Глухая полночь. Строем длинным, Осеребренные луной, Стоят кареты на Тверской Пред домом пышным и старинным. Пылает тысячью огней Обширный зал; с высоких хоров Ревут смычки; толпа гостей; Гул танца с гулом разговоров. В роскошных перьях и цветах, С улыбкой мертвой на устах, Обыкновенной рамой бала, Старушки светские сидят И на блестящий вихорь зала С тупым вниманием глядят. Кружатся дамы молодые, Не чувствуют себя самих; Драгими камнями у них Горят уборы головные; По их плечам полунагим Златые локоны летают; Одежды легкие, как дым, Их легкий стан обозначают. Вокруг пленительных харит И суетится и кипит Толпа поклонников ревнивых; Толкует, ловит каждый взгляд; Шутя несчастных и счастливых Вертушки милые творят. В движенье все. Горя добиться Вниманья лестного красы, Гусар крутит свои усы, Писатель чопорно острится, И оба правы: говорят, Что в то же время можно дамам, Меняя слева взгляд на взгляд, Смеяться справа эпиграммам. Меж тем и в лентах и в звездах, Порою с картами в руках, Выходят важные бояры, Встав из-за ломберных столов, Взглянуть на мчащиеся пары Под гул порывистый смычков. Но гости глухо зашумели, Вся зала шепотом полна: "Домой уехала она! Вдруг стало дурно ей". - "Ужели?" "В кадрили весело вертясь, Вдруг помертвела!" - "Что причиной? Ах, боже мой! Скажите, князь, Скажите, что с княгиней Ниной, Женою вашею?" - "Бог весть, Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть". "Что с ней, кузина? танцевали Вы в ближней паре, видел я? В кругу пристойном не всегда ли Она как будто не своя?" Злословье правду говорило. В Москве меж умниц и меж дур Моей княгине чересчур Слыть Пенелопой трудно было. Презренья к мнению полна, Над добродетелию женской Не насмехается ль она, Как над ужимкой деревенской? Кого в свой дом она манит, Не записных ли волокит, Не новичков ли миловидных? Не утомлен ли слух людей Молвой побед ее бесстыдных И соблазнительных связей? Но как влекла к себе всесильно Ее живая красота! Чьи непорочные уста Так улыбалися умильно! Какая бы Людмила ей, Смирясь, лучей благочестивых Своих лазоревых очей И свежести ланит стыдливых Не отдала бы сей же час За яркий глянец черных глаз, Облитых влагой сладострастной, За пламя жаркое ланит? Какая фее самовластной Не уступила б из харит? Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она! Как угодительно-нежна! Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой, Ревнивым гневом пламенея, Как зла в словах, страшна собой, Являлась новая Медея! Какие слезы из очей Потом катилися у ней! Терзая душу, проливали В нее томленье слезы те; Кто б не отер их у печали, Кто б не оставил красоте? Страшись прелестницы опасной, Не подходи: обведена Волшебным очерком она; Кругом ее заразы страстной Исполнен воздух! Жалок тот, Кто в сладкий чад его вступает, - Ладью пловца водоворот Так на погибель увлекает! Беги ее: нет сердца в ней! Страшися вкрадчивых речей Одуревающей приманки; Влюбленных взглядов не лови: В ней жар упившейся вакханки, Горячки жар - не жар любви. Так, не сочувствия прямого Могуществом увлечена - На грудь роскошную она Звала счастливца молодого; Он пересоздан был на миг Ее живым воображеньем; Ей своенравный зрелся лик, Она ласкала с упоеньем Одно видение свое. И гасла вдруг мечта ее: Она вдалась в обман досадный, Ее прельститель ей смешон, И средь толпы Лаисе хладной Уж неприметен будет он. В часы томительные ночи, Утех естественных чужда, Так чародейка иногда Себе волшебством тешит очи: Над ней слились из облаков Великолепные чертоги; Она на троне из цветов, Ей угождают полубоги. На миг один восхищена Живым видением она; Но в ум приходит с изумленьем, Смеется сердца забытью И с тьмой сливает мановеньем Мечту блестящую свою. Чей образ кисть нарисовала? Увы! те дни уж далеко, Когда княгиня так легко Воспламенялась, остывала! Когда, питомице прямой И Эпикура и Ниноны, Летучей прихоти одной Ей были ведомы законы! Посланник рока ей предстал; Смущенный взор очаровал, Поработил воображенье, Слиял все мысли в мысль одну И пролил страстное мученье В глухую сердца глубину. Красой изнеженной Арсений Не привлекал к себе очей: Следы мучительных страстей, Следы печальных размышлений Носил он на челе; в очах Беспечность мрачная дышала, И не улыбка на устах - Усмешка праздная блуждала. Он незадолго посещал Края чужие; там искал, Как слышно было, развлеченья И снова родину узрел; Но, видно, сердцу исцеленья Дать не возмог чужой предел. Предстал он в дом моей Лаисы, И остряков задорный полк Не знаю как пред ним умолк - Главой поникли Адонисы. Он в разговоре поражал Людей и света знаньем редким, Глубоко в сердце проникал Лукавой шуткой, словом едким, Судил разборчиво певца, Знал цену кисти и резца, И сколько ни был хладно-сжатым Привычный склад его речей, Казался чувствами богатым Он в глубине души своей. Неодолимо, как судьбина, Не знаю, что в игре лица, В движенье каждом пришлеца К нему влекло тебя, о Нина! С него ты не сводила глаз... Он был учтив, но хладен с нею. Ее смущал он много раз Улыбкой опытной своею; Но, жрица давняя любви, Она ль не знала, как в крови Родить мятежное волненье, Как в чувства дикий жар вдохнуть... И всемогущее мгновенье Его повергло к ней на грудь. Мои любовники дышали Согласным счастьем два-три дни; Чрез день-другой потом они Несходство в чувствах показали. Забвенья страстного полна, Полна блаженства жизни новой, Свободно, радостно она К нему ласкалась; но суровый, Унылый часто зрелся он: Пред ним летал мятежный сон; Всегда рассеянный, судьбину, Казалось, в чем-то он винил, И, прижимая к сердцу Нину, От Нины сердце он таил. Неблагодарный! Им у Нины Все мысли были заняты: Его любимые цветы, Его любимые картины У ней являлися. Не раз Блистали новые уборы В ее покоях, чтоб на час Ему прельстить, потешить взоры. Был втайне убран кабинет, Где сладострастный полусвет, Богинь роскошных изваянья, Курений сладких легкий пар - Животворило все желанья, Вливало в сердце томный жар. Вотще! Он предан был печали. Однажды (до того дошло) У Нины вспыхнуло чело И очи ярко заблистали. Страстей противных беглый спор Лицо явило. "Что с тобою, - Она сказала, - что твой взор Все полон мрачною тоскою? Досаду давнюю мою Я боле в сердце не таю: Печаль с тобою неразлучна; Стыжусь, но ясно вижу я: Тебе тяжка, тебе докучна Любовь безумная моя! Скажи, за что твое презренье? Скажи, в сердечной глубине Ты-нечувствителен ко мне Иль недоверчив? Подозренье Я заслужила. Старины Мне тяжело воспоминанье: Тогда всечасной новизны Алкало у меня мечтанье; Один кумир на долгий срок Поработить его не мог; Любовь сегодняшняя трудно Жила до завтрашнего дня, - Мне вверить сердце безрассудно, Ты нрав, но выслушай меня. Беги со мной - земля велика! Чужбина скроет нас легко, И там безвестно, далеко, Ты будешь полный мой владыка. Ты мне Италию порой Хвалил с блестящим увлеченьем; Страну, любимую тобой, Узнала я воображеньем; Там солнце пышно, там луна Восходит, сладости полна; Там вьются лозы винограда, Шумят лавровые леса, - Туда, туда! с тобой я рада Забыть родные небеса. Беги со мной! Ты безответен! Ответствуй, жребий мой реши. Иль нет! зачем? Твоей души Упорный холод мне приметен; Молчи же! не нуждаюсь я В словах обманчивых, - довольно! Любовь несчастная моя Мне свыше казнь... но больно, больно!.." И зарыдала. Возмущен Ее тоской: "Безумный сон Тебя увлек, - сказал Арсений, - Невольный мрак души моей - След прежних жалких заблуждений И прежних гибельных страстей. Его со временем рассеет Твоя волшебная любовь; Нет, не тревожься, если вновь Тобой сомненье овладеет! Моей печали не вини". День после, мирною четою, Сидели на софе они. Княгиня томною рукою Обняла друга своего И прилегла к плечу его. На ближний столик, в думе скрытной Облокотясь, Арсений наш Меж тем по карточке визитной Водил небрежный карандаш. Давно был вечер. С легким треском Горели свечи на столе, Кумиров мрамор в дальней мгле Кой-где блистал неверным блеском. Молчал Арсений, Нина тож. Вдруг, тайным чувством увлеченный, Он восклицает: "Как похож!" Проснулась Нина: "Друг бесценный, Похож! Ужели? мой портрет! Взглянуть позволь... Что ж это? Нет! Не мой - жеманная девчонка Со сладкой глупостью в глазах, В кудрях мохнатых, как болонка, С улыбкой сонной на устах! Скажу, красавица такая Меня затмила бы совсем..." Лицо княгини между тем Покрыла бледность гробовая. Ее дыханье отошло, Уста застыли, посинели; Увлажил хладный пот чело, Непомертвелые блестели Глаза одни. Вещать хотел Язык мятежный, но коснел, Слова сливались в лепетанье. Мгновенье долгое прошло, И наконец ее страданье Свободный голос обрело: "Арсений, видишь, я мертвею; Арсений, дашь ли мне ответ! Знаком ты с ревностию?.. Нет! Так ведай, я знакома с нею, Я к ней способна! В старину, Меж многих редкостей Востока, Себе я выбрала одну... Вот перстень... с ним я выше рока! Арсений! мне в защиту дан Могучий этот талисман; Знай, никакое злоключенье Меня при нем не устрашит. В глазах твоих недоуменье, Дивишься ты! Он яд таит". У Нины руку взял Арсений: "Спокойна совесть у меня, - Сказал, - но дожил я до дня Тяжелых сердцу откровений. Внимай же мне. С чего начну? Не предавайся гневу, Нина! Другой дышал я в старину, Хотела то сама судьбина. Росли мы вместе. Как мила Малютка Оленька была! Ее мгновеньями иными Еще я вижу пред собой С очами темно-голубыми, С темпо-кудрявой головой. Я называл ее сострою, С ней игры детства я делил; Но год за годом уходил Обыкновенной чередою. Исчезло детство. Притекли Дни непонятного волненья, И друг на друга возвели Мы взоры, полные томленья. Обманчив разговор очей. И, руку Оленьки моей Сжимая робкою рукою, "Скажи, - шептал я иногда,- Скажи, любим ли я тобою?" И слышал сладостное да. В счастливый дом, себе на горе, Тогда я друга ввел. Лицом Он был приятен, жив умом; Обворожил он Ольгу вскоре. Всегда встречались взоры их, Всегда велся меж ними шепот. Я мук язвительных моих Не снес-излил ревнивый ропот. Какой же ждал меня успех? Мне был ответом детский смех! Ее покинул я с презреньем, Всю боль души в душе тая. Сказал "прости" всему: но мщеньем Сопернику поклялся я. Всечасно колкими словами Скучал я, досаждал ему, И по желанью моему Вскипела ссора между нами: Стрелялись мы. В крови упав, Навек я думал мир оставить; С одра восстал я телом здрав, Но сердцем болен. Что прибавить? Бежал я в дальние края; Увы! под чуждым небом я Томился тою же тоскою. Родимый край узрев опять, Я только с милою тобою Душою начал оживать". Умолк. Бессмысленно глядела Она на друга своего, Как будто повести его Еще вполне не разумела; Но от руки его потом Освободив тихонько руку, Вдруг содрогнулася лицом, И все в нем выразило муку. И, обессилена, томна, Главой поникнула она. "Что, что с тобою, друг бесценный?" - Вскричал Арсений. Слух его Внял только вздох полустесненный. "Друг милый, что ты?" - "Ничего". Еще на крыльях торопливых Промчалось несколько недель В размолвках бурных, как досель, И в примереньях несчастливых. Но что же, что же напослед? Сегодня друга нет у Нины, И завтра, послезавтра нет! Напрасно, полная кручины, Она с дверей не сводит глаз И мнит: он будет через час. Он позабыл о Нине страстной; Он не вошел, вошел слуга, Письмо ей подал... миг ужасный! Сомненья нет: его рука! "Что медлить,- к ней писал Арсений,- Открыться должно... Небо! в чем? Едва владею я пером, Ищу напрасно выражений. О Нина! Ольгу встретил я; Она поныне дышит мною, И ревность прежняя моя Была неправой и смешною. Удел решен. По старине Я верен Ольге, верной мне. Прости! твое воспоминанье Я сохраню до поздних дней; В нем понесу я наказанье Ошибок юности моей". Для своего и для чужого Незрима Нина; всем одно Твердит швейцар ее давно: "Не принимает, нездорова!" Ей нужды нет ни в ком, ни в чем; Питье и пищу забывая, В покое дальнем и глухом Она, недвижная, немая, Сидит и с места одного Не сводит взора своего. Глубокой муки сон печальный! Но двери пашут, растворясь: Муж не весьма сентиментальный, Сморкаясь громко, входит киязь. И вот садится. В размышленье Сначала молча погружен, Ногой потряхивает он; И наконец: "С тобой мученье! Без всякой грусти ты грустишь; Как погляжу, совсем больна ты; Ей-ей! с трудом вообразишь, Как вы причудами богаты! Опомниться тебе пора. Сегодня бал у князь Петра: Забудь фантазии пустые И от людей не отставай; Там будут наши молодые, Арсений с Ольгой. Поезжай. Ну что, поедешь ли?" - "Поеду",- Сказала, странно оживясь, Княгиня. "Дело,- молвил князь,- Прощай, спешу я в клуб к обеду". Что, Нина бедная, с тобой? Какое чувство овладело Твоей болезненной душой? Что оживить ее умело, Ужель надежда? Торопясь Часы летят; уехал князь; Пора готовиться княгине. Нарядами окружена, Давно не бывшими в помине, Перед трюмо стоит она. Уж газ на ней, струясь, блистает; Роскошно, сладостно очам Рисует грудь, потом к ногам С гирляндой яркой упадает. Алмаз мелькающих серег Горит за черными кудрями; Жемчуг чело ее облег, И, меж обильными косами Рукой искусной пропущен, То видим, то невидим он. Над головою перья веют; По томной прихоти своей, То ей лицо они лелеют, То дремлют в локонах у ней. Меж тем (к какому разрушенью Ведет сердечная гроза!) Ее потухшие глаза Окружены широкой тенью И на щеках румянца нет! Чуть виден в образе прекрасном Красы бывалой слабый след! В стекле живом и беспристрастном Княгиня бедная моя Глядяся, мнит: "И это я! Но пусть на страшное виденье Он взор смущенный возведет, Пускай узрит свое творенье И всю вину свою поймет". Другое тяжкое мечтанье Потом волнует душу ей: "Ужель сопернице моей Отдамся я на поруганье! Ужель спокойно я снесу, Как, торжествуя надо мною, Свою цветущую красу С моей увядшею красою Сравнит насмешливо она! Надежда есть еще одна: Следы печали я сокрою Хоть вполовину, хоть на час..." И Нина трепетной рукою Лицо румянит в первый раз. Она явилася на бале. Что ж возмутило душу ей? Толпы ли ветреных гостей В ярко блестящей, пышной зале, Беспечный лепет, мирный смех? Порывы ль музыки веселой, И, словом, этот вихрь утех, Больным душою столь тяжелый? Или двусмысленно взглянуть Посмел на Нину кто-нибудь? Иль лишним счастием блистало Лицо у Ольги молодой? Что б ли было, ей дурно стало, Она уехала домой. Глухая ночь. У Нины в спальной, Лениво споря с темнотой, Перед иконой золотой Лампада точит свет печальный, То пропадет во мраке он, То заиграет на окладе; Кругом глубокий, мертвый сон! Меж тем в блистательном наряде, В богатых перьях, жемчугах, С румянцем странным на щеках, Ты ль это, Нина, мною зрима? В переливающейся мгле Зачем сидишь ты недвижима, С недвижной думой на челе? Дверь заскрипела, слышит ухо Походку чью-то на полу; Перед иконою, в углу, Стал и закашлял кто-то глухо. Сухая, дряхлая рука Из тьмы к лампаде потянулась; Светильню тронула слегка, Светильня сонная очнулась, И свет нежданный и живой Вдруг озаряет весь покой: Княгини мамушка седая Перед иконою стоит, И вот уж, набожно вздыхая, Земной поклон она творит. Вот поднялась, перекрестилась; Вот поплелась было домой; Вдруг видит Нину пред собой, На полпути остановилась. Глядит печально на нее, Качает старой головою: "Ты ль это, дитятко мое, Такою позднею порою?.. И не смыкаешь очи сном, Горюя бог знает о чем! Вот так-то ты свой век проводишь, Хоть от ума, да неумно; Ну, право, ты себя уходишь, А ведь грешно, куда грешно! И что в судьбе твоей худого? Как погляжу я, полон дом Не перечесть каким добром; Ты роду-звания большого; Твой князь приятного лица, Душа в нем кроткая такая,- Всечасно вышнего творца Благословляла бы другая! Ты позабыла бога... да, Не ходишь в церковь никогда; Поверь, кто господа оставит, Того оставит и господь; А он-то духом нашим правит, Он охраняет нашу плоть! Не осердясь, моя родная; Ты знаешь, мало ли о чем Мелю я старым языком, Прости, дай ручку мне". Вздыхая, К руке княгнниной она Устами ветхими прильнула - Рука ледяно-холодна. В лицо ей с трепетом взглянула - На ней поспешный смерти ход; Глаза стоят и в пене рот... Судьбина Нины совершилась, Нет Нины! ну так что же? нет! Как видно, ядом отравилась, Сдержала страшный свой обет! Уже билеты роковые, Билеты с черною каймой, На коих бренности людской Трофеи, модой принятые, Печально поражают взгляд; Где сухощавые Сатурны С косами грозными сидят, Склонясь на траурные урны; Где кости мертвые крестом Лежат разительным гербом Под гробовыми головами, - О смерти Нины должну весть Узаконенными словами Спешат по городу разнесть. В урочный день, на вынос тела, Со всех концов Москвы большой Одна карета за другой К хоромам князя полетела. Обсев гостиную кругом, Сначала важное молчанье Толпа хранила; но потом Возникло томное жужжанье; Оно росло, росло, росло И в шумный говор перешло. Объятый счастливым забвеньем, Сам князь за дело принялся И жарким богословским преньем С ханжой каким-то занялся. Богатый гроб несчастной Нины, Священством пышным окружен, Был в землю мирно опущен; Свет не узнал ее судьбины. Князь, без особого труда, Свой жребий вышней воле предал. Поэт, который завсегда По четвергам у них обедал, Никак, с желудочной тоски Скропал на смерть ее стишки. Обильна слухами столица; Молва какая-то была, Что их законная страница В журнале дамском приняла. 1825-1828
Примечания
Бал (стр. 30). Отрывки из первоначальной редакции поэмы дают автографы: 1) «Бальный вечер», ст. 1—168 (Истор. Музей, 249 (146) — здесь имеется отброшенное впоследствии вступление (см. «автограф I», на стр. 171) и разночтение к ст. 7—18, 27—28, 32, 44, 75—80, 85, 103, 108, 143; 2) «Бал, отрывок», ст. 1—43 в альбоме с надписью «Souvenir» (Пушк. Дом Акад. Наук) дает новое чтение в ст. 5 и 31. В ст. 16—17, 27—28 и 32 совпадает с автографом Истор. Музея; 3) Отрывок — ст. 5—32 в письме Баратынского к Н. В. Путяте конца февраля 1825 г. (Мурановский Архив). Здесь ст. 7—13, 16—17 и 32 совпадают с автографом Истор. Музея, ст. 28 дает новое разночтение.
Близость всех трех автографов заставляет предполагать единую дату их. Два последние датируются 1825 г., очевидно к тому же времени относится рукопись Истор. Музея.
Поэма предполагалась к напечатанию в альманахе Бестужева и Рылеева — «Звездочка» на 1826 г. (см. о нем примечание к «Эде»). Среди материалов «Звездочки», опубликованных в «Русск. Старине», 1883, кн. III, стр. 43—100, отрывок из «Бала», ст. 5—42, с подписью «Е. Б.» и датой: «декабрь 1825 г.». В отрывке этом ст. 7—13 и 16—18 читаются как в автографе Истор. Музея, ст. 28, 31—32 — как в письме к Путяте, и ст. 5 — как в альбомном автографе. Ст. 33—36 пропущены, новые разночтения в ст. 29 и 36.
Отрывки из поэмы печатались: 1) В «Моск. Телеграфе», 1827, ч. XIII, № 1, стр. 3 — «Отрывок из поэмы», ст. 1—56. В основном текст совпадает с автографом Истор. Музея. Новое разночтение к ст. 53. 2) «Сев. Цветы», 1828, стр. 84, «Отрывок из поэмы Бальный вечер», ст. 471—518. Текст совпадает с окончательной редакцией, кроме ст. 488.
Полностью поэма вышла в 1828 г. отдельной книжкой, вместе с «Графом Нулиным» Пушкина, под заглавием «Две повести в стихах». Здесь текст отличается от позднейшей редакции разночтениями в ст. 271, 293, 327—332, 336, 477, 527, 539, 551, 578, 592, 598, 615.
На экземпляре книжки «Две повести в стихах», подаренном Баратынским Софье Львовне Энгельгардт, имеются поправки рукой Баратынского, отчасти вошедшие в изд. 1835 г, отчасти неизвестные в печати. «Бал» начат Баратынским в Финляндии в начале 1825 г. В конце февраля он посылает Н. В. Путяте отрывок из поэмы (см. выше). 15 октября 1828 г. П. А. Вяземский пишет А. И. Тургеневу, что Баратынский «кончил... свой «Бальный Вечер» (Остафьевский Архив, т. III, стр. 179).
Материал для комментария к поэме мы находим в письме Баратынского к Путяте: «В самой поэме ты узнаешь Гельсингфорсские впечатления. Она моя героиня» (письмо от 29 марта 1825 г., см. изд. Соч. Баратынского, 1884, стр. 522).
«Гельсингфорсские впечатления» — знакомство и увлечение А. Ф. Закревской (см. примечания к «Как много ты в немного дней»). Она — героиня «Бала». Царица, Клеопатра, русалка, Магдалина, Цирцея, Альсина — ряд имен, характеризовавших Закревскую. Силу ее обаяния Баратынский испытал на себе: «Хотя я знаю, — писал он Путяте, — что опасно и глядеть на нее и ее слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия» (письмо к Н. В. Путяте 1825 г. Мурановский
Архив. Ср. эту цитату с стихами поэмы 22—112). «Про нашу царицу можно сказать: «La voilà telle que les passions l’ont faite».1 Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся, но глубокое, унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, под счастливым небом полдня, окруженную миртами и сиренями — вид очаровательный, воздух благоуханный; но гробница все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу: вот чувство, с которым я приближался к женщине, тебе еще больше нежели мне знакомой» (там же). Реальные факты биографии Закревской послужили основой сюжета «Бала», равно как и прозаических отрывков Пушкина «Гости съезжались на дачу» (вместе с «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.») и «На углу маленькой площади». Прозаические наброски повести с героиней Вольской-Закревской были написаны Пушкиным приблизительно тогда же, когда и знаменитый «Портрет», характеризующий Закревскую стихами: И мимо всех условий света Стремится до утраты сил, Как беззаконная комета В кругу расчисленных светил.
Зарисовка облика Закревской и отношение к ней высшего света дано и Баратынским и Пушкиным в полном согласии с дошедшими до нас мемуарными данными о ней.
В «Семейной хронике» Л. Растопчина так характеризует Закревскую: «Графиня Закревская была весьма оригинальной личностью, выведенной во многих романах того времени. Она давала обильную пищу злословию, и по всей Москве ходили сплетни на ее счет. Очень умная, без предрассудков, нисколько не считавшаяся с условными требованиями морали и внешности, она обладала способностью искренней привязанности». В письмах А. Я. Булгакова к брату, представляющих собой хронику петербургских и московских сплетен 20-х годов, немало о связях и приключениях «Грушеньки». В одном из писем Булгаков сообщает о романе Закревской о принцем Кобургским.2 В другом по этому поводу пишет: «Я слышал, что на бале во Флоренции Кобургский объявил А. Ф., что не может ехать за нею в Ливорно; она упала в обморок и имела обыкновенные свои припадки. Этому был свидетелем не один человек, то мудрено ли, что все о том говорят» (письмо от 4 октября 1823 г. — «Русск. Архив», 1901, т. I, стр. 585).
Весьма возможно, что история обморока Закревской на бале была в свое время рассказана Баратынскому (может быть его друзьями Путятой и Мухановым, адъютантами Закревского), — она могла послужить сюжетом к соответствующей сцене «Бала». Современники узнавали в «Бале» Закревскую. Вяземский писал «увивающемуся» вокруг Закревской Пушкину: «Мое почтение княгине
Нине. Да смотри непременно, а не то ты из ревности и не передашь» (из письма 23 января 1829 г. — переписка Пушкина, т. II). Описание наряда Нины у Баратынского, вероятно, было списано с натуры. Л. Растопчина отмечает в своей «Семейной хронике» любовь Закревской к экстравагантным, прозрачным одеждам, «обнаруживающим все тайные изгибы монументального тела». Приблизительно тот же костюм, что на героине в «Бале», — на известном литографированном портрете Закревской 30-х годов (см. его воспроизведение выше). Фоном драматического сюжета поэмы является сатира на московское общество, так называемый свет. Таковы гости на бале в начале поэмы и в конце на похоронах княгини Нины. Фамусовско-скалозубовский облик «не весьма сентиментального мужа» довершает картину. Поэма оканчивается характерной в этом смысле эпиграммой на «Дамский Журнал» Шаликова с его «салонной поэзией».
Из всех «романтических» поэм Баратынского «Бал» пользовался наибольшим успехом. Полевой приветствовал «Бал» как крупный и успешный сдвиг в его творчестве: «Новая поэма его (Баратынского) доказывает, что с той степени, на которой он был доныне в современной литературе, сделан им шаг и весьма значительный. Бешенство страстей, которые тревожат от времени до времени стоячие воды тихого и огромного озера, называемого большим светом, дало поэту нашему основание его творения, а пестрота подробностей, однообразие главных форм, противоречия светской жизни с природою дали ему краски блестящие, поразительные». Охарактеризовав героев поэмы, Полевой заключает: «Огонь поэзии освежает темную лампу светской жизни и ярко отражает изображения на оной» («Моск. Телеграф», 1828, № 24, стр. 475). В «Набросках статей о Баратынском» Пушкин дает весьма высокую оценку «Бала»: «Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной — поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию». «Нина исключительно занимает нас. Характер ее новый развит con amore,1 широко и с удивительным искусством, для него поэт наш создал совершенно свободный язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики — для нее расточил он всю элегическую негу, всю прелесть своей поэзии».
Кроме того положительную оценку поэме дали: «Сев. Пчела» (1828, № 150, 15 декабря), «Сев. Цветы» (1829, статья Сомова «Обзор российской словесности за 1828 г.») и «Бабочка» (1829, № 2, 3, 5). Отрицательное мнение о «Бале» было представлено в журналах, враждебных романтическому направлению. Нападение Шаликова («Дамский Журнал», 1829, ч. XXV, № 4), критика «Атенея» (1829, № 1, стр. 79) и особенно Н. И. Надеждина («Вестн. Европы», № 2 и 3) были направлены на романтические «безнравственные» характеры и тематику поэмы, и на зависимость ее от поэм Пушкина.
В отзыве 1842 г. Белинский отмечал в «Бале» отход Баратынского от намеченного в «Эде» сниженного реалистического повествования в сторону романтического стиля.