против хана восстал один из Чингизидов — Кичи-Ахмед. Теперь Улу-Мухаммед не мог отталкивать от себя таких могущественных вельмож, как Тегиня. Тот, в свою очередь, приободрился и стал настойчиво требовать снисхождения для Юрия. В итоге хан отменил свое прежнее решение о покаянии Юрия и даже в качестве утешения за присужденное Василию великое княжение прибавил к уделу Юрия город Дмитров со всеми прилежащими к нему волостями.

Летом 1432 года Василий II вернулся в Москву. Возвращаясь с победой, князья обычно приурочивали свой въезд в город к праздничному дню. Торжественность события умножалась торжественностью праздничного богослужения в городском соборе. Толпы свободных от работы горожан приветствовали своего победоносного правителя. Выехав из Москвы в Орду 15 августа 1431 года, на праздник Успения Богоматери, Василий II возвратился победителем «на Петров день» — 29 июня 1432 года. Этот день — как и первый — был избран не случайно. В московском Успенском соборе существовал придел в честь Спадения вериг с апостола Петра. Именно в этом приделе был погребен московский первосвятитель митрополит Петр. В день отъезда князь Василий обращался к святому митрополиту Петру с просьбой о помощи. Теперь, в праздник Петроверигского придела, Василий совершил здесь благодарственный молебен. Таким образом москвичи могли наглядно убедиться в том, что их князь находится под особым покровительством первого московского святого — митрополита Петра.

Юрий, вернувшись из Орды, поехал в Звенигород, а оттуда в свое новое владение — Дмитров. Однако ему не суждено было долго наслаждаться своим приобретением. Ведь на него ополчилось само время, победить которое не смог еще ни один самый искусный полководец. Время — этот вечный двигатель истории — всегда работает на пользу молодым. Оно расчищает им путь, сгоняя в могилы стариков. В эпоху, о которой идет речь, люди начинали трудиться и воевать очень рано. Дорога жизни была обычно недлинной. Тот, кто достигал межи пятидесятилетия, считался уже стариком. И жить ему оставалось считанные годы…

9 июля 1432 года в возрасте 50 лет умер младший брат Юрия Звенигородского князь Андрей Можайский. Другой брат, Петр, скончался еще в 1428 года в возрасте 44 лет. Таким образом, из пяти сыновей Дмитрия Донского, переваливших рубеж XV столетия, в живых оставался кроме Юрия лишь Константин. Точная дата его кончины неизвестна. Но можно думать, что это произошло около 1433 года. Кончина братьев, связанных с ним не только узами крови, но и общими интересами защиты своих удельных прав, сильно ослабляла позиции Юрия. Плохие для Юрия новости пришли осенью 1432 года и из Литвы. Его «побратим» князь Свидригайло был свергнут с престола своим соперником Сигизмундом и бежал в Полоцк. Там он собрал войско и попытался вернуть престол, но потерпел окончательное поражение в декабре 1432 года (83, 45).

Плохие новости для Юрия, напротив, придавали уверенности его врагам. Возникла реальная угроза того, что москвичи, пользуясь перевесом сил, попытаются схватить Юрия в Дмитрове или Звенигороде. Не желая стать легкой добычей для соперника, князь покинул Подмосковье и вновь забрался в свою галицкую берлогу. Опасения его, кажется, были не напрасными: уже осенью 1432 года Василий II приказал своим воеводам захватить Дмитров и арестовать находившихся там наместников Юрия.

Между тем в Москве для победителей настало время платить по векселям. Однако они к этому были явно не склонны. Глава московского посольства Иван Дмитриевич Всеволожский, столь удачно отстаивавший права Василия II в Орде, напомнил о том, что ему был обещан в случае успеха роскошный подарок: дочь боярина должна была стать невестой великого князя Василия. Но Софья и Василий ответили холодным отказом. Возможно, для отказа был найден какой-нибудь благовидный повод. Но это не меняло сути дела. Еще недавно бахвалившийся своим будущим родством с великим князем, Всеволожский стал теперь всеобщим посмешищем.

Очевидно, что многоопытный боярин был не из тех, кто верит людям на слово. Софья Витовтовна и ее сын перед отъездом в Орду дали Всеволожскому какие-то гарантии в виде клятв или обещаний при свидетелях. Поверив им, он не жалел сил и средств для достижения заветной цели. И цель была достигнута. Но, как известно, «оказанная услуга не стоит ни гроша». Исключительное возвышение Всеволожского после смерти Василия I и прежде задевало амбиции старомосковского боярства. Теперь оно могло и вовсе оттолкнуть его от престола Василия П. Кроме всего прочего, Софья не желала слишком близко подпускать этого хитрого и честолюбивого человека к своему сыну.

Страдая от унижения и сгорая жаждой мести, боярин бежал из Москвы. Он решил объединить всех потенциальных противников Василия II и подтолкнуть их к мятежу. С этой целью Всеволожский посетил Углич, где сидел на уделе младший сын Донского Константин. Боярин знал, что в 1419 году Константин имел крупную ссору со своим старшим братом, великим князем Василием I, из-за отказа присягнуть на верность 4-летнему Василию Васильевичу как будущему наследнику московского престола. Московский князь конфисковал тогда удел Константина, а сам он вынужден был некоторое время отсиживаться в Новгороде. Позднее братья помирились. Но старые обиды — как уголья под золой…

Из Углича кипящий ненавистью Всеволожский через Кашин поскакал в Тверь. Там в эти годы правил энергичный и честолюбивый князь Борис Александрович. Встреча с ним прибавила Всеволожскому уверенности в успехе. Теперь он мог приступить к главной части своего замысла — возмущению Юрия Звенигородского. Кривыми февральскими дорогами мятежный боярин помчался к далекому Галичу. И разбуженные топотом копыт вековые ели лениво стряхивали вослед ему сугробы снега со своих мохнатых лап…

Главный виновник неудачи Юрия в Орде, Всеволожский не мог надеяться на хороший прием в Галиче. Явись он сюда прямо из Москвы, как обычный перебежчик, — не миновать бы ему темницы. Но теперь он прибыл к Юрию как доверенное лицо Константина Углицкого и Бориса Тверского. Вероятно, он привез какие-то грамоты от них. Судя по стремительной реакции галицкого князя, оба его потенциальных союзника сообщали либо о своем нейтралитете, либо о поддержке выступления Юрия. Имея такие козыри на руках, Всеволожскому оставалось лишь покаяться перед Юрием в своем скудоумии и раскрыть всю тайную изнанку ордынского «правосудия». После этого он мог начать свою новую игру уже за другим столом. Привезенные им вести словно встряхнули Юрия. Галицкий затворник вновь вступил в стремя…

А в далекой Москве думали тогда совсем не о войне. В эти короткие февральские дни там кипели радостные хлопоты. 17-летний великий князь Василий готовился вступить в брак с княжной Марией Ярославной — внучкой героя Куликовской битвы Владимира Андреевича Серпуховского. Эта династическая комбинация, автором которой, несомненно, была мать жениха, сулила Василию гораздо больше выгод, чем брак с дочерью Всеволожского. Удачным было уже то, что отец невесты князь Ярослав Владимирович (владевший по завещанию отца Малоярославским уделом) умер в 1426 году во время «великого мора». Таким образом, великий князь был избавлен от какого-либо нежелательного воздействия со стороны тестя. Единственный из уцелевших после «великого мора» серпуховских князей, брат невесты, юный Василий Ярославич, обрадованный перспективой стать шурином самого великого князя, осенью 1432 года подписал с ним «докончание», фактически лишавшее его какой-либо политической самостоятельности.

По линии матери невеста принадлежала к знатнейшему московскому роду Кошкиных. (Ветви этого рода позднее дали России Романовых и Шереметевых.) Ее прадед — умерший в 1407 году боярин Федор Кошка — был свидетелем при составлении духовной грамоты Дмитрия Донского и любимцем Василия I. Дед невесты — боярин Федор Федорович по прозвищу «Голтяй» — был удостоен чести выступать одним из свидетелей духовной грамоты Василия I. Умер он около 1425 года. Дочь Федора Голтяя Марья в 1406 году вышла замуж за князя Ярослава Владимировича. Дядья невесты по линии матери ко времени свадьбы уже умерли, за исключением Андрея Федоровича Голтяева. Он верой и правдой послужил Василию II и сложил за него голову в злосчастном бою под Суздалем в 1445 году. Таким образом, невеста Василия II не была обременена длинным шлейфом алчной и спесивой родни. Но при этом она вводила в семейный круг великого князя своего брата Василия Серпуховского — важную фигуру в тогдашних политических комбинациях. Доволен был выбором Василия II и весь могущественный «Кошкин род».

В воскресенье 8 февраля 1433 года состоялась свадьба. Во время шумного и хмельного застолья произошел скандал. Один из бояр (по некоторым источникам — Захарий Иванович Кошкин, по другим — Петр Константинович Добрынский) стал вопить, что на князе Василии Косом (старшем сыне Юрия Звенигородского), который вместе с младшим братом Дмитрием Шемякой присутствовал на свадьбе, он опознал тот самый драгоценный пояс, что был некогда похищен из имущества Дмитрия Донского, а затем, пройдя через несколько рук, попал к Ивану Дмитриевичу Всеволожскому. Тот, зная историю пояса, тем не менее включил его в состав приданого, которое дал своей внучке, обрученной с Василием Косым. Последний, ни о чем не подозревая, решил щегольнуть новым богатым поясом на свадьбе Василия П.

Это невинное щегольство обернулось для него всесветным позором. Старая княгиня Софья подозвала к себе Василия Косого и собственноручно сорвала с него драгоценный пояс. Что толкнуло княгиню на этот поступок: простая алчность, хитроумный расчет или вскипевшая вдруг злоба на врагов ее сына — неизвестно. Однако последствия его оказались катастрофическими. Глубоко оскорбленные братья Юрьевичи бросились вон из дворца. На другое утро они уже мчались сквозь февральскую метель на север, в Галич. Душившая их ненависть к Москве требовала исхода. В Ярославле они сорвали зло на ни в чем не повинных местных князьях — подручниках Василия II. По приказанию Юрьевичей их казна была разграблена. Такой же участи подверглись и богатейшие люди города.

Примчавшись в Галич, братья застали там уже почти собранное для похода на Москву войско. Юрий и сам хотел было посылать — а по некоторым сведениям, уже и послал (32, 189) — за старшими сыновьями в Москву. Младший, Дмитрий Красный, все это время находился при нем. Теперь все сыновья были в сборе. Однако Юрий медлил с началом похода, ожидая прибытия всех своих сил. Поторапливаемые Всеволожским, галицкие мятежники все же явно замешкались. Начавшаяся весенняя распутица также замедляла их продвижение. Лишь к концу апреля они подошли к Москве.

В Москве, однако, не сумели должным образом воспользоваться вынужденной медлительностью Юрия. Московские бояре словно впали в какое-то всеобщее оцепенение. О начале войны узнали в Кремле лишь тогда, когда войско Юрия уже подходило к Переяславлю-Залесскому. (В то время название города писали именно так — Переяславль, а не Переславль, как сейчас.) Отправленные навстречу мятежникам московские послы не сумели выиграть время и втянуть Юрия в переговоры. Вместо этого они насмерть переругались между собой. Во всем чувствовалось отсутствие уважаемой и сильной власти, особенно необходимой в пору военной тревоги. Искусная в дворцовых интригах, Софья Витовтовна оказалась беспомощной там, где требовались воинский опыт и героическая воля. Да и по части хитрости она теперь едва ли превосходила Юрия, советником которого был старый лис Всеволожский. Именно он велел Юрию отослать назад московских послов и не терять драгоценное время на переговоры.

Весть о неотвратимом приближении Юрия с его дикими галичанами повергла московскую знать в смятение. Многие стали говорить о том, что следует без сопротивления открыть мятежнику городские ворота и вместо слабого юноши возвести на московский престол доблестного воина. Слышны были и проклятья в адрес Софьи, которой не могли простить чрезмерного властолюбия и литовского происхождения. Единственным, кто оказался на высоте в это отчаянное время, был сам великий князь Василий. Женитьба прибавила ему мужества. Но дело заключалось не только в женитьбе. В темной и загадочной душе этого человека под коростой грехов и пороков скрывалась наследственная доблесть. Временами Василий вдруг вспоминал, что он внук двух великих воителей — Дмитрия Донского и Витовта.

Не доходя верст двадцати до Москвы, на берегу Клязьмы, 25 апреля 1433 года произошло столкновение галицкого войска с отрядом великого князя. Для Юрия не составило особого труда опрокинуть и обратить в бегство перепившихся москвичей. Сам Василий II, убедившись в поражении и не дожидаясь конца побоища, поворотил коня и помчался обратно в Москву. Город имел мощную каменную крепость, взять которую не смогли даже полчища Едигея в 1408 году. Но Василий II, кажется, и не помышлял об «осадном сидении». Вероятно, он не доверял своим собственным боярам и опасался, что они схватят его и выдадут галичанам. К тому же Василию просто не хватило мужества, необходимого для того, чтобы в такой ситуации остаться в Москве и возглавить оборону. Он был сломлен происшедшим на Клязьме и совершенно упал духом. Пароксизм героизма окончился. На смену ему пришел панический страх. Такую смену настроений нетрудно понять. В сущности, это был первый бой, в котором Василий II увидел смерть вблизи. Отныне непреодолимый страх перед окровавленным железом закрался в его душу и навсегда поселился в ней…

Тверь встретила беглецов холодноватой вежливостью. Давно ушли в прошлое те времена, когда тверичи готовы были начать войну с Москвой по любому поводу. Смирившись с первенством потомков Калиты, тверские князья в XV веке строили свою политику главным образом на благоразумии и умелом лавировании между Москвой, Литвой и Новгородом. Вот и теперь князь Борис Александрович не собирался вмешиваться в московские распри и поддерживать одну из сторон. Об этом он говорил и Всеволожскому во время его приезда в Тверь; об этом поведал теперь и поверженному великому князю Василию. Он дал понять изгнанникам, что само их пребывание здесь нежелательно.

Куда было бежать теперь бедному Василию? В Новгород? Но там он не имел друзей. В Литву? Но этим бегством он окончательно отдал бы Юрию всю Северо-Восточную Русь и стал бы добровольным изгнанником. Да и не было уже в Литве могущественного Витовта, готового вступиться за обиженного внука. Поразмыслив, беглецы приняли довольно неожиданное решение: спуститься вниз по Волге и обосноваться в Костроме. В сущности, это был очень неглупый ход. Василий II занимал удобнейшую в стратегическом отношении позицию. Из Костромы он мог пойти по Волге в Нижний Новгород и далее на юг, в Орду. В Кострому могли удобными речными путями собраться верные великому князю силы со всего московского Севера. Отсюда он мог создать прямую угрозу владениям Юрия и выманить его из Москвы. Впрочем, все это могло стать реальностью лишь при условии энергичных и смелых действий Василия П. Однако таких действий не последовало. Упав духом, он сидел в Костроме и покорно ждал своей участи.

Между тем Юрий двинулся на Кострому с войском, выслав вперед своих сыновей. Юрьевичи без особых хлопот захватили Василия II и передали его в руки подоспевшего отца. Так по воле случая дичь превратилась в охотника, а охотник — в дичь. Но теперь Юрий оказался в новом затруднении: он явно не представлял, что ему следует делать с пленным Василием II и его семейством. По некоторым сведениям, боярин Всеволожский и многие влиятельные люди из окружения Юрия настаивали на решительных мерах, с помощью которых можно было бы навсегда устранить Василия II из политической борьбы. Такими мерами могли быть либо заточение, либо ослепление, либо попросту убийство Василия каким-либо тайным или явным способом. Но заточение могло породить новые смуты и мятежи, а убиение вызвало бы всеобщее осуждение. Таким образом, оставалось ослепление — древняя византийская казнь, с помощью которой человеку оставляли жизнь, но навсегда лишали возможности вернуться к власти. Очевидно, именно к этому и склонял Юрия мстительный Всеволожский.

Однако Юрий со свойственной людям его склада самоуверенностью, по-видимому, уже не считал Василия серьезным соперником. Наряду с этим природное добродушие (а может быть, и твердо усвоенные семейные принципы) не позволяло ему решиться на крайние меры. Близкий к Юрию боярин Семен Федорович Морозов посоветовал отпустить Василия на удел, взяв с него клятву верности. О том, какой именно удел выделить пленнику, долго думать не приходилось. С формально-правовой точки зрения (на которой и стоял Юрий с самого начала своей тяжбы с обоими Василиями), это должен был быть тот самый удел, который Дмитрий Донской завещал Василию I, за исключением, конечно, самой Москвы и великого княжения Владимирского. Таким образом, оставались волости к югу от Москвы, центром которых была Коломна. В силу огромного стратегического значения этой крепости для Московского княжества она при всех семейных разделах Даниловичей неизменно оставалась в руках того, кто занимал московский престол. Однако Юрия такие тонкости ничуть не смущали. Главное для него состояло в том, чтобы дословно исполнить волю своего покойного отца. А тот, как известно, завещал Коломну сыну Василию — отцу Василия II. Стало быть, теперь она должна перейти к прямому наследнику — Василию П. Порег шив дело таким образом (и должно быть, оставшись довольным своей рассудительностью), Юрий в торжественной обстановке (вероятно, в костромском соборе Федора Стратилата, перед чудотворной Федоровской иконой Божией Матери) принял от Василия присягу на верность, а затем на княжеском дворе дал в его честь знатный пир и одарил ценными подарками. После этого Василий был отпущен из Костромы на свой небывалый коломенский удел. Ему разрешили взять с собой не только семью, но и своих бояр.

Очень скоро новому хозяину Москвы пришлось пожалеть о своем снисхождении к костромскому пленнику. Московская знать не желала служить галицкому князю. Ее раздражало засилье худородных галичан при дворе, произвол всесильного фаворита Семена Морозова. Юрий не сумел привлечь на свою сторону старый двор и примирить его с новыми выдвиженцами. Эта задача требовала хорошего знания людей, дальновидности и, так сказать, «системного мышления» — то есть именно тех качеств, которыми Юрий не обладал. Более того, звенигородский князь был настолько уверен в своей полной победе, что принялся немедленно сводить счеты с теми, кого он считал в Москве своими врагами. «Юрий, пришед в Москву, начат многи грабити и казнити, что ему преж не помогали» (49, 238). Смущенные и напуганные таким поворотом дела, москвичи все чаще вспоминали старую поговорку: «Променяли кукушку на ястреба…»

И вот в Коломну потянулись вереницы добровольных беженцев из Москвы. Василий не только радушно принимал обиженных, но и всячески призывал к себе тех, кто готов был принять его сторону. Рассказывая об этом удивительном явлении, летописец заключает: «И тако вси людие от князя Юрия побегоша к нему служити, от мала и до велика, и Иван Дмитриевич (Всеволожский. — Н. Б.) с детьми» (18, 148). (Что касается Всеволожского, то он, как видно, уповал на то, что богатство и хитроумие при любых обстоятельствах сделают его желанным гостем в том и другом стане. Однако сказано в Писании: «Кто бросает камень вверх, бросает его на свою голову» (Сирах, 27:28). Пройдет совсем немного времени — и бедный Всеволожский вспомнит эти горькие слова…)

Старшие сыновья Юрия, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, переживали неудачи отца куда тяжелее, чем он сам. Унаследовав от Юрия неукротимый темперамент и бойцовские качества, они остались обделенными его великодушием. Особой свирепостью отличался старший, Василий Косой. Озлобленный своим физическим недугом, запечатленным в его прозвище, он страдал к тому же и больным честолюбием. После вокняжения Юрия в Москве Василий Косой, как видно, уже примеривался к роли наследника московского престола. Освобождение Василия II и поселение его в Коломне развеяли эти радужные мечты. Василий Косой не смог философски отнестись к новому повороту колеса Фортуны. Виновником своих несчастий он счел отцовского любимца Семена Морозова. Подкараулив боярина в дворцовых сенях, Василий вместе с братом, Дмитрием Шемякой, набросился на него и убил. После этого, спасаясь от отцовского гнева, Юрьевичи бежали из Москвы в Кострому. Так пролилась первая кровь и была преступлена какая-то незримая черта, за которой начинает действовать неумолимый закон — «кровь за кровь»…

Здесь следует заметить, что московская усобица второй четверти XV века, при всей ее многозначности, была еще и вулканическим извержением страстей. Пережившие спокойное, но однообразное правление Василия I, чудом или милостью Божьей уцелевшие во время «великого мора» 1420-х годов, люди того времени были переполнены жаждой жизни. Они захлебывались собственными желаниями, с одинаковым упоением предаваясь то разнузданным чувственным наслаждениям, то глубокому отчаянию и мыслям о смерти. Впрочем, обстоятельства в данном случае лишь ярче высвечивали то, что уже заложено было в самой природе человека. Непоследовательность поступков многих героев Древней Руси, зачастую ставящая в тупик историков, объясняется глубокими отличиями самого их психологического типа. «Как правило, — говорит Й. Хейзинга, — нам трудно представить чрезвычайную душевную возбудимость человека Средневековья, его безудержность и необузданность» (159, 19).

Измена москвичей, гибель боярина Морозова и бегство старших сыновей настолько потрясли Юрия, что он вдруг разом утратил всю свою энергию и волю к победе. Он «посла к великому князю Василью, да идеть на свой стол, а сам иде к Звенигороду; и умиришася с великим князем на том, что ему детей своих не приимати, ни помочи им не давати, и иде в свою вотчину в Галич» (18, 149). Договор с Василием II Юрий заключил, находясь в Звенигороде, между 25 апреля и 28 сентября 1433 года (83, 60). Согласно договору, смирившийся мятежник признавал себя «младшим братом» московского князя, обещал помогать ему во всем и не оказывать никакой помощи своим мятежным старшим сыновьям (6, 75).

К тому моменту, когда Василий II заключил этот договор с дядей, уже грянул гром над головой боярина Всеволожского. Уход Юрия из Москвы воодушевил Василия П. Он почувствовал себя победителем и мог теперь свести счеты с виновниками своих злоключений. Приезд в Коломну с повинной не спас могущественного боярина от беды. Не помогли ему и те гарантии безопасности, которыми он, несомненно, заручился, прежде чем ехать в Коломну. Возможно, Василий II узнал о том, что еще недавно он советовал Юрию решительно расправиться с племянником. Кроме того, злопамятный и склонный к интригам Всеволожский мог толкнуть Юрия на новый мятеж. В итоге и сам боярин и его сыновья были брошены в темницу, а их обширные владения конфискованы. Но самое страшное для Всеволожского было впереди. Скупой на слова летописец так сообщает об этой истории: «Князь же великий Василей Московский Ивана Дмитриевича поймал и велел его ослепити…» (21, 490). Так вслед за старшими Юрьевичами омочил руки в крови и Василий П. Придет время — и ему самому придется испить из той кровавой чаши, которую он поднес теперь Всеволожскому…

Юрий Звенигородский целовал крест на верность племяннику «по любви, в правду, без всякыя хытрости» (6, 80). Однако вынужденная верность никогда не бывает прочной. К тому же Юрий скоро затосковал в своем подмосковном Звенигороде. Его деятельная натура требовала движения и простора. Зажатый в тесном кольце валов, княжеский дворец казался ему захлопнувшейся мышеловкой. Близкая Москва постоянно напоминала о себе болезненными уколами самолюбия. Да и с точки зрения безопасности, Звенигород был далеко не лучшим местом.

Раскол в беспокойном галицком семействе был выгоден москвичам. На Боровицком холме решили воспользоваться благоприятной ситуацией и бить врагов поодиночке. Едва успев утвердиться на вновь обретенном московском престоле, Василий II собрал войско и отправил его на Кострому, где находились тогда Василий Косой и Дмитрий Шемяка. Руководство походом было поручено московскому воеводе Юрию Патрикеевичу. Сын литовского князя Патрикия Наримонтовича, выехавшего в Москву в 1408 году, этот воевода был своим человеком во дворце: его жена приходилась родной сестрой Василию П.

Очевидно, Юрий Патрикеевич имел приказ во что бы то ни стало найти и разгромить Юрьевичей. Когда те отступили из Костромы вниз по левому берегу Волги — он последовал за ними. Дойдя до устья Унжи, Юрьевичи повернули и пошли вдоль речки Немды на север, в сторону Галича. Вслед за ними углубился в совершенно незнакомые ему заволжские леса и московский воевода. Ему казалось, что он вот-вот догонит и пленит мятежников. А между тем Юрьевичи получили долгожданную подмогу от вятчан — восточных соседей Галицкого княжества. Кажется, дрогнуло и связанное клятвами отцовское сердце Юрия Звенигородского: ходили слухи, что на помощь сыновьям он выслал отряд своих галичан. Теперь соотношение сил изменилось не в пользу москвичей…

28 сентября 1433 года на берегу лесной речки Кусь (правый приток Немды) мятежники неожиданно напали на московское войско и наголову разгромили его. Сам воевода был взят в плен. Вероятно, битва произошла близ устья Куси, верстах в 70-ти к юго-востоку от Галича. Юрьевичи послали к отцу с предложением объединить усилия и развить успех новым наступлением на Москву. Однако тот отказался. Идти на Москву в одиночку Юрьевичи не решились. С трофеями и пленными они вернулись обратно в Кострому. Дождавшись, когда на Волге станет лед, братья перешли на правый берег и отправились зимовать к каким-то неизвестным «Турдеевым оврагам».

В Москве известие о битве на реке Куси вызвало взрыв негодования. Виновником поражения москвичей молва (вероятно, пущенная из дворца) назвала князя Юрия, якобы тайно помогавшего сыновьям. Смыть позор поражения на Куси и восстановить свой престиж в глазах только что поддержавшей его московской знати Василий II мог лишь немедленной местью мятежникам. Однако гоняться за Юрьевичами по заволжским лесам было делом не только бесплодным, но и весьма рискованным. Иное дело — поход на Галич. Здесь численное и материальное превосходство москвичей могло быть использовано наилучшим образом. Для оправдания разрыва отношений с Юрием весьма кстати оказалась молва о помощи, оказанной им сыновьям. Таким образом, поход на Галич, начавшийся зимой 1433/34 года, получил вид «справедливого возмездия». В нем участвовали и войска союзников Василия II — Василия Ярославича Боровского и сыновей умершего незадолго перед тем Андрея Дмитриевича Можайского, Ивана и Михаила. Вместе с москвичами ходил на Галич и отряд, который прислал рязанский князь Иван Федорович.

Для обороны Галича Юрий оставил своих старших сыновей. Им удалось отстоять галицкую крепость на вершине холма. (Летописи противоречат друг другу в этом вопросе. Есть сведения, что Василий II «город Галич взя и сожже» (32, 190).) Вся галицкая земля были подвергнута страшному опустошению. Очевидно, Василий II не рисковал затягивать осаду крепости, так как Юрий с отрядом уже вернулся из Белозерья и, спустившись вниз по Обноре, расположился в нижнем течении речки Мезы (Межи) — левого притока Костромы. Заняв этот стратегически важный район, Юрий создал угрозу тылам московского войска. Вместе с тем отсюда он мог напасть на Кострому — оплот московского присутствия в регионе. Маневры Юрия заставили Василия II снять осаду и через Переяславль вернуться в Москву.

Въехав в Галич и самолично убедившись в катастрофических последствиях московского нашествия, Юрий воспылал жаждой мести. Он принял под свои знамена всех трех сыновей и призвал на помощь своих традиционных союзников — вятчан. Собранные им силы Юрий весной 1434 года двинул на Москву. Тем самым повторялась прошлогодняя ситуация: весенний марш галицких мятежников на Москву. Обе стороны извлекли кое-какие уроки из прежней кампании. Юрий выступил пораньше, чтобы не попасть в весеннюю распутицу. Василий II решил встретить врага подальше от собственно московских земель, дабы не допустить их разорения озлобленными зимним погромом галичанами.

20 марта 1434 года войска соперников встретились у села Никола-на-горе в Ростовской земле. Военное счастье, как и прежде, оказалось на стороне многоопытного Юрия Звенигородского. Василий II и его союзник Иван Андреевич Можайский бежали с поля боя. 19-летний великий князь вновь, как и год назад, вынужден был искать убежища неведомо где. Почему он не поскакал в Москву, где находились его мать и жена? Несомненно, здесь скрывалась та же причина, что погнала его прочь из Москвы после поражения на Клязьме весной 1433 года. Молодой великий князь не доверял москвичам и ожидал измены с их стороны. Москва легко могла стать для него западней. Последующие события показали, что у Василия были основания для подобных опасений…

Не мог Василий поехать и в Тверь, где его ожидала либо немедленная высылка, либо арест и выдача Юрию. Холодный прием, оказанный ему в Твери год назад, не оставлял сомнений на сей счет. Таким образом, выбор путей сужался до двух: в Новгород или в Орду. Последний путь был наихудшим, и Василий оставлял его на самый крайний случай. А пока он решил попытать счастья в Новгороде. Очевидно, князь отправился туда по старинной наезженной князьями дороге: от Переяславля по Нерли Волжской до Волги, затем — немного вниз по Волге до устья Мологи, далее — вверх по Мологе, в земли Бежецкой пятины Великого Новгорода.

Союзник Василия II и его товарищ по несчастью Иван Можайский не пожелал разделить с великим князем его скитания. «Просчитав» ситуацию, он решил до выяснения обстановки остановиться в Твери, у своего дальнего родича, тверского князя Бориса Александровича. Василий через посла позвал Ивана к себе в Новгород, но тот, рассыпавшись в извинениях и оправданиях, ответил отказом. Спустя немного времени расчетливый можайский князь получил приглашение от Юрия и поспешил присоединиться к победителю. Так Василий получил еще один наглядный урок человеческой низости. Из этих горьких уроков измены он постепенно и создавал для себя учебник жизни…

Между тем победители немедля устремились к Москве. По дороге Юрий на день-два задержался у Троицы, чтобы помолиться у гробницы своего крестного отца, преподобного Сергия Радонежского. Звенигородский князь издавна имел доверительные отношения с троицкими иноками. В 1422–1423 годах при его активном участии в монастыре был выстроен первый каменный храм — Троицкий собор. Но не только камни и святыни влекли Юрия на Маковец. Здесь, в этой лесной монашеской академии, еще не забыт был тот великий подвижнический дух, который поднял Русь с колен во времена Дмитрия Донского и преподобного Сергия. Здесь, под монотонный звон монастырского колокола, незримо ткалась живая нить русской истории.

24 марта 1434 года галичане подступили к Москве и начали ее осаду. В Кремле руководил обороной боярин Роман Иванович Хромой. Впрочем, «обороны» как таковой, судя по всему, и не было. Юрий приступил к Москве в среду на Страстной неделе. Им владели навеянные посещением Троицы покаянные настроения. Последние три дня Страстной недели князь, как и подобает благочестивому христианину, провел в посте и молитве. В Великий четверг принято было исповедоваться, в пятницу — стоять на выносе плащаницы, в субботу — идти на пасхальную Всенощную. Мог ли Юрий пренебречь этими обычаями? Более того, князь великодушно позволил москвичам беспрепятственно отгулять Пасху и первые два дня Святой недели. Потрясенные таким поведением Юрия, москвичи в среду Святой недели добровольно открыли перед ним городские ворота…

Между тем Василий II вынужден был вести жизнь бесприютного изгнанника. В Новгороде его встретили враждебно. Уже на четвертый день к его резиденции на Городище устремилась толпа вооруженных горожан, требовавших немедленного отъезда беглеца. На то были свои причины. Московская смута усилила пролитовские настроения в Новгороде. В 1434 году в городе находился литовский князь Юрий Лугвеньевич. Он не имел оснований сочувствовать Василию II: тогдашний литовский великий князь Свидригайло был близок с Юрием Звенигородским. В итоге московский неудачник уже 26 апреля покинул берега Волхова и перебрался в Тверь. Но и там ему было отказано в убежище. Тогда, отчаявшись найти доброжелателей на Руси, Василий отправился вниз по Волге. Путь его лежал через Кострому и Нижний Новгород — в Орду.

Это решение нелегко далось Василию П. Но жалоба хану и его вмешательство оставались последней надеждой пасынка Фортуны. Впрочем, и эта надежда была очень слабой: в Орду он ехал почти без денег. Что ждало его впереди? Триумфальное возвращение в Москву на плечах косматых всадников, подобных туче саранчи? Но давно уже минули те времена, когда русские князья поднимались на залитый кровью трон по ханскому ковру. Теперь навести на Москву татар значило навсегда потерять свое гордое имя внука Дмитрия Донского. Да и решится ли хан на войну с многоопытным Юрием во имя интересов какого-то Василия? Не все ли ему равно, кто из потомков Калиты будет в урочное время присылать в Орду положенную дань? И тогда уделом несчастного Василия станут насмешки ордынских вельмож, нестерпимые унижения бедности и наконец — тот образ жизни, который вели его нижегородские родичи после захвата их владений Василием I в 1392 году. Кровавые набеги на русские земли вместе с каким-нибудь забубённым ордынским «царевичем», затем московский плен, и наконец — глухая кончина в ссылке, в захолустье…

Так или примерно так рассуждал, должно быть, Василий II, остановившись в Нижнем Новгороде, на самом краю православной земли, откуда уходила пыльная дорога во владения степного «вольного царя». Однако времени на размышления у него оставалось совсем немного. Уже седлали коней в каких-нибудь трех днях гоньбы в стольном Владимире веселые всадники, которым не терпелось схватить бедного Василия и отправить его в тот дальний путь, из которого еще никто не возвращался…

Кончина Юрия была скоропостижной: летописец замечает, что он умер «въскоре» (29, 148). Смерть его была столь желанна для московского семейства, что невольно закрадываются разного рода подозрения. Впрочем, по меркам той эпохи 59-летний Юрий был уже глубоким стариком. Потрясения последних лет, помноженные на возраст, — вполне достаточное объяснение его неожиданной кончины. Возможно, Юрий предчувствовал недоброе и именно поэтому оставил при себе старшего сына… Как бы там ни было, его исчезновение нанесло сокрушительный удар всему галицкому мятежу. Своим импульсивным благородством, широтой натуры и обращением к идеалам времен Дмитрия Донского Юрий придавал банальной усобице некое величие и историческую перспективу. С его кончиной она окончательно приняла характер семейной дрязги, в которую оказалась поневоле втянута вся Русская земля.

За тот недолгий срок, который отпущен был Юрию как великому князю Московскому, он сумел нагнать страху на удельную мелкоту своими властными замашками. Пользуясь положением, он заключил ряд договоров, в которых возвышалось значение московского князя среди прочих правителей. Но наиболее эффектным деянием Юрия стала чеканка московской монеты с изображением его небесного покровителя — Георгия Победоносца, поражающего дракона. «Чудо Георгия о змие» (так называли эту сцену в Древней Руси) было символической парафразой борьбы Руси с Золотой Ордой. С легкой руки мятежного князя Юрия Георгий, побеждающий змия, навсегда стал символом Москвы.

И все же эти эффектные деяния Юрия не дают основания утверждать, что проживи он дольше — Москву ожидало бы небывалое благоденствие и стремительное возвышение. Правление Юрия было чревато, во-первых, продолжением усобицы с Василием II, причем на сей раз — с участием татар. Во-вторых, преклонный возраст Юрия создавал реальную перспективу скорого прихода к власти его старшего сына Василия Косого — провинциального честолюбца с узким кругозором, черствой душой и непомерными амбициями. По сравнению с ним даже неудачник Василий II был наименьшим из зол.

Как и его отец Дмитрий Донской, Юрий, несомненно, был харизматической личностью. Его можно назвать прямым потомком тех былинных богатырей, которые одним своим боевым кличем обращали в бегство целые полки и отворяли ворота городов. Соратники обожали его, а враги попросту боялись. Вероятно, как все люди этого типа, он был необычен и своей внешностью: ростом, осанкой, взглядом, манерой говорить, огромной физической силой. Впрочем, никаких достоверных портретов мятежника или хотя бы замечаний о его внешности не сохранилось.

Своих сторонников Юрий набирал среди таких же, как и он, глубинных людей: галицких лесовиков-промысловиков, свободолюбивых и диких вятчан. Уверенный в своей тяжелой земной силе, он питал глубокое презрение к врагам и потому постоянно давал им обыгрывать себя в хитросплетениях политической игры. Запустив дело до полной безнадежности, он вдруг словно пробуждался и начинал буйствовать. И тут случалось чудо: судьба вновь оказывала милость своему беззаботному любимцу.

Люди, подобные Юрию Звенигородскому, могли существовать лишь в это удивительное время, когда на пути от ордынского улуса к Московскому государству Северо-Восточная Русь на какое-то краткое время (одно-два поколения!) оказалась предоставленной сама себе. Старый порядок рушился на глазах, а новый еще не сложился. В этой стихии расплавленной государственности и расцветали люди, подобные звенигородскому воителю. Опоздав на Куликово поле, он взял свое в лихом походе «в татарскую землю» в 1399 году и вбил свой гвоздь в гроб Золотой Орды.

Одни историки считали Юрия принципиальным защитником феодальной раздробленности и потому — исторически негативной личностью. Другие полагали, что у него была какая-то оригинальная «политическая программа» (83, 59). Однако ничего определенного (если не считать умозрительной схемы противостояния свободолюбивого русского Севера и холопствующего Юга) они сказать о ней не могли. Третьи лишь печально констатировали: «Нет оснований видеть в галицких князьях представителей „удельно-княжеской оппозиции“, но и об их стремлении поднять знамя Дмитрия Донского также нет свидетельств» (115, 93). При всем том историки обычно как-то упускают из виду одно простое обстоятельство. Мятеж Юрия был прежде всего делом оскорбленной чести. Среди тогдашней русской аристократии такие порывы встречали полное понимание и сочувствие.

Эпическая фигура Юрия Звенигородского исполнена шекспировского трагизма. Могучий разрушитель «рабского прошлого», он был обречен на гибель под колесами не менее рабского будущего. Времена благородных витязей, побеждающих дракона, но не способных победить собственную гордость, заканчивались. Приближались времена мирных холопов «государя всея Руси». И своевольный Юрий (а также и все ему подобные) неизбежно должен был быть признан «язвой общества».

Противник Юрия Звенигородского, Василий II был его полной противоположностью. Он был поздний ребенок. В год его появления на свет отцу исполнилось 44 года, а матери — немногим менее. Как все последыши, он, вероятно, был тщедушен и слабоват здоровьем. Единственный наследник, он вырос в своих московских теремах под усиленным надзором бабок и мамок, без шишек и синяков, но зато и без азартного духа потешных дворовых сражений. Сознание своей исключительности в сочетании с острым чувством физической неполноценности рано испортили его характер. В его поведении высокомерие смешивалось со склонностью к самоуничижению. Он трусил — и впадал в ярость от собственной трусости. Поэтому его героизм всегда носил несколько истерический характер.

«Король умер… Да здравствует король!» — такова была суть известий, которые доставил младшим Юрьевичам во Владимир запыленный гонец из Москвы. Василий Косой извещал братьев о своем восшествии на московский престол. Однако оба Юрьевича отказались признать старшего брата своим господином и великим князем. Свой отказ они, по свидетельству летописца, объяснили брату так: «Аще не восхоте Бог да княжить отец наш, а тебе мы сами не хотим…» (18, 149). В решении Юрьевичей можно усмотреть некую принципиальность. Их отец в своей борьбе основывался на принципе престолонаследия от брата к брату, то есть «по старшинству». Теперь, после кончины Юрия Звенигородского, старшим по династическому положению среди потомков Ивана Калиты оказывался Василий Васильевич. Таким образом, сохраняя верность принципам, которые исповедовал их отец, Юрьевичи должны были уступить Москву своему недавнему сопернику.

Раскол среди Юрьевичей объяснялся, вероятно, не только принципиальными соображениями. На «личный момент» указывает и формулировка ответа младших братьев Василию Косому — «а тебя мы сами не хотим». Высокомерный тон ответа, несомненно, был зеркальным отражением надменного тона послания к братьям нового московского правителя. Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный менее всего хотели оказаться в подчинении у своего жестокого и властного брата. К делу примешивалась и острая жажда мести. Сложившаяся в момент кончины Юрия ситуация позволяла им наконец-то посчитаться с Василием Косым за давние обиды. Своего родного брата они ненавидели и боялись куда сильнее, чем двоюродного брата, Василия Васильевича. Этого последнего Юрьевичи попросту презирали. Им казалось, что при необходимости они смогут расправиться с ним так же легко, как это делал их отец. В довершение ко всему Василий Косой, кажется, был настолько упоен своим новым положением, что даже не подумал о возможной измене братьев. Воистину, никогда человек не бывает так слаб, как в минуту своего триумфа…

Решение младших Юрьевичей отложиться от Василия Косого было, по существу, первым самостоятельным выступлением на исторической сцене князя Дмитрия Шемяки. Именно он, а не его простоватый и набожный младший брат, был инициатором этого «мятежа среди мятежников». Здесь уместны будут несколько штрихов к портрету Дмитрия Шемяки. В момент кончины отца ему было около 26 лет (169, 106). Это был коренастый крепыш (изучение костных останков князя, взятых из его гробницы в Новгороде, позволило определить его рост — около 168 см (169, 212), обладавший незаурядной физической силой. Последнее подтверждается его прозвищем. «Шемяка» (Шеемяка) — силач, способный любому «намять шею». Люди такого склада часто бывают от природы добродушны и невозмутимы. Однако если вывести их из равновесия — они действуют с яростью и силой раненого медведя…

Новый головокружительный поворот колеса Фортуны — которыми вообще так богата вся история галицкого мятежа — превратил Василия Васильевича из готового к бегству в Орду изгнанника в торжествующего победителя. Младшие Юрьевичи, еще недавно травившие его как зайца, теперь почтительно предлагали ему мир и московский престол. Приняв протянутую руку и пообещав братьям существенное увеличение их владений, Василий спустя несколько недель уже подступал к Москве во главе того самого войска, которое Юрьевичи вели на него к Нижнему Новгороду. Не имея под рукой посланного на Василия Васильевича войска и не надеясь на преданность москвичей, Василий Косой бежал из Москвы, прихватив с собой не только великокняжескую, но и городскую казну. В качестве заложницы беглец увез тещу Василия Васильевича — боярыню Марию Федоровну Голтяеву. Вслед за княжившим в Москве лишь один месяц Василием Косым из города бежали и некоторые его сторонники.

В поисках союзников для борьбы с Москвой Василий Косой отправился сначала во Ржев (откуда, вероятно, ссылался с Литвой), затем в Тверь и далее — в Новгород. Выехав из Новгорода осенью 1434 года, мятежник двинулся в Бежецкий Верх, затем в вологодские земли, а оттуда — на Кострому. Легко заметить, что он скитался теми же дорогами, которыми ходил в свое время и копивший силы для войны с Москвой Юрий Звенигородский. Целью этих рейдов было разграбление владений недругов, пополнение рядов своих сторонников, а главное — выбор удобной позиции и подходящего момента для стремительного броска на Москву.

6 января 1435 года, в самый праздник Богоявления, московское войско во главе с самим великим князем Василием Васильевичем разгромило полки Василия Косого в кровопролитной битве на реке Которосль, между Ярославлем и Ростовом. Летопись сообщает точное место сражения: «…у Кузмы и Демьяны на Которосли» (29, 148). (Несомненно, это современный поселок Козьмодемьянск в 15 км южнее Ярославля.) Сам Василий Косой успел ускользнуть с поля боя. Минуя Ростов, он устремился в поисках убежища в тверские земли, в Кашин.

Битва на Которосли — первое поражение галицких воителей в сражении с полками великого князя Василия Васильевича. Оно укрепило боевой дух москвичей, подорванный длинной чередой побед лесовиков. Да и сам великий князь впервые ощутил сладкий вкус победы. Кажется, он умел извлекать уроки из своих неудач. Во всяком случае, его распоряжения выглядят вполне толковыми, хотя и несколько запоздалыми. Узнав о бегстве Василия Косого, «князь великы посла за ним в погоню воевод своих…» (29, 148).

Однако великокняжеские воеводы не успели захватить Василия Косого до того, как он ушел в тверские земли и тем самым стал недосягаем для них. Тверской князь Борис Александрович принял беглеца весьма благосклонно. Продолжение московской войны было столь же выгодно Твери, как и Новгороду. Пока потомки Дмитрия Донского выясняли отношения друг с другом, их «геополитические соперники» могли спать спокойно. И потому тверской князь не только приютил побитого Юрьевича у себя в Кашине, но и помог ему собрать и вооружить сотни три бойцов. Разумеется, это была всего лишь горстка наемников. Однако для такого предприимчивого и дерзкого человека, как Василий Косой, и этого было достаточно, чтобы вновь вступить в игру. К тому же судьба, благосклонная к отчаянным, вновь дала Василию шанс поправить свои дела…

Не имея возможности преследовать врага в тверских землях, посланные для его поимки московские воеводы решили обосноваться в Вологде. Там они стояли с войском, «переимая вести про князя» (29, 148). Расчет москвичей был прост и основателен: рано или поздно Василий Юрьевич вынужден будет покинуть тверские земли и направиться в свой галицкий удел. Путь по Волге через Ярославль был надежно перекрыт московскими полками, во главе которых, вероятно, находился сам великий князь Василий Васильевич. Мятежнику оставалась лишь одна дорога домой: через лесные дебри ярославского Заволжья. На этом пути его и следовало перехватить ударом с севера, из Вологды. Сложность заключалась лишь в том, чтобы своевременно получить весть о движении врага…

Однако Василий Косой не только разгадал замысел москвичей, но и нащупал их слабое место — полную зависимость от данных разведки. Выступив из Кашина, Юрьевич со своим небольшим отрядом, словно волчья стая, скрылся от глаз в заснеженных чащах. У этого лесного невидимки была вполне определенная цель. Преодолев по одному ему ведомым глухим дорогам около трехсот верст, Василий внезапно появился под стенами Вологды и захватил город. Оторопевшим воеводам вместе с их застигнутым врасплох воинством оставалось только сдаться на милость победителя.

Захватив Вологду и разгромив московских воевод, Василий Косой на какое-то время стал хозяином всего заволжского Севера. Против него выступил лишь один из местных правителей — князь Федор Дмитриевич Заозерский, владения которого располагались к востоку от Кубенского озера. Он попытался внезапной атакой пленить Василия и разгромить его отряд. Однако это ему не удалось. В жестоком сражении князь Федор был разбит и сам едва успел спастись. Василий Косой захватил в плен всю его семью.

Одной из главных забот галицкого мятежника было пополнение казны. Деньги нужны были ему прежде всего для продолжения борьбы за Москву. Именно это и послужило главной причиной последовавшего за вологодским «взятием» похода Василия Косого на Великий Устюг. Князь не поленился проделать около четырехсот верст по зимним дорогам от Вологды до Устюга. Богатый торговый город, куда стекалась дань со всей «Пермской земли» и куда охотники свозили добытую в бескрайних северных лесах пушнину, находился под контролем Москвы. В церковном отношении он входил в состав ростовской епархии.

Торная дорога из Вологды в Устюг зимой проходила по замерзшей реке Сухоне. Пользуясь этим наезженным «зимником», скорый гонец мог добраться от одного города до другого дней за шесть-семь. Очевидно, что к тому времени, когда Василий Косой, повоевав в Заозерье, добрался до Устюга, здешние власти уже знали о его нападении на Вологду и о пленении им знатных московских бояр. Московский воевода князь Глеб Иванович Оболенский и находившийся тогда в Устюге представитель ростовского архиепископа («десятинник владычен») Иев Булатов решили сделать то, что не удалось заозерскому князю Федору Дмитриевичу: пользуясь малочисленностью отряда Василия Косого, внезапно напасть на него и убить мятежника. В случае успеха заговорщиков ожидали милости великого князя и щедрая благодарность знатных пленников, которых Василий Косой возил с собой.

Приняв этот план, правители Устюга беспрепятственно впустили Василия Косого в город. Главная трудность состояла теперь в том, чтобы застать мятежника и его свиту врасплох. С этой целью заговорщикам, по-видимому, пришлось решиться на своего рода святотатство. Летописцы, стремящиеся елико возможно обелить действия московской стороны, весьма глухо излагают эту неблаговидную историю. «…И там на Устюзе хотели его (Василия Косого. — Н. Б.) убити, на порании Велика дни, на заутрени, и бысть ему весть; он же един перебеже межи кор (ледяных торосов. — Н. Б.) Сухону, на Дымкову сторону, а кто не поспел людей его за ним, и устюжане тех побили, а что были иманцы князя великого бояре, тех всех отполонили у него» (29,148).

Очевидно, расправа с галичанами была назначена на тот момент, когда князь Василий в окружении местной знати будет идти во главе процессии — крестного хода вокруг храма, которым начиналась пасхальная заутреня. Эта ситуация была самой благоприятной для внезапного нападения: князя окружали заговорщики, а его дружинники (вероятно, безоружные) шли где-то позади, растворяясь в толпе горожан. Тут-то и грянул сигнал к расправе. Наверное, им должен был стать звон соборного колокола…

Однако судьба и на сей раз была благосклонна к старшему Юрьевичу. Предупрежденный кем-то в самый последний момент, он успел вырваться из кипящей убийством толпы и, пользуясь темнотой, незамеченным добраться до берега Сухоны. Была уже середина весны (17 апреля), но, по счастью для беглеца, ледоход на реке еще не начался. (Под этим годом летописец отмечает: «а весна была велми студена» (18, 148). Ночью, карабкаясь по вздыбившимся ледяным глыбам, князь Василий сумел перебраться на другой берег. Поутру он собрал горстку своих уцелевших воинов и не мешкая двинулся на юго-восток, в издавна дружественную галицким князьям Вятскую землю. Ему предстояло преодолеть шесть или семь сотен верст по весеннему бездорожью, Бог весть как переправляясь через разлившиеся реки и подтаявшие болота. Несомненно, это был человек стального закала. Ярость и жажда мести умножали его богатырские силы.

Примерно месяц спустя Василий Косой с подоспевшими на помощь вятчанами уже стоял в Костроме, готовясь к новому походу на Москву. Великий князь Василий Васильевич с войском подошел к Костроме и расположился возле Ипатьевского монастыря. От города его отделяло устье разлившейся по весне реки Костромы. Москвичи были настроены миролюбиво, и причиной этому было не одно только половодье. Великий князь, напуганный вологодским конфузом своих лучших воевод, побоялся вновь испытывать судьбу. Он предложил Василию Косому в обмен на мир признать не только его наследственные права согласно завещанию Юрия Звенигородского, но и прибавить к владениям мятежника богатый Дмитров, которого домогался еще его отец. Нуждаясь в передышке, Василий Косой согласился на мировую.

Оба кузена слишком сильно ненавидели друг друга, чтобы спать спокойно. Василию Косому, должно быть, снилась в ночных кошмарах «устюжская заутреня», рев опьяненной кровью толпы, предсмертные крики друзей, заглушаемые медным гулом пасхальных колоколов — вестников любви и мира. Гордый Юрьевич не мог забыть, как в темноте, объятый ужасом, метался он среди ледяных торосов, слыша за спиной приближавшийся шум погони. Единственным, что могло избавить его от этих наваждений, была месть. И вот осенью того же года неугомонный галичанин вновь бросает перчатку всему и вся.

В «устюжской заутрене» одним из главных заговорщиков оказался десятинник ростовского архиепископа Иев Булатов. Очевидно, и сам владыка Ефрем (1427–1454) был врагом Василия Косого. И потому свою новую войну с Москвой неугомонный Юрьевич начал с того, что на обратном пути из Дмитрова в Кострому пограбил владения ростовской епископской кафедры. Тем самым галичанин дал понять, что не считает себя связанным условиями «Ипатьевского» мирного договора. Послав соответствующие «разметные грамоты» великому князю, он решил для начала вернуть себе Галич, которым согласно завещанию Юрия Звенигородского владел Дмитрий Красный, связанный с великим князем союзническими обязательствами. Василий Косой без труда оттеснил брата и утвердился в Галиче. Благодаря своему географическому положению этот город был удобным плацдармом для наступления на самых различных направлениях. Отсюда поздней осенью 1435 года (по зимнему пути) Василий Косой отправился по замерзшим лесным рекам на север — к ненавистному для него Устюгу. Князя кроме его собственной дружины сопровождали все те же воинственные вятчане — постоянная опора галицких князей.

В начале января 1436 года войско Василия Косого подошло к Устюгу и осадило город. Устюжане хорошо понимали, какая участь грозит многим из них в случае захвата города разъяренным Юрьевичем. Черпая силы в отчаянии, небольшой и слабо укрепленный Устюг держался до последней возможности. Он был взят галичанами только через девять недель при помощи вероломства. Василий Косой целовал крест на том, что не причинит вреда защитникам крепости в случае капитуляции (37, 86). Однако вступив в город, он учинил там свирепый погром.

Новый мятеж Василия Косого и его успешные действия в Заволжье сильно встревожили московских правителей. Казалось, что энергия и удача этого безумца способны сокрушить любые преграды. О его планах можно было лишь догадываться. Во всяком случае, следовало готовиться к отражению еще одного похода галичан на Москву. С этой целью великий князь Василий II собрал под свои знамена всех потомков Дмитрия Донского. В союзе с ним состоял и ярославский князь Александр Федорович Брюхатый. Для войны с Василием Косым москвичи наняли известного своей доблестью литовского князя Ивана Друцкого, который зимой 1435/36 года жил во Пскове.

В Москве сильно опасались того, что в случае новых успехов галичан на сторону Василия Косого может переметнуться его младший брат Дмитрий Шемяка. Кажется, эти опасения были напрасными: второй Юрьевич мирно сидел в своем Угличе и думал не о войне, а о женитьбе. Но, как известно, «пуганая ворона и куста боится». Москвичи решили заранее пресечь возможную измену. Когда Дмитрий зимой 1435/36 года явился в Москву, чтобы пригласить великого князя на свою свадьбу, тот приказал схватить его и бросить в темницу. Местом заточения была избрана Коломна, куда в 1434 году галицкие князья сослали самого Василия П.

Между тем приближалось время решающих сражений. Расправившись с устюжанами и тем самым укрепив тылы, Василий Косой до начала весенней распутицы успел привести свое войско в Вологду. Здесь его ожидал приятный сюрприз в виде «двора» Дмитрия Шемяки. Около пятисот всадников во главе с воеводой Акинфом Волынским пополнили войско Василия Косого. Из Вологды мятежник (вероятно, все той же знакомой дорогой, по рекам Обноре и Костроме) спустился на юг, к Волге. Когда на Волге закончился ледоход, Василий Косой в районе Костромы переправился на правый берег и не мешкая двинулся через Нерехту в сторону Ростова. Однако московские полки, которыми командовал сам Василий II, уже успели выйти почти на те же рубежи, на которых они в январе 1435 года остановили мятежника. Источники по-разному называют место этого решающего сражения. Достоверно известно только одно: битва произошла 14 мая 1436 года где-то в окрестностях Ростова.

Князь Василий Юрьевич, казалось, не спешил начинать сражение. Вместо этого он прислал к великому князю парламентера — монаха соседнего Борисоглебского монастыря по имени Русан — с предложением отложить сражение на следующий день. Очевидно, посредничество духовного лица усыпило бдительность московских воевод. Василий II согласился на отсрочку и распустил свои полки по окрестностям «по кормы», то есть для поисков пропитания воинам и лошадям. Вскоре выяснилось, что «отсрочка» была лишь коварной уловкой. На вероломство Василия II по отношению к Дмитрию Шемяке его брат отплатил той же монетой. Когда москвичи и их союзники (князь Иван Андреевич Можайский, младший брат Василия Юрьевича князь Дмитрий Юрьевич Красный, литовский князь Иван Друцкий) разъехались по своим станам, мятежник попытался неожиданной атакой захватить лагерь Василия II и пленить его самого. Очевидно, это был единственный шанс Василия Юрьевича, не имевшего надежд на успех в решающем сражении из-за малочисленности своей рати. Впрочем, галицкие князья вообще были склонны ко всякого рода дерзким и неожиданным предприятиям, которые им часто удавались…

Однако московские дозоры своевременно заметили приближавшихся врагов и срочно оповестили великого князя. На сей раз он повел себя мужественно и, не помышляя о бегстве, самолично принялся трубить тревогу. На его счастье, московские полки не успели еще разбрестись слишком далеко. Услышав сигнал, воины быстро примчались к ставке великого князя и вступили в бой с мятежниками. В итоге вероломство Василия Юрьевича обернулось против него. В пылу сражения он отделился от своего войска и, по-видимому, решил уйти незамеченным. Но один из московских воевод, Борис Тоболин, опознал беглеца и, позвав на помощь князя Ивана Друцкого, кинулся в погоню. На сей раз удача изменила галичанину. Плененный преследователями, он был приведен в стан великого князя, а оттуда отправлен под стражей в Москву.

Сражение под Ростовом произошло в понедельник 14 мая 1436 года. Накануне церковь праздновала «Неделю о слепом» и вспоминала евангельскую историю о чудесно исцеленном слепце. Для галицкого князя это совпадение оказалось зловещим предзнаменованием. Через неделю после битвы он был ослеплен в московской тюрьме по приказу Василия II (37, 86). Жестокой расправе подверглись и плененные союзники Василия Юрьевича — вятские воеводы Дятел и Семен Жадовский. Первого повесили в Москве, второго отдали на растерзание разъяренной толпе в Переяславле.

Судьба надолго отвернулась от Василия Юрьевича. Проведя десять лет во мраке слепоты и смраде московской темницы, он все же дожил до тех дней, когда его мучитель Василий II сам попал в руки врагов, был ослеплен и сослан в Вологду. Однако и тут радость галичанина была недолгой. Василий II через год вернул себе Москву и великокняжеский престол. Все эти удары судьбы сокрушили некогда могучего и непобедимого старшего Юрьевича. Под 1448 годом летописец сообщает о его кончине, не поясняя, где и при каких обстоятельствах это произошло…

Упрятав мятежника в темницу, Василий II присоединил к своим владениям его бывший удел — города Звенигород и Дмитров с округой. Средний сын Юрия Звенигородского Дмитрий Шемяка был освобожден из-под стражи в Коломне. 13 июня 1436 года он целовал крест на верность Василию II и признал себя его «младшим братом». В тот же день князья скрепили своими печатями текст «докончания». «А где всядешь сам на конь на своего недруга, и мне с тобою поитьти, — клялся Дмитрий Шемяка великому князю. — А где мене пошлешь, и мне поитьти без ослушания. А где пошлешь своих воевод, и мне послати с ними своих воевод» (6, 90). Лишь после этого Дмитрий Шемяка смог вернуться к себе в Углич, где его уже полгода ждала невеста — княжна Софья Дмитриевна Заозерская.

ГЛАВА 2 Вокруг колыбели

Мятеж галичан нанес тяжелый удар по престижу Москвы как политического центра всей Северо-Восточной Руси. Однако Юрий Звенигородский и его сыновья лишь усугубили те трудности, с которыми столкнулось московское «собирание Руси» в первой трети XV века. Московские земли были опустошены нашествием Едигея в 1408 году; они вновь обезлюдели из-за «великого мора» в последние годы правления Василия I. Близкое соседство могущественной Литвы стало постоянным соблазном для всех недовольных московским первенством. Наконец, существовала проблема харизматического лидера — любимого героя Средневековья. Москве в этот период явно не хватало нового Дмитрия Донского, храброго и удачливого, умевшего где лаской, а где и плахой смирить кичливую знать, способного зажечь толпу своей кипучей энергией и несокрушимой верой. И хотя внутренние распри в Литве и Орде в 1430-е годы на время избавили Москву от угрозы новых нашествий, — необходимость «подтянуть вожжи» и укрепить авторитет великого князя Владимирского была очевидна.

После кончины митрополита Фотия 2 июля 1431 года москвичи, по некоторым сведениям, безуспешно пытались провести на кафедру своего кандидата — рязанского епископа Иону (44, 89). Главой Православной Церкви в Литве стал Герасим — ставленник великого князя Литовского Свидригайло, занимавший прежде смоленскую епископскую кафедру. О его приезде на Русь в 1434 году псковская летопись сообщает в следующих примечательных словах: «Того же лета Герасим владыка, на осень, приеха из Царя-града от патриярха поставлен митрополитом на Рускую землю, и приеха в Смоленск. А на Москву не поеха, зане князи руския воюются и секутся о княжении великом на Рускои земли» (40, 42). Последнее объяснение выглядит малоубедительно: во-первых, литовские князья «воевали и секлись» в те годы ничуть не меньше, чем московские, а во-вторых, Герасим как архипастырь обязан был выступить в роли миротворца, как это обычно делал его предшественник, митрополит Фотий. Единственной веской причиной, по которой Герасим не ехал в Северо-Восточную Русь, могло быть лишь то, что в Москве его считали митрополитом Литовским, то есть раскольником, не имевшим здесь никаких канонических прав.

Карьера литовского митрополита Герасима была недолгой. Великое княжество Литовское страдало тогда от столь же губительной внутренней смуты, что и Северо-Восточная Русь. Против великого князя Свидригайло выступил его двоюродный брат Сигизмунд. Соперничество Гедиминовичей было окрашено средневековой жестокостью. Заподозрив митрополита Герасима в какой-то «измене», Свидригайло в июне 1435 года приказал сжечь его на костре. Такого еще не знала история Русской Церкви…

Митрополит Исидор торжественно въехал в Москву 2 апреля 1437 года — во вторник на Святой неделе. Спустя всего пять месяцев он отправился в сопровождении большой свиты из духовных лиц на церковный собор в Италию. Вернулся Исидор в Москву только 19 марта 1441 года. Но через несколько дней митрополит-униат по приказу великого князя Василия II был взят под стражу. Вскоре ему дали возможность бежать из Москвы, а затем и из русских земель. Таким образом в период с 1431 по 1448 год (когда собором русских епископов был поставлен первый автокефальный митрополит Иона) русские земли вообще не имели высшей церковной власти — важного фактора политической стабильности. А между тем молодой великий князь Василий II, как никто другой, нуждался в мудрых советах старца-митрополита. Его собственные решения часто отмечены были печатью поспешности и недальновидности. Одним из таких решений стал закончившийся катастрофой «белевский поход» московского войска…

Примирившись с галицкими братьями Юрьевичами, Василий II на следующий год решил на деле испытать их лояльность. Поводом для этого стала война против ордынского «царя» Улу-Мухаммеда. Низложенный своим дядей и соперником ханом Сеид-Ахмедом, внук грозного Тохтамыша с небольшим отрядом осенью 1437 года обосновался в верховьях Оки. Местные «верховские» князья находились в двойной вассальной зависимости: от Литвы и от Москвы. Вторжение татар в их владения не представляло особой опасности для Москвы. Однако Василий II все же собрал большое войско и послал его против Улу-Мухаммеда. Между тем именно этот хан в 1432 году решил спор между Василием II и Юрием Звенигородским в пользу Василия. Теперь московский князь предпочитал об этом не вспоминать…

Руководство кампанией было поручено Дмитрию Шемяке и Дмитрию Красному. Трудно понять, почему великий князь доверил Юрьевичам свою армию, а сам остался дома. Возможно, он решил повторить ситуацию 1399 года, когда Василий I в ответ на враждебные действия ордынских «царевичей» на восточных границах своих владений послал Юрия Звенигородского во главе московского войска воевать земли волжских болгар. Тогда поход принес москвичам славу и богатую добычу. Но теперь все сложилось по-иному…

Летописи по-разному описывают обстоятельства военной катастрофы, получившей у современников название «Белевщины». Однако в целом московские летописцы в один голос объясняют поражение нерадивостью и самонадеянностью князей Юрьевичей. Еще по дороге к Белеву они позволяли своим воинам грабить те земли, через которые пролегал их путь. Устрашенный многочисленностью подступившей к Белеву московской рати, хан готов был признать себя вассалом Москвы и в знак покорности послать своих сыновей в заложники к Василию П. Однако Юрьевичи отвергли эти заманчивые предложения. В ответ небольшой татарский отряд рано утром 5 декабря 1437 года скрытно приблизился к русскому стану и стремительной атакой наголову разгромил московское войско. Ходил слух, что один из русских военачальников, мценский воевода Григорий Протасьев, тайно сносился с татарами и способствовал их победе (27, 240). (Два года спустя он был пойман и по приказу Василия II ослеплен.)

Согласно некоторым источникам, после победы под Белевом Улу-Мухаммед пошел по Оке к Волге. Там он обосновался несколько выше устья Камы. Некоторые историки считают этот эпизод началом Казанского ханства. Другие полагают, что хан никуда не уходил из полюбившегося ему Белева. Как бы там ни было, летом 1439 года Улу-Мухаммед решил свести счеты с москвичами. Стремительным броском он привел свою орду к стенам московской крепости. 3 июля началась ее осада (37, 87).

Великий князь после ухода татар вернулся из Заволжья и обосновался в Переяславле-Залесском. Сюда он вызвал на совещание своих кузенов — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Оба они, судя по молчанию источников, не принимали участия в обороне Москвы. Желая задобрить Юрьевичей, Василий II поручил младшему из них временно управлять Москвой, «а сам поживе в Переславли и в Ростове до зимы, бе бо посады пождьжены от татар, и люди посечены, и смрад велик от них» (29, 150). Трудно понять, чем продиктована была эта поразительная фраза: простодушным натурализмом бесстрастного свидетеля событий — или скрытым презрением к правителю, не пожелавшему вернуться в разоренную по его же вине столицу из-за смрада разлагавшихся в июльскую жару непогребенных тел?

(Сокровенное значение того или иного замечания летописца часто раскрывается лишь в контексте всего летописного текста. В данном случае следует иметь в виду, что несколькими страницами выше в той же самой Ермолинской летописи содержится описание совершенно иного поведения Дмитрия Донского в сходной ситуации. В 1382 году полчища хана Тохтамыша разорили Москву. После ухода татар Дмитрий с двоюродным братом Владимиром Серпуховским немедленно вернулся на пепелище. «По сем же прииде князь велики и князь Володимер на Москву и видеша град пожьжен, а церкви разорены, а трупиа мертвых многа суща вельми, и многы слезы излияша, и повелеша телеса мертвых погребати, и даваша от 80 мертвецов по рублю, и выиде того 300 рублев» (29, 129). Сопоставление напрашивалось само собой. Благородство Дмитрия Донского, оплакивающего общее горе и на свой счет погребающего погибших, — и брезгливое равнодушие к новой трагедии его жестокосердного внука.)

Вслед за кратким сообщением о рождении у Василия II сына Ивана на странице летописи — словно выцветшее пятно засохшей крови. «Тое же весны Федко Блудов Сука Василья убил да Ивана Григорьевича Протасьева утопил. Того же лета и самого Федка, поймав, повесили на Коломне на осокори» (29, 150). Что стояло за этой чередой убийств — летописец не объясняет. Но надо же было такому мрачному сообщению оказаться рядом с благой вестью о рождении наследника престола…

Младенцу Ивану не исполнилось и года, когда московский двор был потрясен странной и жуткой кончиной младшего из галицких князей — Дмитрия Красного. Мимо этой средневековой истории не мог пройти Н. М. Карамзин, пересказавший летописи в следующих словах: «Меньший брат, Димитрий, скоро умер в Галиче, достопамятный единственно наружной красотою и странными обстоятельствами своей кончины. Он лишился слуха, вкуса и сна; хотел причаститься Святых Тайн и долго не мог, ибо кровь непрестанно лила у него из носу. Ему заткнули ноздри, чтобы дать причастие. Дмитрий успокоился, требовал пищи, вина; заснул — и казался мертвым. Бояре оплакали князя, закрыли одеялом, выпили по нескольку стаканов крепкого меду и сами легли спать на лавках в той же горнице. Вдруг мнимый мертвец скинул с себя одеяло и, не открывая глаз, начал петь стихиры. Все оцепенели от ужаса. Разнесся слух о сем чуде: дворец наполнился любопытными. Целые три дня князь пел и говорил о душеспасительных предметах, узнавал людей, но не слыхал ничего, наконец действительно умер с именем Святого: ибо — как сказывают летописцы — тело его, через 23 дня открытое для погребения в московском соборе Архангела Михаила, казалось живым, без всяких знаков тления и синеты» (89, ПО).

Помимо таинственной кончины Дмитрия Красного, первый год жизни будущего государя был отмечен для Москвы новыми военными тревогами. 20 марта 1440 года великий князь Литовский Сигизмунд был убит заговорщиками. 29 июня того же года на литовский престол вступил новый правитель — князь Казимир Ягайлович, брат польского короля Владислава. Как обычно, смена власти в Литве сопровождалась заговорами, мятежами и бегством недовольных новым режимом вельмож ко двору московского великого князя. В литовских усобицах Москва издавна делала ставку на православную часть местной аристократии, недовольную засильем католиков. С помощью единоверцев московские князья надеялись вернуть под свою верховную власть захваченные Гедиминовичами области Западной и Юго-Западной Руси. Такого рода усилия предпринимал и Василий II в 1440 году. Однако они оказались безуспешными. Мечты о возвращении Смоленска и Северской Украины по-прежнему так и остались мечтами.

Новгород, постоянно искавший дружбы с литовскими князьями для противодействия московскому произволу, поспешил заключить договор с Казимиром. Раздосадованный чередой неудач, Василий II решил напомнить новгородцам о том, что именно он, великий князь Владимирский, является их верховным сюзереном. Только стремительный карательный поход на Новгород мог укрепить авторитет Москвы, сильно пошатнувшийся после «белевщины» и нашествия Улу-Мухаммеда. Такие походы (порой успешные, а порой и неудачные) предпринимали время от времени почти все великие князья Владимирские со времен Андрея Боголюбского. Новгородская кампания зимы 1440/41 года была организована с большим размахом. Предвидя не слишком опасное, но достаточно прибыльное дело, московскому войску прислал помощь тверской князь Борис Александрович. С запада в новгородские владения вторглась псковская рать. Опустошая новгородские волости, сжигая ни в чем не повинные деревни и погосты, Василий II приближался к озеру Ильмень. Новгородцы сначала ответили великому князю разграблением некоторых московских владений по Северной Двине. Однако после того как Василий II захватил городок Демон, игравший важную роль в обороне южных областей Новгородской земли, «золотые пояса» сбавили тон. Новгородский архиепископ Евфимий II от имени всей боярской республики заключил с москвичами мир, по условиям которого Новгород должен был уплатить победителям 15 тысяч рублей контрибуции (29, 150).

Вернувшись из новгородского похода, Василий II отпраздновал рождение еще одного сына — Юрия Младшего. Он появился на свет ровно через год после Ивана — 22 января 1441 года. Крестил младенца тот же игумен Троицкого монастыря Зиновий, который годом раньше окрестил княжича Ивана. В месяцеслове найден был и соответствующий святой, чье имя следовало дать младенцу при крещении. За две недели до дня рождения Юрия Младшего месяцеслов содержал память преподобного Георгия Хозевита — древнего палестинского отшельника. (Имя Юрий возникло от искаженного произношения имени Георгий — «Гюрги».) Родителям явно хотелось дать младенцу имя своего умершего первенца — традиционное для князей московского дома имя Юрий. Их не смущали даже неприятные воспоминания о Юрии Звенигородском. Так у нашего героя, князя Ивана появился младший брат Юрий.

Вопрос о принятии унии имел не только религиозный, но и политический аспект. Здесь сталкивались самые различные традиции и интересы. Василий II нуждался в поддержке церковных верхов. Дружба с митрополичьей кафедрой была одним из важнейших принципов московской политики со времен Ивана Калиты. При Василии I митрополиты-византийцы Киприан и Фотий не раз помогали Москве улаживать конфликты с Литвой. Они и сами были кровно заинтересованы в сохранении мира в регионе. Только в условиях мира им удавалось «сидеть на двух стульях»: управлять всеми православными епархиями Восточной Европы, включая и те, которые находились в Литве и Польше. И все же процесс политической консолидации в Восточной Европе неизбежно влек за собой обострение конфронтации между Москвой, Вильно и Краковом, а стало быть, и распад некогда единой Киевской митрополии на три самостоятельных образования — московскую, литовскую и польскую православные митрополии. Политическое единение Литвы и Польши в рамках Кревской унии (1385), позднее — Городельской унии (1413) создавало предпосылки для объединения православных епархий этих стран под властью одного иерарха. Но для московской митрополии в этой системе места явно не находилось.

Разрыв с православными епархиями в Юго-Западной и Западной Руси воспринимался в Москве крайне болезненно. Многие считали такой исход трагедией, предательством своих единоверцев, брошенных на произвол «латинян». Любые шаги светской власти, ведущие к расколу, могли вызвать сильное недовольство в московских церковных кругах. С этим столкнулся еще Дмитрий Донской, пытавшийся в 1378 году поставить на митрополичью кафедру своего фаворита попа Митяя, кандидатура которого была заведомо неприемлемой для «зарубежных» епархий. Наследник Донского Василий I не желал иметь те же проблемы и потому приглашал на московскую кафедру митрополитов-византийцев (Киприана и Фотия), которые в силу своей этнической «нейтральности» и политической гибкости более или менее устраивали как Москву, так и Вильно. Вероятно, ту же роль принял бы на себя и присланный из Константинополя митрополит Исидор. Однако патриархия, во-первых, сильно запоздала с назначением Исидора, что заставило москвичей подобрать собственного кандидата на митрополию — рязанского епископа Иону; а во-вторых, — ив этом была суть проблемы — Исидор оказался униатом, «изменником православия». Принять Исидора — значило бы в дополнение к едва утихшей «феодальной войне» получить еще и «религиозную войну».

Арест митрополита-униата был едва ли не самым смелым решением осторожного Василия П. Отдав этот приказ, великий князь вступал на путь окончательного раскола издревле единой Русской митрополии и разрыва с державным Константинополем. Это был путь великого одиночества, вступив на который, Московская Русь отныне должна была во всем полагаться только на свои собственные силы. Страх и сомнения одолевали бедного Василия. Он явно не создан был для таких судьбоносных решений. Ему хотелось убедить себя и всех окружающих в том, что еще не все мосты сожжены, что можно еще как-то уладить дело с Литвой и патриархом. Он приказал дьякам сочинить почтительное письмо к патриарху Митрофану II (1440–1443) с жалобой на еретика Исидора и просьбой разрешить москвичам самим избрать церковного главу. В послании великий князь настаивал на том, что выборы митрополита на Руси отнюдь не будут означать ее разрыва с константинопольской патриархией (141, 132).

В вопросе об Исидоре Василий II постоянно прислушивался к мнению русских иерархов и даже созвал с этой целью весной 1441 года своего рода поместный собор. Позиция епископов в этом сложном деле также была довольно противоречивой. С одной стороны, каждый из них понимал неизбежность возникновения национальной, автокефальной московской митрополии. Но была и обратная сторона проблемы. Традиционная связь Русской Церкви с Константинополем, высокий статус митрополичьей кафедры помогали русским иерархам сохранять определенную независимость в отношениях со светскими властями. Да и сам великий князь, с одной стороны, желал подчинить себе митрополичью кафедру, а с другой — боялся ослабления авторитета этого общерусского института, огромные возможности которого московские князья давно научились использовать в своих интересах.

Великому князю следовало тщательно учесть все эти сложные, противоречивые настроения. Любой неосторожный шаг мог дать сильные козыри его врагам. Опаснее всего было навлечь на себя обвинения в «вероотступничестве» — самом тяжком из грехов, который стоил трона многим христианским правителям. Но нельзя было и дать основания для обвинений в нарушении церковных правил. В частности, арест и вообще насилие по отношению к епископу категорически воспрещались канонами. Митрополит Исидор, при всем его униатстве, был все же законным образом рукоположенным иерархом Русской Церкви. Содержание его под стражей, а тем более физическая расправа с ним грозили Василию II анафемой со стороны патриарха. Однако и освободить Исидора из-под стражи — значило бы косвенно снять с него обвинения в «ереси». Таким образом, сложилась ситуация, напоминавшая знаменитую двусмысленную резолюцию императора Павла I: «казнить нельзя помиловать».

В конце концов, просидев под стражей с полгода, вместе с двумя учениками, иноком Григорием и Афанасием, низложенный митрополит бежал из Москвы в Тверь. Похоже, что этот «побег» был подстроен московскими властями. Известно, что Василий II не велел преследовать беглеца. В Твери поначалу, кажется, просто не поняли сути дела. Исидор был вновь арестован по приказу князя Бориса Александровича. Теперь уже ему пришлось ломать голову над тем, как поступить с «еретиком». Проведя еще полгода в тверском заточении, Исидор не мечтал более об обращении Руси в унию. И когда тверской князь, следуя примеру Василия II, предоставил ему возможность уйти — «отпусти в Великий пост на средокрестнои недели» (41, 47) — Исидор не раздумывая уехал в Литву. Оттуда он перебрался в Рим, где был обласкан папой. Позднее Исидор дважды совершал рискованные путешествия из Рима в Константинополь по вопросу об унии. Умер этот неутомимый борец за соединение церквей в 1463 году. За заслуги перед Римом он был награжден папой саном кардинала и званием легата, а позднее даже удостоен титула «патриарха».

Усмирив Новгород и уладив дело с Исидором, Василий II решил, что настало время совершить еще один шаг — покончить с последним из мятежных Юрьевичей, князем Дмитрием Шемякой. Историки высказывают предположения, что его побудили к действию какие-то «крамольные» начинания Шемяки в ходе событий 1439–1441 годов. Однако никаких ясных сведений на сей счет источники не содержат. Известно лишь, что осенью 1441 года Василий II попытался неожиданным ударом овладеть Угличем — удельной столицей Дмитрия Шемяки. В случае успеха этой вероломной акции Дмитрий Юрьевич оказался бы московским пленником и имел все шансы повторить судьбу своего старшего брата Василия Косого.

Однако такие стремительные рейды требовали качеств, которыми обладали старшие Юрьевичи, но не обладал Василий П. Поначалу замыслы великого князя сорвал некий дьяк Кулудар Ирежский, уведомивший Дмитрия Шемяку об опасности. Тот немедля ускакал из Углича на запад, в лесные чащи Бежецкого Верха. Высланная вслед за беглецом погоня вернулась ни с чем. Кто-то выдал Василию II виновника его неудачи. Месть великого князя, как обычно, была изощренно жестокой. Он приказал забить несчастного кнутом, «по станом водя» (23, 150).

Волости Бежецкого Верха некогда принадлежали Дмитрию Юрьевичу Красному. После его кончины Василий II взял их под свою власть. Теперь Шемяка мстил великому князю, разоряя Бежецкий Верх. Оттуда он обратился к новгородцам с предложением стать их князем вместо Василия П. Однако те не желали портить отношения ни с Москвой, ни с Угличем и потому ответили Шемяке уклончиво: приезжай, если хочешь. Такое сомнительное гостеприимство князя не устроило, и на Волхов он не поехал.

Между тем войско Василия II вынуждено было вскоре покинуть углицкое княжество из-за наступления весенней распутицы. Дмитрий Шемяка вернулся в свою разоренную столицу. Сюда к нему явился другой удельный князь — Иван Андреевич Можайский. Возмущенный столь явным произволом Москвы, он объявил о своей солидарности («одиначестве») с Шемякой. Впрочем, можайский князь был не так прост. Новая вспышка усобицы позволяла ему еще раз выгодно продать свою поддержку той или другой стороне. Опасаясь создания антимосковской коалиции, Василий II поспешил переманить Ивана Можайского на свою сторону. Платой за верность стал Суздаль, переданный Василием II в управление князю Ивану. Однако при этом пострадал литовский князь Александр Чарторижский, выехавший на московскую службу и пожалованный Суздалем несколькими годами ранее. Лишившись столь сытного «кормления», он в досаде поехал служить к Дмитрию Шемяке. Получив подкрепление, Шемяка недолго думая решил отплатить Василию II той же монетой и совершить стремительный набег на Москву. Лесными дорогами он повел свое войско из Углича к Троицкому монастырю. Отсюда до Москвы можно было добраться дня за два, а при сильном желании — и за день.

Но тут опасная затея Дмитрия Шемяки натолкнулась на сопротивление троицкого игумена Зиновия. Достойный преемник великого миротворца Сергия Радонежского, Зиновий решительно взял на себя роль посредника в княжеском споре. Запретив Шемяке «изгоном» нападать на Москву, он лично поехал с ним в столицу. Вскоре при посредничестве Зиновия между братьями был заключен мир, по условиям которого Дмитрий Шемяка сохранял за собой Углич, Галич, Ржев и подмосковную Рузу. Земли, принадлежавшие сидевшему в московской тюрьме Василию Косому (Звенигород, Дмитров и Вятка), признавались владениями Василия II. Самым неприятным для Шемяки было, вероятно, то, что согласно договору ему надлежало вернуть Василию II солидный должок по ордынской дани. «А что, брате, еще в целовании (то есть в мире. — Н. Б.) будучи со мною, не додал ми еси въ выходы („выход“ — название дани, которую платили русские князья ордынским ханам. — Н. Б.) серебра и в ординские протори, и что есмь посылал киличеев (послов. — Н. Б.) своих ко царем к Кичи-Маметю и к Сиди-Ахметю, а то ти мне, брате, отдати по розочту, по сему нашему докончанью», — настаивал Василий II (6, 107). Утаивание части ордынского «выхода», тайные сношения с татарами за спиной великого князя — все эти грешки Шемяки как-то не вяжутся с образом благородного рыцаря, борца за свободу, каким рисуют буйного Юрьевича некоторые историки.

Как обычно, договор был украшен заверениями во взаимной любви и верности. «Быти ти, брате, со мною, с великим князем, везде заодин, и до своего живота (то есть до конца жизни. — Н. Б.). А мне, великому князю, быти с тобою везде заодин, и до своего живота. А кто будет, брате, мне, великому князю, друг, то и тебе друг. А кто будет мне, великому князю, недруг, то и тебе недруг… А добра ти мне, великому князю, хотети во всем, везде. А мне, великому князю, тобе хотети везде, во всем добра» (6, 107).

Князья целовали крест и клялись в верности с таким трудом достигнутому соглашению. Потом, на пиру, они пили за здравие друг друга и желали друг другу всяческих успехов. Должно быть, каждый из них был в тот момент искренен и чист в помыслах. Но время шло — и мало-помалу накапливались новые обиды, множились долги, закипала злоба. Досада на ближнего незаметно переплавлялась в ненависть. И все эти страсти и страстишки плескались дурманящим зельем в тяжелых серебряных кубках, плясали перед отяжелевшим взором в тусклом свете догоравшей свечи…

А там, за слюдяными оконцами островерхих теремов, за хмурыми заборолами городских стен, лежала печальная снежная пустыня. До самого окоема тянулись немые леса, в которых терялись едва приметные нити дорог. Лишь кое-где чернели убогие деревеньки. Тонули в сугробах тяжелые избы, где теплилась жизнь, топилась печь, мерцала под иконой трепетная лампадка. Там, в избах, в вечном страхе и безысходной нужде копошились те, о ком молчат пожелтевшие страницы манускриптов, о ком не напомнят потомству горделивые надписи на белокаменных саркофагах. Жизнь этих людей, обычно именуемых крестьянами, была до неразличимости слита с жизнью природы. Об их несчастьях и массовой гибели монах-летописец писал с тем же эпическим спокойствием, как и о стихийных бедствиях.

Под 6950 годом от Сотворения мира (1 сентября 1441— 31 августа 1442 года) в Никоновской летописи — унылый перечень бедствий. «Та же зима бысть люта зело, и мрази велии нестерпимый, и много скотом и человеком зла сотворися. Тоя же весны быша громи велицы и млънии страшни, и ветри и вихри велицы, и бысть страх на всех человецех. Тоя же весны бысть отзимие (мороз со снегом после продолжительной оттепели. — Н. Б.), и паде снег велик и паки соиде, и възсташа ветри, и быша мрази мнози и ветри велици, и бысть скорбь многа в людех. Того же лета бысть жито дорого» (20, 42).

Под следующим, 6951 годом (1 сентября 1442 — 31 августа 1443 года) — новые жуткие картины этих словно проклятых Богом лет в Ермолинской летописи: «Та же зима была студена, а сено дорого, а во Тфери меженина (нехватка хлеба. — Н. Б.); и пришло в Можаеск голодников много, и князь велел был их кормити, они же хотели и пристава самого съести; и с тех мест почали с голоду мерети, и наклали их 3 скуделницы (общие могилы. — Н. Б.), да хлебника мужика сожьгли в Можаисце же с женою, а он люди ел, душ пятьдесят и малых и великих потерял» (29, 151).

В Новгороде горожане страдали от участившихся пожаров, вспыхивавших то тут, то там с подозрительным постоянством. В суматохе пожара лихие люди растаскивали вынесенное из горящих домов добро. Обезумевшие от горя погорельцы принялись хватать на улице всяких бродяг и бросать их в огонь, как обычно казнили поджигателей. «Тогда же от скорби тое пожаръные (то есть пострадавшие от пожаров. — Н. Б.) новогородцы поимаша многих людей напрасно, глаголюще: „Вы зажигаете, втайне ходяще, корысти ради своея, и таковы беды и напасти сотвористе!“ И тако многих христиан на огне сожегоша, а иных в Волхов с мосту сметаша, а иных камением побиша» (29, 42).

Жестокостью тянуло и из Степи, где одряхлевшая Золотая Орда, словно издыхающий дракон, вдруг испускала языки дыма и пламени. В 6950 году (1 сентября 1441 — 31 августа 1442 года) «приходиша татарове Болшиа Орды на рязаньскиа украйны (окраины. — Н. Б.) и много зла сотвориша и отъидоша с полоном» (20, 42). Пограбивший рязанские земли татарский «царевич» Мустафа, не зная, что делать с большим количеством пленников, решил продать их самим же рязанцам. «Рязанци же выкупиша своих плененных у татар» (20, 61). Однако вскоре Мустафа вновь прислал в Рязань своих людей с неожиданной просьбой: разрешить его отряду перезимовать в Рязани. «Мустафа же паки прииде в Рязань на миру, хотя зимовати въ Рязани; бе бо ему супротивно на Поли, а Поле все в осень пожаром погоре, а зима люта и велми зла, и снези велици и ветри и вихри силни. И того ради миром прииде в Рязань и хоте зимовати в Рязани нужи ради великиа». Рязанцы, поразмыслив, впустили «царевича» в город. Очевидно, они надеялись, что в будущем тот отплатит им добром за добро.

Между тем в Москве узнали о рязанских событиях. Василий II решил воспользоваться бедственным положением татар и покончить с ними. Из Москвы на Рязань выступило войско под началом воевод князя Василия Оболенского и боярина Андрея Федоровича Голтяева. Великий князь придавал походу большое значение и потому отправил против Мустафы весь цвет своего воинства — «двор». Узнав о приближении московского войска, рязанцы велели татарам покинуть город. Отряд Мустафы встретил врага в заснеженном поле, на берегу речки Листани. Вид степного воинства был далеко не лучшим. «Татары же отнюдь охудеша и померзоша, и безконни быша, и от великаго мраза и студени великиа и ветра и вихра луки их и стрелы ни во что же быша; снези бо бяху велици зело» (20, 62). Глубокие сугробы не давали татарам возможности сражаться в конном строю. Да и самих коней у степняков почти не осталось. Неприхотливые татарские лошадки умели разрывать копытами снег и добывать мерзлую траву. Однако необычайно сильные снежные заносы оставили их без привычной пищи и обрекли на голодную смерть. А между тем сражаться в пешем строю, да еще среди сугробов, татарам никогда не приходилось.

Московские воеводы хладнокровно учли все эти обстоятельства. Поставив своих воинов на лыжи, они вооружили их дубинами, топорами и рогатинами. Вместе с регулярным московским войском в избиении татар приняли участие «мордва на ртах (лыжах. — Н. Б.) с сулицами (короткими копьями. — Н. Б.) и с рогатинами и с саблями». Подоспели и какие-то «казаки рязаньскиа такоже на ртах с сулицами и с рогатинами и с саблями» (20, 62). (Сражение на речке Листани зимой 1443/44 года — первое упоминание о казаках в исторических источниках.)

В сложившейся ситуации у татар не оставалось шансов на победу. Но это были стойкие бойцы, мужеством которых невольно восхищается и русский летописец. Как затравленные волки, люди Мустафы решили дорого продать свои жизни. «Татарове же никако же давахуся в руки, но резашася крепко» (20, 62). После ожесточенного сражения почти весь отряд во главе с самим Мустафой остался лежать на окровавленном снегу. Москвичи потеряли одного из своих воевод — Илью Ивановича Лыкова.

Расправившись с «царевичем», Василий II бросил вызов всему степному сообществу. Вскоре последовали ответные действия. Первыми поплатились те, кто помогал москвичам в сражении на Листани — рязанские пограничники-казаки и мордовские князья. В сентябре 1444 года татары напали на «рязанские украины» — южные районы рязанской земли. Той же осенью «воеваша татарове Мордву» (20, 62). Ближе к зиме зашевелился и сам отставной «царь» Улу-Мухаммед, перебравшийся к этому времени из верховьев Оки в район Нижнего Новгорода. Хан поднялся вверх по Оке и осадил Муром.

Василий II, собрав большое войско, выступил навстречу татарам. В походе участвовали все князья московского дома: Дмитрий Шемяка, Иван Андреевич Можайский и его брат Михаил Андреевич Верейский, Василий Ярославич Серпуховской. Разумеется, Василий II извлек уроки как из белевской трагедии, так и из победы над Мустафой. Первый из них состоял в том, что нельзя доверять руководство походом кому-то из удельных князей. Второй урок — стремление обеспечить безусловное численное преимущество над коварным и стремительным в маневрах врагом. Третий — учет тех преимуществ, которые давала русским холодная и снежная зима.

Московское войско пришло во Владимир в начале января 1445 года. Отсюда лесными дорогами, утопая в сугробах, полки двинулись к Мурому. Однако «царь» Улу-Мухаммед не стал испытывать судьбу и спешно (по выражению летописца — «бегом») ушел от Мурома по Оке обратно к Нижнему Новгороду. Передовые отряды московского войска побили татар в окрестностях Мурома. Доходили они и до Гороховца, откуда было уже рукой подать до Нижнего. В ответ на эти удары оставленные «царем» в Нижнем Новгороде татары напали на близлежашую волсость Л ух.

Не решившись преследовать татар до Нижнего Новгорода, Василий II повернул назад. Вероятно, этого требовали удельные князья-союзники, получившие известие о неожиданном набеге литовцев на их владения. Да и сам великий князь не желал затягивать поход. Уже заканчивался Великий пост и приближалась Пасха. В такое время всякий человек норовил быть поближе к родному дому и приходскому храму. В «великую пятницу», 26 марта 1445 года Василий II вернулся в Москву.

Муромский поход Василия II при желании можно было представить как удачный. Однако он не принес решающего успеха в борьбе с Улу-Мухаммедом. «Царь» по-прежнему сидел в Нижнем Новгороде, обосновавшись в «старой» крепости. Великокняжеские воеводы Федор Долголдов и Юшка Драница все же сумели отстоять какую-то часть городских укреплений, но оказались там в западне. Не выдержав длительной осады, они ночью подожгли деревянные стены и башни и, воспользовавшись суматохой, бежали из города.

Василий II никогда не умел совершать стремительных переходов. Его войско за месяц пути добралось лишь до Юрьева Польского. Здесь великий князь 29 июня 1445 года встречал праздник апостолов Петра и Павла. Сюда, к Юрьеву, подтянулись со своими отрядами и удельные князья московского дома — братья Иван и Михаил Андреевичи, Василий Ярославич Серпуховской. Однако так и не явился главный воитель — князь Дмитрий Шемяка. Замешкался где-то в пути и служивший Василию II татарский «царевич» Бердедат со своим отрядом (83, 104).

От Юрьева московское воинство двинулось к Суздалю. Во вторник 6 июля полки подошли к городу. Здесь, на просторном лугу у речки Каменки, под стенами Спасо-Евфимьева монастыря, ратники стали лагерем. Желая проверить боеготовность своих сил, князья устроили «всполох» — нечто вроде учебной тревоги и общего построения. Выяснилось, что войско их весьма немногочисленно и насчитывает лишь около полутора тысяч бойцов. (По-видимому, печальный опыт зимнего набега литовцев заставил удельных князей оставить больше сил для прикрытия собственных владений на западе и юго-западе Московского княжества.) Теперь Василию II оставалось лишь уповать на прибытие новых сил и поднимать боевой дух своей братии традиционным способом — хмельным застольем. Вечером он устроил пир для князей и воевод, затянувшийся далеко за полночь. Наутро великий князь, собравшись с силами, отстоял заутреню в походной церкви. Но вчерашний хмель все же брал свое. «И по заутреней възхоте князь великий еще поопочинути» (20, 66).

Однако поспать ему в это утро так и не пришлось. В лагерь примчался гонец с известием о том, что татары уже совсем близко и вброд переправляются через речку Нерль. Вновь, как и в памятной битве с Василием Косым под Ростовом, Василий II стал в суматохе отдавать приказы и натягивать на себя многочисленные доспехи. К счастью, московские воеводы знали свое дело. Стряхнув остатки вчерашнего хмеля, они успели до появления татар выстроить полки и приготовиться к бою. Первый натиск «поганых» был отбит. Но тут татары применили свой любимый прием — притворное отступление. Отсутствие единоначалия и твердой дисциплины в разнородном московском войске привело к тому, что часть ратников кинулась преследовать бегущих, а другая часть осталась собирать трофеи и торжествовать победу. Между тем татары неожиданно остановились и, развернувшись, ударили на москвичей. Не ожидавшие такого поворота событий, русские воины дрогнули и обратились в бегство.

Московские летописцы (возможно, стараясь хоть как-то скрасить тягостное впечатление от поражения) указывают на подавляющее численное превосходство татар (3,5 тысячи — против 1,5 тысячи русских). Наряду с этим они рисуют картину героического поведения Василия II во время Суздальской битвы. «А на великом князе многи раны быша по главе и по рукам, а тело все бито велми, понеже бо сам мужествене добре бился бяше» (20, 65). Хочется верить в личное мужество первого воина тогдашней Руси. (О его достоинствах как полководца и организатора в этой ситуации говорить, конечно, не приходится.) Но как часто придворные льстецы всех времен переписывали историю во славу своего Хозяина! Впрочем, как бы ни вел себя московский князь в это июльское утро — суть дела от этого не менялась. Суздальское похмелье оказалось тяжким. «Царевичи» безнаказанно разграбили Суздаль и всю Владимирскую землю. Не решившись штурмовать Владимир, они простояли три дня под его стенами, а затем ушли в сторону Мурома. Оттуда «поганые» с огромной добычей и множеством пленных вернулись в Нижний Новгород.

Плененный татарами, Василий II подвергся унизительной процедуре. С него сняли нательные кресты. Некий «татарин Ачисан» отвез их в Москву и передал жене и матери великого князя. Этот зловещий «подарок» привел в ужас весь двор. Весть о случившемся мгновенно распространилась и по городу. Началась паника, порожденная слухами о скором приходе татар. Город наполнился беженцами, надеявшимися пережить нашествие под защитой белокаменных стен. В довершение всего на столицу обрушилась новая беда — страшный пожар, вспыхнувший чуть ли не в самый день приезда татарина. «Того же месяца июля в 14 день, в среду, загореся град Москва внутри города в нощи и выгоре весь, яко ни единому древеси на граде остатися, но и церкви каменые распадошася и стены градные каменые падоша во многих местех; а людей многое множество изгоре, священноиноков, и священников, и иноков, и инокинь, мужей, и жен и детей, понеже бо отселе огнь, а из заградия татар бояхуся; казны же многи выгореша и безъсчислено товара всякого, от многих бо градов множество людей бяху тогда ту в осаде» (19, 113). Одних только задохнувшихся в дыму насчитали 1500 человек (37, 87).

(Запомнил ли пятилетний княжич Иван эти страшные дни? Сохранил ли в памяти искаженные страхом лица матери и бабки Софьи, треск огня и дикий вой горящих заживо людей? Кто знает… Но ясно одно: эти памятные июльские дни стали первым звеном в той длинной череде ужасов и страданий, которые с раннего детства обступили Ивана. В этом адском горниле постепенно выплавлялся его характер, выковывалась личность, ставшая шедевром русского Средневековья.)

В июле 1445 года в Москве повторилось то, что она уже пережила в августе 1382 года при нашествии Тохтамыша. Не привыкшая к татарским набегам, да к тому же и оставшаяся вдруг без правителя, столица оказалась во власти паники. Страх перед татарами и обезумевшей толпой заставил знать бежать из города. Теперь его защита перешла в руки охваченного яростью отчаяния простонародья. Горожане, которым некуда и не на чем было бежать, стали спешно приводить в порядок поврежденные огнем городские стены. Даже уцелевшие от пожара дома превращались в своего рода укрепления. Люди готовы были до конца защищать свое родное пепелище.

К счастью, страхи москвичей оказались напрасными. «Царевичи» и не думали идти на Москву. Кажется, они и сами порядком перетрусили, ненароком пленив Василия II. Обычный грабительский набег оборачивался чем-то гораздо более серьезным. На выручку великому князю Московскому должна была прийти вся боевая сила Северо-Восточной Руси. Опасаясь погони, Мамутяк и Ягуп со своей невиданной добычей — великим князем Московским — поспешили вернуться в Нижний Новгород к своему отцу Улу-Мухаммеду.

Не вполне понимая характер отношений между внуками Дмитрия Донского, хан решил для начала выяснить позицию Дмитрия Шемяки. Он отправил к нему в Углич своего посла Бигича. Враждебный Юрьевичам московский летописец так описывает этот эпизод. «Он же (Дмитрий Шемяка. — Н. Б.) рад бысть, и многу честь подасть ему (ханскому послу. — Н. Б.), желаше бо великого княжениа; и отпусти его со всем лихом на великого князя, а с ним послал своего посла Феодора диака Дубенского, чтобы князю великому не выйти на великое княжение» (19, 113).

Неизменно лаконичные летописцы показывают лишь авансцену истории. То, что происходило за кулисами, скрыто мраком неизвестности. И все же мы едва ли ошибемся, если предположим, что в эту тревожную осень 1445 года, когда в Степи вновь решалась судьба Василия II, московская знать «подставила плечо» своему незадачливому князю. Практически каждый из «сильных людей» в Москве имел свои собственные, сберегаемые на крайний случай «выходы» на ордынских вельмож. Эти связи часто носили семейный, родовой характер и передавались по наследству как ценнейшее достояние. Теперь настало время привести в действие все эти сокровенные механизмы власти. Приход властного и дерзкого Дмитрия Шемяки на московский престол грозил разрушить складывавшийся десятилетиями баланс сил и интересов при московском дворе. Осознав общую опасность, московские бояре на время забыли о своих распрях и объединили усилия с целью вернуть Василия II на трон. Одновременно с этим была приведена в действие вся система московской секретной службы, издавна отслеживавшая ситуацию не только в Орде, Литве или Новгороде, но также при дворах великих и удельных князей.

Ханский посол добрался от Нижнего Новгорода до Углича недели за две-три. Там он провел не менее недели, ожидая, пока Дмитрий Шемяка обдумает ситуацию и снарядит свое собственное посольство к хану во главе с дьяком Федором Дубенским. Наконец, обратный путь из Углича в Курмыш по осенней распутице должен был занять не менее трех недель. Таким образом, хан мог ожидать возвращения своего посольства где-то в середине октября 1445 года. Однако уже 1 октября великий князь Василий II, его двоюродный брат Михаил Андреевич Верейский и все находившиеся при них спутники были отпущены на Русь. Их сопровождали многочисленные татарские вельможи, посланные ханом для контроля за исполнением взятых москвичами обязательств. Главное из них — выплата огромного выкупа, относительно размеров которого ходили самые противоречивые и фантастические слухи. Помимо денежной суммы князь Василий, по-видимому, обещал отдать некоторые города «в кормление» ханским приближенным.

Главный успех москвичей состоял в том, что хан не только отпустил Василия II из плена, но и признал его великим князем. Кроме того, дело решилось прежде, чем в борьбу за трон успел вступить Дмитрий Шемяка. Несомненно, он также предлагал хану какие-то весьма заманчивые условия. В летописях есть сведения, что решение в пользу Василия II было принято после того, как Улу-Мухаммеду сообщили, что Дмитрий Шемяка якобы убил его посла Бигича. Возможно, такой слух действительно был пущен сторонниками Василия П. Однако приведенный выше подсчет времени показывает: хан вполне мог ждать возвращения своего посла еще две-три недели. И все же он принял московские условия, даже не поинтересовавшись тем, что предлагал ему Шемяка. Очевидно, для Улу-Мухаммеда как в 1432 году (когда он был на престоле Золотой Орды), так и в 1445 году (когда он вел жизнь бесправного изгнанника) предпочтительнее было иметь на московском престоле более легитимного Василия II, на стороне которого были симпатии основной части аристократии. Поддержав галичан, хан мог вызвать новую вспышку московской усобицы. Это сулило ему некоторые временные преимущества: возможность безнаказанно грабить пограничные волости, захватывать целые города. Однако в перспективе хану гораздо выгоднее было получить поддержку и дань со всей системы великого княжения Владимирского. А для этого требовалась устойчивая, легитимная власть, а не сумятица бесконечной усобицы.

Едва успев выехать из Курмыша, Василий II был окружен своими доброхотами. Один из них, нижегородский воевода Юшка Драница, поначалу даже готовил побег великого князя из ханской ставки. Теперь, когда тот оказался на свободе, верный воевода «паде на ногу его, плача от радости» (29, 152). Он предложил князю сесть на заранее припасенные суда и тайком уйти от сопровождавших его татарских «послов». Однако Василий II отказался от этого заманчивого предложения. Обмануть хана — значило начать с ним новую войну. К этому московский князь был вовсе не готов. Более того, поддержка Улу-Мухаммеда нужна была ему для того, чтобы утвердить свой пошатнувшийся авторитет и пресечь козни своих удельных соперников и в первую очередь — Дмитрия Шемяки.

Через два дня после отъезда из ханской ставки Василий II отправил в Москву гонца с вестью о своем возвращении. Летопись сохранила имя посланца — Андрей Плещеев. Он помчался в Москву торной дорогой: вдоль Волги до Нижнего Новгорода, а оттуда вверх по Оке — до Мурома. От Мурома дорога шла лесами до Владимира, а дальше, через Юрьев Польской, на Переяславль-Залесский, Троицкий монастырь, Радонеж — к Москве. (Именно этим путем возвращался домой сам Василий II спустя несколько недель.) Впрочем, Плещеев мог избрать и иной путь: от Мурома вверх по Оке до Рязани и Коломны, а оттуда — в Москву. Но так или иначе, путь его лежал через Муром, перешедший под власть Москвы еще в конце XIV столетия.

Шемякино посольство вместе с ханским послом Бигичем отправилось из Мурома вниз по Оке на судах. Коней погнали табуном вдоль берега. Где-то на полпути между Муромом и Нижним Новгородом великокняжеский гонец Андрей Плещеев столкнулся с этим отрядом и разговорился с главным табунщиком — неким Плищкой Образцовым. Гонец поведал угличанам о том, что Василий II отпущен на Русь и скоро займет свой законный престол. Те кинулись к берегу и передали весть всему каравану. Дьяк Федор Дубенский — возможно, не без тайного умысла — убедил татарина Бигича вернуться в Муром и там дожидаться прибытия Василия II. Между тем в Муроме уже узнали от того же Андрея Плещеева о возвращении великого князя. Местный воевода Василий Иванович Оболенский распорядился схватить вернувшегося в город Бигича и бросить в темницу. На этом обрывает свой рассказ официальная московская летопись времен Ивана III. Однако на деле все было несколько иначе и куда драматичнее…

Отец Ивана III был поистине странным человеком. В его характере угадывалось нечто женское, тревожное и непредсказуемое. Холодноватая кровь флегматичного Василия I причудливо смешалась в его жилах с неистовым темпераментом Софьи Витовтовны. Кажется, что этот человек вечно сражался с самим собой, противопоставляя своей бездарности и неудачливости то безумную отвагу, то изощренное коварство, то почти детскую беспечность. Вот и теперь, возвращаясь из татарского плена, он совершил поступок, который в равной мере свидетельствует как о его беспечной храбрости, так и о холодном коварстве.

Хорошо осведомленная в подробностях событий, Ермолинская летопись рисует более детальную и во многом иную, нежели другие летописи, картину расправы Василия II с ханским послом Бигичем. Когда великому князю донесли об идущем навстречу отряде Бигича, он решил любыми средствами перехватить его. Вероятно, Василий опасался переменчивости ханских симпатий. При помощи Бигича Дмитрий Шемяка мог склонить хана на свою сторону какими-то заманчивыми обещаниями. Да и сам факт прямых контактов удельного князя с Ордой был явным нарушением тех обязательств, которые Галичанин брал на себя в недавнем договоре с Василием П.

Вскоре московские разведчики сообщили о том, что плывущие на судах послы решили сойти на берег для ночлега. Великий князь со своей русской свитой оторвался от татарской части каравана и вплотную приблизился к спящему лагерю. В эту ночь сон татар был непробудно крепким: услужливые муромские наместники на прощанье выслали Бигичу «меду много». Упившийся хмельным «медом», ханский посол стал легкой добычей для воинов Василия II. Они вывезли его из спящего лагеря и доставили в Муром. Из летописного рассказа можно понять, что таинственное исчезновение Бигича его спутники обнаружили только наутро. Вероятно, дьяк Федор Дубенский был подкуплен москвичами и стал соучастником похитителей.

Выведав у Бигича все, что смогли, муромские воеводы, исполняя приказ Василия II, утопили татарина в Оке. Все было сделано тайно, без огласки. Великий князь, вероятно, заявил о своей полной непричастности к исчезновению ханского посла. (Возможно, он даже возложил ответственность за происшедшее на Дмитрия Шемяку.) Доказать его вину было трудно. Известно, что убийство посла татары считали самым тяжким преступлением. И если бы проделка Василия II стала известна хану — князь навсегда потерял бы всякий кредит в Орде. Но как бы там ни было, цель москвичей была достигнута: прямые контакты Дмитрия Шемяки с Улу-Мухаммедом оборвались в самом начале.

Весть о возвращении Василия II и неудаче миссии Бигича застала Дмитрия Шемяку на пути в Курмыш. По-видимому, он выехал туда вслед за своими послами и надеялся лично получить от хана ярлык на великое княжение. Князь хотел добиться ханского суда над Василием II и с этой целью посылал Улу-Мухаммеду какие-то документы. Теперь все оказалось напрасным. Колесо Фортуны сделало новый неожиданный поворот. Обманутому в своих надеждах князю Дмитрию приходилось думать не столько о торжественном вступлении на московский престол, сколько о спасении от мести Василия П. Прежде всего следовало укрыться за какими-то надежными стенами. Именно так он и поступил. «А князь Дмитрей, слышав то, бежа к Углечю» (20, 66).

Столь стремительное крушение всех надежд могло сломить кого угодно, но только не Дмитрия Шемяку. Удары судьбы легко отскакивали от этой крепкой, прикрытой железным шлемом головы. Свое отступление он умел превращать в неожиданное для врага контрнаступление. Однако для открытого мятежа время еще не настало. Вся Москва радовалась возвращению великого князя. На стороне Василия II было и ханское благоволение. Никто еще толком не знал об унизительных условиях, на которых хан отпустил своего пленника. И князь Дмитрий, едва успев затворить за собой ворота Углича, принялся через своих людей разъяснять простодушно радовавшемуся народу, в какую долговую яму посадил всю Русскую землю его незадачливый кузен, целовавший крест на верность «поганой» Орде.

«И тако не улучи мысли своей злодей Шемяка (то есть, не получив великого княжения. — Н. Б.), но почя крамолу воздвизати и всеми людьми мясти (возмущать. — Н. Б.), глаголюще, яко „князь велики всю землю свою царю процеловал и нас, свою братью“» (20, 152). Другие летописи подробнее раскрывают содержание будораживших народ и князей слухов, которые распускал «злодей Шемяка». «Царь на том отпустил великого князя, а он царю целовал (крест. — Н. Б.), что царю сидети на Москве и на всех градех Русьских и на наших отчинах, а сам хочет сести на Твери» (20, 67).

Между тем Василий II со своей русско-татарской свитой медленно приближался к Москве. Простояв несколько дней в Муроме, он поехал оттуда во Владимир. Вероятно, здесь состоялось его торжественное возведение на великокняжеский стол по древнему церемониалу — с участием ханских послов. «На Дмитриев день» (26 октября, в день памяти св. Димитрия Солунского) князь Василий прибыл в Переяславль-Залесский. Там его уже ждали княгиня-мать Софья Витовтовна, княгиня Мария Ярославна с сыновьями Иваном и Юрием, московские бояре «и множество двора его от всех градов» (20, 66). Великие княгини и весь московский двор временно перебрались в Переяславль после страшного пожара Москвы 14 июля 1445 года. Теперь настало время возвращаться. Конечно, набожный Василий II не преминул остановиться для благодарственного молебна у гроба преподобного Сергия Радонежского в Троицком монастыре. Здесь он «заговел Филипово заговение», то есть встретил 14 ноября — канун 40-дневного Рождественского («Филиппова») поста (20, 66).

В среду, 17 ноября 1445 года, после пятимесячного отсутствия, великий князь Василий Васильевич со всем своим семейством вернулся в Москву. Последствия страшного пожара все еще давали о себе знать. Для великого князя даже не нашлось достойного пристанища в Кремле. Он вынужден был остановиться «на дворе матери своея за городом, на Ваганкове; а потом оттоле съиде в град, на двор княже Юрьев Патрикеевича» (20, 66). Село Ваганьково располагалось в полуверсте к западу от Кремля.

Тяжелые обстоятельства, в которых оказалась Москва, не позволяли Василию II сразу по возвращении начать войну против затаившегося в Угличе Дмитрия Шемяки. Однако время работало на великого князя. При первом же удобном случае он не преминул бы отомстить кузену за двойное предательство: уклонение от участия в походе на «царевичей» летом 1445 года и попытку получить московский стол в бытность Василия II в татарском плену. Понимая, что москвичи собираются с силами для удара, князь Дмитрий решил «действовать на опережение». Он принялся изо всех сил раздувать пламя мятежа. Распространяемые им панические слухи напугали многих князей, опасавшихся лишиться своих «столов». Забеспокоился даже обычно рассудительный князь Борис Тверской. Однако кроме полуфантастических слухов, исходивших из Углича, была и невыносимая очевидность: произвол приехавших с великим князем татарских вельмож, небывало тяжкие поборы с населения, предназначавшиеся для уплаты выкупа за освобождение Василия П. Особенно возмущались происходящим самолюбивые москвичи, многие из которых лишились всего во время июльского пожара. Эта катастрофа воспринималась ими как следствие поражения Василия II в битве под Суздалем. Бегство великокняжеской семьи из охваченного паникой города также врезалось в память москвичей. Наконец, многим казалась весьма привлекательной идея, которую отстаивал Дмитрий Шемяка: свергнув Василия II с престола, можно освободиться от необходимости выплачивать всем миром огромный выкуп, который он пообещал хану за свое освобождение из плена.

Василий II, конечно, знал о происках кузена. Но воевать с ним великий князь не имел ни сил, ни желания. В условиях московского оскудения и всеобщего ропота он попросту боялся начинать новую войну. Ему нужен был мир, и только мир. Именно поэтому Василий и решил еще раз обратиться за поддержкой к Троицкому монастырю, настоятели которого, следуя заветам преподобного Сергия, считали миротворчество своей важнейшей религиозной обязанностью. Впрочем, другим заветом Преподобного был патриотизм. Некогда он благословил Дмитрия Донского на войну с Ордой. Теперь казалось, что незадачливый внук великого полководца вновь возложил на Русь ярмо ордынского ига. И потому среди троицких старцев крепли настроения в пользу смены великого князя. Одолжавшегося перед татарами Василия II следовало заменить на воинственно гремевшего доспехами Дмитрия Шемяку. И хотя воинская слава удалого Юрьевича несколько померкла после поражения от татар под Белевом, многие по-прежнему считали его самым достойным из внуков Дмитрия Донского. К тому же существовали и давние личные связи между галицким семейством и Троицким монастырем.

Для правильного понимания истинных причин тех или иных поступков людей Средневековья необходимо рассматривать их в контексте церковного календаря. Сверять свои действия с месяцесловом — старинный обычай православного народа. Этому обычаю следовали и в крестьянских избах, и в княжеских теремах. Примечательны в этой связи и даты роковой поездки Василия II в Троицу. В воскресенье 6 февраля (Неделя о мытаре и фарисее) начинался круг чтений Постной Триоди — службы, связанные с приближением Великого поста. Во вторник 8 февраля великий князь отпраздновал очередную, 13-ю годовщину своей свадьбы. А в четверг 10 февраля он отбыл из Москвы в Троицу (30, 183). В этот день праздновалась память мученика Харлампия. Этому святому молились о сохранении от внезапной, без покаяния смерти…

ГЛАВА 3 Мера зла

«Еще мера зол, предназначенных судьбою сему великому князю, не исполнилась: ему надлежало испытать лютейшее, в доказательство, что и на самой земле бывает возмездие по делам каждого. Опасаясь Василия, Димитрий Шемяка бежал в Углич, но с намерением погубить неосторожного врага своего, который, еще не ведая тогда всей его злобы и поверив ложному смирению, новой договорною грамотою утвердил с ним мир. Димитрий вступил в тайную связь с Иоанном Можайским, князем слабым, жестокосердным, легкомысленным, и без труда уверил его, что Василий будто бы клятвенно обещал все государство Московское царю Махмету, а сам намерен властвовать в Твери. Скоро пристал к ним и Борис Тверской, обманутый сим вымыслом и страшась лишиться княжения. Главными их наушниками и подстрекателями были мятежные бояре умершего Константина Димитриевича, завистники бояр великокняжеских; сыскались изменники и в Москве, которые взяли сторону Шемяки, вообще нелюбимого: в числе их находились боярин Иван Старков, несколько купцов, дворян, даже иноков. Умыслили не войну, а предательство; положили нечаянно овладеть столицею и схватить великого князя; наблюдали все его движения и ждали удобного случая.

[1446 года] Василий, следуя обычаю отца и деда, поехал молиться в Троицкую обитель, славную добродетелями и мощами Св. Сергия, взяв с собою двух сыновей с малым числом придворных. Заговорщики немедленно дали о том весть Шемяке и князю можайскому, Иоанну, которые были в Рузе, имея в готовности целый полк вооруженных людей. Февраля 12 ночью они пришли к Кремлю, где царствовала глубокая тишина; никто не мыслил о неприятеле; все спали; бодрствовали только изменники и без шума отворили им ворота. Князья вступили в город, вломились во дворец, захватили мать, супругу, казну Василиеву, многих верных бояр, опустошив их домы; одним словом, взяли Москву. В ту же самую ночь Шемяка послал Иоанна Можайского с воинами к Троицкой лавре» (89, 126–127).

Стремясь сохранить в своем повествовании цельность взгляда на мир и трогательную простоту древнего летописца, Карамзин, конечно, вынужден был жертвовать анализом событий, уклоняться от разбора противоречий источников. А между тем подлинная история — как и подлинная жизнь — вырисовывается лишь как равнодействующая множества разнообразных желаний. Пока есть день и пока не настала ночь, всякий человек волнуется, хлопочет, отстаивая свои интересы, свою правду. Но никто не знает, что сулит ему день грядущий и как распорядится его желаниями сокрытое в ночи Провидение…

Летописи, повествующие о московской смуте, в основном относятся ко времени Ивана III. Естественно, Дмитрий Шемяка представлен в них как узурпатор и клятвопреступник. Однако официальные обличения злодея Шемяки не в состоянии скрыть той симпатии, которую невольно вызывал у многих современников этот могучий боец, умевший привлекать к себе людей. Не могут скрыть московские придворные книжники и по-детски беспомощного, потрясающе легкомысленного поведения Василия II в эти роковые дни. Даже получив предупреждение от перебежчика об опасности, 30-летний великий князь не сумел спастись от своих врагов.

В воскресенье 13 февраля, во второй половине дня, отряд Ивана Можайского внезапно нагрянул в Троицкий монастырь. Захваченный врасплох и насмерть перепуганный, Василий II стал легкой добычей своих ловцов. В простых крестьянских санях, под надзором одного из иноков, его повезли обратно в столицу. Поздно вечером в понедельник 14 февраля Василий был доставлен в Москву и помещен под стражей на дворе Дмитрия Шемяки. Вновь он оказался в позорной роли беспомощного пленника. Спустя всего полгода повторилась ситуация Суздальской битвы, когда беззаботная самонадеянность московского князя отдала его в руки врагов.

Первым делом Шемяка потребовал у Василия II подлинник секретного договора с татарами, где перечислялись все условия его освобождения. По этому поводу ходили самые фантастические слухи. Так, новгородский летописец сообщает, что Василий обещал хану за свою свободу 200 тысяч рублей, «а иное Бог весть и они» (23, 189). Пленник отказывался отдать документ, который мог стать главным пунктом обвинения в предательстве интересов Руси. Тогда Шемяка приказал произвести в княжеских покоях тщательный обыск. «И начата искати грамот, какову запись даде хану Улу-Магметю, и обретоша написану: дати за себе 5000 Рублев, да дани даяти на всяк год со всея земли Руския со 100 голов 2 рубля» (49, 263).

Узнав из грамоты подлинную цену освобождения Василия II, князья и бояре пришли в ярость. Действительно, сумма, обещанная хану, была велика. В 1408 году осадивший Москву хан Едигей получил со всего города выкуп в размере 3000 рублей. Ежегодная дань, выплачиваемая Орде великим князем Владимирским, в первой половине XV века колебалась в пределах 5–7 тысяч рублей (6, 49,74). Как минимум столько же (5–7 тысяч рублей) Северо-Восточная Русь должна была, согласно договору, ежегодно выплачивать Улу-Мухаммеду за своего оплошавшего правителя. В сущности, речь шла о восстановлении обычных регулярных платежей в прежних размерах, но с выплатой своего рода «штрафа» (в размере годовой дани) за освобождение Василия П. Вся соль заключалась в том, что в эти годы ордынская дань, судя по всему, уже перестала выплачиваться. Из одного междукняжеского договора в другой тщательно переносился пункт о том, что в случае прекращения выплаты великим князем Владимирским общерусского «выхода» удельные князья имеют право присвоить свою долю платежей. Такой поворот событий был для всех заветной мечтой. Теперь с этой мечтой приходилось расстаться. Платить предстояло всем и помногу.

Именно финансовые споры и были главной причиной постоянных столкновений с ханом Улу-Мухаммедом в 1443–1445 годах. Ссылаясь на неурожай и голод, князья, по-видимому, отказывались платить обычный «выход». В роли главного «отказника» и патриота выступил, конечно же, Дмитрий Шемяка. Не желая отставать от своего соперника по части популярных во всех слоях общества антитатарских настроений, Василий II против воли втянулся в войну с ханом, которому он обязан был престолом. Хан не желал идти на уступки и отвечал набегами на пограничные области, нападениями на Муром, Нижний Новгород, Владимир и Суздаль. Великий князь вынужден был отвечать на удар. Что же касается бравого Юрьевича, то он — проигравший Белевский бой и не явившийся на Суздальский — был, кажется, более силен в словесных битвах и обличениях московского князя, нежели в сражениях с татарами в чистом поле.

Тот факт, что Василий II пообещал татарам возобновить выплату дани и дать особый выкуп за собственное освобождение, был очевиден для всех. Не могли же в самом деле привыкшие торговать русским «полоном» татары отпустить столь знатного пленника просто так! Невозможно было великому князю и умолчать о том, что интересовало всех — о сумме «выкупных платежей». Секрет заключался в другом. Сумма, названная Василием II после возвращения из татарского плена, кажется, не соответствовала действительности. Удельные князья, и в первую очередь Дмитрий Шемяка, сразу же заподозрили Василия II в обмане. Названную им сумму платежей они посчитали нарочито завышенной. В действительности хан мог потребовать гораздо меньших денег: в этом случае разницей между собранным и уплаченным великий князь мог бы существенно пополнить свою казну. Впрочем, возможен был и другой вариант обмана. Опасаясь всеобщего возмущения, Василий II мог назвать заниженную сумму; на деле же платить предстояло больше и дольше. Так или иначе, князья чуяли обман и требовали предъявить им подлинный текст договорной грамоты. Василий II до своего пленения отказывался это сделать, ссылаясь на то, что договор был устным. Бояре и духовные лица из числа тех, кто был с Василием II в плену, клятвенно подтверждали заверения своего патрона.

Приведенный В. Н. Татищевым уникальный эпизод с отысканием договорной грамоты — ключевой для правильного понимания всей ситуации. Без него описанные летописями драматические события февраля 1446 года как бы рассыпаются и теряют логическую связь. Летописцы времен Ивана III не посмели прямо сказать о том, что поводом для ослепления Василия II было обвинение его в обмане народа и своей «младшей братии», князей, относительно политических и финансовых условий освобождения. Эту идею взял на вооружение Дмитрий Шемяка. Еще до захвата Москвы в феврале 1446 года он распускал слухи о том, что согласно тайному соглашению Василия II с ханом татары получат в управление все русские города, а сам великий князь Владимирский перенесет свой престол из Москвы в Тверь. Эти слухи, падавшие на почву всеобщего недоверия к Василию II и страха перед татарами, обеспокоили даже такого хорошо информированного человека, как тверской князь Борис Александрович. Есть сведения, что он присоединился к заговору против Василия (32, 200).

Но вернемся к рассказу Татищева. В нем есть еще немало любопытных подробностей. Итак, искомая грамота (или фальшивка, изготовленная по приказанию Дмитрия Шемяки и подброшенная в покои великого князя) была найдена. Ее содержание обличало Василия II в обмане. То, что говорил Василий о своих обязательствах перед Ордой, существенно отличалось от того, что содержалось в его договоре с Улу-Мухаммедом. Когда текст грамоты был оглашен, раздался вопль всеобщего негодования. «И князь Иван (Андреевич Можайский. — Н. Б.), видя сие, рече: „Почто верихом бояром его и чернцем не любящим?“ Но тии, клянущеся, рекоша, яко словом тако обеща, и советоваху убити его. Но князь Иван и друзии мнози реша Димитрию: „Аще сие учиниши, то веждь, яко всии князи рустии востанут на тя; и аще Василий недобре живет и люди своя всея Руския земли не бережет и обидит, то возьми великое княжение, а ему дамы (дадим. — Н. Б.) удел твой, и того вси будем стрещи, дане востанет паки на тя и не мстит“. Но князь Димитрий сбояры московскими и чернцы уложиша ослепити его…» (49, 263).

Итак, разъяренный Дмитрий Шемяка обратил свой гнев на бояр и клириков Василия П. Те просят снисхождения, оправдываясь тем, что великий князь принудил их ко лжи. Одновременно они требуют его казни. Однако эта идея встречает сильные возражения со стороны князя Ивана Можайского. Он пугает Шемяку возмущением всех русских князей небывалой мерой наказания. В действительности убийства своих сородичей были не таким уж редким явлением среди Рюриковичей. В XIII–XIV веках такое случалось среди рязанских и смоленских князей. Порой грешили этим и московские князья. Юрий Данилович в 1306 году убил в Москве своего пленника рязанского князя Константина Романовича, а позднее сам был убит в Орде своим троюродным братом Дмитрием Михайловичем Тверским. Однако милосердие весьма жестокого в других случаях Ивана Можайского имело свою подоплеку: лично для него ситуация постоянного соперничества между Василием II и Дмитрием Шемякой была оптимальной. В этих условиях он мог с выгодой продавать свою поддержку то одной, то другой стороне.

Возможно, простоватый и впечатлительный Шемяка поддался красноречию Ивана Можайского и вправду убоялся прослыть братоубийцей, новым Святополком Окаянным. Впрочем, Шемяке и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы просчитать развитие событий в случае убийства Василия П. Все враги галицкого семейства немедленно объединятся вокруг сыновей Василия, которые в тот момент скрывались неизвестно где. Помимо двух старших сыновей, Ивана и Юрия, беременная княгиня Мария могла вскоре произвести на свет еще одного сына — наследника и мстителя за отца. Таким образом, решением проблемы могло стать только полное уничтожение всего семейства Василия II. А для этого следовало хотя бы для начала собрать его под одной крышей. Именно этим Шемяка и должен был заняться в последующие недели.

Два дня победитель размышлял, как ему лучше распорядиться судьбой Василия II, сохранив ему жизнь. Действительно, задача была не из легких. Опыт прежних событий показывал, что нельзя отпускать Василия II на удел, взяв с него клятву верности победителю. В этом случае московская знать быстро вернула бы его на престол. Но и просто держать Василия в темнице было крайне опасно не только из-за переменчивости настроений московской толпы, но также и в силу неясной позиции хана Улу-Мухаммеда, который мог внезапно явиться на выручку своему протеже.

Таким образом, необходимо было убрать Василия II из Москвы и навсегда лишить его возможности претендовать на великокняжеский престол, но при этом сохранить ему жизнь. Единственный способ решения этой политической головоломки был подсказан Шемяке самим Василием. В бытность великим князем он стал использовать для расправы со своими врагами жестокую византийскую казнь — ослепление. Жертвами этой казни стали бояре Иван Дмитриевич Всеволожский и Григорий Протасьевич, а также старший из Юрьевичей, князь Василий Косой. Вероятно, для вынесения столь страшного приговора Шемяка устроил нечто вроде суда с участием представителей всех слоев населения Москвы. Ненависть к низложенному правителю была в этот момент столь сильна, что провести подобное действо не стоило большого труда. Летописи сохранили даже нечто похожее на текст «обвинительного заключения». Князья-заговорщики упрекают схваченного Василия II: «Почто еси тотар привел на Рускую землю, и городы дал еси им и волости в кормленье? А тотар любишь и речь их любишь паче меры, а хрестьан томишь без милости, а злато и сребро тотарам даешь, и именье великое; и за то и гнев (князей. — Н. Б.), что ослепил Василья Юрьевича» (23, 189).

Пережитая трагедия удивительным образом возвышает человека. Из кровавой купели отец Ивана Великого вышел уже не тем жалким неудачником, каким он был прежде. На его изуродованное ножом конюха лицо лег отсвет загадочной славы древних страстотерпцев Бориса и Глеба. В его трагической слепоте, в темной повязке, навсегда скрывшей верхнюю часть его лица, современники узрели нечто вещее. На сцене русской истории появился неповторимый и по-своему величественный персонаж — Василий Темный.

Князь Иван Можайский, захвативший Василия II и его бояр в Троицком монастыре, был настолько поглощен выполнением своей главной задачи, что как-то позабыл о его малолетних детях. Оба княжича — шестилетний Иван и пятилетний Юрий — находились в монастыре вместе с отцом. В начавшейся суматохе верные слуги спрятали детей в каком-то укромном месте. На их счастье, Иван Можайский не стал задерживаться в обители. Со своей драгоценной добычей он поспешил назад, в Москву, где его с нетерпением ожидал Дмитрий Шемяка. Единственное, что успели сделать можайцы, — это дочиста ограбить людей из свиты Василия II. Недавних спесивых придворных, по свидетельству летописца, «нагих попущаша» (20, 69). Едва ли это всего лишь метафора: в ту скудную пору даже одежда была немалой ценностью…

Под покровом темноты верные слуги вывезли обоих княжичей из монастыря. Пробиваясь сквозь снежные заносы, маленький отряд двинулся на восток, в сторону Юрьева Польского. Там, в селе Боярове, находился центр обширной вотчины братьев Ряполовских. Потомки младшего сына Всеволода Большое Гнездо, князя Ивана Стародубского, они дотоле были скромными статистами русской истории. Теперь настал их «звездный час». Старший из братьев, князь Иван, был, по свидетельству летописи, «дядькою» (воспитателем) княжичей Ивана и Юрия (27, 260). Вместе с братьями Семеном и Дмитрием он решил спасти сыновей Василия II от опасности. Что двигало этими людьми: благородный порыв или дальновидный расчет? Любовь к Василию II или ненависть к Дмитрию Шемяке? Не знаем. Ибо нет у истории большей тайны, чем тайна причин, по которым совершает человек то или иное свое деяние…

Взявшись спасать княжеских детей, Иван Ряполовский должен был подыскать для них более надежное убежище, нежели свой боярский двор. Поразмыслив, он собрал своих людей и вместе с княжичами двинулся на юг, в Муром. Они обошли стороной Владимир и благополучно достигли цели. Выбор Ряполовского вполне понятен: муромские воеводы еще совсем недавно захватили Шемякиных послов и потому не могли рассчитывать на его милость. Кроме того, из Мурома было рукой подать до кочевий хана Улу-Мухаммеда, который мог со своей ордой прийти на помощь Василию II или же, по меньшей мере, предоставить убежище его сыновьям. А пока муромская крепость была приведена в боевую готовность на случай нападения сил Дмитрия Шемяки.

Князья Ряполовские оказались далеко не единственными представителями знати, отказавшимися признать победу галицкого семейства. Внук героя Куликовской битвы Владимира Серпуховского и шурин Василия II, князь Василий Ярославич Серпуховской, не желая поклониться Галичанину и предчувствуя скорую опалу от него, бежал в Литву. К нему присоединился известный воевода, князь Семен Иванович Оболенский. Обоих с почетом принял польский король Казимир IV (1446–1492), предоставивший беглецам в управление Брянск, Гомель, Стародуб и Мстиславль. Туда же устремился и другой непреклонный сторонник Василия II — Федор Басенок.

Между тем Дмитрий Шемяка, ослепив Василия II, распорядился отправить его в заточение «на Углеч», где еще недавно сам мятежник жил в качестве удельного князя (29, 152). Одновременно он торжественно взошел на московский великокняжеский престол. Львовская летопись сообщает, что и то и другое произошло 3 февраля 1446 года (27, 260). Дата явно ошибочная: Василий был ослеплен лишь две недели спустя, 16 февраля. Однако эта ошибка, допущенная переписчиком, составлявшим новую летопись на основе старой, обветшавшей, может вывести на подлинную дату события. В древнерусских рукописях принято было буквенное обозначение цифр. Цифра 3 обозначалась буквой «Г». В стершемся от времени тексте ее можно было спутать с буквой К, обозначавшей цифру 20. Все прочие цифры от 16 до 28 (возможный диапазон дат в феврале 1446 года) обозначались двумя буквами, и здесь ошибка была гораздо менее вероятна. Итак, высылка Слепого и интронизация Дмитрия Шемяки, скорее всего, состоялись 20 февраля. В 1446 году это было воскресенье — обычный день для всякого рода торжественных церемоний, сопровождавшихся большим стечением народа.

Найденная дата хорошо вписывается в исторический контекст. Действительно, Галичанин спешил возложить себе на голову заветный венец. Только тогда он мог с полным основанием распоряжаться судьбой низложенного Василия II и его семейства, карать своих врагов и награждать друзей. С 21 по 27 февраля 1446 года тянулась веселая Масленица — лучшее время для нового правителя показать народу и знати свою щедрость, смыть хмельным медом оскомину от совершенного злодеяния. А 28 февраля начинался неумолимый, как возмездие, Великий пост…

Новому московскому правителю не хотелось затевать поход на Муром для поимки двух сбежавших от него мальчиков. Такое предприятие выглядело бы просто смешно. Кроме того, на помощь Мурому могли нагрянуть татары Улу-Мухаммеда. Поразмыслив, Шемяка решил обратиться за помощью к рязанскому епископу Ионе. Вероятно, Иона участвовал в интронизации Галичанина. Теперь ему было предложено отправиться в Муром, который входил в состав рязанской епархии, и забрать оттуда сыновей Василия II. Шемяка клялся отправить детей к родителям, а самого низложенного великого князя отпустить на удел. За успешное выполнение этого деликатного поручения он посулил владыке скорое восхождение на митрополичью кафедру.

На дворе уже была весна. Иона отправился в Муром водным путем, по Москве-реке и Оке. Прибыв в город, он вступил в переговоры с окружавшими княжичей боярами, убеждая их согласиться на предложение Шемяки. Очевидно, многие из съехавшихся в Муром и сами склонялись к какому-то примирению. Первый благородный порыв угас, а унылая реальность состояла в том, что вскоре на них могло двинуться все московское войско во главе с новым великим князем. Татары погрязли в собственных смутах и интересовались русскими делами лишь в смысле новых грабительских набегов. Москва присягнула на верность Галичанину, а все его сильные противники бежали в Литву. Мог ли Муром в одиночку выстоять против всей Северо-Восточной Руси?

На третий день он велел отправить детей в сопровождении владыки к отцу в Углич. Ни о каком самостоятельном уделе для Василия Темного или его сыновей речи уже не велось. Разговоры за плотно прикрытыми дверями шли совсем о другом. По сообщению Львовской летописи, князь Дмитрий склонялся все же к мысли о расправе не только с Василием, но и с его сыновьями. Из Переяславля в Углич княжичей собирались отправить водным путем: через Плещеево озеро — в Нерль Волжскую и далее Волгой до самого Углича. Там, в разлившейся по весне Волге, и должны были они закончить свой короткий земной путь. Шемяка предлагал детей своего соперника «топити… в реце в Волзе, в мехи ошивши» (27, 260). Однако этот замысел натолкнулся на резкое сопротивление епископа Ионы и потому не был осуществлен…

Спустя несколько дней Иона вернулся из Углича, доставив детей к родителям. На сей раз Галичанин сдержал слово. Архиерею велено было отправиться в Москву и взять на себя управление всей Русской митрополией. Посох святителя Петра после пятнадцатилетнего перерыва обрел, наконец, нового владельца. О том, что испытали дети, впервые увидев своего ослепшего отца, и что испытали родители, которым позволили взять к себе в темницу детей, источники не сообщают…

«Не имея ни совести, ни правил чести, ни благоразумной системы государственной, Шемяка в краткое время своего владычества усилил привязанность москвитян к Василию и, в самых гражданских делах попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякине, доныне употребительной», — писал Н. М. Карамзин (89, 129). Понятно, что историк не мог говорить спокойно, коль скоро речь заходила о мятежнике. Но так ли уж злонравен был победивший Галичанин?

О деятельности Дмитрия Шемяки в качестве московского князя в 1446–1447 годах известно очень мало. Сообщается, что он отправил своих «поклонщиков» на Волхов и вскоре был признан новгородцами великим князем Владимирским (23, 189). Однако помимо Новгорода у победителя существовало множество других проблем. Подобно многим лидерам, пришедшим к власти на волне всеобщего недовольства прежним режимом, Шемяка плохо представлял себе будущее. Его кипучая энергия была пригодна главным образом для разрушения. Скучная повседневная работа, многочасовое сидение с боярами, сложные интриги в Орде, наконец, вкус и готовность к спокойной жизни — все это было ему совершенно чуждо.

«Видно, что с вокняжением Шемяки нарушилась привычная система политических взаимоотношений на Руси», — констатировал известный исследователь той эпохи Л. В. Черепнин (164, 796). Нервно ощущая слабость своих позиций в Москве, князь Дмитрий принялся настойчиво искать дружбы с Новгородом, но этим сильно обеспокоил тверского князя Бориса Александровича. И уж совсем непонятным для московского боярства было неожиданное благоволение нового великого князя к суздальским князьям, которым он решил вернуть их упраздненный еще Василием I независимый престол. Но главная ошибка Шемяки состояла все же в другом. Он не сумел найти общий язык с московскими боярскими кланами, не сумел сохранить ту сложную систему прав и обязанностей, почестей и привилегий, мест за столом и в княжеском совете, которая складывалась десятилетиями и обеспечивала правителю лояльность всего московского правящего класса.

Сложнейшей задачей было примирение старой московской знати с теми людьми, которые издавна служили Шемяке. Именно здесь, в этом крайне деликатном вопросе, требовались качества, которыми Галичанин явно не обладал: предусмотрительность и осторожность, хитрость и расчетливость. Выросший в провинции, он плохо знал отношения московского двора и не имел учителя, который мог бы исправить этот недостаток. К тому же он был слишком горд, чтобы учиться вещам, которые всю жизнь старался презирать.

А между тем среди московских вельмож неуклонно крепли настроения в пользу Василия Темного. Бояре то целыми партиями бежали в Литву к изгнаннику Василию Ярославичу Серпуховскому, то начинали сплетать заговоры с целью похитить великокняжеское семейство из Углича. А в самом Кремле Шемяку открыто попрекал обманом нареченный митрополит Иона, настойчиво требовавший отпустить Слепого на удел. О том же просили и другие иерархи, созванные для совета в Москву летом 1446 года.

Устав от этой докуки, Галичанин решил уступить. В сентябре 1446 года он отправился в Углич и там в присутствии всего двора и архиереев торжественно примирился с кузеном. Церемония была приурочена к одному из двенадцати важнейших церковных праздников — Воздвижению Креста Господня (14 сентября). Диалог победителя и побежденного получился довольно странный. Князь Василий публично покаялся в «беззакониях многих», поблагодарил Шемяку за доброту: «…достоин есмь был главъныа казни (отсечения головы. — Н. Б.), но ты, государь мой, показал еси на мне милосердие, не погубил еси мене с безаконии моими, но да покаюся зол моих» (20, 71).

Впрочем, люди Средневековья легко впадали в экзальтацию и были куда более несдержанными в своих эмоциях, чем наши современники. Покаяние и самобичевание издавна рассматривались церковью как высшая добродетель. Проливаемые при этом обильные слезы служили верным знаком искренности чувств и Божьего прощения. И Василий, и Дмитрий, стоя в храме за праздничной службой, перед Крестом Господним, могли совершенно искренне чувствовать и выражать раскаяние — а через день они могли столь же искренне точить нож друг на друга.

Итог угличского примирения состоял в том, что Василий II получил наконец свободу. В качестве удела Дмитрий Шемяка дал ему далекую Вологду — древнее новгородское владение, перешедшее в конце XIV века под власть московских князей. (Как свидетельствует московско-новгородский Яжелбицкий договор (1456 г.), владения Новгорода в Вологодской земле сохранялись и в середине XV века (5, 40).) Уже один этот выбор убеждает в том, что Шемяка очень мало доверял покаянным слезам своего двоюродного брата и, несмотря на слепоту, считал его потенциально опасным.

Отпустив Василия Темного из-под стражи и предоставив ему свободу передвижения, Дмитрий Шемяка, что называется, «пустил щуку в реку». В истории Византии ослепление низложенного правителя навсегда лишало его перспектив вернуться на престол. Считалось, что высшая власть несовместима с каким-либо серьезным физическим недостатком. Однако оказалось, что на Руси и слепой правитель имеет будущее. Все, кто по той или иной причине не хотел служить Галичанину, потянулись ко двору вологодского изгнанника. Повторялась ситуация 1433 года, когда отпущенный Юрием Звенигородским в Коломну Василий быстро собрал вокруг себя множество людей, недовольных правлением нового великого князя. Сам Василий Темный с первых же дней на свободе начал устанавливать связи со своими доброхотами и собирать силы для дальнейшей борьбы. Трудно сказать, что толкало его на этот путь: властолюбие или жажда мести? страх перед новыми гонениями или стремление сохранить престол за своим сыном Иваном? Вероятно, все эти чувства в той или иной мере сплетались в его темной душе.

Дождливой осенью 1446 года затерянная в северных лесах тихая Вологда вдруг ожила и закипела множеством невиданных гостей. Низложенный великий князь Василий с семейством, московский двор, челядь, многочисленные доброхоты изгнанника — вся эта пестрая публика теснилась на подворьях, шумела в кабаках, звенела оружием в уличных стычках. Повсюду слышны были проклятья по адресу злодея Шемяки, отправившего великого князя в столь непригожее для его звания место.

Московские летописи дружно рисуют картину всеобщего возмущения вологодской ссылкой Василия. «…И поидоша к нему множество людей со всех стран, князи и боляре, и дети болярьские („дети боярские“ — низший слой знати, предшественники дворян. — Н.!>.), и молодые люди, кто ему служивал, и паки кто не служивал, вси, иже зряще на нь, плакахуся тако велика государя, честна и славна по многим землям, видяще в толице беде суща» (29, 153). «Несть бо лзе такому государю в таковой далней пустыни заточену быти: слышав же то, бояря князя великого и дети боярские и люди многие побегоша от князя Дмитриа и от князя Ивана к великому князю» (20, 71).

Еще недавно бранившая Василия за бездарность, жестокость, унижение перед татарами, небрежение о Руси, московская знать вдруг горячо возлюбила его. Такое превращение выглядит довольно подозрительно, с точки зрения здравого смысла. Впрочем, здравый смысл далеко не всегда определяет поведение человека вообще и человека Средневековья в особенности. К тому же мы многого не знаем о подоплеке всей этой истории. Так например, источники не сообщают, продолжал ли Шемяка собирать дань, обещанную Василием II татарам?

Из далекого Галича сумела переслать наказ Василию его ссыльная мать (49, 265). Она требовала продолжить борьбу. Многоопытная Софья Витовтовна хорошо понимала, что для ее сына тихая, как кладбище, Вологда может быть лишь краткой остановкой на распутье двух дорог, одна из которых ведет на Москву, а другая — на тот свет. И чем хуже шли дела у Шемяки в Москве, тем скорее он мог отдать приказ убить Слепого. Сторонникам Василия нужно было действовать быстро, но осторожно, не испортив дела торопливой опрометчивостью.

Прежде всего князь Василий постарался как можно быстрее выбраться из той клетки, в которую его посадил Шемяка. Он сообщил своему тюремщику о намерении съездить на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, расположенный в полутора сотнях верст к северу от Вологды. Эта знаменитая обитель была основана в конце XIV столетия учеником и собеседником преподобного Сергия Радонежского игуменом Кириллом Белозерским. По своему духовному авторитету она занимала второе место после Троицкого монастыря. Желая усыпить подозрительность Шемяки, князь Василий ссылался на то, что, находясь в заточении, он дал обет в случае избавления совершить паломничество в Кириллов монастырь. Для князя Дмитрия, отец которого имел особое почтение к преподобному Кириллу, состоял с ним в переписке и искал личной встречи, такое желание должно было звучать вполне убедительно. Кажется, он и не выразил каких-либо возражений против поездки Василия в Кириллов монастырь. Однако московские сторонники Слепого скоро поняли тайный смысл этого богомолья и толпами устремились на север, в дальнюю обитель. Пробраться туда (от Волги вверх по реке Шексне) было гораздо легче, чем в окруженную дозорами Шемяки Вологду.

Кирилловское богомолье было лишь частью широкого замысла, который должен был вернуть Василию московский престол. Одновременно тайные гонцы были отправлены к тверскому князю Борису Александровичу и к серпуховскому князю Василию Ярославичу, находившемуся тогда в Литве. Вероятно, послан был надежный человек и в Кириллов монастырь для предварительных переговоров с игуменом Трифоном. Василий сообщал о своем намерении вновь вступить в борьбу и просил о помощи.

Все эти тайные пересылки были, конечно, смертельно опасным делом. Василий Темный знал о том, что среди окружавших его людей были и осведомители Дмитрия Шемяки. Одного доноса или перехваченного письма было бы достаточно для катастрофы. Горький опыт недавнего прошлого требовал крайней осторожности. Поэтому князь Василий, по свидетельству В. Н. Татищева, «вся сия тако тайне содевая, яко ни княгине его о том ведусчи, токмо сам и тии посланнии» (49, 265).

В монастыре Василий Темный пробыл недолго. Здесь он получил ответ от тверского князя Бориса Александровича. Тот звал его к себе в Тверь, обещал предоставить убежище и всяческую поддержку. (Кажется, Борис Тверской был недоволен тем, как повел дела Дмитрий Шемяка, став великим князем. И потому он решил «переменить фронт».) Кирилловский игумен Трифон своей духовной властью освободил Слепого от клятвы, данной им Дмитрию Шемяке. «А игумен Трифон и ин старец свят, именем Симан Карлсмазов, и со всею братьею, благословиша князя великаго пойти на великое княжение на Москву, а ркуще: „Буди твой грех на нас, еже еси целовал (крест. — Н. Б.) неволею“» (29, 153).

В Львовской летописи речь игумена Трифона к Василию II изложена, по-видимому, наиболее точно. «Игумен же Трифон и со всею братьею благослови великого князя и с его детми на великое княжение, а ркучи так: „тот грех на мне и на моей братии головах, что еси целовал (крест. — Н. Б.) и крепость давал князь Дмитрею; и пойди, государь, с Богом и с своею правдою на великое княжение, на свою отчину на Москву, а мы Господа Бога молим и благословляем“» (27, 260). Здесь выражена самая суть многолетней вражды потомков Дмитрия Донского: каждый отстаивал свою правду. У каждого были основания считать себя правым. Но кто мог сказать, чья правда была тяжелее на весах Всевышнего? Эту ключевую нравственную проблему той эпохи — проблему отсутствия приемлемой для всех «правды» — пытался разрешить еще преподобный Кирилл Белозерский, писавший великому князю Василию I о необходимости уважать чужую «правду». Но в жизни достичь этого было невозможно. Одна «правда» наталкивалась на другую, подминала ее под себя или разбивалась об нее, подобно тому как бились друг о друга льдины на весенней Волге под Угличем. И все они — и те, что раскололись, и те, что уцелели — медленно уплывали куда-то в сумеречную даль…

Из монастыря князь Василий с семейством в конце октября — начале ноября 1446 года отправился не назад, в Вологду, а вперед — в Тверь. Здесь ему был оказан теплый прием. Князь Борис Александрович Тверской отличался осторожностью и дальновидностью. Свой союз с изгнанником он обусловил династическим браком: старший сын Василия Иван должен быть обручен с дочерью Бориса Марией. Тверская летопись утверждает, что инициатива помолвки исходила от родителей жениха: «…а сами ее сватили» (21, 493). Другие летописи представляют дело иначе: помолвка Ивана с Марией была непременным условием тверской помощи Василию (27, 260; 37, 44).

Между тем в Москве скоро узнали о действиях Василия Темного. Дмитрий Шемяка опасался неожиданного наступления на Москву объединенных сил Василия и его тверского покровителя. Он понимал, что время работает на его врагов. Надеясь устрашить тверского князя, а в случае войны — как можно раньше сразиться с ним, Галичанин покинул Москву и вместе со своим союзником Иваном Можайским занял стратегически выгодную позицию возле Волоколамска, неподалеку от тверского рубежа. Отсюда через Микулино Городище шла торная дорога из Москвы на Тверь. Здесь, по свидетельству летописи, войска Шемяки простояли весь Рождественский пост («Филиппово говение») — с 15 ноября по 25 декабря 1446 года (29, 154).

Сторонники Василия II, бежавшие от Шемяки в Литву, также узнали о происходящем. Сплотившись вокруг князя Василия Ярославича Серпуховского, они двинулись к Твери. Туда же шли и служившие Василию татары под началом двух сыновей хана Улу-Мухаммеда — Кайсыма (Касыма) и Ягупа. На сторону Слепого переезжали и многие московские ратники из войска Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского. «И побегоша от них вси людие во Тверь к великому князю, развие остались их людие, галичане и можаичи» (29, 154).

Тверское «сидение» князя Василия было отмечено одной блестящей военной операцией. Изгнанник решил повторить дерзкий рейд Шемяки в феврале 1446 года, завершившийся захватом Москвы. Он отправил на Москву небольшой отряд (около сотни всадников) под началом боярина Михаила Борисовича Плещеева и тверского боярина Льва (12, 320). Благодаря своей малочисленности, а также тщательной разведке вражеских позиций отряд Плещеева незаметно прошел мимо дозоров Шемяки. В ночь на Рождество Христово (25 декабря 1446 года) посланцы Слепого, воспользовавшись оплошностью стражи, беспрепятственно проникли в Москву. Вся городская верхушка находилась на всенощной в Успенском соборе. Наместник князя Дмитрия, некий Федор Галицкий, едва успел бежать из города. Видные сторонники Шемяки и Ивана Можайского были схвачены, а их имущество разграблено. (Свою жену Софью Дмитриевну Шемяка предусмотрительно отослал в Галич в самом начале этой войны.) Горожане присягнули на верность своему прежнему правителю — Василию Васильевичу.

К январю 1447 года положение Шемяки стало крайне опасным. Из Твери от князя Бориса прибыл посол Александр Садык. Борис требовал в течение недели прекратить войну и подчиниться Василию II. Взбешенный Шемяка велел схватить тверского посла (12, 320). Однако ярость не могла заменить силу. Со всех сторон к стану на Волоке Дамском стягивались вражеские силы. С севера, из Твери двинулся с тверской подмогой Василий Темный. С ним шел и сам тверской князь Борис. С запада, из Литвы приближалось ополчение Василия Ярославича Серпуховского, соединившееся с татарами Кайсыма. С юга, от перешедшей на сторону Слепого Москвы, также можно было ожидать внезапного удара.

Понимая, что пощады им не будет, угличане целую неделю защищались с отчаянием обреченных. Летопись сообщает, что при штурме Углича сложил голову один из самых преданных сторонников Василия Темного — бывший нижегородский воевода Юшко Драница. Однако превосходство осаждавших было подавляющим. У Слепого имелись даже пушки, которые прислал ему для штурма Углича вернувшийся в Тверь князь Борис Александрович (21, 493). Этим «нарядом» командовал знаменитый тверской мастер Микула Кречетников. «Таков беяше той мастер, но яко и среди немец не обрести такова» (12, 320). Во время осады к войску Василия II присоединился наконец и отряд Василия Ярославича Серпуховского, пришедший из Литвы. Не выдержав сокрушительного обстрела деревянного города из орудий, Углич пал. Это случилось, вероятно, незадолго до праздника святителей Афанасия и Кирилла Александрийских (18 января).

После взятия Углича тверские пушкари распрощались с Василием Темным. Их ожидал новый поход — на Ржев. После тяжелой трехнедельной осады и этот оплот Дмитрия Шемяки был сокрушен. Князь Борис Александрович, лично руководивший ржевским походом, вступил в покоренный город «о великом заговений», то есть около 19 февраля 1447 года. 17 февраля Церковь праздновала память великомученика Феодора Тирона. Вероятно, в ознаменование взятия Ржева князь Борис той же весной «церковь поставил святаго Феодора» (21, 493). Одновременно он предпринял большие работы по усилению тверской крепости. Расположенный под ее стенами, на островке в устье речки Тьмаки, Федоровский монастырь был перенесен на новое место, а сам островок превращен в своего рода княжеский замок, окруженный со всех сторон водой. Вероятно, этот замок должен был стать надежным прибежищем князя в случае пожара или внезапного захвата Твери каким-нибудь супостатом. Московские события 1446 года заставляли князя Бориса учитывать и такую возможность. Он понимал, что отныне имеет лихого Галичанина своим злейшим врагом и может в любое время подвергнуться его внезапному набегу. (Такой набег, но не на Тверь, а на Кашин, Дмитрий Шемяка действительно совершил в сентябре 1452 года.)

Дмитрий Шемяка не стал долго задерживаться в Галиче. По-видимому, он ожидал, что Василий II вот-вот явится сюда со своим многочисленным войском. Из Галича Шемяка поехал на север, в Чухлому, где находилась в ссылке мать Василия, Софья Витовтовна. Прихватив с собой старую княгиню (которой было уже не менее 70 лет!), Шемяка из Чухломы «побеже на Каргополе» (20, 73). Оттуда, из Каргополя, уже было рукой подать до заонежских владений Великого Новгорода. На Волхове Галичанин мог переждать тяжелые времена, а в случае ухудшения ситуации — уйти во Псков или же в Литву. Там неизменно с охотой принимали всех врагов правившего в Москве великого князя.

Но если для Шемяки главная задача состояла в том, чтобы пробраться окольными путями в Новгород, то москвичи, напротив, должны были приложить все силы, чтобы не упустить беглеца. Понимая это, Галичанин ожидал, что воеводы Василия II попытаются перехватить его где-нибудь в районе Вологды. Такой вариант его вполне устраивал: в лучшем случае он надеялся внезапным ударом разгромить московскую заставу (как это сделал в 1435 году его старший брат Василий Косой), а в худшем — откупиться от преследователей, выдав им в обмен на свободный проезд княгиню Софью.

Однако Василий II не стал распылять свои силы в рискованной погоне за Дмитрием Шемякой, который хорошо ориентировался в бескрайних северных лесах и был способен на внезапные контратаки. Вместо погони князь Василий отправил из Ярославля к Галичанину своего боярина Василия Федоровича Кутузова с посланием. Тот нашел Шемяку уже в Каргополе. Содержание великокняжеского послания сводилось к просьбе освободить из плена княгиню Софью. Летописец сохранил исполненные ядовитой насмешки слова послания: «Брате князь Дмитрей Юрьевич! Коя тебе честь или хвала, что держишь у себе матерь мою в полону, а свою тетку? Чем сим хочешь мне мститися? А яз уже на своем столе, на великом княжении…» (20, 73).

Отправив гонца к Шемяке, Василий II недолго пробыл в Ярославле. Ему хотелось поскорее вернуться домой, в Москву. В пятницу, 17 февраля 1447 года, он вновь вступил под гулкие своды Успенского собора московского Кремля. Ровно год назад, в ночь с 16 на 17 февраля 1446 года, князь Василий был ослеплен на московском дворе Шемяки. Прошел год — и вот он вновь воссел на свой поруганный трон. В этом совпадении дат современники должны были увидеть волю Провидения. Сам Всевышний правил Василию путь к престолу…

Заканчивалась «сырная неделя» — Масленица. Приближалось «великое заговенье». Покаянные обряды Прощеного воскресенья давали Василию отличную возможность публично примириться с московской знатью, простить боярам их измены и самому повиниться в грехах недавнего прошлого. Традиционные масленичные пиры стали достойным завершением всей успешной военной кампании против Галичанина. С началом Великого поста войско было распущено, и жизнь в Москве стала входить в обычную колею.

Вероятно, именно тогда в обители на смену игумену Досифею, который был, по-видимому, связан с Галичанином, пришел Мартиниан Белозерский. Из жития Мартиниана известно также, что Василий Темный назначил его своим исповедником — «духовным отцом». Настоятель маленького Ферапонтова монастыря, затерянного в лесах Белозерья, Мартиниан стал известен великому князю во время его кирилловского богомолья. Вместе с кирилловским игуменом Трифоном он помог Василию снять невидимые оковы «крестоцелования» и благословил его на борьбу с Шемякой.

После тревожных событий 1446 и начала 1447 года наступило затишье. Однако Василий Темный не терял времени даром. В 1447–1448 годах он вел сложную дипломатическую игру, целью которой была политическая изоляция Дмитрия Шемяки. Щедрыми пожалованиями новых владений и льгот была достигнута лояльность удельных князей. В понедельник 19 июня 1447 года Василий II подписал договор со своим кузеном князем Михаилом Андреевичем Верейско-Белозерским. Тот клялся: «И быти ми, господине, с тобою с великим князем везде заодин» (6, 127). Такое же обещание содержится и в договоре Василия II с князем Василием Ярославичем Серпуховским (6, 132), заключенном одновременно с первым. На Ильин день, 20 июля 1447 года, был заключен московско-рязанский договор. Князь Иван Федорович Рязанский также клялся быть верным «младшим братом» Василия Темного (6, 143).

Отношения Василия II с Дмитрием Шемякой были определены в договоре, заключенном летом 1447 года. (Текст его не сохранился, однако суть ясна из других источников. Шемяка признавал кузена «старшим братом» и клялся не затевать против него какого-либо зла.) Тем же летом, 11 июня, была составлена «перемирная грамота» между Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским, с одной стороны, и Василием Серпуховским и Михаилом Верейским — с другой. Князья заявляли о прекращении войны. Условия мира затрагивали интересы не только этих четверых, но и пятого — великого князя Василия II. Василий Серпуховской и Михаил Верейский выступали как представители его интересов. Галичанин и Иван Можайский обещали вернуть Василию II похищенные ими из великокняжеской казны ценности и документы. Дмитрий Шемяка признавал утрату Углича и Ржева. Оба мятежника оговаривали невозможность своего приезда в Москву, «доколе будет у нас в земле отец наш, митрополит» (6, 141). Только под гарантии безопасности, данные митрополитом, они готовы были явиться в Москву для личной встречи с Василием II. Однако рязанский епископ Иона, считавшийся наиболее достойным кандидатом, все еще не был возведен на митрополичью кафедру. Эта ситуация требовала какого-то решения. Но серьезность вопроса заставляла Василия II действовать очень осторожно и взвешивать каждый шаг. На престоле святителя Петра ему нужен был верный человек…

Осенью 1447 года сын и наследник Улу-Мухаммеда «царь казанский Мамутек» отправил своих татар в набег на Владимир, Муром и другие русские города. Ходили слухи, что татар призвал на русские земли Дмитрий Шемяка. Для отпора грабителям из Москвы была послана рать. Кажется, эта скоротечная война с татарами завершилась без особых потерь. Однако она переполнила чашу терпения высшего духовенства, которое на сей раз решительно встало на сторону Василия Темного.

29 декабря 1447 года пять епископов (Ефрем Ростовский, Авраамий Суздальский, Иона Рязанский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский) обратились к Шемяке с грозным посланием, требовавшим полного подчинения великому князю. Они упрекали Галичанина в том, что, вопреки договору с Василием, он до сих пор не возвратил вывезенную им из Москвы великокняжескую казну и архив. Но главное — он по-прежнему интригует против Василия, ссылаясь с Великим Новгородом, удельными князьями и казанскими татарами. Уподобившись царю Ироду, он готовит новое кровопролитие. «И та християнская кровь вся на тобе же будет», — заключали иерархи (44, 115). В случае отказа немедленно подчиниться Василию и исполнить условия договора они грозили Шемяке отлучением от церкви.

Неизвестно, какое впечатление произвело на Шемяку обращение епископов. Однако для Василия Темного это был хороший козырь. Теперь он имел моральное право взяться за оружие. Прогнав татар и оставив во Владимире для дозора своего сына Ивана с боярами (первое появление Ивана на политической сцене!), Василий II использовал собранное войско против Дмитрия Шемяки (31, 269). Зимой 1447/48 года московская рать во главе с самим великим князем двинулась на Галич. Остановившись в Костроме, Слепой начал переговоры с Шемякой.

Жизнь научила Василия не торопиться и побеждать врагов постепенно, шаг за шагом вытесняя их из круга. Вот и теперь он удовольствовался тем, что Галичанин под самыми страшными клятвами обязался «не хотети… ни коего лиха князю великому, и его детем, и всему великому княжению его и отчине его» (19, 121). Едва ли великий князь поверил в искренность и твердость обещаний Шемяки. Однако важная промежуточная цель была достигнута: отныне их роли поменялись, и в случае нового столкновения роль презренного клятвопреступника явно выпадала Галичанину.

Раннюю Пасху 1448 года (24 марта) Василий Темный встречал в Ростове. Кажется, он любил этот город, с его древними святынями и малиновым перезвоном колоколов, гостеприимным владычным двором и бескрайним, как море, сонным озером. Владыка Ефрем дал великому князю сразу два пира подряд: один в воскресенье, на Пасху, а другой — на следующий день, в честь праздника Благовещения. После этого князь Василий с войском двинулся назад, в Москву. Через пять дней, «в неделю Фомину» (19, 121), он уже въезжал в Белокаменную.

Вероятно, именно летний «мор» и стал причиной (или поводом?) смерти Василия Косого, томившегося в московской тюрьме с 1436 года. После захвата Москвы Дмитрием Шемякой в феврале 1446 года Василий Косой, конечно, был освобожден, но скорее всего оставлен в Москве под присмотром. Внезапный захват Москвы силами Василия Темного 25 декабря 1446 года вновь превратил князя Василия в узника. Летописи предельно кратко сообщают о его кончине: «Того же лета преставися князь Василей Юрьевич слепой и положен бысть в церкви Архангела Михаила на площади» (27, 261).

В конце 1448 года Василий II созвал наконец съезд епископов, главной темой которого было соборное поставление нареченного митрополита Ионы на кафедру. Оригинальность этого замысла состояла в том, что со времен Крещения Руси глава церкви утверждался константинопольским патриархом. Только после этого он становился полноправным первоиерархом. Избрание митрополита собором русских епископов не противоречило церковным канонам, однако нарушало древнюю традицию и, в сущности, означало разрыв с патриархатом. Флорентийская уния 1439 года и история с митрополитом Исидором сильно уронили авторитет Константинополя в глазах московских «ревнителей православия». Однако иерархи понимали и другое. Утратив связь с константинопольским патриархом, они не только отступали от «заветов мудрой старины», но и оставались один на один с московской великокняжеской властью, тяжелую руку которой дал почувствовать еще Дмитрий Донской. Все это заставляло иерархов весьма осторожно относиться к идее автокефалии (то есть «самоглавия», организационной самостоятельности) Русской Церкви.

В декабре 1448 года в Москве собрались владыки, возглавлявшие крупнейшие епархии, — Ефрем Ростовский, Авраамий Суздальский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский. Ровно год назад они выступили с обличением Дмитрия Шемяки. Теперь им предстояло новое ответственное дело: избрать на митрополию намеченного великим князем на эту роль рязанского владыку Иону. Новгородский архиепископ Евфимий и тверской владыка Илья лично не явились, но прислали грамоты с согласием на избрание Ионы. В воскресенье 15 декабря 1448 года состоялась официальная церемония избрания Ионы первым русским автокефальным митрополитом.

(Святитель Иона до конца своих дней вынужден был доказывать сомневающимся законность своего возвышения. В завещании он говорит об автокефалии: «И сие убо створи сын нашь великый князь не кычением (кичливостью. — Н. Б.), ни дръзостию, но и поучение (попечение. — Н. Б.) имеа о православной же христианьстей вере и своего спасения ища» (46, 651). Однако многие — и в их числе высоко чтимый московской знатью игумен Пафнутий Боровский — отказывались признать законность принятия Ионой митрополичьего сана. Иона вынужден был искать управы на Пафнутия у самого великого князя Василия II (39, 191).)

Первое, что сделал Иона в новом качестве, — возвел ростовского архиепископа Ефрема в сан архиепископа. Летописец объясняет это тем, что некогда ростовский владыка Феодор, племянник преподобного Сергия, получил сан архиепископа от константинопольского патриарха. Теперь митрополит Иона дал тот же сан владыке Ефрему. Такое скоропалительное повышение слишком похоже на заранее условленную награду. Не этот ли Ефрем был руководителем «избирательной кампании» Ионы? Недаром же Василий II провел с ним два памятных дня в марте 1448 года на ростовском владычном дворе…

Возведя Иону на митрополичий престол, Василий II вправе был ожидать от него полной лояльности. Новый митрополит не замедлил ее выразить. «По поставлении своем на митрополию Иона разослал окружную грамоту, обращенную к князьям, боярам, воеводам и всему „христоименитому людству“ об изменах князя Дмитрия и отлучении, наложенном на него всем освященным собором, если он возобновит свои покушения на великого князя, „на христианское нестроение и кровь“» (132, 403).

Весна 1449 года была на редкость ранней. Весеннее тепло волновало кровь. Дмитрий Шемяка, не выносивший долгого безделья, решил отбить у Василия II свою давнюю опорную базу — Кострому. Отсюда в случае успеха он мог начать очередное наступление на Москву. Конечно, начиная эту войну, Шемяка нарушал обещания и клятвы, которые он дал Василию II при заключении мира в Костроме зимой 1447/48 года. Но, может быть, и его, как недавно Василия, освободил от страшных клятв какой-нибудь верноподданный игумен?

За два года перед тем, в начале 1447 года, Василий II одолел Шемяку при помощи тверского князя Бориса Александровича. На сей раз Слепой едва ли мог рассчитывать на поддержку тверичей. 25 марта 1449 года, в самый праздник Благовещения, Тверь стала жертвой ужасающего пожара. Тверская летопись так говорит о его последствиях: «…погоре град Тверь, и стена вся, и князя великого двор, и церкви и двори вси; а зажгли его Ростопчины дети, Иванко да Степуря. А зажгли его у Вользкых ворот пониже, на низ по Вълзе; а загорелся на раней зоре…» (21,494). Называя имена поджигателей, летописец не сообщает, в чьих интересах они действовали. Однако вполне вероятно, что к пожару Твери приложил руку Дмитрий Шемяка. Сведение счетов с помощью «красного петуха» было обычным явлением в ту эпоху. Сожжением Твери Шемяка отомстил князю Борису за измену — переход на сторону Василия и захват Ржева. Но еще важнее было то, что тверской пожар, а также тяжба Бориса Тверского с королем Казимиром IV, отнявшим у него Ржев, лишали великого князя главного союзника в той новой войне, которую готовился начать весной Галичанин.

Выражение «двор великого князя» некоторые историки предлагают понимать так, что Василий Темный усиленно распространял среди своих сторонников служилое землевладение и формировал свой «двор» главным образом из «детей боярских» — дворян, владевших поместьями. Если это так, то следует признать, что уже первые дворяне сражались за своего государя весьма усердно. Им удалось продержаться в Костроме до подхода основных сил великого князя. Василий II не только сам появился под Костромой во главе большого войска, но и привел с собой митрополита Иону и епископов. Иерархи должны были публично уличить Шемяку в нарушении крестного целования.

Не желая сражаться под стенами Костромы, где сидел московский гарнизон, Дмитрий Шемяка двинулся навстречу Слепому. У села Рудина, под Ярославлем, два войска встретились на широком поле. Казалось, вот-вот начнется кровопролитная битва. Однако дерзкому напору и воинскому счастью Шемяки Василий II и на этот раз противопоставил не только мощь своих объединенных сил, но также искусство тонкой интриги. Зная, что важной частью сил Галичанина является дружина Ивана Можайского (часто менявшего фронт и незадолго перед тем вновь взявшего сторону Шемяки), Василий привел под Кострому его младшего брата — князя Михаила Андреевича Верейского. Тот вступил в переговоры с братом и склонил его оставить Галичанина. Взамен великий князь обещал увеличить владения князя Ивана, прибавив к ним Бежецкий Верх. Узнав об измене своего союзника, Шемяка счел за лучшее заключить перемирие и вернуться в Галич.

Летом 1449 года Василий Темный вновь отправился из Москвы на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Вероятно, поездка была приурочена к 5 июля — дню обретения мощей преподобного Сергия. В отсутствие супруга (26 июля) княгиня Мария Ярославна родила ему шестого сына, нареченного Борисом (27, 261). Имя младенцу, как обычно, подсказал месяцеслов. 24 июля церковь вспоминала первых русских святых — князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. В этот день, 24 июля 1015 года, князь Борис пал жертвой наемных убийц, подосланных его братом Святополком Окаянным. (Выбор имени для княжеского сына подчеркивал и те родственно-союзнические отношения, которые сложились у Василия Темного с князем Борисом Александровичем Тверским.)

Между тем на юго-восточные области Московской Руси вновь нагрянули татары. (Некоторые летописи относят этот набег к осени 1450 года.) Внезапность набега позволила им дойти до речки Пахры в ближнем Подмосковье. Спасло положение только вмешательство служивших Василию II татар под предводительством Кайсыма. Покинув свой лагерь под Звенигородом, они так же внезапно ударили на растерявшихся от такой неожиданности грабителей. «И с коими стретился (Кайсым. — Н.!>.), тех бил и полон отъимал; они же, видев то, бежаша назад» (20, 75).

Хрупкий мир между Василием Темным и Дмитрием Шемякой продержался всего лишь до осени 1449 года. Поначалу Василий решил взять Галич стремительной атакой сравнительно небольшого отряда под началом князя Василия Ярославича Серпуховского. Однако доброхоты Шемяки успели заранее известить его об этом предприятии. Галичанин спешно вывез жену и сына Ивана в Новгород, а сам вернулся назад. Раздосадованный неудачей, Василий II с началом зимы предпринял большой поход на Галич. Когда московские войска подходили к Костроме, пришла весть о том, что Шемяка бежал из Галича к Вологде. Слепой приказал изменить направление и вместо Галича идти по реке Костроме, а затем вверх по Обноре на север, в сторону Вологды. Однако Галичанин словно издевался над москвичами. С полпути он повернул назад и возвратился в Галич. Тогда и князь Василий повернул войско назад, к Галичу. Обосновавшись в Ивановском монастыре у села Железный Борок на реке Костроме, великий князь велел своим воеводам идти вперед и взять Галич штурмом. Общее руководство осадой Слепой поручил князю Василию Ивановичу Оболенскому.

Взятие Галича было весьма трудной задачей. Крепость находилась над городом, на вершине холма, крутой склон которого спускался к Галичскому озеру. Два других склона обрывались глубокими оврагами. Последний, отлогий склон, обращенный к равнине, был укреплен валом и рвом. Здесь находился главный въезд в крепость. Мощная дерево-земляная твердыня была выстроена в Галиче еще во времена Юрия Звенигородского. Теперь в ней находился сильный гарнизон, командовал которым сам Дмитрий Шемяка.

Войско князя Оболенского появилось под стенами Галича 27 января 1450 года. С большим трудом московские воины вскарабкались по обледенелым скатам холма вверх, к главным воротам крепости. Там их уже ждал Дмитрий Шемяка со своими полками. Галичанин понимал, что затяжная оборона переполненной людьми крепости не сулит ему ничего хорошего. На этом пути его подстерегали многие опасности: голод, болезни, измена собственных приближенных. Шемяку могла спасти только немедленная победа над уставшими с дороги и еще не освоившимися на местности москвичами. К этому же подталкивал князя и его неистовый бойцовский темперамент.

На другой день на поле перед крепостью произошло решающее сражение. Галичане как могли поддерживали своих воинов со стен. «И начаша прьвое съ города пушки пущати, и тюфяки, и пищали и самострелы, но ни во что же се бысть им» (19, 122). Князь Оболенский предусмотрительно поставил московские полки достаточно далеко от стен крепости, чтобы они не пострадали от галичской артиллерии. Все решалось на поле, в кровавой сумятице рукопашного боя, под серым январским небом…

«И бысть сеча зла и поможе Бог великому князю: многих избиша, а лучших всех изымаша руками, а сам князь (Дмитрий Шемяка, — Н. Б.) едва убежа, а пешую рать мало не всю избиша, а город затворился» (20, 75). Судьбу сражения решило не только численное превосходство московской рати, но также ее более высокая боевая выучка и лучшее вооружение. В то время как у «сермяжников»-галичан (над бедностью которых посмеивался еще митрополит Фотий, приезжавший в Галич на переговоры с князем Юрием Дмитриевичем в 1425 году) основной силой было кое-как вооруженное пешее ополчение, — москвичи действовали преимущественно в конном строю. В состав московской рати входили и служилые татары царевича Кайсыма, пугавшие непривычных к сражению с «погаными» галичан своими дикими воплями и невероятной ловкостью в седле.

Согласно свидетельству В. Н. Татищева, исход боя решила смелая атака московского воеводы князя Дмитрия Ряполовского. Во главе «двора» великого князя он в разгар битвы бросился в центр галицкого войска. Напор «дворян» был столь сильным, что армия Шемяки оказалась рассеченной на две части. Тогда князь Василий Иванович Оболенский во главе пешего полка надавил на левый фланг неприятеля, а татарская конница «царевича» Кайсыма — на правый. Галичане дрогнули. Их смятение усилилось, когда они поняли, что сам Дмитрий Шемяка бежал с поля боя. Москвичам оставалось только докончить дело беспощадным истреблением обратившихся в бегство воинов Шемяки (49, 268–269).

(Новгородская летопись сообщает, что Шемяка прибыл в Новгород «месяца априля в 2 день, в среду на Вербьной недели» (23, 192). Однако этот день пасхального цикла указывает не на 1450, а на 1449 год. В 1450 году среда Вербной недели приходилась на 25 марта — праздник Благовещения. Очевидно, летописец вычислил дату 2 апреля позднее, при очередной переработке текста, исходя из того, что данное известие с указанием только дня пасхального цикла содержалось в статье 6957 года. Таким образом, Шемяка торжественно въехал в Новгород, где его все еще многие считали законным великим князем, на праздник Благовещения — 25 марта 1450 года. Понимая, чем может обернуться для Новгорода дружба с мятежником, архиепископ Евфимий в том же году начал «покрипливати» (укреплять. — Н. Б.) новгородскую крепость — Детинец (23, 192).)

Между тем Москва понемногу поднималась после многих тяжких испытаний последних лет. Оживает каменное строительство — верное свидетельство экономического благополучия. Летом 1450 года богатый купец Владимир Ховрин поставил на своем дворе каменную церковь Воздвижения Честного Креста. Прежняя, также каменная церковь, стоявшая на этом месте, распалась во время страшного пожара в июле 1445 года, «по Суздальщине» (20, 75). Теперь, пять лет спустя, купец сумел наконец отстроить храм заново. Это был хороший признак: Москва возрождалась после нескольких лет упадка.

Летом 1450 года развернулись строительные работы и на митрополичьем дворе. Святитель Иона заложил здесь каменную палату, дополненную год спустя церковью Положения ризы Божией Матери. Это редкое посвящение связано было с соответствующим византийским церковным праздником. Император Лев Великий в 469 году поместил во Влахернском монастыре (в пригороде Константинополя) принесенную из Иерусалима ризу и пояс Богородицы. С тех пор эти святыни пользовались величайшим уважением у греков, веривших в то, что они способны уберечь город от врагов.

Лето 1450 года было богато и грозными знамениями. Люди по-прежнему жили в страхе перед неведомыми бедствиями, перед новыми проявлениями гнева Божьего. 5 августа «бысть туча велика на Москве и гром страшен, и порази церковь камену соборную Архангела Михаила» (20, 75). А через неделю сильная буря сломала крест на том же Архангельском соборе. В этих небывалых ударах стихии по усыпальнице московских князей москвичам чудился какой-то грозный небесный знак…

По-прежнему много тревог приносила Руси степная угроза. Отношения Москвы со Степью превратились в запутанный клубок противоречий и обид. Золотая Орда на глазах распадалась на несколько самостоятельных государств: Казанское ханство, Крымское ханство, Большая Орда в Нижнем Поволжье. Каждое из них считало именно себя законным наследником Золотой Орды и требовало от Москвы уплаты прежней дани. Великому князю приходилось либо снижать размер дани, делить ее поровну между «наследниками» либо иметь дело с кем-то одним, относясь к прочим как к самозванцам. И в том и в другом случае обиженные степные «цари» и «царевичи» гневались на Москву, мстили ей внезапными набегами. (Вероятно, их подталкивали к этому и внутренние враги Василия II, желавшие ему поражений, позора и плена.) Московские войска вынуждены были все лето стоять на южной границе в ожидании очередной стремительной атаки. На фоне этого тревожного «безнарядья» тихие для Москвы времена всемогущего хана Узбека и смиренномудрого Ивана Калиты могли показаться воистину «золотым веком».

Летом 1450 года Василий Темный был в Коломне. Здесь его и застала весть о приближении татар. На сей раз на Русь шел какой-то «Малымбердей улан и иные с ним князи со многими татары» (19, 123). Ниже Коломны по Оке находились земли, которые Василий II дал своему служилому «царевичу» Кайсыму, сыну Улу-Мухаммеда. Вероятно, именно оттуда и подоспели «свои поганые». По приказу Василия II они соединились с коломенским ополчением и двинулись навстречу степнякам. «На Бетюкове реце в поле» хищники были настигнуты и разбиты. Использование одних татар против других, широко практиковавшееся Василием II, оказалось весьма удачным изобретением.

На следующий год история повторилась. Однако на сей раз развязка оказалась далеко не столь счастливой. В конце июня в Москву пришла весть о том, что татары вновь замыслили набег на русские земли. Летопись называет происхождение этих «скорых татар»: «Того же лета прииде весть к великому князю, что идет на нь изгоном из Седи Ахметевы орды царевич Мазовша» (19, 123). Василий II, как это часто случалось с ним перед лицом опасности, стал действовать с какой-то нервной торопливостью. Он кинулся с небольшим отрядом на юг, к Коломне, «не успев собратися». По дороге он получил новую весть: татары уже подошли к Оке и скоро могут начать переправу. Это известие перепугало Василия, слишком хорошо знавшего, что такое татарский плен. Он остановился и с полдороги повернул назад, в Москву. Все находившиеся с ним силы он отдал под начало коломенского наместника князя Ивана Звенигородского, которому приказано было идти к Оке и попытаться задержать татар на переправе. Однако воевода ослушался приказа и, поддавшись панике, также повернул назад, к Москве.

Между тем татары, подойдя к броду через Оку, некоторое время не могли поверить, что переправа никем не охраняется. Они опасались засады и тщательно осматривали окрестности. С изумлением убедившись в том, что переправа действительно свободна, Мазовша повел свою орду в глубь московских земель. В пятницу, 2 июля 1451 года татары обступили Москву. Горожане истово молились Божией Матери: наступил праздник Ризоположения, и многие верили, что именно заступничество Богородицы снова спасет Москву от татар.

В суматохе москвичи не успели вовремя сжечь все деревянные постройки вокруг Кремля. Обычно это делалось для того, чтобы нападавшие не имели подручных средств для штурма крепости. Бревна, доски, жерди — все это использовалось осаждавшими как для прикрытия от стрел осажденных, так и для устройства «примета» — длинных лестниц и приспособлений, по которым можно было вскарабкаться на высоту крепостных стен. Очевидно, москвичи спохватились и подожгли городской посад лишь в последний момент, когда татары подошли к городу. Впрочем, это могли сделать и татары, грабившие брошенные дома. Уже много дней стояла жара, и деревянные дома вспыхнули как свечки. Окрестности Кремля превратились в адское пекло. От летящих искр загорались и постройки внутри крепости.

Озадаченный отсутствием русских войск у брода, Мазовша сильно опасался засады и внезапного появления русских войск у себя в тылу. Некоторые летописи говорят, что его спугнул шум в крепости: «царевич» подумал, будто в город прибыли свежие войска во главе с самим великим князем (29, 155). В. Н. Татищев сообщает другую версию: татары захватили двух митрополичьих холопов, и те не сговариваясь стали уверять татар, что великий князь вот-вот должен подойти к Москве с большими силами. Поверив пленным, «царевич» приказал спешно уходить на юг. К тому же его орда и так уже была перегружена русским «полоном». Теперь татарам важно было уйти с добычей подобру-поздорову.

В четверг 8 июля Слепой возвратился в столицу. Будний день свидетельствует о том, что торжественной встречи и всеобщего ликования не предвиделось. Нашествие татар завершилось сверх ожиданий благополучно. Однако никакой заслуги самого Василия II в этом не было. Потому Василий хотел задобрить народ и бояр: погорельцам обещана была помощь, а для всей московской знати устроен пир. Вскоре митрополит Иона освятил свою домовую церковь во имя Ризоположения — праздника, который теперь напоминал не только о византийских святынях, но и о чудесном спасении Москвы от татар Мазовши (101, 369).

Заботы Василия Темного обычно носили сезонный характер. Летом он воевал с татарами, а зимой — с Дмитрием Шемякой. Так было и на сей раз. Едва успели забыться «скорые татары» Мазовши, как настало время собирать полки против Галичанина. Тому набило оскомину бесплодное сидение в Новгороде на неопределенном положении гостя-изгнанника. Время шло — и вместе с днями таяли и надежды на победу. Мятежнику необходимо было срочно что-то предпринять. Еще летом 1450 года он вновь отправился покорять Север, оставив в Новгороде жену и сына (23, 193). (Здесь в летописи вновь хронологическая головоломка: точная дата — 21 марта, «в неделю по Зборе», указывает на 1451 год. Однако весь ход событий свидетельствует о том, что это было летом 1450 года. Да и не таков был Дмитрий Шемяка, чтобы целый год сидеть без дела в Новгороде после поражения под Галичем.)

Существует мнение, согласно которому галицкие князья имели поддержку в вологодско-костромском Заволжье благодаря своим свободолюбивым убеждениям, созвучным настроениям жителей этого края (83, 202). Источники не позволяют судить о том, насколько мировоззрение северян отличалось от мировоззрения обитателей Окско-Волжского междуречья. Можно спорить и относительно того, какие социальные взгляды имел Дмитрий Шемяка и имел ли он их вообще. Однако очевидно другое: Север уже в силу своих природных условий и слабой заселенности был малодоступен контролю московской администрации. Здесь издавна ощущалось сильное влияние Новгорода, существовали разные формы совместного московско-новгородского управления, переплетавшиеся с прерогативами местных удельных князей из ростовского и ярославского домов.

Можно предположить, что преобладавшее на Севере промысловое хозяйство формировало у людей и особую систему ценностей, для которой были характерны такие черты, как самостоятельность, предприимчивость, независимость. Вместе с тем промысловое хозяйство требовало значительной кооперации и, как правило, носило артельный характер. Своеволие здесь никогда не относили к числу добродетелей. Организаторами смелых предприятий выступали как местные, так и новгородские боярские кланы, скованные железной дисциплиной родовой иерархии. Дмитрий Шемяка и по происхождению, и по воспитанию был весьма далек от этого жизненного уклада. В своей борьбе с Василием Темным он использовал Север как источник для пополнения своих войск и своей казны. Кроме того, это был удобный плацдарм для нападений на густонаселенные районы Окско-Волжского междуречья. Здесь в случае неудачи легко было затеряться и оторваться от преследователей. Наконец, в богатом пушниной крае можно было наживаться путем своего рода пиратства: грабежа купеческих складов и обозов.

Столицей промыслового русского Севера был Великий Устюг. Город представлял собой огромное хранилище всякого добра, собранного в бассейне Сухоны, Вычегды и Северной Двины. В XIII веке Устюг находился под властью ростовских князей, а уже в середине XIV века перешел под контроль Москвы. У галицких князей были старые счеты с устюжанами, которые в 1435 году устроили заговор против Василия Косого. Но главное достоинство Устюга состояло в том, что он в силу своего положения мог стать удобной «точкой опоры» для борьбы за Галич. Конечно, еще более удобным плацдармом была бы Вологда. Однако в 1450 году этот город был Шемяке уже явно «не по зубам». Оставался Великий Устюг. Туда и направил свои таявшие силы галицкий мятежник.

Летом 1450 года в Москве узнали о том, что Дмитрий Шемяка захватывает волости к северу от Сухоны и готовится к нападению на Устюг. 29 июня 1450 года он без боя вошел в Устюг и учинил там расправу над сторонниками Василия II — «метал их в Сухону реку, вяжучи камение великое на шею им» (37,89). Обосновавшись в Устюге, Галичанин оттуда совершил набег на Вологду и, не взяв города, разграбил окрестности. Среди прочих бесчинств он в ярости приказал арестовать попавшегося ему на пути пермского епископа Питирима — сторонника Василия Темного и крестного отца наследника московского престола княжича Ивана (83, 150).

(Можно только догадываться о том, каких значительных расходов требовал от Василия Темного каждый новый поход против Дмитрия Шемяки. А между тем московская казна была опустошена Галичанином еще в 1446 году и с тех пор пополнялась весьма скудно. Для решения финансовой проблемы Слепой вынужден был идти на довольно сомнительные меры. В частности, он запрещал крупным вотчинникам принимать крестьян, ушедших из великокняжеского домена. Но одновременно Василий предоставлял многим из них (особенно монастырям, в поддержке которых он сильно нуждался) всевозможные податные льготы. Другим способом экономии было снижение веса московской монеты, которая с начала 40-х годов и до кончины Слепого полегчала почти в два раза (156, 316).)

Рождество Христово Иван встречал в Москве. Но уже 1 января 1452 года, на «Васильев день», отец и сын выступили в дорогу. Праздник Крещения (6 января) они встречали в Троицком монастыре, где игумен Мартиниан усердно помолился о даровании великому князю победы над супостатом. Далее через Переяславль и Ростов московское войско направилось к Ярославлю. Здесь решено было разделить силы. Один отряд, в состав которого входили полки князя Василия Ярославича Серпуховского, а также московских бояр Семена Ивановича Оболенского и Федора Басенка, направился дальше на север. Его конечной целью был осажденный Шемякой Устюг. С этим отрядом пошел и княжич Иван.

Не задерживаясь для штурма Устюга, московское войско устремилось вслед за Шемякой. Однако Галичанин вновь оказался неуловимым. Он легко ушел от московских воевод. Им оставалось только разорять округу и жестоко карать тех, кого можно было заподозрить в содействии мятежнику. Предполагали, что Шемяка находил поддержку у лесных людей, обитавших к северо-западу от Устюга, в бассейне реки Кокшеньги. Этих несчастных решено было примерно наказать. Роль карателей как нельзя лучше могли сыграть привычные к этому делу татары из отряда «царевича» Ягупа. Руководство всей операцией поручено было княжичу Ивану, которому только что исполнилось 12 лет. Конечно, Слепой знал, что делал. Он думал о будущем. Наследник подрастал, и его нужно было научить жестокости — этому важнейшему инструменту власти.

В Москве великокняжеская свадьба была назначена на воскресенье, 4 июня 1452 года (25, 208; 29, 155). В церковном календаре этот день — первое воскресенье после Троицы — именовался «Неделей всех святых». Предшествующая ему седмица была «сплошной», то есть праздничной. Царские врата в храмах были открыты и ежедневно совершались крестные ходы. По случаю всеобщего ликования отменялись посты в среду и пятницу. Словом, это было лучшее время для торжеств, связанных с бракосочетанием наследника московского престола. На следующий день после свадьбы, в понедельник, уже начинался Петров пост, продолжавшийся до дня памяти апостолов Петра и Павла (29 июня). В более поздние времена Церковь не разрешала венчать в «заговенье», то есть канун поста. Однако в XIV–XV веках это правило еще не имело обязательной силы.

По свидетельству Софийской Первой летописи, венчал державную чету архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон (в недавнем прошлом — кирилловский игумен, освободивший Василия II от присяги Дмитрию Шемяке в конце 1446 года) и протопоп Успенского собора Кирьяк. Из этого следует, что ко дню свадьбы в Москву еще не вернулся митрополит Иона, отправившийся зимой 1450/51 года в Литву. (Иначе святитель, конечно, сам венчал бы этот брак.) Тамошние православные иерархи по распоряжению польского короля и великого князя Литовского Казимира поначалу признали Иону своим духовным главой. Лишь позже, в середине 1458 года, Литва обрела собственного митрополита — некоего Григория, ученика и протодьякона изгнанного из Москвы в 1441 году митрополита-униата Исидора. С этого времени церковное единство между Северо-Восточной и Юго-Западной Русью окончательно распадается.

Вскоре, однако, тревожная весть прилетела из Тверской земли. В воскресенье 10 сентября 1452 года Дмитрий Шемяка «пришел на Кашин город изгоном, города не взял, а посади пожегл» (21,495). Это была месть Борису Тверскому за дружбу с Василием Темным. Однако мужественное сопротивление тверских наместников обратило нападавших в бегство (12, 330). В погоню за Шемякой тверской князь послал большое войско, от которого Галичанин скрылся где-то «в пустых и непроходимых местех» (12, 332). Зимой 1452/53 года он вернулся в Новгород и обосновался в княжеской резиденции на Городище (23, 193). Тщетно митрополит Иона писал грозные послания новгородскому владыке Евфимию II (1429–1458) с требованием признать великим князем Василия Темного и «ни пити, ни ести» с отлученным от церкви Дмитрием Шемякой (44, 201). Новгородские «золотые пояса» считали полезным для себя оказывать покровительство мятежнику и тем затягивать московскую смуту как можно дольше.

Примерно за год до кончины Софья составила завещание, текст которого с некоторыми утратами сохранился до наших дней. Княгиня предстает в этом документе как рачительная хозяйка, владелица многих сел и деревень, часть которых она «прикупила» уже после кончины мужа. При распределении наследства между внуками Софья явно отдала предпочтение своему любимцу Юрию. Ивану бабушка оставила «святую икону Пречистую Богородицю с пеленою» и несколько сел во Владимирской земле (6, 176).

Софью похоронили в кремлевском Вознесенском монастыре — традиционной усыпальнице женской половины московского княжеского дома. Княгине было уже не менее 80 лет. Московские летописцы не нашли теплых слов, чтобы помянуть ее, и даже сильно путались в дате ее кончины. Но словно тонкий луч света, ненароком высветивший из мрака забвения живые черты старой княгини, — известие Софийской Первой летописи о том, что перед кончиной она приняла монашеский постриг, взяв при этом новое имя — Синклитикия (17, 271). Это странное и редкое имя (в переводе с греческого означающее «сенаторша») было избрано Софьей не случайно. Память святой мученицы Синклитикии в месяцесловах того времени приурочена к 24 октября (139, 329). Едва ли это был день ее пострига. 24 октября 1452 года — будний день, вторник. Да и сам контекст летописных известий заставляет думать, что постриг был совершен незадолго до кончины княгини. Вряд ли имя было выбрано и «по принципу первой буквы», повторявшей первую букву мирского имени. Вблизи 5 июля в месяцеслове есть и более благозвучные имена: Серафима, Соломония, Сусанна. Скорее всего, Софья ощущала какую-то особую, мистическую связь с мученицей Синклитикией, считала ее своей небесной покровительницей. Основанием для такой связи послужили некоторые календарные совпадения, отмеченные летописями. В этот день, 24 октября 1392 года, муж Софьи, великий князь Василий Дмитриевич вернулся в Москву из Орды (31, 219). Путешествие это было весьма опасным уже потому, что за несколько лет перед тем Василий бежал из ордынского плена, обманув того самого «царя» Тохтамыша, к которому он теперь ехал с поклоном. У молодой жены Василия Софьи, которая вынашивала тогда своего первого ребенка, было немало шансов остаться вдовой. Однако все завершилось как нельзя лучше. Василий вернулся живым, здоровым и даже с ярлыком на Нижний Новгород. Летописцы говорят, что в этой поездке он «толику же честь прият от царя, яко же ни един от прежних великых князей» (31, 219). В этот незабываемый день, когда Софья смогла, наконец, обнять вернувшегося домой мужа, когда «бысть радость велика в Рустеи земли», Церковь вспоминала святую мученицу Синклитикию (31, 220). Могла ли обрадованная княгиня оставить это обстоятельство без внимания?

В этот же день (но уже полвека спустя) Софье суждено было пережить еще одну незабываемую радость. Из летописей известно, что 25 октября 1445 года она встретила в Переяславле своего незадачливого сына Василия II, вернувшегося из ордынского плена (29, 152; 30, 183). Вероятно, княгиня и двор по обычаю выехали навстречу государю днем ранее. Таким образом, Софья обняла избежавшего смертельной опасности сына именно в день памяти святой Синклитикии, 24 октября. Воспоминания об этих двух счастливейших днях своей жизни старая княгиня и запечатлела в своем предсмертном монашеском имени. Значит, и этой надменной правительнице, умевшей держать в узде едва ли не всю Северо-Восточную Русь, ведомы были горячие слезы любви и нежности…

Летом 1453 года в Москве узнали о падении Константинополя (29 мая 1453 года) и гибели от рук турок последнего византийского императора Константина Палеолога. Эта новость взволновала в основном книжников, занятых выяснением таинственных путей Провидения, и дипломатов, предвидевших перемены в системе международных отношений. В летописи внесена была обстоятельная повесть о падении Царьграда, написанная каким-то русским очевидцем трагедии. Однако простой народ к падению Византии остался равнодушен. Гораздо сильнее москвичей всколыхнула другая новость: 17 июля в Новгороде скончался князь Дмитрий Шемяка. Об этом событии много толковали по всему городу. Но более всего оно взволновало Кремль. Здесь не могли скрыть радости по случаю избавления от неистового Галичанина…

В понедельник 23 июля Василий Темный слушал вечерню в московской церкви Бориса и Глеба, «что на рву». На следующий день, 24 июля, Церковь вспоминала блаженных страстотерпцев князей Бориса и Глеба. Наемные убийцы были подосланы к ним их сводным братом Святополком. Эта известная всем история приобрела неожиданно актуальное звучание. Вот что сообщает летопись о той зловещей вечерне у Бориса и Глеба: «Того же лета, месяца июля в 23 день, о Шемякине кончине прииде весть к великому князю из Новагорода, на вечерни у великих мученик Бориса и Глеба на Москве на рве, что князь Дмитрей Шемяка умре напрасно (внезапно. — Н. Б.) в Новегороде и положен в Юрьеве монастыре; а пригонил с тою вестью подиачей Василей Беда, а оттоле бысть диак» (20, 109).

Так выглядит сообщение в редакции Никоновской летописи, составленной в 1520-е годы при дворе митрополита Даниила. Нескрываемый сарказм содержится в сообщении летописца о том, что вестник гибели Шемяки с «говорящим» прозвищем «Беда» получил служебное повышение от Василия Темного за принесенную им в общем-то печальную новость. Но куда более сильный, хотя и скрытый от непосвященных сарказм таится в указании на то, что великий князь получил эту весть, находясь на вечерне в церкви Бориса и Глеба, накануне праздника этих святых, когда в храме читалось их житие и похвала. Понять всю трагическую глубину этого как бы мельком оброненного замечания позволяют те источники, которые проливают свет на обстоятельства кончины Дмитрия Шемяки.

Несмотря на то что официальные московские летописи времен Ивана III не могли прямо осуждать отца правящего государя, в них все же постоянно ощущается неприязнь к Василию Темному. Она особенно ощутима в тех памятниках летописания, которые можно назвать «независимыми». Одна традиция независимого летописания, восходящая к своенравным старцам Кирилло-Белозерского монастыря, отразилась в Ермолинской летописи, связанной с семейством жившего во времена Ивана III московского купца и строителя В. Д. Ермолина. Полагают, что к работе над «кирилловским» летописцем был причастен и доживавший свой век в монастыре опальный московский воевода Федор Басенок. «Ермолинский» редактор насытил летопись известиями о строительной деятельности В. Д. Ермолина, а «кирилловский» — ненавистью к жестоким и неблагодарным московским князьям (115, 162). Есть в этой замечательной летописи и уникальные подробности смерти Дмитрия Шемяки:

«Того же лета в Новеграде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевич Шемяка; людская молва говорят, что будето сь отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатый дьяк к Исаку к посаднику к Богородицкому (Борецкому. — Н. Б.), а Исак деи подкупил княжа Дмитреева повара, именем Поганка, тъи же дасть ему зелие в куряти. И пригна с вестью на Москву к великому князю Василеи Беда подьячеи; князь же велики пожаловал его дьячеством, и прорекоша ему людие мнози, яко не на долго будеть времени его, и по мале сбысться ему» (29, 155).

Несколько иначе, но с тем же осуждением московского коварства, рассказывает о гибели Шемяки Львовская летопись, отразившая еще один памятник независимого летописания. Этот памятник 80-х годов XV века некоторые исследователи считают плодом творчества кого-то из клириков московского Успенского собора и называют «Успенским летописцем» (98, 309; 101, 357). «Того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княжо Дмитрееву Ивану Нотову (в другом списке той же летописи — Ивану Котову. — Н. Б.), поведа ему речь великого князя; он же обещася, якоже глаголеть Давид: ядый хлеб мой възвеличи на мя лесть; призва повара на сей совет. Бысть же князю Дмитрею по обычью въсхоте ясти о полудни и повеле себе едино куря доспети. Они же оканнии смертным зелием доспеша его и принесоша его пред князь; и яде не ведый мысли их; не случи же ся никому дати его. Ту же разболеся, и лежа 12 дней преставися; и положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде» (27, 262).

Вызывает удивление поразительная осведомленность летописцев о подробностях расправы: они знают, кто привез яд, кому передал и как яд попал на стол князя Дмитрия. Такие вещи мог назвать либо человек, очень близко стоявший к трону Василия II и посвященный в дворцовые тайны, либо клеветник, желавший точными деталями придать вид достоверности своей клевете. Первое более вероятно. Таким человеком мог быть тот же Федор Басенок, позднее на собственном горьком опыте познавший коварство московского двора. (В 1463 года он был по неизвестной причине взят под стражу, ослеплен и позднее отправлен в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь.) Возможно, этот опыт и побудил его к откровенным воспоминаниям в присутствии какого-то памятливого кирилловского книжника. (Впрочем, не исключается и другое объяснение этой загадки. За те 12 дней, которые Шемяка боролся со смертью, он успел произвести собственное расследование и установить истинную причину своей болезни. Все это, разумеется, стало широко известно.)

Но были вещи и более впечатляющие, нежели стремительная карьера зловещего дьяка Беды. По указанию Василия Темного митрополит Иона запретил поминать Дмитрия Шемяку наряду с другими усопшими членами московского княжеского дома. Слепой решил свести счеты не только с живым, но и с мертвым врагом, лишив его душу спасительной заупокойной молитвы. Такая изощренная жестокость вызвала всеобщее возмущение. Смелее других оказался игумен Пафнутий Боровский. Он отказался выполнять распоряжение митрополита. Вот что рассказывает об этом анонимный автор ответа на послание Иосифа Волоцкого Ивану Ивановичу Третьякову. (Само послание датируется декабрем 1510 — январем 1511 года (39, 268).)

«То, господине, было промежу великих государей негодование великому князю Василью Васильевичю с князем Дмитреем с Шемякой. И Дмитрея Шемяку Бог убил своим копием за его неправду. И митрополит Иона положил на него и по смерти негодование, не велел его поминати. И Пафнотей, господине, старец о том сопрелся (вступил в спор. — Н. Б.) и не послушал Ионы митрополита, в монастыре у Пречистыя (боровском Рождественском монастыре. — Н. Б.) по Шемяке учял служити. А митрополит Иона о том брань положил на Пафнотья и по него послал, и на Москву его свел, и великую вражду на него положил, и в темницу послал. И Пафнотей, господине, того не устрашился, и митрополиту Ионе о том не повиновался, да о том с ним сопрелся… И о сем, господине, Иона митрополит смирился и сам пред Пафнотием повинился и мир дав ему и дарова его и отпусти его с миром о Христе Исусе. И Пафнотей до конца поминовал князя Дмитрея» (39, 365–366).

Эта странная история еще раз убеждает в том, сколь призрачны и схематичны наши знания о времени Ивана III. Провинциальный игумен осмелился вступить в спор с самим митрополитом и стоявшим за ним великим князем — и вышел из этой тяжбы победителем! Все это можно объяснить лишь тем, что и на великокняжеском, и на митрополичьем дворе явно побаивались скованного незримыми узами корпоративной солидарности монашеского мира, не желали раздражать его гонениями. К тому же за спиной разгневанного старца-пустынника всегда стоял Тот, кто говорил: «Мне отмщение, Я воздам…» (Рим. 12, 19). Любое несчастье, случившееся после ссоры со старцем (общественное, семейное или личное), наводило на мысль о разгоревшемся Гневе Божием. И провинившийся спешил принести покаяние.

Месть Слепого своему мятежному кузену была свирепой. Она заставляла вспомнить грозное предостережение апостола: «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1 Ин.2: 11). Но у правителя всегда найдутся оправдания на упреки совести. Правда Власти и правда Нового Завета говорят на разных языках. Загнанный в новгородский капкан Шемяка вызывает сочувствие, ибо «таинственный инстинкт всегда заставляет нас принимать сторону преследуемых» (136, 133). Однако этим убийством Василий разом прекратил многолетнюю смуту, которая, словно кровоточащая рана, истощала силы Московской Руси. К тому же мятежный Галичанин был далеко не рыцарь без страха и упрека. В 1433 году он собственноручно убил боярина Морозова, в 1445 году в нарушение всех клятв просил у хана великое княжение, а в 1446 году приказал ослепить Василия II и едва не утопил в Волге его сыновей. Однажды в Вологде Шемяка велел сбросить с моста смело обличавшего его игумена Григория Пелыыемского. Список Шемякиных злодеяний мог бы быть очень длинным. Вопрос о средствах к достижению своих целей был для Галичанина столь же праздным, как и для Василия Темного. Популярность князя Дмитрия имела главным образом «отрицательный» характер: его поддерживали все те, кто ненавидел Слепого. А таких было немало. Но по своим моральным качествам эти два столь разных человека недалеко ушли друг от друга. И если верить в геенну огненную — то оба они имели шанс еще раз встретиться там…

Отстаивая свою «правду», Юрий Звенигородский и его сыновья втянули Северо-Восточную Русь в длительную усобицу, последствия которой оказались ужасными. Вот что говорит об этом историк А. Е. Пресняков: «Смертью Шемяки завершилась кровавая московская драма с ее ожесточенной усобицей, ослеплениями, отравлением, предательствами и насилиями. Это была не великая Смута начала XVII века, она не захватила народные массы, не разрушала сложившихся устоев общественной жизни. Но традиционный политический строй Великороссии, обычный уклад ее междукняжеских отношений вышел из нее разбитым и поруганным. Захваты чужих владений, вынужденные „пожалования“, торг волостями и крестоцеловальной верностью, кровавые и жестокие расправы, непрерывные интриги князей и бояр и даже гостей-суконников или старцев иноков, предававших во вражеские руки своего великого князя, татарские симпатии и союзы этого великого князя — все это прошло в жизни русского общества как крушение обычного уклада отношений и воззрений. Удельно-вотчинный строй оказался разрушенным, подорванным и морально оплеванным. Разбита московская княжеская семья. Сошли со сцены и дяди Василия Васильевича, и его двоюродные братья. Из удельных вотчичей Московского княжества уцелели только Андреевичи Иван и Михаил, да Василий Ярославич, внук Владимира Андреевича. Борьба со смутой и стремление вырвать на будущее время ее возможные корни переходит для великокняжеской власти в стремление „добыть вотчин своих недругов“. Ее ликвидация непосредственно связана с органической работой этой власти над перестройкой великорусского великого княжения в Московское государство на началах вотчинного единодержавия» (132, 407).

Часть 2

НАСЛЕДНИК

ГЛАВА 4 Исцеление

Князь Дмитрий как соперник был для Василия на порядок опаснее, чем все прочие недруги. В сущности, он всегда побаивался Галичанина, от которого веяло какой-то первобытной, звериной силой. Другого своего старого врага, князя Ивана Андреевича Можайского, Василий попросту презирал. Теперь, когда Галичанин навеки успокоился в своем каменном саркофаге в новгородском Юрьеве монастыре, настало время рассчитаться со всегдашним перебежчиком и хитрецом князем Иваном. Поводом для войны, по-видимому, послужила история с боярином Ивана Можайского Никитой Константиновичем Добрынским. Согласно тогдашним нормам великий князь не имел права арестовывать бояр, служивших в уделах. Однако, невзирая на это, Василий Темный распорядился схватить Добрынского за какую-то провинность. Надзор за пленником Слепой поручил своему дьяку Алексею Попову. Но тот не только выпустил Добрынского из заточения, но и бежал вместе с ним в Можайск (46, 528). Старинный родословец, сохранивший эту историю, не сообщает дату и опускает подробности дела. Однако их легко угадать. Взбешенный Василий II потребовал у Ивана выдать беглецов. Можайский князь отказался. И тогда Слепой двинул на Можайск свою многотысячную рать. Из летописей известно, что это произошло в 1454 году. Не имея сил для сопротивления, князь Иван со всем семейством и двором бежал в Литву, «королю служити» (29,155). Вместе с ним ушел и Никита Добрынский с детьми. Лишь злополучный дьяк Алексей Попов не захотел отправляться в изгнание. Рискуя головой, он вернулся в Москву и бросился в ноги митрополиту Ионе с просьбой о заступничестве перед великим князем. «А воротился того для, что вотчина у него велика, а жена его была в то время в вотчине. А вотчину его и животы князь велики на себя взял, а жену его и сына Михаила поймал». История беглого дьяка имела счастливый конец. Василий Темный «дал того Алексеа и сына его Михаила, и с вотчиною, и со всем его животом в дом Пречистыа Богородици и великим чюдотворцем Петру и Алексею, и Ионе, митрополиту всеа Руси» (46, 528). Однако служить где-либо, кроме митрополичьего двора, всему опальному семейству отныне воспрещалось.

Летописец никак не комментирует изгнание Ивана Можайского. Однако вслед за рассказом о можайском походе Василия Темного следует сообщение о грозном знамении в Москве: «Того же лета, августа 31, гром страшен бысть, и порази на Москве церковь камену Рожество Богородици, иже имать приделану к ней церковь Лазарь святый» (19,144). В этом соседстве двух столь различных, на первый взгляд, известий угадывается определенный умысел. Рождественская церковь в московском Кремле была построена в 1393 году вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией. Она служила своего рода памятником Дмитрию Донскому и Куликовской битве. Эта церковь принадлежала к числу любимейших храмов московской княжеской семьи. Очевидно, летописец придавал особый смысл тому, что в княжение Василия II кремлевские храмы навлекали на себя удары с небес. В августе 1450 года сначала молния ударила в кремлевский Архангельский собор, а через несколько дней буря сломала на нем крест (19, 123). Теперь огненная стрела ударила в Рождественскую церковь. Это случилось в один из Богородичных праздников — день Положения честного пояса Пресвятой Богородицы в Халкопратии. Все это можно было понять только как проявление Божьего гнева, вызванного преступлениями князя Василия.

В Московской Руси дела государственные тесно переплетались с церковными. Следуя примеру преподобного Сергия Радонежского, лучшие люди Русской Церкви смело вступали в спор с власть имущими. И чем больше зла совершали правители, тем чаще на их пути становились неподкупные хранители вечной правды Евангелия. Не избежал такого рода столкновений и Василий Темный. Летом 1454 года он ездил в Троицкий монастырь для объяснений со своим духовником, игуменом Мартинианом Белозерским. Этот яркий представитель «заволжских старцев» в 1446–1447 годах решительно поддержал Василия в борьбе с Дмитрием Шемякой. Однако после победы Слепого он не захотел быть его послушным слугой. Житие преподобного сообщает: однажды игумен дал гарантии неприкосновенности одному сбежавшему из Москвы в Тверь боярину, которого великий князь непременно хотел заполучить обратно. Поверив Мартиниану, боярин вернулся и тут же был брошен в темницу. Узнав об этом, игумен немедля отправился в Москву. Явившись во дворец, он объявил, что отныне лишает Василия своего благословения. Великий князь велел освободить боярина и сам отправился в Троицу, чтобы испросить прощения у старца.

Житие Мартиниана Белозерского не сообщает точной даты этого происшествия. Да и финал его, кажется, в действительности был несколько иным. Наблюдения над жалованными грамотами Троицкому монастырю показывают, что после 3 июля 1453 года Василий Темный перестает называть в своих грамотах троицкого игумена по имени. В этом явно проявляется его недовольство Мартинианом. Примечательно, что охлаждение отношений между Василием II и его духовником наблюдается с тех самых пор, как в Москве узнали об отравлении Дмитрия Шемяки. По-видимому, Мартиниан осудил это злодеяние и назначил Василию строгую епитимью. Это и послужило главной причиной его удаления. История с беглым боярином, случившаяся весной или летом 1454 года, стала последней каплей, переполнившей чашу. (Согласно тексту жития, преподобный был игуменом в Троице около восьми лет (1447–1455). На деле это могли быть и семь с половиной лет, превратившиеся в восемь в результате наложения различных календарных систем.) Ужесточая борьбу за единовластие и принимаясь в связи с этим за своих прежних друзей и союзников, Василий Темный хотел иметь троицким игуменом и своим духовным отцом человека более сговорчивого и гибкого, нежели Мартиниан. К тому же старец и сам тяготился своей высокой должностью, мечтал о возвращении в молчаливые северные леса. В период между 3 марта и 22 сентября 1454 года он оставил Маковец и ушел обратно в Ферапонтов монастырь (138, 56). На его место был назначен троицкий старец Вассиан Рыло, позднее ставший ростовским владыкой. Понятно, что такой важный акт, как смена троицкого игумена, требовал присутствия на Маковце самого великого князя и его старшего сына Ивана. С этой целью они и совершили поездку на Маковец летом 1454 года, прямого упоминания о которой источники не сохранили.

Лето 1454 года отмечено было для Василия и Ивана не только церковными делами, но и опасным набегом татар из Волжской Орды, во главе которой стоял тогда хан Седи-Ахмат (Сейид-Ахмет). Предводительствовал отрядом «Салтан царевич сын Сиди Ахметьев» (27, 262). Грабители переправились через Оку ниже Коломны. Коломенский наместник Иван Васильевич Ощера замешкался (или оробел перед множеством врагов) и позволил татарам беспрепятственно разграбить всю округу.

Поначалу на войну с татарами отправились старшие сыновья великого князя — 14-летний Иван и 13-летний Юрий. Вслед за ними из Москвы выступил и сам Василий П. «Двор» великого князя — лучшая боевая сила московской рати — был поручен известному воеводе Федору Басенку. Он-то и решил судьбу всего похода. Не дожидаясь подхода основных сил, воевода бросился преследовать отступавших татар, догнал и отбил у них весь «полон». В одной из схваток со степняками был убит князь Семен Бабич — сын князя Ивана Бабы Друцкого, захватившего в плен Василия Косого в битве под Ростовом в 1436 году.

Зимой 1455/56 года Москва стала свидетельницей невиданного церковного торжества: проводов иконы Смоленской Божией Матери. Эта знаменитая чудотворная икона, написанная, по преданию, самим евангелистом Лукой, была вывезена из Смоленска князем Юрием Святославичем еще в начале XV столетия. Во времена Василия Темного она хранилась в Благовещенском соборе московского Кремля. Прибывший в Москву смоленский епископ Михаил попросил великого князя и митрополита Иону вернуть смолянам их древнюю святыню. Те не преминули воспользоваться удобным случаем для усиления своего влияния на православных иерархов Литвы. Смоленский владыка был полезен Москве и как посредник в переговорах с королем Казимиром. Незадолго перед тем митрополит Иона в особом послании просил его убедить польского короля не помогать беглому удельному князю Ивану Андреевичу Можайскому. Отказывать Михаилу в вопросе об иконах было бы неразумно. Напротив, возвращение икон давало смоленскому владыке основание для защиты интересов Москвы перед королем.

В воскресенье 18 января 1456 года великий князь, его семейство и московские иерархи в последний раз приложились к чудотворной иконе. После этого икону извлекли из ковчега и торжественной процессией понесли в Смоленск. Сам Василий Темный шел за иконой около двух верст, до церкви Благовещения в Дорогомилове. На прощанье благодарный смоленский владыка вместе с митрополитом благословил Василия Темного другой иконой Божией Матери, которая была помещена в Благовещенском соборе Кремля.

Вся Москва высыпала на улицы поглядеть на процессию. Для людей той эпохи всякие процессии, — а тем более те, в которых участвовала княжеская семья и весь цвет духовенства, — были «глубоко волнующим зрелищем» (159, 8). Они вызывали слезы умиления, прилив верноподданнических чувств. Правители хорошо понимали великую силу ритуала и регулярно являли себя народу в том или ином торжественном шествии. В первом ряду рядом с отцом шел и наш герой — великий князь Иван, которому через четыре дня должно было исполниться 16 лет…

Торжества по случаю проводов чудотворной иконы Василий II использовал и для воодушевления воинов, собравшихся в Москве в эти дни. «Бе бо тогда и многое множество воинства на Москве», — отмечает летописец (20,110). 18 января, в Неделю о мытаре и фарисее, истекал срок явки для участников задуманного великим князем карательного похода на Новгород. В понедельник 19 января московское воинство тронулось в далекий путь. В Новгород была послана «взметная грамота» — официальное извещение о начале войны (23, 194).

Московский поход рассматривался как своего рода «возмездие». Новгородцам предстояло понести ответственность за многочисленные «неисправления», допущенные ими по отношению к Василию II (32, 215). Однако возмездие и устрашение являлись лишь одной стороной дела. Помимо этого, Слепой хотел укрепить свои позиции в Северо-Восточной Руси таким общезначимым и популярным предприятием, как поход на Новгород. Наконец, ему нужны были новгородские деньги для расчетов со своими сторонниками и особенно — со служилыми татарами, которые также приняли участие в этой войне (23, 194).

Местом сбора всех полков, идущих на Новгород, был назначен Волок Ламский. Отсюда войско двинулось далее на север и, пройдя через тверские земли, вошло во владения Великого Новгорода. Передовой отряд своих сил (около пяти тысяч воинов) Василий Темный отправил «изгоном» на Русу (современную Старую Руссу). Командовать этим рейдом было поручено лучшим московским воеводам — Ивану Васильевичу Стриге Оболенскому, Семену Карамышеву и Федору Басенку. Рано утром 10 февраля 1456 года москвичи захватили город почти без сопротивления, взяли в нем богатые трофеи. Новгородский летописец рисует мрачную картину бесчинств москвичей и татар в Русе: «…И животы пограбиша, и у святых церквей двери выломаша, и от икон круту отъимаша и всякую утварь сребряную и златую и ларци разъбиша, и много зла учиниша» (23, 194).

Летописи по-разному изображают дальнейший ход войны. По наиболее распространенной версии, на обратном пути из Русы москвичи были атакованы 5-тысячной новгородской ратью. Основная часть московской армии уже ушла, и новгородцам противостоял только ее арьегард — сотни две всадников во главе с самими «большими воеводами». Поначалу они хотели спастись бегством, но потом были остановлены следующим соображением: «…аще не пойдем противу их битися, то погибнем от своего государя великого князя» (31, 274). Очевидно, гнев Василия II был страшен даже для таких заслуженных и храбрых людей, как Стрига и Басенок…

Поражение у Старой Руссы заставило новгородцев искать примирения с великим князем. Еще в самом начале войны вдове Дмитрия Шемяки княгине Софье Дмитриевне предложено было срочно покинуть город (23, 196). 7 февраля она уехала в Литву, где уже почти два года находился ее сын Иван. Король польский и великий князь Литовский Казимир дал ему во владение город Новгород-Северский с округой. Дочь Дмитрия Шемяки Мария умерла в Новгороде 13 февраля 1456 года в возрасте около 18 лет и была похоронена в Юрьевом монастыре в гробнице своего отца (23, 196). Ее муж, литовский князь Александр Васильевич Чарторыйский, возглавлявший один из новгородских отрядов в войне с Василием II, вынужден был уехать во Псков. Оттуда несколько лет спустя он бежал в Литву.

Новгородцы не пожелали вновь испытывать судьбу в сражении. Архиепископ Евфимий и виднейшие бояре по решению веча отправились в стан Василия Темного, находившийся в селе Яжелбицы, в 150 верстах к юго-востоку от Новгорода. Там они заключили мир с победителями и в знак верности целовали крест «к великому князю Василью Васильевичю всея Руси и к великому князю Ивану Васильевичи) всея Руси» (5, 43). Точная дата заключения Яжелбицкого мира неизвестна. Из косвенных указаний источников можно заключить, что это произошло между 20 и 25 февраля 1456 года (170, 181).

Условия Яжелбицкого мира были весьма тяжелы для Новгорода. Москвичам выплачивалась контрибуция в размере 10 тысяч рублей серебром (27, 263). (По другим источникам — 8,5 тысяч (5, 44).) Однако еще тяжелее были политические условия договора. «Мир, заключенный в Яжелбицах, — отмечает историк Л. В. Черепнин, — стал поворотным моментом в развитии московско-новгородских отношений. В Яжелбицкую грамоту были включены условия, ограничивавшие и изменявшие новгородскую „старину“ в интересах великокняжеской власти в области как внутреннего управления, так и внешней политики. Новгородское правительство обещало не принимать великокняжеских „лиходеев“ (то есть противников Василия II). Отмена вечевых грамот… по существу, означала лишение Новгородской боярской республики законодательных прав и права самостоятельного ведения внешней политики. Выражением политической зависимости Новгорода от Московского княжества явилась замена для новгородских документов новгородской печати печатью великокняжеской» (164, 821).

В знак победы Василий Темный вместе с сыном Юрием приехал в Новгород и прожил две недели в княжеской резиденции на Городище, где до своей кончины располагался Дмитрий Шемяка (23, 196). Шел Великий пост, и пышные пиры в эту пору были неуместны. Поэтому основным занятием Василия было посещение торжественных богослужений в Софийском соборе и монастырях, а также долгие и тягучие собеседования с новгородскими боярами. Занимал ли Слепой на Городище те самые покои, в которых тремя годами ранее мучительно расставался с жизнью Дмитрий Шемяка — неизвестно…

Успех новгородского похода показал высокие боевые качества московского войска, закаленного в сражениях с татарами и отрядами Дмитрия Шемяки, и укрепил уверенность Василия II в своих силах. Важнейший результат похода состоял в том, что отныне все потенциальные мятежники лишались надежды получить поддержку и убежище в Новгороде. Поле для маневра резко сужалось. В случае поражения им оставалось одно: бежать в Литву и становиться слугами короля. Но этот путь был горек и тернист. Он требовал полного разрыва с родным и привычным среднерусским миром, унизительной зависимости от новых властей.

Василий Темный пробыл в Новгородской земле 25 дней («пол четверты недели») (41,142), после чего вернулся в Москву (вероятно, в воскресенье, 7 марта 1456 года). Обстоятельства складывались для него как нельзя лучше: неожиданно без хозяина осталось некогда могущественное Рязанское княжество. Хорошо информированная в рязанских делах Никоновская летопись сообщает: «Тоя же весны преставися князь великий Иван Федорович Рязанькой в черньцех и наречен бысть Иона; а за мало прежь его княгини его преставися; княжение же свое Рязанское и сына своего Василия приказал великому князю Василью Васильевичу на соблюдение. Князь же великий Василей сына его, и съ сестрою его Феодосиею, взя их к себе на Москву, а на Рязань посла наместники своя на соблюдение, и на прочаа грады его и на власти; а сын его тогда был осми лет» (20,111–112).

Рязанский князь Иван Федорович, внук памятного своими ссорами с Дмитрием Донским Олега Ивановича Рязанского, не относился к числу убежденных сторонников Василия Темного. В 1430 году он заключал договор с великим князем Литовским Витовтом, по которому обязывался быть его подручником. Однако Литва была далеко. К тому же там после кончины Витовта начались длительные внутренние распри. В этой ситуации для рязанского князя главным условием спокойствия стали добрососедские отношения с Москвой. В 1433 году князь Иван клялся захватившему Москву Юрию Звенигородскому не иметь никаких сношений с его беглым племянником. Но в 1447 году Иван Рязанский заключил мирный договор уже с вернувшимся в Москву Василием Темным. Союз с Москвой нужен был рязанскому князю и для более успешной обороны от татарских набегов, и для подавления своих вечных соперников — удельных князей Пронских, представлявших младшую линию рязанского княжеского дома. Ивана Рязанского связывали с потомством Дмитрия Донского и родственные отношения. Отец его, рязанский князь Федор Олегович был женат на дочери Дмитрия Донского Софье. Таким образом, московский великий князь Василий II доводился Ивану двоюродным братом. Сестра князя Ивана Василиса была замужем за князем Иваном Владимировичем Серпуховским, сыном героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского (168, 595).

Решение рязанского князя отдать сына на попечение Василия Темного свидетельствует о том, что он доверял кузену и не считал его злодеем, от которого можно ждать любого коварства. Действительно, княжич Василий прожил при московском дворе восемь лет, а потом был отпущен к себе на Рязань, где занял отцовский престол. В 1464 году он женился на младшей сестре Ивана III Анне. До самой своей кончины в 1483 году Василий был дружен с Москвой и пользовался ее поддержкой. Эти родственно-дружеские связи позволили потомкам Олега оттянуть окончательное падение независимости Рязани до 1521 года.

Летом 1456 года Василий Темный прибрал к рукам еще одну обширную территорию — серпуховско-боровский удел князя Василия Ярославича. На сей раз дело приняло совсем иной, довольно мрачный оборот. Князь Василий Ярославич, единственный наследник обширных владений некогда многолюдного «гнезда» Владимира Андреевича Храброго, с истинно рыцарской преданностью относился к Василию П. Этому способствовали и родственные связи: Василий Темный был женат на родной сестре князя Василия Серпуховского. Другая его сестра, Елена, была замужем за князем Михаилом Андреевичем Верейским. Серпуховской князь поддерживал шурина в самые трудные времена. В 1446 году, когда ослепленный Василий II томился в угличской тюрьме, Василий Ярославич даже готовил внезапный налет на город для его освобождения. За свою верность Слепому князь Василий был награжден различными городами и волостями. В 1452 году он ходил на Устюг в составе войска Василия Темного. После этого он исчезает со страниц летописей до лета 1456 года, когда «месяца июля в 10 день поймал князь велики князя Василия Ярославича на Москве и послал его в заточение на Углеч, а сын его князь Иван первыа жены и княгини его другаа бежали из Боровска в Литву» (19,147; 26,217). О причинах столь суровой опалы источники не сообщают.

Приведенное выше мнение представляется убедительным. И дело не только в том, что Василий II был частым гостем Троицкого монастыря и, судя по всему, отличался истовой набожностью. Весь этот сюжет следует вписать в исторический контекст. В рассказе Иосифа Волоцкого события никак не датированы. Однако их можно увязать с данными летописей, согласно которым князь Василий Ярославич был взят под стражу в субботу 10 июля 1456 года. За пять дней до этого в Троицком монастыре был большой праздник — Обретение мощей преподобного Сергия Радонежского. Василий Темный имел обыкновение проводить этот день на Маковце. В июле 1449 года он отправился в Троицу, невзирая даже на то, что его супруга была на сносях. По-видимому, там же, на Маковце, встретил Василий Темный и летний Сергиев день в 1456 году.

Поездка в Троицу была необходима великому князю не только для душеполезных бесед и молитвы у гроба преподобного Сергия. С уходом Мартиниана летом 1454 года игуменский посох перешел в руки Вассиана Рыло — будущего ростовского архиепископа, человека весьма гибкого и умелого в обращении с людьми. По-видимому, смена игуменов произошла при непосредственном участии Василия И, но без согласования с Василием Серпуховским, в уделе которого находился Радонеж. Между тем традиция наделяла удельных князей большими правами по отношению к расположенным на их землях монастырям. Известна была и особая близость князя Владимира Андреевича Серпуховского, деда Василия Ярославича, с преподобным Сергием Радонежским. В монастырском Троицком соборе находилась могила единственного князя Радонежского — Андрея Владимировича, дяди князя Василия Ярославича. Все это позволяло Василию Ярославичу высказывать свое мнение относительно того, кто должен быть игуменом у Троицы. Вероятно, именно это он и сделал, когда Василий II самочинно заменил строптивого Мартиниана на более покладистого Вассиана. Заметим, что князь Василий Ярославич вообще был весьма крут в обращении с монахами. Известно, например, что в 1444 году преподобный Пафнутий Боровский, игуменствовавший тогда в боровском Высоцком монастыре, по какой-то причине ушел из обители и основал новый монастырь в соседней волости Суходол, принадлежавшей Дмитрию Шемяке. Узнав об этом, князь Василий Ярославич послал одного из своих слуг с приказом поджечь новую обитель (152, 94).

Все это позволяет думать, что летом 1456 года князь Василий Ярославич совершил какой-то весьма дерзкий поступок по отношению к новому троицкому игумену Вассиану — ставленнику Василия П. Великий князь увидел в этом хороший повод для расправы с одним из последних удельных князей. Посетив Троицу в летний Сергиев день (5 июля), Василий Васильевич заручился свидетельствами возмущенных старцев. Через несколько дней он вернулся в Москву и вызвал к себе удельного князя. Тот, не подозревая о сгустившихся над его головой тучах, явился в Кремль. Василий II для начала объявил ему о том, что забирает Троицкий монастырь под свою власть. Удельный князь, вероятно, не стерпел и ответил какой-нибудь дерзостью. Тогда Слепой крикнул слугам, и те схватили князя Василия. Вскоре он был отправлен под стражей в Углич. Из Углича несчастный был в 1462 году переведен в Вологду (145, 407). Вместе с серпуховским князем в заточение отправились и его младшие дети — Иван, Андрей и Василий (168, 315). По некоторым сведениям, под стражу была взята и жена Василия Серпуховского (37, 89). Умер опальный князь в 1483 году «в железех» (19, 214).

Почему в качестве места заточения князя Василия Ярославича был избран Углич? Возможно, это была лишь прихоть Слепого, лично убедившегося в надежности угличской темницы в 1446 году. Однако более вероятно другое. Углич был административно-хозяйственным центром обширных вотчин Троице-Сергиева монастыря, расположенных в этом районе. Здесь пленник находился под надзором не только своих стражей, но и добровольных соглядатаев из числа монастырских людей.

Князь Василий Ярославич скрылся навсегда во мраке своей темницы. А жизнь покатилась дальше, словно и не было под солнцем никакого серпуховского князя. Да и время ли было думать о прошлом, когда настоящее грозило новыми бедствиями? Осенью 1457 года Москва стала жертвой сильнейшего пожара. В ночь с 22 на 23 октября «загореся град Москва, и згоре треть града» (27,263). И вновь пришлось москвичам рыдать на пепелище, хоронить погибших в огне и, спасаясь от ранних морозов, торопливо ставить новые избы и дворы. Каждый пожар был для города тяжелым ударом. Но, пережив десятки пожаров, Москва научилась возрождаться из пепла, как сказочная птица Феникс.

Зимой 1457/58 года княжич Иван стал отцом. Московские летописцы с подробностями отметили это событие: «Февраля в 15 день, в среду на Феодорове неделе, егда начаша часы пети, родился великому князю Ивану сын и наречен бысть Иван» (20,112). «Федоровой», по дню памяти великомученика Федора Тирона, называлась первая неделя Великого поста. Имя первенца-сына подсказал Ивану церковный календарь. Через девять дней, 24 февраля, церковь вспоминала Первое и Второе обретение главы Иоанна Предтечи. Вероятно, именно Иоанн Креститель и был избран небесным покровителем Ивана Молодого, как назовут современники старшего сына Ивана III.

Из прежних врагов Василия II осталась без наказания одна только Вятка, эта, по выражению одного историка, «родная дочь Великого Новгорода». В годы мятежа Юрьевичей вятчане не раз воевали на их стороне. Теперь настало время платить по счетам. В 1458 году Василий Темный послал на Вятку свою рать. Главнокомандующим был поставлен князь Семен Иванович Ряполовский, по прозвищу Хрипун (31, 275). По другим источникам, войско повели князья Иван Иванович Ряполовский (старший брат Хрипуна) и Иван Васильевич Шуйский, по прозвищу Горбатый (27, 263). Однако поход был неудачен. «…И ни Вятки дошли, да не взяли… И то дал Бог, что сами по здорову пришли» (29,156). Некоторые летописи объясняют нерасторопность воевод тем, что они «у вятчан посулы (подарки. — Н. Б.) поймали да им норовили» (27, 263). Так полагал и сам великий князь. Один из воевод, Григорий Михайлович Перхушков, был взят под стражу.

Примечательно, что среди руководителей неудавшегося вятского похода Перхушков был наименее знатным. Очевидно, Василий II не захотел трогать главных воевод. Братья Ряполовские спасали княжича Ивана от Шемяки в 1446 году. Иван Ряполовский был «дядькой» княжича Ивана. Иван Горбатый приходился троюродным братом Василию Темному. Для показательной кары мздоимцам оставался один Перхушков. Его-то и отправили в Муром и там упрятали в темницу в оковах…

Дело воеводы Перхушкова весьма примечательно. Поход на далекую Вятку, куда прежде не ступала нога московских воевод, был весьма трудным предприятием. Именно недостаточная подготовка похода — а вовсе не корыстолюбие Перхушкова и его соратников — могла быть причиной неудачи. Однако Василию Темному нужен был показательный процесс над «изменником». Свирепыми казнями и кандалами он стремился укрепить престиж верховной власти, сильно пошатнувшийся за годы смуты. Московские бояре и удельные князья, спасшие Слепого от медвежьих объятий Шемяки, чувствовали себя его благодетелями и ожидали вечной благодарности. Иные с солдатской прямотой открыто выказывали свои чувства. Конечно, они были по-своему правы. Но при таких настроениях знати Василию Темному нечего было и думать об укреплении своей власти. Старые друзья становились для него опаснее старых врагов.

Из этого тупика был только один выход — двойная мораль. Над обычной, общечеловеческой моралью, в которой ключевыми были такие понятия, как дружба, честь, верность, благодарность, следовало поставить иную систему ценностей, где главным критерием становилось Благо Государства. Конечно, Василий Темный был далек от того, чтобы усвоить это понятие во всей его сложности и противоречивости. Однако тот кровавый хаос, в который отбросил Московское княжество галицкий мятеж, заставил людей, как никогда ранее, полюбить Порядок. Это слово оказалось всемогущим. Подобно рыцарскому девизу, оно было написано на знамени Василия Темного. И под этим знаменем он побеждал своих врагов.

Но Порядок был многолик. Старый русский Порядок, который существовал до нашествия татар, напоминал порядок в семье без отца. Великий князь Владимирский, как измученная заботами мать, вечно бранил своих своевольных детей, грозил отшлепать и поставить в угол. Но дети знали, что мать добра и по-женски слаба. И на ее угрозы они отвечали лишь торопливыми оправданиями. Настоящего страха не было и в помине. Каждый делал что хотел, поспевая лишь к общему столу. Такой Порядок имел свои достоинства и недостатки. Он не стеснял никого из Рюриковичей и даже бояр в их «вольной воле». Но он не мог собрать всю семью в единый кулак, когда на то возникала необходимость. Тяжкой расплатой за недостатки старого порядка стало господство татар.

К началу XIV столетия, когда и знать, и простой народ в полной мере осознали весь ужас своего положения, даже в самых твердых головах возникла мысль: старый, «женский» порядок пора менять на новый, «мужской». Главой семьи будет старший брат. Его власть станет сильной, беспрекословной и основанной на страхе сурового наказания. Но при этом он должен заботиться о своих младших братьях, не обижать их без причины. Его отношения с младшими родственниками измеряются нормами обычной морали. И главное: сплотившись вокруг старшего брата, семья сможет успешно противостоять внешним врагам.

Новая система отношений, восторжествовавшая к середине XIV столетия, имела, как и предшествующая, свои достоинства и недостатки. Ее достоинства красноречиво продемонстрировал Дмитрий Донской на Куликовом поле. Недостатки по большому счету можно было свести к одному: периодически возникали ссоры за место «старшего брата». Сложные расчеты, принимавшие во внимание как физическое старшинство, так и послужной список того или иного князя (и даже его предков), иногда давали весьма спорные результаты. Лучшей гарантией повиновения могло быть безусловное военно-политическое превосходство «старшего брата» над младшими сородичами. Однако именно этого и недоставало. Власть и собственность были рассредоточены между многими «членами семьи». «Старший брат» имел самый большой кусок. Но стоило двум-трем сородичам объединить свои «доли», как они получали ощутимый перевес.

Однако в первой половине XV века Орда окончательно распалась на несколько соперничавших между собой «осколков». Ослабевшим потомкам «потрясателя Вселенной» Чингисхана вновь стало выгодно содействовать политической раздробленности Северо-Восточной Руси. Только в этом случае они могли надеяться хоть на какой-нибудь успех. Да и в самой Руси многие страшились все тяжелевшей десницы великого князя, ждали случая избавиться от нее. Нужен был лишь повод и удобный случай для мятежа. Они явились с кончиной Василия I. И тогда «ахиллесова пята» великорусской политической системы — возможность длительной борьбы нескольких претендентов на роль «старшего брата» — дала о себе знать с неожиданной силой.

Галицкий мятеж был заложен в природе самой системы, которую историки называют «феодальной раздробленностью». При определенном стечении обстоятельств он мог повториться с другими действующими лицами, но по тому же сценарию. Только новая система отношений в обществе, основанная на новой системе власти и собственности, могла ликвидировать саму возможность длительной династической смуты. (Споры за престол случались и в царской России. Но они решались методом дворцового переворота, который укладывался в несколько часов и не затрагивал обычного течения жизни. Исключением была Смута начала XVII столетия. Однако тогда страну взорвали не столько споры за престол, сколько социальные конфликты и интервенция.)

«Господь умудряет слепцов» (Пс.145: 8). В том беспросветном мраке, который окружил Василия II с момента его ослепления, он сумел «духовными очами» узреть много такого, что было сокрыто от зрячих. Он понял, что только новый порядок может спасти его сыновей и внуков от истребления и самоистребления в огне грядущих смут. (Заметим, что для человека Средневековья, воспитанного в преклонении перед традицией и авторитетом «старины», сделать шаг к новому было намного сложнее, чем для людей нашего времени.) Он начал формировать из «детей боярских» свой знаменитый «двор» — прообраз будущей дворянской армии московских царей. Он открыл способ лишить Церковь независимости от великого князя через предоставление ей независимости от константинопольского патриарха. Он научился избавляться от врагов при помощи мышьяка…

Однако новый порядок оказался ненасытным. Он требовал все новых и новых жертв. С врагами было покончено, настала очередь друзей. Прежним благодетелям, особенно тем, кто пытался предъявлять какие-то счета, следовало преподать самый жестокий урок. Первым получил свою долю неблагодарности честный, но простоватый князь Василий Ярославич Серпуховской. Это был наглядный урок для удельных и местных князей. Теперь следовало сбить спесь с бравых воевод. Здесь-то и пригодился брошенный кем-то из бояр донос на несчастного Перхушкова…

Редким и знаменательным событием был примечателен 1459 год. «Благовещение было на Велик день», — отметили летописцы (31,275). Такое совпадение «непереходящего» праздника Благовещения (25 марта) с «переходящей» Пасхой в последний раз случилось в 1380 году, отмеченном великой победой на Куликовом поле. Символизм средневекового мировоззрения заставлял с особым вниманием относиться к такого рода вещам. Совпадения дат и чисел несли в себе какой-то сокровенный смысл. Через них, как и через знамения в природе, приоткрывались таинственные пути Божьего Промысла. От года 1459-го следовало ожидать событий, соизмеримых по значению с Куликовской битвой.

И как бы в подтверждение этого предположения летописец рассказывает следующую историю: «Того же лета татарове Сиди Ахметевы, похваляся, на Русь пошли. И князь великий Василей отпусти противу их к берегу (Оки. — Н. Б.) сына своего великого князя Ивана со многими силами. Пришедшим же татаром к берегу, и не перепусти их князь великий, но отбися от них, они же побегоша. И тоя ради похвалы их Иона митрополит поставил церковь камену Похвалу Богородици и приделал к Пречистые олтарю взле южные двери» (32, 217).

На особое значение, которое придавали этому (быть может, и не слишком крупному по размаху) сражению, указывает вплетенная в текст летописного сообщения провиденциальная тема. Победа над татарами дарована князю Ивану самой Божией Матерью, исконной заступницей Русской земли. Так объясняли и победу на Куликовом поле, одержанную 8 сентября, в праздник Рождества Божией Матери. В память о первой серьезной победе над главным врагом Руси, одержанной 19-летним князем Иваном, митрополит ставит у алтаря Успенского собора московского Кремля небольшой придельный храм Похвалы Божией Матери.

Интересен выбор посвящения для храма-памятника битве на Оке. Праздник Похвалы Божией Матери (в субботу пятой седмицы Великого поста) был установлен в Константинополе в память о чудесах от иконы Божией Матери Одигитрии. Эта знаменитая икона считалась палладиумом столицы Византии, защитницей города от нашествия варваров. На Руси икона Одигитрии была более известна под названием «Смоленской». Первая, древнейшая Божия Матерь Смоленская, византийская копия со знаменитой константинопольской иконы, привезенная в Смоленск в XII веке, была вывезена в Москву в начале XV века и вновь возвращена в Смоленск в 1456 году. Вместе с древней Одигитрией по приказанию Василия Темного в Смоленск «отпустили» и все остальные смоленские иконы, вывезенные некогда князем Юрием Святославичем в Москву. Митрополит Иона сумел удержать лишь одну икону из этих икон — «образ Пречистыа Владычица с младенцем» (19,145). Ею он вместе со смоленским владыкой Михаилом благословил все московское великокняжеское семейство. По окончании проводов Смоленской Одигитрии икона, оставленная «на благословение великому князю», была помещена на опустевшее место в нижнем, местном ряду иконостаса Благовещенского собора московского Кремля.

Постройку митрополитом Ионой придела Похвалы Божией Матери при Успенском соборе московского Кремля летописец, пользуясь игрой слов «похвала» и «похваляться», связывает с отражением московским войском под началом молодого великого князя Ивана Васильевича татарского набега в 1459 году. В основе этой связки лежало отнюдь не календарное совпадение дня сражения и дня праздника. В 1459 году день Похвалы Богородицы (так называемая «суббота Акафиста») приходился на 10 марта. (Интересно отметить: это был день рождения Василия Темного! Несомненно, придворные книжники обратили внимание на такое знаменательное совпадение.) Точная дата победы князя Ивана над татарами неизвестна, но ясно, что татарский набег, как всегда, состоялся летом. Более вероятно другое: молодой князь Иван взял с собой в свой первый самостоятельный поход на татар ту самую икону Божией Матери (в иконографии Одигитрии), которой в 1456 году благословили московское княжеское семейство митрополит Иона и смоленский владыка Михаил.

В том же 1459 году Василий Темный сумел довершить начавшееся годом ранее покорение Вятки. Против вятчан было послано большое войско во главе с князьями Иваном Юрьевичем Патрикеевым, Иваном Ивановичем Патрикеевым и Дмитрием Ряполовским. Среди прочих боевых сил отправился и великокняжеский «двор». На сей раз удача сопутствовала москвичам: два больших вятских городка, Орлов и Котельнич, были взяты с ходу; третий, Хлынов, пал после длительной осады. В итоге вятчане присягнули на верность Москве, поклявшись исполнять все, «чего хотел государь князь велики» (29,156).

Зимой 1459/60 года Василий Темный вновь обратился к новгородским делам. Минуло уже четыре года со времени заключения Яжелбицкого мира. Новгородцы успели позабыть тот страх, который нагнали на них лихие московские воеводы в битве под Старой Руссой. Они нарушали многие условия договора 1456 года и проявляли симпатии к литовскому митрополиту Григорию — злейшему врагу и сопернику московского митрополита Ионы (115, 137). И тогда великий князь решил, что настало время укрепить свои позиции на Волхове.

Еще в феврале 1459 года, когда в Москву к митрополиту Ионе приезжал на поставление новгородский владыка Иона, а с ним новгородские послы, московские правители начали «наводить мосты» к прочному миру с новгородцами. Кажется, о том же радел и новгородский владыка Иона. Вернувшись из Москвы, он в 1459 году выстроил в Новгороде первый храм во имя московского святого — преподобного Сергия Радонежского (23, 199). Это был добрый знак, на который следовало ответить знаком почтения по отношению к новгородским святым. И вот в начале января 1460 года великий князь с двумя сыновьями (Юрием и Андреем Большим) и многочисленной свитой отправился с необычным визитом на Волхов…

Летописи не сообщают точной даты отъезда Василия II из Москвы. Однако зная, что в Новгород он прибыл в воскресенье 20 января (41,145) и что обратный путь (всегда более скорый) занял у него 8 дней, можно с уверенностью предположить, что новгородский поход начался в воскресенье 6 января (на праздник Богоявления) или в понедельник 7 января (на Собор Иоанна Предтечи). (Сам великий князь, возможно, выступил с последними отрадами своего войска несколькими днями позже.)

В воскресенье 20 января 1460 года состоялся торжественный въезд великого князя Василия Васильевича в Новгород. Толпы народа теснились вдоль дороги, желая поглядеть на небывалое зрелище. Гремели знаменитые софийские колокола. Сверкали доспехи прославленных московских воевод: князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, боярина Федора Васильевича Басенка, тех самых, что еще недавно безжалостно секли новгородцев своими острыми саблями в битве под Русой.

Богомольный характер визита определял весь его распорядок. Торжественные молебны следовали один за другим. Великий князь проявил особое почтение к памяти новгородского святого Варлаама Хутынского (умер 6 ноября 1192 года). В среду 30 января он приехал в основанный Варлаамом Спасо-Преображенский монастырь, чтобы помолиться у гробницы святого. Рассказывали, что поводом для этого визита послужило чудесное воскрешение из мертвых некоего благочестивого отрока по имени Григорий Тумгень из свиты Василия II, совершенное преподобным Варлаамом (27, 264–266).

Но приход Василия Темного в Новгород напоминал визит гробовщика в дом тяжелобольного. Нервы у обеих сторон были напряжены до предела. Новгородцам внушало сильное беспокойство расположившееся в окрестностях города московское войско, во главе которого стоял 19-летний сын Василия Темного Юрий. Великий князь объяснял, что войско предназначено для оказания помощи псковичам в их борьбе с немецкими рыцарями. Однако новгородцы боялись обмана и подозревали, что это войско может по приказу Василия Темного внезапно напасть на город.

Слухи и страхи горожан едва не привели к настоящей войне. Поводом стало опасное ночное приключение московского воеводы Федора Васильевича Басенка. Засидевшись на пиру у новгородского посадника, он уже глубокой ночью отправился к себе на Городище. Воеводу сопровождали несколько слуг. На темной улице на москвичей набросилась целая шайка каких-то «шильников» — возможно, обычных грабителей, которыми полон был любой средневековый город. В схватке был убит слуга Басенка Илейка Рязанец, а сам воевода едва отбился от нападавших и ускакал на Городище. Между тем разбуженные шумом ночного сражения горожане выскочили из своих домов. Никто не знал, что случилось. Прошел слух, что это было сражение с отрядом напавшего на город княжича Юрия.

С большим трудом архиепископу Ионе и боярам удалось урезонить народ и предотвратить неизбежное кровопролитие. Одна из летописей (Львовская) так передает речь владыки к взбудораженной черни: «О безумнии людие! Аще вы великого князя убиете, что вы приобрящете? Но убо большую язву Новугороду доспеете: сын бо его большей князь Иван се послышит ваше злотворение, а се часа того рать испросивши у царя, и пойдет на вы, и вывоюеть землю вашу всю» (27,264). Рассудительность владыки остудила горячие головы. В способности княжича Ивана отомстить за отца, похоже, никто не сомневался. Свою роль сыграл и застарелый страх новгородцев перед татарами, которым не преминул воспользоваться Иона.

Ночное недоразумение весьма похоже на провокацию, целью которой могла быть не только месть москвичам за поражение под Старой Руссой, но и захват в плен или убийство Василия Темного. Оно наглядно показало, сколь напряженными были московско-новгородские отношения. Горожане несколько успокоились лишь после того, как князь Василий отослал сына Юрия с войском во Псков. Об этом просили псковские послы, явившиеся к Василию II в Новгород с жалобами на бесчинства немцев. Послы привезли в дар великому князю 50 рублей серебром.

Василий Темный покинул Новгород в субботу 1 марта и вернулся в Москву в воскресенье 9 марта 1460 года (20,113). Новгородский поход еще раз показал: Слепого можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в трусости. Поехав в Новгород, он отправился в самое логово свои врагов. Здесь он подвергал себя вполне реальной опасности стать жертвой мятежа, кинжала или яда. Погруженный во мрак, он выставлял на тайное посмеяние недругов свое уродство и свою беспомощность. И какими бы ни были истинные мотивы новгородского путешествия Слепого, нельзя не признать, что этот шаг требовал от него немалого личного мужества.

Судя по выбору дня недели, — воскресенья, — возвращение великого князя в свою столицу было торжественным. Новгородский поход 1460 года — о целях и результатах которого источники дают весьма смутное представление — современники, по-видимому, представляли как явный успех московской политики. Примечательно уже то, что на следующий год Новгород покорно дал Василию II так называемый «черный бор» — дань, предназначенную для уплаты Орде (23, 202–204). Препирательства относительно сроков выплаты и размеров этой дани между московскими князьями и новгородцами восходили еще ко временам Ивана Калиты.

Прежде Василий II не придавал особого значения дням своего приезда в столицу. Кажется, он даже избегал торжественных встреч и утомительных церемоний. Однако с годами он стал мудрее и оценил великую силу ритуала, способного направить эмоции толпы в нужном направлении. Воскресный день, когда церковными правилами запрещалось работать, был лучшим временем для всякого рода торжеств, сопровождавшихся большим стечением народа. А как известно, редкая возможность созерцать правителя в окружении вельмож неизменно вызывает у подданных чувство преданности и умиления…

Из прочих примечательных событий 1460 года летописи дружно отметили целую череду стихийных бедствий и необычных явлений природы, воспринимавшихся как грозные знамения. 13 июля на Москву с запада надвинулась жуткая черная туча, принесшая с собой сильный смерч. На следующий день к вечеру с юга пришла другая туча «со страшною бурею и сильным вихром; молниа же толь велика: земля бо и храми вси яко пламень видяхуся, и грому страшну и зело превелику бывшу. Сильная же она буря многими церквами поколеба и камеными, храмы же многи во граде Москве ободра и верхи смета, а градные забрала (дощатые навесы над крепостными стенами. — Н. Б.) размета и разнесе, а по селом и по властем многие церкви, из основаниа взимаа, изверже далече и отнесе, такоже и храмины (дома. — Н. Б.) и дубы великие из корениа исторже, а у иных верхи слома, других же до половины, инех же до трети и по самый корень…» (20, 113). К счастью, никто не пострадал ни в самой Москве, ни в окрестных селах.

С тех пор как Рязанское княжество перешло под опеку Москвы, московские летописцы начинают с особым вниманием относиться к тамошним событиям, В начале августа 1460 года на Рязань (Переяславль Рязанский) напал «со всею силою» хан Большой (Волжской) Орды Ахмат. Осада города ни к чему не привела. Понеся большие потери, татары через шесть дней ушли обратно в степи «с великим срамом». Их отход ускорила весть о близости московского войска во главе с наследником престола великим князем Иваном. «А князь великий Иван тогды стоял у брега (Оки. — Н. Б.) со многими людми» (17, 272).

Можно полагать, что обилие всякого рода «чудесных» событий, происходивших на фоне оживленного церковного строительства и торжественных церемоний с участием высшего духовенства, — не результат «профессиональных» пристрастий работавшего при митрополичьем дворе летописца, а подлинная черта московской жизни в последние годы правления Василия Темного. Слепой правитель предпринимает невероятные усилия с целью укрепить расшатавшийся трон, подчинить себе новые территории и восстановить контроль над теми землями, которые вышли из-под влияния Москвы в годы династической смуты. В этой своей нелегкой политике Василий порой напоминал странного человека, которого он велел изобразить на своей личной печати: возницу, правящего четверкой лошадей, несущихся в разные стороны…

В московском «домостроительстве» всегда важную роль играла Церковь. Благодаря усилиям иерархов, и в первую очередь митрополита Ионы, получает дальнейшее развитие традиционная, восходящая ко временам Ивана Калиты и Дмитрия Донского идея об особом покровительстве Москве со стороны Божией Матери. Каждое значительное событие в Москве становится поводом для всплеска религиозного воодушевления. Психологической подоплекой этого энтузиазма был и тайный страх скорого Страшного суда, который прорывается порой в речах летописцев. Год 1460-й от Рождества Христова был 6968-м от Сотворения мира. Приближался конец седьмой тысячи лет — мистический рубеж, за которым многим виделся предсказанный в Библии всеобщий конец света. Ну а пока ангелы еще не вострубили в свои золотые трубы, жизнь шла в соответствии с вечным принципом — «довлеет дневи злоба его»…

Дурные вести принес с собой 1461 год. В самом начале Великого поста, 18 февраля, скончался великий князь Тверской Борис Александрович — тесть московского великого князя Ивана Васильевича (29,156). Точный возраст Бориса неизвестен, но, судя по косвенным данным, ему уже шел шестой десяток. Он занимал тверской стол с 1426 года и за 35 лет своего правления прославился как осторожный и дальновидный политик. Придворные книжники называли его «самодержавным государем» (12, 280). Кажется, он был и относительно неплохим человеком. Впрочем, это не помешало Борису в 1426 году безвинно упрятать в темницу своего двоюродного деда князя Василия Михайловича — последнего самостоятельного правителя кашинского удела. Тем самым было навсегда ликвидировано крупнейшее удельное княжество Тверской земли.

Князь Борис оставил тверской престол своему малолетнему сыну Михаилу. В момент кончины отца ему было всего четыре года. Реальная власть в Твери оказалась в руках княгини-вдовы Анастасии и владыки Моисея. Но Анастасия была слишком молода для роли регентши и к тому же не пользовалась должным авторитетом у тверского боярства. Оставался владыка Моисей. Он был возведен на кафедру в воскресенье 29 января 1458 года, в тверском Спасском соборе. Для его хиротонии митрополит Иона, невзирая на преклонный возраст, лично прибыл в Тверь. Очевидно, святитель опасался, что тверской кандидат может обратиться за поставлением к литовскому митрополиту Григорию.

Епископ Моисей вел себя весьма независимо по отношению к Москве. В 1459 году он проявил упорное нежелание явиться в Москву на собор для присяги на верность митрополиту Ионе и клятвенного отречения от митрополита Григория. Понятно, что в Москве только и ждали случая, чтобы избавиться от строптивого иерарха, тянувшего Тверь к Литве. Но пока был жив князь Борис Тверской, Моисей пользовался его покровительством. Сразу после кончины Бориса москвичи предприняли молниеносную акцию — некоторые историки называют ее «дворцовым переворотом» (115, 137). Подробности ее неизвестны, однако суть достаточно ясна. Епископ Моисей был насильственно сведен с кафедры и отправлен на жительство в тверской Отрочь монастырь. «А поставили Генадья Кожу на владычство; а ставили его на Москве, а с ним был боярин Семен Захариинич, а ставил его митрополит Иона месяца марта 22» (21, 496).

Геннадий Кожа — родной брат известного подвижника Макария Калязинского — был до возведения на кафедру архимандритом тверского Отроча монастыря. Сопровождавший его в Москву тверской боярин Семен Захаринич сдружился с москвичами еще в 1447 году, когда водил тверской полк на помощь Василию Темному. Несомненно, новый владыка был вполне лоялен по отношению к московским великим князьям и митрополиту. В этом же духе он воспитывал и юного тверского князя Михаила. Благодаря такой позиции Геннадий занимал кафедру до самой своей кончины в апреле 1477 года.

Через месяц с небольшим после Бориса Тверского ушел в мир иной еще один знаменитый деятель своего времени — первый автокефальный митрополит Иона. Он умер 31 марта (во вторник на Страстной неделе), не дожив всего четырех дней до ликующих пасхальных колоколов. Последнее благословение святитель посылал великому князю Василию: «А благодать господа нашего Иисуса Христа и милость да есть всегда с великым его господством и со всем православным его христианьством великыа его дръжавы» (46, 654).

Основатель и первый глава независимой от Константинополя Русской Православной Церкви, митрополит Иона уже по одному этому должен был быть причислен к лику святых. Местное почитание святителя началось в Москве сразу по его кончине. Отмечали, что лицо лежавшего в гробу митрополита было не как у мертвых, «но яко спящу показуюся, за преславное и великое его житие» (17, 273). Почитание Ионы усилилось с 1472 года, когда при постройке нового Успенского собора были обретены его нетленные мощи. В 1547 году решено было чествовать святителя Иону как общерусского святого.

Вернувшись в Москву, Василий Темный вместе с иерархами приступил к избранию нового митрополита. Вопрос о наследнике обсуждался еще при жизни престарелого Ионы, который назвал и благословил своего преемника. Выбор святителя пал на ростовского архиепископа Феодосия Бывальцева. Этого иерарха хорошо знали в Москве. В течение десяти лет он был архимандритом Чудова монастыря в московском Кремле — любимого детища святителя Алексия. С этого поста в июне 1454 года митрополит Иона взял его на освободившуюся с кончиной архиепископа Ефрема (29 марта 1454 года) ростовскую кафедру. Хиротония (рукоположение) Феодосия состоялась, судя по всему, в Неделю всех святых — 16 июня 1454 года. В следующее воскресенье, 23 июня 1454 года, новопоставленный владыка торжественно въехал в Ростов (30, 184).

Едва успев утвердиться на ростовской кафедре, Феодосии чуть было не потерял ее. Митрополит Иона «въсхоте сан снять с него» (27, 263). Причиной (или поводом) для опалы стало самоуправство нового владыки в весьма щепетильном вопросе о соотношении постов и праздников. Согласно церковным уставам, строгость поста ослабевала в воскресные дни и праздники. Однако степень послабления в те или иные дни определялась по-разному. Эта тема издавна вызывала споры в среде духовенства. В 1455 году Крещенский сочельник, день строгого поста, приходился на воскресенье 5 января. Новый владыка «повеле мясо ясти в навечерии Богоявления» (27,263). Такое толкование устава о посте предлагал еще митрополит Фотий в одном из своих посланий (73, 500). Однако решение Феодосия вызвало ропот духовенства. Дело дошло до митрополита Ионы, который счел, что архиепископ превысил свои полномочия. Известно, что Иона был крут в обращении со своими недругами. Вот и теперь он решил примерно наказать самоуправца и снять с него епископский сан. Дело разбиралось на особом церковном соборе, в присутствии Василия Темного и бояр. Феодосия спасло только заступничество великой княгини Марии Ярославны, которая «отпечаловала его у митрополита» (27,263). Независимый летописец замечает, что помощь княгини была куплена ценой щедрой взятки: «…а взя у него село Петровское от печалования» (27,263).

Выбор именно этого воскресного дня — 3 мая — объяснялся просто: то был день памяти преподобного Феодосия Печерского. Очевидно, Феодосии Бывальцев принял постриг и получил свое монашеское имя как раз в этот день. Теперь он хотел взойти на кафедру в памятный для него день — 3 мая. Судя по тому рвению, с которым новый митрополит принялся за исправление нравов приходского духовенства, он был истинным последователем сурового аскета преподобного Феодосия Печерского.

В эти годы в Москве оживает каменное строительство. Летом 1460 года была возведена каменная церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле. Вероятно, строительство носило мемориальный характер и было каким-то образом связано с поездкой Василия II в Новгород. На следующее лето в Кремле развернулось новое строительство. На сей раз заказчиком был сам Василий Темный. Он решил отстроить в камне старинную кремлевскую церковь Иоанна Предтечи. (Годом ранее эту работу начал второй сын Василия, княжич Юрий.) Летопись сопровождает это известие любопытным комментарием: «Того же лета князь великий Василей Васильевич поставил на Москве церьковь камену Рожество Иоанна Предтечи у врат Бороицких, а преже бе древяная. Глаголют же, яко то прьваа церковь на Москве: на том де месте бор был, и та церковь в том лесу срублена, то же де тогда и соборнаа церковь была, при Петре митрополите, и двор митрополич ту-то же был, где ныне двор княже Иванов Юрьевича (Патрикеева.—Я. Л)» (20,114).

Престольный праздник Ивановской церкви приходился на 24 июня (Рождество Иоанна Предтечи). Однако в данном случае дело было не в календарном совпадении этого праздника с каким-то важным событием московской жизни. Вопрос стоял несколько шире. Культ Иоанна Крестителя приобрел особое, патрональное значение для Василия Темного в 1460 году, когда он начал свой «мирный» новгородский поход, по-видимому, именно 7 января, в праздник Собора Иоанна Предтечи. Вероятно, великий князь перед отъездом молился в этой церкви и дал обет в случае успеха выстроить каменный храм во имя Предтечи. Строительство началось уже летом 1460 года, а завершилось только на следующий год.

В Ивановской церкви был устроен придел во имя святого Варлаама Хутынского. «Варлаама же оттоле поча празновати на Мосъкве, въспоминая чюдо, еже сътвори над Тумгенем, иже из мертвых въскресил, егда был князь великий в Новегороде» (27,271). Впрочем, дело было не столько в чуде, сколько в том, что великий князь «поручи… сынов своих, благовернаго князя Георгиа и благовернаго князя Андрея в обет великому и преподобному чюдотворцу Варламу, яко доброму пастырю и хранителю» (27,268).

Зима 1461/62 года оставила в памяти москвичей лишь одно примечательное событие: в воскресенье 24 января в кремлевском Чудовом монастыре у гробницы митрополита Алексия получил чудесное исцеление чернец этой обители по имени Наум, по прозвищу Деревяга (38, 147). Он был увечным от рождения («от младеньства имый усохшу ногу и на древяници хождаше») и трудился в обители на самых тяжких работах на кухне и в пекарне («служа в том же монастыри в поварни и в пеколници»). Измученный такой жизнью, Наум явился ночью в церковь и, обращаясь к гробнице святителя, стал упрекать его за равнодушие к своим страданиям. Святой смилостивился над несчастным: «И в той час простреся нога его, и скинув деревяницу, на ней же хожаше, и отъиде здрав в келию свою» (20,114).

Наиболее непосредственный и эмоциональный рассказ об этом сохранился в Ермолинской летописи: «Тое же весны, в великое говеино (Великий пост. — Н.!>.), на Федоровой недели, прииде весть князю великому, что княжы Васильевы Ярославича дети болярьские и иные дворяне хитростью коею хотеша государя князя выняти с Углеча ис поиманиа, и обличися мысль их, и повеле князь велики имать их, Володку Давидова, Парфена Бреина, Луку Посивьева и иных многих, казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи. Множество же народа, видяще сиа, от боляр и от купец великих, и от священников и от простых людей, во мнозе быша ужасе и удивлении, и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже (никогда. — Н. Б.) таковая ни слышаша, ниже видеша в русских князех бываемо, понеже бо и недостойно бяше православному великому осподарю, по всей подсолнечной сущю, и такими казньми казнити, и кровь проливати во святыи великий пост» (29,157).

Другие летописи сообщают некоторые новые подробности дела. Заговорщики «целоваша крест межь собе, как бы им пришед изгоном к Угличу и выняти князя своего и бежати с ним» (20,114). Уточняются и казни, которым подверглись сторонники опального князя: «…и повеле всех имати и казнити, и бити кнутьем, и сечи руки и ноги, и носы резати, а иным главы отсекати» (19,150); «…повеле казнити их немилостиво: на лубие волочити по леду, привязав конем к хвосту» (27,276).

Жестокая расправа с серпуховскими заговорщиками стала едва ли не самым темным пятном в биографии умершего через месяц после этого Василия Темного. Слов нет, экзекуция была на редкость кровавой и изощренной. Василий и раньше не отличался милосердием по отношению к тем, кого он считал своими врагами. Он начал ослеплять своих недругов задолго до того, как сам стал жертвой этой византийской казни. И все же здесь необходимы некоторые комментарии.

Московские казни в феврале 1462 года явно носили назидательный характер. Василий Темный хотел такими мерами запугать своих потенциальных противников — сторонников удельных князей. Призрак нового удельного мятежа был для Москвы страшнее всех татарских набегов и стихийных бедствий вместе взятых. Легко представить развитие событий в случае успеха серпуховского заговора. Князь Василий Ярославич, горящий ненавистью к своему московскому шурину, уходит в Литву и становится объединителем всех враждебных Москве сил. Стремясь вернуть свой удел, он начинает войну с Василием Темным, которая грозит перерасти в новую многолетнюю смуту. Под угрозой краха оказываются все достижения последних восьми лет правления Слепого…

Вслед за рассказом о серпуховском заговоре (и не без намека на справедливое возмездие великому князю за его жестокость) летописи помещают известие о предсмертной болезни Василия Темного: «А в то же время, в пяток на Федоровой недели, князь велики, чая себе сухотную болесть, повеле жещи ся, якоже есть обычай болящим сухотною, и повеле ставити зажигая труд (трут. — Н. Б.) той на многых местех по многу, идеже и не бе ему некоеа болезни, тогда бо и не чюаше того; егда же разгнишася раны оны, и бысть ему болезнь тяжка, в чернци хотяше пострищися, и не даша ему воли, и в той болезни преставися месяца марта в 27 день, в суботу, в 3 час нощи; в утрии же в неделю и погребен бысть в церкви Архаггела Михаила на Москве…» (19,150).

В этом сообщении, как и во многих других летописных известиях, относящихся к Василию Темному, есть много загадочного. Кто и почему мог «не дать воли» великому князю, пожелавшему, согласно древней традиции, принять перед кончиной монашеский постриг? (Это могла сделать семья, убежденная в том, что Василий поправится, и, стало быть, нет смысла раньше времени отрекаться от власти. Но мог отказать и митрополит Феодосии — строгий законник, ревнитель церковных уставов, прекрасно знавший, что практика предсмертного пострижения, по существу противоречит самой идее монашества.) В сообщении угадывается и тайная неприязнь летописца к великому князю. Из текста можно понять, что Василий Темный не только умер без обычного предсмертного пострижения, но и стал жертвой собственной мнительности и упрямства. Придя к заключению, что он болен сухотной болезнью, Слепой сам назначил себе лечение. В итоге мучительных и, как намекает летописец, бесполезных прижиганий тлеющим трутом князь, по-видимому, получил заражение крови, от которого и скончался.

Несколько иначе, но с тем же намеком на слепое упрямство князя Василия, излагает историю его болезни составитель хорошо осведомленной Ермолинской летописи: «Тое же весны, не по мнозе времени (после казни заговорщиков. — Н.!>.), в той же во святыи пост князь велики повеле у себя на хребте труд жещи сухотныя ради болести, великая же княгини его и боляре его вси возбраняху ему, он же не послушав их, и с тех мест (с тех пор. — Н. Б.) разболеся» (29,157).

Эти подробности проливают некоторый свет на характер Василия Темного. Еще в молодости он отличался какой-то непонятной и тяжелой для окружающих переменчивостью. Приливы яркой, зачастую безрассудной отваги сменялись паническим страхом и отчаянием. С годами Василий стал мудрее и спокойнее. Однако трагические события 1445–1446 годов на прошли бесследно. Слепота сделала его беспомощным, а беспомощность вызывала вспышки ярости. Плохо приходилось тому, кто имел неосторожность навлечь на себя его гнев.

Жалкий калека, капризный домашний деспот, стремящийся заставить окружающих страдать вместе с ним, — таким предстает перед нами Василий Темный в последние годы своей жизни. Но это была лишь одна, исподняя сторона его жизни. Наряду с ней имелась и другая, обращенная к миру и к истории. В этом искалеченном теле и больной душе было нечто, поднимавшее жизнь Слепого до высот шекспировской трагедии. Утратив способность видеть, он не сдался, не утонул в вечном мраке своей угличской темницы. Князь Василий с поразительным мужеством держал в своих руках кормило власти еще много лет. Львовская летопись отмечает, что Василий II умер, «княжив лет безо очию 16» (27, 276). Он водил полки в походы к самым дальним пределам Русской земли, усмирял то кнутом, то пряником вечно мятежный Новгород, железной рукой душил уделы, строил храмы и учил уму-разуму подраставших сыновей. И один только Всевышний знал, каких неимоверных усилий, каких «невидимых миру слез» ему это стоило…

В истории России Василий Темный всегда оставался лишь предтечей своего знаменитого сына — «государя всея Руси» Ивана III. Да и крупных успехов у Василия, конечно, было значительно меньше, чем у Ивана. И все же Василий сумел добиться многого. Признанием его заслуг может служить одна лаконичная, но многозначительная похвала, оброненная летописцем: «Бысть бо сей князь великий Василей единовластец в Руси» (30, 185). У этой похвалы была и оборотная сторона: проклятья тех, кого переехала погоняемая слепым возницей колесница Московского государства. Голос одного из них случайно донесся до нас сквозь века. В рукописной богослужебной книге (Постной Триоди) из собрания подмосковного Воскресенского монастыря содержится современная событию запись о кончине Василия Темного: «В лето [1462] месяце марта 28 день… в 3 час нощи об нощь святаго воскресения (то есть в ночь с субботы 27 марта на воскресенье 28 марта. — Н. Б.) преставися раб Божий князь великий Василий Васильевич». Пониже этой записи, другим почерком XV века, сделана приписка: «Июда душегубец, рок твой пришед…» (106, 276).

На заслуги Василия Темного указывал тонкий знаток той эпохи историк А. Е. Пресняков: «Подлинным организатором Великорусского государства признают Ивана III Васильевича. Но он строил свое большое политическое здание на крепко заложенном фундаменте. И сам он, в общем политическом типе и во всех основных стремлениях своих, питомец последнего десятилетия правления отца, когда юный княжич, еще ребенком… приобщен к политической жизни, шедшей под знаком упорной борьбы за власть. С восьмилетнего возраста он представитель великокняжеской власти в походах и во дворце; с начала 50-х годов видим его великим князем, официальным соправителем отца, и за эти годы сложился его личный облик, сложилась кругом него та правящая среда, с которой он начал в 1462 году самостоятельное свое правление. Вся политика Ивана Васильевича по отношению к младшим князьям — братьям родным и дальним, к народоправствам Великого Новгорода и Пскова, к Твери и Рязани — прямое продолжение мероприятий, какими в пятидесятых годах XV века ликвидированы результаты московской смуты. Мероприятия эти сразу получили более широкое значение — ликвидации основ удельно-вотчинного строя, перестройка на новых основаниях политического властвования над Великороссией. Иван III закончил это дело после нового, не столь бурного, но тревожного кризиса московских междукняжеских отношений, который разыгался в семидесятых годах XV века. А пятидесятые его годы — эпоха, когда слагается в основных чертах политический облик „грозного царя“, осуществленный двумя Иванами Васильевичами и тем Василием (Василием III. — Н.!>.), про которого Герберштейн говорил, что он властью превосходит едва ли не всех монархов целого мира.

Первым проявлением этого нового исторического типа, которое произвело сильное впечатление на московское общество, была, по-видимому, попытка великого князя Василия найти против внешних и внутренних врагов опору в служилой татарской силе. В процессе борьбы на такую черту легли иные, как приемы беспощадной расправы с виновниками и орудиями брожения, враждебного великокняжеской власти, как быстро нараставшие притязания на широкую свободу властвования, на полную свободу от подчинения традиционному, обычноправовому укладу княжой деятельности, семейно-владельческих и общественных отношений.

Василий Темный сошел в могилу в возрасте 47 лет. Удивительно, но факт: великий князь, управлявший Северо-Восточной Русью 37 лет, поднявший ее из руин «феодальной войны», не удостоился даже приличного некролога в летописях. Сохранилось лишь описание его похорон, в котором искры живого чувства глубоко скрыты под холодным пеплом ритуальной скорби: «Бысть же тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии, паче же реку и младенци, и все множество толика народа яко и друг друга угнетаху; и в колокол звонению бывшу тогда многу зело…» (17, 273).

Согласно давней традиции, на случай внезапного ухода в иной мир, московские князья загодя писали завещания — так называемые «духовные грамоты». Иногда их писали (или переписывали) и перед самой кончиной. Духовная Василия Темного сохранилась в оригинале до наших дней. Она не имеет точной даты и только по упоминанию в ней митрополита Феодосия датируется временем между его поставлением на митрополичью кафедру (3 мая 1461 года) и кончиной самого князя Василия (27 марта 1462 года). Это пространный перечень городов, сел, деревень, различных доходных статей и ценных вещей, которые получал в наследство каждый из сыновей, а также княгиня-вдова.

Несколько мест в завещании Василия Темного заслуживают особого внимания. Интересно, например, сравнить начальные строки завещания Василия I и Василия П. Отец начинал так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, по благословенью отца нашего Фотея, митрополита Киевского и всия Руси, се аз, грешный худыи раб Божеи Василеи, при своем здоровье, пишу грамоту душевную» (6, 60; здесь и далее курсив наш. — Н. Б.). Сын писал примерно так же, но с некоторыми отличиями: «Во имя святыя и живоначальные Троици, Отца и Сына и Святаго Духа, и по благословленью отца нашего Феодосиа, митрополита всиа Руси, се аз, многогрешны худы раб Божеи Василеи, при своем животе, в своем смысле, пишу сию грамоту душевную» (6, 193).

Два отличия бросаются нам в глаза: одно носит церковно-государственный, а другое — личный характер. Важнее, конечно, первое. Митрополит Феодосии утратил половину того титула, которым пользовался митрополит Фотий и вместо «Киевского и всея Руси» стал просто «всея Руси». За этим сокращением — трагический раскол Русской Православной Церкви на две половины: великорусскую и западнорусскую. В Польше и Литве с неохотой признавали общерусских митрополитов, присланных из Византии (Феогноста, Киприана, Фотия). Но митрополит, поставленный в Москве, по воле московского князя, был там и вовсе неприемлем. Таков был один из горьких плодов московской автокефалии 1448 года.

Но вот второе отличие. Василий I именует себя «грешным» рабом Божиим. Так должен был сказать о себе любой смиренный христианин. Василий II называет себя «многогрешным». Так же скажет о себе в завещании и Иван III. Думается, за этим усилением «грешности» стоит реальное осознание всей тяжести содеянного зла. Здесь слышится голос кающегося грешника. Но это — покаяние одинокого человека, испуганно стоящего у врат Вечности, а не могущественного правителя, для которого зло есть неизбежный атрибут его профессии…

ГЛАВА 5 Холодная весна

Отзвучали скорбные напевы панихиды. Тяжелый каменный саркофаг поглотил прах многострадального и многогрешного великого князя Василия Васильевича. С этого момента начинается самостоятельное правление нашего героя — великого князя Ивана Васильевича. Он выходит, наконец, из тени своего отца. Теперь уже ему, а не Василию II, принадлежит решающее слово в московском Кремле. Исходя из деяний Ивана III, понимаемых в контексте эпохи, мы можем начать писать его портрет как политика и человека.

Однако в течение еще лет пяти после восшествия на московский престол Иван, насколько можно судить по скудным источникам, не ставил перед собой тех крупных исторических задач, которыми позднее будет прославлено его время. Подобно юному Петру Великому, он присматривался к окружающему миру, изучал его и намечал точки приложения своих сил. В эти годы Иван вел неприметную, но необходимую работу по укреплению войска, совершенствованию механизмов управления. Он беспощадно подавлял любые покушения на свою власть и утверждал себя как грозного Государя.

Первой проблемой, с которой столкнулся молодой правитель, было, конечно, урегулирование внутрисемейных отношений. Благодаря предусмотрительности Василия Темного здесь уже не было той двусмысленности, которая породила династический кризис второй четверти XV века. Однако оставались извечная зависть и неприязнь младших братьев по отношению к старшему. Московский летописец коротко изложил основные положения «рада», который Василий Темный в конце жизни дал своим наследникам:

Некоторые уточнения данных летописца можно найти в самом завещании Василия Темного. Городок Романов (позднее — Романов-Борисоглебск, а в советское время — Тутаев) находился на берегу Волги, верстах в тридцати выше Ярославля. Наряду с другими волостями в Верхнем Поволжье, он был куплен княгиней Марией Ярославной у измельчавших ярославских князей и принадлежал ей на правах личной собственности. Василий Темный в завещании лишь подтверждает полные права княгини на все эти территории: «…ино то ея и есть» (6, 196). От себя он добавляет Марии Ярославне к ее Романову в пожизненное владение еще и Ростов: «А княгине своей даю Ростов и со всем, что к нему потягло, и с селы своими, до ее живота… А возмет Бог мою княгиню, и княгини моя даст Ростов моему сыну Юрью…» (6, 195). В новых владениях княгини Марии Ярославны оставалось еще множество мелких князей, о которых возникла даже поговорка: «В Ростовской земле — князь в каждом селе». Василий Темный предусмотрительно оговаривает и этот вопрос: «А князи ростовские что ведали при мне, при великом князи, ини по тому и деръжат и при моей княгине, а княгини моя у них в то не въступается» (6, 195).

Итак, положив полжизни на борьбу с удельной системой, отправив в мир иной, во мрак темницы или в изгнание с десяток удельных князей, Василий Темный своим завещанием воссоздавал почти ту же самую политическую ситуацию, какая существовала в начале его правления! Разница заключалась лишь в том, что прежде на уделах сидели двоюродные и троюродные братья, а теперь их места заняли родные братья — сыновья Василия Темного. Может показаться, что этот парадокс отбрасывает нас на несколько десятилетий назад, во мрак бессмысленного и бесцельного.

И все же в решении Василия Темного воссоздать удельную систему была определенная логика. Она строилась на нескольких данностях. Данность первая — наличие у великого князя в момент составления завещания пяти сыновей. В эпоху, когда люди имели столько детей, «сколько Бог даст», с этим ничего нельзя было поделать. (В общей сложности, вместе с умершими в младенчестве, Василий II имел десять детей (152, 96 — 118).) Более того, многодетность считалась признаком здоровья и процветания правителя. Ее прославляла Библия. Она служила для династии своего рода страховкой на случай чрезвычайных обстоятельств — войны, эпидемии, мятежа. Летописец сравнивает сыновей князя со стрелами в его колчане: чем больше стрел, тем сильнее князь в сражении.

Данность вторая. Каждый сын должен был после кончины отца получить в наследство собственный удел. Князь, не имеющий собственного удела, — жалкая и несчастная личность. Он вынужден наниматься на службу к какому-то более сильному правителю. Многие измельчавшие князья или князья-изгои шли по этому пути. Но кто же толкнет на него собственных сыновей? Даже если допустить, что, переступив через свое отцовское чувство, стерпев упреки и вопли жены, Василий Темный во имя укрепления государства оставил бы всю территорию Московского и Владимирского княжения в руках одного Ивана, — он тем самым поставил бы старшего сына в крайне тяжелое положение. Обделенные братья тут же кинулись бы искать сочувствия в Литве или Орде. Под их знамена потянулись бы все недовольные возвышением Москвы. В итоге страна оказалась бы ввергнутой в новую страшную смуту, сопровождаемую внешним вмешательством.

Лучшим «терапевтическим» средством было постоянное увеличение в духовных грамотах доли старшего сына — наследника великокняжеского стола. Со временем его материальное (а значит и военное) превосходство над младшими братьями становилось столь значительным, что почти исключало возможность мятежа. Иван III получил от отца в свое непосредственное управление «около половины территории: четырнадцать городов против двенадцати, поделенных между остальными четырьмя сыновьями» (65, 108).

Многолетняя тяжелая борьба с мятежом своих младших сородичей заставила Василия Темного прибегнуть к тем «хирургическим» средствам, которых московские князья прежде благополучно избегали. Он заточил в темницу одного своего кузена (Василия Косого), отравил другого (Дмитрия Шемяку), отправил в изгнание третьего (Ивана Андреевича Можайского). Во мраке темницы коротал свои дни и невзначай забывшийся шурин — Василий Ярославич Серпуховской. Новое средство требовало крайней осторожности в обращении — одна оплошность стоила Василию II глаз, — но при этом было весьма эффективным. С его помощью он почти ликвидировал удельную систему в Московском княжестве. И по необходимости воссоздав ее своим завещанием, он вместе со старой проблемой передал своему наследнику Ивану и новый способ ее решения. Затруднение состояло лишь в том, что теперь речь шла уже не о двоюродных братьях, а о родных…

Начало самостоятельного правления князя Ивана было на редкость спокойным. Под 1462 годом, кроме известия о кончине Василия Темного и перехода московского великокняжеского престола к Ивану Васильевичу, летописцы не сообщают почти ничего. Один только новгородский летописец, словно предвидя что-то недоброе, горько жалуется: «Тая же весна тяжка бысть хрестьяном: бысть дни снежны, бурны, студены, бестравны и до Троицына дни…» (23, 208). Нет известий о торжествах по случаю начала нового княжения. Вероятно, князь Иван и не устраивал никакого торжества: он был титулован великим князем, соправителем отца еще в 1448 году (83, 132). Нет известий о признании Ордой нового великого князя. Вероятно, такого признания Ивану уже и не требовалось. Нет известий о гонениях на прежних фаворитов и возвышении новых. Вероятно, за долгие годы соправительства Иван сжился с окружением отца и не имел желания его менять. Словом, смена власти произошла как-то буднично и незаметно. Прежде князь Иван был, так сказать, «нареченным» великим князем — по титулу и по семейному положению. Однако все важные решения принимал (и нес за них политическую и моральную ответственность) Василий Темный. Теперь Иван занял место отца, со всей полнотой власти и ответственности.

И все же вступление Ивана на отцовский престол, при всей его предопределенности и бесспорности, конечно, привлекло всеобщее внимание. Появление молодого и обаятельного великого князя на троне, где привыкли видеть его страшного отца, было событием радостным и вселявшим надежду. Сам Иван чувствовал потребность отметить свое восшествие на престол каким-то памятным деянием. К тому же ему хотелось самым наглядным образом закрепить право на престол за своим четырехлетним сыном Иваном Молодым. Государь не был уверен в том, как поведут себя младшие братья в случае его внезапной кончины. Лучшим способом заявить о себе и о своем сыне как о новых правителях «всея Руси» Иван счел чеканку золотых монет. Одна такая монета сохранилась в собрании Государственного Эрмитажа и известна в нумизматической литературе под названием «угорского» или «московского» золотого Ивана III. Это золотая монета весом 3,59 грамма, выполненная по образцу золотого дуката венгерского короля Матвея Корвина (1458–1490). На лицевой ее стороне — изображение стоящего человека с секирой в одной руке и державой — в другой; на оборотной — разделенный на четыре поля геральдический щит Корвинов. Надпись на лицевой стороне — «князь великий Иван Васильевич», на оборотной — «князя великого Ивана Ивановича всея Руси». Полагают, что эти монеты чеканил для Ивана III в 1462 году живший в Москве итальянец Джакопо (131,285). «Московский золотой 1462 года не только был декларацией внутренней политики Ивана III, он должен был свидетельствовать о международном значении Руси, о том, что и она, как и другие европейские государства, имеет свою золотую монету. Характерно, что три таких золотых были посланы… миланскому герцогу, а два других — иноземным мастерам, направлявшимся работать в Россию» (131, 288).

(Чеканка «угорских» золотых в 1462 году носила эпизодический характер и вскоре была прекращена. Вероятно, братья Ивана III не хотели признать за несовершеннолетним Иваном Молодым титул «великого князя» и величать его «братом старейшим». Этого признания Иван III сумел добиться только в начале 70-х годов XV века. И все же «угорский» золотой Ивана III стал важной вехой в истории денежной системы средневековой Руси. Полагают, что его изготовлением Иван положил начало русской золотой чеканке (131, 289). Среди исследователей существуют разногласия по вопросу о том, являлись ли эти золотые собственно монетами или же их использовали только в качестве наградных знаков. Очевидно, имело место и то и другое. Однако золотые монеты были отчеканены в небольшом количестве и по многим причинам не прижились в экономических отношениях тогдашней Руси.)

В среду 5 мая истекал срок положенного 40-дневного траура по Василию Темному. На Боровицком холме вновь началась череда приемов, торжеств, церемоний. Братья Ивана: 21-летний Юрий, 15-летний Андрей Большой, 12-летний Борис, стали разъезжаться по своим новым владениям. Отроки и юноши, впервые почувствовавшие себя вполне свободными, они наслаждались ролью самостоятельных правителей. Пока еще никто не роптал на малость своей доли, на прижимистость старшего брата. «И седоша по своим вотчинам, и бысть промежи ими мир и любовь» (30, 185).

В московском Кремле продолжалось начавшееся еще при Василии Темном каменное строительство. 27 июля 1462 года (в день памяти святого Пантелеймона) была освящена церковь святого Афанасия с приделом во имя святого Пантелеймона. Она располагалась рядом с Фроловскими (ныне Спасскими) воротами Кремля (71, 27). «Ставил» храм известный строитель того времени Василий Дмитриевич Ермолин (29, 157). Кто был заказчиком сооружения — источники не сообщают. (Некоторые предположения на сей счет читатель найдет в главе 14.)

Как и другие каменные храмы московского Кремля, Афанасьевская церковь имела свою историю. Первая церковь с этим посвящением существовала в Кремле еще во времена Дмитрия Донского (25, 139). Вероятно, именно он выстроил ее в память о своей свадьбе с княгиней Евдокией, которая состоялась в день памяти святителей Афанасия и Кирилла Александрийских — 18 января 1366 года. Сам по себе святой Афанасий почитался как непреклонный борец против еретиков. Может быть, поэтому посвященный ему храм был выстроен в охваченном ересью стригольников Новгороде в 1416 году.

Московский Кремль с высоты птичьего полета представлял собой огромный треугольник, одна сторона которого была прикрыта Москвой-рекой, а другая — Неглинкой. Самой слабой в военном отношении являлась третья сторона, обращенная к Красной площади. Здесь препятствием для врагов кроме самой стены служил лишь ров, заполненный водой. От времени и многочисленных пожаров белокаменный Кремль ветшал. Вероятно, его поновления носили регулярный характер и как события достаточно заурядные даже не отмечались летописцами. Лишь Ермолинская летопись (в создании которой на одном из этапов участвовали московские купцы Ермолины) сохранила известие об очередном поновлении московского Кремля в 1462 году. И на то были особые причины: строительными работами руководил Василий Дмитриевич Ермолин.

Под 6971 годом (с 1 сентября 1462 по 31 августа 1463 года) в «Истории» В. Н. Татищева помещено следующее сообщение: «Послал князь великий наместники своя в Новгород Великий. Таже посла киличеи (послы. — Н. Б.) своя к хану в Орду с дары многими. Хан же прият дары, приела свой посол на Москву к великому князю» (50, 23). Эти известия вполне достоверны: князь Иван должен был официальным образом дать знать Новгороду и Орде о своем восшествии на престол. К сожалению, неясно, какая именно Орда (Казанская? Ногайская? Волжская?) имеется в виду. Скорее всего, речь идет о Волжской (Большой) Орде, которая рассматривалась как прямая наследница некогда единой Золотой Орды.

Вскоре по восшествии на трон князь Иван счел необходимым определить отношения со своим шурином — тверским князем Михаилом Борисовичем, которому осенью 1462 года исполнилось лишь 9 лет (168, 512). Сохранился текст московско-тверского договора, заключенного в период между 1462 и 1464 годами. На первый взгляд — это соглашение между двумя совершенно равными по статусу суверенными правителями. Князья обязуются жить в дружбе, помогать друг другу в случае необходимости («А быти нам, брате, на татар, и на ляхи, и на литву, и на немци заодин, на всякого нашего недруга»). Иван III настолько доверяет Михаилу, что даже не возражает против его прямых контактов с Ордой («А к Орде ти, брате, ко царю, путь чист, и твоим людем») (6, 205).

Но в итоге этого договора князь Иван получил значительно больше, чем Михаил Тверской. Последний был по характеру человеком весьма мирным и умеренным. Ивану не пришлось посылать войска ему на помощь, поскольку шурин ни с кем не ссорился и не желал чужого. Не ездил он и к татарам, ибо не видел в том никакой нужды. В то же время свои обязательства по отношению к Москве Михаил выподнял неукоснительно. Его полки ходили во все большие походы Ивана, помогая москвичам сломить Новгород и свергнуть иго татар. С грустью, но без ярости смотрел Михаил на то, как тверские бояре один за другим отъезжали на службу к Ивану III. Таков был один из пунктов их договора. «А бояром и слугам межи нас вольным воля» (6, 204). А когда, наконец, в середине 80-х годов у тишайшего тверского князя сдали нервы и он в панике бросился искать защиты от наползавшей со всех сторон московской силы у литовцев, — Иван III легким движением, словно шахматную пешку, сбросил его с доски…

Из старшего поколения князей московского дома в начале 1462 года на уделе оставался один лишь двоюродный дядя Ивана III князь Михаил Андреевич Верейский. Ему было уже под пятьдесят. Князь Иван поначалу заключил с Михаилом Андреевичем договор, в котором подтверждал все его старые права и владения. Несколько лет спустя великий князь пересмотрел этот договор, отняв у верейского князя подмосковный Вышгород. Потом Михаил был лишен прав на Белоозеро. В 1483 году его сын Василий, спасаясь от произвола Ивана III, бежал в Литву. Тем самым он обрек отца на новые унижения. Великий князь заставил его подписать договор, согласно которому все владения, остававшиеся еще в руках Михаила Андреевича, после его кончины отходили «на государя». Так и случилось в 1486 году. К этому можно лишь добавить, что ликвидация верейско-белозерского удела несколько затянулась благодаря одному обстоятельству: князь Михаил Андреевич был женат на княгине Елене Ярославне, родной сестре Марии Ярославны, жены Василия Темного и матери Ивана III. Как для первого, так и для второго мнение этой умной и властной женщины имело большое значение.

В Ярославле, в подклете древнего каменного собора Спасского монастыря обнаружились нетленные мощи местных князей — Федора Ростиславича Черного и его сыновей, Давида и Константина. Федор Черный был современником первого московского князя Даниила и славился своим буйным нравом. Получив ярославский престол в приданое за своей первой женой княгиней Марией Васильевной, он после ее кончины женился вторично на какой-то знатной татарке. Федор вообще был своим человеком в Орде и пользовался расположением ханов. От ордынской жены он имел сыновей Константина и Давида. Последний и стал родоначальником всех ярославских князей XIV–XV веков.

Ни сам Федор, ни его сыновья не отличались особой набожностью. Чудотворность их мощей — одно из главных условий причисления к лику святых — стала для всех неожиданностью. В субботу 5 марта 1463 года состоялось переложение останков ярославских князей в новую гробницу. Шла вторая неделя Великого поста — время особого благочестия для каждого христианина. Открытие старой гробницы сопровождалось чудесами: «тогда Бог простил первое Богородицкаго попа и сына его у гроба их; воду свещали с мощей их, от тое воды простило две жены слепы. И оттоле начата дивитися, и возвестиша всем, и начата звонити…» (27, 276).

Спасский архимандрит Христофор торжественно перенес новоявленные святые мощи в монастырский собор и выставил их там в особой раке для всеобщего поклонения. «И бяху от них многа чудеса и различнаа исцелениа приходящим к ним с верою и до сего дни», — подытоживает летописец (20, 116). В Вербное воскресенье (3 апреля) «Бог простил у их у гроба бесна человека, да слепа, боляща очима, и прозре»; в среду на Фоминой неделе (20 апреля) «у гроба чюдотворець Бог простил отроковицу единем оком слепу, да мужа с женою беснуемых»; 10 мая, на память апостола Симона Зилота, исцелились слепая женщина и больной отрок. В субботу 25 июня исцелились сразу «четыре жены» (27, 276).

Этот краткий рассказ — как случайно приоткрывшееся оконце. Здесь слышен голос не смиренного монаха-летописца, а хорошо осведомленного деятеля, не чуждого представлений о правде и совести. Ярославская история привлекает его внимание как характерная картинка тогдашней русской жизни. С одной стороны — хитроумное коварство московских дьяков, произвол хамоватых воевод, с другой — наивная хитрость местной знати, не способной защитить свои права и возлагающей последние надежды на новоявленных «чудотворцев». И над всем этим — огромный, словно тень от колокольни — встает тот, чьим именем творится и освящается вся неправда мира сего.

Кто же он, источник всей неправды? Сам «князь тьмы», дьявол, или его земная ипостась — Иоанн Агафонович Сущей? Но кого обозначает этот загадочный персонаж со странным именем, похожим на заклятье? Неужели это всего лишь великокняжеский порученец воевода Иван Стрига Оболенский? Скрытый намек таится в отчестве московского воеводы — Иоанн Агафонович. Имя Агафон по-гречески означает «Добрый». Прозвище Добрый носил лишь один русский князь — Иван Данилович Московский, более известный под прозвищем Калита. Прямой потомок Ивана Доброго, великий князь Московский Иоанн (именно так, на церковный манер, любил называть себя Иван III), похоже, и есть тот «дьявол по плоти», в которого направлены все сарказмы и тайные проклятья неизвестного автора уникального рассказа Ермолинской летописи о ярославских чудотворцах. (Примечательно и последнее имя — «Сущей». В редакции Новгородской IV летописи оно передано как «Сухой». Имя это вполне могло быть еще одним (наряду с «Горбатым») прозвищем, которое современники присвоили долговязому и худощавому великому князю Ивану Васильевичу.)

Что же действительно произошло в Ярославском княжестве в 1463 году? За недостатком сведений точный ответ на этот вопрос дать невозможно. Однако контуры событий все же угадываются достаточно определенно. В первые годы своего правления Иван III произвел в Ярославском крае принудительную перестройку всей системы властных и поземельных отношений. При этом «дело свелось не только к лишению местных князей их власти, но и к замене их земельных владений другими, пожалованными им великим князем. По-видимому, с этих пожалованных вотчин они должны были нести „службу“ Ивану III. Их же собственные вотчины переходили к землевладельцам, переселявшимся сюда из московского центра. Подобная земельная перетасовка в Ярославском княжестве, приведшая к внедрению в его пределы московских вотчинников, должна была укрепить там политические позиции великокняжеской власти» (164, 828).

Кажется, еще Василий Темный имел намерение «прибрать к рукам» многочисленных измельчавших князей ярославского дома. В том поколении, к которому принадлежал правивший тогда в Ярославле князь Александр Федорович Брюхатый, их насчитывалось уже около трех десятков. Известно, что потомки Федора Черного имели родственные связи с теми удельными князьями, которых Василий считал своими врагами. Жена Дмитрия Шемяки княгиня Софья Дмитриевна была двоюродной сестрой Александра Брюхатого. Другая кузина ярославского правителя — Анна Семеновна — была первой женой Ярослава Владимировича Серпуховского. Однако о каких-то тесных отношениях ярославских князей с мятежниками сведений нет. Напротив, Александр Федорович Брюхатый был сторонником Василия II. По этой причине он в 1435 году был обманом захвачен вятчанами и некоторое время провел в плену.

Но верность Москве не избавила ярославского князя от тяжкой руки Слепого. Согласно рассказу преподобного Иосифа Волоцкого, Василий II отобрал у Александра Федоровича находившийся в его владениях Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. Поводом для этого стала жалоба монахов на то, что ярославский князь «егда хотяше прийти в свой манастырь на Каменое, повелеваше с собою псы в манастырь приводити, також и в трапезу. И егда сам ядяше, тогда и псы повелеваше кормити тою же пищею, юже сам ядяше» (39, 201). Митрополит Иона признал законность распоряжения московского князя, хотя это и нарушало традиционные права местных князей.

Очевидно, Василий II в последние годы жизни поручил вести все ярославские дела своему дьяку Алексею Полуектову. Он-то и разработал проект «черного передела», ставившего ярославских князей в полную зависимость от великого князя Московского. Однако Слепой по каким-то причинам не осуществил хитроумный замысел, оставив его наряду с другими своими начинаниями в наследство Ивану III. Князь Иван мог бы также оставить ярославских князей в покое на какое-то время, если бы они сами не напомнили о себе нелепой затеей с новоявленными «чудотворцами». Прославление тех или иных личностей в качестве святых, как правило, имело определенную политическую подоплеку. Инициатива в таких вопросах должна была идти «сверху», а не «снизу». Однако ни великий князь, ни митрополит Феодосии, ни ростовский владыка Трифон, в епархию которого входил Ярославль, не имели отношения к «обретению мощей» старых ярославских князей. Инициативу проявило ярославское духовенство вкупе с местным князем Александром Брюхатым. (Последний, вероятно, хотел восстановить свою репутацию благочестивого правителя, сильно пострадавшую после скандала со Спасо-Каменным монастырем.) В прежние времена, когда ярославские князья были суверенными владетелями, их начинание так и осталось бы событием местного значения. Однако времена изменились. Теперь же церемонию можно было расценить и как самоуправство. А на всякое самоуправство в Москве отвечали немедля.

Весть о ярославских чудотворцах встревожила и церковное начальство. Ростовский владыка Трифон, давний доброхот Москвы, весьма недвусмысленно изъявил недовольство этой инициативой: «той же неверием обдержим, не имяше веры, мняше вълшевство быти» (27, 276). Трифон послал для освидетельствования мощей ростовского протопопа Константина, хорошо известного при московском дворе. Тот, осмотрев мощи, не поверил в их святость, «мня сим чюдотворением игумен многа богатества приобрете, еже приношаху гражане на молебны» (27, 278). Конец этой истории уверяет читателя в подлинности святых мощей: сначала протопоп Константин, а потом и сам ростовский владыка Трифон были наказаны за свое неверие тяжкими болезнями. Последний в августе 1467 года оставил кафедру, приказал отвезти себя в Ярославль и там замаливал свой грех у гробницы святых.

Реакция Москвы на ярославские «чудеса» была быстрой и жесткой. В Ярославль в качестве наместника был отправлен князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. Это был храбрый воевода, известный многими победами. Как и его отец, князь Василий Иванович Оболенский, Иван Стрига принадлежал к числу наиболее приближенных к Василию Темному лиц. Ему доверялись поручения, требовавшие не только военных, но и административных способностей. Так, в 1460 году он был послан великокняжеским наместником во Псков, где еще недавно встречали колокольным звоном бежавшего из Новгорода сына Дмитрия Шемяки Ивана и где до приезда Стриги сидел давний враг Василия II литовский князь Александр Чарторыйский — зять Дмитрия Шемяки. Неизвестно, какими достоинствами Иван Оболенский сумел пленить псковичей, но только и позднее они не раз просили великого князя вновь прислать его к ним. Этого закаленного бойца Иван III и послал наводить порядок в Ярославле.

Наряду с «большими» летописями, которые велись на великокняжеском дворе и при митрополичьей кафедре, в крупных монастырях и при кафедральных соборах, сохранились и своего рода исторические заметки, принадлежавшие перу отдельных любознательных книжников. Эти небольшие произведения («летописчики») иногда содержат уникальные известия. Так, в одном из них, созданном иноком Кирилло-Белозерского монастыря Гурием Тушиным, читается следующее известие: «В лето 6971 (1463) августа 27 Басенку очи выняли после великаго князя Василия смерти год и 5 месяц» (114, 202).

Нет никаких пояснений: за что и при каких обстоятельствах был так свирепо наказан один из лучших воевод Василия Темного. Отношение автора записи к этому событию угадывается в указании на то, что казнь состоялась через год и 5 месяцев после кончины Василия II. Это можно понять как упрек: сын не проявил должного уважения к памяти отца, высоко ценившего Федора Басенка. Но более всего примечателен сам факт: Иван III унаследовал отцовскую жестокость по отношению к тем, кого считал своими врагами. Конечно, этого требовали обстоятельства. Вероятно, именно в первые годы самостоятельного правления князь Иван столкнулся с фрондой старой московской знати, которая отстояла престол от посягательств Дмитрия Шемяки и, не дождавшись благодарности от Василия Темного, надеялась «прибрать к рукам» его юного наследника. Ответом на эти опасные настроения и стала показательная расправа с Басенком. Для князя Ивана жестокое наказание Басенка было, по-видимому, не столько вопросом безопасности, сколько способом самоутверждения. Именно так — через жестокие и неожиданные расправы с боярами — впоследствии начинал свое самодержавное правление Иван Грозный…

Ослепленный воевода был, вероятно, посажен в темницу. (Оставлять его на воле было опасно. В Москве слишком хорошо знали, на что способен хотя и ослепленный, но не сломленный духом человек.) Десять лет спустя Федор Басенок был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, где и скончался в 1480 году. Полагают, что, находясь в ссылке, Басенок имел возможность рассказывать кирилловским монахам о своих былых походах и заслугах. Его воспоминания отразились в летописных трудах кирилловских книжников (114, 209).

Окутанный вечным мраком, исчез с исторической сцены отважный Федор Басенок. Но мир не перевернулся от нового злодеяния. Жизнь шла своим чередом. Одних несли на погост, другие с плачем приходили в мир. Восходило и заходило солнце. Покрикивая на понурую лошадку, брели за сохой лапотники-мужики. Звонили колокола. Поднимая пыль, уносились куда-то вдаль торопливые всадники. Молились в своих кельях монахи. В далеком Приуралье бился с язычниками-пермяками неистовый миссионер епископ Иона… Каждый как мог совершал свой жизненный круг. И словно распростершая крылья птица, кружил над Русью год 6971-й от Сотворения мира…

Зимой православные если не дрались, то пировали. В январе 1464 года вся Москва гуляла на свадьбе молодого рязанского князя Василия Ивановича. Жених — единственный наследник некогда могущественного Рязанского княжения — согласно завещанию отца с восьми лет воспитывался при московском дворе. Здесь заботливые опекуны (уже давно наложившие руку на Рязанское княжество) подыскали ему невесту — княжну Анну, родную сестру самого великого князя Ивана Васильевича. Но перед свадьбой 15-летнего княжича отправили на родину, в Рязань, чтобы он мог формальным образом вступить на отцовский престол. В конце 1463 года «князь велики Иван и мати его великаа княгини Мариа отпустили князя Василиа Ивановича на Рязань, на его отчину, на великое княжение» (19,151). Покончив с этим, Василий уже как полноправный «великий князь Рязанский» 9 января вернулся в Москву за невестой.

Похоже, что этот Иосиф был заурядным мошенником. Все, рассказанное им, не находит подтверждения в источниках (73, 529). Однако он был неплохо осведомлен о состоянии Русской Церкви и даже о том, что в Москве епископы, не оглядываясь на патриарха, ставят митрополитом кого захотят. Иосиф знал, что москвичи мечтают о вселенском признании своей новоявленной автокефальной Церкви. За это они готовы выложить немалые деньги. Так родился замысел смелой авантюры…

Все эти чувства в той или иной мере испытали великий князь Иван и митрополит. Неизвестно, кто из них больше поверил Иосифу. Кажется, это был Феодосии. Впрочем, помимо благочестия, в деле был и церковно-политический расчет. Миссия Иосифа (как он ее представлял) действительно означала признание автокефального московского митрополита одним из вселенских патриархов. Тем самым прекращались всякие сомнения относительно законности деяний московского собора 1448 года. И даже если Иосиф был обманщиком — его обман был полезен Москве…

Поразмыслив, московские правители решил пойти навстречу Иосифу. В Москву призвали нескольких владык, которые вместе с митрополитом Феодосием поставили Иосифа в митрополиты неведомой москвичам Кесарии Филипповой. Рукоположение состоялось в воскресенье 4 марта 1464 года (17, 274). После этого в епархии были посланы грамоты с призывом жертвовать деньги на обновление храма Гроба Господня. Просителю дали возможность съездить в Новгород, снабдив сопроводительными грамотами. («Подайте, без сумнениа, милостыню Иосифу, свершеному митрополиту Кесариа Филиповы, кажды вас, яко же волит, противу силе на искупление Христова гроба и на съзидание святыя матере церквам…», — писал новгородцам митрополит Феодосии (44, 135).) Вскоре кесарийского митрополита отпустили восвояси, щедро одарив напоследок. О его дальнейшем судьбе ничего не известно. Летописец лишь глухо замечает, что Иосиф «не доиде своеа земля» (20, 116). Судя по всему, русские деньги он потратил на что угодно, но только не на восстановление храма Гроба Господня.

Летописи сообщают о том, что Феодосии решил «попов и дьяконов нужею (принуждением. — Н. Б.) навести на Божий путь» (18, 186). Он взял за правило каждую неделю собирать их у себя на дворе для поучения. Согласно обычаю, установленному еще митрополитом Петром, овдовевшим священникам и дьяконам следовало принимать монашеский постриг. Однако они не только уклонялись от этого, но, оставаясь в миру, брали себе наложниц, с которыми жили как с женами. Обычно церковные власти снисходительно «закрывали глаза» на эти непорядки. Но Феодосии принялся беспощадно преследовать таких нарушителей, отсылая их в монастырь и даже лишая сана.

Великий князь Иван, конечно, заранее знал о той «чистке», которую задумал Феодосии. Должно быть, он и сам поощрял его на это многотрудное дело. Но теперь всеобщее возмущение (подлинное или мнимое, раздутое светскими властями) оказалось хорошим поводом для того, чтобы удалить митрополита с кафедры. Поначалу тот даже заболел от нервных потрясений. Немного оправившись, он объявил о том, что покидает кафедру. Это произошло в четверг 13 сентября 1464 года (32, 221).

Удалившись в Чудов монастырь, где он был архимандритом до поставления на ростовскую кафедру, Феодосии в полной мере отдался своему возвышенному настроению. Он взял к себе в келью расслабленного старца, с тем чтобы ухаживать за ним и омывать его язвы (27, 277). Позднее отставной митрополит перебрался в Троице-Сергиев монастырь, где и умер осенью 1475 года. Монахи похоронили его в самом почетном месте — там, где когда-то стояла келья преподобного Сергия Радонежского. Над могилой Феодосия было устроено надгробие, позднее исчезнувшее…

С уходом Феодосия вставал вопрос о новом главе великорусской Церкви. И подобно тому как святитель Иона назвал своим преемником Феодосия, так и Феодосии указал на суздальского епископа Филиппа. (Однако как в первом, так и во втором случае нет никакой уверенности в том, что выбор был сделан иерархами вполне самостоятельно, без подсказки великого князя.) О жизни и деятельности Филиппа до прихода на митрополичью кафедру практически ничего не известно. Впрочем, время показало, что это был стойкий защитник Православия, не боявшийся по принципиальным вопросам вступать в спор с самим великим князем.

За всеми этими церковными делами все летописцы (кроме создателя Ермолинской летописи) упустили из виду одно знаменательное событие. В воскресенье 15 июля 1464 года была открыта для всеобщего обозрения и поклонения белокаменная скульптура святого Георгия Победоносца, установленная над въездом в Кремль через Фроловскую башню. «Того же лета месяца июля 15, поставлен бысть святыи великий мученик Георгии на воротех на Фроловьских, резан на камени, а нарядом Васильевым, Дмитреева сына Ермолина» (29,158). Небесный воин был изображен на коне, с копьем и распростертым под копытами коня издыхающим драконом. Этот сюжет, называемый в иконографии «Чудо Георгия о змие», символизировал победу добра над злом, христианства над «погаными». В контексте той эпохи он воспринимался как знак героической борьбы с «поганой» Ордой, на знаменах которой изображался дракон — древний китайский символ счастья.

Следующий год принес с собой лишь две неизменные угрозы: нападение татар и небесное знамение. Впрочем, татары, по счастью, оказались тогда не страшными. Не успев дойти до Оки, они схватились между собой и тем избавили Ивана III от лишних хлопот. Вот что рассказывает об этом летопись: «Того же лета поиде безбожный царь Махмут (хан Волжской Орды Махмуд. — Н. Б.) на Рускую землю съ всею Ордою и бысть на Дону; Божиею же милостию и Его пречистые Матери прииде на него царь Азигирей (правитель Крымского ханства Хаджи-Гирей. — Н. Б.), и би его и Орду взя, и начата воеватися промежь себе, и тако Бог избави Рускую землю от поганых» (19, 151).

Понятно, что и это новое украшение главных ворот Кремля (да еще столь необычным для Москвы образом!) было предпринято Ермолиным по распоряжению Ивана III. И в этом великокняжеском заказе, как и в скульптуре Георгия Победоносца, был заложен глубокий исторический смысл. Дмитрия Солунского почитали еще в Киевской Руси. Его называл своим небесным покровителем родоначальник всех князей Северо-Восточной Руси Всеволод Большое Гнездо (1177–1212), который перевез во Владимир из Византии древнюю реликвию — доску от гроба святого Дмитрия. Во имя этого святого был освящен придворный княжеский собор. В Москве уже в начале XIV века известен храм во имя Дмитрия Солунского. Со временем он превратился в придел Успенского собора московского Кремля.

Почитание святых воинов Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского особенно усилилось в Москве в героическую эпоху Дмитрия Донского. При Василии I их парные изображения появляются в составе деисусного чина иконостаса. Именами святого Дмитрия князь Юрий Звенигородский назвал сразу двух своих сыновей — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Для Василия Темного имя Дмитрий звучало не слишком приветливо. Но те времена прошли. И вот теперь святой Дмитрий вновь благословлял москвичей с высоты Фроловской башни. Это было знаменательным событием. Отступление кончилось, начиналось наступление. Молодой великий князь Иван готовился облачиться в изрядно поржавевшие доспехи Дмитрия Донского…

Настал 1467 год — последний год того странного и тревожного затишья, которым отмечено начало правления Ивана III. Вновь не случилось больших радостей, но не было и особых бедствий. Вновь летопись рисует однообразную картину горестей и смертей, слегка подкрашенную рождением младенцев. Ее страницы словно пропитаны горькой мудростью Екклесиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» (Еккл.1: 9).

«Тое же весны, апреля 22, в среду 4-я недели по Пасце, противу четвертка, в 5 час нощи, преставися благовернаа и христолюбиваа, добраа и смиреннаа, великаа княгини Марьа Иоанова, дщи великого князя Тверскаго Бориса Александровича, въ граде Москве; митрополит же Филипп, пев над нею обычнаа песни и положи ю в монастыри, в церкви святаго Вознесениа; ту сущу над нею бывши свекрове еа великой княгини Марии, князю же великому Ивану тогда бывшу на Коломне» (19, 152).

Великая княгиня была еще достаточно молода. Вероятно, ей было тогда лет 25–27. Судя по тому, что муж отсутствовал, она умерла внезапно. Ходили упорные слухи (проникшие и в некоторые летописи), что Мария Борисовна умерла «от смертного зелия». Называли даже предполагаемую отравительницу — Наталью Полуектову, жену дьяка Алексея Полуектова, которая якобы тайком посылала к бабе-ворожейке пояс великой княгини для злой ворожбы (27,277). Однако зачем ей понадобилось идти на такое злодеяние — остается неясным. Довольно странно повел себя в этом деле и Иван III. Он, судя по всему, не помчался в Москву, чтобы успеть на похороны жены и весьма мягко обошелся с предполагаемыми убийцами. Дьяку запрещено было являться на глаза великому князю, но через шесть лет он был прощен. Как поплатилась сама отравительница — неизвестно.

Трудно понять, кому могла помешать «добрая и смиренная» Мария Тверитянка. (Живший во времена Ивана Грозного князь А. М. Курбский в своей «Истории о великом князе Московском» даже называет ее «святой» (15, 322).) Историки по этому поводу лишь разводят руками: «В обстоятельствах смерти Марии Борисовны, каковы бы они ни были на самом деле, трудно увидеть политическую подоплеку: при дворах сильных мира сего и пятьсот лет назад процветали зависть, интриги и недоброжелательство» (54, 71). И все же есть подробности, о которых трудно забыть. Брак княжича Ивана с дочерью Бориса Тверского был вынужденным. Он заключался для решения конкретной политической задачи — возвращения Василия Темного на московский престол. С тех пор ситуация коренным образом изменилась. Отношения с ослабевшей Тверью были далеко не главным интересом Ивана III в середине 60-х годов XV века. Его политический горизонт неизмеримо расширился. Падение Византии кружило голову далекими перспективами. Быстро набиравшее силу Московское княжество уже готово было превратиться в Московскую Русь. И здесь немалую роль могла сыграть престижная матримониальная комбинациН.Брак с Марией Тверитянкой в этом отношении был уже «прошлогодним снегом». Иван тяготился им и, вероятно, не скрывал своих настроений от придворных. И тогда, может быть, услужливый дьяк Полуектов решил помочь своему государю…

Марию Тверитянку похоронили в соборе женского Вознесенского монастыря в московском Кремле. Эта обитель была основана вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией в 1405 году как усыпальница женской половины московского княжеского дома. Евдокия начала строить в монастыре каменный храм, однако из-за ее кончины дело так и не дошло до завершения. Позднее Вознесенской церковью занималась Софья Витовтовна. Она сумела поднять здание до сводов, но на этом строительство вновь остановилось. Многочисленные московские пожары 40-х и 50-х годов пагубно сказались на незавершенном храме. Стены почернели и дали трещины, своды «двинулись» и угрожали падением. Из зияющей дыры в своде на могильный камень сыпал запоздалый майский снег.

Провожавшая невестку в последний путь старая княгиня Мария Ярославна, глядя на убожество Вознесенской церкви (а может быть, размышляя об обстоятельствах кончины Тверитянки), почувствовала угрызения совести. Она решила на свои средства привести усыпальницу в должный вид. Мастерам велено было разобрать до основания старый храм и на его месте поставить новый. Дело поручили лучшему московскому строителю и подрядчику Ермолину. Он сумел укрепить старые стены и использовать их как основу для достройки обновленного храма. При этом расходы на строительство были, разумеется, существенно уменьшены. Профессиональная гордость Ермолина отразилась и в летописной записи об этом строительстве: оно было осуществлено так, «яко дивитися всем необычному делу сему» (19, 152). Вся работа заняла один строительный сезон. Обновленный храм был освящен митрополитом Филиппом 3 ноября 1467 года (31,279).

Итак, первые пять лет правления Ивана III выглядят спокойными и в историческом отношении малоинтересными. Но за этой однообразной чередой свадеб и похорон скрывалось и нечто более важное. Москва собралась с силами и определила свои главные задачи. Молодой великий князь нашел сильное средство для укрепления своей власти — превращение измельчавших удельных князей в московских бояр, а их вотчин — в поместья. Расправившись с некоторыми фаворитами отца (Федором Басенком, митрополитом Феодосием), он дал понять аристократии, что будет править твердой рукой. Постепенно князь Иван почувствовал в себе ту уверенность и ту холодную злость, которые и делают человека истинным Государем. Теперь настало время приниматься за большие дела.

Часть 3

СОБИРАТЕЛЬ

ГЛАВА 6 Новгород

Во второй половине 60-х годов XV века Иван III определяет первоочередную задачу своей внешней политики: обеспечение безопасности восточной границы путем установления политического контроля над Казанским ханством. Война с Казанью 1467–1469 годов окончилась в целом успешно для москвичей. (Подробный рассказ об этой войне читатель найдет в главе 10.) Она заставила казанского хана Ибрагима надолго прекратить набеги на владения Ивана III. Вместе с тем война показала ограниченность внутренних ресурсов Московского княжества. Решающие успехи в борьбе с наследниками Золотой Орды могли быть достигнуты только на качественно новом уровне объединения русских земель. Осознав это, Иван обращает свой взор на Новгород…

Этот странный город был изгоем Древней Руси. В его судьбе и даже в его облике угадывается нечто общее с будущим Петербургом. Поднявшийся как призрак над печальными болотами, окружавшими озеро Ильмень, он жил какой-то особой, кипучей, но во многом призрачной и бесплодной жизнью. Издавна Новгород был своего рода мостом между двумя мирами. Деловитая и зажиточная, пропахшая морем, шведско-немецкая Прибалтика встречалась здесь с задумчивой и бедноватой Русью. Причудливое смешение этих противоположных культурных типов создало оригинальный характер новгородцев.

Обширные владения Великого Новгорода простирались от Балтийского моря до Урала и от Белого моря — до Волги. На этих просторах имелись области, где можно было успешно заниматься земледелием. Богатства новгородской знати в значительной мере строились на доходах от крупных вотчинных хозяйств, реализующих часть своей продукции на рынке. И все же своего хлеба Новгороду вечно недоставало. Его приходилось завозить из «Низовской земли», как называли новгородцы Северо-Восточную Русь.

В XV веке проходивший по Днепру и Ловати древний «путь из варяг в греки» уже не имел серьезного торгового значения. Основной дорогой, по которой осуществлялась связь Новгорода со среднерусскими княжествами, были реки Тверца и Мета, верховья которых соединял «волок» (в районе современного города Вышний Волочек). Первая из этих рек течет с севера на юг и впадает в Волгу возле Твери. Вторая несет свои воды в озеро Ильмень. По этому пути новгородцы выходили к Волге. Однако он имел серьезный недостаток: при желании тверские князья легко могли перекрыть любое движение по Тверце. В случае острых конфликтов с Новгородом они часто прибегали к этому средству экономического давления.

До нашего времени практически не сохранилось каких-либо документов, связанных с новгородской транзитной торговлей XV столетия. Лишь по некоторым косвенным свидетельствам можно полагать, что ее масштабы были весьма значительны. (Известно, например, что из города-порта Гданьска, имевшего для Польши примерно то же значение, что и Новгород для Руси, в 1474 году ушло 403 корабля, в 1475 году — 525, в 1476 году — 643, а в 1490 году — 720 (84, 157). Основные потоки товаров шли в Великий Новгород с юга (из Нижнего Поволжья) и с северо-востока (Подвинья). И если с юга везли всякого рода восточные товары (краски, пряности, ткани, фрукты, орехи и т. д.), то Север давал главным образом ценные виды мехов. Обширные области в бассейнах Северной Двины, Вычегды и Печоры, населенные малочисленными лесными народами из угро-финской языковой семьи, представляли собой, по существу, колониальные владения Великого Новгорода. Местные жители поставляли Новгороду разнообразные продукты лесных промыслов и в качестве дани, и в обмен на товары, привозимые новгородскими купцами. Все это добро не залеживалось в Новгороде, но уходило дальше через прибалтийских купцов, объединенных в Ганзейский союз.

Международная торговля и лесные промыслы — занятия, связанные с постоянным риском и требующие значительных средств. Они приучали новгородцев действовать сообща, объединяя силы и средства членов одного рода или даже нескольких родов. Издавна Новгородом управляла корпорация, состоявшая из глав этих родов. Они владели усадьбами в центре города, собирались на вече и заседали в «Совете господ». Из их среды избирались высшие должностные лица Новгорода. В XV столетии их называли «300 золотых поясов». Пользуясь общепринятой в средневековой Руси терминологией, историки называют высшую светскую знать Новгорода «боярством», а саму систему ее власти — Новгородской боярской республикой. Самоуправление Новгорода и подобных ему древнерусских «народоправств» (Пскова, Вятки) на первый взгляд кажется весьма привлекательным. Многие отечественные вольнодумцы двух последних столетий считали Новгород колыбелью российской свободы. Однако уровень политической свободы в любом обществе прямо пропорционален уровню его материального благополучия. Жители Новгорода в среднем были, конечно, побогаче, чем жители других русских городов. Однако эта разница не была слишком большой. Соответственно и новгородская «свобода» — это демократия для аристократии. В городе с населением в 30–40 тысяч жителей правом участия в принятии решений общегосударственного характера обладали лишь несколько сотен человек. Конечно, с точки зрения «прав человека», это все же лучше, чем «самовластие» правителей Северо-Восточной Руси. Но и о подлинном народовластии тут, конечно, говорить не приходится. Тем не менее новгородцы гордились своим образом жизни и ощущали себя среди других русских некоей избранной общностью.

Богатство Господина Великого Новгорода складывалось из значительных состояний, накопленных боярскими кланами. Городская казна исправно пополнялась за счет налогов, а также пошлин с многочисленных торговых сделок. Зримым воплощением богатства великого города стали многочисленные каменные храмы, строившиеся на средства местной знати. Коренастые и неуклюжие, словно диковинные грибы, выросшие из этой сырой почвы, они и до сих пор глядят на мир узкими щелями своих решетчатых окон. Новгородцы оставили яркий и неповторимый след в литературе и искусстве средневековой Руси. Благодаря оригинальности и разнообразию местного художественного творчества историки искусства называли Новгород «северной Флоренцией».

Новгородцы умели не только добывать деньги и с умом их тратить. Они также умели их беречь. Одной из важных статей экономии было сокращение расходов на оборону. Удивительно, но факт: это огромное государство фактически не имело собственной армии. В случае опасности горожане вооружались и создавали ополчение, во главе которого вставал избираемый на вече предводитель — тысяцкий. Помимо этого, Новгород в XIV–XV веках заключал своего рода контракт с великим князем Владимирским. Тот брал на себя обязательство защищать город своими войсками в случае серьезной опасности. В знак своего присутствия он обычно присылал на Волхов одного из своих сыновей или наместника. Великокняжеские наместники исполняли в городе не только военные, но и некоторые судебные функции. Реальное влияние того или иного князя на новгородские дела менялось в зависимости от времени и обстоятельств, но никогда не было решающим.

Однако слабость новгородского войска, состоявшего из облачившихся в доспехи торговцев и ремесленников, делала город почти беззащитным перед лицом «многовоинного» великого князя Владимирского. В случае войны с Новгородом тот мог без особого труда привести свои дружины к стенам города и захватить его. И все же до завоевания Новгорода кем-либо из правителей Северо-Восточной Руси дело никогда не доходило. Обычно осерчавший на своеволие новгородцев князь вводил войска в южные районы Новгородской земли (Торжок, Бежецкий Верх, Волок Дамский) и приступал к их планомерному разграблению. Вскоре начинались переговоры, и стороны приходили к компромиссу. Иногда князья в запале гнева доходили с полками до самого Новгорода, разоряли округу. Но и тут дело неизменно заканчивалось миром. Ведь даже самый твердолобый из Рюриковичей понимал, что разорять Новгород — значит резать курицу, несущую золотые яйца. Кроме того, ни один из князей не имел достаточно сил и средств для освоения бескрайних владений Великого Новгорода. Наконец, захват Новгорода одним из князей существенно изменил бы весь баланс сил не только на Руси, но и в Восточной Европе в целом. Такая победа неизбежно стала бы «пирровой». В качестве новгородского «приданого» счастливчик получал войну с Ордой, Литвой, Орденом и Швецией, не говоря уже о ненависти сородичей.

Помимо толстой мошны, новгородцы знали и другие способы поддержания своей независимости. Главный из них — гибкая дипломатия, умелое лавирование между Москвой и Вильно. Новгородские земли граничили с Великим княжеством Литовским. В состав этого сильного государства входило большое количество русских земель, жители которых сохраняли православие и пользовались правом самоуправления. В принципе, в состав Великого княжества Литовского могла войти и Новгородская земля. Шантажируя Москву возможностью союза или даже соединения с Литвой, «золотые пояса» хорошо понимали, что делают. Московское княжество со времен Ивана Калиты всеми силами избегало войны с Литвой. Осторожные Даниловичи боялись, что хрупкая московская государственность может исчезнуть между ордынским молотом и литовской наковальней. Эта опасность стала еще более реальной после заключения Кревской (1385) и Городельской (1413) уний между Литвой и Польшей.

Проводя политику «собирания Руси», московские князья долгое время не могли покорить Новгород, но не могли и оставить его в покое. К середине XV столетия он становится главным препятствием на пути к объединению страны, а значит и к подлинной независимости. Московская династическая смута оказалась столь долгой во многом благодаря поддержке, которую получали в Новгороде мятежные галицкие князья. Ситуация могла повториться и при любом другом антимосковском выступлении. Только полное подчинение Новгорода избавляло Москву от возможности новой многолетней усобицы. Помимо этого, Москве необходим был мощный экономический потенциал Новгородской земли. Понимая все это, Василий Темный в 1456 году совершил поход на Новгород, плодом которого стал Яжелбицкий мир.

Этот договор очень существенно ограничил суверенитет «северной Флоренции», фактически поставив ее внешнюю политику под контроль Москвы. Однако договор был составлен, так сказать, «на вырост»: в действительности Москва еще не имела достаточных сил, чтобы заставить новгородцев исполнять все взятые ими обязательства. Правители Новгорода уклонялись от выполнения московских условий, демонстрировали свои союзнические отношения с Литвой. В 1458 году новгородский посадник Иван Щока вел переговоры с польским королем и великим князем Литовским Казимиром IV. В результате достигнутых договоренностей литовский князь Юрий Семенович (из дома Ольгерда) прибыл в Новгород. Ему были поручены новгородские «пригороды» — Ладога, Копорье, Ям, Орешек, Корела, Руса. Гедиминович управлял ими до августа 1459 года.

7 января 1462 года, на Собор Иоанна Предтечи, на Волхов прибыло московское посольство во главе с боярами Федором Челядней, Федором Белеутовым и дьяком Степаном Бородатым. Последний и раньше бывал в Новгороде. Молва приписывала ему подготовку заговора с целью убийства Дмитрия Шемяки в 1453 году. Источники не сообщают о содержании московско-новгородских переговоров. Известно лишь, что они продолжались две недели. Очевидно, москвичи от имени Василия Темного предъявили новгородцам какие-то жесткие требования, которые были отвергнуты (54, 101).

С отъездом послов в Новгороде начались волнения. После долгих дебатов на вече решено было отправить в Москву с новыми предложениями архиепископа Иону (1458–1470). Однако тот под благовидным предлогом уклонился от этой неблагодарной миссии. Между тем великий князь Василий II, не дождавшись новгородских представителей, в марте 1462 года «нача… возмущатися» на строптивых северян (23, 204). До начала вооруженного конфликта оставался всего один шаг. Но тут Василий скончался, оставив сыну Ивану среди прочих забот и ссору с новгородцами.

Новгородская политика Ивана III может быть правильно понята только с учетом психологического фактора. Историки уже давно обратили внимание на своеобразный характер князя Ивана. «При пользовании своими средствами и своим положением Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Калиты, истым князем Северной Руси: расчетливость, медленность, осторожность, сильное отвращение от мер решительных, которыми было можно много выиграть, но и потерять, и при этом стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие — вот отличительные черты деятельности Иоанна III», — писал С. М. Соловьев (146, 9).

Однако было бы наивным сводить дело к одному лишь характеру князя Ивана. Прежде всего это был человек государственного ума, выдающийся политик и дипломат. Свои, эмоции он умел подчинять требованиям обстоятельств. В этом умении «властвовать собой» — источник многих его успехов. Иван III, не в пример своему отцу, всегда тщательно просчитывал все возможные последствия своих поступков. Новгородская эпопея может служить тому наглядным примером. Великий князь ясно понимал, что трудность заключается не столько в том, чтобы завоевать Новгород, сколько в том, чтобы сделать это незаметно. В противном случае он мог восстановить против себя всю Восточную Европу и потерять не только Новгород, но и многое другое…

Весной 1462 года встревоженный Новгород с нетерпением ждал ответа Москвы — но молодой московский князь молчал, словно никакого Новгорода и не существовало вовсе. Летом того же года новгородцы отражали очередное нападение шведов — но великий князь не проявил к этой войне никакого интереса. Наконец, «золотые пояса» не выдержали. В среду 22 декабря 1462 года из Новгорода отправилось в Москву большое посольство «о смирении мира». Его возглавлял сам архиепископ Иона. В Москве новгородская знать была принята с честью. Однако в ходе переговоров Иван III проявил твердость. Не уступали и новгородцы. В итоге многочасовые прения окончились взаимными уступками. Мир был достигнут. Пробыв в Москве весь январь, послы вернулись в Новгород в среду 9 февраля 1463 года.

Итак, новгородский посол Елевферий Слизин отправился в Литву просить у короля Казимира IV помощи против Москвы. Другой посол, Никита Леонтьев, помчался к находившимся в Литве злейшим врагам Ивана III — князю Ивану Андреевичу Можайскому и сыну Дмитрия Шемяки, князю Ивану Дмитриевичу. Такое явное нарушение Яжелбицкого договора возможно было только в условиях явного разрыва с Москвой. Оба князя-изгнанника изъявили готовность «побороться» за Великий Новгород. Однако король Казимир и на сей раз уклонился от прямого вмешательства в московско-новгородский конфликт. Вероятно, именно это и заставило новгородцев прийти к какому-то соглашению с Иваном III зимой 1462/63 года. Об этом мире свидетельствует лишь краткое замечание летописца после рассказа о посольстве в Литву: «И тое зимы умири Бог (Новгород с Иваном III. — Н. Б.) молитвами святыя Богородица и преподобнаго Варълама молением за град наш…» (23, 214). Вскоре Иван прислал в Новгород своих наместников (50,23).

В то время как новгородцы искали поддержки у короля и живших в Литве московских князей-изгоев, Иван III стремился перетянуть на свою сторону Псков. Сделать это было нелегко. Псков издавна считался «младшим братом» Великого Новгорода. Он жил по тем же уставам вечевого строя, что и «старший брат». У них были общие враги и общие друзья. Новгородский архиепископ являлся духовным главой псковичей. Однако между «братьями» часто вспыхивала вражда. Оба города хранили в памяти долгий перечень взаимных обид.

В сущности, «братья» были совершенно разными и по облику и по складу характера. Новгород напоминал упитанного и жизнерадостного купца, а Псков — худого и печального странствующего рыцаря. И как истинный купец, Новгород был хитер и плутоват, Псков же, как истинный рыцарь, — честен и беден. Зажатый между сильными соседями, лишенный обширных промысловых угодий, Псков едва сводил концы с концами. Его главным богатством были помятые в сражениях доспехи да тяжелый прадедовский меч.

Псковичи сознавали себя частью политической системы Великого княжения Владимирского и иерархической системы киевско-владимирской митрополии. Однако удаленность Пскова от Владимира и Москвы, его трудная служба в качестве боевого форпоста на северо-западных рубежах на практике обеспечивали ему почти полную самостоятельность. Здесь, где никогда не ступала нога татарского баскака, не знали страха перед Ордой. Сюда не ездили митрополиты, а новгородский архиепископ заезжал лишь раз в несколько лет для нравоучительной проповеди и сбора положенных судебных пошлин. Но даже эта достаточно призрачная зависимость от новгородского владыки тяготила псковичей. Еще во времена митрополита Феогноста (1328–1353) они стали просить для себя особого епископа. Однако хитроумный грек, собрав своих епископов, ответил псковичам отказом. Зачем было обрезать последнюю нить, связывавшую Псков с Новгородом?

Не желая лишний раз обращаться к новгородскому архиепископу, псковские попы давно протоптали прямую дорожку в Москву, к митрополиту. Оттуда им присылали церковную утварь и книги, назидательные послания и анафемы на еретиков. Московские князья также охотно шли на прямые, «за спиной» Новгорода контакты с Псковом. Тем же проторенным путем пошел и Иван III, задумав лишить Новгород всех его потенциальных союзников. Но прежде ему предстояло преодолеть тот холодок, который возник в московско-псковских отношениях в конце правления Василия Темного.

Иван III хорошо помнил события недавнего прошлого. В феврале 1456 года новгородцы, потерпев поражение от московских войск в битве под Русой, обратились к псковичам с отчаянным призывом о помощи. Забыв о прошлых обидах, псковичи проявили истинно рыцарское благородство. «И псковичи не помянуша древняя злобы их, но правяще свое крестное целование, отрядиша воеводами посадника Леонтиа Макарьинича и Максима и послаша с силами февраля 15» (41, 49). Псковский отряд прибыл в Новгород и простоял там полторы недели. Однако принять участие в боевых действиях псковичам не довелось: новгородцы уже вели мирные переговоры с Василием Темным и вскоре заключили с ним Яжелбицкий мир. Псковские воины вернулись домой. Однако их неприязнь к Москве вскоре проявилась по-другому. Псковичи пригласили к себе на княжение изгнанного из Новгорода по требованию москвичей литовского князя Александра Васильевича Чарторыйского. Зять Дмитрия Шемяки и злейший враг Василия Темного, князь Александр торжественно въехал во Псков в воскресенье, 18 июля 1456 года (41, 49). Там он находился до 10 февраля 1460 года, когда по требованию Василия Темного вынужден был покинуть Псков и уехать в Литву. На смену ему великий князь дал псковичам в наместники одного из лучших своих воевод — князя Ивана Васильевича Стригу Оболенского. Однако в воскресенье 17 мая 1461 года («в неделю Святых отец 318-ти») (168, 56) Стрига торжественно простился с псковичами и уехал в Москву. Очевидно, Василий Темный отозвал Стригу потому, что опытный воевода нужен был великому князю под рукой в связи с назревавшей тогда войной с Казанью.

На место Стриги Василий Темный дал псковичам князя Владимира Андреевича Ростовского. Обычно Новгород и Псков получали от великих князей в качестве наместников тех лиц, которых они сами просили. Но на сей раз наместник был поставлен «не по псковскому прошению, не по старине» (168, 57). Кажется, таким образом московский князь ясно намекал псковичам, что времена их своеволия подходят к концу. Понятно, что уже одним этим новый наместник сильно не понравился псковичам. Их предвзятость Владимир Андреевич мог переломить лишь какими-то необычайными подвигами. Однако в своей долгой жизни он отличился лишь тем, что в 1474 году продал Ивану III остатки своих ростовских владений. Такой человек не мог, конечно, долго усидеть на шатком псковском столе.

Изгнанье и бесчестье великокняжеского наместника — тяжкое оскорбление, которое могло привести к московско-псковской войне. (Вероятно, это и было целью тех, кто подготовил возмущение против князя Владимира Андреевича.) Однако ни псковичам, ни Ивану III не хотелось доводить дело до оружия. В начале зимы 1462/63 года в Москву отправилось представительное псковское посольство с извинениями, объяснениями и ходатайством о новом наместнике. Иван III был, конечно, рад такому исходу, но счел необходимым «сохранить лицо» и показать свой гнев на своевольных псковичей. Три дня послам пришлось ждать аудиенции у великого князя. Наконец «князь великыи чолобитье их принял, и дал им князя по псковскому изволенью» — Ивана Александровича Звенигородского. Неизвестно, чем привлек псковичей этот скромный потомок черниговских князей. Никаких особых подвигов он, насколько известно, не совершал, хотя еще при Василии Темном имел боярский чин. Но как бы там ни было, выбор пал на него. На Пасху, 10 апреля 1463 года новый московский наместник торжественно въехал во Псков (41, 52).

Иван III понимал, что и новый наместник может разделить участь предыдущего. Но окончательный разрыв отношений со Псковом укреплял союз Новгород — Псков и ставил под сомнение все планы москвичей относительно подчинения Новгорода. Закаленное в сражениях псковское войско было сильным козырем в руках новгородского боярского правительства. Прежде чем воевать с Новгородом, Ивану III необходимо было перетянуть на свою сторону Псков или по меньшей мере заручиться его нейтралитетом. А для этого следовало не просто отправить во Псков того или иного московского наместника, а делом (то есть значительной боевой силой) помочь псковичам в их непрерывной тяжелой борьбе с Орденом. Вскоре для этого представился подходящий случай…

21 марта 1463 года немецкие рыцари вторглись в псковские земли и осадили Новый Городок на южном берегу Чудского озера (171, 116). Они опустошали псковские волости, разрушали рыболовные запруды — «исады». Новгородцы отказались прислать подмогу псковичам, ссылаясь на то, что те первыми начали войну с Орденом. Вообще стремление поддерживать мирные отношения с Орденом и натравливать его на псковичей — характерная черта новгородской политики этого времени.

На помощь Пскову, оставшемуся один на один с немцами, пришел Иван III. Получив весть о вторжении, он приказал отправить против немцев войско под началом воеводы князя Федора Юрьевича Шуйского. 8 июля 1463 года московская рать вступила во Псков. Князь Шуйский оказался добрым воином и хорошим дипломатом. Своими энергичными действиями он способствовал заключению 9-летнего перемирия между Псковом и Орденом на благоприятных для русских условиях.

Завершая рассказ о войне с немцами, псковский летописец вновь с укоризной отмечает: «А новгородцы тогда не пособили псковичем ни словом ни делом против немец, а псковичи много челом биша, и они челобитья псковскаго не прияли» (40, 70). Несомненно, это была роковая ошибка новгородской дипломатии. Эгоизм и высокомерие принесли горькие плоды. Отказавшись в трудную минуту помочь Пскову, «золотые пояса» толкнули своего «младшего брата» в объятия Москвы. Известно, что оскорбленные отказом новгородцев прислать подмогу против немцев и воодушевленные поддержкой далекой Москвы псковичи летом 1463 года отказались выплачивать положенные оброки новгородскому владыке.

В декабре 1463 года псковичи отправили в Москву своего посла Исака Шестника. Он имел наказ поблагодарить Ивана III за помощь в войне с Орденом. Одновременно псковский посол пожаловался великому князю на новгородцев, которые не хотели пропустить через свою землю представительное псковское посольство к Ивану III. О причине столь вызывающего поведения новгородцев князь мог догадаться из дальнейших речей Ивана Шестника. От имени всей псковской знати посол просил, чтобы великий князь «повелел бы своему отцу митрополиту Феодосию поставити владыку во Псков, а нашего же честнаго коего попа или игумена, человека пъсковитина» (40, 69–70). Несомненно, новгородцы прознали о цели псковского большого посольства. Пропустить таких просителей в Москву не захотел новгородский владыка. Да и враждебные действия псковичей, фактически означавшие состояние войны с Новгородом, давали новгородским боярам формальное основание для того, чтобы не пускать псковских послов через свою территорию.

Впрочем, Иван III в разговоре с Исаком Шестником вел себя, как и подобает дипломату, — лицемерно. Он выразил недоумение и как бы даже недоверие тому, что новгородцы не пропускают в Москву псковское посольство. «И князь великой Иван Васильевич ту ся подивил (удивился. — Н. Б.), как то есте того вопаслися (опасались. — Н. Б.) от моеа вотчины Великого Новагорода; как им не препустити ко мне, а будучи у мене в крестном целовании» (41, 157). (Примечательно, с какой настойчивостью Иван III в своих речах и посланиях именует Новгород и Псков своей «вотчиной»! Этим словом он как бы отметал самую мысль о свободе выбора, о возможности выхода городов из-под власти Москвы.)

По обычаю того времени, псковские послы начинали переговоры с вручения подарков. Ивану III передан был дар псковичей — 50 рублей. Кажется, великий князь был не вполне доволен этой довольно скромной суммой. Во всяком случае, ответный дар озадачил простодушных псковичей. Их предводителю посаднику Максиму Ларионовичу Иван III подарил… верблюда (40, 71). Неизвестно, как распорядились псковичи этим диковинным животным, само имя которого на Руси произносили не иначе как «вельблуд», то есть «очень („вельми“) блудливый». Однако этот подарок немало позабавил насмешливых новгородцев: псковичи просили себе у великого князя отдельного владыку, а вместо епископа получили верблюда…

Пробыв в Москве около месяца, послы вернулись во Псков в понедельник, 5 марта 1464 года (40, 158). С ними приехал и посол Ивана III Давыд Бибиков (41, 158). Он принес псковичам ответ великого князя, который был оглашен на вечевой площади. Касаясь жалобы на новгородцев, не пропускавших через свои земли псковских послов, Иван отвечал, что, во-первых, он сделал новгородцам соответствующее внушение, и они обязались впредь не мешать псковичам ездить в Москву, а во-вторых, что и сами новгородцы приезжали к нему жаловаться на своеволие псковичей и даже просили у него войско для похода на Псков.

Действительно, московско-псковское сближение сильно обеспокоило новгородцев и качнуло чашу весов в пользу мирных отношений с Москвой. Зимой 1463/64 года в Москве побывало новгородское посольство во главе с посадником Федором Яковлевичем (41, 158–159). Тогда же в Москву приходило и другое новгородское посольство во главе с двумя посадниками и двумя «житьими людьми» (следующий после бояр слой новгородского общества), о котором также упоминал Иван III в послании к псковичам. Новгородцы жаловались Ивану на бесчинства псковичей, просили прислать войско и воеводу для их наказания.

Итогом всех этих пересылок и перебранок стало заключение мира между Москвой и Новгородом. Очевидно, «золотые пояса» пошли на определенные уступки. Полагают, что главной темой споров в эти годы было стремление Москвы взять под свой контроль новгородские владения — Волок Ламский и Вологду (115, 141). Со своей стороны Иван III отклонил просьбы псковичей о собственном епископе, сославшись на то, что этот вопрос принадлежит исключительно к компетенции митрополита, который должен сначала все тщательно обдумать, посоветоваться со своими епископами, а также с великим князем.

Новгородско-псковская распря продолжалась еще года полтора. Для устрашения псковичей новгородцы готовы были воспользоваться даже помощью Ордена. В этой ситуации (и не без совета Москвы) псковичи вынуждены были уступить. В августе 1465 года между Новгородом и Псковом был заключен мир, согласно которому псковичи в полной мере восстанавливали юрисдикцию новгородского владыки. Обрадованный таким исходом дела, архиепископ Иона в воскресенье, 6 октября 1465 года торжественно въехал во Псков (41, 161). Обратно он уехал 24 октября того же года, получив все положенные почести и платежи.

Зимой 1466/67 года псковичи вновь обратились к Ивану III с просьбой прислать к ним наместника. Деликатный вопрос выбора кандидатуры решили так: псковичи назвали два имени — Иван Васильевич Стрига Оболенский и Федор Юрьевич Шуйский. Оба были известны во Пскове по своей прежней службе. Иван III выбрал второго. В воскресенье 19 апреля 1467 года князь Шуйский торжественно въехал во Псков. (В летописи ошибочно названа другая дата: «апреля в 29, на память святого Иоана прозвитера» (41, 164). Такого святого нет в месяцесловах под 29 апреля. Зато 19 апреля, в воскресенье, праздновался святой Иоанн Палеврит. Это редкое и трудное имя было превращено летописцем в более понятное — «прозвитер», то есть пресвитер.)

Новый конфликт псковичей с новгородским владыкой Ионой относится уже к 1468–1469 годам. Причиной его стало неисправное исполнение архиепископом своих пастырских обязанностей по отношению к псковскому духовенству. В частности, владыка не следил за исполнением псковскими попами правила, принятого в Русской Церкви со времен митрополита Петра (1308–1326), согласно которому овдовевший священник должен был либо принять монашеский постриг и уйти из мира, либо устраниться от совершения церковной службы. (Церковные каноны воспрещали священнику вступать во второй брак.) Овдовевшие попы, оставаясь в миру и продолжая службу, обычно обзаводились наложницей и имели от нее детей. Иногда, уступая внешне требованию церковного закона, они принимали монашеский постриг, но при этом оставались на своем прежнем приходе и вели мирской образ жизни. Двусмысленное поведение таких священников служило соблазном для прихожан, которые, глядя на них, и сами уклонялись от правильного исполнения своего христианского долга.

Согласно средневековым представлениям, грехи духовных лиц (как и грехи правителей) были тяжкими вдвойне. Они навлекали гнев Божий на весь народ. В 1466–1468 годах псковичам пришлось на себе испытать эту вечную истину. Город и пригороды два года подряд опустошала чума. (В эти годы она свирепствовала и в Новгороде.) Летом 1468 года к ней прибавились небывалые стихийные бедствия. «Того же лета, Божиим попущением, нача находити дожь силен, грех ради наших, как християне ржи пожали, месяца июля, да тако и иде весь месяц без престани и все лето, и месяца августа и сентября и октября, вси четыре месяцы, и наполнишася реки и ручьи и болонья (низины, заливные луга. — Н. Б.), аки весне водою, а у христиан много по полю вершей (несжатого хлеба. — Н. Б.) погнило, а траву водою по рекам и по ручьям отняло, тако же и ржей по селом не засеяли мнози, многих делма тучь дождевных; и бысть Христианом нужно (тяжко. — Н. Б.) велми» (41, 165).

В этих условиях осенью 1468 года псковское духовенство решило обратить возмущение общества на самую низшую категорию священнослужителей — вдовых попов. В глазах верующих живущие в миру вдовые попы были как бы попами «второго сорта». Очевидно, их услуги стоили дешевле, чем услуги «полноценных» священников. В условиях острой конкуренции внутри духовенства, борьбы за приходы и прихожан такое положение приводило к постоянным конфликтам «вдовых» иереев с обычными. Не находя поддержки у своего епархиального архиерея (новгородского владыки), псковские белые священники и иеромонахи в октябре 1468 года обратились к местному боярству с призывом объявить бойкот вдовым попам и дьяконам, не допускать их к совершению богослужения. В воскресенье 23 октября (?) это предложение было принято вечевым собранием и оформлено в виде особой грамоты, положенной на хранение в «ларь» — хранилище важнейших документов Псковской земли. Двум известным своей принципиальностью священникам поручено было следить за исполнением приговора (41, 165–166).

Между тем новгородский архиепископ Иона получил весть о псковских событиях. Самодеятельность местных ревнителей благочестия была расценена архиереем как покушение на его властные полномочия. В воскресенье 22 января 1469 года владыка торжественно въехал во Псков. Среди прочих вопросов Иона обсуждал с местными властями и историю с грамотой. Он потребовал разодрать злополучный документ. Псковичи, ссылаясь на Номоканон (древнее церковное законодательство), отказались исполнить волю владыки. Тот пригрозил городу отлучением — но и это не устрашило уверенных в своей правоте псковичей. В итоге Иона решил по столь сомнительному поводу не доводить дело до разрыва отношений, но потребовал представить вопрос на рассмотрение митрополита Филиппа. Собрав все положенные пошлины, архиепископ покинул Псков в воскресенье 5 февраля 1469 года.

Кажется, само небо решило засвидетельствовать правоту псковичей в их споре с новгородским владыкой. Строгие меры по отношению к вдовым попам возымели действие. Гнев Божий пошел на убыль и вскоре совсем угас. Весь 1469 год был для Пскова на редкость удачным. «Того же лета дал Бог во Пскове хлеб и все сполу дешево; а со всех сторон мирно и тишина велика» (41, 167). Общую картину благоденствия не смог испортить даже коварный набег немцев на псковскую волость Синее озеро. Перебив десятка три застигнутых врасплох крестьян, рыцари ушли восвояси. Вскоре выяснилось, что немцев навели два местных жителя — Иванко Подкурский и Иванко Торгоша. Оба подрабатывали тем, что «держали перевет к немцом о порубежьных делех» (41, 167). Изменников подвергли мучительной казни: первого «на бревне замучили», второго оставили умирать, подвесив за ноги.

Дело о вдовых попах получило продолжение осенью 1469 года. В октябре во Псков прибыли два посла из Москвы. Первый был отправлен великим князем Иваном Васильевичем, второй — митрополитом Филиппом. Через послов псковичам передана была воля Москвы: во всем повиноваться новгородскому владыке, а грамоту о вдовых попах вынуть из заветного «ларя» и порвать. Скрепя сердце псковичи в пятницу 5 января 1470 года исполнили московский приказ. Псковский летописец с горечью отмечает точный срок, в течение которого продержалось благочестивое нововведение: «А лежала в лари тая грамота положена год да пол третья месяца» (41, 168).

Проявив смирение в церковном вопросе, псковичи решили воспользоваться моментом и выторговать для себя кое-какие уступки у Новгорода и Москвы. С этой целью псковский посадник Яков Иванович Кротов в воскресенье 7 января 1470 года выехал из Пскова в Новгород и далее — в Москву. Обратно он вернулся уже «в великое говение», то есть во время Великого поста (с 5 марта по 22 апреля 1470 года). Посадник привез из Новгорода псковских купцов и деловых людей, которые были схвачены новгородцами еще полгода назад и томились в «порубе» — местной темнице.

Между тем архиепископ Иона, едва узнав о том, что псковичи уничтожили свою вечевую грамоту, потребовал всех местных вдовых попов к себе в Новгород для «управления». Псковский летописец саркастически описывает это владычное разбирательство, которое свелось к самому бессовестному мздоимству: «И теми часы к нему священници и диакони вдовий начаша ездити; и он у них нача имати мзду, в коего по рублю, у коего полтора, а их всех посполу без востягновения нача благословляти, пети и своити им грамоты другыя и ста нова ис тоя мзды за печатми давати, а не по святых отец и святых апостол правилом, како ся сам ко всему Пскову обещал» (41, 169).

Итак, церковная тяжба закончилась к удовлетворению новгородского владыки, но и к попранию церковного благочиния. Много ли приобрел архиепископ Иона своим бесстыдным вымогательством? Рублей 20 или 30… А ведь и жить-то ему оставалось всего каких-нибудь полгода. Но псковичи, конечно, не забыли этой истории, как не забыли они и многих других высокомерных низостей своего «старшего брата». Придет время — и они будут равнодушно наблюдать за агонией Великого Новгорода. И, может быть, именно эти неправедно взятые владыкой 20 или 30 рублей серебром и стали той ценой, за которую продана была древняя новгородская свобода…

В 60-е годы XV века ситуация в новгородско-псковском регионе существенно изменилась в пользу Москвы. Псков из убежища всех врагов Ивана III превратился в его верного союзника. Этот союз стал сильным средством давления на Новгород. Сам Новгород, судя по всему, вынужден был смириться с условиями Яжелбицкого мира, против которых он бунтовал в 1458–1463 годах. Успех был достигнут великим князем без явного применения силы, которое могло бы сплотить новгородцев и встревожить соседние государства.

Хорошо понимавший психологию толпы, Иван III был мастером того, что позднее назовут «манипулированием общественным сознанием». В глазах рядовых новгородцев московский князь прежде всего предстал защитником «старины» и противником псковского церковного сепаратизма. Последнее было очень важно: князь Иван не хотел задевать самолюбие всего Новгорода. Напротив, он надеялся расколоть городскую общину изнутри и привлечь на свою сторону ее основную часть. Горожане должны были увидеть в нем не завоевателя, а защитника, не разрушителя всего и вся, а строителя, призванного перестроить прогнившее изнутри здание Великого Новгорода.

Установившееся зимой 1463/64 года перемирие Новгорода с Москвой оказалось достаточно устойчивым. Весной 1464 года новгородцы с честью встретили у себя на Волхове протеже митрополита Феодосия — грека Иосифа, собиравшего милостыню для спасения храма Гроба Господня. В следующем, 1465 году в Новгороде был принят на кормление какой-то неведомый князь Иван Иванович Белозерский, которого историки считают порученцем Ивана III (54, 105–106). Благодаря перемирию Москва выиграла время для укрепления своей власти в Северо-Восточной Руси и устрашения казанских татар. Однако и на Волхове, и на Боровицком холме понимали, что затишье не будет особенно долгим. Князь Иван должен был в удобный момент нанести новый удар по новгородскому суверенитету. Этого требовала логика борьбы за объединение Руси — борьбы, воспринимавшейся потомками Ивана Калиты как их провиденциальная задача.

Центральной фигурой новгородского правительства был архиепископ, игравший одновременно и роль «премьер-министра», и роль «министра иностранных дел». Избрание кандидатов на этот пост являлось прерогативой новгородской знати. Однако для вступления в должность нареченный владыка должен был лично явиться к митрополиту, который при участии нескольких епископов совершал над ним обряд хиротонии (рукоположения) и возлагал на его голову знаменитый белый клобук — традиционный головной убор новгородских архиепископов.

Такой порядок соблюдался на протяжении всей истории новгородской церкви и символизировал принадлежность Новгорода к общерусской церковной и политической системе. Однако раскол некогда единой Киевской митрополии на две самостоятельные православные митрополии — московскую и литовскую — создавал для кандидатов на новгородскую кафедру возможность выбора. До середины XV столетия новгородцы все же предпочитали отправлять своих будущих владык к тому митрополиту, которого признавали в Северо-Восточной Руси. Да и сам раскол то возникал, то прекращался, и был скорее исключением, нежели правилом. Митрополиты, присланные из Константинополя (Феогност, Киприан, Фотий), умели «сидеть на двух стульях» и пользовались признанием как в Москве, так и в Вильно.

Положение изменилось с появлением в 1439 году униатства как особого направления в христианстве, а также с провозглашением автокефалии Русской Церкви в декабре 1448 года. Отныне «московское происхождение» духовного главы всех православных на Руси становилось очевидным. Благодаря мирным отношениям между Москвой и занимавшим тогда польский и литовский престол королем Казимиром IV, первый московский автокефальный митрополит Иона еще десять лет сохранял власть над православными епархиями на территории великого княжества Литовского и Польши. Однако распад митрополии был предрешен…

В 1458 году король Казимир решил отказаться от признания московского митрополита, учредить самостоятельную Литовскую митрополию и принять посланного из Рима митрополита-униата. Причиной такого решения короля были не только давние домогательства папского престола. Помимо этого, Казимир был встревожен усилением московского влияния в Новгороде после Яжелбицкого мира. Разделение единой Русской митрополии на Литовскую и Московскую создавало возможность для ухода новгородского архиепископа из-под власти московского святителя Ионы и перехода в юрисдикцию митрополита Литовского. Такая перспектива должна была несколько остудить горячие головы в Москве, желавшие немедленно поставить Новгород на колени. И в Москве услышали грозное предупреждение Казимира. Отказавшись от каких-либо военных действий (но не от своих планов покорения Новгорода!), Василий Темный в начале 1460 года едет на Волхов в качестве смиренного паломника. Одновременно он начинает активно сотрудничать с Псковом. Эпицентр событий переносится в область дипломатии…

Согласно воле короля Казимира православное население Литвы и Польши получило нового митрополита. Им стал некий Григорий — ученик и протодьякон известного своей неудачной попыткой ввести унию в Москве митрополита Исидора. Григорий был поставлен на вновь открытую литовскую митрополичью кафедру римским папой Каллистом III. Эта кафедра была учреждена еще в первые годы XIV века. Тогда же появилась и выделившаяся из Литовской митрополии отдельная Галицкая митрополия. Существование этих как бы «мерцающих» кафедр всецело зависело от состояния московско-литовских и московско-польских отношений. В лучшие времена они упразднялись, а во времена конфликтов — вновь выделялись из состава некогда единой Киевской митрополии, престол которой в 1299 году был перенесен во Владимир-на-Клязьме.

В Москве были сильно обеспокоены известием о новой церковной смуте. Великий князь Василий Темный отправил королю Казимиру послание, в котором убеждал его не принимать митрополита из Рима. В свою очередь московский митрополит Иона послал в Литву своих представителей — игумена Троице-Сергиева монастыря Вассиана Рыло и игумена Кирилло-Белозерского монастыря Кассиана — с наказом отклонить литовских православных от сотрудничества с митрополитом-униатом. Оба посланника были людьми бывалыми, имевшими определенный дипломатический опыт. Вассиан однажды уже посещал Литву. Кассиан ездил в качестве московского посла в Константинополь к патриарху (73, 505).

Вслед за этим (20 декабря 1458 года) Иона направил окружное послание литовскому духовенству с призывом отвергнуть Григория. Однако все усилия москвичей оказались тщетными. Митрополит-униат был признан королем и взял под свою власть всю православную иерархию Юго-Западной и Западной Руси. Новые отчаянные воззвания Ионы к местным иерархам не имели успеха. Сам же святитель уже не мог явиться в Литву по причине глубокой старости, а возможно, и благоразумной осторожности. Известно, что ровно за сто лет перед тем московский митрополит Алексей попытался явочным порядком восстановить утраченную им власть в литовских епархиях, но в итоге оказался пленником великого князя Литовского Ольгерда.

Потерпев неудачу в Литве, московские духовные власти решили укрепить оборону. В конце 1459 года митрополит Иона созвал на собор всех епископов, оставшихся под его юрисдикцией. (Очевидно, открытие собора было приурочено к празднику Зачатия Пресвятой Богородицы — в воскресенье 9 декабря 1459 года.) Им велено было дать письменные клятвенные обязательства не иметь никаких сношений с митрополитом Григорием. В четверг 13 декабря 1459 года собравшиеся на собор владыки приняли обращение к литовским епископам с призывом сохранять верность Ионе.

Однако не все иерархи московской кафедры явились на собор. Как и следовало ожидать, отсутствовали новгородский архиепископ Иона и тверской епископ Моисей. Обоих неоднократно и настойчиво приглашали в Москву, но оба уклонились от явки под каким-то предлогом. Видимо, и новгородский, и тверской владыки хотели оставить за собой «поле для маневра». Угроза перейти под начало литовского митрополита-униата была сильным козырем в той политической игре, которую Новгород и Тверь все еще вели с Москвой. И понапрасну терять этот козырь оба иерарха не хотели. Впрочем, они все же отправили в Москву письменные заверения в своей преданности святителю Ионе.

Система высших властных отношений в Русской Православной Церкви в середине XV века отличалась некоторой неопределенностью. Поставление митрополита Ионы без санкции Константинополя в 1448 году представлялось мерой исключительной, вызванной уклонением константинопольского патриарха в унию. При определенных обстоятельствах решение Москвы вполне могло быть пересмотрено. «Если бы Константинополь не был взят турками и если бы в то же время на место патриархов-униатов снова явились в нем патриархи православные, то более чем вероятно, что прежний порядок поставления наших митрополитов снова восстановился бы на неопределенные времена» (73, 508). Однако после взятия Царьграда «бесерменами» патриарх стал назначаться по воле турецкого султана, который присвоил себе в этом отношении прерогативы византийского императора. Такой патриарх, даже и отрекшийся от Флорентийской унии, казался москвичам «неполноценным». Получая от него свое рукоположение, московский митрополит тем самым как бы косвенно подпадал под власть султана. Для израненного двумя веками татарского ига самолюбия русских это обстоятельство было очень болезненным. Поэтому ни митрополит Феодосии в 1461 году, ни митрополит Филипп в 1464 году не помышляли о путешествии на Босфор. Завоевание Константинополя турками в 1453 году как бы подвело черту под «византийским» периодом в истории Русской Православной Церкви.

Порвав с древней традицией, московские правители опасались «цепной реакции» — вспышки сепаратизма со стороны русских епископов. Дабы избежать этого, они даже обращались к отвергнутому ими Константинопольскому патриархату с просьбой официальным образом признать новый порядок избрания московских митрополитов. Это, конечно, было уже слишком. Возмущенные наглостью русских, греки решительно отказали. Однако здравый смысл и московские подарки сделали свое дело. В патриархии не стали поднимать вселенского скандала по поводу «измены» московитов, и вопрос остался открытым. Греки молчаливо признали московскую автокефалию. Однако любой политический кризис в Северо-Восточной Руси неизбежно угрожал возродить этот тлевший под пеплом молчания вопрос.

Церковный спор вновь обострился в 1470 году. Литовский митрополит-униат Григорий неожиданно объявил о своем разрыве с Римом. Он обратился к патриарху через своего посла с покаянием и прошением принять его под юрисдикцию Константинополя. Патриарх Симеон по каким-то причинам не исполнил пожелания Григория. Однако его преемник патриарх Дионисий безоговорочно пошел навстречу раскаявшемуся униату. Он не только признал Григория вполне православным иерархом, но даже расширил его полномочия. Помимо православных епархий Польши и Литвы, Дионисий передал Григорию власть над теми епархиями, которые доселе находились под властью московского митрополита. Патриарх отправил своих послов в Москву и в Новгород, требуя низложить митрополита Филиппа, а его полномочия передать Григорию. Дело происходило в момент, когда назревало новое столкновение Москвы с Новгородом. Несомненно, именно здесь, в хитросплетениях большой политики, и коренится причина неожиданного превращения митрополита Григория из униата в православного. Такой поворот событий создавал новые возможности для борьбы с неуклонно нараставшей московской экспансией. Наиболее эффективное противодействие этой экспансии — сближение Новгорода с Литвой — должно было получить развитие именно в церковной сфере. Привыкшие гордиться чистотой православия, новгородцы едва ли согласились бы признать своим духовным главой митрополита-униата. Иное дело — вполне православный, признанный столь же православным константинопольским патриархом литовский митрополит…

Иван III более всего опасался открытого вмешательства в московско-новгородский спор польского короля Казимира. Впрочем, король, по-видимому, не имел намерения увеличивать свои владения за счет бескрайних новгородских земель. Легко было предвидеть все трудности и опасности, связанные с таким решением вопроса. Получив Новгород, король вместе с ним получил бы и затяжную войну с крепнущим на глазах Московским княжеством, которое имело много тайных и явных сторонников среди литовских православных князей. Враждебные действия тотчас предприняли бы татары и Орден. Да и в самом Новгороде доброхоты Москвы начали бы поднимать народ против нового сюзерена. На сторону Москвы встал бы и беспокойный сосед Новгорода — Псков.

Наконец, польско-литовское государство просто не имело достаточно сил и средств для прочного освоения всей огромной Новгородской земли. В Кракове и Вильно понимали, что корни новгородского процветания уходят далеко на восток — туда, где их легко может обрубить московская секира. Основным источником новгородского богатства была торговля товарами, происходившими из обширных областей в бассейне Северной Двины и Печоры (мед, воск, меха). Однако в случае перехода Новгорода под власть Литвы моековский князь, опираясь на Вологду, Устюг и Вятку, тотчас оккупировал бы эти территории, без которых Новгород, в сущности, ничего не стоил.

В Москве, разумеется, учитывали сложное положение, в котором находился король. Однако понимали и то, что соблазн украсить польскую корону таким бриллиантом, как Великий Новгород, был все же очень велик. Столь же велик был и страх перед необычайным усилением Москвы в случае завоевания ею Новгорода. И если перед соблазном Казимир мог устоять, — то страх подталкивал его к использованию любых средств против московской экспансии. В январе 1470 года король приехал в Полоцк, где не был уже 21 год. Полоцкая земля граничила с южными районами Псковской земли. Из Полоцка было рукой подать и до верховья реки Ловать — торной дороги к Новгороду. Внезапное появление короля в этом стратегически важном месте стало своего рода напоминанием о том, что он внимательно следит за событиями в регионе. Пробыв в Полоцке с неделю и приняв псковское посольство, прибывшее для обсуждения пограничных споров, Казимир так же внезапно уехал назад в Литву (41, 169).

Камнем преткновения для «литовской» партии в Новгороде и, напротив, — точкой опоры для «московской» партии был вопрос религиозный. Король Казимир держался католической веры, которая имела господствующее положение в польско-литовском государстве. Православные были оттеснены от власти не только в Польше, но и в Литве, и находились на положении людей «второго сорта». Да и само литовское православие, с точки зрения московских и новгородских ревнителей благочестия, выглядело достаточно сомнительно. Митрополит Григорий был учеником униата Исидора и сам более десяти лет пребывал в унии. Новгородский владыка Иона неоднократно клялся не вступать с ним в какие-либо сношения.

Узнав о посольстве от патриарха Дионисия к новгородцам с призывом признать духовную власть митрополита Григория, Иван III и митрополит Филипп немедленно обратились к новгородскому владыке Ионе с призывом не поддаваться на увещания Дионисия и посулы Григория. Что до самой Москвы, то Иван III запретил пускать в свои владения патриарших послов, а самого патриараха объявил «чуждым» русскому православию. При этом упор делался на тезис о «неполноценности» патриарха, поставленного на кафедру по воле турецкого султана, о его неправомочности ставить митрополита на Русь. Такое решение принял и собор епископов, срочно созванный тогда в Москве.

Судя по всему, новгородский владыка Иона, имевший добрые отношения с Москвой, которая активно поддержала его в борьбе с псковским церковным сепаратизмом, и не думал о переходе под власть литовского митрополита. Ситуация изменилась с его кончиной, последовавшей 8 ноября 1470 года (31, 284). (Некоторые летописи называют иную дату — 4 или 5 ноября (41, 171). Однако хронология последующих событий заставляет остановиться на первой дате.) Эта смерть подала новые надежды «литовской» партии в Новгороде.

(Понятно, что деление новгородцев на «московскую» и «литовскую» партии, принятое в литературе, достаточно условно. Ни Москва, ни Литва сами по себе не вызывали у кого-либо на Волхове особых симпатий. Речь шла лишь о различных путях защиты интересов новгородцев. Ситуация осложнялась тем, что население Новгорода было весьма пестрым и в социальном, и в этническом, и в религиозном отношениях. Архиепископ уже по самому своему положению главы боярской республики должен был искать компромиссы между враждующими сторонами.)

Средоточием антимосковских настроений в Новгороде был тогда расположенный на Неревском конце дом посадника Исаака Андреевича Борецкого. Сам хозяин к этому времени уже отошел в лучший мир. Делами заправляла его вдова — властная и энергичная «Марфа-посадница». Под ее рукой находились взрослые сыновья Дмитрий и Федор — такие же непримиримые враги Москвы, как и их мать. Вокруг них сплотилась та часть новгородского боярства, которая понимала, что на сей раз речь идет не о каких-то частых уступках великому князю Московскому, а о самом существовании Новгородской боярскол республики.

Враждебный Новгороду московский летописец рассказывает, что, получив в конце 1470 года грамоту Ивана III, в которой тот в весьма высокомерном тоне призывал нареченного владыку Феофила в Москву на поставление, новгородские патриоты «начаша нелепаа, и развращеннаа глаголати и на вече приходящи кричати: „Не хотим за великого князя Московского, ни зватися отчиною его. Волныи есмы люди Велики Новъгород…“» (31, 284). (В действительности антимосковские выступления начались несколько раньше — летом или осенью 1470 года, когда владыка Иона был еще жив.) На вечевой площади разгорелись жаркие дебаты, порой заканчивавшиеся кровопролитием. Сторонники Москвы призывали сохранять традиционный пиетет по отношению к великому князю Владимирскому и митрополиту «всея Руси». Однако их голоса тонули в многоголосом реве толпы: «За короля хотим!!!».

В борьбе за власть Борецкие прибегли к традиционному для всех демократий способу межпартийной борьбы — подкупу. Московский летописец возмущается тем, что новгородские «изменники» начали «…наимовати (нанимать. — Н. Б.) худых мужиков вечников, на то за все готови суть по их обычаю» (31, 284). Наемные демагоги ударами колокола созывали вече и принимались выкрикивать антимосковские речи. Все возражения сторонников другой партии встречались воплями, криками, свистом, а порой и камнями. «И те наймиты… каменье на тех метаху, которые за великого князя хотят» (31, 284).

Трудно поверить в то, что «московская» партия в Новгороде была более разборчива в средствах, чем «литовская». Однако «западники», кажется, оказались богаче. Да и сам призыв «долой!» (в данном случае — долой верховную власть Москвы) обычно оказывается более привлекательным для толпы, чем призыв к спокойствию и сохранению традиционного порядка вещей. И хотя правом решающего голоса на вече обладали далеко не все, кто приходил на площадь, — настроения толпы не могли не влиять на исход дебатов. В итоге споры разрешились отправкой посольства к королю Казимиру IV. Двое именитых новгородцев («житьих людей») — Панфил Селивантов и Кирилл Макарьин — поехали в Литву. Король принял их с честью и, выслушав их прошение, отправил в Новгород на княжение литовского князя Михаила Александровича (Олельковича). Этот князь по вероисповеданию принадлежал к православию, а по родственным отношениям доводился двоюродным братом великому князю Ивану III. (Матерью Михаила была княгиня Анастасия Васильевна — родная сестра Василия Темного, выданная замуж за киевского князя Александра Владимировича.) Все это делало его наиболее подходящим кандидатом на новгородский стол.

Кажется, «литовская» партия в Новгороде была сильно разочарована результатом посольства. Король явно не хотел впутываться в конфликт. Вместо войск он прислал князя Михаила с неопределенными полномочиями. Приезд Михаила в Новгород не представлял собой чего-то необычного: литовские князья и прежде время от времени получали «в кормление» новгородские «пригороды» (Ладога, Копорье, Орешек, Корельский городок). Получали такие «кормления» и князья белозерского и смоленского дома, призванные уравновешивать на северо-западных рубежах влияние литовцев (171, 90–99). Однако каждый раз приглашение Гедиминовичей на новгородские «пригороды» имело явный политический подтекст, служило своего рода предупреждением для слишком настойчивой Москвы..

(Впрочем, следует иметь в виду, что все военно-политические построения того времени вписывались в треугольник Москва — Вильно — Орда. Соотношение сил было примерно равным. Объединение двух сторон против третьей неизбежно привело бы к ее уничтожению. Однако никто из серьезных политиков не хотел так сильно рисковать своим будущим. Задача всех дипломатических служб «треугольника» сводилась к тому, чтобы, во-первых, не допустить соединения двух других «триумвиров», а во-вторых, не дать втянуть свое собственное государство в заманчивый, но слишком рискованный союз «двух против одного». Вся эта политическая геометрия особенно ясно проявлялась в критических ситуациях. Москва со времен Ивана Калиты всеми силами уклонялась от участия в ордынско-литовских войнах. Ее примеру следовали и другие стороны. Орда не мешала Москве силой оружия решить спор с Литвой в 1368–1372 годах. Литовский великий князь Ягайло всего на день «опоздал» прийти на помощь Мамаю на Куликово поле. Московский князь Василий I не оказал никакой помощи своему тестю великому князю Литовскому Витовту, когда тот в битве на Ворскле в 1399 году попытался нанести сокрушительный удар по надломленной нашествием Тимура Золотой Орде. И все же в трудную для одной из сторон минуту призрак вражеской коалиции вновь и вновь возвращался.)

Король Казимир послал в Большую Орду к «царю» Ахмату татарина Кирея Кривого. Дед этого Кирея, Мисюрь, был холопом великого князя Литовского Витовта. Потом его купил у Витовта московский князь Василий Дмитриевич. В Москве жил и отец Кирея Амурат. Сам Кирей также поначалу служил в Москве. Но потом этот «купленный холоп» великого князя Ивана III по какой-то причине возненавидел своего хозяина и бежал в Литву. Отпуская Кирея в Орду, король дал ему грамоту к хану. В ней Казимир предлагал Ахмату начать совместные военные действия против Москвы. Это предложение король подкреплял богатыми дарами, которые Кирей вручил от его имени самому хану и его вельможам.

(Идея совместного литовско-татарского похода на Москву была отложена на неопределенное время, но не забыта. К ней вернутся уже в 1472 году, когда в роли инициатора союза придется выступать уже не королю Казимиру, а самому Ахмату. Но на сей раз уже Казимир будет долго водить хана за нос, а в итоге оставит его один на один с московскими пушками на берегу Оки возле сожженного татарами городка Алексина. Та же ситуация повторится и в 1480 году во время знаменитого «стояния на Угре».)

Литовский князь Михаил Александрович с огромной свитой торжественно въехал в Новгород в воскресенье 11 ноября 1470 года — через три дня после кончины архиепископа Ионы (8 ноября) (38, 148; 170, 187). Не желая обострять отношения с Иваном III, новгородцы, приняв Гедиминовича, сохранили лояльность и к московским наместникам, находившимся на Городище. Еще один враждебный Москве служилый князь, живший тогда в Новгороде, — Василий Васильевич Гребенка Шуйский — отправлен был с отрядом на Северную Двину, где можно было ожидать враждебных действий московских сил.

Спустя неделю, 18 ноября 1470 года, новгородцы узнали имя нового владыки. (Летописи противоречат друг другу в датах этих событий. Однако очевидны два обстоятельства: въезд князя в Новгород и избрание нового владыки должны были происходить в воскресенье; избрание нового владыки произошло не ранее чем через 9 дней после кончины прежнего.) Им стал протодьякон и ризничий умершего владыки Ионы, монах Вяжищского монастыря близ Новгорода Феофил. По обычаю при избрании нового владыки на престол Софийского собора возлагали три жребия с именами кандидатов. Все трое принадлежали к ближайшему окружению архиепископа Ионы. Первый из них, Варсонофий, был его духовником, второй, Пимен, — ключником, а третий, Феофил, — ризничим. Жребий выпал Феофилу…

Нареченный владыка Феофил не принадлежал к «литовской» партии. Он собирался по старой традиции отправиться в сопровождении бояр в Москву на поставление к митрополиту Филиппу. Предварительно из Новгорода отправлено было в Москву посольство во главе с Никитой Ларионовым для получения от Ивана III так называемой «опаса» — особой грамоты, гарантирующей безопасность всех членов новгородской делегации на Московской земле. Иван с честью принял посла и дал согласие на обычный порядок утверждения нового архиепископа. При этом великий князь велел передать Новгороду следующее: «Что отчина моя Великыи Новъгород (курсив наш. — Н. Б.) прислали ко мне бити челом о том, что взял Бог отца их, а нашего богомолца архиепископа Иону, а избрали себе по своему обычаю по жребием, священноинока Феофила, и яз их, князь великы, жалую, и того нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву и ко отцу своему Филиппу митрополиту стати на архиепископью Новагорода и Пскова без всякых зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем великом князе Василье и при деде и при прадеде моем и при преже бывших всех великых князей, их же род есмы, Володимерьских и Новагорода Великого и всеа Руси» (31, 284).

Этот вежливый по форме, но грозный по содержанию ответ вызвал взрыв возмущения у сторонников «литовской» партии в Новгороде. Им не понравилось, что московский князь называл Новгород своей «вотчиной», то есть неотъемлемым, передаваемым по наследству владением. При этом он подчеркивал, что не только избрание самими новгородцами кандидата на владычную кафедру, но и его утверждение московским митрополитом, является исконным, не подлежащим сомнению обычаем. Великий князь велит нареченному владыке Феофилу безотлагательно, «без всякых зацепок» явиться к митрополиту для поставления на новгородскую кафедру.

В это время «литовская» партия усилилась еще одним влиятельным приверженцем. Потерпевший неудачу при жеребьевке владычный ключник Пимен объявил, что готов стать архиепископом «из литовской руки». Он соглашался поехать в Литву к митрополиту Григорию и получить от него поставление на новгородскую кафедру. Однако такое предложение было слишком смелым. Решившись на отступничество, новгородцы дали бы Ивану III хороший повод для начала большой войны. Не дремала и «московская» партия. Стали распространяться слухи о том, что Пимен самовольно расточает оставшуюся на его попечении владычную казну, оплачивает церковным серебром расходы на подкуп новых сторонников для «литовской» партии. В итоге Пимен был схвачен, избит и брошен в темницу. С него пытками взыскали тысячу рублей штрафа. Другой слух касался Марфы Борецкой. Рассказывали, будто она собирается выйти замуж за одного литовского пана, «а мыслячи привести его к собе в Великий Новъгород, да с ним хотячи владети от короля всею Новгородскою землею» (38, 151).

Весной 1471 года волнение новгородцев еще более усилилось. Из Пскова прибыло посольство с довольно странным предложением. Псковичи сообщали, что великий князь «поднимает» их на Новгород. Не желая кровопролития, они предлагали новгородцам выступить в роли посредников в их распре с Иваном III. Псковичи готовы были отправить в Москву для соответствующих переговоров свою делегацию. Однако прежде хотели получить у Новгорода разрешение на проезд этой делегации через новгородские земли.

Псковичам явно не хотелось втягиваться в конфликт между Москвой и Новгородом. Как раз в это время обостряются их пограничные споры с Литвой. В начале 1470 года, как мы помним, псковские воеводы встречались с королем Казимиром, лично приехавшим в Полоцк. Осенью того же года псковичи безуспешно вели переговоры с уполномоченными королем литовскими «панами». В марте 1471 года псковское посольство с жалобой на упрямых «панов» явилось к Казимиру в Вильно. Во время приема король обронил фразу, которая повергла псковичей в смятение: «Коли паки мои панове а с вами на границы никакове управе не учинили, ино яз паки сам хочю быти на тех границах, да того досмотрю своима очима» (41, 179). Король ясно дал понять, что у него есть хороший повод для вторжения в псковские земли. Ну а подлинной причиной вторжения могло стать участие Пскова в московско-новгородской войне.

Псковская миротворческая инициатива только подлила масла в огонь. Страсти на вече закипели с новой силой. Наконец отчеканилось решение: отослать назад незваных миротворцев, а самим отправить послов к королю с просьбой о более решительной помощи против Москвы. Напоследок новгородцы предложили псковичам заключить договор о взаимопомощи на случай войны с великим князем Московским. Те отвечали уклончиво: когда начнется война, дайте нам знать. А мы тогда и подумаем…

Судя по тому, сколь мало требовал король от новгородцев за свою поддержку, можно понять, что он и не собирался во исполнение договора воевать с Москвой из-за Новгорода. Главная цель соглашения заключалась в другом: пригрозив Ивану III войной с Литвой, заставить его быть более осторожным в отношении Новгорода. Договор с Новгородом был явлением такого же порядка, как и неожиданный приезд Казимира в Полоцк в январе 1470 года и грозное обещание псковичам лично разобраться с пограничными спорами. Король вел по отношению к Москве политику «надувания щек».

(Необычное истолкование причин московско-новгородской войны предложил недавно историк Я. С. Лурье. По его мнению, «ни договор с Казимиром, ни приглашение Михаила Олельковича не могли быть поводом к походу на Новгород… Проект договора с Казимиром был, по всей видимости, составлен в Новгороде в мае-июне 1471 года перед Шелонской битвой… Видеть главную причину войны 1471 года в новгородской „измене“ и „латинстве“ можно, только если следовать тенденциозной и противоречивой версии московского летописания» (115, 141–143). На самом деле, война была вызвана «откровенным нарушением великокняжеской властью одного из главных условий Яжелбицкого мира» — принадлежности Новгороду Волока Ламского и Вологды (115, 141). Не доверяя изложению событий 1470–1471 годов московскими летописцами, ученый в то же время вынужден признать, что «новгородская версия всех этих событий известна нам в недостаточной степени» (115, 132). Но при такой оценке исходных данных остается либо констатировать невозможность установления истины (как это делает Лурье в рассуждении об истоках конфликта Шемяки с Василием Темным), либо конструировать собственную схему событий, исходя главным образом из стремления к опровержению общепринятого взгляда. По этому пути и направляется мысль исследователя. В итоге «антимосковская» схема Лурье оказывается не менее (если не более) умозрительной, чем традиционная «промосковская» трактовка событий 1470–1471 годов. Кроме того, следуя этой схеме событий, можно было бы убедительно объяснить скорее поход новгородского войска на Москву, чем московского — на Новгород.)

В Москве внимательно следили за развитием событий. Все складывалось наилучшим образом. Поход на Новгород представлялся делом решенным. Однако следовало свести к минимуму элемент риска, неизбежный в любой войне. Во-первых, у Ивана все же не было абсолютной уверенности в том, что татары и Литва позволят ему безнаказанно удушить Новгород и тем удвоить свое могущество; во-вторых, князь Иван боялся того, что перед лицом смертельной опасности новгородцы могут сплотиться и обрести то мужество отчаяния, которое порой и самых мирных людей превращает в грозных воителей; в-третьих, Иван не вполне доверял своим братьям и сородичам, которые в решающую минуту могли нанести ему удар в спину. Все это вместе взятое и заставляло его не спешить, выбирая наилучший момент для начала войны.

Не знаем, что делал князь Иван для того, чтобы успокоить короля Казимира. Однако известно другое. Обычная для Москвы опасность — нашествие татар — стараниями Ивана III летом 1471 года была сведена до минимума. Казанские татары все еще находились под впечатлением тех ударов, которые они получили во время войны с Москвой в 1467–1469 годах. Волжская Орда летом 1471 года также не собиралась воевать с Московской Русью. Однако все дело едва не испортили вятские «партизаны».

Летописи сохранили сообщение о дерзком нападении на столицу Волжской Орды город Сарай большого отряда вятчан. Подобно новгородским ушкуйникам, наводившим страх на всю Волгу во времена Дмитрия Донского, вятчане спустились на кораблях вниз по Волге и Ахтубе, а там «взята Сараи, много товара взяша, и плен мног поимаша» (31, 291). Нападение облегчалось тем, что летом Сарай был почти пуст. Вся местная знать отправлялась кочевать по степи со своими табунами. Узнав о нападении на столицу, татары поспешили к Волге. Они перегородили реку своими судами, чтобы перехватить вятских удальцов. Однако те благополучно прорвались через заграждения и ушли вверх по реке. Получив весть о случившемся, казанские татары тоже попытались захватить вятчан. Но те и здесь сумели благополучно ускользнуть.

Существует мнение о том, что набег вятчан на Сарай был задуман и подготовлен Иваном III, который хотел таким способом обеспечить безопасность своей южной границы во время похода на Новгород (54, 179). Однако источники говорят об ином. Вятчане пошли на Волгу весной 1471 года, по «большой воде». Некоторые летописи даже уточняют: поход начался «тое же зимы» (18, 94). Бравые ушкуйники успели вернуться домой и вскоре выйти с московскими воеводами в новый поход — на новгородские владения в Подвинье (30, 191). 27 июля 1471 года они участвовали в сражении с новгородской ратью Василия Шуйского под Холмогорами (31, 290). При самом приблизительном расчете времени их передвижения можно видеть, что вятчане ушли на Волгу в конце апреля — начале мая, напали на Сарай в конце мая, а вернулись домой в конце июня. На Двину они ушли в конце июня — начале июля.

Эти очевидные соображения убеждают в том, что Иван III вовсе не был заинтересован в набеге вятчан на Сарай. Инициатором акции скорее мог быть кто-то из врагов Москвы. Учиненный вятчанами погром должен был привести в ярость хана Ахмата и вызвать ответный поход татар на русские земли. Добраться до Вятки Ахмат не мог, и потому удар неминуемо пришелся бы на южные районы Московской Руси. При этом хан, конечно, знал о том, что главные силы Ивана III заняты на новгородском направлении.

Примечательно, что именно в июне 1471 года, когда в Москву дошла весть о взятии Сарая, Иван III, «идя к Новугороду» (20, 141), отправил своего посла Никиту Беклемишева в степь с наказом разыскать там какого-то «царевича Муртозу, Мустофина сына», и срочно взять его на московскую службу. Эта миссия принесла успех. Муртоза явился в Москву еще до возвращения государя из Новгорода и был тепло принят его сыном Иваном Молодым. Отряд Муртозы усилил военный потенциал Москвы, что было особенно важно в условиях отсутствия самого великого князя и его войска. Источники называют отца Муртозы Мустафу «казанским царем» (20, 154). Однако скудность наших сведений о первых казанских ханах не позволяет точно определить его место на их генеалогическом древе. Первый приезд Муртозы в Москву носил предварительный характер. Окончательно он перешел на русскую службу и получил во владение Новый Городок на Оке в конце 1474 года. Но летом 1472 года Муртоза уже принимал участие в отражении нашествия хана Ахмата (18, 195).

Всесторонне обдуманная акция по устрашению Новгорода включала в себя не только военную кампанию, но и своего рода «психологическую войну». Известно, например, что весной 1471 года Иван отправил на Волхов своего посла с добрыми речами, суть которых сводилась к одному: вступив в союз с Литвой, новгородцы изменили не только своему законному «господарю», но и самому исконному православию. Те же укоризны содержались и в увещательной грамоте, посланной в Новгород митрополитом Филиппом. Разумеется, это была явная натяжка: с чисто канонической точки зрения, литовское православие было ничуть не хуже московского. И все же московская демагогия мало-помалу проникала в тугие головы новгородских простецов. Можно сказать, что они были предрасположены к ее восприятию. Своим безошибочным «классовым чутьем» новгородская чернь угадывала, что приход Ивана III страшен лишь тем, кому есть что терять, — «отцам города», боярам и «житьим людям». А тем, кому «нечего терять, кроме своих цепей», тирания, в сущности, никогда не бывает страшна. Напротив, она доставляет им редкое удовольствие: насладиться разорением, унижением и гибелью богачей, перед которыми еще вчера бедняки за версту ломили шапки…

Успехам московской агитации в Новгороде способствовало и поведение литовского князя Михаила Олельковича. Прибыв в город с огромной свитой («а с ним на похвалу людей много сильно» (41, 172), Михаил обременил горожан расходами на ее содержание. Однако пребывание его на Волхове оказалось недолгим. 15 марта 1471 года он уехал из Новгорода (41, 175). Очевидно, князь считал себя в чем-то обиженным новгородцами и не предполагал когда-либо возвращаться в эти края. По дороге в Литву он ограбил Русу и пограничные волости.

Одновременно с вопросом о Новгороде возник и вопрос о дальнейшей судьбе Киева. Для Казимира IV удачное решение второго из них было гораздо важнее первого. После кончины осенью 1470 года правившего в Киеве князя Семена Александровича (Олельковича) король ликвидировал самостоятельное Киевское княжество. Королевским наместником в Киеве был назначен знатный воевода и католик по вероисповеданию Мартин Гаштольд. Однако горожане не хотели смириться с такой переменой и потребовали от короля дать им на княжение брата князя Семена — Михаила. Впрочем, они готовы были согласиться и на другого Гедиминовича. Кандидатура же нетитулованного воеводы их решительно не устраивала. Для достижения своей цели королю пришлось прибегнуть к силе. Оскорбленный Михаил Олелькович мог стать зачинщиком опасного мятежа: сепаратистски настроенная литовская аристократия давно настаивала на восстановлении системы, при которой страна управлялась бы не польским королем, а собственным великим князем Литовским (155, 141). Кандидатом на эту роль считался умерший князь Семен. Теперь с теми же притязаниями мог выступить и его младший брат Михаил. Многое здесь зависело и от позиции Москвы.

Похоже, что именно борьба за Киев, а в конечном счете и за сохранение своей непосредственной власти над Литвой и заставила Казимира IV воздержаться от войны с Москвой из-за Новгорода (а позднее и из-за Твери). Конечно, не сидела сложа руки и московская дипломатия. В 1471 году в Краков (тогдашнюю столицу Польши) дважды приезжали московские посольства (161, 79). Одной из главных тем их переговоров с Казимиром, несомненно, был Новгород. Возможно, имел место своего рода негласный размен: король обещал не вмешиваться в тяжбу Ивана с Новгородом, а Иван, в свою очередь, обещал королю не оказывать поддержки литовским сепаратистам.

Видя, что дело идет к большой войне с Москвой, которую им, скорее всего, придется вести в одиночку, новгородцы упали духом. Город тревожили дурные вести. Буря сломала крест на святой Софии… На двух гробницах в соборе вдруг выступила кровь… В Хутынском монастыре сами собой зазвонили колокола… В Евфимиевском монастыре заплакала икона Божией Матери… Во всем этом новгородцам явственно виделись признаки «глядущего на них гнева Божия» (32, 230). Старец Зосима, игумен далекого Соловецкого монастыря на Белом море, приехавший тогда в Новгород по каким-то делам, был позван на пир к Марфе Борецкой. Посреди пира старец вдруг заплакал: сидевшие за столом бояре представились ему обезглавленными…

В мае 1471 года Иван III послал в Новгород «разметные грамоты» — формальное извещение о начале войны. Поход решено было совершить летом. В этом таилась определенная трудность: новгородские леса и болота уже не раз становились препятствием на пути «низовских» ратей. Однако именно в ту весну в Новгородской и Псковской земле «был о по рекам воды мало» (41, 175). Конечно, привычнее было бы все же воевать с Новгородом зимой. Но ждать еще полгода великий князь не хотел: ситуация могла измениться не в пользу Москвы.

Скорые гонцы помчали в дальние и ближние города весть о сборе войск для новгородского похода. Великокняжеский дьяк Якушка Шачебальцев 23 мая погнал во Псков, упрятав в дорожной сумке грозный указ Ивана III: псковичам отправить Новгороду «разметную грамоту»; псковскому ополчению под началом московского наместника князя Федора Юрьевича Шуйского немедля выступить к Новгороду на соединение с московской ратью. 31 мая великий князь отправил гонца на Вятку, приказывая вятчанам идти воевать новгородские владения в Подвинье. Туда же посланы были и отряды устюжан. В поход на Новгород поднялось и почти все московское семейство: Юрий Дмитровский, Андрей Угличский, Борис Волоцкий, князь Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием.

Огромное московское войско не могло двинуться одновременно и в полном составе. Как и в 1456 году, полки уходили из Москвы с интервалом в несколько дней и, насколько возможно, разными дорогами. Первый эшелон, которым командовали воеводы князь Данила Дмитриевич Холмский (переехавший на московскую службу из Твери) и боярин Федор Давыдович Хромой (из старомосковского рода Ратшичей), ушел в четверг 6 июня 1471 года. С ним отправились и удельные братья Ивана III Юрий и Борис. Целью отряда была названа Руса, памятная москвичам победой над новгородцами в 1456 году.

Сам Иван III выступил из Москвы с третьим, последним полком в четверг 20 июня 1471 года (25, 229; 29, 159). В его свите выделялся своим важным, хотя и не воинственным видом известный книжник Степан Бородатый. Перед самым отъездом государь «испроси у матери своей у великой княгини дьяка Степана Бородатого, умеющего говорити по летописцем Руским: егда, рече, приидут (новгородцы. — Я. £.), и он воспоминает ему говорити противу их измены давные, кое изменяли великим князем в давныя времена, отцем его и дедом и прадедом» (18, 192).

Наступая на Новгород тремя колоннами на трех направлениях, Иван III первым делом предполагал захватить Старую Руссу. Как и в 1456 году, новгородцы бросились на защиту своего важнейшего форпоста. Они не могли равнодушно наблюдать за тем, что московские войска безжалостно разоряют их земли. Эта «тактика выжженной земли» — характерная особенность похода 1471 года. Вступив на Новгородскую землю, московские воеводы, выполняя волю Ивана III, принялись действовать примерно так, как действовали татары во время своих набегов на русские земли. Они «распустиша воя своя на многие места жещи и пленити и в полон вести и казнити без милости за их неисправленье к своему государю великому князю» (31, 288). Новгородцам следовало преподать суровый урок. Сын Василия Темного умел быть жестоким. К тому же два века постоянного общения с Ордой многому научили благородных потомков Всеволода Большое Гнездо. Среди прочего татары научили их великой силе страха. Отправляясь в поход против сильного противника, татары посылали вперед самых отъявленных головорезов, которые своими зверствами над местным населением должны были поднять и погнать перед войском сокрушительную волну паники.

Основные события войны разыгрались на юго-западном берегу Ильменя. Новгородцы разделили свои силы на несколько ратей. (В этом заключалась их главная стратегическая ошибка.) Все они были отправлены за озеро Ильмень, чтобы не допустить разорения южных «пригородов» — Русы и Демона. О целесообразности такого решения можно спорить. Кажется, новгородцы очень боялись осады, хотя Новгород имел уже несколько линий оборонительных сооружений, включавших и мощные каменные стены.

Не успев отпраздновать первую победу, Холмский в тот же день получил весть о том, что новая новгородская рать появилась у него в тылу — в районе Русы. Развернувшись, воеводы устремились назад к Русе. И на этот раз новгородские воины прибыли на судах. Из озера они вошли в реку Ловать и далее — в ее левый приток Полисть, по которой дошли до Русы. Трудно сказать, имелся ли у новгородцев какой-либо единый план войны или же каждая их рать действовала сама по себе, исполняя волю своего предводителя. Во всяком случае, князь Холмский со своим относительно небольшим войском имел возможность бить вражеские полки один за одним. В итоге главное преимущество, которое имели новгородцы в этой войне, — численное превосходство над москвичами — так и не было реализовано.

Между тем отряд князя Холмского, выполняя распоряжение Ивана III, пошел от Русы назад, на юго-восток, в сторону городка Демона. Но уже в пути их нагнал новый приказ великого князя: развернуться и двинуться вдоль западного берега озера на северо-запад, в сторону реки Шелонь, для соединения с псковичами. Осаду Демона — задачу явно второстепенную — Иван поручил своему дяде удельному князю Михаилу Андреевичу Верейскому и его сыну Василию. Держать здесь лучшие боевые силы было бы явно неразумно. Кроме того, Иван, по-видимому, только что получил из Новгорода весть о том, что огромное войско во главе с посадником Василием Казимиром и сыном Марфы-посадницы Дмитрием Борецким выступило против псковичей. Для Ивана поражение главного союзника было бы тяжелым ударом. Допустить такого конфуза великий князь не мог. Холмскому велено было срочно отправиться на помощь псковичам.

Псковский полк, во главе которого стояли сын московского наместника князь Василий Федорович Шуйский и посадник Тимофей Власьевич, выступил на Новгород 10 июля 1471 года. Полагают, что в его рядах было около 10 тысяч человек (54, 150). Через два дня псковичи уже вступили в новгородские земли и принялись их разорять. Кажется, не обошлось и без крайних жестокостей, которыми отмечена была вся новгородская кампания 1471 года. Повествуя об этой войне, летописец замечает: «…не бывала на них (новгородцах. — Н. Б.) такова война, и как земля их стала» (31, 291). Псковичи во главе со своим молодым московским воеводой, «начаша новогородские места грабити и жещи и люди сечи и, в хоромы запирая, жечи» (31, 290). При этом они все же неуклонно продвигались на восток, к Новгороду, откуда уже шла неведомая им погибель — 40 тысяч горевших жаждой мести новгородцев в тяжелых прадедовских доспехах.

Но вот впереди блеснула отсветом железа полноводная река. То была знаменитая Соленая река — Солонь, а в «шепелявом» псковском произношении — Шолонь или Шелонь. Две с лишним сотни верст петляет она среди лесов и болот Новгородской и Псковской земли, бережно собирая в себя всякую водяную мелочь, чтобы потом вполне пристойной рекой выплеснуть свою волну в голубую чашу бескрайнего Ильменя. По берегам ее издавна известны были источники с похожей по вкусу на слезы горьковато-соленой водой. Теперь Шел они суждено было и вправду стать «рекою слез»…

Продвигаясь по правому берегу Шелони в поисках удобного места для переправы, москвичи, немного не доходя до местечка Сольцы (нынешний районный центр Новгородской области), с изумлением обнаружили на другом берегу идущее в ту же сторону огромное новгородское войско. Источники называют его численность — около 40 тысяч человек (31, 289). Вероятно, эта цифра изрядно преувеличена слухами. И все же нет сомнения, что новгородцев было гораздо больше, чем москвичей. Войско Василия Казимира и Дмитрия Борецкого послано было против псковичей. Однако вместо увлекшихся грабежом и сожжением мирных волостей псковичей новгородские воеводы натолкнулись на московскую рать.

Конечно, случись на месте новгородцев, например, татары — московские воеводы проявили бы больше осмотрительности. Однако три блестящие победы над новгородскими полками, одержанные чуть ли не в один день, не только воодушевили москвичей, но и открыли Холмскому важную истину: боеспособность новгородского воинства была столь низка, что оно не выдерживало первого стремительного натиска московской конницы. Сказалось и то, что новгородцы имели опыт сражений только с тяжеловооруженной рыцарской конницей и пешими ливонскими латниками. А москвичи давали им жестокие уроки нового, «московского боя» — со стремительной и маневренной конницей, степной ловкостью в седле, меткой и быстрой стрельбой из лука, устрашением неприятеля диким криком несущейся вперед лавины всадников.

Наиболее последовательно этот взгляд выразил неизвестный автор обширного трактата о новгородской войне 1471 года, озаглавленного «Словеса избранна от святых писаний…». Его главная идея состоит в том, что победа над «гордыми мужами новгородскими» дарована великому князю Ивану небесными силами за его добродетели. Появление такого замечательного правителя, как Иван, — признак долгожданной милости Божией к Русской земле. «Аще бо кая земля управится пред Богом, то поставляет ей князя благочестива и правдива, добре сматряющи своего си царства и управляюща землю, и любяще суд и правду» (38, 149).

Псковская летопись начисто лишена московской риторики и патетики. Она до крайности проста и бесхитростна. Однако крайности сходятся. И псковский летописец, подобно своему московскому собрату, изображает дело в нескольких словах: новгородцы «наехаша на Шолони силу московскую князя Данилья (Холмского. — Н. Б.), едут с ними поровну об онъ пол реки, и не дошедше Мустца и Солци, и вергошася москвици с берега в реку Дрянь, и прегнавше Дрянь реку, и ударишася на них, и победиша их…» (41, 182). Историческая битва на Шелони, важнейший момент в истории складывания Московского государства, плаха новгородской свободы — и все это в глазах невозмутимого псковича не более чем стычка на реке Дрянь… Слабым утешением историку остается многозначительная обмолвка летописца о том, что он знает о событиях гораздо больше, чем пишет: «Сия бо написано бысть от многаго мало…» (41, 185).

Сражение на Шелони произошло «нуля 14 в неделю по рану (ранним утром. — Н. Б.), святаго апостола Акилы» (31, 289). Противники обнаружили друг друга еще накануне, в субботу 13 июля, однако не начали боевых действий из-за позднего времени — «бе бо уже вечер» (30, 190). Они остановились на ночлег на разных берегах реки. За ночь москвичи, вероятно, подготовились к стремительному форсированию Шелони (разведали отмели, изготовили плавучие средства). Рано утром Холмский первым начал переправу. Очевидно, и здесь москвичам пригодилась татарская выучка: умение быстро преодолевать водные препятствия на надутых кожаных бурдюках. Понятно, что, отправляясь на войну в изобиловавшую реками и озерами Новгородскую землю, москвичи прихватили с собой достаточное количество этих нехитрых приспособлений.

Многократное численное превосходство противника почти не оставляло Холмскому шансов на победу. Но князь Данила был выдающимся полководцем, умевшим находить выход из трудных положений. Его план состоял в том, чтобы хитростью разделить новгородское войско на несколько обособленных частей и затем уничтожить их поодиночке. С этой целью передовые отряды московского войска переправились через Шелонь и вступили в бой с противником. Вскоре они были оттеснены обратно к реке. В пылу преследования новгородские полки в беспорядке стали переправляться через Шелонь и какой-то ее небольшой правый пртиок, который псковский летописец назвал «речкой Дрянь». Именно этого и добивался Холмский. На правом берегу новгородцев уже ждала основная часть московских сил. Вначале на смешавшихся в кучу новгородских ратников обрушилась туча стрел. Москвичи били главным образом в лошадей. Раненые животные стали метаться, усиливая смятение в рядах новгородцев. Наконец, по знаку Холмского из засады на поле высыпал отряд татар.

Передние ряды новгородцев дрогнули и, сминая задние, обратились в бегство. Вскоре битва превратилась в кровавую вакханалию. Московский летописец рассказывает, что в суматохе бегства новгородцы сводили счеты друг с другом: так велика была тайная ненависть всех ко всем, словно чума поразившая жителей великого города. «Полци же великого князя погнаша по них, колюще и секуще их, а они сами бежаще, друг друга бьюще и топчаще, кои с кого мога» (31, 289). Впрочем, возможно, что это не реальная подробность события, а лишь очередная библейская аллюзия.

Поразительный результат битвы на Шелони требует некоторых пояснений. Среди историков существует мнение, согласно которому против подчинения Москве выступала исключительно аристократия, тогда как городские низы, изверившись в традиционных новгородских институтах и настрадавшись от произвола бояр, равнодушно или даже радостно относились к перспективе перехода Новгорода под власть Ивана III. Однако источники весьма туманно и противоречиво говорят о настроениях тех или иных слоев новгородского общества. Очевидно, как среди аристократии, так и среди простонародья существовали различные мнения на сей счет. Немалую роль играли и переменчивые человеческие эмоции — как стихийные, так и возбуждаемые целенаправленно. Вспышки новгородского патриотизма чередовались с унынием и равнодушием. Заметим, что наши представления о политической жизни средневекового Новгорода вообще достаточно схематичны и умозрительны. Над ними зачастую довлеют традиционные для советской историографии стереотипы, согласно которым «народ», «меньшие люди» неизменно являются носителем прогрессивных настроений, а «боярство» — консервативных. Впрочем, существует и другое устоявшееся представление: в условиях сильной внешней опасности аристократия, пытаясь спасти свои богатства и привилегии, готова идти на предательство, на сговор с внешним врагом, тогда как носителем патриотических настроений выступают «народные массы».

Конечно, социология отчасти отражает действительность. Однако не забудем и о психологии, особенно — о психологии бедняков. Могущество московского государя, его военные успехи были сильнейшими доводами в пользу самой системы, главою которой он являлся. Но в этой системе была еще одна привлекательная для новгородцев сторона: деспотизм обеспечивал то, чего никогда не могла дать республика богатых и бедных, — равенство. И первый боярин и последний нищий в равной степени могли стать жертвой государева гнева. Периодическими опалами и казнями знати Иван III и его потомки заботливо поддерживали в народе веру во всеобщее равенство перед государем, перед его справедливым, нелицеприятным судом. Это равенство в страхе — наряду с равенством перед Богом — было вечной утопией Средневековья.

Расположенный в 120 верстах к юго-востоку от Новгорода, этот погост был важным в стратегическом отношении местом. Иван III с братьями Юрием, Андреем и Борисом и с основной частью своего войска не случайно стал в Яжелбицах. Отсюда разветвлялись две дороги: северная, пролегавшая вдоль рек Холовы (левого притока Меты) и Меты, мимо старинных сел Крестцы и Бронница, и северо-западная, уходившая также по нескольким рекам в сторону Русы. (Водный путь обычно повторяла дорога, идущая вдоль берега реки или озера. Зимой водный путь превращался в ледяной, санный.) Река Полометь, на берегах которой раскинулось село Яжелбицы, — правый приток Полы, а та, в свою очередь, — правый приток Ловати, несущей свои воды в озеро Ильмень. Спустившись верст 7 вниз по Ловати от устья Полы, можно достичь устья реки Полисть — левого притока Ловати, на которой верстах в 20 выше по течению расположена Руса. Таким образом, с этой стоянки Иван в зависимости от изменений обстановки мог двинуть свои полки в любом направлении. Отсюда удобнее всего было координировать действия нескольких ратей, движущихся на Новгород с юга и юго-востока по разным маршрутам.

В ту эпоху радостные события увековечивали постройкой храмов в честь святого, память которого по церковному календарю — месяцеслову — приходилась на день, когда случилось это событие. Князь Иван, узнав о фантастической победе на Шелони, дал обет выстроить в Москве храм во имя апостола Акилы, «единого от 70» (то есть одного из семидесяти учеников Христа). Память его праздновалась 14 июля. В свою очередь, князь Холмский и его соратники дали обет построить храм во имя Воскресения Христова, так как 14 июля было воскресным днем. Оба храма вскоре были возведены как приделы у Архангельского собора московского Кремля.

24 июля 1471 года великий князь прибыл в Русу. Сюда уже привезены были трофеи и пленные, доставшиеся москвичам на Шелони. Огромный новгородский «полон» Иван III разделил на три категории. В первую, самую многочисленную, попали «мелкие люди», которых он приказал отпустить. Прославляя милосердие великого князя, они разбежались по домам. Ко второй категории были отнесены люди из среднего и высшего слоя новгородского общества. Их Иван «послал на Москву, да велел их вметати в тюрму». Третья, немногочисленная группа пленных состояла из предводителей новгородских войск. Дмитрий Исакович Борецкий, Василий Губа Селезнев, Еремей Сухощек, Киприан Арзубьев были приговорены к высшей мере наказания — «казнити главною казнью новогородскых посадников за их измену и за отступление» (31, 290). Других представителей той же группы — Василия Казимира, Кузьму Григорьева, Якова Федорова, Матвея Селезнева, Кузьму Грузова, Федота Базина велено было отвезти в Коломну и там держать в темнице в цепях. Источники упоминают и о том, что некоторых знатных пленников Иван повелел бить кнутом (12, 437).

Суд над новгородцами был скорым. Над головами всех пленных, словно дамоклов меч, нависало роковое слово «измена». С самого начала конфликта с Новгородом великий князь не уставал подчеркивать, что он чтит «старину», согласно которой Новгород — «вотчина» великих князей Владимирских. И как всякий вотчинник, он имеет неоспоримое право следить за порядком в своей вотчине и наказывать виновных в их нарушении. Вынося свой приговор, Иван III, несомненно, учитывал, какую роль играл тот или иной боярин в политической жизни Новгорода в предшествующие годы. Московская разведка издавна имела на Волхове своих людей, через которых великий князь досконально знал все городские дела.

Известие о захвате москвичами Русы и о поражениях новгородских войск повергло Новгород в смятение. Однако поначалу среди горожан возобладало стремление продолжать борьбу. Ожидая, что Иван III со своим войском скоро подступит к городу, новгородцы предпринимали обычные меры на случай осады. На башни, распугивая ворон и голубей, поднялись дозорные. На улицах и по стенам появились караулы. Были сожжены все деревянные строения вокруг Кремля: их бревна при штурме могли быть использованы для «примета» под стены. Многие поколения новгородцев укрепляли свой город, возводя вокруг него каменные стены с могучими башнями. Однако в отсутствие постоянной опасности укрепления ветшали и обрастали всякого рода мирными сооружениями. Теперь их срочно приводили в боевой вид, безжалостно уничтожая хижины.

Спасаясь от бедствий войны, в Новгород сбежалось множество людей. Цены на продукты питания немедленно взлетели, а сами продукты стали исчезать с прилавков. «И много бысть новгородцемь пагубы: и хлеб дорог, и не бысть ржи на торгу в то время, ни хлеба, толко пшеничный хлеб, и того по оскуду» (12, 406). Словно в насмешку над бедняками на торгу продавался один лишь непомерно дорогой пшеничный хлеб, тогда как привычный ржаной исчез совершенно. Вкус хлеба стал вкусом ненависти. «Тогда потребители ржаного хлеба поднялись на потребителей пшеничного, укоряя их за то, чт