[Книги на опушке]  [BioSerge Suite]


Карл Маркс и Фридрих Энгельс
Полное собрание сочинений. Том 46-1


[К. Маркс и Ф.Энгельс. Полное собрание сочинений]



Карл Маркс

К.Маркс

И

Ф.Энгельс

Том 46

часть I


Содержание

    ПРЕДИСЛОВИЕ
    БАСТИА И КЭРИ
      ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
      ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ
    ВВЕДЕНИЕ
      I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ)
        1. ПРОИЗВОДСТВО
        2. ОБЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ ПРОИЗВОДСТВА К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ, ОБМЕНУ, ПОТРЕБЛЕНИЮ
          а) [ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО]
          b) РАСПРЕДЕЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО
          с) НАКОНЕЦ, ОБМЕН И ОБРАЩЕНИЕ. ОБМЕН И ПРОИЗВОДСТВО
        3. МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
        4. ПРОИЗВОДСТВО. СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ. ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ОТНОШЕНИЯ ОБЩЕНИЯ. ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА И ФОРМЫ СОЗНАНИЯ В ИХ ОТНОШЕНИИ К ОТНОШЕНИЯМ ПРОИЗВОДСТВА И ОБЩЕНИЯ. ПРАВОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
    КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
      II. ГЛАВА О ДЕНЬГАХ
        [А) НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ПРУДОНИСТСКОЙ КОНЦЕПЦИИ «РАБОЧИХ ДЕНЕГ». ДЕНЬГИ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ТОВАРНОЙ ФОРМЫ ПРОДУКТА]
          [1) НЕПОНИМАНИЕ ПРУДОНИСТАМИ ВНУТРЕННЕЙ СВЯЗИ МЕЖДУ ПРОИЗВОДСТВОМ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕМ И ОБРАЩЕНИЕМ И ПЕРВЕНСТВУЮЩЕЙ РОЛИ ОТНОШЕНИЙ ПРОИЗВОДСТВА]
            [а) Иллюзии прудониста Даримона: ошибочное отождествление денежного обращения с кредитом и преувеличение роли банков в регулировании денежного рынка]
            [б) Ошибочное объяснение кризисов привилегированным положением золота и серебра. Вопрос об обратимости банкнот в золото и серебро. Невозможность революционизировать буржуазные производственные отношения посредством банковских и денежных реформ]
          [2) СВЯЗЬ ТЕОРИИ ОБРАЩЕНИЯ ПРУДОНА С ЕГО ОШИБОЧНОЙ ТЕОРИЕЙ СТОИМОСТИ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ДЕНЕГ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА]
            [а) Иллюзия прудонистов о возможности устранить пороки буржуазного общества посредством введения «рабочих денег»]
              [α) Несовместимость «рабочих денег» с ростом производительности труда]
              [β) Несовместимость «рабочих денег» с реальным различием между стоимостью и ценой товаров]
            [б) Превращение продукта в товар, а стоимости товара в деньги в процессе обмена]
            [в) Развитие в деньгах противоречий, присущих товарной форме продукта и основанному на ней капиталистическому способу производства. Возможность кризисов]
            [г) Несовместимость «рабочих денег» с товарной формой продукта]
          [3) ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА В ОТЛИЧИЕ ОТ ДОКАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ФОРМАЦИЙ И ОТ БУДУЩЕГО КОММУНИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА]
          [4) ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ В УСЛОВИЯХ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]
          [5) РАЗВИТИЕ ДЕНЕЖНОЙ ФОРМЫ СТОИМОСТИ В РЕЗУЛЬТАТЕ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ХАРАКТЕР ПРОИЗВОДСТВА В БУРЖУАЗНОМ ОБЩЕСТВЕ В ОТЛИЧИЕ ОТ ОБЩЕСТВЕННОГО ХАРАКТЕРА ПРОИЗВОДСТВА ПРИ КОММУНИЗМЕ]
          [6) БЛАГОРОДНЫЕ МЕТАЛЛЫ КАК НОСИТЕЛИ ДЕНЕЖНОГО ОТНОШЕНИЯ]
            а) Золото и серебро в сопоставлении с другими металлами
            b) Колебания соотношения стоимостей различных металлов
        [Б) ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОЕ ОБРАЩЕНИЕ]
          [1) ВЗАИМООБУСЛОВЛЕННОСТЬ ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ И ОБРАЩЕНИЯ ДЕНЕГ]
          [2) ТРИ ОСНОВНЫХ ФУНКЦИИ ДЕНЕГ В ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОМ ОБРАЩЕНИИ И ВОЗНИКАЮЩИЕ МЕЖДУ НИМИ ПРОТИВОРЕЧИЯ]
            а) [Деньги как мера стоимостей]
            b) [Деньги как средство обращения]
            с) Деньги как материальный представитель богатства (накопление денег)
              (α) К вопросу о соотношении между меновой стоимостью и ценой. Противоречия между функциями депег как меры стоимостей и как средства обращения]
              [β) Выход денег за рамки простого обращения в их функции материального представителя богатства. Деньги как самоцель. Деньги как средство платежа. Переход к деньгам как капиталу]
      [III.] ГЛАВА О КАПИТАЛЕ
        [Отдел первый.] ПРОЦЕСС ПРОИЗВОДСТВА КАПИТАЛА
          [А)] ПРЕВРАЩЕНИЕ ДЕНЕГ В КАПИТАЛ
            [1) ПРОСТОЕ ОБРАЩЕНИЕ ТОВАРОВ В СИСТЕМЕ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА. БУРЖУАЗНОЕ РАВЕНСТВО И БУРЖУАЗНАЯ СВОБОДА]
            [2) КАПИТАЛ КАК ГОСПОДСТВУЮЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]
            [3) ПЕРЕХОД ОТ ПРОСТОГО ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ К КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМУ ПРОИЗВОДСТВУ]
              а)] Обращение и проистекающая из обращения меновая стоимость как предпосылка капитала
              [б)] Меновая стоимость, проистекающая из обращения, предпосылающая себя обращению, сохраняющаяся в нем и умножающая себя посредством труда
            [4)] ДВА РАЗЛИЧНЫХ ПРОЦЕССА В ОБМЕНЕ МЕЖДУ КАПИТАЛОМ И ТРУДОМ
              [а) Вводные замечания]
              [б) К вопросу о расчленении исследования о капитале. Капитал и современная земельная собственность. Переход от земельной собственности к наемному труду. Рынки]
              [в)] Обмен между капиталом и рабочей силой
              [г)] Процесс труда, включенный в капитал
          [Б)] ПРОЦЕСС ТРУДА И ПРОЦЕСС УВЕЛИЧЕНИЯ СТОИМОСТИ
            [1)] ПРЕВРАЩЕНИЕ ТРУДА В КАПИТАЛ
            [2) САМОВОЗРАСТАНИЕ СТОИМОСТИ КАК НЕОБХОДИМОЕ УСЛОВИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОИЗВОДСТВА]
            [3) ПРИБАВОЧНЫЙ ТРУД КАК ИСТОЧНИК ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ. ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ КАПИТАЛА]
            [4) ПРОБЛЕМА ВОЗНИКНОВЕНИЯ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ В ИСТОРИИ БУРЖУАЗНОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ. БУРЖУАЗНОЕ БОГАТСТВО КАК ПОСРЕДНИК МЕЖДУ МЕНОВОЙ СТОИМОСТЬЮ И ПОТРЕБИТЕЛЬНОЙ СТОИМОСТЬЮ]
            [5) ВЛИЯНИЕ РОСТА ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОЙ СИЛЫ ТРУДА НА ВЕЛИЧИНУ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ. УМЕНЬШЕНИЕ ПРИРОСТА ОТНОСИТЕЛЬНОЙ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ ПО МЕРЕ УВЕЛИЧЕНИЯ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОЙ СИЛЫ ТРУДА]
          [В)] АБСОЛЮТНАЯ И ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ПРИБАВОЧНАЯ СТОИМОСТЬ
            [1)] О ВОЗРАСТАНИИ СТОИМОСТИ КАПИТАЛА. [ОШИБКИ И НЕЯСНОСТИ У РИКАРДО В ЭТОМ ВОПРОСЕ]
            [2)] ПОСТОЯННЫЙ И ПЕРЕМЕННЫЙ КАПИТАЛ
              [а) Сохранение стоимости постоянного капитала в процессе производства]
              [б) Сохранение потребительной стоимости постоянного капитала посредством нового живого труда]
            [3) СООТНОШЕНИЕ МЕЖДУ ПОСТОЯННЫМ И ПЕРЕМЕННЫМ КАПИТАЛОМ]
              [а) Различная роль постоянного и переменного капитала в образовании нормы прибыли]
              [б) Норма прибыли и норма прибавочной стоимости]
              [в) Рост постоянной части капитала по отношению к его переменной части как выражение роста производительности труда]
            [4) ДВОЯКАЯ ТЕНДЕНЦИЯ КАПИТАЛА: К РАСШИРЕНИЮ ПРИМЕНЯЕМОГО ЖИВОГО ТРУДА И К СОКРАЩЕНИЮ НЕОБХОДИМОГО ТРУДА]
        [Отдел второй] ПРОЦЕСС ОБРАЩЕНИЯ КАПИТАЛА
          [А) ВОСПРОИЗВОДСТВО И НАКОПЛЕНИЕ КАПИТАЛА В ПРОЦЕССЕ ЕГО ОБРАЩЕНИЯ]
            [1)] ПЕРЕХОД КАПИТАЛА ИЗ ПРОЦЕССА ПРОИЗВОДСТВА В ПРОЦЕСС ОБРАЩЕНИЯ. [ЕДИНСТВО И ПРОТИВОРЕЧИЕ МЕЖДУ ПРОЦЕССОМ СОХРАНЕНИЯ СТОИМОСТИ ПРИМЕНЕННОГО КАПИТАЛА, ПРОЦЕССОМ УВЕЛИЧЕНИЯ ЕГО СТОИМОСТИ И ПРОЦЕССОМ РЕАЛИЗАЦИИ СТОИМОСТИ ПРОИЗВЕДЕННОГО ПРОДУКТА]
            [2) СТРЕМЛЕНИЕ КАПИТАЛА К БЕЗГРАНИЧНОМУ РАЗВИТИЮ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ СИЛ.] ГРАНИЦЫ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОИЗВОДСТВА, ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО
            [3) ОТРИЦАНИЕ ПЕРЕПРОИЗВОДСТВА БУРЖУАЗНЫМИ ЭКОНОМИСТАМИ. НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА ОБЪЯСНЕНИЯ ЕГО У ПРУДОНА.] КАК ЭТО ВОЗМОЖНО, ЧТО РАБОЧИЙ В ЦЕНЕ ПОКУПАЕМОГО ИМ ТОВАРА ОПЛАЧИВАЕТ ПРИБЫЛЬ и т. д. И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ПОЛУЧАЕТ СВОЮ НЕОБХОДИМУЮ ЗАРАБОТНУЮ ПЛАТУ
            [4) ПРОЦЕСС КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО НАКОПЛЕНИЯ]
              [а) Превращение прибавочного труда в капитал как специфическая особенность капиталистического накопления]
              [б) Образование общей нормы прибыли и ее влияние на заработную плату рабочего. Реализация прибавочной стоимости в обмене между капиталистами]
              [в) Пропорции капиталистического накопления. Обесценение капитала во время кризисов]
              [г) Полагание капитала в качестве денег в их различных функциях. «Капитал вообще» как экономическая категория]
              [д) Образование добавочного капитала. Превращение условий капиталистического производства в результаты самого наемного труда. Воспроизводство отношения между трудом и капиталом]
            [5)] ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ НАКОПЛЕНИЕ КАПИТАЛА
              [а) Исторические предпосылки капитала и их отношение к уже существующему капиталистическому производству]
              [б) Личные услуги как противоположность производительного наемного труда]
          |Б)] ФОРМЫ, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМУ ПРОИЗВОДСТВУ
            [1) ПРИРОДНЫЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ПРИСВОЕНИЯ ИНДИВИДОМ ОБЪЕКТИВНЫХ УСЛОВИЙ ТРУДА. РАЗЛИЧНЫЕ ФОРМЫ ОБЩИНЫ]
              [а) Первоначальная собственность работающих индивидов на природные условия их труда]
              [б) Азиатская форма собственности]
              [в) Античная форма собственности]
              [г) Германская форма собственности, ее отличие от азиатской и от античной форм собственности]
              [д) Ограниченный характер производственных отношений общинного строя. Богатство в древнем мире, в буржуазном обществе и при коммунизме]
              [е) Путаница у Прудона по вопросу о происхождении собственности. Действительные предпосылки возникновения собственности. Рабство и крепостничество]
              [ж) Причины разложения общины и покоящейся на ней собственности]
            [2) ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС ВОЗНИКНОВЕНИЯ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ]
              [а) Разложение докапиталистических форм отношения работника к объективным условиям труда]
              [б) Отделение объективных условий труда от самого труда. Первоначальное образование капитала]
    УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
    УКАЗАТЕЛЬ ЦИТИРУЕМОЙ И УПОМИНАЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
    УКАЗАТЕЛЬ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ ЦИТИРУЕМЫХ КНИГ
    Подстрочные примечания автора и редакции
    Примечания редакции

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сорок шестой том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит семь экономических рукописей К. Маркса, созданных им в период с июля 1857 по март 1859 года.: 1) «Бастиа и Кэри» (июль 1857 г.); 2) «Введение» (август 1857 г.); 3) «Критика политической экономии» (черновой набросок 1857—1858 годов) (октябрь 1857 — май 1858 г.); 4) «Указатель к семи тетрадям», из которых состоит рукопись «Критика политической экономии» (июнь 1858 г.); 5) Фрагмент первоначального текста второй главы первого выпуска «К критике политической экономии» и начало третьей главы (август — октябрь 1858 г.); 6) «Рефераты к моим собственным тетрадям» (февраль 1859 г.); 7) Набросок плана главы о капитале (февраль — март 1859 г.).

Эти рукописи были впервые полностью опубликованы на языке оригинала Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в 1939—1941 гг. в двух частях в издании: К. Marx. «Grundrisse der Kritik der politischen Oekonomie (Rohentwurf)».

Экономические рукописи 1857—1859 годов подытоживают целый период напряженной теоретической деятельности Маркса в области политической экономии, начавшийся приблизительно в июле 1850 г., вскоре после переезда Маркса в Лондон, и являющийся продолжением периода сороковых годов. Сороковые годы XIX века были важным этапом в развитии марксистской экономической теории. Именно в этот период в таких своих работах, как «Экономическо-философские рукописи 1844 года», «Святое семейство», «Положение рабочего класса в Англии», «Немецкая идеология», «Нищета философии», «Наемный труд и капитал», «Речь о свободе торговли», «Манифест Коммунистической партии», Маркс и Энгельс разработали свое диалектико-материалистическое понимание истории, распространили диалектический материализм на познание человеческого общества. Это позволило им уже в сороковые годы выступить с последовательной критикой буржуазного общества. В названных выше работах Маркс и Энгельс разработали свое учение о классовой борьбе; они вскрыли сущность классовых антагонизмов в капиталистическом обществе, показали, что социализм есть неминуемый результат действующих в буржуазном обществе экономических законов, что капитализм не вечен, что он сам создает себе могильщика в лице рабочего класса; они показали неизбежность периодических кризисов перепроизводства в буржуазном обществе, являющихся выражением непримиримых противоречий капитализма.

Из материалистического понимания истории вытекала исключительная роль экономической теории во всей системе марксизма. Вот почему Маркс, сформулировав в сороковые годы основные положения диалектико-материалистического понимания истории, свое главное внимание уделяет исследованию современного ему капиталистического общества. В работах сороковых годов Маркс уже приступил к детальной разработке своей экономической теории. В этих работах были созданы необходимые предпосылки и развиты отдельные элементы будущей теории стоимости и прибавочной стоимости, которые требовали дальнейшего углубления и развития для того, чтобы составить цельное экономическое учение. Здесь не был еще осуществлен тот скачок от буржуазной трактовки обмена труда на капитал, который знаменовал бы собой революционный переворот в политической экономии. В работах второй половины сороковых годов Маркс лишь подошел к свершению самого переворота в политической экономии.

Поэтому когда Маркс после поражения революций 1848— 1849 гг. поселился в Лондоне — этом весьма удобном «наблюдательном пункте» для изучения буржуазного общества — и получил возможность возобновить свои занятия политической экономией, он, по его собственным словам, приступил к делу опять с самого начала, пополняя, развивая и углубляя те экономические познания, которых он достиг в сороковые годы. До июля 1857 г. работа Маркса заключалась главным образом в собирании и критическом освоении огромного литературного материала по экономическим вопросам, а также в непосредственном изучении всех сколько-нибудь значительных событий и фактов современной Марксу экономической жизни Англии и других стран.

О масштабах научных исследований Маркса в пятидесятые годы свидетельствуют многочисленные тетради с выписками из работ буржуазных экономистов, из официальных документов и периодической прессы. С особенной тщательностью Маркс штудировал вновь труды А. Смита и Д. Рикардо. С 1850 по 1853 год Маркс заполнил 24 тетради выписок, пронумерованные им самим римскими цифрами от I до XXIV. К указанному периоду относится также еще ряд тетрадей с выписками, не пронумерованных Марксом. Кроме того, в это же время и позже Марксом было заполнено несколько тетрадей, содержащих группировку цитат по определенным темам (по проблемам земельной ренты, денег и т. д.) с краткими комментариями Маркса к некоторым из этих цитат. Это была как бы первичная обработка накопленного материала.

В письмах, относящихся к этому периоду, Маркс рассказывает о своих экономических занятиях. «С 9 часов утра до 7 часов вечера я бываю обычно в Британском музее, — сообщал он 27 июня 1851 г. Вейдемейеру. — Материал, над которым я работаю, так дьявольски обширен, что, несмотря на все напряжение, мне не удастся закончить работу раньше, чем через 6—8 недель. К тому же, постоянно возникают всевозможные практические помехи, неизбежные при тех нищенских условиях, в которых здесь приходится прозябать. Но «вопреки всему, всему» дело быстро двигается к концу. Надо же когда-нибудь во что бы то ни стало кончить» (настоящее издание, т. 27, стр. 489).

Первые теоретические результаты этих своих исследований Маркс имел уже в самом начале 1851 года. Об этом свидетельствуют два его письма к Энгельсу (от 7 января и 3 февраля), в которых Маркс подверг критике теорию земельной ренты Рикардо, опиравшуюся на мальтусовский «закон» убывающего плодородия почвы, и рикардовскую теорию денежного обращения, исходившую из количественной теории денег. Эти письма Маркса, так же как и его критический комментарий к работе Рикардо «О началах политической экономии и налогового обложения», содержащийся в IV и VIII тетрадях с выписками, характеризуют те успехи в исследовании капиталистического способа производства, которых Маркс достиг в начале пятидесятых годов.

Особое внимание в своих статьях и письмах пятидесятых годов Маркс уделял проблеме экономических кризисов, рассматривая их как провозвестников революционной ситуации. Ожидание кризиса, разразившегося в 1857 году, и нового революционного подъема, связанного с кризисом, заставило Маркса форсировать свои экономические занятия. В феврале 1855 г. Маркс сообщал Энгельсу о том, что он «перечитывал свои собственные тетради по политической экономии — если не с целью обработки материала, то, во всяком случае, с целью овладеть им и иметь в готовом для обработки виде» (настоящее издание, т. 28, стр. 363).

Летом 1857 г. Маркс дважды приступал к изложению своей экономической теории и оба раза прерывал эту работу.

Написанный в июле 1857 г. незаконченный набросок о вульгарных экономистах Бастиа и Кэри свидетельствует о том, насколько далеко Маркс в это время уже продвинулся в своей критике буржуазной политической экономии. Если в предыдущих работах Маркса только еще намечалось деление буржуазных экономистов на два основных течения, то здесь дана совершенно четкая характеристика классической школы в буржуазной политической экономии и ее вульгарного направления, свидетельствующего о деградации буржуазной экономической мысли.

Бастиа и Кэри являли собой пример вульгарных экономистов, доказывавших «гармонию производственных отношений там, где экономисты-классики наивно обрисовывали их антагонистичность» (настоящий том, часть I, стр. 4). Маркс мастерски анализирует экономические условия, породившие взгляды этих двух экономистов, и показывает, что «совершенно различная, даже противоположная национальная среда, в условиях которой пишут Кэри и Бастиа, вызывает у них тем не менее одинаковые устремления» (там же). Эти вульгарные экономисты считали капиталистическое производство вечным естественным идеалом гармонического развития общества, а антагонистические противоречия буржуазного общества они пытались объяснить наличием в нем феодальных пережитков. Этим антиисторическим и откровенно апологетическим взглядам Маркс противопоставил свое учение об общественно-экономической формации, согласно которому действие экономических законов в более развитых капиталистических странах отличается от действия этих законов в менее развитых капиталистических странах лишь формой проявления.

Другой незаконченный набросок — знаменитое «Введение» — был написан Марксом в конце августа 1857 года. Впоследствии Маркс отказался от опубликования «Введения», не желая предвосхищать те общие выводы, которые должны были явиться итогом всего исследования.

«Введение» показывает, что к осени 1857 г. Марксом уже были детально разработаны методологические основы его экономической теории. Маркс исходит здесь из основных выводов открытого им еще в сороковые годы материалистического понимания истории, прежде всего — из положения о примате общественного производства. При этом в отличие от буржуазных экономистов, объявлявших капиталистическое производство вечным и рассуждавших о производстве вообще, Маркс говорит во «Введении» об общественно-определенном производстве, о современном буржуазном производстве как о предмете своего исследования.

Критически проанализировав во «Введении» деление буржуазными экономистами предмета политической экономии на производство, распределение, обмен и потребление, Маркс показал, что все эти моменты представляют собой части единого целого, между которыми имеет место взаимодействие. Рассматривая производство только с его вещественной стороны, буржуазные экономисты (в их числе и экономисты-классики) объявляли собственным предметом политической экономии отношения распределения. Анализ диалектического единства всех моментов общественного производства позволил Марксу преодолеть ограниченность буржуазной политической экономии в понимании предмета своего исследования и от форм распределения, являющихся лишь выражением форм производства, перейти к рассмотрению производственных отношений в качестве подлинного предмета экономической науки.

Во «Введении» Марксом впервые дана характеристика научного метода восхождения от абстрактного к конкретному как метода политической экономии, а также критика идеалистического понимания этого метода Гегелем. Диалектико-материалистическая интерпретация Марксом метода восхождения от абстрактного к конкретному предполагает, что конкретное, выступая в качестве исходного пункта теоретического анализа, в конце исследования предстает как единство многообразного, как синтез многих определений. Научные абстракции в теории Маркса неразрывно связаны с конкретной действительностью как со своей предпосылкой, а ход абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, в общем и целом соответствует действительному историческому процессу.

Исходя из своего понимания предмета и метода политической экономии, Маркс во «Введении» дал первую разработку структуры своего будущего экономического труда, охватывающую все важнейшие стороны буржуазного общества. «Расчленение предмета, — писал там Маркс, — очевидно, должно быть таково: 1) Всеобщие абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам общества... 2) Категории, которые составляют внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные классы. Капитал, наемный труд, земельная собственность. Их отношение друг к другу. Город и деревня. Три больших общественных класса. Обмен между ними. Обращение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного общества в форме государства... «Непроизводительные» классы. Налоги. Государственный долг. Публичный кредит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отношения производства. Международное разделение труда. Международный обмен. Вывоз и ввоз. Вексельный курс. 5) Мировой рынок и кризисы» (настоящий том, часть I, стр. 45).

Осенью 1857 г. разразился сильнейший экономический кризис, побудивший Маркса самым энергичным образом заняться непосредственной разработкой своей экономической теории. В то же самое время Марксом был собран настолько обильный материал по проблеме кризисов, что наряду с серией статей в «New-York Daily Tribune» он хотел даже написать совместно с Энгельсом специальную работу на эту тему. Для этой цели Маркс завел специальные «регистрационные книги», в которых отмечал развитие кризиса в крупнейших капиталистических странах. Но вскоре все основное внимание Маркса было поглощено подведением итогов его экономических исследований пятидесятых годов. Маркс очень спешил с этой работой, полагая, что углубление экономического кризиса может привести к революционной ситуации. «Я работаю, как бешеный, ночи напролет над подытоживанием своих экономических исследований, — писал он Энгельсу 8 декабря 1857 г., — чтобы до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах» (настоящее издание, т. 29, стр. 185). В тот же самый день жена Маркса в своем письме к другу и соратнику Маркса и Энгельса Конраду Шрамму следующим образом описывала ход работы Маркса: «Вы легко можете себе представить, какое приподнятое настроение у Мавра. Вновь вернулась вся его прежняя работоспособность и энергия, так же как бодрость и веселость духа... Днем Карл работает, чтобы обеспечить хлеб насущный, ночами — чтобы завершить свою политическую экономию. Теперь... эта работа стала необходимой потребностью времени» (там же, стр. 531).

С октября 1857 по май 1858 года Марксом была создана обширная — объемом свыше 50 печатных листов — рукопись, которой он дал название «Критика политической экономии» и которая представляет собой первый черновой набросок будущего «Капитала». Этой рукописи принадлежит исключительно важное место в истории марксизма. Здесь впервые Маркс разработал свою теорию стоимости, а на ее основе — теорию прибавочной стоимости, этот «краеугольный камень экономической теории Маркса» (Ленин), совершив тем самым, по словам Энгельса, свое второе великое открытие, которое вместе с открытием материалистического понимания истории превратило социализм из утопии в науку.

Рукопись 1857—1858 гг. непосредственно вводит читателя в самый метод исследования, применяемый Марксом, в его творческую лабораторию, дает возможность шаг за шагом проследить процесс создания Марксом его экономического учения. Впоследствии Маркс изложил свою экономическую теорию в «Капитале», но, как отмечал сам Маркс, «способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа исследования. Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение» (настоящее издание, т. 23, стр. 21). В рукописи «Критика политической экономии» и зафиксирован процесс исследования Марксом капиталистического способа производства, процесс рождения новой теории.

Рукопись 1857—1858 гг. открывается «Главой о деньгах», обозначенной у Маркса римской цифрой II. Это объясняется тем, что главе о деньгах Маркс собирался предпослать главу, которой он сначала хотел дать название «Стоимость» (на последней странице рукописи 1857—1858 гг. под римской цифрой I содержится набросок начала этой главы), а впоследствии — в работе «К критике политической экономии» — дал название «Товар».

«Главу о деньгах» Маркс начал с критики мелкобуржуазных экономических воззрений Прудона, прежде всего — прудоновской теории денег. Критику прудонизма, отмежевание от этого «лжебрата» Маркс считал важной задачей научного социализма. «Чтобы расчистить путь социализму критическому и материалистическому, стремящемуся сделать понятным действительное историческое развитие общественного производства, — отмечал впоследствии Маркс, — надо было резко порвать с той идеалистической политической экономией, последним воплощением которой был, сам того не сознавая, Прудон» (настоящее издание, т. 19, стр. 231—232).

Критика теории Прудона, направленной на реформирование буржуазного общества, была дана Марксом в «Нищете философии», но там Маркс еще в значительной мере опирался на экономические воззрения Рикардо. В рукописи 1857—1858 гг. Маркс осуществил критику прудонизма уже с позиций созданной им экономической теории. Маркс полностью опроверг тезис прудонистов о возможности путем реформы банков уничтожить антагонистические противоречия капитализма. Маркс показал, что антагонистический характер противоречий капиталистического общества «не может быть взорван путем тихой метаморфозы» (настоящий том, часть I, стр. 102—103), что попытки прудонистов сохранить буржуазный строй, лишь исправив его «недостатки», являются вредной утопией, дезорганизующей рабочий класс, отвлекающей его от подготовки социалистической революции.

В процессе критики прудонистских воззрений в рукописи 1857—1858 гг. Маркс разработал все основные элементы своей теории стоимости. Он показал, как в ходе развития общественного производства и общественного разделения труда происходит превращение продукта в товар, а товара — в деньги. «Действительный вопрос, — отмечал Маркс, — заключается в следующем: не вызывает ли сама буржуазная система обмена необходимости в специфическом орудии обмена? Не создает ли она необходимым образом особого эквивалента для всех стоимостей?» (настоящий том, часть I, стр. 66). Здесь Марксом поставлен вопрос, который буржуазным экономистам даже и не приходил в голову, вопрос о необходимой связи между товаром и деньгами. Впервые Маркс сформулировал этот вопрос еще в «Нищете философии», но решение его было дано только в рукописи 1857—1858 гг. на основе анализа двух факторов товара — потребительной стоимости и стоимости, — а также двойственного характера труда, создающего товар. Маркс показал, что противоречие между качественной однородностью товаров как стоимостей и их натуральным различием как потребительных стоимостей находит свое внешнее разрешение в процессе обмена, в раздвоении товара на товар и деньги, в приобретении стоимостью товара самостоятельного существования в особом товаре — в деньгах. Являясь внешним разрешением противоречия между потребительной стоимостью и стоимостью товара, деньги в то же время обостряют все противоречия основанного на частном обмене товарного производства, поднимают их на новую ступень. В этих противоречиях и таится возможность экономических кризисов.

Хотя критика прудонизма занимает большое место в рукописи 1857—1858 гг., но главным объектом критики Маркса была классическая буржуазная политическая экономия. Разработав в «Главе о деньгах» свою теорию стоимости и денег, Маркс дал критику и рикардовской количественной теории денег.

Маркс показал далее, что противоречие между потребительной стоимостью и стоимостью товара в свою очередь вытекает из двойственного характера труда в буржуазном обществе, из того, что общественный труд в условиях частной собственности на средства производства непосредственно является трудом частным. Это антагонистическое противоречие товарно-капиталистического хозяйства Маркс сформулировал следующим образом: «Индивиды производят только для общества и в обществе», однако «их производство не является непосредственно общественным» (настоящий том, часть I, стр. 101).

Учение о двойственном характере труда в товарном производстве, разработанное впервые в рукописи 1857—1858 гг., составляет основу теории стоимости Маркса. Именно здесь прежде всего проходит та грань, которая отделяет теорию Маркса от трудовой теории стоимости классиков буржуазной политической экономии. Буржуазные экономисты-классики не понимали качественной противоположности между конкретным и абстрактным трудом в буржуазном обществе и сводили все дело к определению величины стоимости рабочим временем. Между тем, подчеркивал Маркс, на учении о двойственном характере труда «основывается все понимание фактов» (настоящее издание, т. 31, стр. 277).

В процессе разработки своей теории стоимости в рукописи 1857—1858 гг. Маркс пришел и к открытию товара как «экономической клеточки» буржуазного общества. А это означало, что исходным пунктом анализа экономической структуры буржуазного общества является не стоимость и не стоимостное отношение товаров, которое можно только мыслить, а сам товар, вещественный носитель этих отношений. Именно поэтому Маркс впоследствии изменил название первой главы своей работы: вместо названия «Стоимость» дал ей название «Товар». Уже в наброске этой главы в конце рукописи 1857—1858 гг. Маркс писал: «Первая категория, в которой выступает буржуазное богатство, это — товар».

Одним из важнейших итогов «Главы о деньгах» явился вывод Маркса о том, что развитая форма товарного производства в условиях частной собственности на средства производства с необходимостью предполагает капиталистические отношения. Тенденция развития товарного производства и меновой стоимости необходимо приводит к «разрыву между трудом и собственностью», «так что труд будет создавать чужую собственность, а собственность — распоряжаться чужим трудом» (настоящий том, часть I, стр. 184). В следующей главе рукописи 1857 — 1858 гг., в «Главе о капитале», Маркс блестяще решил центральную проблему своего исследования — объяснение механизма капиталистической эксплуатации.

Буржуазные экономисты тщетно пытались непосредственно перейти от стоимости к капиталу; они объявляли капитал простой суммой стоимостей, не понимая, что как в реальной действительности, так и в теории здесь имеет место качественный скачок. «Простое движение меновых стоимостей, — подчеркивает Маркс, — как оно имеет место в чистом обращении, никогда не может реализовать капитал» (там же, стр. 201).

Содержанием капиталистического производственного отношения является отношение между рабочим и капиталистом, между трудом и капиталом, которые противостоят друг другу и между которыми имеет место обмен. Трудность анализа этого отношения заключается в том, что неэквивалентный по существу обмен между рабочим и капиталистом осуществляется на основе закона стоимости, т. е. на основе обмена эквивалентов. Тот анализ, который Маркс осуществил в «Главе о капитале», в значительной мере построен на исследованном Марксом в «Главе о деньгах» двойственном характере товара, на рассмотрении товара как единства противоположностей: потребительной стоимости и стоимости.

Прежде всего Маркс расщепил обмен между капиталом и трудом на два качественно различных, противоположных процесса: 1) собственно обмен между рабочим и капиталистом, в результате которого капиталист «получает в обмен такую производительную силу, которая сохраняет и умножает капитал»; 2) самый процесс труда, в котором осуществляется это сохранение и умножение капитала. Анализируя первую стадию, Маркс формулирует следующее положение: «В отношении между капиталом и трудом... одна сторона (капитал) противостоит другой прежде всего как меновая стоимость, а другая сторона (труд) противостоит капиталу прежде всего как потребительная стоимость» (настоящий том, часть I, стр. 216—217). Здесь Марксом был сделан важный шаг к тому, чтобы от обычной формулы буржуазных экономистов о «труде-товаре», о «продаже труда» перейти к товару «рабочая сила». Труд в этом рассуждении Маркса выступает уже не как товар, а как потребительная стоимость того товара, который рабочий продает капиталисту. Особенность этой потребительной стоимости заключается в том, что она «не материализована в продукте, вообще не существует вне рабочего, следовательно, существует не действительно, а лишь в возможности, как его способность» (там же, стр. 216). В результате первой стадии обмена между трудом и капиталом в руки капиталиста и перешло распоряжение живым трудом рабочего. Второй стадией обмена является самый процесс живого труда, процесс создания меновых стоимостей, в результате которого сохраняется и увеличивается капитал.

Маркс показал, что, не являясь собственником средств производства, рабочий не может быть и собственником своего труда, а следовательно, и продукта своего труда, той стоимости, которую живой труд создает в процессе производства. Однако некоторую, заранее определенную часть этой созданной рабочим и принадлежащей капиталисту стоимости капиталист должен возвратить рабочему в виде заработной платы, для того чтобы оплатить стоимость рабочей силы, т. е. то количество труда, которое было затрачено на производство самого рабочего. Если уровень производительности труда настолько высок, что стоимость, созданная живым трудом, превышает стоимость рабочей силы, то имеет место прибавочный труд, и капиталист получает прибавочную стоимость, равную разности между всей созданной живым трудом стоимостью и стоимостью рабочей силы. Капиталистический способ производства как раз и характеризуется таким уровнем развития производительных сил, при котором производительный труд выступает как труд, создающий прибавочную стоимость.

Маркс в «Главе о капитале» развивает также свое учение о двух формах прибавочной стоимости, об абсолютной и относительной прибавочной стоимости, и в связи с этим вскрывает двоякую тенденцию капитала: к удлинению рабочего дня как средству увеличения абсолютной прибавочной стоимости и к сокращению необходимого рабочего времени как средству увеличения относительной прибавочной стоимости.

Маркс впервые в истории экономической науки объяснил механизм капиталистической эксплуатации; показал, что присвоение классом капиталистов прибавочной стоимости, созданной рабочими, является основой капиталистического способа производства и происходит в полном соответствии с его внутренними законами, и прежде всего с законом стоимости.

Прибавочная стоимость в теории Маркса выступает как необходимый результат капиталистических производственных отношений; она составляет сущность этих отношений) определяет другие категории и отношения буржуазного общества, обусловливает закон движения капиталистического способа производства, неизбежность его гибели и замены его коммунизмом. Если капиталистическая эксплуатация, как это показал Маркс, вытекает из самого существа капиталистических производственных отношений, то отсюда прямо следовало, что никакое освобождение рабочего класса от эксплуатации не может быть осуществлено в рамках капиталистического строя. Вместе с тем, как отмечал Маркс, внутри самого буржуазного общества создаются материальные предпосылки для уничтожения капиталистического способа производства, «возникают такие производственные отношения и отношения общения, которые представляют собой одновременно мины для взрыва этого строя» (настоящий том, часть I, стр. 102).

Маркс не остановился в рукописи 1857—1858 гг. на открытии прибавочной стоимости; он приступил к объяснению на основе прибавочной стоимости ее превращенных форм, действующих на поверхности буржуазного общества. Опираясь на впервые развитое им в этой рукописи учение о двух формах капитала — постоянном и переменном, — Маркс разработал теорию прибыли как превращенной формы прибавочной стоимости. При этом Маркс отмечал ошибки и противоречия, вытекающие у буржуазных экономистов из того, что прибыль понималась ими не как производная, вторичная форма прибавочной стоимости.

Исследование в рукописи 1857—1858 гг. прибавочной стоимости независимо от ее особых форм — прибыли, процента, земельной ренты — представляет собой один из важнейших моментов в качественном отличии экономического учения Маркса от буржуазной политической экономии, постоянно смешивавшей особые формы прибавочной стоимости с ее общей формой, в силу чего теория прибыли даже у классиков буржуазной политической экономии представляла собой, по выражению Маркса, «мешанину». Сообщая Энгельсу о своей работе над рукописью 1857—1858 гг., Маркс в письме от 14 января 1858 г. отмечал, что он «опрокинул все учение о прибыли в его прежнем виде».

Маркс впервые сформулировал в рукописи 1857—1858 гг. «два закона, вытекающие из превращения прибавочной стоимости в форму прибыли». Первый из них заключается в том, что норма прибыли всегда меньше нормы прибавочной стоимости. Второй закон — закон тенденции нормы прибыли к понижению — Маркс характеризует как «важнейший закон современной политической экономии», «который несмотря на свою несложность до сих пор никем не был понят и еще никогда сознательно не формулировался». Одним из результатов действия этого закона является, как указывает Маркс, возрастающее несоответствие между развитием производительных сил общества и буржуазными производственными отношениями; неизбежным следствием этого несоответствия являются экономические кризисы.

В рукописи 1857—1858 гг. Маркс вплотную подошел к открытию закона средней прибыли и цены производства. Установив, что прибыль всего класса капиталистов не может быть больше суммы прибавочной стоимости, Маркс пришел к выводу о необходимо существующих в различных отраслях производства неодинаковых индивидуальных нормах прибыли, перераспределяемых в результате межотраслевой конкуренции в общую норму прибыли. Образование общей нормы прибыли происходит, как показал Маркс, путем перераспределения общей суммы прибавочной стоимости, произведенной во всех отраслях капиталистического производства, пропорционально величине вложенного капитала. При этом товары продаются по отличающимся от их стоимостей ценам, которые в одних отраслях стоят выше, а в других отраслях — ниже стоимостей товаров.

Исчерпывающее решение проблемы средней прибыли и цены производства Маркс дал позднее, в процессе работы над рукописью 1861—1863 годов.

Рукопись 1857—1858 гг. была широко использована Марксом в его последующей работе над «Капиталом». Однако в ней имеется немало также и такого материала, которому не нашлось места в тексте четырех томов «Капитала».

Работая над «Главой о капитале» рукописи 1857—1858 гг., Маркс пришел к важному выводу о соотношении логических и исторических аспектов метода научного исследования, о необходимости дополнить анализ капиталистического способа производства рассмотрением, с одной стороны, предшествующих общественных форм, а с другой стороны — той общественной формы, которая неизбежно придет на смену капитализму. «Наш метод, — писал Маркс, — показывает те пункты, где должно быть включено историческое рассмотрение предмета, т. е. те пункты, где буржуазная экономика, являющаяся всего лишь исторической формой процесса производства, содержит выходящие за ее пределы указания на более ранние исторические способы производства... С другой стороны, ... правильное рассмотрение приводит к пунктам, где намечается уничтожение современной формы производственных отношений и в результате этого вырисовываются первые шаги преобразующего движения по направлению к будущему. Если, с одной стороны, добуржуазные фазы являются только лишь историческими, т. е. уже устраненными предпосылками, то современные условия производства выступают как устраняющие самих себя, а потому — как такие условия производства, которые полагают исторические предпосылки для нового общественного строя» (настоящий том, часть I, стр. 449).

В этой связи Маркс дал в «Главе о капитале» исторический очерк «Формы, предшествующие капиталистическому производству», в котором он проследил развитие форм собственности от первобытно-общинного строя до возникновения капиталистических форм присвоения. Этот исторический очерк принадлежит к тем частям рукописи 1857—1858 гг., которые существенно дополняют содержание четырех томов «Капитала».

Исследование докапиталистических формаций, предпринятое здесь Марксом, представляет собой дальнейшую разработку взглядов, изложенных впервые в «Немецкой идеологии». В рукописи 1857—1858 гг. Маркс дал определение собственности и детально исследовал эволюцию ее форм в зависимости от изменения условий производства. Та связь, которая существует между формой собственности и условиями производства, была впоследствии зафиксирована Марксом в предисловии к первому выпуску «К критике политической экономии», где говорится об отношениях собственности как «юридическом выражении» тех или иных исторически сложившихся производственных отношений.

В рукописи 1857 — 1858 гг. Маркс дал также характеристику понятия способа производства, указав при этом на активную роль производительных сил в процессе общественного развития, на сферу материального производства как на базис всей общественной жизни.

Проанализировав развитие докапиталистических форм собственности, Маркс глубоко проник в сущность тех исторических условий, которые являются предпосылкой капиталистического развития. Маркс показал, что предпосылкой возникновения капитализма является исторический процесс разложения различных форм собственности работника на условия производства или собственности на работника как на объективное условие производства.

Исследовав генезис капитализма, открыв законы его возникновения и развития, Маркс вскрыл действительное историческое место капитализма, доказал неизбежность его гибели, неизбежность уничтожения присущего капитализму разрыва между трудом и собственностью. «Для того чтобы труд снова стал относиться к своим объективным условиям как к своей собственности, — замечает Маркс, — необходимо, чтобы иная система пришла на смену системе частного обмена» (настоящий том, часть I, стр. 502). Данный Марксом в этой связи анализ нового, приходящего на смену капитализму, общественного строя является ценным добавлением к тем высказываниям Маркса о коммунизме, которые содержатся в «Капитале».

В рукописи 1857—1858 гг. Маркс дает характеристику коммунистического общества как такого общества, где господствует «свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние» (там же, стр. 101). Маркс подчеркивает историческую необходимость перехода к коммунистическому обществу, возникновение которого предполагает определенную ступень развития материальных и духовных условий.

Труд в будущем коммунистическом обществе характеризуется Марксом как труд непосредственно общественный: в условиях коллективного производства труд отдельного лица с самого начала выступает как общественный труд. Чрезвычайно важное значение имеет сформулированный Марксом в рукописи 1857—1858 гг. закон экономии времени в условиях коммунистического общества: «Если предположить наличие коллективного производства, — пишет Маркс, — определение времени, естественно, сохраняет существенное значение. Чем меньше времени требуется обществу на производство пшеницы, сдота и т. д., тем больше времени оно выигрывает для другого производства, материального или духовного. Как для отдельного индивида, так и для общества всесторонность его развития, его потребления и его деятельности зависит от сбережения времени. Всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени. Точно так же общество должно целесообразно распределять свое время, чтобы достичь производства, соответствующего его совокупным потребностям, подобно тому как отдельное лицо должно правильно распределять свое время, чтобы приобрести знания в надлежащих соотношениях или чтобы удовлетворять различным требованиям, предъявляемым к его деятельности. Стало быть, экономия времени, равно как и планомерное распределение рабочего времени по различным отраслям производства, остается первым экономическим законом на основе коллективного производства. Это становится законом даже в гораздо более высокой степени» (там же, стр. 116—117).

Большое внимание в рукописи 1857—1858 гг. уделено анализу противоречивой тенденции капитализма: развивая производительные силы общества и повышая производительность труда, капиталистический способ производства создает свободное время, которое он, однако, стремится превратить в прибавочный труд. Только коммунизм способен уничтожить этот антагонистический характер свободного времени и привести к таким условиям, когда необходимое рабочее время будет определяться потребностями общественного индивида, а развитие производительных сил обусловит возрастание свободного времени всех членов общества. С другой стороны, увеличение свободного времени, времени, предназначенного для наиболее полного развития индивида, само будет воздействовать на производительность труда как величайшая производительная сила.

В отличие от социалистов-утопистов, мечтавших о превращении труда при коммунизме из ненавистного бремени, из проклятия, каковым он является для громадного большинства трудящихся при капитализме, в игру, в простую забаву, — Маркс говорит о труде в коммунистическом обществе как о первейшей жизненной потребности, как о «дьявольски серьезном деле». Этот труд имеет научный характер, он является практическим применением знаний, «экспериментальной наукой, материально творческой и предметно воплощающейся наукой», в то время как сама наука все больше и больше превращается в «непосредственную производительную силу».

Создавая свою экономическую теорию, Маркс одновременно разрабатывал и структуру своего экономического труда. Выше приводилась первая наметка плана, сделанная Марксом в конце августа 1857 г. в неоконченном «Введении». Этот план, воспроизведенный Марксом примерно в том же виде в конце «Главы о деньгах» (см. настоящий том, часть I, стр. 173), предполагал разделение всего труда на пять частей, причем в первой части должны были рассматриваться всеобщие абстрактные определения, присущие в той или иной степени всем формам общества.

В ноябре 1857 г. в начале «Главы о капитале» (настоящий том, часть I, стр. 213 и 226) Маркс дает уже гораздо более подробные варианты плана, причем в разделе «Всеобщность» (впоследствии этот раздел был назван Марксом «Капитал вообще») намечает — по-видимому, впервые — трехчленное деление материала, сыгравшее впоследствии такую большую роль в структуре «Капитала». Первые варианты плана были еще сформулированы Марксом в терминах гегелевской «Логики» (14 января 1858 г. в письме к Энгельсу Маркс заметил: «Для метода обработки материала большую услугу оказало мне то, что я по чистой случайности вновь перелистал «Логику» Гегеля»), но постепенно эти формулировки освобождались от философских строительных лесов, в которые они поначалу были заключены.

В феврале 1858 г. Маркс вступил в переговоры с Лассалем по поводу издания своего экономического труда в виде отдельных выпусков. В письме к Лассалю от 22 февраля 1858 г. Маркс сообщает план всей своей работы, предусматривавший шесть книг: «1) О капитале (содержит несколько вводных глав) 2) О земельной собственности. 3) О наемном труде. 4) О государстве. 5) Международная торговля. 6) Мировой рынок».

В письме к Энгельсу от 2 апреля 1858 г. Маркс также перечисляет шесть книг, из которых должен был состоять его экономический труд, а содержание первой книги — «О капитале» — разбивает следующим образом: «а) Капитал вообще... b) Конкуренция или действие многих капиталов друг на друга, с) Кредит... d) Акционерный капитал, как самая совершенная форма (подводящая к коммунизму), вместе со всеми его противоречиями».

В письме к Лассалю от 11 марта 1858 г. Маркс сообщает план первого выпуска своего труда: «1) стоимость, 2) деньги, 3) капитал вообще (процесс производства капитала, процессобращения капитала, единство того и другого, или капитал и прибыль (процент))». Этот вариант плана интересен тем, что Маркс в нем осуществляет четкое деление раздела «Капитал вообще», которое впоследствии легло в основу расчленения всей теоретической части труда Маркса на три тома. Таким же образом расчленена «Глава о капитале» в рукописи 1857—1858 годов.

Прекратив в самом конце мая 1858 г. работу над рукописью 1857—1858 гг., Маркс принялся перечитывать ее, составляя при этом «Указатель к семи тетрадям», из которых состоит рукопись «Критика политической экономии». В первом наброске «Указателя» содержится группировка материала для первого выпуска труда Маркса, произведенная в той же самой последовательности, как это было сделано в письме к Лассалю от 11 марта 1858 года. В этом наброске «Указателя» Маркс впервые осуществил расчленение главы о «Процессе производства капитала». Второй набросок «Указателя» содержит группировку материала для главы «Деньги».

В соответствии со схемой «Указателя» и планами первого выпуска своего труда (которому он дал название «К критике политической экономии») Маркс с августа по октябрь 1858 г. создает первоначальный текст первых двух глав («Товар» и «Деньги») и набрасывает начало третьей главы («Капитал»). До нас дошла лишь заключительная часть этой рукописи, содержащая конец главы о деньгах и начало главы о капитале. Два раздела из первоначального текста второй главы — «Проявление закона присвоения в простом обращении» и «Переход к капиталу» — не вошли в окончательный текст первого выпуска «К критике политической экономии».

Рукопись этого первого выпуска, содержавшего две главы: «Товар» и «Деньги, или простое обращение», была отправлена издателю в Берлин 26 января 1859 г., а в феврале 1859 г. Маркс уже приступил к работе над третьей, основной главой («Капитал») и под этим углом зрения снова перечитал все тетради рукописей 1857—1858 гг., составив к ним новый указатель, который получил название: «Рефераты к моим собственным тетрадям». На основе «Рефератов» Маркс в феврале — марте 1859 г. составил подробный план главы о капитале, содержавший то трехчленное деление материала (Процесс производства капитала, Процесс обращения капитала, Капитал и прибыль), которое наметилось у Маркса уже в процессе работы над рукописью «Критика политической экономии» и которое Маркс впоследствии положил в основу структуры «Капитала». Кроме того, этот план содержал раздел «Разное», в который Маркс включил в основном материал по истории экономических теорий.

Набросок плана главы о капитале, завершающий экономические рукописи Маркса 1857—1859 гг., послужил Марксу руководящей нитью, когда он в августе 1861 г. приступил к работе по непосредственному написанию этой главы. В процессе этой работы Марксом в 1861—1863 гг. была создана обширная рукопись под общим заголовком «К критике политической экономии». Но уже 28 декабря 1862 г. Маркс сообщил Кугельману о своем намерении опубликовать продолжение первого выпуска «К критике политической экономии» в виде самостоятельной работы под заглавием «Капитал», с подзаголовком «К критике политической экономии».

Настоящее издание представляет собой первое полное издание экономических рукописей К. Маркса 1857—1859 гг. на русском языке. Издание построено по строго хронологическому принципу и состоит из двух частей. В первую часть входят: незаконченный очерк «Бастиа и Кэри», «Введение» и несколько более половины рукописи «Критика политической экономии».

Вторая часть содержит вторую (меньшую) половину рукописи «Критика политической экономии», «Указатель к семи тетрадям», фрагмент первоначального текста второй главы первого выпуска «К критике политической экономии» и начало третьей главы, а также «Рефераты к моим собственным тетрадям» и набросок плана главы о капитале.

Перевод экономических рукописей К. Маркса 1857—1859 гг. сделан с текста упомянутого выше издания этих рукописей на языке оригинала (К. Marx. «Grundrisse der Kritik der politischen Oekonomie». Moskau, 1939—1941). В текст издания 1939—1941 гг. ( при сверке его с фотокопиями рукописей, были внесены двоякого рода поправки: 1) уточнения расшифровки рукописей Маркса и 2) исправления явных описок Маркса. Текст рукописей для придания им более обозримого характера расчленен на разделы, которые снабжены заголовками, взятыми из «Указателя к семи тетрадям», из «Рефератов», из наброска плана главы о капитале, а также заголовками от редакции. Редакционные заголовки разделов, сформулированные на основании текста соответствующих частей рукописи с максимальным использованием терминов и формулировок самого Маркса, точно так же как и необходимые пояснения в переводе текста рукописей — даются в квадратных скобках. В квадратных же скобках даны цифры, обозначающие тетради рукописей Маркса (римские цифры или латинские буквы) и страницы каждой тетради (арабские цифры). В связи с этим те квадратные скобки, которые иногда встречаются в рукописях Маркса, заменены фигурными скобками. Если текст рукописей дается без всяких перестановок, то номер тетради и страницы ставится только один раз, в самом начале каждой страницы рукописей. Если же текст печатается не подряд, а с теми или иными перестановками, вытекающими из указаний Маркса, то номер тетради и страницы рукописи ставится как в начале отрывка, так и в конце его.

Большие трудности при подготовке настоящего издания представила задача дать точный и в то же время удобочитаемый перевод текста экономических рукописей 1857—1859 годов. Текст рукописей во многих местах литературно не отработан. Мысль Маркса нередко выражена в сокращенной и лишь начерно набросанной форме. Потребовалось немало усилий для того, чтобы найти адекватное выражение для передачи подлинного смысла оригинала. Хотя большая часть рукописей написана Марксом по-немецки, но он часто пользуется для выражения своих мыслей английскими и французскими оборотами, а иной раз и целиком переходит на английский или французский язык. При переводе рукописей на русский язык все это надо было унифицировать таким образом, чтобы мысль Маркса, выраженная на разных языках, получила однозначное и максимально точное выражение в тексте русского перевода.

Чрезмерно длинные абзацы в тексте рукописей разбиты при переводе на более удобные для чтения абзацы меньших размеров. В отдельных случаях, когда в тексте рукописей встречаются особенно громоздкие фразы с вкрапленными в них побочными замечаниями Маркса, эти замечания даются в виде подстрочных сносок, чтобы не нарушить связь основного хода рассуждения.

Каждая из двух частей настоящего издания экономических рукописей К. Маркса 1857—1859 гг. снабжена научно-справочным аппаратом, состоящим из примечаний, указателя цитируемой и упоминаемой литературы, указателя русских переводов цитируемых Марксом книг, аннотированного указателя имен. Кроме того, в конце второй части настоящего тома будет дан предметный указатель к обеим частям тома.

* * *

Некоторая, сравнительно небольшая часть экономических рукописей К. Маркса 1857—1859 гг. была в разное время опубликована на русском языке.

В июле 1904 г. в социал-демократическом журнале «Правда» был опубликован перевод рукописи «Бастиа и Кэри»; в 1905 г. этот перевод был издан в виде отдельной брошюры. Рукопись «Бастиа и Кэри» была опубликована также в 1933 г. в журнале «Мировое хозяйство и мировая политика» (№ 3).

Во всех русских изданиях работы Маркса «К критике политической экономии», начиная с 1922 г., публикуется «Введение». Оно опубликовано также в 12-м томе настоящего издания.

«Глава о деньгах» из рукописи «Критика политической экономии» была напечатана в 1935 г. в виде IV тома «Архива Маркса и Энгельса». В 1939 г. в 3-м номере журнала «Пролетарская революция» был опубликован отрывок из «Главы о капитале» — «Формы, предшествующие капиталистическому производству». В 1940 г. этот отрывок был издан отдельной брошюрой. Ряд других отрывков из «Главы о капитале» был опубликован в приложении к русскому изданию «К критике политической экономии», вышедшему в 1935 г., в журналах «Большевик» (1932 г., № 15; 1939 г., № 11-12), «Коммунист» (1958 г., № 7), «Вопросы философии» (1965 г., № 8; 1966 г., № 1, 5, 6, 9, 10; 1967 г., № 6, 7; 1968 г., № 5).

Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС




К.МАРКС

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РУКОПИСИ 1857—1859 годов

(ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ «КАПИТАЛА»)

Часть первая




БАСТИА И КЭРИ

[1]

[III—1] Bastiat. Harmonies Economiques. 2-me edition. Paris, 1851

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

История современной политической экономии заканчивается Рикардо и Сисмонди — двумя антиподами, из которых один говорит по-английски, а другой по-французски, — подобно тому как начинается она в конце XVII века Петти и Буагильбером. Позднейшая политико-экономическая литература сводится либо к эклектическим, синкретическим компендиям вроде произведения Дж. Ст. Милля [2], либо к более глубокой разработке отдельных отраслей, как например «История цен» Тука [3] и вообще новейшие сочинения об обращении — единственной отрасли, где действительно были сделаны новые открытия, так как сочинения о колонизации, земельной собственности (в ее различных формах), народонаселении и т. д. отличаются от прежних работ, собственно говоря, только большим обилием материала, — либо к воспроизведению старых экономических споров для более широкой публики и для практического разрешения таких злободневных вопросов, как вопросы свободной торговли и протекционизма, — либо, наконец, к тенденциозному заострению классических направлений, как например Чалмерс по отношению к Мальтусу, Гюлих по отношению к Сисмонди и, в известном смысле, Мак-Куллох и Сениор (в их ранних сочинениях) по отношению к Рикардо. Это всецело литература эпигонов: воспроизведение старого, большее развитие формы, более широкое освоение материала, стремление к заостренности изложения, популяризация, резюмирование, разработка деталей, отсутствие ярких и решающих фаз анализа, инвентаризация старого, с одной стороны, и прирост отдельных частностей, с другой.

Исключение составляют, по-видимому, только сочинения американца Кзри и француза Бастиа, из которых последний признаёт, что он опирается на первого. И тот и другой понимают, что противники [буржуазной] политической экономии — социализм и коммунизм — находят свою теоретическую предпосылку в трудах самой классической политической экономии, особенно в трудах Рикардо, которые надо рассматривать как ее наиболее законченное и последнее выражение. Поэтому и тот и другой считают необходимым объявить ошибочным и подвергнуть нападкам то теоретическое выражение, которое буржуазное общество исторически получило в современной политической экономии, и доказывать гармонию производственных отношений там, где экономисты-классики наивно обрисовывали их антагонистичность. Совершенно различная, даже противоположная национальная среда, в условиях которой пишут Кэри и Бастиа, вызывает у них тем не менее одинаковые устремления.

Кэри является единственным оригинальным экономистом Северной Америки. Он принадлежит к такой стране, где буржуазное общество развивалось не на основе феодализма, а начинало с самого себя; где оно выступает не как переживший старое общество результат некоторого стародавнего движения, а как исходный пункт некоторого нового движения; где государство, в отличие от всех прежних национальных образований, с самого начала было подчинено буржуазному обществу, буржуазному производству и где оно никогда не могло предъявлять претензий на то, чтобы быть самоцелью; где само буржуазное общество, соединяя в себе производительные силы Старого света с огромными природными богатствами Нового света, развилось в неслыханных до сих пор размерах и с невиданной до сих пор свободой движения; где оно далеко превзошло всю проделанную до сих пор работу по [III—2] овладению силами природы и где, наконец, антагонизмы самого буржуазного общества выступают всего лишь как мимолетные моменты.

Что может быть естественнее того, что те производственные отношения, в которых этот огромный Новый свет развивался так быстро, так поразительно и так успешно, рассматриваются у Кэри как вечные нормальные отношения общественного производства и общения, которые в Европе (особенно в Англии, олицетворяющей для него Европу) лишь стеснены и нарушены унаследованными от феодального периода ограничениями? Что может быть естественнее того, что эти отношения выступают в глазах Кэри как такие отношения, которые только в искаженном и фальсифицированном виде наблюдаются, воспроизводятся и обобщаются английскими экономистами, смешивающими, по мнению Кэри, случайные извращения этих отношений с их имманентным характером?

Противопоставление американских отношений английским— вот к чему сводится его критика английской теории земельной собственности, заработной платы, народонаселения, классовых противоречий и т. д. По его мнению, в Англии буржуазное общество существует не в чистом виде, не соответственно своему понятию, не адекватно самому себе, и потому понятия английских экономистов о буржуазном обществе никак не могут быть правильным, незатемненным выражением незнакомой им действительности.

Мешающее воздействие традиционных, не выросших из лона самого буржуазного общества влияний на его естественные отношения сводится у Кэри в последнем счете к влиянию государства на буржуазное общество, к его вмешательству и к превышению им своих полномочий. Например, согласно природе вещей, заработная плата должна возрастать вместе с ростом производительности труда. А если мы находим, что действительность не соответствует этому закону, то мы должны — происходит ли это в Индостане или в Англии — лишь отвлечься от влияний правительства, от налогов, [государственных] монополий и т. д. Если рассматривать буржуазные отношения сами по себе, т. е. если сбросить со счетов влияния, оказываемые государством, то буржуазные отношения на деле всегда, мол, подтвердят гармонические законы буржуазной политической экономии. В какой мере эти государственные влияния, государственные долги, налоги и т. д. сами вырастают из буржуазных отношений, так что, например, в Англии они являются отнюдь не результатом феодализма, а, напротив, результатом его разложения и преодоления, в какой мере, далее, в самой Северной Америке вместе с централизацией капитала растет власть центрального правительства, — этого, конечно, Кэри не исследует.

В то время как Кэри таким образом в противовес английским экономистам выпячивает более высокую степень развития буржуазного общества в Северной Америке, Бастиа в противовес французским социалистам выпячивает более низкую степень развития буржуазного общества во Франции. [Обращаясь к французским социалистам, он восклицает: ] Вы думаете, что восстаете против законов буржуазного общества, [но делаете это] в такой стране, где этим законам никогда не было позволено осуществиться в действительности! Вы знаете эти законы только в чахлой французской форме и рассматриваете как имманентную форму их то, что является лишь их национально-французским искажением. Взгляните на Англию! У нас во Франции задача заключается в том, чтобы освободить буржуазное общество от тех оков, которые на него накладывает государство. Вы же хотите умножить эти оковы. Добейтесь сперва того, чтобы буржуазные отношения существовали у нас в своем чистом виде, а тогда мы опять потолкуем. (Бастиа здесь прав постольку, поскольку во Франции вследствие ее своеобразной социальной структуры считается социализмом многое такое, что в Англии является политической экономией.)

Однако Кэри, исходным пунктом которого является американская эмансипация буржуазного общества от государства, кончает требованием государственного вмешательства для того, чтобы чистое развитие буржуазных отношений не нарушалось, как это фактически происходит в Америке, влиянием извне. Он протекционист, между тем как Бастиа фритредер.

Гармония экономических законов выступает во всем мире как дисгармония, и зачатки этой дисгармонии поражают Кэри даже в Соединенных Штатах. Откуда это странное явление? Кэри объясняет его разрушительным воздействием на мировой рынок Англии, стремящейся к промышленной монополии. Первоначально английские отношения были искажены внутри страны ложными теориями английских экономистов. Теперь Англия, [III—3] как господствующая сила на мировом рынке, искажает гармонию экономических отношений вовне, во всех странах мира. Эта дисгармония есть действительная дисгармония, а не основанная лишь на субъективном понимании экономистов.

Для Кэри Англия в экономическом отношении представляет то же самое, что Россия для Уркарта в политическом отношении. Гармония экономических отношений базируется, по Кэри, на гармоническом сотрудничестве города и деревни, промышленности и земледелия. Разрушив эту основную гармонию внутри страны, Англия уничтожает ее своей конкуренцией повсюду на мировом рынке и поэтому является элементом, разрушающим всеобщую гармонию. Защитой против этого могут служить только покровительственные пошлины — насильственное национальное ограждение от разрушительного действия английской крупной промышленности. Последним убежищем «экономических гармоний» оказывается, таким образом, государство, которое Кэри первоначально клеймил как единственного нарушителя этих гармоний.

С одной стороны, Кэри опять выступает здесь как выразитель национального развития определенной страны, а именно Соединенных Штатов, как выразитель их противоположности по отношению к Англии и их конкуренции с Англией. Он это делает в наивной форме, предлагая Соединенным Штатам разрушить распространяемый Англией индустриализм путем более быстрого развития его у себя дома при помощи покровительственных пошлин. Оставляя в стороне эту наивность, мы видим, что гармония буржуазных производственных отношений кончается у Кэри полнейшей дисгармонией этих отношений там, где они выступают на наиболее грандиозной арене, на мировом рынке, достигнув наиболее грандиозного развития в качестве отношений производящих наций. Все те отношения, которые кажутся ему гармоничными внутри определенных национальных границ, а также в абстрактной форме всеобщих отношений буржуазного общества — концентрация капитала, разделение труда, наемный труд и т. д., — оказываются у него дисгармоничными там, где они выступают в своей наиболее развитой форме, в своей форме мирового рынка, как такие внутренние отношения, которые создают господство англичан на мировом рынке и которые, в качестве разрушительных результатов, являются следствием этого господства.

Гармонично, если внутри какой-нибудь страны патриархальное производство уступает место промышленному производству и если процесс разложения, сопровождающий это развитие, рассматривается только с его положительной стороны. Но дисгармонично, если английская крупная промышленность разлагает патриархальные или мелкобуржуазные или другие стоящие на более низкой ступени развития формы чужого национального производства. Концентрация капитала внутри какой-нибудь страны и разлагающее действие этой концентрации в пределах той же страны представляются ему лишь с положительной стороны. Но монополия концентрированного английского капитала и ее разлагающее воздействие на менее крупные национальные капиталы других народов — дисгармоничны. Кэри не понял того, что эти дисгармонии мирового рынка являются лишь последним адекватным выражением тех дисгармоний, которые фиксируются, как абстрактные отношения, в экономических категориях и которые в своем минимальном масштабе обладают тем или иным локальным существованием.

Нет ничего удивительного в том, что Кэри, с другой стороны, совершенно забывает о положительном содержании этих процессов разложения при их полном проявлении на мировом рынке, т. е. забывает о той стороне, которую он единственно только и замечает у экономических категорий, рассматриваемых в их абстрактной форме, или у реальных отношений внутри той или другой страны, из которых эти категории абстрагированы. Поэтому там, где экономические отношения предстают перед ним в их истине, т. е. в их универсальной реальности, он сразу же переходит от своего принципиального оптимизма к раздраженному и выступающему с доносами пессимизму, Это противоречие и делает его произведения оригинальными и придает им их подлинное значение. Он одинаково американец как в своем утверждении гармонии внутри буржуазного общества, так и в утверждении о дисгармоничности тех же самых отношений в их проявлении на мировом рынке.

У Бастиа все это отсутствует. Гармония отношений буржуазного общества выступает у него как такая потусторонность, которая начинается как раз там, где границы Франции кончаются, которая существует в Англии и в Америке. Это всего лишь созданная его воображением идеальная форма нефранцузских, англо-американских отношений, а не действительная форма отношений буржуазного общества в том виде, в каком они выступают перед ним в его собственной стране. Поэтому в то время как у него гармония отнюдь не проистекает из полноты живого созерцания действительности, а, наоборот, представляет собой напыщенный продукт некоей тощей и натянутой, оперирующей противопоставлениями рефлексии, — единственным моментом реального положения вещей является у него требование к французскому государству отказаться от своих экономических границ.

Кэри видит противоречия экономических отношений с того момента, когда они выступают на мировом рынке как английские отношения. Бастиа, который всего лишь воображает себе гармонию, начинает видеть ее осуществление только там, где кончается Франция и где все национально обособленные составные части буржуазного общества, освобожденные от опеки государства, свободно конкурируют друг с другом. Однако сама эта его последняя гармония — являющаяся вместе с тем предпосылкой всех его прежних, воображаемых гармоний — представляет собой опять-таки всего лишь требование, которое должно быть осуществлено путем фритредерского законодательства.

[III—4] Поэтому если Кэри — оставляя совершенно в стороне научную ценность его исследований — имеет по крайней мере ту заслугу, что он в абстрактной форме выразил крупные американские отношения, притом в их противопоставлении Старому свету, то у Бастиа единственным реальным фоном можно было бы считать мелкий характер французских отношений, которые повсюду проглядывают в его «Гармониях». Однако такого рода заслуга здесь излишня, потому что отношения такой старой страны, как Франция, достаточно хорошо известны и менее всего нуждаются в том, чтобы с ними знакомились на таком негативном окольном пути. Поэтому в области экономической науки Кэри богат, так сказать, добросовестными исследованиями по таким вопросам, как проблемы кредита, ренты и т. д. Бастиа же занят только тем, что, желая создать удовлетворенность существующими отношениями, перетолковывает соответствующим образом исследования, упирающиеся в противоречия, — лицемерие удовлетворенности.

Всеобщность у Кэри — это универсализм янки. Ему одинаково близки Франция и Китай. Во всех случаях он выступает как человек, живущий у берегов Тихого и Атлантического океанов. Всеобщность у Бастиа — это игнорирование всех стран. Как истый янки, Кэри повсюду собирает груды материала, который дает ему Старый свет, но не для того, чтобы познать имманентную душу этого материала и таким образом признать за ним право на своеобразную жизнь, а для того, чтобы его, в качестве мертвых примеров, в качестве безразличного материала, переработать для своих целей, для своих положений, абстрагированных им под углом зрения янки. Отсюда его блуждание по всем странам, привлечение массы критически не обработанного статистического материала и начитанность, напоминающая каталоги. Напротив, Бастиа преподносит фантастическую историю, преподносит свою абстракцию то в форме рассудочного построения, то в форме предполагаемых событий, которые, однако, никогда и нигде не происходили. Он поступает как теолог, который трактует грех то как закон человеческой природы, то как историю грехопадения.

Поэтому оба одинаково неисторичны и антиисторичны. Но момент неисторичности у Кэри является в настоящее время историческим принципом Северной Америки, между тем как элемент неисторичности у Бастиа представляет собой всего лишь отголосок характерной для XVIII века французской манеры обобщения. Кэри поэтому отличается бесформенностью и расплывчатостью, Бастиа — вычурностью и формальной логичностью. Самое большее, что дает Бастиа, это — банальности, выраженные в форме парадоксов, отшлифованные как грани хрусталя. Кэри начинает с нескольких общих положений, которые он предпосылает в форме теории. За ними следует нагромождение неоформленного материала в качестве обоснования.

Однако содержание предпосланных им общих положений остается совершенно необработанным. У Бастиа же, если не считать некоторых местных примеров или фантастически препарированных нормальных явлений из английской жизни, весь материал состоит только из общих положений экономистов.

Главным противником Кэри является Рикардо, вообще современные английские экономисты; главным противником Бастиа — французские социалисты.

............................................................................................................................................................................................

............................................................................................................................................................................................

............................................................................................................................................................................................

ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ

[4]

[III—5] Вот главнейшие положения Бастиа.

1) Все люди стремятся к постоянству дохода, к fixed revenue [i].

{Бастиа приводит чисто французский пример: каждый человек стремится стать чиновником или сделать чиновником своего сына (см. книгу Бастиа, стр. 371).}

Заработная плата является постоянной формой вознаграждения за труд (стр. 376) и поэтому представляет собой весьма усовершенствованную форму ассоциации, в первоначальной форме .которой господствует элемент «случайности», поскольку здесь «все члены ассоциации подвержены всем случайностям, связанным с тем или иным предприятием» [стр. 380].

{«Если капитал берет риск на себя, то вознаграждение за труд фиксируется под названием заработной платы. Если же все хорошие и дурные последствия какого-нибудь предприятия хочет взять на себя труд, тогда вознаграждение капитала обособляется и фиксируется под названием процента» (стр. 382; дальнейшие рассуждения на эту тему см. на стр. 382 — 383).}

Однако, продолжает Бастиа, если первоначально в положении работника господствовал элемент случайности, то и при системе наемного труда стабильность его положения еще недостаточно обеспечена. Система наемного труда представляет собой

«промежуточную ступень между случайностью и стабильностью» [стр. 384].

Ступень стабильности достигается путем

«сбережений в те дни, когда у рабочего есть работа, для того чтобы иметь чем удовлетворить свои потребности в старости или во время болезни» (стр. 388).

Эта последняя ступень получает свое развитие при помощи «обществ взаимопомощи» (там же) и, наконец, при помощи «пенсионной кассы рабочих» [5] (стр. 393).

(Подобно тому, как человек исходил у Бастиа из потребности стать чиновником, так он заканчивает свой жизненный путь, преисполненный удовлетворения тем, что он получает пенсию.)

К пункту 1-му. Даже если бы все сказанное у Бастиа относительно постоянства заработной платы было правильно, подведение заработной платы под категорию «постоянных доходов» еще ничего не дало бы нам для познания своеобразного характера заработной платы, ее характерной определенности. Здесь был бы отмечен только один из аспектов заработной платы, общий для нее и для других источников дохода, — и ничего больше. Конечно, это давало бы уже кое-что для адвоката, стремящегося защищать преимущества системы наемного труда. Но экономисту, стремящемуся понять своеобразие этого отношения во всем его объеме, это еще не давало бы ничего. Фиксировать некоторое одностороннее определение какого-нибудь отношения, какой-нибудь экономической формы и воспевать ему панегирики в противовес противоположному определению — этот заурядный адвокатский и апологетический прием весьма характерен для резонера Бастиа.

Итак, нам предлагается вместо «заработной платы» поставить слова «постоянство дохода». Разве постоянство дохода не есть нечто хорошее? Разве всякий человек не любит рассчитывать на нечто определенное? И особенно всякий мещански ограниченный француз с его мелкими чувствами и стремлениями, этот человек, всегда в чем-то нуждающийся? Точно таким же способом защищалось и крепостничество — и, быть может, с большим правом.

Между тем можно было бы утверждать — и действительно утверждалось — как раз обратное. Можно поставить знак равенства между заработной платой и непостоянством в смысле продвижения вперед дальше определенного пункта. Кто не любит продвигаться дальше, вместо того чтобы стоять на месте? Поэтому разве плохо такое отношение, которое дает шансы на возможность прогресса до бесконечности в смысле буржуазного благополучия? Вполне естественно, что у самого Бастиа система наемного труда выступает в другом месте как некое непостоянство. Только благодаря непостоянству, благодаря переменам в положении рабочего, рабочий может перестать быть наемным рабочим и превратиться в капиталиста, как этого хочет Бастиа.

Итак, наемный труд хорош потому, что он есть постоянство; он хорош потому, что он есть непостоянство; он хорош потому, что он не есть ни то, ни другое в отдельности, а есть и то и другое в одинаковой мере. Какое же отношение не окажется хорошим, если свести его к одному одностороннему определению и это определение рассматривать как нечто положительное, а не как нечто отрицательное? На такого рода абстракции покоится всякая рефлектирующая болтовня, шарахающаяся то в одну, то в другую сторону, всякая апологетика, всякая благонамеренная софистика.

После этого общего предварительного замечания перейдем к действительному построению Бастиа.

(Заметим лишь еще мимоходом, что упоминаемый у Бастиа [на стр. 378—379] издольщик из департамента Ланды — бедняга, соединяющий в себе несчастья наемного работника с превратностями судьбы мелкого капиталиста, — действительно мог бы почувствовать себя счастливым, если бы его перевели на постоянную оплату.)

Прудоновская «описательная и философская история» [6] едва ли может равняться с «описательной и философской историей» противника Прудона — Бастиа. Согласно Бастиа, на смену первоначальной форме ассоциации, в которой все члены ассоциации одинаково несут последствия всех случайностей, приходит, как более высокая и достигнутая по добровольному соглашению обеих сторон, [III—6] та ступень ассоциации, на которой вознаграждение рабочего фиксировано. Мы уже не будем задерживать здесь внимание на той гениальной мысли, которая сначала предполагает существование, с одной стороны, капиталиста, с другой — рабочего, чтобы лишь после этого, по договоренности между ними, постулировать возникновение отношения между капиталом и наемным трудом.

Та форма ассоциации, в которой рабочий подвержен всяким случайностям при получении доходов, в которой все производители одинаково зависят от случая и которая, подобно тому как тезис предшествует антитезису, непосредственно предшествует наемному труду, при котором вознаграждение за труд приобретает постоянство, становится стабильным, — эта форма представляет собой, по мнению Бастиа, такое состояние общества, при котором господствующими формами производства и общения являются рыболовство, охота и пастушество. Сначала бродячий рыбак, охотник, пастух, затем — наемный рабочий. Где и когда имел место этот исторический переход из полудикого состояния в современное? В лучшем случае — в «Charivari» [7].

В действительной истории наемный труд возникает из разложения рабства и крепостничества или из разрушения общинной собственности, как это было у восточных и славянских народов, — а в своей адекватной, составляющей эпоху форме, охватывающей все общественное бытие труда, он возникает из гибели цехового хозяйства, сословного строя, натурального труда и натурального дохода, из промышленности, являвшейся побочной отраслью сельского хозяйства, из феодального мелкого сельского хозяйства и т. д. Во всех этих действительно исторических переходах наемный труд выступает как разложение, как уничтожение таких отношений, при которых труд был фиксирован во всех своих моментах: по получаемому им доходу, по своему содержанию, по месту выполнения, по своему объему и т. д. Таким образом, наемный труд выступает кап отрицание постоянства труда и его вознаграждения. Непосредственный переход от фетиша африканца к «верховному существу» Вольтера[8] или от охотничьего снаряжения североамериканского дикаря к капиталу Английского банка не так нелеп и антиисторичен, как переход от фигурирующего у Бастиа рыбака к наемному рабочему.

(Кроме того, во всех этих процессах развития нет и намека на изменения, происшедшие добровольно, по взаимному соглашению.)

Этой исторической конструкции, в которой Бастиа свою плоскую абстракцию ложно представляет себе в форме действительного события, достойным образом соответствует заключительное положение Бастиа, в котором английские общества взаимопомощи и сберегательные кассы выступают как последнее слово системы наемного труда и как разрешение всех социальных антиномий.

Итак, в действительной истории характерной чертой наемного труда является непостоянство, т. е. нечто прямо противоположное построению Бастиа. Но каким образом он вообще пришел к конструированию постоянства как всекомпенсирую-щего определения наемного труда? И каким образом пришел он к попытке исторически представить определяемый в этом смысле наемный труд как более высокую форму вознаграждения труда, его вознаграждения в других формах общества или ассоциации?

Все экономисты, когда они говорят о существующем отношении между капиталом и наемным трудом, между прибылью и заработной платой и доказывают рабочему, что он не имеет права претендовать на участие в шансах прибыли, — вообще когда они хотят успокоить рабочего насчет его подчиненной роли по отношению к капиталисту, — всегда указывают рабочему на то, что ему в противоположность капиталисту обеспечено известное постоянство дохода, более или менее независимое от крупного риска капитала. Совершенно так же Дон-Кихот утешал Санчо Пансу, говоря, что хотя ему и достаются все побои, но зато ему и не нужно быть храбрым. Таким образом, то определение, которое экономисты приписывают заработной плате в противоположность прибыли, Бастиа превращает в определение наемного труда в противоположность прежним формам труда и рассматривает его как шаг вперед по сравнению с вознаграждением труда при этих прежних отношениях. Банальность, подсовываемая в существующее отношение и служащая для утешения одной его стороны и ее примирения с другой стороной, вытаскивается г-ном Бастиа из этого отношения и преподносится как историческая основа для возникновения самого этого отношения.

Экономисты говорят: в отношении между заработной платой и прибылью, между наемным трудом и капиталом преимущество постоянства принадлежит заработной плате.

Г-п Бастиа заявляет: постоянство, т. е. одна из сторон отношения между заработной платой и прибылью, является исторической основой возникновения наемного труда (или принадлежит заработной плате не в противоположность к прибыли, а в противоположность к прежним формам вознаграждения труда), стало быть и исторической основой возникновения прибыли, т. е. — исторической основой возникновения всего этого отношения.

Так у Бастиа банальность об одной стороне отношения между заработной платой и прибылью незаметно превращается в историческую основу всего этого отношения. Происходит это потому, что его воображение всегда занято социализмом, который ему затем всюду мерещится как самая первая форма ассоциации. Здесь перед нами пример того, какую важную форму приобретают у Бастиа такие апологетические банальности, которые в рассуждениях экономистов обычно занимают всего лишь второстепенное место.

[III—7] Вернемся к экономистам. В чем состоит это постоянство заработной платы? Разве заработная плата является неизменно постоянной? Это безусловно противоречило бы закону спроса и предложения, являющемуся основой для установления высоты заработной платы. Ни один экономист не отрицает колебаний заработной платы, ее повышения и понижения. Далее, разве заработная плата не зависит от кризисов? Или от применения машин, делающих наемный труд излишним? Или от разделения труда, которое его перемещает из одной отрасли в другую? Утверждать все это было бы ересью, да это и не утверждается.

Все, что тут имеется в виду, состоит в следующем: если брать общие средние данные, то заработная плата составляет некоторую среднюю величину, т. е. приближается к столь ненавистному для Бастиа минимуму заработной платы для всего рабочего класса, и в общем и целом наблюдается известная средняя непрерывность труда, так что заработная плата может, например, продолжать выплачиваться и тогда, когда прибыль падает или даже на короткое время совсем исчезает. Но это означает лишь следующее: если предположить, что наемный труд является господствующей формой труда, основой производства, то рабочий класс существует на заработную плату и в среднем отдельному рабочему обеспечено некоторое постоянство работы по найму. Другими словами, это — тавтология. Там, где капитал и наемный труд являются господствующим производственным отношением, существует и средняя непрерывность наемного труда и постольку — постоянство заработной платы для рабочего. Где существует наемный труд, там он существует. И вот это-то и рассматривается г-ном Бастиа как всекомпенсирующее качество наемного труда!

Далее, сказать, что при таком состоянии общества, которое характеризуется развитостью капитала, общественное производство в целом является более регулярным, более непрерывным, более всесторонним, а вместе с тем и более «постоянен» доход занятых в нем элементов, чем там, где капитал, т. е. производство, еще не находится на этой ступени развития, — это значит высказать другую тавтологию, которая уже дана вместе с самим понятием капитала и покоящегося на нем производства. Другими словами, кто же отрицает, что всеобщее существование наемного труда предполагает более высокое развитие производительных сил, чем то, которое имелось на ступенях, предшествовавших наемному труду? И каким образом пришло бы социалистам в голову выдвигать более высокие требования, если бы они не исходили из этого более высокого развития порожденных наемным трудом общественных производительных сил? Последнее, напротив, есть предпосылка их требований.

Примечание. Первая форма, в которой заработная плата выступает как всеобщее явление, это — военное жалованье, которое появляется во времена упадка национальных войск и гражданской милиции. Сперва сами граждане начинают получать жалованье. Вскоре вслед за этим их место занимают наемники, переставшие быть гражданами.

2) (Нет возможности прослеживать дальше эту нелепицу. Поэтому мы оставляем г-на Бастиа.) [III—7]

Написано в июле 1857 г.

Впервые опубликовано в журнале «Die Neue Zeit», Bd. 2, № 27, 1903—1904 гг.

Печатается- по -рукописи Перевод с немецкого

ВВЕДЕНИЕ

[9]

I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ)

[10]

1. ПРОИЗВОДСТВО

[М—1] а) Предмет исследования — это прежде всего материальное производство.

Индивиды, производящие в обществе, — а следовательно общественно-определенное производство индивидов, — таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо[11], принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо[12], который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь — видимость, и только эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности это, скорее, — предвосхищение того “гражданского общества”, которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века — продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века, — представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе, согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на исторической почве, избежал этой ограниченности.

Чем дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее — с возникающей из столкновения и слияния родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в “гражданском обществе”, различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точку зрения обособленного одиночки, — есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле ζώον #960;ολιτικόν[13], не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе [М—2] и может обособляться. Производство обособленного одиночки вне общества — редкое явление, которое, конечно, может произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенный в необитаемую местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы, — такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию Бастиа, Кэри[ii], Прудоном[14] и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно давать историко-философское объяснение происхождению какого-либо экономического отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном виде, а затем она была введена и т.д. Нет ничего более сухого и скучного, чем фантазирующее locus communis[iii].

Итак, когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной ступени общественного развития — о производстве общественных индивидов. Может поэтому показаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах, либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи производства имеют некоторые общие признаки, общие определения. Производство вообще — это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фиксирует его и потому избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, другое является общим лишь некоторым эпохам. Некоторые определения общи и для новейшей и для древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, имеющие силу для производства вообще должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое проистекает уже из того, что субъект, человечество, и объект, природа— одни и те же не были забыты существенные различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных экономистов, которые показывают вечность и гармоничность существующих социальных отношений. Они доказывают, например, что никакое производство невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что никакое производство невозможно без прошлого, накопленного труда, хотя бы этот труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем повторяющихся [М—3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие производства, также и прошлый, объективированный труд. Стало быть [заключают современные экономисты], капитал есть всеобщее,. вечное, естественное отношение. Это получается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно только и делает “орудие производства”, “накопленный труд”, капиталом. Вся история производственных отношений представляется поэтому, например у Кэри, лишь фальсификацией, злонамеренно учиненной правительствами.

Если не существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства. Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно есть их совокупность. Однако политическая экономия — не технология. Отношение всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к особенным формам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).

Наконец, производство не есть и только особенное производство: всегда имеется определенный общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще. Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.

Стало модой изложению политической экономии предпосылать общую часть, и как раз такую, которая фигурирует под заглавием “Производство” (смотри, например, Дж. Ст. Милля[15]) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.

Эта общая часть состоит или должна, как утверждают, состоять:

1) Из рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень простым определениям, раздуваемым в плоские тавтологии.

2) Из рассмотрения условий, в большей или меньшей степени способствующих производству, каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама Смита [16]. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе развития отдельных народов, — исследования, которые лежат вне рамок нашей темы; поскольку же эти исследования относятся к ней, они должны быть изложены при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ сводится к общему положению, что промышленная нация достигает высокого уровня своего производства в тот момент, когда она вообще находится на высоком уровне своего исторического развития. И действительно, высокий уровень промышленного развития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. Постольку янки стоят выше англичан. Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности, климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие почвы и т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени имеются налицо его субъективные и объективные элементы.

[М—4] Однако все это не является тем, что для экономистов составляет действительную суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что производство, — смотри, например, Милля[17], — в отличие от распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от истории вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно незаметно в качестве непреложных естественных законов общества in abstracto[iv] подсунуть буржуазные отношения. Такова более или менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том, что здесь грубо разрывается действительная связь, существующая между производством и распределением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы различным ни было распределение на различных ступенях общественного развития, в нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стерты в общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий — все они получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живущий за счет дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник — за счет ренты, или монах — за счет милостыни, или священнослужитель — за счет десятины, — все они получают долю общественного продукта, определяемую другими законами, чем доля раба и т. д. Два основных пункта, которые все экономисты ставят под этой рубрикой, — это: 1) собственность, 2) ее охрана юстицией, полицией и т. д.

На это следует весьма кратко ответить:

ad 1) [v]. Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать отсюда прыжок к определенной форме собственности, например к частной собственности (что к тому же предполагало бы в качестве условия равным образом еще и противоположную форму — отсутствие собственности). История, наоборот, показывает нам общую собственность (например, у индийцев, славян, древних кельтов и т. д.) как более изначальную форму, — форму, которая еще долго играет значительную роль в виде общинной собственности. Мы здесь еще совершенно не касаемся вопроса о том, растет ли богатство лучше при той или другой форме собственности. Но что ни о каком производстве, а стало быть, и ни о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности, — это тавтология. Присвоение, которое ничего не присваивает, есть contradictio in subjecto[vi].

ad 2). Охрана приобретенного и т. д. Если эти тривиальности свести к их действительному содержанию, то они означают больше, чем известно их проповедникам. А именно: что каждая форма производства порождает свойственные ей правовые отношения, формы правления и т. д. Грубость и поверхностность взглядов в том и заключается, что явления, органически [М—5] между собой связанные, ставятся в случайные взаимоотношения и в чисто рассудочную связь. У буржуазных экономистов здесь на уме только то, что при современной полиции можно лучше производить, чем, например, при кулачном праве. Они забывают только, что и кулачное право есть право и что право сильного в другой форме продолжает существовать также и в их "правовом государстве".

Когда общественные порядки, соответствующие определенной ступени производства, только возникают или когда они уже исчезают, естественно происходят нарушения производства, хотя и в различной степени и с различным результатом.

Резюмируем: есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются мышлением как всеобщие; однако так называемые всеобщие условия всякого производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства.

2. ОБЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ ПРОИЗВОДСТВА К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ, ОБМЕНУ, ПОТРЕБЛЕНИЮ

Прежде чем вдаваться в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те различные рубрики, которые экономисты ставят рядом с производством.

Первое поверхностное представление: в процессе производства члены общества приспосабливают (создают, преобразовывают) продукты природы к человеческим потребностям; распределение устанавливает долю каждого индивида в произведенном; обмен доставляет ему те определенные продукты, на которые он хочет обменять доставшуюся ему при распределении долю; наконец, в потреблении продукты становятся предметами потребления, индивидуального присвоения. Производство создает предметы, соответствующие потребностям; распределение распределяет их согласно общественным законам; обмен снова распределяет уже распределенное согласно отдельным потребностям; наконец, в потреблении продукт выпадает из этого общественного движения, становится непосредственно предметом и слугой отдельной потребности и удовлетворяет ее в процессе потребления. Производство выступает, таким образом, как исходный пункт, потребление — как конечный пункт, распределение и обмен — как середина, которая, в свою очередь, заключает в себе два момента, поскольку распределение определяется как момент, исходящий от общества, а обмен — как момент, исходящий от индивидов. В производстве объективируется личность; в потреблении субъективируется вещь; в распределении общество берет на себя, в форме господствующих всеобщих определений, опосредствование между производством и потреблением; в обмене они опосредствуются случайной определенностью индивида.

Распределение определяет отношение (количество), в котором продукты достаются индивидам; обмен определяет те продукты, в которых индивид [М—6] требует себе свою часть, уделенную ему распределением.

Производство, распределение, обмен, потребление образуют, таким образом, правильный силлогизм: производство составляет в нем всеобщность, распределение и обмен — особенность, а потребление — единичность, замыкающую собой целое. Это, конечно, связь, но поверхностная. Производство [согласно политико-экономам] определяется всеобщими законами природы, распределение — общественной случайностью, и его влияние на производство может поэтому быть или более благоприятным, или менее благоприятным; обмен находится между ними обоими как формально общественное движение, а заключительный акт —потребление, рассматриваемое не только как конечный пункт, но также и как конечная цель, — лежит, собственно говоря, вне политической экономии, за исключением того, что оно, в свою очередь оказывает обратное воздействие на исходный пункт и вновь дает начало всему процессу.

Противники политико-экономов, — будь то противники из среды самой этой науки или вне ее, — упрекающие политико-экономов в варварском разрывании на части единого целого, либо стоят с ними на одной и той же почве, либо ниже их. Нет ничего более банального, чем упрек, будто политико-экономы обращают слишком большое, исключительно большое внимание на производство, рассматривая его как самоцель. Распределение имеет, мол, столь же большое значение. В основе этого упрека лежит как раз представление политико-экономов, будто распределение существует как самостоятельная, независимая сфера рядом с производством. Или политико-экономам делают упрек, что, дескать, у них эти моменты не охватываются в их единстве. Как будто бы это разрывание единого целого на части проникло не из действительности в учебники, а наоборот, из учебников — в действительность и как будто здесь дело идет о диалектическом примирении понятий, а не о понимании реальных отношений!

а) [ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО]

Производство есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление —субъективное и объективное. [Во-первых:] индивид, развивающий свои способности в процессе производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно так же как естественный акт создания потомства представляет собой потребление жизненных сил. Во-вторых: производство есть потребление средств производства, которые используются, изнашиваются, а отчасти (как например при сжигании топлива) вновь распадаются на основные элементы. Точно так же производство есть потребление сырья, которое не сохраняет своего естественного вида и свойств, а, наоборот, утрачивает их. Поэтому сам акт производства, во всех своих моментах, есть также и акт потребления. Но со всем этим экономисты соглашаются. Производство, как непосредственно идентичное с потреблением, потребление, как непосредственно совпадающее с производством, они называют производительным потреблением. Эта идентичность производства и потребления сводится к положению Спинозы: “determinatio est negatio”[18].

[М—7] Однако это определение производительного потребления как раз и выдвигается экономистами только для того, чтобы отделить потребление, идентичное с производством, от собственно потребления, которое, наоборот, понимается как уничтожающая противоположность производства. Итак, рассмотрим собственно потребление.

Потребление есть непосредственно также и производство, подобно тому как в природе потребление химических элементов и веществ есть производство растения. Что, например, в процессе питания, представляющем собой одну из форм потребления Человек производит свое собственное тело - это ясно; но это же имеет силу и относительно всякого другого вида потребления, который с той или с другой стороны, каждый в своем роде производит человека. Это - потребительское производство.

Однако, говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть второй вид производства, проистекающий из уничтожения продукта первого. В первом производитель себя овеществляет, во втором — персонифицируется произведенная им вещь. Таким образом, это потребительное производство, — хотя оно есть непосредственное единство производства и потребления, — существенно отличается от собственно производства. То непосредственное единство, в котором производство совпадает с потреблением и потребление — с производством, сохраняет их непосредственную раздвоенность.

Итак, производство есть непосредственно потребление, потребление есть непосредственно производство: Каждое непосредственно является своей противоположностью. Однако в то же время между обоими имеет место опосредствующее движение. Производство опосредствует потребление, для которого оно создает материал, без чего у потребления отсутствовал бы предмет. Однако и потребление опосредствует производство, ибо только оно создает для продуктов субъекта, для которого они и являются продуктами. Продукт получает свое последнее завершение только в потреблении. Железная дорога, по которой не ездят, которая не используется, не потребляется, есть железная дорога только δυνάμει[vii], а не в действительности. Без производства нет потребления, но и без потребления нет производства, так как производство было бы в таком случае бесцельно. Потребление создает производство двояким образом:

1) Тем, что только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например, платье становится действительно платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в котором не живут, фактически не является действительным домом. Таким образом, продукт, в отличие от простого предмета природы, проявляет себя как продукт, становится продуктом только в потреблении. Потребление, уничтожая продукт, этим самым придает ему завершенность, ибо продукт есть [результат] производства не просто как овеществленная деятельность, а лишь как предмет для деятельного субъекта.

2) Тем, что потребление создает потребность в новом производстве, стало быть, идеальный, внутренне побуждающий мотив производства, являющийся его предпосылкой. Потребление создает влечение к производству; оно создает также и тот предмет, который в качестве цели определяющим образом действует в процессе производства. И если ясно, что производство доставляет потреблению предмет в его внешней форме, то [М—8] столь же ясно, что потребление полагает предмет производства идеально, как внутренний образ, как потребность, как влечение и как цель. Оно создает предметы производства в их еще субъективной форме. Без потребности нет производства. Но именно потребление воспроизводит потребность.

Этому соответствует со стороны производства то, что оно:

1) доставляет потреблению материал, предмет. Потребление без предмета не есть потребление. Таким образом, с этой стороны производство создает, порождает потребление.

2) Но производство создает для потребления не только предмет, — оно придает потреблению также его определенность. его характер, его отшлифованность. Как потребление отшлифовывает продукт как продукт, точно. так же производство отшлифовывает потребление. Прежде всего, предмет не есть предмет вообще, а определенный предмет, который должен быть потреблен определенным способом, опять-таки предуказанным самим производством. Голод есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов. Поэтому не только предмет потребления, но также и способ потребления создается производством, не только объективно, но и субъективно. Производство. таким образом, создает потребителя:

3) Производство доставляет не только потребности материал, но и материалу потребность. Когда потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредственности, — а длительное пребывание его на этой ступени само было бы результатом закосневшего в природной грубости производства, — то оно само, как влечение, опосредствуется предметом. Потребность, которую оно ощущает в том или ином предмете, создана восприятием последнего. Предмет искусства — то же самое происходит со всяким другим продуктом — создает публику, понимающую искусство и способную наслаждаться красотой. Производство создает поэтому не только предмет для субъекта, но также и субъект для предмета.

Итак, производство создает потребление: 1) производя для него материал, 2) определяя способ потребления, 3) возбуждая в потребителе потребность, предметом которой является создаваемый им продукт. Оно производит поэтому предмет потребления, способ потребления и влечение к потреблению. Точно так же потребление порождает способности производителя, возбуждая в нем направленную на определенную цель потребность.

Идентичность потребления и производства проявляется, следовательно, трояко:

1) Непосредственная идентичность: производство есть потребление; потребление есть производство. Потребительное производство. Производительное потребление. Политико-экономы называют то и другое [М—9] производительным потреблением, но делают еще одно различие: первое фигурирует как воспроизводство. второе — как производительное потребление. Все исследования относительно первого являются исследованиями о производительном и непроизводительном труде; исследования относительно второго — исследованиями о производительном и непроизводительном потреблении.

2) Каждое из этих двух выступает как средство для другого, одно опосредствуется другим, что находит свое выражение в их взаимной зависимости друг от друга. Это — такое движение, благодаря которому они вступают в отношения друг к другу, выступают как настоятельно необходимые друг для друга, но в котором они остаются тем не менее еще внешними по отношению друг к другу. Производство создает материал как внешний предмет для потребления; потребление создает потребность как внутренний предмет, как цель для производства. Без производства нет потребления, без потребления дет производства. Это положение фигурирует в политической экономии в различных формах.

3) Производство — не только непосредственно потребление, а потребление — непосредственно производство; производство также — не только средство для потребления, а потребление — цель для производства, т. е. в том смысле, что каждое доставляет другому его предмет: производство — внешний предмет для потребления, потребление — мысленно представляемый предмет для производства. Каждое из них есть не только непосредственно другое и не только опосредствует другое, но каждое из них, совершаясь, создает другое, создает себя как другое. Только потребление и завершает акт производства, придавая продукту законченность его как продукта, поглощая его, уничтожая его самостоятельно-вещную форму, повышая посредством потребности в повторении способность, развитую в первом акте производства, до степени мастерства; оно, следовательно, не только тот завершающий акт, благодаря которому продукт становится продуктом, но и тот, благодаря которому производитель становится производителем. С другой стороны, производство создает потребление, создавая определенный способ потребления и затем создавая влечение к потреблению, саму способность потребления как потребность. Эта последняя, относящаяся к пункту 3-му, идентичность многократно разъясняется в политической экономии в виде соотношения спроса и предложения, предметов и потребностей, потребностей естественных и созданных обществом.

Поэтому для гегельянца нет ничего проще, как отождествить производство и потребление. И это делается не только социалистическими беллетристами [19], но и самыми прозаическими экономистами, например Сэем, в той форме, что если рассматривать какой-нибудь народ в целом или также человечество in abstracto, то его производство будет его потреблением. Шторх, указывая на ошибку Сэя, напомнил, что, например, народ не потребляет свой продукт целиком, но создает и средства производства, основной капитал и т. д.[20]. Кроме того, рассматривать общество как один-единственный субъект значит рассматривать его неправильно, умозрительно. У единичного субъекта производство и потребление выступают как моменты одного акта. Здесь важно [М—9'] подчеркнуть только то, что, будем ли мы рассматривать производство и потребление как деятельность одного субъекта или как деятельность многих индивидов, они во всяком случае выступают как моменты такого процесса, в котором производство есть действительно исходный пункт, а поэтому также и господствующий момент. В качестве нужды, в качестве потребности, потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но последняя есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент — акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и через его потребление возвращается опять к самому себе, но уже как производящий и воспроизводящий себя самого индивид. Потребление выступает, таким образом, как момент производства.

Но в обществе отношение производителя к продукту, когда он уже изготовлен, чисто внешнее, и возвращение продукта к субъекту зависит от отношения последнего к другим индивидам. Он не вступает непосредственно во владение продуктом. Точно так же непосредственное присвоение продукта не составляет его цели, если он производит в обществе. Между производителем и продуктом встает распределение, которое при помощи общественных законов определяет его долю в мире продуктов; следовательно, распределение становится между производством и потреблением.

Стоит ли распределение, как самостоятельная сфера, рядом с производством и вне его?

b) РАСПРЕДЕЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО

Если обратиться к обычным сочинениям по политической экономии, то прежде всего не может не броситься в глаза, что все в них дается в двойном виде. Например, в разделе о распределении фигурируют земельная рента, заработная плата, процент и прибыль, в то время как в разделе о производстве в качестве его факторов фигурируют земля, труд, капитал. Относительно капитала с самого начала ясно, что он фигурирует двояко: 1) как фактор производства, 2) как источник дохода, как фактор, определяющий известные формы распределения. Процент и прибыль фигурируют поэтому как таковые также и в производстве, поскольку они представляют собой те формы, в которых увеличивается, возрастает капитал, следовательно представляют собой моменты самого производства капитала. Процент и прибыль как формы распределения предполагают, капитал как фактор производства. Они — способы распределения, имеющие своей предпосылкой капитал как фактор производства. Они суть также и способы воспроизводства капитала.

Заработная плата представляет собой также наемный труд, рассматриваемый под другой рубрикой: та определенность, которую труд имеет здесь как фактор производства, выступает там как определение распределения. Если бы труд не был определен как наемный труд, то и тот способ, которым он участвует в продуктах не выступал бы в качестве заработной платы, как, например. при рабстве. Наконец, земельная рента — если взять сразу ту наиболее развитую форму распределения, в которой [М—10] принимает участие в продуктах земельная собственность, — предполагает крупную земельную собственность (собственно говоря, крупное сельское хозяйство) в качестве фактора производства, но не землю как таковую, так же как заработная плата не имеет своей предпосылкой труд как таковой. Отношения распределения и способы распределения выступают поэтому лишь как оборотная сторона факторов производства. Индивид, принимающий участие в производстве в форме наемного труда, участвует в продуктах, в результатах производства, в форме заработной платы. Структура распределения полностью определяется структурой производства. Распределение само есть продукт производства — не только по распределяемому предмету, ибо распределяться могут только результаты производства, но и по форме, ибо определенный способ участия в производстве определяет особые формы распределения, те формы, в которых люди принимают участие в распределении. В полнейшую иллюзию впадают те, которые в производстве говорят о земле, в распределении — о земельной ренте и т. д.

Поэтому такие экономисты, как Рикардо, которых чаще всего упрекали в том, будто они обращают внимание только на производство, определяли распределение как единственный предмет политической экономии, ибо они инстинктивно рассматривали формы распределения как наиболее точное выражение, в котором фиксируются факторы производства в данном обществе.

По отношению к отдельному индивиду распределение, конечно, выступает как общественный закон, обусловливающий то его положение в производстве, в рамках которого он производит и которое поэтому предшествует производству. Например, данный индивид с самого начала не имеет ни капитала, ни земельной собственности. С самого рождения в силу общественного распределения ему предназначен наемный труд.

Однако это предназначение само есть результат того, что капитал и земельная собственность существуют как самостоятельные факторы производства.

Если рассматривать целые общества, то представляется, будто распределение еще с одной стороны предшествует производству и определяет его в качестве как бы доэкономического факта. Народ-завоеватель разделяет землю между участниками завоевания и устанавливает таким образом известное распределение земельной собственности и ее форму, а тем самым определяет и производство. Или он обращает побежденных в рабов и делает таким образом рабский труд основой производства. Или народ путем революции разбивает крупную земельную собственность на парцеллы и, следовательно, этим новым распределением придает производству новый характер. Или законодательство увековечивает земельную собственность в руках известных семей или распределяет труд как наследственную привилегию и фиксирует его таким образом в кастовом духе. Во всех этих случаях — а все они являются историческими — кажется, что не распределение организуется и определяется производством, а, наоборот, производство организуется и определяется распределением.

[М—11] Распределение в самом поверхностном понимании выступает как распределение продуктов и, таким образом, представляется отстоящим далеко от производства и якобы самостоятельным по отношению к нему. Однако прежде чем распределение есть распределение продуктов, оно есть: 1) распределение орудий производства и 2) — что представляет собой дальнейшее определение того же отношения — распределение членов общества по различным родам производства (подчинение индивидов определенным производственным отношениям). Распределение продуктов есть, очевидно, лишь результат этого распределения, которое заключено в самом процессе производства и которое определяет структуру производства. Рассматривать производство, отвлекаясь от этого заключающегося в нем распределения, есть, очевидно, пустая абстракция, в то время как распределение продуктов, наоборот, дано само собой вместе с этим распределением, составляющим с самого начала момент производства. Рикардо, который стремился понять современное производство в его определенной социальной структуре и который является экономистом производства par excellence[viii], именно поэтому объявляет не производство, а распределение подлинным предметом современной политической экономии. Отсюда опять-таки явствует крайняя ограниченность тех экономистов, которые изображают производство в качестве вечной истины, тогда как историю они ссылают в сферу распределения.

В каком отношении к производству находится это определяющее его распределение, есть, очевидно, вопрос, относящийся к самому производству. Если скажут, что тогда, по крайней мере, — поскольку производство необходимым образом исходит из известного распределения орудий производства, — распределение в этом смысле предшествует производству и образует его предпосылку, то на это следует ответить, что производство действительно имеет свои условия и предпосылки, которые образуют собой его моменты. Последние могут на первых порах выступать как естественно выросшие. Самим процессом производства они превращаются из естественно выросших в исторические, и если для одного периода они выступают как естественная предпосылка производства, то для другого периода они были его историческим результатом. В самом процессе производства они постоянно изменяются. Например, применение машин изменило распределение как орудий производства, так и продуктов. Современная крупная земельная собственность сама есть результат как современной торговли и современной промышленности, так и применения последней к сельскому хозяйству.

Все намеченные выше вопросы сводятся в последнем счете к влиянию общеисторических условий на производство и к отношению между производством и историческим развитием вообще. Вопрос, очевидно, относится к рассмотрению и анализу самого производства.

[М—12] Однако в той тривиальной форме, в какой все эти вопросы были поставлены выше, на них можно дать столь же краткий ответ. При всех завоеваниях возможен троякий исход. Народ-завоеватель навязывает побежденным свой собственный способ производства (например, англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии); или он оставляет старый способ производства и довольствуется данью (например, турки и римляне); или происходит взаимодействие, из которого возникает нечто новое, некий синтез (отчасти при германских завоеваниях). Во всех случаях именно способ производства, будь то победителей, будь то побежденных, будь то возникший из соединения обоих, определяет то новое распределение, которое устанавливается. Хотя последнее выступает как предпосылка для нового периода производства, само оно опять-таки есть продукт производства — и не только исторического вообще, но определенного исторического производства.

Например, монголы, производя опустошения в России, действовали сообразно с их способом производства, пастбищным скотоводством, для которого большие необитаемые пространства являются главным условием. Германские варвары, для которых земледелие при помощи крепостных было обычным способом производства, так же как и изолированная жизнь в деревне, тем легче могли подчинить этим условиям римские провинции, что происшедшая там концентрация земельной собственности уже совершенно опрокинула прежние отношения земледелия.

Существует традиционное представление, будто в известные периоды люди жили только грабежом. Однако, чтобы можно было грабить, должно быть налицо нечто для грабежа, стало быть производство.. И способ грабежа сам опять-таки определяется способом производства. Например, какая-нибудь stockjobbing nation[ix] не может быть ограблена таким же способом, как пастушеский народ.

Когда предметом грабежа является раб, то в его лице похищается непосредственно орудие производства. Однако в этом случае производство той страны, для которой он похищается, должно быть организовано так, чтобы оно допускало применение рабского труда, или (как в Южной Америке и т. д.) должен быть создан соответствующий рабскому труду способ производства.

Законы могут увековечить какое-либо средство производства, например землю, в руках известных семей. Эти законы только тогда получают экономическое значение, когда крупная земельная собственность находится в гармонии с общественным производством, как, например, в Англии. Во Франции велось мелкое сельское хозяйство, несмотря на крупную земельную собственность, поэтому последняя и была разбита революцией. А увековечение парцелляции, например посредством законов? Вопреки этим законам, собственность снова концентрируется. Влияние законов, направленных на закрепление отношений распределения, и их воздействие этим путем на производство следует определить особо.

h4>с) НАКОНЕЦ, ОБМЕН И ОБРАЩЕНИЕ. ОБМЕН И ПРОИЗВОДСТВО

[М—13] Обращение само есть лишь определенный момент обмена или обмен, рассматриваемый в целом.

Поскольку обмен есть лишь опосредствующий момент между производством и обусловленным им распределением, с одной стороны, и потреблением, с другой стороны, а потребление само выступает как момент производства, постольку и обмен, очевидно, заключен в производстве как его момент.

Ясно, во-первых, что обмен деятельностей и способностей, совершающийся в самом производстве, прямо в него входит и составляет его существенную сторону. Во-вторых, то же самое верно и относительно обмена продуктов, поскольку он есть средство для производства готового продукта, предназначенного для непосредственного потребления. Постольку сам обмен есть акт, входящий в производство. В-третьих, так называемый обмен между деловыми людьми и деловыми людьми [21] по своей организации всецело определяется производством, да и сам представляет собой производственную деятельность. Обмен выступает независимым и индифферентным по отношению к производству только в последней стадии, когда продукт обменивается непосредственно для потребления. Однако 1) не существует обмена без разделения труда, будь это последнее чем-то первобытным или уже результатом исторического развития; 2) частный обмен предполагает частное производство;

3) интенсивность обмена, его распространение, так же как и его форма, определяются развитием и структурой производства. Например, обмен между городом и деревней; обмен в деревне, в городе и т. д. Обмен, таким образом, во всех своих моментах или непосредственно заключен в производстве, или определяется производством.

Результат, к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение, обмен и потребление идентичны, а в том, что все они образуют собой части единого целого, различия внутри единства. Производство господствует как над самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над этими другими моментами. С него каждый раз процесс начинается снова. Что обмен и потребление не могут иметь господствующего значения — это ясно само собой. То же самое относится к распределению как к распределению продуктов. В качестве же распределения факторов производства оно само есть момент производства. Определенное производство обусловливает, таким образом, определенное потребление, определенное распределение, определенный обмен и определенные отношения этих различных моментов друг к другу. Конечно, и производство в его односторонней форме, со своей стороны, определяется другими моментами. Например, когда расширяется рынок, т. е. сфера обмена, возрастают размеры производства и становится глубже его дифференциация. С изменением распределения изменяется производство, — например, с концентрацией капитала, с различным распределением населения между городом и деревней и т. д. Наконец, нужды потребления определяют производство. Между различными моментами имеет место взаимодействие. Это свойственно всякому органическому целому.

3. МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Когда мы с точки зрения политической экономии рассматриваем какую-нибудь данную страну, то мы начинаем с ее населения, его разделения на классы, распределения населения между городом, деревней и морскими промыслами, между различными отраслями производства, с вывоза и ввоза годового производства и потребления, товарных цен и т. д.

Кажется правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок, следовательно, например в политической экономии, с населения, которое есть основа и субъект всего общественного процесса производства. Однако при ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным. Население (36) — это абстракция, если я оставлю в стороне, например, классы, из которых оно состоит. Эти классы опять-таки пустой звук, если я не знаю тех основ, на которых они покоятся, например наемного труда, капитала и т. д. Эти последние предполагают обмен, разделение труда, цены и т. д. Капитал, например, — ничто без наемного труда, без стоимости, денег, цены и т. д. Таким образом, если бы я начал с населения, то это было бы хаотическое представление о целом, и только путем более детальных определений я аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного, данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел бы к простейшим определениям. Отсюда пришлось бы пуститься в обратный путь, пока я не пришел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к хаотическому представлению о целом, а как к некоторой богатой совокупности многочисленных определений и отношений.

Первый путь — это тот, по которому политическая экономия исторически следовала в период своего возникновения. Например, экономисты XVII столетия всегда начинают с живого целого, с населения, нации, государства, нескольких государств и т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые определяющие абстрактные всеобщие отношения, как разделение труда, деньги, стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее зафиксированы и абстрагированы, стали возникать экономические системы, восходившие от простейшего — труд, разделение труда, потребность, меновая стоимость и т. д. — к государству, международному обмену и мировому рынку.

Последний метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно единство многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления. На первом пути полное представление подверглось испарению путем превращения его в абстрактные определения, на втором пути абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления.

Гегель поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при помощи которого мышление усваивает себе (37) конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного. Простейшая экономическая категория, например меновая стоимость, предполагает население — население, производящее в определенных условиях, — а также определенные формы семьи, общины или государства и т. д. Меновая стоимость может существовать только как абстрактное, одностороннее отношение некоторого уже данного конкретного живого целого.

Напротив, как категория, меновая стоимость ведет допотопное существование. Поэтому для такого сознания (а философское сознание именно таково), для которого постигающее в понятиях мышление есть действительный человек и поэтому только постигнутый в понятиях мир как таковой есть действительный мир, — движение категорий выступает как действительный (хотя, к сожалению, и получающий некоторый толчок извне) акт производства, результатом которого является мир; и это — здесь, однако, мы опять имеем тавтологию — постольку правильно, поскольку конкретная целостность, в качестве мысленной целостности, мысленной конкретности, действительно есть продукт мышления, понимания; но это ни в коем случае не продукт понятия, порождающего само себя и размышляющего вне созерцания и представления, а переработка созерцания и представления в понятия. Целое, как оно представляется в голове в качестве мыслимого целого, есть продукт мыслящей головы, которая осваивает для себя мир единственно возможным для нее способом, — способом, отличающимся от художественного, религиозного, практически-духовного освоения этого мира. Реальный субъект все время остается вне головы, существуя во всей своей самостоятельности, пока голова относится к нему лишь умозрительно, лишь теоретически. Поэтому и при теоретическом методе субъект — общество — должен постоянно витать перед нашим представлением как предпосылка.

Однако не имело ли место также и независимое историческое или естественное существование этих простых категорий до появления более конкретных категорий? Cа depend. Например, Гегель правильно начинает философию права с владения как простейшего правового отношения субъекта. Но никакого владения не существует до семьи или до отношений господства и подчинения, которые суть гораздо более конкретные отношения. Напротив, было бы правильно сказать, что существуют (38) такие семьи, роды, которые еще только владеют, но не имеют собственности. Более простая по сравнению с собственностью категория выступает, таким образом, как отношение, свойственное простым семейным или родовым сообществам. В более развитом обществе она выступает как более простое отношение развившегося организма. Однако тот конкретный субстрат, отношение которого есть владение, постоянно предполагается. Можно представить себе единичного дикаря владеющим. Но тогда владение не есть правовое отношение. Неверно, будто владение исторически развивается в семью. Наоборот, оно всегда предполагает эту “более конкретную правовую категорию”. При этом, однако, здесь имеется та доля истины, что простые категории суть выражения таких отношений, в которых менее развитая конкретность могла найти себе реализацию еще до установления более многосторонней связи или более многостороннего отношения, мысленно выраженного в более конкретной категории,— в то время как более развитая конкретность сохраняет более простую категорию как подчиненной отношение.

Деньги могут существовать и исторически существовали раньше капитала, раньше банков, раньше наемного труда и т. д. С этой стороны можно, стало быть, сказать, что более простая категория может выражать собой господствующие отношения менее развитого целого или подчиненные отношения более развитого целого, т. е. отношения, которые исторически уже существовали раньше, чем целое развилось в ту сторону, которая выражена в более конкретной категории. В этом смысле ход абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, соответствует действительному историческому процессу.

С другой стороны, можно сказать, что встречаются весьма развитые и все-таки исторически менее зрелые формы общества, где имеют место высшие экономические формы, например кооперация, развитое разделение труда и т. д., но не существует никаких денег, как это было, например, в Перу[22]. Точно так же в славянских общинах деньги и обусловливающий их обмен или совсем не выступают, или играют незначительную роль внутри отдельных общин, но зато выступают на границах последних, в сношениях с другими общинами; вообще ошибочно принимать обмен внутри одной и той же общины за первоначально конституирующий элемент. Напротив, вначале обмен возникает чаще между различными общинами, чем между членами одной и той же общины. Далее: хотя деньги начали играть известную роль очень рано и всесторонне, однако в древности они выступают как господствующий элемент только (39) у односторонне определившихся наций, у торговых наций. И даже в наиболее развитой древности, у греков и римлян, полное развитие денег, составляющее предпосылку современного буржуазного общества, отмечается только в период разложения. Таким образом, эта совершенно простая категория исторически выступает в своей полной силе только в наиболее развитых состояниях общества. Она отнюдь не проникает во все экономические отношения. Например, в Римской империи, в период наибольшего ее развития, основой оставались натуральные подати и повинности. Денежное хозяйство было там вполне развито, собственно говоря, только в армии. Оно никогда не охватывало всю сферу труда в целом.

Итак, хотя более простая категория исторически могла существовать раньше более конкретной, она в своем полном интенсивном и экстенсивном развитии может быть присуща как раз более сложной форме общества, в то время как более конкретная категория была полнее развита при менее развитой форме общества.

Труд кажется совершенно простой категорией. Представление о нем в этой всеобщности — как о труде вообще — является тоже весьма древним. Тем не менее “труд”, экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная категория, как и те отношения, которые порождают эту простую абстракцию. Монетарная система, например, рассматривает богатство еще как нечто всецело объективное, полагая его, как вещь, вовне — в деньгах. По сравнению с этой точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфактурная или коммерческая система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в коммерческий и мануфактурный труд, однако сама эта деятельность все еще понималась ограниченно, как деятельность, производящая деньги. Этой системе противостоит физиократическая система, которая признаёт в качестве труда, создающего богатство, определенную форму труда — земледельческий труд, а самый объект она видит уже не в денежном облачении, а в продукте вообще, во всеобщем результате труда. Этот продукт, однако, соответственно ограниченному характеру деятельности, все еще рассматривается как продукт, определяемый природой, как продукт земледелия, продукт земли par excellence.

Огромным шагом вперед Адама Смита явилось то, что он отбросил всякую определенность деятельности, создающей богатство; у него фигурирует просто труд, не мануфактурный, не коммерческий, не земледельческий труд, а как тот, так и другой. Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, (40)создающей богатство, признается также и всеобщность предмета, определяемого как богатство; это — продукт вообще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый, овеществленный труд. Как труден и велик был этот переход, видно из того, что Адам Смит сам еще время от времени скатывается назад к физиократической системе. Здесь могло бы показаться, будто таким путем найдено лишь абстрактное выражение для простейшего и древнейшего отношения, в котором люди, при любой форме общества, выступают как производители продуктов. Это верно с одной стороны, но неверно — с другой.

Безразличие к определенному виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных видов труда, ни один из которых уже не является господствующим над всеми остальными. Таким образом, наиболее всеобщие абстракции возникают вообще только в условиях наиболее богатого конкретного развития, где одно и то же является общим для многих или для всех. Тогда оно перестает быть мыслимым только в особенной форме. С другой стороны, эта абстракция труда вообще есть не только мысленный результат некоторой конкретной совокупности видов труда. Безразличие к определенному виду труда соответствует такой форме общества, при которой индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой данный определенный вид труда является для них случайным и потому безразличным. Труд здесь не только в категории, но и в реальной действительности стал средством для создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая раньше существовала между определенными индивидами и определенными видами труда. Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой современной из существующих форм буржуазного общества — в Соединенных Штатах. Таким образом, лишь здесь абстракция категории “труд”, “труд вообще”, труд sans phrase, этот исходный пункт современной политической экономии, становится практически истинной.

Итак, простейшая абстракция, которую современная политическая экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм общества, выступает тем не менее в этой абстрактности практически истинной только как категория наиболее современного общества. Можно было бы сказать, что то, что в Соединенных Штатах является историческим продуктом, — это безразличие к определенному виду труда, — у русских, например, выступает как природой данное предрасположение. Однако, во-первых, (41)существует огромная разница в том, варвары ли могут быть ко всему приспособлены или же цивилизованные люди сами себя ко всему приспособляют. А затем у русских этому безразличию к какому-либо определенному виду труда практически соответствует традиционная прикованность к вполне определенной работе, от которой они отрываются только в результате воздействия извне.

Этот пример с трудом убедительно показывает, что даже самые абстрактные категории, (несмотря на то, что они — именно благодаря своей абстрактности — имеют силу для всех эпох в самой определенности этой абстракции представляют собой в такой же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и в их пределах.

Буржуазное общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д. Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней.

Так как, далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития, то отношения предшествующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в совершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, например, общинная собственность. Поэтому, если верно, что категории буржуазной экономики заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества, то это надо понимать лишь cum grano salis[x]. Они могут содержать в себе эти последние в развитом, в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном виде. Так называемое историческое развитие (42) покоится вообще на том, что последняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при совершенно определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь, конечно, речь идет не о таких исторических периодах, которые самим себе представляются как времена упадка. Христианская религия лишь тогда оказалась способной содействовать объективному пониманию прежних мифологий, когда ее самокритика была до известной степени, так сказать, δυνάμει, уже готова. Так и буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной, восточной экономики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той мере, в какой буржуазная политическая экономия целиком не отождествляет себя на мифологический манер с экономикой минувших времен, ее критика прежних общественных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосредственно приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало против язычества или протестантизм — против католицизма.

Как вообще во всякой исторической, социальной науке, при рассмотрении поступательного движения экономических категорий нужно постоянно иметь в виду, что как в действительности, так и в голове субъект — здесь у нас современное буржуазное общество — есть нечто данное и что категории выражают поэтому формы наличного бытия, определения существования, часто только отдельные стороны этого определенного общества, этого субъекта, и что оно поэтому также и для науки начинается отнюдь не там только, где речь идет о нем как таковом. Это соображение следует иметь в виду, потому что оно сразу же дает решающие указания относительно расчленения предмета.

Например, ничто не кажется более естественным, как начать с земельной ренты, с земельной собственности, так как ведь она связана с землей, этим источником всякого производства и всякого существования, и с земледелием, этой самой первой формой производства во всех сколько-нибудь прочно сложившихся обществах. Однако нет ничего более ошибочного. Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных отношений. Это - то общее освещение в сферу действия которого попали все другие цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это — тот особый эфир, который определяет удельный вес всего того, что в нем имеется. (43)

Возьмем, например, пастушеские народы (народы, занимающиеся исключительно охотой и рыболовством, находятся позади того пункта, откуда начинается действительное развитие. У них спорадически встречается известная форма земледелия. Этим определяется земельная собственность. Она коллективна и сохраняет эту форму в большей или меньшей степени, смотря по тому, в большей или меньшей степени эти народы держатся своих традиций; например, общинная собственность у славян. У народов с оседлым земледелием — эта оседлость уже большой прогресс, — где земледелие преобладает, как в античном и феодальном обществе, сама промышленность, ее организация и соответствующие ей формы собственности имеют в большей или меньшей степени землевладельческий характер; промышленность или целиком зависит от земледелия, как у древних римлян, или, как в средние века, она в городе и в городских отношениях имитирует принципы организации деревни. Сам капитал в средние века — в той мере, в какой он не есть чисто денежный капитал, — имеет в виде традиционных орудий ремесла и т. д. этот землевладельческий характер.

В буржуазном обществе дело обстоит наоборот. Земледелие все более и более становится всего лишь одной из отраслей промышленности и совершенно подпадает под господство капитала. Точно так же и земельная рента во всех формах общества где господствует земельная собственность, преобладают еще отношения, определяемые природой и тех же формах общества. где господствует капитал, преобладает элемент, созданный обществом, историей. Земельная рента не может быть понята без капитала, но капитал вполне может быть понят без земельной ренты. Капитал — это господствующая над всем экономическая сила буржуазного общества. Он должен составлять как исходный, так и конечный пункт и его следует анализировать до земельной собственности. После того как то и другое рассмотрено в отдельности, должно быть рассмотрено их взаимоотношение.

Таким образом, было бы неосуществимым и ошибочным трактовать экономические категории в той последовательности, в которой они исторически играли решающую роль. Наоборот, их последовательность определяется тем отношением, в котором они находятся друг к другу в современном буржуазном обществе, причем это отношение прямо противоположно тому, которое представляется естественным или соответствует последовательности исторического развития. Речь идет не о том положении, которое экономические отношения исторически занимают в различных следующих одна за другой формах (44) общества. Еще меньше речь идет о их последовательности “в идее” (Прудон22а), этом мистифицированном представлении об историческом процессе. Речь идет о том месте, которое они занимают в структуре современного буржуазного общества.

Та чистота (абстрактная определенность), с которой в древнем мире выступают торговые народы — финикийцы, карфагеняне, — обусловлена как раз самим преобладанием земледельческих народов. Капитал, как торговый или денежный капитал, выступает в такой именно абстрактности там, где капитал еще не стал господствующим элементом общества. Ломбардцы и евреи занимают такое же положение по отношению к земледельческим обществам средневековья.

Другим примером различного положения, которое одни и те же категорий занимают на различных ступенях общественного развития, может служить следующее: одна из самых последних форм буржуазного общества, joint-stock companies[xi], выступает также и в начале последнего в виде больших привилегированных и наделенных монополией торговых компаний.

Само понятие национального богатства прокрадывается у экономистов XVII века в таком виде — это представление отчасти сохраняется и у экономистов XVIII века, — что богатство создается только для государства и что мощь последнего зависит от этого богатства. Это была еще та бессознательно-лицемерная форма, в которой само богатство и его производство провозглашались как цель современных государств, а последние рассматривались лишь как средство для производства богатства.

Расчленение предмета, очевидно, должно быть таково:

1) Всеобщие абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам общества, однако в вышеразьясненном смысле. 2) Категории, которые составляют внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные классы. Капитал, наемный труд. земельная собственность. Их отношение друг к другу. Город и деревня. Три больших общественных класса. Обмен между ними. Обращение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного общества в форме государства. Рассмотрение последнего в его отношении к самому себе. “Непроизводительные” классы. Налог. Государственный долг. Публичный кредит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отношения производства. Международное разделение труда. Международный обмен. Вывоз и ввоз. Вексельный курс. 5) Мировой рынок и кризисы.(45)

4. ПРОИЗВОДСТВО. СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ. ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ОТНОШЕНИЯ ОБЩЕНИЯ. ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА И ФОРМЫ СОЗНАНИЯ В ИХ ОТНОШЕНИИ К ОТНОШЕНИЯМ ПРОИЗВОДСТВА И ОБЩЕНИЯ. ПРАВОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

[М — 21] Нотабене насчет тех пунктов, которые следует здесь упомянуть и которые не должны быть забыты.

1) Война раньше достигла развитых форм, чем мир; способ, каким на войне и в армиях и т. д. такие экономические отношения, как наемный труд, применение машин и т. д., развились раньше, чем внутри гражданского общества. Также и отношение между производительными силами и отношениями общения особенно наглядно в армии.

2) Отношение прежнего идеалистического изложения истории к реалистическому, особенно так называемой истории культуры, которая целиком является историей религий и государств. (При случае можно также сказать кое-что о различных существовавших до сих пор методах изложения истории. Так называемый объективный. Субъективный (моральный и прочие). Философский.)

3) Вторичные и третичные, вообще производные, перенесенные, непервичные производственные отношения. Роль, которую здесь играют международные отношения.

4) Упреки по поводу материализма этой концепции. Отношение к натуралистическому материализму.

5) Диалектика понятий производительные силы (средства производства) и производственные отношения, диалектика, границы которой подлежат определению и которая не уничтожает реального различия.

6) Неодинаковое отношение развития материального производства к развитию, например, искусства. Вообще понятие прогресса не следует брать в его обычной абстрактности. В отношении искусства и т. д. эта диспропорция еще не так важна и не так трудна для понимания, как диспропорции в сфере самих практических социальных отношений. Например, сравнительное состояние образования в Соединенных Штатах и в Европе. Но собственно трудный вопрос, который надлежит здесь разобрать, заключается в следующем: каким образом в неодинаковое развитие вступают производственные отношения как отношения правовые. Следовательно, например, отношение римского частного права (в уголовном и [вообще] публичном праве это имеет место в меньшей степени) к современному производству.

7) Это понимание[xii] выступает как необходимое развитие. Однако правомерен и случай. В каком смысле. (Среди прочего правомерна и свобода.) (Влияние средств сообщения. Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история — результат.)

8) Исходный пункт, естественно, — природная определенность; субъективно и объективно. Племена, расы и т. д.

1) [23] Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета отнюдь не находятся в соответствии с общим развитием общества, а следовательно, также и с развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации. Например, греки в сравнении с современными народами, или также Шекспир. Относительно некоторых форм искусства, например эпоса, даже признано, что они в своей классической форме, составляющей эпоху в мировой истории, никогда уже не могут быть произведены, как только началось производство искусства как таковое; что, таким образом, в области самого искусства известные значительные формы его возможны только на низкой ступени развития искусств. Если это в пределах самого искусства имеет место в отношениях между различными его видами, то тем менее поразительно, что это обстоятельство имеет место и в отношении всей области искусства к общему развитию общества. Трудность заключается только в общей формулировке этих противоречий. Стоит лишь определить их специфику, и они уже объяснены.

[М-22] Возьмем, например, отношение греческого искусства и затем Шекспира к современности. Известно, что греческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву. Разве тот взгляд на природу и на общественные отношения, который лежит в основа греческой фантазии, а потому и греческой [мифологии], возможен при наличии сельфакторов, железных дорог, локомотивов и электрического телеграфа? Куда уж тут Вулкану против Робертса и К˚ [24], Юпитеру[25] против громоотвода и Гермесу против Crédit Mobilier[26]! Всякая мифология преодолевает, подчиняет и преобразовывает силы природы в воображении и при помощи воображения; она исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного господства над этими силами природы. Что остается от Фамы при наличии Printing House Square [27]? Предпосылкой греческого искусства является греческая мифология, т. е. такая природа и такие общественные формы, которые уже сами бессознательно-художественным образом переработаны народной фантазией. Это его материал. Но предпосылкой тут является не любая мифология, т. е. не любая бессознательно-художественная переработка природы (здесь под природой понимается все предметное, следовательно, включая и общество). Египетская мифология никогда не могла бы быть почвой или материнским лоном греческого искусства. Но, во всяком случае, некоторая мифология. Следовательно, отнюдь не такое развитие общества, которое исключает всякое мифологическое отношение к природе, всякое мифологизирование природы, и, стало быть, требует от художника независимой от мифологии фантазии.

С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказительство, былинное пение и Муза, а тем самым и необходимые условия эпической поэзии, с появлением печатного слова?

Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они все еще доставляют нам художественное наслаждение и в известном отношении признаются нормой и недосягаемым образцом.

Взрослый человек не может снова стать ребенком, не впадая в детство. Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизвести присущую ребенку правду? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его натуральной правде? И почему историческое детство человечества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, это обаяние является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых это искусство возникло, и только и могло возникнуть, никогда уже не могут повториться вновь.

Написано в конце августа 1857 г.

Впервые опубликовано в журнале «DieNeue Zeit»,

Bd. 1. №№ 23—25, 1902 — 1903гг.

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

(ЧЕРНОВОЙ НАБРОСОК 1857—1858 ГОДОВ) [28]

[Первая половина рукописи]

Написано в октябре 1857 — мае 1858 г.

Впервые полностью опубликовано ИМЛ

на языке оригинала в 1939 г.

под заголовком «Grundrisse der Kritik

der politischen Oekonmnie (Rohentwurf)

1857—1858»

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

II. ГЛАВА О ДЕНЬГАХ

[А) НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ПРУДОНИСТСКОЙ КОНЦЕПЦИИ «РАБОЧИХ ДЕНЕГ». ДЕНЬГИ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ТОВАРНОЙ ФОРМЫ ПРОДУКТА]

[1) НЕПОНИМАНИЕ ПРУДОНИСТАМИ ВНУТРЕННЕЙ СВЯЗИ МЕЖДУ ПРОИЗВОДСТВОМ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕМ И ОБРАЩЕНИЕМ И ПЕРВЕНСТВУЮЩЕЙ РОЛИ ОТНОШЕНИЙ ПРОИЗВОДСТВА]

[а) Иллюзии прудониста Даримона: ошибочное отождествление денежного обращения с кредитом и преувеличение роли банков в регулировании денежного рынка]

[1—1] «Все зло происходит от преобладающей роли драгоценных металлов, которую упорно сохраняют за ними в обращении и обмене» (Alfred Darimon, De la Reforme des Banques. Paris, 1856, стр. 1—2).

Вначале Даримон рассматривает меры, которые Французский банк предпринял в октябре 1855 г., чтобы приостановить усиливающееся сокращение своей наличности (стр. 2). Даримон хочет показать в статистической таблице положение этого банка в течение последних шести месяцев, предшествовавших октябрьским мерам. С этой целью Даримон сопоставляет его запас металла в слитках в течение каждого из этих шести месяцев с «колебаниями портфеля», т. е. с массой произведенных банком учетных операций (с массой имеющихся в его портфеле ценных бумаг, векселей). Число, выражающее стоимость находящихся во владении банка ценных бумаг, «представляет», по Даримону,

«большую или меньшую нужду, которую публика испытывает в его услугах, или, что сводится к тому же, потребности обращения» (стр. 2).

Что сводится к тому же? Нет, отнюдь не сводится. Если бы масса предъявленных к учету векселей была тождественна с «потребностями обращения», денежного обращения в собственном смысле, то обращение банкнот должно было бы определяться массой учтенных векселей. Однако это движение в среднем не только не протекает параллельно, но часто — в противоположном направлении. Масса учтенных векселей и ее колебания выражают потребности кредита, тогда как масса обращающихся денег определяется совершенно иными влияниями. Чтобы сделать какие-либо выводы относительно обращения, Даримон должен был бы, прежде всего, наряду с графами «запас металла в слитках» и «учтенные векселя», ввести графу — «сумма находящихся в обращении банкнот».

В самом деле, чтобы говорить о потребностях обращения, для этого прежде всего следовало установить действительные колебания обращения. Опущение этого звена, столь необходимого для сравнения, сразу выдает дилетантскую беспомощность и намеренное смешение потребностей кредита с потребностями денежного обращения, — смешение, на котором в сущности покоится вся тайна прудоновской премудрости. (Это все равно, что таблица смертности, в которой на одной стороне фигурировали бы заболевания, а на другой — смертные случаи, но были бы забыты данные о рождаемости.)

Две графы (см. стр. 3), даваемые Даримоном, графа металлического запаса банка с апреля по сентябрь, с одной стороны, движение его портфеля— с другой, ничего не выражают, кроме не требующего никаких статистических иллюстраций, тавтологического факта, что в той степени, в какой банку предъявлялись векселя с целью получения от него металла, портфель банка наполнялся векселями, а из его подвала убывал металл. И даже эта тавтология, которую Даримон хочет доказать своей таблицей, не выражена в ней четким образом. Таблица показывает, наоборот, что с 12 апреля по 13 сентября 1855 г. металлический запас банка уменьшился примерно на 144 миллиона франков, между тем как сумма ценных бумаг в его портфеле увеличилась примерно на 108 миллионов[xiii] Таким образом, убыль запаса металла в слитках превосходит рост учтенных ценных бумаг на 36 миллионов. Этот общий итог пятимесячного движения обнаруживает, что оба движения не тождественны.

Более детальное сопоставление цифр показывает нам и другие несоответствия.

Металлический запас банка Учтенные банком ценные бумаги
12 апреля — 432,614,798 фр. 12 апреля — 322,904,314 фр.
10 мая —420,914,029 фр. 10 мая — 310,744,926 фр.

Иными словами: с 12 апреля по 10 мая металлический запас банка уменьшается на 11,700,769 фр., в то время как сумма ценных бумаг уменьшается на 12,159,388 фр.; т. е. уменьшение ценных бумаг превосходит уменьшение металлического запаса примерно на 1/2 миллиона (458,619 фр.). То же самое явление, но в гораздо более поразительном размере, обнаруживается, если мы сопоставим май и июнь.

Металлический запас банка Учтенные банком ценные бумаги
10 мая — 420,914,029 фр. 10 мая —310,744,926 фр.
14 июня — 407,769,813 фр. 14 июня — 310,369,439 фр.

[1—2] Таким образом, с 10 мая по 14 июня металлический запас уменьшился на 13,144,216 фр. Возросли ли его ценные бумаги в той же мере? Наоборот, они за этот же промежуток времени сократились на 375,487 фр. Следовательно, здесь огромное падение на одной стороне сопровождается относительно слабым падением на другой стороне.

Металлический запас банка Учтенные банком ценные бумаги
14 июня — 407,769,813 фр. 14 июня — 310,369,439 фр.
12 июля — 314,629,614 фр. 12 июля — 381,699,257 фр.

Сопоставление данных за июнь и июль показывает уменьшение металлического запаса на 93,140,199 и увеличение ценных бумаг на 71,329,818 фр., т. е. уменьшение металлического запаса превосходит на 21,810,381 фр. увеличение портфеля.

Металлический запас банка Учтенные банком ценные бумаги
12 июля — 314,629,614 фр. 12 июля — 381,699,257 фр.
9 августа — 338,784,444 фр. 9 августа — 458,689,605 фр.
Мы видим тут повышение на обеих сторонах: на стороне металлического запаса на 24,154,830, на стороне портфеля гораздо более значительное — на 76,990,348 фр.

Металлический запас банка Учтенные банком ценные бумаги
9 августа — 338,784,444 фр. 9 августа — 458,689,605 фр.
13 сентября — 288,645,334 фр. 13 сентября — 431,390,563 фр.

Уменьшение металлического запаса на 50,139,110 фр. сопровождается здесь уменьшением ценных бумаг на 27,299,042 фр.

(В декабре 1855 г., несмотря на рестриктивные мероприятия Французского банка, его кассовая наличность снова уменьшилась на 24 миллиона.)

Соус, пригодный для гусака, годится и для гусыни. Истины, вытекающие из сопоставления друг с другом каждого из следующих друг за другом шести месяцев, столь же достоверны, как и истины, вытекающие из сопоставления обоих конечных пунктов, сделанного Даримоном. А что показывает сравнение? Истины, друг -друга взаимно уничтожающие. Один раз наблюдался рост портфеля при сокращении металлического запаса, но при этом сокращение последнего превышало размеры роста первого (июнь—июль). Трижды — сокращение металлического запаса, сопровождаемое сокращением портфеля, но при этом сокращение последнего дважды не покрывало сокращения первого (май—июнь и август—сентябрь), а один раз превосходило его (апрель—май); наконец, один раз наблюдалось увеличение металлического запаса и увеличение портфеля, но при этом первое не покрывало второго [июль—август].

Сокращение на одной стороне, увеличение на другой; сокращение на обеих сторонах, увеличение на обеих сторонах; стало быть, все, что угодно, но только не постоянная закономерность, и прежде всего не обратная пропорциональность; нет даже взаимодействия, ибо сокращение портфеля не может быть причиной сокращения металлического запаса, а увеличение портфеля — причиной увеличения металлического запаса. Обратная пропорциональность и взаимодействие не подтверждаются даже изолированным сравнением первого месяца с последним, которое производит Даримон. Так как увеличение портфеля на 108 миллионов франков не покрывает уменьшения металлического запаса на 144 миллиона, то остается не исключенной возможность того, что между увеличением на одной стороне [I—3] и уменьшением на другой нет никакой причинной связи. Статистическая иллюстрация не дает ответа, а, наоборот, вызывает ряд перекрещивающихся вопросов, вместо одной загадки возникает целая уйма.

Загадки действительно исчезли бы, если бы г-н Даримон наряду со своими графами металлического запаса и портфеля (учтенных ценных бумаг) ввел графу «обращение банкнот» и графу «вклады». Менее значительное по сравнению с ростом портфеля сокращение металлического запаса [если бы оно имело место] нашло бы себе объяснение в том, что одновременно возросли вклады в металле, или в том, что часть банкнот, выданных банком при учете векселей, не была обменена на металл, а осталась в обращении, или, наконец, в том, что выданные банком банкноты, не увеличив собой обращения, немедленно поступили обратно в виде вкладов или в порядке оплаты векселей, которым истек срок. Сокращение металлического запаса, сопровождающееся менее значительным сокращением портфеля ценных бумаг, объяснялось бы тем, что из банка были изъяты вклады, или тем, что банку были предъявлены к обмену на металл банкноты и его собственным учетным операциям был нанесен таким образом ущерб со стороны владельцев изъятых вкладов или обмененных на металл банкнот. Наконец, незначительное сокращение металлического запаса, сопровождающееся еще меньшим сокращением портфеля, объяснялось бы теми же самыми причинами (мы оставляем совершенно в стороне отлив металла для возмещения серебряных денег внутри страны, так как Даримон не включает этого в круг своего рассмотрения).

Но эти отсутствующие у Даримона графы, которые, таким образом, взаимно объясняли бы друг друга, доказали бы также нечто такое, доказательство чего отнюдь не входило в намерения Даримона, а именно, что удовлетворение растущих коммерческих потребностей со стороны банка не обусловливает неизбежно увеличения обращения его банкнот, что уменьшение или увеличение обращения банкнот не соответствует уменьшению или увеличению его металлического запаса, что банк не контролирует количества средств обращения, и т. д., — словом, они привели бы к таким выводам, которые ни в какой мере не устраивали г-на Даримона. Стремясь как можно скорее в кричащей форме провозгласить свое предвзятое мнение — противоположность между металлической основой банка, представленной в банковском металлическом запасе, и потребностями обращения, которые, по его воззрению, представлены в портфеле, — он вырывает из необходимого общего контекста две графы, которые в таком изолированном виде теряют всякий смысл или, в лучшем случае, свидетельствуют против него же. Мы остановились на этом факте для того, чтобы показать на конкретном примере, какую ценность представляют статистические и позитивные иллюстрации прудонистов. Экономические факты, вместо того чтобы подтверждать их теории, лишь доказывают неумение прудонистов справиться с фактами и правильно их использовать. Наоборот, их манера играть с фактами показывает генезис их теоретической абстракции.

Последуем за Даримоном далее.

Когда Французский банк увидел, что его металлический запас уменьшился на 144 миллиона, а портфель возрос на 108 миллионов, он 4 и 18 октября 1855 г. принял ряд мер для защиты своего подвала от своего портфеля. Банк последовательно повышал учетную ставку с 4% до 5%, затем с 5% до 6% и сократил срок принимаемых к учету векселей с 90 до 75 дней. Иными словами: банк утяжелил условия предоставления своего металла в распоряжение торговли. Что это доказывает?

«То», — говорит Даримон, — «что банк, организованный на нынешних началах, т. е. на основе господства золота и серебра, отказывает публике в услугах как раз в тот момент, когда публика больше всего в них нуждается» (там же, стр. 3).

Нужны ли были г-ну Даримону его цифры, чтобы доказать, что предложение удорожает свои услуги в той же мере, в какой спрос предъявляет к нему требования (и обгоняет его)? И разве те господа, которые представляют по отношению к банку «публику», не придерживаются той же «приятной привычки существования» [29]? Разве филантропы-хлеботорговцы, которые предъявляли свои векселя банку, чтобы получить банкноты, обменять эти банкноты на банковское золото, выменять это банковское золото на заграничный хлеб с тем, чтобы потом обменивать заграничный хлеб на деньги французской публики, — разве они руководствовались тем соображением, что так как публика сейчас больше всего нуждается в хлебе, то их долг — отпускать ей хлеб по более дешевым ценам? Разве не прибегали они, наоборот, к помощи банка для того, чтобы использовать в своих интересах рост хлебных цен, нужду публики, несоответствие спроса и предложения? И разве банк может быть изъят из действия этого всеобщего экономического закона? Quelle idee![xiv]

Но допустим, что нынешняя организация банков требует, чтобы золото накоплялось в столь большом количестве, что покупательное средство, которое могло бы быть применено наиболее полезным для нации образом в случае нужды в хлебе, оказывается обреченным на бездействие и что вообще капитал, который должен был бы пройти прибыльные [1—4] превращения в производстве, делается непроизводительной и инертной базой обращения. В этом случае речь шла бы, следовательно, о том, что при нынешней организации банков непроизводительный металлический запас все еще превышает свой необходимый минимум, так как экономия золота и серебра в рамках обращения еще не доведена до экономически допустимого предела. Речь шла бы о больших или меньших количествах — на одной и той же основе. Но вопрос был бы низведен с социалистических высот на плоскую равнину буржуазной практики, где он и рассматривается большинством английских буржуазных противников Английского банка. Quelle chute! [xv]

Или, быть может, у Даримона речь идет не о большей или меньшей экономизации металла при помощи банкнот и других банковских приемов, а о полном отказе от металлической основы? Но тогда опять-таки не годится ни статистическая басня, ни выводимая из нее мораль. Если банку при каких бы то ни было условиях приходится в случае нужды посылать благородные металлы за границу, то он должен их предварительно накопить, а для того чтобы заграница принимала их в обмен на свои товары, необходимо, чтобы они уже до этого прочно утвердили свое господство.

Отлив благородного металла из банка, по мнению Даримона, был вызван неурожаем и обусловленной им необходимостью импорта хлеба из-за границы. Он забывает про резкое уменьшение сбора шелка и необходимость массовой закупки его в Китае. Далее, говорит Даримон, этому отливу способствовали крупные и многочисленные операции, совпавшие с последними месяцами Парижской промышленной выставки [30]. Он опять-таки забывает про крупные спекулятивные операции за границей, которые проводили Credit Mobilier [31] и его соперники, чтобы, как говорит Исаак Перейр, показать, что французский капитал точно так же выделяется среди других капиталов своим космополитическим характером, как французский язык выделяется своим космополитическим характером среди других языков. К этому нужно добавить непроизводительные расходы, вызванные восточной войной [32]: заем в 750 миллионов.

Стало быть, с одной стороны — крупный и внезапный прорыв в двух важнейших отраслях французского производства! С другой стороны — необычайное применение французского капитала за границей в предприятиях, которые отнюдь не создавали непосредственного эквивалента и из которых кое-какие, возможно, никогда не покроют издержек своего производства! Чтобы покрыть, с одной стороны, сокращение отечественного производства путем ввоза, а с другой — рост вложений в иностранные промышленные предприятия, для этого требовались не знаки обращения, служащие для обмена эквивалентов, а сами эквиваленты, не деньги, а капитал. Сокращение французского отечественного производства во всяком случае не было эквивалентом для приложения французского капитала за границей.

Предположим теперь, что Французский банк не покоился на металлической основе и что заграница готова была принять французский эквивалент или французский капитал в любой форме, а не только в специфической форме благородных металлов. Разве банк не был бы точно так же вынужден повысить условия своего учета как раз в тот момент, когда «публика» больше всего требовала его услуг? В настоящее время те банкноты, при помощи которых банк учитывает векселя этой публики, представляют собой не что иное, как чеки на золото и серебро. При нашем же предположении они были бы чеками на получение известной доли национального запаса продуктов и на непосредственно готовую к применению рабочую силу нации; первый ограничен, а вторая может быть увеличена лишь в очень твердых пределах и в определенные периоды. С другой стороны, машина, печатающая бумаги, неистощима и действует как бы по мановению волшебного жезла. В то самое время, когда неурожаи хлеба и шелка сильно сократили непосредственно поддающееся обмену богатство нации, имели место вложения в иностранные железнодорожные и горные предприятия, закрепившие то же самое непосредственно поддающееся обмену богатство в такой форме, которая не создает непосредственного эквивалента, а, следовательно, на данный момент поглощает вложенное богатство без всякого возмещения! Непосредственно поддающееся обмену, пригодное для обращения и вывоза за границу богатство нации, таким образом, безусловно сократилось! С другой стороны — неограниченный рост банковских обязательств. Непосредственный результат: повышение цен на продукты, сырье и труд. С другой стороны — падение цены банкнот. Банк не умножил бы по мановению волшебного жезла национальное богатство, а только обесценил бы собственные бумаги посредством весьма обычной операции. С этим обесценением наступил бы внезапный застой производства!

Да нет же, — кричит прудонист. — Наша новая банковская организация не [1—5] удовлетворилась бы отрицательной заслугой — отменить металлическую основу, а все прочее оставить по-старому. Она создала бы совершенно новые условия производства и общения, а значит, вмешалась бы в дело при совершенно новых предпосылках. Разве в свое время возникновение даже и нынешних банков не революционизировало условий производства? Разве без концентрации кредита, осуществленной банками, без государственной ренты, которую они создали в противоположность земельной ренте, — а тем самым — без финансов в противоположность земельной собственности, без дохода с денег в противоположность доходу с земли, — разве без этого нового института обращения стали бы возможными современная крупная промышленность, акционерные предприятия и т. д., бесчисленные виды обращающихся ценных бумаг, которые в одинаковой мере являются как продуктами, так и условиями функционирования современной торговли и промышленности?

Тут мы подошли к основному вопросу, который уже не связан с исходным пунктом. В общем виде вопрос заключается в следующем: возможно ли путем изменения орудия обращения — организации обращения — революционизировать существующие производственные отношения и соответствующие им отношения распределения? Следующий вопрос: можно ли предпринять подобное преобразование обращения, не затрагивая существующих производственных отношений и покоящихся на них общественных отношений? Если бы оказалось, что каждое подобное преобразование обращения, в свою очередь, само уже предполагает изменение прочих условий производства и общественные перевороты, то, естественно, сразу же обнаружилась бы несостоятельность такого учения, которое предлагает свои фокусы в сфере обращения для того, чтобы, с одной стороны, избежать насильственного характера перемен, а с другой стороны, сделать самые эти перемены не предпосылкой, а, наоборот, постепенным результатом перестройки обращения. Достаточно установить ошибочность этой основной предпосылки, чтобы доказать наличие у приверженцев этих взглядов такого же непонимания относительно внутренней связи между производственными отношениями, отношениями распределения и отношениями обращения.

Тот исторический пример, на который указывалось выше, не может, конечно, иметь решающего значения, ибо современные кредитные учреждения были в одинаковой мере как причиной, так и следствием концентрации капитала; они образуют лишь один из моментов последней, а концентрация имущества ускоряется недостаточным развитием обращения (например, в Древнем Риме) столь же эффективно, как и облегчением обращения.

Надо было бы далее исследовать, или, вернее, дальнейшее исследование привело бы к постановке общего вопроса о том, могут ли различные цивилизованные формы денег — металлические, бумажные, кредитные, рабочие деньги (последние как социалистическая форма) — достичь того, чего от них требуют, без уничтожения самого производственного отношения, выраженного в категории денег; и, с другой стороны, не является ли опять-таки самоуничтожающимся требованием желать избавления от существенных условий какого-либо отношения путем всего лишь формального изменения этого отношения. Та или иная из различных форм денег может лучше другой соответствовать общественному производству на той или иной из его различных ступеней; одна форма денег может устранить такие недостатки, с которыми не в состоянии справиться другая; но ни одна из этих форм, пока они остаются формами денег, а деньги — существенным производственным отношением, не может уничтожить противоречий, присущих выраженному деньгами отношению, а может лишь преподнести их в той или иной форме. Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устранить недостатки самой системы наемного труда. Один рычаг, быть может, лучше чем другой, преодолевает сопротивление материи, находящейся в состоянии покоя. Но каждый из них основан на том, что сопротивление остается в силе.

Этот общий вопрос об отношении обращения к остальным производственным отношениям, разумеется, может быть поставлен лишь в конце. С самого же начала является подозрительным, что Прудон и К° ни разу не ставят этого вопроса в его чистой форме, а лишь отделываются при случае декламацией на этот счет. К тем местам, где этот вопрос так или иначе затрагивается, надо будет каждый раз внимательно присмотреться.

Уже из того, как Даримон приступает к делу, видно, что он полностью отождествляет денежное обращение и кредит, что экономически ошибочно. (Даровой кредит, заметим мимоходом, есть лишь лицемерно-мещанская и трусливая форма для положения: собственность — это кража[33]. Вместо того, чтобы рабочие отобрали у капиталистов капитал, пусть капиталисты будут вынуждены отдать его рабочим.) К этому также следует еще вернуться.

Что касается самой обсуждаемой темы, то Даримон пришел лишь к тому выводу, что банки, торгующие кредитом, подобно тому как купцы торгуют товарами или рабочие — трудом, продают его дороже, когда спрос повышается по сравнению с предложением, т. е. что они затрудняют публике пользование своими услугами в тот самый момент, когда она больше всего в них нуждается. Мы видели, что банк вынужден так поступать независимо от того, выпускает ли он обратимые или необратимые банкноты.

Действия Французского банка в октябре 1855 г., говорит Даримон, послужили поводом для «неистовых воплей» (там же, стр. 4) и «большого спора» между ним и представителями публики. Даримон резюмирует или утверждает, будто резюмирует эту дискуссию. В этом вопросе мы будем следовать за ним лишь от случая к случаю, ибо его резюме обнаруживает слабость обоих противников, их беспрестанное перескакивание с одного предмета на другой, топтания в сфере внешних причин. Каждый из обоих бойцов ежеминутно бросает свое оружие в поисках какого-либо другого. У обоих дело не доходит до ударов не только потому, что они постоянно меняют оружие, которым должны сражаться, но также и потому, что, едва они столкнутся в одном месте, как тотчас же перебегают на другое.

(С 1806 по 1855 г. учетная ставка во Франции не достигала 6%; в течение 50 лет оставался неизменным максимумом трехмесячный срок принимаемых к учету торговых векселей.)

Слабость, с которой у Даримона защищается банк, и его, Даримона, собственное неправильное представление видны, например, из следующего места приводимого Даримоном фиктивного [I—6] диалога.

Противник банка говорит:

«Благодаря вашей монополии вы являетесь распределителем и регулятором кредита. Когда вы проявляете суровость, то дисконтеры не только вам подражают, но и превосходят вас по суровости... Вашими мероприятиями вы вызвали застой в делах» (там же, стр. 5).

Банк отвечает, и притом «смиренно»:

«А что же мне, по-вашему, было делать — смиренно говорит банк... — Чтобы обезопасить себя от заграницы, я должен обезопасить себя от своих соотечественников... Прежде всего я должен предотвратить отлив звонкой монеты, без которой я ничего не значу и ничего не могу делать» (там же, стр. 5).

Банку приписывается нелепость. Его заставляют уклониться от вопроса и отделаться общей фразой, для того чтобы иметь возможность ответить ему тоже общей фразой. В этом диалоге банк разделяет иллюзию Даримона насчет того, что благодаря своей монополии банк действительно регулирует кредит. На самом же деле сила банка начинается лишь там, где кончается сила частных «дисконтеров», т. е. в тот момент, когда его собственная сила сама уже чрезвычайно ограничена. Пусть банк при застойном состоянии денежного рынка, когда всякий учтет по 21/2%, остановится на 5%, тогда дисконтеры, вместо того чтобы подражать ему, вырвут у него из-под носа все операции. Нигде это не обнаруживалось более наглядно, нежели в истории Английского банка со времени закона 1844 г.[34], который в отношении учетных операций и т. д. превратил Банк в действительного соперника частных банкиров. Чтобы обеспечить себе известную, и притом возрастающую, долю в учетных операциях в периоды застойного состояния денежного рынка, Английский банк постоянно был вынужден снижать учетную ставку, доводя ее не только до уровня частных банкиров, но часто даже ниже. Таким образом, его «регулирование кредита» следует понимать cum grano salis [xvi], между тем как Даримон делает исходным пунктом свое суеверное представление о безусловном контроле над денежным рынком и кредитом со стороны банка.

Вместо того чтобы критически исследовать условия действительной власти банка над денежным рынком, Даримон тотчас цепляется за фразу, что звонкая монета для банка — это все и что банк должен предотвратить ее отлив за границу. Один из профессоров Коллеж де Франс [35] (Шевалье) возражает:

«Золото и серебро — такие же товары, как и все другие... Металлические резервы банка нужны лишь для того, чтобы в критические моменты отправлять их за границу для необходимых закупок».

Банк отвечает:

«Металлические деньги — не такой же товар, как все другие; они — орудие обмена, и в силу этого титула они пользуются привилегией предписывать законы всем другим товарам».

Здесь между бойцами внезапно появляется Даримон:

«Следовательно, именно этой привилегии, которой пользуются золото и серебро, — привилегии быть единственными аутентичными орудиями обращения и обмена, — нужно приписать не только нынешний кризис, но и периодические торговые кризисы».

По мнению Даримона, чтобы справиться со всеми неприятностями кризисов,

«достаточно было бы того, чтобы золото и серебро стали такими же товарами, как и другие, или, точнее говоря, чтобы все товары стали орудиями обмена на тех же правах (аu meme titre) (в силу такого же титула), как золото и серебро; чтобы продукты действительно обменивались на продукты» (там же, стр. 5—7).

Как плоско поставлен здесь вопрос, являющийся предметом спора! Поскольку банк выпускает денежные обязательства (банкноты) и долговые обязательства на капитал, подлежащие оплате в золоте (или серебре) (депозитах), то он, само собой разумеется, лишь до известного момента может созерцать и переносить уменьшение своего металлического запаса, не реагируя на это. Подобные соображения не имеют никакого отношения к теории металлических денег. К теории кризисов Даримона мы еще вернемся.

В разделе «Краткая история кризисов обращения» [xvii] г-н Даримон опускает английский кризис 1809—1811 гг. и ограничивается тем, что, говоря о 1810 годе, отмечает назначение комитета о слитках, а, говоря о 1811 годе, опять опускает действительный кризис (начавшийся в 1809 г.) и ограничивается упоминанием о принятии палатой общин резолюции, утверждающей,

«что обесценение банкнот по отношению к слиткам вызвано не обесценением бумажных денег, а вздорожанием слитков»,

и о памфлете Рикардо[36] в котором выставляется противоположное утверждение, ведущее, по Даримону, к тому выводу, что

«наиболее совершенный вид денег — это бумажные деньги» (A. Durimon. De la reforme des banques. Paris, 1856, стр. 22—23).

Кризисы 1809 и 1811 гг. были в данном случае важны потому, что банк выпускал тогда необратимые банкноты, и, следовательно, кризисы ни в какой мере не вытекали из обратимости банкнот в золото (металл), и их, стало быть, никоим образом нельзя было предотвратить путем отмены этой обратимости. Даримон ловко обходит эти факты, опровергающие его теорию кризисов. Он цепляется за афоризм Рикардо [о преимуществах бумажных денег], хотя это не имело никакого отношения собственно к вопросу, рассматриваемому в рикардовском памфлете, - к вопросу об обесценении банкнот. Даримон игнорирует тот факт, что рикардовское учение о деньгах, с его ложными предпосылками, будто банк контролирует количество находящихся в обращении банкнот, будто количество средств обращения определяет цены, тогда как, наоборот, цены определяют количество средств обращения и т. д., — полностью опровергнуто. Во времена Рикардо еще не было никаких детальных исследований относительно явлений денежного обращения. Это мимоходом.

[б) Ошибочное объяснение кризисов привилегированным положением золота и серебра. Вопрос об обратимости банкнот в золото и серебро. Невозможность революционизировать буржуазные производственные отношения посредством банковских и денежных реформ]

Золото и серебро — такие же товары, как и все другие. Золото и серебро — не такие же товары, как все другие: как всеобщее орудие обмена они — привилегированные товары, и именно в силу этой привилегии они низводят на низшую ступень другие товары. Таков конечный анализ, к которому Даримон сводит этот антагонизм. Отмените привилегию золота и серебра, низведите их до ранга всех других товаров — решает Даримон в конечном счете, — и тогда у вас не будет специфических зол, связанных с золотыми и серебряными деньгами или с обратимыми в золото и серебро банкнотами. Этим вы устраните все беды. Или, лучше сказать, предоставьте всем товарам ту монополию, которой теперь обладают исключительно только золото и серебро. Сохраните папу, но сделайте каждого человека папой. Отмените деньги, превратив всякий товар в деньги и наделив его специфическими свойствами денег.

Здесь как раз возникает вопрос, не выражает ли формулированная Даримоном проблема свою собственную несуразность, в результате чего невозможность ее решения заложена уже в тех условиях, которые этой задачей поставлены. Ответ часто может заключаться лишь в критике вопроса, и вопрос часто может быть разрешен лишь [I—7] путем отрицания самого вопроса.

Действительный вопрос заключается в следующем: не вызывает ли сама буржуазная система обмена необходимости в специфическом орудии обмена? Не создает ли она необходимым образом особого эквивалента для всех стоимостей? Одна форма этого орудия обмена или этого эквивалента может быть более удобной, более подходящей, связанной с меньшими затруднениями, чем другая. Однако затруднения, проистекающие из существования особого орудия обмена, особого, но тем не менее всеобщего эквивалента, должны были бы все снова и снова возникать при всякой форме, хотя и различным образом. Конечно, от самого этого вопроса Даримон с энтузиазмом уходит. Отмените деньги и не отменяйте их! Отмените исключительную привилегию, которой обладают золото и серебро благодаря своей исключительности в качестве денег, но сделайте все товары деньгами, т. е. дайте им всем вместе такое свойство, которое не может существовать, будучи отделено от этой исключительности.

При отливах драгоценного металла действительно обнаруживается некоторое противоречие, которое Даримон преодолевает так же поверхностно, как и понимает. Оказывается, что золото и серебро не являются такими же товарами, как все другие, и современная политическая экономия внезапно и с ужасом замечает, что она время от времени все снова и снова возвращается к предрассудкам меркантилистской системы. Английские экономисты пытаются преодолеть трудность при помощи разграничения. В моменты таких денежных кризисов, говорят они, требуется не золото и серебро как деньги, не золото и серебро как монета, а золото и серебро как капитал. Они забывают добавить: как капитал, но капитал в определенной форме золота и серебра. Если бы капитал мог быть вывезен в любой форме, то отчего же происходит отлив именно этих товаров, в то время как большинство других товаров обесценивается из-за недостатка отлива?

Возьмем определенные примеры: отлив драгоценного металла вследствие неурожая внутри страны какого-нибудь основного продукта питания (например, хлеба), из-за неурожая за границей, вызывающего вздорожание какого-нибудь импортируемого предмета широкого потребления (например, чая); отлив драгоценного металла вследствие неурожая решающих видов промышленного сырья (хлопок, шерсть, шелк, лен); отлив драгоценного металла, обусловленный чрезмерным импортом (вследствие спекуляции, войны и т. д.). В случае неурожая внутри страны возмещение внезапных или длительных потерь какого-нибудь продукта (хлеба, чая, хлопка, льна и т. д.) наносит нации двойной ущерб. Часть ее вложенного капитала или труда не воспроизведена; это — действительные потери для производства. Часть воспроизведенного капитала должна быть отдана для того, чтобы заполнить образовавшиеся бреши, и притом такая часть, которая не находится в простой арифметической пропорции к потерям, так как на мировом рынке дефицитный продукт, вследствие уменьшения предложения и увеличения спроса, повышается в цене и не может не повышаться.

Необходимо точно исследовать, как выглядели бы такого рода кризисы, если отвлечься от денег, и какую определенность в рамках данных здесь отношений вносят деньги. (Основные случаи — это неурожай хлеба и чрезмерный импорт. Война разумеется сама собой, так как в непосредственно экономическом отношении это то же самое, как если бы нация кинула в воду часть своего капитала.)

В случае неурожая хлеба. Если рассматривать данную нацию по отношению к другой нации, то ясно, что ее капитал (а не только ее действительное богатство) уменьшился; это так же ясно, как и то, что крестьянин, у которого сгорело тесто и который теперь вынужден купить хлеб у пекаря, стал беднее на величину стоимости своей покупки. Что же касается отношений внутри страны, то кажется, что, поскольку речь идет о стоимости, повышение цены хлеба оставляет все по-старому (мы отвлекаемся от того, что произведение уменьшившегося количества хлеба на повысившуюся цену при действительных неурожаях никогда не равняется произведению нормального количества хлеба на меньшую цену).

Предположим, что в Англии произведен лишь 1 квартер пшеницы и что цена этого квартера достигает такой величины, какую прежде имели 30000000 квартеров. В этом случае нация (мы отвлекаемся от того, что у нее не было бы средств для воспроизводства как жизни, так и хлеба), если мы примем, что рабочее время, необходимое для воспроизводства 1 квартера, равно а рабочим дням, должна была бы а х 30,000,000 рабочих дней (издержки производства[37]) обменивать на a x l рабочий день (продукт); производительная сила ее капитала уменьшилась бы в миллионы раз, и сумма имеющихся в стране стоимостей уменьшилась бы, ибо каждый рабочий день обесценился бы в 30,000,000 раз. Каждая доля капитала представляла бы теперь только 1/ 30,000,000 своей прежней стоимости, своего эквивалента в издержках производства, хотя в приведенном случае номинальная стоимость национального капитала не уменьшилась бы (если не считать обесценения земли), потому что уменьшение стоимости прочих продуктов как раз компенсировалось бы повышением стоимости одного квартера пшеницы. Повышение цены пшеницы в 30,000,000 раз было бы выражением точно такого же обесценения всех остальных продуктов.

Впрочем, это разграничение внешнего и внутреннего рынков совершенно иллюзорно. Каково отношение между нацией, пострадавшей от неурожая хлеба, и другой нацией, у которой она закупает хлеб, таково же отношение между каждым индивидом этой нации и фермером или хлеботорговцем. Та добавочная сумма, которую он должен израсходовать на закупку хлеба, есть прямое уменьшение его капитала, находящихся в его распоряжении средств.

Чтобы не запутывать вопроса влиянием несущественных обстоятельств, следует предположить, что пострадавшая от неурожая нация имеет свободную торговлю хлебом. Даже если бы импортируемый хлеб был так же дешев, как и хлеб отечественного производства, нация все же стала бы беднее на сумму капитала, не воспроизведенного фермерами. Однако при допущенной нами предпосылке нация всегда ввозит лишь такое количество хлеба из-за границы, какое можно ввезти при нормальной цене. Рост ввоза предполагает, таким образом, рост цены.

Повышению цены на хлеб соответствует падение цены всех прочих товаров. Повышению издержек производства (выраженных в цене), в которые обходится квартер хлеба, соответствует уменьшение производительности капитала, существующего во всех других формах. Добавочной сумме, расходуемой на закупку хлеба, должно соответствовать уменьшение закупок всех других продуктов и уже поэтому — падение их цен. Как при наличии, так и при отсутствии металлических или каких-либо иных денег нация оказалась бы в состоянии кризиса, который охватил бы не только хлеб, но и все другие отрасли производства не только потому, что положительно сократилась бы их производительность и упала бы цена их продукции по сравнению со стоимостью, определяемой нормальными издержками производства, но и потому, что все контракты, обязательства и т. д. покоятся на средних ценах продуктов. Так, например, в счет уплаты государственного долга должно быть поставлено х шеффелей зерна, но издержки производства этих х шеффелей в определенной пропорции увеличились.

Таким образом, совершенно независимо от денег в стране [I—8] наступил бы всеобщий кризис. Даже если отвлечься не только от денег, но и от меновой стоимости продуктов, продукты обесценились бы, производительность нации уменьшилась бы, между тем как все ее экономические отношения основаны на некоторой средней производительности ее труда.

Итак, кризис, вызванный неурожаем хлеба, никоим образом не порождается отливом драгоценного металла, хотя и может быть усилен вследствие преград, которые этому отливу ставятся.

Во всяком случае, нельзя сказать вместе с Прудоном, будто кризис проистекает от того, что аутентичной стоимостью обладают только благородные металлы в противоположность другим товарам; ибо повышение цены на хлеб означает при более близком рассмотрении лишь то, что приходится давать больше золота и серебра в обмен на определенное количество хлеба, т. е. что цена золота и серебра упала по сравнению с ценой хлеба. Золото и серебро, следовательно, обесцениваются по отношению к хлебу так же, как и прочие товары, от этого их не спасает никакая привилегия. Обесценение золота и серебра по сравнению с хлебом тождественно с повышением цены на хлеб. {Это не совсем правильно. Допустим, что квартер зерна повышается в цене с 50 до 100 шиллингов, т. е. на 100%, а хлопчатобумажные товары дешевеют на 80%. В этом случае серебро подешевело по сравнению с хлебом лишь на 50%, а хлопчатобумажные товары (вследствие сокращения спроса и т. д.) по сравнению с серебром подешевели на 80%. Другими словами, цены всех других товаров падают в большей степени, чем возрастает цена на хлеб. Имеет место, однако, и обратное явление. Так, например, за последние годы, когда цены на хлеб временами поднимались на 100%, цены на промышленные товары не падали в той же пропорции, в какой золото, таким образом, падало в цене по отношению к хлебу. Это обстоятельство, однако, непосредственно не нарушает общего положения.} Нельзя сказать также, что золото обладает привилегией благодаря тому, что в форме монеты его количество точно и аутентично определено. Талер (серебром) при всех обстоятельствах остается талером. Но точно так же и шеффель пшеницы остается шеффелем, а аршин холста — аршином.

В случае значительного неурожая хлеба обесценение большинства товаров (включая труд) и вытекающий отсюда кризис нельзя, стало быть, приписать вывозу золота как первичной причине, так как обесценение и кризис имели бы место и в том случае, если бы отечественное золото совсем не вывозилось из страны, а хлеб совсем не ввозился бы из-за границы. Кризис сводится здесь просто к закону спроса и предложения, который, как известно, в сфере предметов первой необходимости — рассматривая дело в масштабе нации, — действует несравненно резче и сильнее, нежели во всех остальных сферах. Не вывоз золота — причина хлебного кризиса, а хлебный кризис — причина вывоза золота.

Если рассматривать золото и серебро сами по себе, то можно утверждать, что лишь в двух направлениях они влияют, со своей стороны, на кризис и усиливают его симптомы: 1) поскольку вывоз золота был бы затруднен в силу условий металлического покрытия, которыми связаны банки; поскольку те меры, которые банк поэтому принимает против этого вывоза золота, отрицательно влияют, в свою очередь, на обращение внутри страны; 2) поскольку вывоз золота становится необходимым потому, что другие нации согласны принимать капитал лишь в форме золота, а не в какой-либо иной форме.

Затруднение № 2 может оставаться в силе даже тогда, когда затруднение № 1 устранено. Английский банк испытывал подобное затруднение именно в тот период, когда он получил законное право на выпуск необратимых банкнот. Банкноты обесценились по сравнению с золотом в слитках, но упала также и монетная цена золота по сравнению с ценой золота в слитках. По отношению к банкнотам золото стало товаром особого рода. Можно сказать, что банкнота оставалась еще постольку зависимой от золота, поскольку она номинально представляла определенное количество золота, которое за нее фактически нельзя было получить. Золото оставалось ее наименователем, хотя ее уже нельзя было по закону обменять в банке на это количество золота.

Не подлежит никакому сомнению (?) (это должно быть исследовано в дальнейшем и не относится непосредственно к рассматриваемому вопросу), что пока бумажные деньги получают свое наименование от золота (т. е., например, банкнота в 5 фунтов стерлингов есть бумажный представитель 5 соверенов [xviii]), обратимость банкноты в золото остается для нее экономическим законом, существует ли этот закон политически или нет. Банкноты Английского банка и в период 1799—1819 гг.[38] продолжали утверждать, что они представляют стоимость определенного количества золота. Как же иначе проверить это утверждение, если не путем констатации того факта, что банкнота действительно распоряжается таким-то количеством золота в слитках? С того момента, как за банкноту в 5 фунтов стерлингов уже нельзя было получить стоимость в слитке, равную 5 соверенам, банкнота была обесценена несмотря на свою необратимость по закону. Равенство стоимости банкноты и стоимости определенного количества золота, объявленное в ее наименовании, тотчас же вступало в противоречие с фактическим неравенством между банкнотой и золотом.

Таким образом, спор среди англичан, сохраняющих золото в качестве наименователя банкноты, в сущности вращается не вокруг обратимости банкноты в золото, — эта обратимость выражает на практике лишь то равенство, которое теоретически объявлено в наименовании банкноты, — а вокруг того, как обеспечить эту обратимость: обеспечивается ли она путем установленных для банка законодательных ограничений или же ее следует предоставить самой себе. Сторонники последнего взгляда утверждают, что в эмиссионном банке, дающем ссуды под векселя, банкноты которого имеют, стало быть, обеспеченный возврат, эта обратимость в среднем гарантирована и что их противники все равно никогда не добиваются чего-либо большего, чем эта средняя обеспеченность. Последнее — факт. Этим средним уровнем, между прочим, вообще не приходится пренебрегать; средние вычисления так же должны составлять основу банков, как и всех страховых учреждений и т. д. Этой точки зрения придерживаются прежде всего шотландские банки, которые справедливо приводятся в качестве образца.

Строгие буллионисты [xix], со своей стороны, говорят, что они принимают [1—9] обратимость всерьез, что именно обязанность банка обменивать банкноту на золото сохраняет ее обратимой, что необходимость этой обратимости дана самим наименованием банкноты и образует барьер против чрезмерной эмиссии, что их противники являются всего лишь мнимыми сторонниками необратимости. Между этими двумя направлениями существуют различные промежуточные оттенки, множество мелких «разновидностей».

Наконец, защитники необратимости, решительные антибуллионисты, сами того не зная, являются всего лишь мнимыми сторонниками необратимости точно так же, как их противники — всего лишь мнимыми сторонниками обратимости; ибо антибуллионисты сохраняют наименование банкноты, т. е. делают мерой полноценности своих банкнот практическое приравнивание банкноты определенного наименования к определенному количеству золота.

В Пруссии существуют бумажные деньги с принудительным курсом. (Обратный приток их обеспечен постольку, поскольку известная доля налогов должна быть уплачена бумажками.) Эти бумажные талеры не являются чеками на серебро, они по закону не обмениваются ни одним банком на серебро и т. д. Они выдаются не коммерческим банком при учете векселей, а правительством, которое оплачивает ими свои расходы. Однако их наименование выражено в серебре. Бумажный талер своим наименованием утверждает, что он представляет ту же стоимость, что и серебряный талер. Если бы основательно поколебалось доверие к правительству или же если бы бумажные деньги были выпущены в больших количествах, нежели требуется для потребностей обращения, то на практике бумажный талер перестал бы стоять на одном уровне с серебряным талером и был бы обесценен, ибо он упал бы ниже той стоимости, которая показана в его наименовании. Он обесценился бы и без наступления вышеназванных обстоятельств, если бы особая потребность в серебре, например для вывоза, поставила бы серебро в привилегированное положение по сравнению с бумажным талером.

Итак, обратимость в золото и серебро на практике является мерой стоимости всяких бумажных денег, получающих свое наименование от золота или серебра, независимо от того, будут ли бумажные деньги обратимыми по закону или нет. Та или иная номинальная стоимость — это всего лишь тень, сопровождающая то, тенью чего она является; совпадают ли они друг с другом или не совпадают, должна показать их действительная обратимость (обмениваемость). Падение реальной стоимости ниже номинальной стоимости есть обесценение. Действительное параллельное движение, взаимообмениваемость есть обратимость. При необратимых банкнотах обратимость обнаруживается не в кассе банка, а в повседневном обмене между бумажными деньгами и металлическими деньгами, наименование которых они носят. Обратимость свободно обмениваемых банкнот по сути дела ставится под угрозу уже тогда, когда она удостоверяется не повседневным обменом во всех частях страны, а посредством больших специальных экспериментов, организуемых у кассы банка.

В Шотландии бумажные деньги в деревне даже предпочитаются металлическим. Шотландия до 1845 г., когда ей был навязан английский закон 1844 г.[39], конечно, переживала все английские социальные кризисы, а некоторые кризисы — даже в более сильной степени, так как «очистка» земли [40] проводилась здесь более беззастенчиво. Тем не менее Шотландия не знала ни собственно денежных кризисов (то, что в виде исключения некоторые банки обанкротились, так как они легкомысленно предоставляли кредиты, сюда не относится), ни обесценения банкнот, ни жалоб, ни расследований того, достаточна ли масса обращающихся денег или нет и т. д.

Пример Шотландии важен здесь потому, что он показывает, каким образом денежная система может быть полностью урегулирована на нынешней основе — с устранением всех тех зол, на которые жалуется Даримон, — без ликвидации нынешней социальной основы и притом даже в том случае, если присущие этой социальной основе противоречия, антагонизмы, противоположность классов и т. д. одновременно с этим достигают еще более высокой степени, чем в какой-либо другой стране мира.

Характерно, что как Даримон, так и его покровитель, написавший предисловие к его книге, Эмиль Жирарден, который свое практическое мошенничество дополняет теоретическим утопизмом, — находят противоположность монопольных банков, таких как Английский банк и Французский банк, не в Шотландии, а ищут ее в Соединенных Штатах, где банковская система, в результате требующихся правительственных разрешений, свободна лишь номинально, где нет свободной конкуренции банков, а существует федеральная система монопольных банков.

И действительно, шотландская банковская и денежная система — опаснейший подводный камень для иллюзий фокусников обращения. Про золотые или серебряные деньги (там, где нет узаконенного биметаллизма) не говорят, что они обесцениваются, всякий раз как изменяется их относительная стоимость по сравнению со всеми другими товарами. Почему же нет? Потому что они образуют свой собственный знаменатель, потому что их наименование не есть наименование какой-либо стоимости, т. е. они не оценены в каком-нибудь третьем товаре, а выражают лишь соответствующие доли своей собственной материи: 1 соверен равняется такому-то количеству золота такого-то веса.

Таким образом, золото номинально не может быть обесценено не потому, что только оно выражает подлинную стоимость, а потому, что оно в качестве денег выражает вовсе не стоимость, а определенное количество своей собственной материи, выражает, несет на своем челе свою собственную количественную определенность. (Позднее следует исследовать более детально, является ли этот отличительный признак золотых и серебряных денег в конечном счете имманентным свойством всяких денег.)

Введенные в заблуждение этой номинальной необесценивае-мостью металлических денег, Даримон и К° видят лишь одну сторону дела, проявляющуюся в кризисах: повышение ценности золота и серебра по отношению почти ко всем остальным товарам; они не видят другой стороны — обесценения золота и серебра или денег по отношению ко всем остальным товарам (за исключением, быть может, труда, но не всегда) в периоды так называемого процветания, в периоды временного всеобщего повышения цен. Так как это обесценение металлических денег (и всех видов денег, покоящихся на них) всегда предшествует повышению их ценности, то Даримон и К° должны были бы поставить свою проблему наоборот: предотвратить периодически повторяющееся обесценение денег (на их языке — отменить привилегии товаров по отношению к деньгам). В последней формулировке задача тотчас же свелась бы к следующему: прекратить повышение и падение цен, т. е. уничтожить цены. Следовательно: упразднить меновую стоимость. Стало быть: отменить обмен в том его виде, в каком он соответствует буржуазной организации [I—10] общества. Эта последняя задача означает: экономически революционизировать буржуазное общество. Тогда с самого начала обнаружилось бы, что болезнь буржуазного общества нельзя вылечить «преобразованием» банков или учреждением рациональной «денежной системы».

[2) СВЯЗЬ ТЕОРИИ ОБРАЩЕНИЯ ПРУДОНА С ЕГО ОШИБОЧНОЙ ТЕОРИЕЙ СТОИМОСТИ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ДЕНЕГ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА]

[а) Иллюзия прудонистов о возможности устранить пороки буржуазного общества посредством введения «рабочих денег»]

[α) Несовместимость «рабочих денег» с ростом производительности труда]

Итак, обратимость — узаконенная или нет — остается требованием, предъявляемым любым деньгам, наименование которых делает их знаком стоимости, т. е. приравнивает их к известному количеству какого-нибудь третьего товара. Приравнивание уже включает противопоставление, возможное неравенство; обратимость включает свою противоположность, необратимость; повышение ценности включает обесценение δυνάμει[xx], как сказал бы Аристотель.

Предположим, что, например, соверен назывался бы не только совереном, — что является лишь почетным наименованием для определенной доли унции золота (счетное название) подобно тому, как метр является наименованием для определенной длины, — а что он назывался бы, скажем, «х часов рабочего времени». Упомянутая доля унции золота действительно есть не что иное, как материализованные, овеществленные х часов рабочего времени. Но золото, это — прошлое рабочее время, определенное количество рабочего времени. Его наименование «х часов рабочего времени» сделало бы вообще определенное количество труда его масштабом. Фунт золота должен был бы тогда быть обратимым в некоторое определенное количество часов рабочего времени, он должен был бы иметь возможность купить их в любой момент: как только он мог бы купить их больше или меньше, это означало бы повышение его ценности или его обесценение; в последнем случае прекратилась бы его обратимость.

Стоимость определяется не рабочим временем, воплощенным в продуктах, а рабочим временем, требующимся в данный момент. Возьмем фунт золота как такового: пусть он будет продуктом 20 часов рабочего времени. Предположим, что в силу тех или иных обстоятельств впоследствии для производства фунта золота потребуется только 10 часов. Фунт золота, наименование которого показывает, что он равен 20 часам рабочего времени, равнялся бы теперь лишь 10 часам рабочего времени, так как 20 часов рабочего времени равны 2 фунтам золота. 10 часов труда фактически обмениваются на 1 фунт золота; значит, 1 фунт золота не может больше обмениваться на 20 рабочих часов.

Золотые деньги с плебейским наименованием «х рабочих часов» были бы подвержены большим колебаниям, чем какие-либо иные деньги, и в особенности чем нынешние золотые деньги; ибо золото по отношению к золоту не может ни повышаться, ни падать (оно равно самому себе), а содержащееся в определенном количестве золота прошлое рабочее время должно беспрестанно повышаться или падать по отношению к живому рабочему времени данного момента. Чтобы сохранить его обратимость, пришлось бы сохранять неизменной производительность рабочего часа. В силу всеобщего экономического закона, по которому издержки производства постоянно падают, а живой труд постоянно становится производительнее и, стало быть, овеществленное в продуктах рабочее время постоянно обесценивается, — неизбежной судьбой этих золотых рабочих денег было бы постоянное обесценение. Чтобы предотвратить это зло, можно было бы сказать, что наименование рабочих часов должно получить не золото, а — как предлагал Вейтлинг [41], до него англичане и после него французы, в том числе Прудон и К°, — это наименование должны получить бумажные деньги, простой знак стоимости. Рабочее время, воплощенное в самих бумажках, при этом столь же мало принималось бы в расчет, как и стоимость бумаги, на которой напечатаны банкноты. Эти бумажки были бы лишь представителями рабочих часов, подобно тому как банкноты являются представителями золота или серебра. Если бы производительность рабочего часа повысилась, то возросла бы покупательная сила бумажки, являющейся его представителем, и наоборот; совершенно так же, как теперь на 5-фунтовую банкноту можно купить большее или меньшее количество предметов, смотря по тому, возрастает или падает относительная стоимость золота по сравнению с другими товарами.

В силу того же закона, по которому золотые рабочие деньги подвергались бы постоянному обесценению, бумажные рабочие деньги постоянно повышались бы в цене. Но это, говорят социалисты, и есть как раз то, чего мы хотим: рабочий радовался бы росту производительности своего труда, между тем как он теперь пропорционально росту производительности труда создает чужое богатство и свое собственное обесценение. Так говорят социалисты. Однако, к несчастью, тут возникают некоторые небольшие сомнения.

Прежде всего: если уж мы допускаем деньги, хотя бы это были только часовые боны, то мы должны предположить и накопление этих денег, а также контракты, обязательства, отчисления и т. д., которые фиксировались бы в этих деньгах. Накопленные бумажки постоянно повышались бы в цене точно так же, как и вновь выпускаемые, и, таким образом, с одной стороны, рост производительности труда шел бы на пользу нерабочим, а, с другой стороны, вместе с ростом производительности труда росли бы и обязательства по ранее заключенным контрактам. Падение и повышение стоимости золота или серебра не имели бы никакого значения в том случае, если бы мир в каждый данный момент мог начинаться сызнова и если бы заключенные обязательства об уплате определенного количества золота не сталкивались с колебаниями в стоимости золота. Точно также обстоит здесь дело с часовым боном и производительностью одного часа труда.

Вопрос, подлежащий здесь исследованию, это — обратимость часового бона. Мы достигнем той же цели, если сделаем некоторое отклонение в сторону. Хотя это и преждевременно, но можно кое-что сказать о заблуждениях, лежащих в основе часового бона; это даст нам возможность заглянуть в ту глубочайшую тайну, которая связывает прудоновскую теорию обращения с его общей теорией — его теорией определения [1—11] стоимости. Такая же связь имеет место, например, у Брея и Грея. Лежит ли в основе этого что-либо верное, мы выясним ниже (предварительно заметим еще мимоходом: если рассматривать банкноты только как чеки на золото, то их никогда нельзя выпускать на сумму, превышающую то количество золотых денег, которое они должны заменить, не обесценив их. Если я выдаю три обязательства по 15 ф. ст. трем различным кредиторам на одни и те же 15 ф. ст. золотом, то каждое обязательство в сущности представляет собой обязательство лишь на 15 : 3 ф. ст. = 5 ф. ст. Таким образом, каждая из этих банкнот была бы уже заранее обесценена до 33г/3%).

[β) Несовместимость «рабочих денег» с реальным различием между стоимостью и ценой товаров]

Стоимость (реальная меновая стоимость) всех товаров (включая труд) определяется их издержками производства, иными словами — рабочим временем, требующимся для их изготовления. Цена есть эта их меновая стоимость, выраженная в деньгах. Следовательно, замена металлических денег (и получающих от них свое наименование бумажных или кредитных денег) рабочими деньгами, которые получали бы свое наименование непосредственно от количества рабочего времени, отождествила бы реальную стоимость (меновую стоимость) товаров и их номинальную стоимость, цену, денежную стоимость. Мы имели бы отождествление реальной стоимости и номинальной стоимости, стоимости и цены. Но это было бы достигнуто лишь при той предпосылке, что стоимость и цена отличаются друг от друга лишь номинально. Однако это отнюдь не так. Определяемая рабочим временем стоимость товаров есть лишь их средняя стоимость. Эта средняя величина выступает как извне привнесенная абстракция, поскольку она вычисляется как среднее число для определенного периода (например, фунт кофе стоит 1 шиллинг, когда выводится средняя цена кофе, скажем, за 25 лет); но эта средняя величина весьма реальна, если

ее познают вместе с тем как движущую силу и побудительный принцип тех колебаний, которым подвергаются товарные цены в течение определенного периода.

Эта реальность имеет не только теоретическое значение: она образует основу для коммерческой спекуляции, ибо последняя при расчете вероятностей исходит как из обычных средних цен, которые берутся ею в качестве центра колебаний, так и из средних высоких и средних низких цен, отклоняющихся вверх или вниз от этого центра. Рыночная стоимость товара всегда отличается от этой средней стоимости его и всегда стоит или выше или ниже ее.

Рыночная стоимость выравнивается в реальную стоимость путем своих постоянных колебаний, никогда не путем установления равенства с реальной стоимостью как с чем-то третьим, а через постоянное неравенство с самой собой (как сказал бы Гегель, не через абстрактное тождество, а через постоянное отрицание отрицания, т. е. через отрицание самой себя как отрицания реальной стоимости). Что сама реальная стоимость в свою очередь — независимо от ее господства над колебаниями рыночной цены (независимо от нее как от закона этих колебаний) — сама себя отрицает и постоянно ставит реальную стоимость товаров в противоречие с ее собственным определением, снижает или повышает реальную стоимость наличных товаров, — это я показал в своем памфлете против Прудона [42], и здесь незачем на этом останавливаться подробнее.

Таким образом, цена отличается от стоимости не только как номинальное от реального, не только благодаря наименованию в золоте и серебре, а благодаря тому, что стоимость выступает как закон тех движений, которые совершает цена. Но они всегда различны и никогда не совпадают или же совпадают лишь совершенно случайно и в виде исключения. Цена товара стоит всегда выше или ниже стоимости товара, и сама стоимость товара существует лишь в отклонениях товарных цен вверх и вниз. Спрос и предложение постоянно определяют товарные цены; они никогда не совпадают или совпадают лишь случайно; а издержки производства, со своей стороны, определяют колебания спроса и предложения.

Золото или серебро, в которых выражается цена товара, его рыночная стоимость, сами представляют собой определенную массу накопленного труда, определенное количество материализованного рабочего времени. При предположении, что издержки производства товара и издержки производства золота и серебра остаются неизменными, рост или падение рыночной цены товара означает не что иное, как то, что товар, равный х рабочего времени, всегда распоряжается на рынке количеством рабочего времени, большим или меньшим чем х, котируется выше или ниже своей средней стоимости, определяемой рабочим временем.

Первая основная иллюзия сторонников часовых бонов состоит в том, что, уничтожая номинальное различие между реальной стоимостью и рыночной стоимостью, между меновой стоимостью и ценой, — т. е. выражая стоимость не в определенном овеществлении рабочего времени, скажем, в золоте и серебре, а в самом рабочем времени, — они воображают, будто они устраняют также и действительное различие и противоречие между ценой и стоимостью. Тогда само собой понятно, как посредством одного лишь введения часового бона устраняются всякие кризисы, все пороки буржуазного производства. Денежная цена товаров равна их реальной стоимости; спрос равен предложению; производство равно потреблению; деньги одновременно отменены и сохранены; достаточно лишь констатировать рабочее время, продуктом которого является товар и которое материализуется в товаре, чтобы создать соответствующий ему двойник в виде знака стоимости, денег, часовых бонов. Таким образом, всякий товар был бы непосредственно превращен в деньги, а золото и серебро, со своей стороны, были бы низведены до ранга всех прочих товаров.

Нет нужды подробно доказывать, что противоречие между меновой стоимостью и ценой, — между средней ценой и теми ценами, средней которых она является, — различие между определенными величинами и их средней величиной, [I—12] не уничтожается тем, что уничтожают чисто словесное различие между тем и другим, т. е. тем, что вместо того, чтобы сказать «1 фунт хлеба стоит 8 пенсов», будут говорить, что 1 фунт хлеба равняется 1/х рабочего часа. Наоборот, если 8 пенсов равны 1/х рабочего часа и если рабочее время, материализованное в каком-нибудь фунте хлеба, больше или меньше, чем 1/х рабочего часа, то благодаря тому, что мера стоимости вместе с тем была бы тем элементом, в котором выражается цена, различие между стоимостью и ценой только выступило бы со всей резкостью, тогда как в цене, выраженной в золоте или в серебре, это различие между стоимостью и ценой спрятано.

Получилось бы некоторое бесконечное уравнение. 1/х рабочего часа (содержащаяся в 8 пенсах или выраженная в боне) была бы больше или меньше, чем 1/х рабочего часа (содержащаяся в фунте хлеба).

Часовой бон, который представляет среднее рабочее время, никогда не соответствовал бы действительному рабочему времени и никогда не мог бы быть обратимым в последнее; т. е. овеществленное в каком-нибудь товаре рабочее время никогда не могло бы распоряжаться равным себе количеством рабочих денег и наоборот, а распоряжалось бы то большим, то меньшим количеством их, подобно тому как в настоящее время всякое колебание рыночных стоимостей выражается в повышении или падении их цен, выраженных в золоте или серебре.

Постоянное обесценение товаров — если брать продолжительные периоды — по отношению к часовым бонам, о котором мы говорили выше[xxi], проистекает из закона повышающейся производительности рабочего времени, из тех нарушений самой относительной стоимости, которые порождаются ее собственным внутренним принципом — рабочим временем. Необратимость часовых бонов, о которой мы говорим теперь, есть не что иное, как другое выражение для необратимости между реальной стоимостью и рыночной стоимостью, между меновой стоимостью и ценой. Часовой бон представлял бы в противоположность ко всем товарам некое идеальное рабочее время, которое обменивалось бы то на большее, то на меньшее количество действительного рабочего времени и получало бы в боне некоторое обособленное, собственное существование, соответствующее этому действительному неравенству. Всеобщий эквивалент, средство обращения и мера товаров опять противостояли бы товарам в качестве чего-то индивидуализированного, подчиняющегося собственным законам, отчужденного, т. е. со всеми свойствами нынешних денег, но не оказывая их услуг. Однако путаница достигала бы несравненно больших размеров в результате того, что тем мерилом, при помощи которого сравниваются товары, эти овеществленные количества рабочего времени, был бы не третий товар, а их собственная мера стоимости, само рабочее время.

Товар а, овеществление 3 часов рабочего времени, равняется двум трудовым часовым бонам; товар b, овеществление также 3 часов труда, равняется четырем трудовым часовым бонам. Это противоречие фактически выражено в денежных ценах, но лишь в скрытом виде. Различие между ценой и стоимостью, между товаром, измеренным в том рабочем времени, продуктом которого он является, и тем рабочим временем, на продукт которого этот товар обменивается, это различие требует третьего товара как меры, в которой выражается действительная меновая стоимость товара. Так как цена не равна стоимости, то элемент, определяющий стоимость, — рабочее время — не может быть тем элементом, в котором выражаются цены, ибо в этом случае рабочее время должно было бы выражать себя одновременно как определяющее и неопределяющее, как равное и неравное самому себе. Так как рабочее время как мера стоимости существует лишь идеально, то оно не может служить материей для сравнивания цен. (Здесь вместе с тем выясняется, как и почему стоимостное отношение получает в деньгах материальное и обособленное существование. Это подробнее рассмотреть ниже.) Различие цены и стоимости требует, чтобы стоимости как цены измерялись другим масштабом, а не своим собственным. Цена в отличие от стоимости необходимо должна быть денежной ценой. Здесь проявляется то обстоятельство, что номинальное различие между ценой и стоимостью обусловлено их реальным различием.

[б) Превращение продукта в товар, а стоимости товара в деньги в процессе обмена]

Товар о равен 1 шилл. (т. е. равен - серебра); товар b равен 2 шилл. (т. е. 2/х серебра). Отсюда следует, что товар b равен удвоенной стоимости товара а. Стоимостное отношение между а и b выражается той пропорцией, в которой оба они обмениваются не на какое-нибудь стоимостное отношение, а на определенное количество третьего товара, на серебро.

Каждый товар (продукт или орудие производства) равен овеществлению некоторого определенного рабочего времени. Его стоимость — то отношение, в котором этот товар обменивается на другие товары или другие товары обмениваются на него, — равна овеществленному в нем количеству рабочего времени. Если товар равен, например, 1 часу рабочего времени, то он обменивается на всякий другой товар, представляющий собой продукт 1 часа рабочего времени. (Все это рассуждение основывается на том предположении, что меновая стоимость равна рыночной стоимости, а реальная стоимость равна цене.)

Стоимость товара отлична от самого товара. Стоимостью (меновой стоимостью) товар является только в обмене (действительном или представляемом); стоимость есть не просто способность товара к обмену вообще, а его специфическая об-мениваемость. Стоимость есть одновременно показатель того отношения, в котором товар обменивается на другие товары, и показатель того отношения, в котором товар уже в процессе производства обменялся с другими товарами (материализованным рабочим временем); она есть количественно определенная [I—13] обмениваемость товара. Товары, например аршин хлопчатобумажной ткани и кружка растительного масла, если рассматривать их как ткань и масло, разумеется, различны, обладают различными свойствами, измеряются различными мерами, несоизмеримы. Как стоимости, все товары качественно одинаковы и различаются лишь количественно, стало быть они все измеряют и замещают друг друга (обмениваются, обратимы друг в друга) в определенных количественных пропорциях.

Стоимость — это общественное отношение товаров, их экономическое качество. Книга, обладающая определенной стоимостью, и каравай хлеба, обладающий той же стоимостью, обмениваются друг на друга, представляют собой одну и ту же стоимость лишь в различном материале. Как стоимость, товар есть в то же время эквивалент всех других товаров в некоторой определенной пропорции. Как стоимость, товар есть эквивалент; в нем как в эквиваленте все его природные свойства погашены; он уже не находится ни в каком качественном особом отношении к другим товарам, а является как всеобщей мерой, так и всеобщим представителем и всеобщим средством обмена для всех других товаров. Как стоимость, товар есть деньги.

Но так как товар — или, точнее, продукт или орудие производства — отличен от себя как стоимости, то он как стоимость отличен от себя как продукта. Свойство товара быть стоимостью не только может, но и должно вместе с тем приобрести существование, отличное от его натурального существования. Почему? Так как товары, как стоимости, отличны друг от друга лишь количественно, то каждый товар должен быть качественно отличным от своей собственной стоимости. Поэтому его стоимость должна также обладать качественно отличным от него существованием, и в действительном обмене эта отделимость стоимости от натурального существования товара должна стать действительным отделением, так как натуральное различие товаров должно прийти в противоречие с их

экономической эквивалентностью; то и другое может существовать наряду друг с другом только благодаря тому, что товар приобретает двойное существование, наряду со своим натуральным существованием приобретает чисто экономическое существование, в котором он — всего лишь знак, символ производственного отношения, всего лишь знак своей собственной стоимости.

Как стоимость, каждый товар делим на равные части; в своем натуральном бытии — нет. Как стоимость, товар остается одним и тем же, сколько бы метаморфозов и форм существования он ни проходил; в действительности товары обмениваются лишь потому, что они неодинаковы и соответствуют различным системам потребностей. Как стоимость, товар — всеобщ, как действительный товар он — нечто особенное. Как стоимость, он всегда способен к обмену; в действительном обмене он обладает этим свойством лишь в том случае, если он отвечает особым условиям. Мера обмениваемости товара как стоимости определена самим товаром; меновая стоимость выражает именно то отношение, в котором этот товар замещает другие товары; в действительном обмене товар способен к обмену лишь в таких количествах, которые связаны с его натуральными свойствами и которые соответствуют потребностям обменивающихся лиц.

(Словом, все те свойства, которые перечисляются как особые свойства денег, суть свойства товара как меновой стоимости, продукта как стоимости в отличие от стоимости как продукта.) (Меновая стоимость товара как особое наряду с самим товаром существование есть деньги, та форма, в которой все товары приравниваются друг к другу, сравниваются, измеряются, в которую все товары превращаются и которая превращается во все товары, — всеобщий эквивалент.)

Ежеминутно, при расчетах, в бухгалтерии и т. д., мы превращаем товары в знаки стоимости, фиксируем их как всего лишь меновые стоимости, абстрагируясь от их вещества и от всех их натуральных свойств. На бумаге, в уме этот метаморфоз происходит просто путем абстракции; но в действительном обмене необходимо действительное опосредствование, нужно средство для осуществления этой абстракции. Товар в своих натуральных свойствах не обладает ни обмениваемостыо в любое время, ни обмениваемостыо на любой другой товар; он обладает обмениваемостыо на другие товары не в своем натуральном равенстве с самим собой, а как положенный [43] в качестве чего-то неравного самому себе, отличного от самого себя, в качестве меновой стоимости. Мы должны сперва превратить товар в него самого как в меновую стоимость, чтобы затем сравнивать и обменивать эту меновую стоимость с другими.

В самой примитивной меновой торговле, когда два товара обмениваются один на другой, каждый товар сперва приравнивается к какому-либо знаку, выражающему его меновую стоимость; так, например, у некоторых негров западноафриканского побережья каждый товар = х брускам железа. Один товар равен 1 бруску; другой равен 2 брускам. В таком соотношении они и обмениваются. Товары сначала мысленно и словесно превращаются в бруски, прежде чем они обмениваются друг на друга[xxii] [44] ни оцениваются, прежде чем они обмениваются, а чтобы оценить их, их необходимо привести в определенные числовые соотношения друг к другу. Для того чтобы их привести в такие числовые соотношения и сделать соизмеримыми, им необходимо дать одинаковое наименование (одинаковую единицу). (Брусок обладает чисто воображаемым существованием, как и вообще любое отношение только путем абстракции может получить некоторое особое воплощение, может быть само в свою очередь индивидуализировано.) Для того чтобы при обмене покрыть избыток одной стоимости над другой, для выравнивания баланса, при самой примитивной меновой торговле, как и в настоящее время в международной торговле, требуется уплата наличными деньгами.

Продукты (или деятельности) обмениваются лишь как товары; товары в самом обмене существуют лишь как стоимости; лишь как таковые они сравниваются. Чтобы определить количество хлеба, которое я могу получить в обмен на аршин холста, я сначала приравниваю аршин холста к его меновой стоимости, т. е. к 1/х рабочего времени. Точно так же я приравниваю фунт хлеба к его меновой стоимости: к 1/х или 2/х и т.д. рабочего времени. Я приравниваю каждый товар к чему-то третьему, т. е. [I—14] полагаю его неравным самому себе. Это третье, отличное от обоих товаров, так как оно выражает некоторое отношение, существует сначала только в уме, в представлении, как и вообще отношения можно только мыслить, если их хотят фиксировать в отличие от тех субъектов[45], которые находятся между собой в тех или иных отношениях.

Когда продукт (или деятельность) становится меновой стоимостью, он не только превращается в определенное количественное отношение, в относительное число, — а именно в число, выражающее, какое количество других товаров ему равно, является его эквивалентом, или в какой пропорции он является эквивалентом других товаров, — но и должен вместе с тем претерпеть качественное превращение, должен быть трансформирован в некий другой элемент с тем, чтобы оба товара стали именованными величинами, измеряемыми одной и той же единицей, т. е. стали бы соизмеримы.

Товар сперва должен быть превращен в рабочее время, т. е. в нечто качественно от него отличное {качественно отличное, ибо, во-первых, товар не есть рабочее время как таковое, а есть материализованное рабочее время; рабочее время не в форме движения, а в состоянии покоя; не как процесс, а как результат; а во-вторых, он есть не овеществление рабочего времени вообще, которое существует лишь в представлении (и которое само есть лишь отделенный от своего качества, различающийся лишь количественно труд), а определенный результат определенного, натурально определенного труда, качественно отличного от других видов труда}, — чтобы затем в качестве определенной величины рабочего времени, определенного количества труда быть сравниваемым с другими величинами рабочего времени, с другими количествами труда.

Для одного лишь сравнивания или оценивания продуктов, для идеального определения их стоимости достаточно произвести эту трансформацию мысленно (трансформацию, при которой продукт существует лишь как выражение количественных производственных отношений). Для сравнивания товаров этой абстракции достаточно; в действительном обмене эта абстракция должна быть, в свою очередь, овеществлена, символизирована, реализована посредством какого-либо знака. Необходимость этого возникает по следующим причинам. 1) Как мы уже сказали, оба подлежащих обмену товара превращаются в уме в соответствующие отношения величин, в меновые стоимости, и таким образом оцениваются друг в друге. Если же они действительно обмениваются, то их натуральные свойства вступают в противоречие с их определением как меновых стоимостей и всего лишь именованных чисел. Например, они не могут быть делимы по произволу и т. д. 2) В действительном обмене всегда бывает так, что особые товары обмениваются на особые товары и что способность к обмену каждого товара, как и пропорция, в которой он может быть обменен, зависит от условий места и времени и т. д.

Однако превращение товара в меновую стоимость приравнивает его не к определенному другому товару, а выражает этот товар как эквивалент, выражает то отношение, в котором он способен обмениваться на все другие товары. Это приравнивание, которое мысленно производится сразу, осуществляется в действительности лишь в известном кругу товаров, определяемом потребностями, и притом лишь в некоторой последовательности. (Например, я обмениваю доход в 100 талеров, по мере возникновения у меня тех или иных потребностей, поочередно на целый ряд товаров, сумма которых равна меновой стоимости 100 талеров.)

Следовательно, чтобы сразу реализовать товар как меновую стоимость и придать ему всеобщее значение меновой стоимости, недостаточно обмена его на какой-нибудь особый товар. Товар должен быть обменен на третий предмет, который сам, в свою очередь, есть не особый товар, а символ товара как товара, символ самой меновой стоимости товара; который, стало быть, представляет, скажем, рабочее время как таковое; например — кусок бумаги или кожи, который представляет ту или иную долю рабочего времени. (Такой символ предполагает всеобщее признание; он может быть только общественным символом; он в сущности выражает только некоторое общественное отношение.)

Этот символ выражает определенные доли рабочего времени, меновую стоимость в таких пропорциональных долях, путем простой арифметической комбинации которых возможно выразить все соотношения меновых стоимостей друг с другом; этот символ, этот материальный знак меновой стоимости есть продукт самого обмена, а не осуществление какой-то a priori [xxiii]формулированной идеи. (В действительности товар, употребляемый в качестве посредника обмена, лишь постепенно превращается в деньги, в символ; после того как это произошло, данный товар может быть, в свою очередь, заменен символом его самого. Он становится теперь осознанным знаком меновой стоимости.)

Таким образом, процесс попросту таков. Продукт становится товаром, т. е. всего лишь моментом обмена. Товар превращается в меновую стоимость. Чтобы приравнять товар к нему самому как меновой стоимости, его заменяют знаком, который представляет его в качестве меновой стоимости как таковой. В качестве подобной символизированной меновой стоимости товар затем может быть опять обменен в определенных пропорциях на любой другой товар. В результате того, что продукт становится товаром, а товар — меновой стоимостью, он сперва мысленно приобретает некоторое двойное существование. Это идеальное раздвоение приводит (и должно привести) к тому, что в действительном обмене товар выступает двояко: как натуральный продукт, на одной стороне, и как меновая стоимость — на другой. Другими словами, его меновая стоимость получает материально отдельное от него существование.

[I—15] Итак, определение продукта как меновой стоимости необходимо приводит к тому, что меновая стоимость получает оторванное, отделенное от продукта существование. Меновая стоимость, отделенная от самих товаров и существующая наряду с ними как самостоятельный товар, есть деньги. Все свойства товара как меновой стоимости выступают в деньгах как отличный от него предмет, как отделенная от его натуральной формы существования социальная форма существования. (Это следует показать более подробно, перечислив обычные свойства денег.) (Материал, в котором выражается этот символ, отнюдь не безразличен, какие бы разнообразные виды его ни встречались в истории. Развитие общества вырабатывает вместе с символом также все более и более соответствующий ему материал, от которого оно затем стремится снова отделаться. Символ, если он не произволен, ставит известные условия тому материалу, в котором он представлен. Так, например, знаки, обозначающие слова, имеют свою историю, буквенное письмо и т. д.)

Таким образом, меновая стоимость продукта порождает деньги, существующие наряду с продуктом. Поэтому, подобно тому как осложнения и противоречия, проистекающие из существования денег наряду с особыми товарами, невозможно уничтожить путем изменения формы денег (хотя можно избежать трудностей, связанных с менее совершенной формой денег, при помощи более совершенной формы их), точно так же невозможно уничтожить самые деньги, пока меновая стоимость остается общественной формой продуктов. Необходимо ясно понимать это, чтобы не ставить перед собой неразрешимых задач и знать, в каких границах денежные реформы и преобразования обращения могут видоизменять производственные отношения и покоящиеся на них общественные отношения.

Свойства денег 1) как меры товарного обмена, 2) как средства обмена, 3) как представителя товаров (поэтому как предмета контрактов), 4) как всеобщего товара, существующего наряду с особенными товарами, — все они просто-напросто вытекают из их определения как отделившейся от самих товаров и овеществленной меновой стоимости. (Свойство денег быть всеобщим товаром по отношению ко всем остальным товарам, воплощением их меновой стоимости, делает деньги вместе с тем реализованной и всегда могущей быть реализованной формой капитала, всегда действительной формой проявления капитала. Это свойство выступает на первый план при отливах благородного металла; оно обусловливает то, что исторически капитал появляется прежде всего лишь в форме денег; это свойство объясняет, наконец, связь между деньгами и процентной ставкой и их влияние на последнюю.)

[в) Развитие в деньгах противоречий, присущих товарной форме продукта и основанному на ней капиталистическому способу производства. Возможность кризисов]

Чем более производство развивается таким образом, что каждый производитель становится зависим от меновой стоимости своего товара, т. е. чем в большей степени продукт действительно становится меновой стоимостью, а последняя — непосредственным объектом производства, тем более должны развиваться денежные отношения и те противоречия, которые имманентны денежному отношению, отношению продукта к самому себе как к деньгам. Потребность в обмене и превращение продукта в чистую меновую стоимость растут в той же самой мере, в какой растет разделение труда, т. е. вместе с развитием общественного характера производства. Но в той же мере, в какой развивается последний, возрастает власть денег, т. е. закрепляется меновое отношение как внешняя по отношению к производителям и независимая от них сила. То, что первоначально выступало как средство развития производства, становится некиим чуждым для производителей отношением. В той же степени, в какой производители становятся зависимыми от обмена, кажется, что обмен становится независимым от них и что пропасть между продуктом как продуктом и продуктом как меновой стоимостью углубляется. Эти противоположности и противоречия не созданы деньгами; наоборот, развитие этих противоречий и противоположностей создает кажущуюся трансцендентальной власть денег.

(Разобрать подробнее влияние превращения всех отношений в денежные отношения: натурального налога в денежный налог, ренты натурой в денежную ренту, военного ополчения

в наемное войско, вообще всех личных повинностей в денежные, патриархального, рабского, крепостного, цехового труда в чисто наемный труд.)

Продукт становится товаром; товар становится меновой стоимостью; меновая стоимость товара есть имманентное ему денежное свойство; это его денежное свойство отделяется от товара в качестве денег, приобретает всеобщее социальное существование, обособленное от всех особенных товаров и натуральных форм их существования; отношение продукта к себе как меновой стоимости становится его отношением к существующим наряду с ним деньгам, или отношением всех продуктов к существующим вне их всех деньгам. Подобно тому как действительный обмен продуктов порождает их меновую стоимость, так их меновая стоимость порождает деньги.

Ближайший вопрос, который теперь возникает, заключается в следующем. Не обстоит ли дело так, что существование денег наряду с товарами с самого начала прикрывает те противоречия, которые даны вместе с самим этим отношением?

Во-первых. Тот простой факт, что товар имеет двоякое существование, как определенный продукт, который в своей натуральной форме существования идеально содержит (в скрытом виде содержит) свою меновую стоимость, и как проявившаяся меновая стоимость (деньги), которая, в свою очередь, утратила всякую связь с натуральной формой существования продукта, — это двоякое неодинаковое существование должно развиться дальше в различие, различие — в противоположность и в [1—16] противоречие. Это же самое противоречие между особенной природой товара как продукта и его всеобщей природой как меновой стоимости, которое порождало необходимость определять его двояко: во-первых, как этот определенный товар, во-вторых, как деньги, — это противоречие между особыми натуральными свойствами товара и его всеобщими социальными свойствами с самого начала содержит возможность того, что эти две раздельные формы существования товара не обратимы друг в друга. Обмениваемость товара существует как вещь наряду с ним в деньгах, как нечто от товара отличное, не являющееся уже непосредственно тождественным с ним. Как только деньги становятся внешней вещью, существующей наряду с товаром, обмениваемость товара на деньги тотчас же ставится в зависимость от внешних условий, которые могут наступить или не наступить: она отдается во власть внешних условий.

При обмене предъявляется спрос на товар ради его натуральных свойств, ради тех потребностей, которые он удовлет воряет. Наоборот, спрос на деньги предъявляется только ради их меновой стоимости, они нужны только как меновая стоимость. Поэтому может ли товар быть превращен в деньги, может ли он быть обменен на деньги, может ли быть реализована его меновая стоимость, — это зависит от таких обстоятельств, которые непосредственно не имеют ничего общего с товаром как меновой стоимостью и независимы от нее. Обме-ниваемость товара зависит от натуральных свойств продукта; у денег эта обмениваемость совпадает с их существованием в качестве символизированной меновой стоимости. Таким образом, становится возможным, что товар в его определенной форме продукта уже не может быть обменен, приравнен к его всеобщей форме — деньгам.

Так как обмениваемость товара существует вне его как деньги, то она стала чем-то отличным от товара, чем-то чужим для него, чем-то таким, к чему товар должен быть еще только приравнен, чему он, следовательно, d'abord[xxiv] неравен, а само приравнивание становится зависящим от внешних условий, т. е. случайным.

Во-вторых. Подобно тому как меновая стоимость товара существует двояко: как определенный товар и как деньги, точно так же акт обмена распадается на два независимых друг от друга акта: обмен товара на деньги и обмен денег на товары, на куплю и продажу. А так как последние приобрели обособленную друг от друга в пространстве и во времени, безразличную друг к другу форму существования, то их непосредственное тождество прекращается. Они могут соответствовать друг другу или не соответствовать; могут покрывать друг друга или не покрывать; между ними могут возникнуть несоответствия. Правда, они будут все время стремиться к выравниванию; но прежнее непосредственное равенство сменилось теперь постоянным движением к выравниванию, движением, которое предполагает как раз постоянно неравенство. Соответствие может быть теперь достигнуто полностью, пожалуй, только путем прохождения через самые крайние несоответствия.

В-третьих. С разделением купли и продажи, с распадением обмена на два независимых друг от друга в пространстве и во времени акта появляется далее еще одно новое отношение.

Подобно тому как сам обмен распадается на два независимых друг от друга акта, так и совокупное движение обмена, в свою очередь, отделяется от обменивающихся, от производителей товаров. Обмен ради обмена отделяется от обмена ради товаров. Между производителями товаров становится купеческое сословие — сословие, которое покупает только для продажи и продает только для того, чтобы снова покупать, стремясь в этой операции не к обладанию товарами как продуктами, а только к приобретению меновых стоимостей как таковых, к приобретению денег. (При простой меновой торговле тоже может образоваться купеческое сословие. Но так как оно имеет в своем распоряжении только излишки производства обеих сторон, то его влияние на само производство, да и вообще его значение остается весьма второстепенным.)

Обособление меновой стоимости в виде денег, т. е. в форме, оторванной от продуктов, соответствует обособлению обмена (торговли) в качестве функции, оторванной от обменивающихся сторон. Меновая стоимость была мерой товарообмена, но целью последнего было непосредственное обладание обмененным товаром, его потребление (состоит ли это потребление в том, что товар прямо служит удовлетворению потребностей как продукт, или же он сам, в свою очередь, используется в качестве орудия производства).

Цель торговли — это не непосредственно потребление, а приобретение денег, меновых стоимостей. В результате этого раздвоения обмена — на обмен ради потребления и на обмен ради обмена — возникает новое несоответствие. Купец при обмене руководствуется только разницей между куплей и продажей товаров; потребитель же должен окончательно возместить меновую стоимость покупаемого им товара. Обращение, обмен между купцами и завершение обращения, обмен между купцами и потребителями, хотя они в конечном счете и должны взаимно обусловливать друг друга, все же определяются совершенно различными законами и мотивами и могут вступать в величайшее противоречие друг с другом. Уже в этом разрыве заложена возможность торговых кризисов. А так как производство работает непосредственно для торговли и лишь косвенно для [I—17] потребления, то оно в такой же мере неминуемо затрагивается этим несовпадением между торговлей и обменом ради потребления, в какой оно, со своей стороны, это несовпадение порождает. (Взаимоотношения спроса и предложения ставятся вверх ногами.) (От собственно торговли, в свою очередь, отделяется торговля деньгами.)

Афоризмы. (Все товары — преходящие деньги; деньги — непреходящий товар. Чем шире развивается разделение труда, тем в большей степени непосредственный продукт перестает быть средством обмена. Возникает необходимость во всеобщем средстве обмена, т. е. в средстве обмена, независимом от специфического производства каждого индивида. В деньгах стоимость вещей отделена от их, вещей, субстанции. Деньги первоначально — представитель всех стоимостей; на практике дело переворачивается в противоположную сторону, и все реальные продукты и работы становятся представителями денег. При непосредственной меновой торговле не всякий предмет может быть обменен на любой предмет; определенная деятельность может быть обменена лишь на определенные продукты. Деньги могут устранить затруднения, заложенные в меновой торговле, только придавши им всеобщий, универсальный характер. Абсолютно необходимо, чтобы насильственно разорванные элементы, которые по существу взаимно связаны, показали путем насильственного взрыва, что они представляют собой результат разрыва чего-то по существу взаимосвязанного. Единство осуществляется насильственным путем. Как только враждебное расщепление приводит к взрывам, экономисты начинают указывать на единство по существу и абстрагируются от отчужденности. Их апологетическая мудрость состоит в том, что во все решающие моменты они забывают свои собственные определения. Продукт как непосредственное средство обмена 1) еще непосредственно связан со своим натуральным качеством и потому во всех отношениях ограничен им; он может, например, испортиться и т. д.; 2) он связан с непосредственной потребностью, которую другой человек может иметь или не иметь в отношении именно данного продукта или также в отношении своего собственного продукта. Коль скоро продукт труда и сам труд подчиняются обмену, наступает момент, когда они отрываются от своего владельца. Возвратятся ли они к нему снова из этого отрыва в какой-нибудь другой форме — становится делом случая. Вследствие того что в обмен включаются деньги, мне приходится обменивать мой продукт на всеобщую меновую стоимость или на всеобщую способность к обмену; таким образом мой продукт попадает в зависимость от общего торгового оборота и выдергивается из своих местных, природных и индивидуальных границ. Именно в результате этого он может перестать быть продуктом.)

В-четвертых. Подобно тому как меновая стоимость в деньгах выступает наряду со всеми особыми товарами как всеобщий товар, так в результате этого и одновременно с этим меновая стоимость выступает как особый товар в деньгах (ибо деньги обладают особым существованием) наряду со всеми другими товарами. Дело не только в том, что вследствие этого возникает несоответствие, заключающееся в том, что деньги — ибо они существуют лишь в обмене —- как всеобщая способность к обмену выступают против особенной способности к обмену товаров и непосредственно погашают ее, и все же, несмотря на это, деньги и товар должны постоянно оставаться обратимыми друг в друга. Дело также и в том, что деньги вступают в противоречие с самими собою и со своим определением в резз^льтате того, что они сами являются особым товаром (даже и тогда, когда они лишь знак) и поэтому в своем обмене на другие товары подчиняются, в свою очередь, особым условиям обмена, которые противоречат их всеобщей безусловной обмениваемое™. (Здесь еще ничего не говорится о деньгах как о чем-то закрепленном в субстанции определенного продукта и т. д.)

Меновая стоимость наряду со своим существованием в товаре приобрела собственное существование в деньгах, она была отделена от своей субстанции именно вследствие того, что натуральная определенность этой субстанции противоречила ее всеобщему определению как меновой стоимости. Каждый товар равен другому (или может сравниваться с другим) как меновая стоимость (качественно; каждый представляет лишь большее или меньшее количество меновой стоимости). Поэтому это равенство товаров, это их единство отлично от их натурального многообразия; и поэтому оно выступает в деньгах и как общий различным товарам элемент, и как третье по отношению к ним. Но, с одной стороны, меновая стоимость естественно остается внутренне присущим качеством товаров, хотя она в то же время существует вне их; с другой стороны, деньги, существуя уже не как свойство товаров, не как всеобщее качество последних, а наряду с ними, в индивидуализированном виде, сами становятся особым товаром наряду с другими товарами. (Деньги могут определяться спросом и предложением; распадаются на особые виды денег и т. д.)

Деньги становятся таким же товаром, как и другие товары, и вместе с тем они — не такой же товар, как другие товары. Несмотря на свое всеобщее определение, деньги суть вещь, способная к обмену наряду с другими вещами, способными к обмену. Деньги — не только всеобщая меновая стоимость, но одновременно и особая меновая стоимость наряду с другими особыми меновыми стоимостями. Здесь новый источник противоречий, которые дают себя знать на практике. (В отделении торговли деньгами от действительной торговли снова выступает особая природа денег.)

Мы видим, стало быть, как деньгам внутренне присуще достигать своих целей путем их одновременного отрицания; приобретать обособленную самостоятельность по отношению к товарам; из средства становиться целью; реализовывать меновую стоимость товаров путем их отрывания от нее; облегчать обмен путем его раскалывания; преодолевать трудности непосредственного обмена товаров путем [I—18] придания им всеобщего характера; в той же степени, в какой производители становятся зависимыми от обмена, делать обмен чем-то самостоятельным по отношению к производителям.

{Необходимо будет впоследствии, прежде чем покончить с этим вопросом, исправить идеалистическую манеру изложения, которая может породить видимость, будто речь идет лишь об определениях понятий и о диалектике этих понятий. Следовательно, прежде всего надо будет уточнить фразу: продукт (или деятельность) становится товаром, товар — меновой стоимостью, меновая стоимость — деньгами.}

(«Economist»[46] 24 января. 1857 г. Следующее место при случае принять во внимание при рассмотрении банков:

«Поскольку торговые классы участвуют, как они обычно это делают в настоящее время, в прибылях банков, — и могут участвовать в еще большем размере благодаря широкому распространению акционерных банков, отмене всех корпоративных привилегий и полной свободе банковских операций, — эти классы обогатились благодаря повышению процентных ставок. В действительности торговые классы благодаря размерам своих депозитов фактически являются своими собственными банкирами; а поскольку это так, учетная ставка не имеет для них большого значения. Все банковские и прочие резервы должны быть, разумеется, результатом непрерывного производства и сбережений, откладываемых из прибылей; следовательно, если взять торгово-промышленные классы в целом, то они должны быть своими собственными банкирами, а для этого необходимо только распространять принципы свободы торговли на все торговые операции, уравнять их в отношении выгод и невыгод, связанных со всякими колебаниями денежного рынка».)

Все противоречия денежной системы и обмена продуктов при денежной системе представляют собой развитие отношения продуктов как меновых стоимостей, их определения в качестве меновой стоимости или просто стоимости,

(«Morning Star»[47] 12 февраля 1857 г.: «Денежный голод в течение прошлого года и высокая учетная ставка, установленная вследствие этого, были весьма благоприятны для прибылей Французского банка. Дивиденды банка все время повышались: 118 фр. в 1852 г., 154 фр. в 1853 г., 194 фр в 1854 г., 200 фр. в 1855 г., 272 фр. в 1856 г.».)

Надо отметить также следующее место. Английские серебряные монеты выпущены по цене, превышающей стоимость содержащегося в них серебра. Внутренняя стоимость фунта серебра была 60—62 шиллинга (в среднем 3 фунта стерлингов

в золоте), монетная цена — 66 шиллингов. Монетный двор платит по

«рыночной цене текущего дня от 5 шиллингов до 5 шиллингов 2 пенсов за унцию, а чеканит из расчета 5 шиллингов 6 пенсов за унцию. На практике два обстоятельства предупреждают затруднения, вытекающие из этого мероприятия»

(выпуска серебряной монеты не в соответствии с ее внутренней стоимостью):

«во-первых, монету можно получить только в монетном дворе и по указанной цене; поэтому внутри, страны монета не может быть обесценена, а вывозить ее нельзя, так как она внутри страны обращается по цене, превышающей ее внутреннюю стоимость; и во-вторых, так как она обязательна к приему в качестве законного платежного средства лишь на сумму до 40 шиллингов, то серебряные деньги никогда не сталкиваются с золотыми и не влияют на их стоимость».

Автор этой статьи дает Франции совет

«чеканить разменную серебряную монету тоже не по ее внутренней стоимости и ограничить сумму, для которой она является обязательной к приему при платежах».

Но в то же время он советует:

«Устанавливая качество монеты, взять более значительную разницу между внутренней и номинальной стоимостью, чем в Англии, так как возрастающая стоимость серебра по отношению к золоту, весьма вероятно, достигнет вскоре уровня теперешних монетных цен серебра, и тогда нам придется снова изменить последние. Наша серебряная монета теперь приблизительно на 5% ниже внутренней стоимости, а недавно она была ниже на 10%» («Supplement to the Economist», 24 января 1857 г.).

[г) Несовместимость «рабочих денег» с товарной формой продукта]

Можно было бы подумать, что выпуск часовых бонов преодолевает все эти затруднения. (Конечно, существование часовых бонов уже предполагает такие условия, которые не даны непосредственно при исследовании отношения меновой стоимости и денег и без которых меновая стоимость и деньги могут существовать и существуют: публичный кредит, банки и т. д.; но всего этого здесь не следует больше касаться, ибо сторонники часового бона рассматривают его как тот последний продукт «определенного ряда»[48], который, когда он больше всего соответствует «чистому» понятию денег, «появляется» в реальной действительности после всего другого.)

Отметим прежде всего следующее: если предпосылки, при которых иена товаров равна их меновой стоимости, предполагаются выполненными; если спрос и предложение покрывают друг друга; если налицо совпадение производства и потребления, т. е. если в конечном счете имеет место пропорциональное производство (так называемые отношения распределения сами суть отношения производства), то вопрос о деньгах становится совершенно второстепенным, и в частности совершенно второстепенным становится вопрос о том, будут ли выпускаться знаки зеленого или синего цвета, жестяные или бумажные, или в какой еще иной форме люди будут вести общественную бухгалтерию. Тогда в высшей степени нелепо продолжать выдвигать предлог о необходимости произвести исследования относительно действительных денежных отношений.

[I—19] Пусть банк (любой банк) выпускает часовые боны. Товар а, равный меновой стоимости х, т. е. равный х рабочего времени, обменивается на деньги, представляющие х рабочего времени. Банк должен был бы также купить товар, т. е. обменять его на его денежного представителя, подобно тому как теперь, например, Английский банк должен в обмен на золото выдавать банкноты. Товар, субстанциальное и поэтому случайное бытие меновой стоимости, обменивается на символическое бытие меновой стоимости как меновой стоимости. Таким образом, не представляет трудности превратить товар из формы товара в форму денег. Надо только аутентично удостоверить рабочее время, содержащееся в нем (что, между прочим, вовсе не так легко, как установить пробу и вес золота и серебра), и тем самым тотчас же создается его эквивалент, его денежное бытие.

Как бы мы ни поворачивали дело, оно в конечном счете сводится к следующему: банк, выпускающий часовые боны, покупает товар по его издержкам производства, покупает все товары, причем эта покупка ему ровно ничего не стоит, кроме изготовления клочков бумаги, и он выдает продавцу взамен меновой стоимости, которой тот обладает в определенной субстанциальной форме, символическую меновую стоимость товара, иными словами — чек на все остальные товары в размере той же меновой стоимости. Меновая стоимость как таковая может, конечно, существовать лишь символически, хотя этот символ — для того чтобы можно было применять его как вещь, а не только как форму представления — обладает вещным бытием и есть не только идеальное представление, а действительно представлен в той или иной предметной форме. (Меру [длины или емкости] можно не выпускать из своих рук; меновая стоимость служит мерой, но она совершает обмен лишь тогда, когда эта мера переходит из одних рук в другие [49].)

Итак, банк дает взамен товара деньги, — деньги, которые представляют собой в точности чек на меновую стоимость товара, т. е, на все товары той же самой стоимости; банк покупает. Банк — всеобщий покупатель, он — покупатель не только того или иного товара, а всех товаров. Ибо банк должен осуществить как раз превращение всякого товара в его символическое бытие в качестве меновой стоимости. Но если банк есть всеобщий покупатель, то он должен быть также и всеобщим продавцом, не только складом, где депонируются все товары, не только всеобщим магазином, но и владельцем товаров в том же самом смысле, в каком владельцем товаров является всякий другой купец.

Я обменял свой товар а на часовой бон b, который представляет его меновую стоимость; но только для того, чтобы иметь возможность превратить это b в любой действительный товар с, d, е и т. д. Могут ли эти деньги обращаться вне банка, не только между владельцем бона и банком? Чем обеспечивается обратимость этого бона? Здесь возможны лишь два случая. Или все владельцы товаров (продуктов или труда) хотят продавать свои товары по их меновой стоимости, или же некоторые хотят, а другие — нет. Если все они хотят продавать по меновой стоимости, то они не станут выжидать, найдется ли покупатель или нет, а тотчас же отправятся в банк, отдадут ему товар и получат взамен знак его меновой стоимости, деньги: они выручают за товар собственные деньги банка. В этом случае банк одновременно всеобщий покупатель и продавец в одном лице.

Или же имеет место обратное. В этом последнем случае банковский бон представляет собой просто клочок бумаги, он лишь выдает себя за общепризнанный символ меновой стоимости, но никакой стоимости не имеет, ибо общепризнанный символ имеет то свойство, что он не только представляет меновую стоимость, но и есть меновая стоимость в действительном обмене. В последнем случае банковский бон не был бы деньгами, или он был бы лишь условными деньгами в расчетах между банком и его клиентами, но не на общем рынке. Этот бон был бы тем же, чем является дюжина абонементных талонов на обеды в ресторане или дюжина театральных билетов; и те, и другие представляют деньги, но первые представляют деньги лишь в этом определенном ресторане, вторые — лишь в этом определенном театре. Банковский бон перестал бы отвечать тем требованиям, которые предъявляются деньгам, так как он имел бы хождение не среди всей публики, а лишь между банком и его клиентами.

Следовательно, мы должны последнее предположение отбросить.

Итак, банк был бы всеобщим покупателем и продавцом. Вместо банкнот он мог бы выпускать также чеки, а вместо последних — вести простые банковские счета. В соответствии с суммой стоимости товаров, которые индивид х доставил банку, он имел бы притязание к банку на ту же сумму стоимости в других товарах. Другая функция банка необходимым образом заключалась бы в том, чтобы аутентично устанавливать меновую стоимость всех товаров, т. е. материализованное в них рабочее время. Но на этом его функции не кончались бы. Банк должен был бы определять рабочее время, в течение которого товары могут быть изготовлены при средних средствах труда, то время, в течение которого они должны изготовляться.

Но и этого было бы недостаточно. Банку пришлось бы не только определять время, в течение которого должно быть произведено известное количество продуктов, и не только ставить производителей в такие условия, чтобы их труд был одинаково производительным (стало быть, также выравнивать и регулировать распределение средств труда), но банку пришлось бы также определять те количества рабочего времени, [I—20] которые должны быть затрачены в различных отраслях производства. Последнее было бы необходимо, так как для того, чтобы реализовать меновую стоимость и сделать деньги банка действительно обратимыми, надо было бы обеспечивать все производство в целом, и притом в таких пропорциях, которые удовлетворяли бы потребности обменивающихся лиц.

Но и это еще не все. Самый большой обмен — это не обмен товаров, а обмен труда на товары. (Сразу же вслед за этим сказать об этом подробнее.) Рабочие не продавали бы банку свой труд, а получали бы меновую стоимость полного продукта своего труда и т. д. В таком случае при более пристальном рассмотрении оказывается, что банк был бы не только всеобщим покупателем и продавцом, но и всеобщим производителем. В сущности, банк был бы либо деспотическим правителем производства и распределения, либо не чем иным, как конторой, ведущей бухгалтерию и расчеты для совместно работающего общества. Предпосылкой является общность средств производства и т. д. и т. д. Сен-симонисты наделяли свой банк папской властью над производством.

[3) ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА В ОТЛИЧИЕ ОТ ДОКАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ФОРМАЦИЙ И ОТ БУДУЩЕГО КОММУНИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА]

Превращение всех продуктов и деятельностей в меновые стоимости предполагает как разложение всех прочных (исторических) отношений личной зависимости в сфере производства, так и всестороннюю зависимость производителей друг от друга. Производство каждого отдельного лица зависит от производства всех других; точно так же превращение его продукта в жизненные средства для него самого стало зависеть от потребления всех остальных. Цены — явление древнее, так же как и обмен; однако только в буржуазном обществе, в обществе свободной конкуренции, цены все больше и больше определяются издержками производства, а обмен охватывает все производственные отношения. То, что Адам Смит, вполне в духе XVIII века, относит к доисторической эпохе, к предыстории [50], есть, наоборот, продукт истории.

Эта взаимная зависимость производителей друг от друга выражена в постоянной необходимости обмена и в меновой стоимости как всестороннем посреднике. Экономисты выражают это таким образом. Каждый преследует свой частный интерес и только свой частный интерес, и тем самым, сам того не зная и не желая, он служит частным интересам всех, т. е. общим интересам. Суть дела не в том, что, когда каждый преследует свой частный интерес, достигается совокупность частных интересов, т. е. общий интерес. Из этой абстрактной фразы можно было бы, наоборот, сделать тот вывод, что каждый со своей стороны тормозит осуществление интереса другого, и результатом этой bellum omnium contra omnes[51] является не всеобщее утверждение, а наоборот — всеобщее отрицание. Суть дела заключается, скорее, в том, что частный интерес уже сам есть общественно определенный интерес и может быть достигнут лишь при условиях, создаваемых обществом, и при помощи предоставляемых обществом средств, т. е. что он связан с воспроизводством этих условий и средств. Это — интерес частных лиц; но его содержание, как и форма и средства осуществления даны общественными условиями, независимыми от индивидов.

Взаимная и всесторонняя зависимость безразличных по отношению друг к другу индивидов образует их общественную связь. Эта общественная связь выражена в меновой стоимости, ибо только в меновой стоимости для каждого индивида его собственная деятельность или его продукт становится деятельностью или продуктом для него самого; он должен производить всеобщий продукт — меновую стоимость или меновую стоимость в ее обособленно изолированном и индивидуализированном виде, т. е. деньги. С другой стороны, та власть, которую каждый индивид осуществляет над деятельностью других или над общественными богатствами, заключается в нем как владельце меновых стоимостей, денег. Свою общественную власть, как и свою связь с обществом, индивид носит с собой в кармане.

Деятельность, какова бы ни была ее индивидуальная форма проявления, и продукт этой деятельности, каковы бы ни были его особые свойства, есть меновая стоимость, т. е. нечто всеобщее, в чем всякая индивидуальность, всякие особые свойства отрицаются и погашены. Здесь перед нами, действительно, состояние, весьма отличное от того состояния, при котором отдельный индивид или же индивид, естественно или исторически расширившийся до пределов семьи и рода (позднее — общины), непосредственно воспроизводит себя из природы, и его производительная деятельность и его участие в производстве привязаны к определенной форме труда и продукта, а его отношение к другим определено точно таким же образом. Общественный характер деятельности, как и общественная форма продукта, как и участие индивида в производстве, выступает здесь как нечто чуждое индивидам, как нечто вещное; не как отношение индивидов друг к другу, а как их подчинение отношениям, существующим независимо от них и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. Всеобщий обмен деятельностями и продуктами, ставший жизненным условием для каждого отдельного индивида, их взаимная связь представляются им самим как нечто чуждое, от них независимое, как некая вещь. В меновой стоимости общественное отношение лиц превращено в общественное [I—21] отношение вещей, личная мощь — в некую вещную мощь. Чем меньшей общественной силой обладает средство обмена, чем теснее оно еще связано с природой непосредственного продукта труда и с непосредственными потребностями обменивающихся, тем больше еще должна быть сила той общности, которая связывает индивидов друг с другом — патриархальное отношение, античное общество, феодализм и цеховой строй (см. мою тетрадь, XII, 34b) [52].

Каждый индивид обладает общественной мощью в форме вещи. Отнимите эту общественную мощь у вещи — вам придется дать ее одним лицам как власть над другими лицами. Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобыт ные) — таковы те первые формы общества, при которых производительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости, — такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных потенций. Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние, — такова третья ступень. Вторая ступень создает условия для третьей. Поэтому патриархальный, как и античный строй (а также феодальный) приходят в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой стоимости, в то время как современный общественный строй вырастает и развивается одновременно с ростом этих последних.

Обмен и разделение труда взаимно обусловлены. Так как каждый работает сам по себе, а его продукт есть ничто сам по себе, то он, конечно, должен обменивать, не только для того, чтобы принять участие во всеобщей производственной способности, но и для того, чтобы превратить свой собственный продукт в жизненное средство для самого себя {см. мои «Замечания о политической экономии», стр. V (13, 14)} [53]. Обмен, опосредствованный меновой стоимостью и деньгами, предполагает, правда, всестороннюю зависимость производителей друг от друга, но вместе с тем он предполагает и полную изоляцию их частных интересов и такое разделение общественного труда, при котором единство различных видов труда и их взаимная дополняемость существуют вне индивидов и независимо от них, как если бы это единство и эта взаимная дополняемость были каким-то природным отношением. Давление всеобщего спроса и предложения друг на друга опосредствует связь между друг другу безразличными товаропроизводителями.

Сама необходимость предварительно превратить продукт или деятельность индивидов в форму меновой стоимости, в деньги, дабы в этой вещной форме они приобрели и доказали свою общественную силу, доказывает два положения: 1) что индивиды производят только для общества и в обществе, 2) что их производство не является непосредственно общественным, не представляет собой продукт ассоциации, распределяющей труд среди своих членов. Индивиды подчинены общественному производству, существующему вне их наподобие некоего рока, а не общественное производство подчинено индивидам, которые управляли бы им как своим общим достоянием. Поэтому не может быть ничего ошибочнее и нелепее, нежели на основе меновой стоимости и денег предполагать контроль объединенных индивидов над их совокупным производством, как это мы видели выше в отношении банка, выпускающего часовые боны.

Частный обмен всех продуктов труда, способностей и дея-тельностей находится в противоречии как с распределением, основанным на отношениях господства и подчинения (естественно выросших и политических) между индивидами (какой бы характер ни принимало это господство и подчинение: патриархальный, античный или феодальный) (при этом собственно обмен происходит тут лишь от случая к случаю и не столько затрагивает жизнь каждой общины в целом, сколько возникает между различными общинами, вообще отнюдь не подчиняет себе все отношения производства и общения), так и со свободным обменом индивидов, ассоциированных на основе совместного владения средствами производства и совместного контроля над ними. (Эта последняя ассоциация не есть нечто произвольное: она предполагает определенное развитие материальных и духовных условий, о которых здесь не место распространяться дальше.)

Подобно тому как разделение труда создает агломерацию, комбинирование, кооперацию, противоположность частных интересов, классовых интересов, конкуренцию, концентрацию капитала, монополию, акционерные общества — словом, антагонистические формы того единства, которое вызывает саму эту противоположность, — так частный обмен создает мировую торговлю, индивидуальная независимость частных лиц порождает полную зависимость от так называемого мирового рынка, а раздробленные акты обмена создают банковскую и кредитную систему, бухгалтерия которой [I—22] по крайней мере констатирует то или иное сальдирование частного обмена. Хотя частные интересы и разделяют каждую нацию на столько же наций, сколько в ней имеется взрослых людей, а интересы экспортеров и импортеров здесь резко противостоят друг другу, — в вексельном курсе получает некоторую видимость существования национальная торговля и т. д. и т. д. Но никто не станет на этом основании думать, что путем биржевой реформы можно уничтожить основы внутренней или внешней частной торговли. Однако в буржуазном обществе, основанном на меновой стоимости, возникают такие производственные отношения и отношения общения, которые представляют собой одновременно мины для взрыва этого строя. (Имеется множество антагонистических форм общественного единства, антагонистический характер которых, однако, никогда не может быть взорван путем тихой метаморфозы. С другой стороны, если бы в этом обществе, как оно есть, не имелись налицо в скрытом виде материальные условия производства и соответствующие им отношения общения, необходимые для бесклассового общества, то все попытки взрыва были бы донкихотством.)

[4) ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ В УСЛОВИЯХ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]

Мы видели, что хотя меновая стоимость равна относительному рабочему времени, материализованному в продуктах, а деньги, со своей стороны, равны меновой стоимости товаров, отделенной от их субстанции, — в этой меновой стоимости или в этом денежном отношении содержатся противоречия между товарами и их меновой стоимостью, между товарами как меновыми стоимостями и деньгами. Мы видели, что банк, непосредственно создающий двойник товара в виде рабочих денег, есть утопия. Стало быть, хотя деньги — только отделившаяся от субстанции товаров меновая стоимость и они обязаны своим возникновением лишь тенденции этой меновой стоимости утверждать себя в чистом виде, товар не может быть непосредственно превращен в деньги, т. е. точная справка о количестве овеществленного в нем рабочего времени не может служить его ценой в мире меновых стоимостей. Как это получается?

{Относительно одной из форм денег — поскольку они средство обмена (а не мера меновой стоимости) — экономистам ясно, что предпосылкой существования денег служит овеществление [Versachlichung] общественной связи; речь идет о деньгах, поскольку они выступают как залог, который один человек должен оставить в руках другого, чтобы получить от него товар. Здесь сами экономисты говорят, что люди оказывают вещи (деньгам) такое доверие, какого они не оказывают друг другу как личностям. Но почему они оказывают вещи подобное доверие? Очевидно, это доверие оказывается вещи лишь как овеществленному отношению лиц между собой, как овеществленной меновой стоимости, а меновая стоимость есть не что иное, как соотношение производительной деятельности лиц между собой. Всякий другой залог может быть непосредственно полезен своему владельцу как таковой, деньги же полезны ему лишь как «общественный залог»[54], но являются они таким залогом лишь в силу своего общественного (символического) свойства; общественным же свойством они могут обладать лишь потому, что индивиды подвергли отчуждению от себя свое собственное общественное отношение в виде вещи.}

В прейскурантах, где все стоимости измерены в деньгах, одновременно отражаются, с одной стороны независимость общественного характера вещей от лиц, а с другой стороны — стремление торговли снова подчинить отдельным лицам эти вещи на основе той отчужденности, с какой совокупные отношения производства и общения выступают по отношению к отдельному лицу и ко всем отдельным лицам. Так как обособление, если можно так выразиться, мирового рынка (включающего деятельность каждого отдельного лица) возрастает с развитием денежных отношений (меновой стоимости) и, vice versa[xxv], всеобщая связь и всесторонняя зависимость производства и потребления возрастают вместе с независимостью и безразличием потребителей и производителей друг к другу; так как это противоречие ведет к кризисам и т. д., то одновременно с развитием этого отчуждения [Entfremdung], на его собственной основе, делаются попытки его преодолеть: прейскуранты, вексельные курсы, почтовая и телеграфная связь между лицами, ведущими торговлю и т. д. (средства сообщения, конечно, совершенствуются одновременно с этим), при помощи которых каждое отдельное лицо получает сведения о деятельности всех остальных и старается приспособить к ней свою собственную деятельность. {Другими словами, хотя спрос и предложение каждого человека выступают независимо от всех остальных, все же каждый старается осведомляться относительно состояния всеобщего спроса и предложения, а эта осведомленность затем в свою очередь оказывает на них практическое влияние. Хотя все это на данной основе и не устраняет отчужденности, однако это приводит к таким отношениям и связям, которые заключают в себе возможность устранения старой основы. (Возможность всеобщей статистики и т. д.)}

(Впрочем, это следует развить при рассмотрении категорий: «цены, спрос и предложение». Здесь же надо отметить только то, что обзор совокупной торговли и совокупного производства, в той мере, в какой он фактически содержится в прейскурантах, на деле служит лучшим доказательством того, что индивидам их собственный обмен и их собственное производство противостоят как вещное, независимое от них отношение. На мировом рынке связь отдельного лица со всеми, но в то же время и независимость [I—23] этой связи от самих отдельных лиц развились до такой степени, что его образование содержит поэтому вместе с тем уже и условие для выхода за его пределы.)

Сравнивание вместо действительной общности и всеобщности.

{Говорили и, возможно, еще говорят, что красота и величие покоятся именно на этой стихийной, независимой от знания и воли индивидов связи, предполагающей как раз их взаимную независимость и безразличие по отношению друг к другу, на материальном и духовном обмене веществ. И, несомненно, эту вещную связь следует предпочесть отсутствию всякой связи между ними или же наличию всего лишь локальной связи, основанной на самом тесном кровном родстве или на отношениях господства и подчинения. Столь же несомненно и то, что индивиды не могут подчинить себе свои собственные общественные связи, пока они эти связи не создали. Но нелепо понимать эту всего лишь вещную связь как естественную, неотделимую от природы индивидуальности (в противоположность рефлек-тированному знанию и воле) и имманентную ей. Эта связь — продукт индивидов. Она — исторический продукт. Она принадлежит определенной фазе развития индивидов. Отчужденность и самостоятельность, в которой эта связь еще существует по отношению к индивидам, доказывают лишь то, что люди еще находятся в процессе созидания условий своей социальной жизни, а не живут уже социальной жизнью, отправляясь от этих условий. Это — связь, стихийная связь индивидов внутри определенных, ограниченных производственных отношений.

Универсально развитые индивиды, общественные отношения которых, будучи их собственными коллективными отношениями, также и подчинены их собственному коллективному контролю, являются продуктом не природы, а истории. Та степень и та универсальность развития потенций [der Vermogen], при которых становится возможной эта индивидуальность, имеют своей предпосылкой как раз производство на основе меновых стоимостей, которые вместе со всеобщим отчуждением [Entfremdung] индивида от себя и от других впервые создают также всеобщность и всесторонность его отношений и способностей. На более ранних ступенях развития отдельный индивид выступает более полным именно потому, что он еще не выработал всю полноту своих отношений и не противопоставил их себе в качестве независимых от него общественных сил и отношений. Так же как смешно тосковать по этой первоначальной полноте индивида, так же смешно верить в необходимость остановиться на нынешней полной опустошенности. Выше противоположности по отношению к этому романтическому взгляду буржуазный взгляд никогда не поднимался, и потому этот романтический взгляд, как правомерная противоположность, будет сопровождать буржуазный взгляд вплоть до его блаженной кончины.}

(В качестве примера здесь можно взять отношение отдельного лица к науке.)

(Сравнение денег с кровью — повод для этого сравнения дало слово «обращение» — примерно столь же правильно, как сделанное Менением Агриппой сравнение патрициев с желудком [55].)

(Сравнение денег с языком не менее ложно. Идеи не превращаются в язык таким образом, чтобы при этом исчезало их своеобразие, а их общественный характер продолжал существовать наряду с ними в языке, как цены существуют наряду с товарами. Идеи не существуют в отрыве от языка. Идеи, которые, для того чтобы обращаться, чтобы стать способными к обмену, должны быть предварительно переведены с их родного языка на чужой язык, представляют уже больше аналогии; но аналогия здесь заключается не в языке, а в его чуждости.)

{Способность всех продуктов, деятельностей, отношений к обмену на нечто третье, вещное, на нечто такое, что в свою очередь может быть обменено на всё без разбора, — т. е. развитие меновых стоимостей (и денежных отношений) — тождественна всеобщей продажности, коррупции. Всеобщая проституция выступает как необходимая фаза развития общественного характера личных задатков, потенций, способностей, деятельностей. Выражаясь более вежливо: всеобщее отношение полезности и годности для употребления. Приравнивание неоднородного, по меткому определению денег у Шекспира [56]. Страсть к обогащению как таковая невозможна без денег; всякое иное накопление и всякая иная страсть к накоплению представляются чем-то примитивным, ограниченным, обусловленным, с одной стороны, потребностями, с другой стороны — ограниченной природой продуктов (sacra auri fames [xxvi]).}

(Деньги в своем развитии, очевидно, уже предполагают развитие других всеобщих отношений.)

Когда рассматриваются такие общественные отношения, которые порождают неразвитую систему обмена, меновых стоимостей и денег или которым соответствует неразвитая степень таковых, то с самого начала ясно, что индивиды, хотя их взаимоотношения и кажутся более личными, вступают друг с другом в общение только как индивиды в той или иной [социальной] определенности, как феодал и вассал, помещик и крепостной и т. д., или как члены касты и т. д., или как члены какого-либо сословия и т. д. В рамках денежного отношения, при развитой системе обмена (и эта видимость обольщает демократию), узы личной зависимости, различия происхождения, образования и т. д. действительно подорваны и разорваны (по крайней мере все личные узы выступают как личные отношения); кажется, будто индивиды независимо (эта независимость вообще есть только иллюзия, и ее правильнее было бы называть безразличием в смысле индифферентности), свободно сталкиваются друг с другом и обмениваются друг с другом в рамках этой свободы; но такими они кажутся лишь тому, кто абстрагируется от тех условий, тех условий существования (а эти условия, в свою очередь, независимы от индивидов и, хотя они порождены обществом, представляются как бы природными условиями, т. е. недоступными контролю индивидов), при которых эти индивиды вступают в соприкосновение друг с другом.

[I—24] Та определенность, которая в первом случае выступает как личное ограничение одного индивида другим, в последнем случае выступает в развитом виде как вещное ограничение индивида независимыми от него и самодовлеющими отношениями. (Так как отдельный индивид не может сбросить с себя своей личной определенности, но может преодолеть внешние отношения и подчинить их себе, то кажется, будто во втором случае он пользуется большей свободой. Однако ближайшее исследование этих внешних отношений, этих условий показывает, что индивиды известного класса и т. д. не могут преодолеть эти условия en masse [xxvii], не уничтожив их. Отдельное лицо может случайно с ними справиться, но не масса закабаленных ими людей, ибо само существование такой массы выражает подчинение, и притом неизбежное подчинение индивидов этим отношениям.)

Эти внешние отношения столь мало являются устранением «отношений зависимости», что, напротив, они представляют собой лишь превращение последних во всеобщую форму — выработку всеобщей основы отношений личной зависимости. Также и здесь индивиды вступают в отношения друг с другом лишь как определенные индивиды. Эти вещные отношения зависимости в противоположность личным и выступают так (вещное отношение зависимости — это не что иное, как общественные отношения, самостоятельно противостоящие по видимости независимым индивидам, т. е. их производственные отношения друг с другом, ставшие самостоятельными по отношению к ним самим), что над индивидами теперь господствуют абстракции, тогда как раньше они зависели друг от друга. Но абстракция или идея есть здесь не что иное, как теоретическое выражение этих материальных отношений, господствующих над ними.

Отношения, разумеется, могут быть выражены только в идеях, и поэтому философы усмотрели своеобразие нового времени в господстве над ним идей и со свержением этого господства идей отождествили порождение свободной индивидуальности. Совершить эту ошибку было с идеологической точки зрения тем легче, что вышеуказанное господство отношений (вышеуказанная вещная зависимость, которая, впрочем, в свою очередь переходит в определенные отношения личной зависимости, только лишенные всяких иллюзий) выступает в сознании самих индивидов как господство идей, а вера в вечность этих идей, т. е. вышеуказанных отношений вещной зависимости, конечно, всячески укрепляется, поддерживается и внушается господствующими классами.

(Разумеется, относительно иллюзии «чисто личных отношений» феодальной эпохи и т. д. нельзя ни на мгновение забывать: 1) что сами эти отношения в пределах своей сферы принимали на определенной фазе развития вещный характер, как показывает, например, развитие отношений земельной собственности из отношений чисто военной субординации; однако 2) то вещное отношение, в которое они переходят, само имеет ограниченный, определенный природой характер и поэтому представляется личным, между тем как в современном мире личные отношения выступают как чистый результат отношений производства и обмена.)

[5) РАЗВИТИЕ ДЕНЕЖНОЙ ФОРМЫ СТОИМОСТИ В РЕЗУЛЬТАТЕ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ХАРАКТЕР ПРОИЗВОДСТВА В БУРЖУАЗНОМ ОБЩЕСТВЕ В ОТЛИЧИЕ ОТ ОБЩЕСТВЕННОГО ХАРАКТЕРА ПРОИЗВОДСТВА ПРИ КОММУНИЗМЕ]

Продукт становится товаром. Товар становится меновой стоимостью. Меновая стоимость товара получает особое существование наряду с товаром; другими словами, товар в той форме, в которой он 1) способен к обмену на любой товар, 2) является поэтому всеобщим товаром, а его природная особенность погашена, 3) в которой положена мера его обмениваемости, т. е. определенная пропорция для приравнивания к нему всех остальных товаров, — есть товар как деньги, и притом не как деньги вообще, а как определенная сумма денег, ибо для того, чтобы представлять меновую стоимость во всех ее различиях, деньги должны поддаваться подсчету, быть количественно делимыми.

Деньги — эта общая для всех товаров форма, в которую они превращаются как меновые стоимости, этот всеобщий товар — должны сами существовать как особый товар наряду с другими товарами, так как товары не только в уме должны измеряться деньгами, но и в действительном обмене должны обмениваться и размениваться на деньги. Возникающее отсюда противоречие развить в другом месте. Деньги столь же мало возникают путем соглашения, как и государство. Они стихийно возникают из обмена и в обмене, они его продукт.

Первоначально деньгами служит — т. е. принимается в обмен не как предмет потребности и потребления, а для того, чтобы снова обменять его на другие товары, — тот товар, который в качестве предмета потребности чаще всего принимается в обмен и курсирует в обращении; который, стало быть, наиболее надежен в смысле возможности его дальнейшего обмена на другие особенные товары; который, следовательно, при данной организации общества является представителем богатства κατ' έξοχήν[xxviii], предметом наиболее всеобщего спроса и предложения и обладает особой потребительной стоимостью. Таковы соль, шкуры, скот, рабы. Такой товар фактически больше, чем другие товары, соответствует в своей особой товарной форме самому себе как меновой стоимости (жаль, что по-немецки нельзя подходящим образом передать разницу между denree и merchandise [xxix]).

Особенная полезность товара, будь то товара как особого предмета потребления (шкуры), будь то товара как непосредственного орудия производства (раб), ставит здесь на него клеймо денег. В дальнейшем ходе развития наступит как раз обратное, т. е. товар, меньше всего являющийся непосредственно предметом потребления или орудием производства, лучше всего будет представлять именно ту сторону дела, что он служит потребности обмена как такового. В первом [I—25] случае товар становится деньгами в силу своей особенной потребительной стоимости; во втором случае он получает свою особенную потребительную стоимость потому, что он служит деньгами.

Долговечность, неизменность, делимость и способность снова сплавляться воедино, относительно легкая транспортабельность, поскольку большая меновая стоимость представлена здесь в небольшом объеме, — все это делает на последней ступени особенно подходящими для того, чтобы стать деньгами, благородные металлы. Вместе с тем они образуют естественный переход от первой формы денег. На несколько более высокой ступени производства и обмена орудие производства начинает доминировать над продуктами; металлы же (сначала — камни) суть первые и наиболее необходимые орудия производства. В меди, игравшей столь большую роль в качестве денег у древних, еще совмещается и то и другое: особая потребительная стоимость в качестве орудия производства и те прочие свойства, которые не вытекают из потребительной стоимости товара, но соответствуют его назначению быть меновой стоимостью (а это значит — быть также и средством обмена).

От других металлов потом опять-таки отделяются благородные металлы, так как они не подвержены окислению и т. д., одинаковы по качеству и т. д., и затем они лучше соответствуют более высокой ступени развития, ибо их непосредственная полезность для потребления и производства отступает на задний план, а уже в силу своей редкости они лучше представляют стоимость, основанную только на обмене. Они с самого начала представляют избыток, представляют ту форму, в которой первоначально выступает богатство. К тому же металлы люди охотнее меняют на металлы, чем на другие товары.

Первая форма денег соответствует низшей ступени обмена и меновой торговли, на которой деньги еще выступают больше в своем качестве меры, нежели в качестве действительного орудия обмена. На этой ступени мера еще может быть чисто воображаемой (впрочем, у негров их брусок[xxx] подразумевает железо). (Но раковины и пр. уже больше соответствуют тому ряду, последняя вершина которого — золото и серебро.)

Из того, что товар становится всеобщей меновой стоимостью, вытекает, что меновая стоимость становится особым товаром; она может стать таковым лишь тем путем, что какой-нибудь особый товар получает по отношению ко всем остальным товарам привилегию представлять, символизировать их меновую стоимость, т. е. привилегию стать деньгами. То обстоятельство, что для денежного свойства всех товаров некоторый особый товар выступает как субъект денег, вытекает из самой сущности меновой стоимости. В дальнейшем ходе развития меновая стоимость денег может, в свою очередь, получить существование, оторванное от их материи, от их субстанции, как, например, в бумажных деньгах, причем, однако, привилегия этого особого товара не отменяется, так как обособленное существование меновой стоимости денег должно по-прежнему получать свое наименование от этого особого товара.

Так как товар есть меновая стоимость, то он может обмениваться на деньги, он приравнен к деньгам. То отношение, в котором он приравнивается к деньгам, т. е. определенность его меновой стоимости, является предпосылкой его превращения в деньги. То отношение, в котором отдельный товар обменивается на деньги, т. е. то количество денег, которое можно получить взамен определенного количества товара, определяется овеществленным в товаре рабочим временем. Как осуществление определенного рабочего времени, товар есть меновая стоимость; в деньгах доля рабочего времени, представляемая товаром, не только измерена, но и содержится в ее всеобщей, соответствующей понятию, способной к обмену форме. Деньги — это та вещная среда, погружаясь в которую меновые стоимости принимают форму, отвечающую их всеобщему определению. Адам Смит говорит, что труд (рабочее время) — это те первоначальные деньги, на которые покупаются все товары [57]. Если рассматривать акт производства, то это всегда остается правильным (точно так же и в отношении определения относительных стоимостей). Каждый товар в процессе производства непрерывно обменивается на рабочее время.

Необходимость отличных от рабочего времени денег возникает как раз вследствие того, что определенное количество рабочего времени должно быть выражено не в своем непосредственном и особенном продукте, а в некотором опосредствованном и всеобщем продукте, т. е. в своем особенном продукте как равном всем другим продуктам того же рабочего времени и обратимом во все другие продукты того же рабочего времени, — рабочего времени, содержащегося не в одном каком-нибудь товаре, а во всех товарах одинаково и поэтому в одном особом товаре, который является представителем всех других.

Рабочее время не может непосредственно само быть деньгами (требование, которое, иными словами, равносильно тому, чтобы каждый товар был непосредственно своими собственными деньгами) именно потому, что оно (как предмет) фактически существует всегда лишь в особенных продуктах: в качестве всеобщего предмета оно может существовать лишь символически, опять-таки именно в каком-нибудь особенном товаре, становящемся деньгами. Рабочее время не существует как всеобщий, независимый от натуральных особенностей товаров и

отделенный (оторванный) от них предмет обмена. А между тем ему необходимо было бы существовать в виде такого предмета обмена для того, чтобы непосредственно соответствовать требованиям, предъявляемым к деньгам. Именно овеществление всеобщего, общественного характера труда (а потому и рабочего времени, содержащегося в меновой стоимости) и делает его продукт меновой стоимостью, дает товару свойство денег, которое, однако, в свою очередь, подразумевает наличие некоторого субъекта денег, существующего самостоятельно, вне товара.

Определенное рабочее время овеществлено в определенном, особенном товаре, обладающем особенными свойствами и стоящем в особенных отношениях к потребностям; в качестве же меновой стоимости рабочее время должно быть овеществлено в таком товаре, который выражает лишь его долю или количество, безразличен к его натуральным свойствам и потому может быть превращен в — т. е. обменен на — любой другой товар, овеществляющий то же самое рабочее время. В качестве предмета [обмена] товар должен обладать этим всеобщим характером, [I—26] противоречащим его натуральной особенности. Это противоречие может быть разрешено только тем путем, что оно само овеществляется, т. е. тем путем, что товар полагается двояко: во-первых, в своей натуральной непосредственной форме, а затем — в своей опосредствованной форме, в качестве денег. Последнее возможно лишь в том случае, если какой-нибудь особенный товар становится как бы всеобщей субстанцией меновых стоимостей, или если меновая стоимость товаров отождествляется с какой-нибудь особенной субстанцией, с каким-нибудь особенным товаром в отличие от всех остальных; т. е. если товар сначала должен быть обменен на этот всеобщий товар, на символический всеобщий продукт рабочего времени или на его символическое всеобщее овеществление, чтобы затем в качестве меновой стоимости обладать способностью обмениваться безразлично на любой из всех прочих товаров, превращаться в них.

Деньги, это — рабочее время как всеобщий предмет, или овеществление всеобщего рабочего времени, рабочее время как всеобщий товар. Поэтому, если кажется очень простым, что рабочее время, раз оно регулирует меновые стоимости, действительно представляет собой не только внутренне присущую им меру, но и саму их субстанцию (ибо как меновые стоимости товары не имеют никакой другой субстанции, никаких натуральных свойств) и могло бы также и непосредственно служить их деньгами, т. е. конституировать тот элемент, в котором меновые стоимости реализуются как таковые, — то эта видимость простоты обманчива. Дело обстоит, напротив, так, что отношение меновых стоимостей — т. е. товаров как друг другу равных и друг к другу приравнимых овеществлений рабочего времени — заключает в себе такие противоречия, которые получают свое вещное выражение в деньгах, отличных от рабочего времени.

У Адама Смита это противоречие еще выступает как некое полагайте двух определений рядом друг с другом: наряду с особенным продуктом труда (рабочим временем как особенным предметом) работник должен произвести еще некоторое количество всеобщего товара (рабочее время как всеобщий предмет). Оба определения меновой стоимости выступают у Смита внешне рядом одно с другим[58]. Сущность товара в целом еще не выступает у него захваченной и пронизанной противоречием. Это соответствует той ступени производства, которую он имел перед собой, когда работник в своем продукте еще непосредственно обладал частью необходимых ему средств существования; ни вся его деятельность, ни его продукт в целом еще не стали зависимы от обмена, т. е. еще в значительной мере преобладало потребительское сельское хозяйство [Subsistenz-agrikultur] (или как там его называет Стюарт[59]), а также патриархальная промышленность (ручное ткачество, прядение на дому в соединении с сельским хозяйством). В масштабе нации люди обменивались еще только излишками. Меновая стоимость и ее определение рабочим временем еще не были полностью развиты в национальном масштабе.

(Экскурс. Относительно золота и серебра было бы менее правильно, чем относительно какого-нибудь другого товара, утверждать, что их потребление может возрастать лишь пропорционально уменьшению их издержек производства. Их потребление возрастает, напротив, пропорционально росту всеобщего богатства, ибо их употребление специфически представляет богатство, изобилие, роскошь, так как они сами являются представителями всеобщего богатства. Не говоря уже о их употреблении в качестве денег, потребление золота и серебра растет пропорционально росту всеобщего богатства. Поэтому, если их предложение внезапно увеличивается, даже без соответствующего снижения их издержек производства или их стоимости, они находят быстро расширяющийся рынок, что задерживает их обесценение. Этим объясняется многое из того, что казалось необъяснимым в австралийско-калифорнийских событиях[60] тем экономистам, которые вообще ставят потребление золота и серебра исключительно в зависимость от снижения их издержек производства и тем самым вращаются в порочном кругу. Это связано именно с тем, что золото и серебро являются представителями богатства, т. е. с их свойством функционировать как деньги.)

(Противопоставление золота и серебра, как вечного товара, другим товарам, которое мы находим у Петти [xxxi], имеется уже у Ксенофонта, в работе «О доходах Афинского государства», гл. 1, в отношении мрамора и серебра:

«Эта страна не только отличается произведениями расцветающими и отцветающими, но в ней есть и постоянные блага. В ней в изобилии родится камень» (а именно, мрамор)... «Есть и такая земля, которая при посевах не дает никаких плодов, а если ее копать, она больше людей прокормит, нем если бы приносила пшеницу...»[61].)

{Надо отметить, что обмен между различными племенами или народами — именно этот обмен, а не частный, есть первая форма обмена — начинается прежде всего с того, что у нецивилизованного племени покупается (выманивается) излишек, представляющий собой не продукт его труда, а естественный продукт природы и земли, которую это племя занимает.}

{Из того, что деньги должны быть символизированы в определенном товаре, вывести затем и самый этот товар (золото и т. д.) и проистекающие отсюда обыденные экономические противоречия. Это № II. Далее, так как все товары, для того чтобы их можно было фиксировать как цены, должны обмениваться на деньги, — безразлично, совершается ли этот обмен в действительности или только мысленно, — надо определить отношение количества золота или серебра к товарным ценам. Это № III. Ясно, что поскольку цены товаров лишь измерены в золоте и серебре, количество последних не оказывает влияния на цену товаров; затруднение возникает в результате действительного обмена, поскольку деньги действительно служат орудием обращения; [в результате] соотношения спроса и предложения и т. д. Однако то, что влияет на стоимость денег как орудия обращения, очевидно влияет на них и как на меру.}

[I—27] Само рабочее время существует, как таковое, лишь субъективно, лишь в форме деятельности. Поскольку оно, как таковое, способно к обмену (само есть товар), оно определено не только количественно, но и качественно, и различается не только по количеству, но и по качеству; оно отнюдь не есть всеобщее, равное себе рабочее время; в качестве субъекта оно так же мало соответствует всеобщему рабочему времени, определяющему меновые стоимости, как особенные товары и продукты соответствуют ему в качестве объекта.

Положение А. Смита, что работник наряду со своим особенным товаром должен производить всеобщий товар, иными словами, что он должен части своего продукта, да и вообще своему товару придать форму денег, поскольку товар этот должен служить ему не как потребительная стоимость, а как меновая стоимость[62], — это положение, если его выразить в субъективной форме, означает лишь то, что особенное рабочее время работника не может быть непосредственно обменено на всякое другое особенное рабочее время и что эта его всеобщая обмени-ваемость должна быть еще опосредствована, что это особенное рабочее время должно принять предметную, отличную от него самого форму, чтобы достичь этой всеобщей обмениваемости.

Труд отдельного лица, рассматриваемый в самом акте производства, — это те деньги, на которые человек непосредственно покупает продукт, предмет своей особенной деятельности; но это — особенные деньги, на которые можно купить именно лишь этот определенный продукт. Чтобы непосредственно быть всеобщими деньгами, труд отдельного лица должен был бы с самого начала быть не особенным трудом, а трудом всеобщим, т. е. должен был бы с самого начала фигурировать как звено всеобщего производства. Но при такой предпосылке не обмен впервые придавал бы труду характер всеобщности, а заранее данный коллективный характер труда определял бы участие работника в продуктах. Коллективный характер производства с самого начала делал бы продукт коллективным, всеобщим. Обмен, имеющий место первоначально в производстве, — это был бы не обмен меновых стоимостей, а обмен деятельностей, которые определялись бы коллективными потребностями, коллективными целями, — с самого начала включал бы участие отдельного лица в коллективном мире продуктов. На основе меновых стоимостей только обмен впервые полагает труд в качестве всеобщего труда. На предположенной же выше основе труд был бы положен в качестве всеобщего труда до обмена, т. е. обмен продуктов вообще не был бы той промежуточной операцией, которой опосредствовалось бы участие отдельного лица во всеобщем производстве. Опосредствование, естественно, должно иметь место.

В первом случае, который исходит из самостоятельного производства отдельных лиц — как бы эти самостоятельные производства ни определяли и ни видоизменяли друг друга post festum [xxxii] своими взаимными связями, — имеет место опосредствование путем обмена товаров, путем меновой стоимости, путем денег, которые все являются выражением одного и того же отношения. Во втором случае сама предпосылка опосредствована; т. е. предполагается коллективное производство, коллективность как основа производства. Труд отдельного лица с самого начала выступает как общественный труд. Поэтому какова бы ни была особенная материальная форма того продукта, который это лицо создает или помогает создать, — оно купило своим трудом не определенный особенный продукт, а определенное участие в коллективной продукции. Поэтому ему и не приходится обменивать тот или иной особенный продукт. Его продукт не есть меновая стоимость. Этот продукт не должен быть предварительно превращен в какую-нибудь особенную форму, чтобы приобрести всеобщий характер для отдельного лица. Вместо того разделения труда, которое неизбежно порождается при обмене меновыми стоимостями, здесь существовала бы такая организация труда, которая имела бы своим следствием участие отдельного лица в коллективном потреблении.

В первом случае общественный характер производства утверждается [wird gesetzt] лишь post festum путем превращения продуктов в меновые стоимости и обмена этих меновых стоимостей. Во втором случае общественный характер производства является предпосылкой, и участие в мире продуктов, участие в потреблении не опосредствовано обменом независимых друг от друга работ или продуктов труда. Оно опосредствовано теми общественными условиями производства, в рамках которых действует индивид.

Поэтому желать сделать труд отдельного лица (т. е. также и его продукт) непосредственно деньгами, реализованной меновой стоимостью, значит определять его непосредственно как всеобщий труд, т. е. отрицать именно те условия, при которых труду необходимо превращаться в деньги и меновые стоимости и которые ставят его в зависимость от частного обмена. Требование сделать труд отдельного лица непосредственно деньгами может быть удовлетворено лишь при таких условиях, при которых оно уже не может быть больше поставлено. Ибо труд на основе меновых стоимостей как раз и предполагает, что ни труд отдельного лица, ни его продукт не носят непосредственно всеобщего характера; что он приобретает эту форму лишь путем предметного опосредствования, посредством отличных от него денег.

Если предположить наличие коллективного производства, определение времени, естественно, сохраняет существенное значение. Чем меньше времени требуется обществу на производство пшеницы, скота и т. д., тем больше времени оно выигрывает для другого производства, материального или духовного. Как для отдельного индивида, так и для общества всесторонность его развития, его потребления и его деятельности зависит от сбережения времени. Всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени. Точно так же общество должно целесообразно распределять свое время, чтобы достичь производства, соответствующего его совокупным потребностям, подобно тому как отдельное лицо должно правильно распределять свое время, чтобы приобрести знания в надлежащих соотношениях или чтобы удовлетворять различным требованиям, предъявляемым к его деятельности. Стало быть, экономия времени, равно как и планомерное распределение рабочего времени по различным отраслям производства, остается первым экономическим законом на основе коллективного производства. Это становится законом даже в гораздо более высокой степени. Однако это существенно [I—28] отличается от измерения меновых стоимостей (работ или продуктов труда) рабочим временем. Работы отдельных лиц в одной и той же отрасли труда и различные виды труда различны не только количественно, но и качественно. Что является предпосылкой всего лишь количественного различия вещей? Одинаковость их качества. Стало быть, количественное измерение работ предполагает однородность, одинаковость их качества.

(Страбон, книга XI. Об альбанцах на Кавказе:

«Население, отличающееся красотой и большим ростом, простодушное, не торгашеское; оно вовсе не употребляет монет, не знает числа больше ста, но производит обмен товарами».

Там же далее говорится:

«Они не знают ни точных мер, ни весов»[63].)

Деньги выступают как мера (например, у Гомера такой мерой служат волы) раньше, чем как средство обмена, ибо при меновой торговле всякий товар еще сам является своим средством обмена. Однако товар не может быть своей собственной мерой или своим собственным масштабом для сравнения.

[6) БЛАГОРОДНЫЕ МЕТАЛЛЫ КАК НОСИТЕЛИ ДЕНЕЖНОГО ОТНОШЕНИЯ]

Из вышесказанного вытекает следующее: тот или иной особенный продукт (товар) (материал) должен стать субъектом [xxxiii] денег, которые существуют как свойство каждой меновой стоимости. В каком именно субъекте будет воплощен этот символ, это отнюдь не безразлично, ибо требования, предъявляемые к тому, что воплощает, содержатся в условиях — определениях понятия, определенных отношениях — того, что должно быть воплощено. Поэтому исследование благородных металлов как субъектов денежного отношения, как воплощения последнего, вовсе не лежит вне области политической экономии, как полагает Прудон, — так же как физические свойства красок и мрамора не лежат вне области живописи и скульптуры. Свойства, которые товар имеет как меновая стоимость и с которыми его натуральные свойства отнюдь не совпадают, выражают требования, предъявляемые к тем товарам, которые κατ' έξοχήν[xxxiv] представляют собой материал для денег. На той ступени развития, о которой пока только и может идти речь, эти требования полнее всего реализованы в благородных металлах. Металлы сами по себе как орудия производства имеют преимущество перед другими товарами, а из числа металлов — тот металл, который был раньше других найден в физически цельной и чистой форме — золото; затем медь, далее серебро и железо. К тому же, как сказал бы Гегель, благородные металлы лучше, чем другие, реализуют металл как таковой.

«Драгоценные металлы однородны по своим физическим качествам, так что одинаковые их количества должны быть настолько тождественны, чтобы не было никаких оснований предпочесть одно из них другому. Иначе обстоит дело, например, с одинаковыми количествами скота и одинаковыми количествами зерна»[64].

а) Золото и серебро в сопоставлении с другими металлами

Неблагородные металлы окисляются в воздухе, благородные (ртуть, серебро, золото, платина) не подвергаются в воздухе никаким изменениям.

Золото (Аu). Плотность = 19,5; точка плавления 1200° С.

«Блестящее золото — великолепнейший из всех металлов, и поэтому уже в древности его называли солнцем или царем металлов. Золото — довольно распространено, никогда не встречается в больших количествах и поэтому дороже, чем остальные металлы. Как правило, встречается в самородной форме, отчасти в виде крупных самородков, отчасти в виде мелких зерен, вкрапленных в другие горные породы. При выветривании последних образуется золотоносный песок, который встречается во многих реках и из которого можно путем промывки добыть золото благодаря его большой плотности. Необыкновенная ковкость золота: из одного грана можно вытянуть до 500 футов проволоки или выковать листики толщиной меньше 1/200000 [дюйма]. На золото не оказывают действия никакие кислоты, оно растворимо только в свободном хлоре (царская водка, смесь азотной и соляной кислоты). Позолота» [65].

Серебро (Ag). Плотность = 10. Точка плавления = 1,000° С. Светлый блеск; самый приятный из всех металлов, очень светлый и ковкий; из серебра можно изготовлять красивые изделия и тончайшие нити. Серебро встречается в чистом виде; очень часто в сплавах со свинцом в серебряно-свинцовых рудах.

До сих пор речь шла о химических свойствах золота и серебра. (Делимость и способность вновь соединяться, однородность чистого золота и серебра общеизвестны.)

Минералогические свойства:

Золото. Конечно, замечательно то, что чем благороднее металлы, тем более обособленными и отделенными от обычно встречающихся тел они выступают, — возвышенные натуры, чуждающиеся обыденных. Так, золото, как правило, встречается в самородном виде, кристаллическое в различных кубических формах или иных разнообразнейших формах: самородки и зерна неправильной формы, песок и пыль, в виде которых оно бывает вкраплено во многие горные породы, например в гранит, и при разрушении их встречается в речном песке [I—29] и в гальке наносных грунтов. Так как в этом состоянии плотность золота доходит до 19,4, то можно добыть даже эти мельчайшие частицы золота, обрабатывая золотоносный песок водой. При этом прежде всего оседает металл, имеющий больший удельный вес, и таким образом, как принято говорить, золото промывается. Чаще всего вместе с золотом встречается серебро, в виде природных сплавов обоих металлов, содержащих от 0,16 до 38,7 процента серебра, что, естественно, имеет своим результатом различия в окраске и удельном весе.

Серебро. При достаточном многообразии содержащих его минералов является одним из металлов, встречающихся более или менее часто как в самородном виде, так и в сплавах с другими металлами или в соединениях с мышьяком и серой (хлористое серебро, бромистое серебро, углекислая окись серебра, висмутово-серебряная руда, штернбергит, полибазит и т. д.).

Главные химические свойства: у всех благородных металлов — неокисляемость в воздухе; у золота (и платины) — нерастворимость в кислотах, но растворимость первого только в хлоре. Благодаря неокисляемости в воздухе они остаются чистыми, свободными от ржавчины; они являют себя тем, что они есть. Не поддаются разрушающему действию кислорода — непреходящий характер (столь прославлявшийся древними поклонниками золота и серебра).

Физические свойства. Большой удельный вес, т. е. большой вес в малом объеме; это особенно важно для орудия обращения. У золота — 19,5, у серебра — 10. Блестящая окраска. Блеск золота, белизна серебра. Великолепие. Ковкость. Поэтому они столь пригодны для ювелирных изделий и для украшения других предметов. Белый цвет серебра (отражающий все световые лучи в их первоначальном соединении); красно-желтый цвет золота (которое поглощает световые лз'чи спектра всех цветов и отражает только красные). Высокая точка плавления.

Геогностические свойства. Встречаются (особенно золото) в самородном виде, отдельно от других тел; обособленно, индивидуализирование. Индивидуальное, по отношению к другим элементам самостоятельное выступление.

Из двух остальных благородных металлов: 1) платина не имеет подходящего цвета: сплошь серая (металлическая копоть); слишком редкостна; не была известна в древности; стала известна только после открытия Америки; в XIX веке была открыта также и на Урале; поддается действию только хлора; всегда в самородках; удельный вес = 21; не плавится при весьма высокой температуре; представляет скорее научную ценность. 2) Ртуть находится в жидком состоянии; способна испаряться; ее пары ядовиты; способна входить в жидкие сплавы (амальгамы). (Плотность = 13,5, точка кипения = = 360° С.)

Таким образом, ни платина, ни тем более ртуть не подходят к роли денег.

Одно из геогностических свойств, общее всем благородным металлам, есть редкость. Редкость же постольку (независимо от соотношения спроса и предложения) составляет элемент стоимости, поскольку то, что само по себе не редко, что является отрицанием редкости, что дано от природы, не имеет никакой стоимости, ибо не выступает как результат производства. При первоначальном определении стоимости наиболее ценным, предполагая наличие спроса, считается то, что по большей части не зависит от сознательного и преднамеренного производства. Булыжник не обладает, относительно говоря, никакой стоимостью, ибо он имеется налицо без производства (хотя бы оно сводилось только к разыскиванию). Для того чтобы что-нибудь стало предметом обмена, обладало меновой стоимостью, нужно, чтобы каждый не мог его иметь без посредничества обмена; чтобы оно не выступало в такой первоначальной форме, в которой оно являлось бы общим достоянием. Постольку редкость есть элемент меновой стоимости, и поэтому это свойство благородных металлов важно даже независимо от конкретного соотношения между спросом и предложением.

Если вообще рассматривать преимущества металлов как орудий производства, то золоту пошло на пользу то обстоятельство, что оно аu fond [xxxv] есть тот металл, который был впервые открыт как металл. И притом по двоякой причине. Во-первых, потому, что из всех металлов оно выступает в природе как самый металлический, легко отличимый и распознаваемый металл. Во-вторых, потому, что природа при его изготовлении предвосхитила искусство, и чтобы впервые его обнаружить, не требовалось ни науки, ни сколько-нибудь развитых орудий производства, а только грубый труд.

«Золото, несомненно, следует признать тем металлом, который раньше всех других стал известен людям, и в первых же памятниках развития человечества оно фигурирует как мерило положения человека» [«Lectures on Gold for the instruction of emigrants about to proceed to Australia». Delivered at the Museum of Practical Geology. London, 1852, стр. 172]

(ибо золото выступает как избыток, в форме которого впервые появляется богатство. Первая форма стоимости — это потребительная стоимость, предметы повседневного обихода, выражающие отношение индивида к природе; вторая — это меновая стоимость наряду с потребительной стоимостью, ее власть над потребительными стоимостями, имеющимися у других людей, ее социальное значение: первоначально сама она опять-таки — потребительная стоимость, но как предмет праздничного потребления, выходящего за рамки непосредственной нужды).

[I—30] Весьма раннее открытие золота человеком:

«Золото сильно отличается почти от всех других металлов тем, что оно встречается в природе в своем металлическом состоянии. Железо и медь, олово, свинец и серебро обычно встречаются в химическом соединении с кислородом, серой, мышьяком или углеродом; а те редкие исключительные случаи, когда эти металлы встречаются в химически нистом или как раньше говорили, в девственном состоянии, можно скорее приводить как минералогические курьезы, чем как обычные явления. Между тем золото всегда встречается в самородном или металлическом состоянии... Поэтому такая металлическая масса, бросающаяся в глаза благодаря своей желтой окраске, должна была привлечь внимание самого нецивилизованного человека, в то время как другие вещества, также попадающиеся ему на пути, ничем не могли возбудить его едва проснувшейся способности наблюдения. Затем золото, образовавшееся в горных породах, легко подвергавшихся атмосферному влиянию, встречается среди их обломков. Благодаря разрушающему влиянию атмосферы, смены температур, действия воды и в особенности благодаря воздействию льда постоянно откалываются частицы горных пород. Потоки уносят их в долины, и благодаря постоянному воздействию проточной воды они обращаются в гальку. Среди этой гальки встречаются крупинки золота. В летнюю жару реки высыхают, кочевники совершают переходы по высохшим руслам рек и зимних потоков; можно предполагать, что здесь и было впервые открыто золото» (там же, стр. 171—172].

«Золото чаще всего встречается в чистом виде или, во всяком случае, настолько чистом, что сразу можно установить его металлическую природу как в речных отложениях, так и в кварцевых жилах» [там же, стр. 8].

«Удельный вес кварца и большинства других тяжелых массивных горных пород около 21/2, в то время как удельный вес золота 18 или 19. Таким образом, золото раз в 7 тяжелее любой породы, с которой оно обычно соединено. Поэтому водяной поток, обладающий достаточной мощью, чтобы уносить с собой песок или куски кварца или какой-нибудь другой породы, может не быть в состоянии двигать крупинки золота, попадающиеся среди них... Проточная вода, таким образом, в прошлом обработала золотоносные породы так же, как теперь это сделал бы горняк, а именно размельчила их, удалила более легкие частицы и оставила на месте золото» [там же, стр. 10].

«Реки — это, по сути дела, большие природные золотомойки, уносящие сразу все более легкие и более мелкие частицы, тогда как более тяжелые или застревают, натыкаясь на естественные препятствия, или остаются там, где течение ослабляет свою силу или быстроту» (там же, стр. 12).

«По всей вероятности, судя по преданиям и древней истории, открытие золота в речном песке и гравии было первым шагом в познании металлов, и почти во всех, а может быть, и во всех странах Европы, Африки и Азии с самых древних времен золото в большем или меньшем количестве промывалось простыми способами из золотоносных россыпей... Иногда россыпи давали столько золота, что золотая лихорадка охватывала на время целые округа, но затем она замирала... В 760 г. множество бедных людей переселилось к югу от Праги с целью промывать там речной золотой песок, и три человека могли в один день добыть марку (1/2 фунта) золота; в результате этого наплыв людей к «приискам» был настолько велик, что в следующем году страну постиг голод. Известно, что в последующие несколько веков подобные события повторялись не раз, хотя здесь, как и в других местах, от разработки поверхности перешли к регулярной и систематической добыче из шахт» [там же, стр. 93—95].

«Два вида месторождений, в которых встречается золото, — рудные жилы, пересекающие твердые горные породы в более или менее перпендикулярном направлении по отношению к горизонту, и россыпи или «русла», где золото, смешанное с гравием, песком или глиной, отложилось благодаря механическому воздействию воды на поверхность этих горных пород, пересеченных вплоть до неизвестной глубины рудными жилами. К первому виду месторождений применяется специальная горная разработка, ко второму — примитивная добыча золота... Собственно рудная добыча золота, как и другое рудное дело, есть искусство, требующее [I—31] применения капитала и навыков, приобретаемых лишь долголетним опытом. Никакое другое ремесло, практикуемое цивилизованными людьми, не требует для своего полного развития применения столь многих познаний и смежных искусств. Однако, хотя эти познания и очень важны для горняков, они едва ли необходимы для промывателя золота или старателя, который должен полагаться больше всего на силу своих рук и крепкое здоровье... Орудия, которыми он пользуется, должны по необходимости быть настолько просты, чтобы их можно было перетаскивать с места на место и легко ремонтировать при поломке, и не должны требовать особой тонкости при манипулировании ими, что заставило бы его терять много времени ради получения небольшого количества золота» [там же, стр. 95-97].

«Есть разница между золотыми россыпями, лучшим примером которых служат в настоящее время сибирские, калифорнийские и австралийские, и тем мелким песком, который ежегодно уносится реками и в котором иногда также содержится промышленное количество золота. Золотоносные пески, конечно, находятся буквально на поверхности, в то время как золотые россыпи лежат под слоем земли, торфа, песка, гравия и т. д. от 1 до 70 футов толщины. В основном способы добычи золота в обоих случаях по необходимости одни и те же» [там же, стр. 97].

«Для старателя, разрабатывающего россыпи, природа извлекла из рудных жил высшие, лучшие и богатейшие части и так обработала и промыла руду, что труднейшую часть работы выполнила река, между тем как горняк, имеющий дело с более скудными, но более постоянными и глубокими жилами, вынужден прибегать ко всем ухищрениям искусства» [там же, стр. 98].

«Золото по праву стали рассматривать как благороднейший из металлов в силу разных физических и химических свойств. Оно не изменяется в воздухе и не ржавеет». (Непреходящий характер — это как раз и есть сопротивляемость кислороду атмосферы.) «Яркого красновато-желтого цвета, когда оно в кусках, и очень плотное. Очень ковкое... Требуется высокая температура, чтобы расплавить его... Удельный вес [19,3]» [там же, стр. 72—73].

Итак, три вида производства золота: 1) В речном песке. Просто находят на поверхности. Промывка. 2) В наносных отложениях. Добыча. 3) Рудничная разработка. Таким образом, производство золота не требует значительного развития производительных сил. Большую часть работы выполняет при этом сама природа.

{Корни слов, обозначающих золото, серебро и т.д. (см. Гримма [66]); здесь сами собой напрашиваются общие понятия блеска, цвета, легко переносимые затем на соответствующие слова. Серебро — белое, золото — желтое; бронза и золото, бронза и железо взаимно меняют свои названия. У германцев бронза вошла в употребление раньше железа. Непосредственное родство между латинскими словами aes [xxxvi] и aurum [xxxvii].}

Медь (бронза: олово и медь) и золото вошли в употребление раньше, чем серебро и железо.

«Золото стало применяться задолго до серебра, так как оно встречается в чистом виде или лишь с небольшой примесью серебра; добывается путем простой промывки. Серебро обычно встречается в жилах, заключенных в самых твердых породах первобытных пластов земной коры; для добычи его требуются машины и сложные работы. В Южной Америке золотоносные жилы не разрабатываются, а добывается только золото, встречающееся в виде песка и крупинок в аллювиальных отложениях. То же самое имело место во времена Геродота. Древнейшие памятники Греции, Азии, Северной Европы и Нового Света показывают, что пользование золотом в виде изделий и украшений возможно при полуварварском состоянии, а употребление серебра для тех же целей само по себе свидетельствует о достаточно развитом состоянии общества» (ср. Dureau de La Malle. Economie politi-que des Romains. Tome I, Paris, 1840, стр. 48—49).

Медь как главное орудие на войне и во время мира (там же, стр. 56) (в качестве денег в Италии — там же, стр. 57).

b) Колебания соотношения стоимостей различных металлов

Если вообще рассматривать использование металлов в качестве тела денег, то нужно рассмотреть относительное употребление каждого из них, более раннее или более позднее появление того или другого металла, а вместе с тем колебания их относительной стоимости (Летрон, Бек, Джейкоб [67]). (Насколько этот вопрос связан вообще с массой находящихся в обращении металлов и с ее отношением к ценам — рассмотреть позднее в качестве исторического дополнения к главе об отношении денег к ценам.)

«Последовательное изменение стоимостного соотношения между золотом, серебром и медью в различные эпохи должно было прежде всего зависеть от характера месторождений этих трех металлов и от того, находят ли их в более или менее чистом состоянии. Затем здесь оказывали свое влияние политические изменения, такие как: вторжение в Азию и часть Африки персов и македонян, а впоследствии — завоевание римлянами части трех континентов (orbis Romanus [xxxviii] и т. д.)» [Dureau de La Malle, Economie politique des Romains. Tome I, Paris, 1840, стр. 63—64].

Итак, зависимость от относительной чистоты находимых в природе металлов и от характера их месторождений.

Соотношение стоимостей различных металлов может быть определено без рассмотрения цен — путем простой констатации того количественного отношения, в котором они друг на друга обмениваются. Мы можем вообще применять такой способ лишь при сравнивании немногих товаров, [I—32] имеющих одноименную меру; например, столько-то квартеров ржи, ячменя, овса за столько-то квартеров пшеницы. Этот метод применяется при меновой торговле, когда вообще обмен еще мало развит и в оборот поступает еще мало товаров, и поэтому тогда еще нет надобности в деньгах.

«По словам Страбона, у арабов, живших по соседству с сабеями, самородное золото имелось в таком изобилии, что за фунт железа они давали 10 фунтов золота, а за фунт серебра 2 фунта золота» [там же, стр. 52].

Богаты золотом были Бактрианские земли (Бактра и т.д., одним словом — Туркестан) и часть Азии, лежащая между Паропамисом (Гиндукуш) и Имаем (горами Мус-Tar), т. е. Desertum arenosum auro abundans [xxxix] (пустыня Гоби). По Дюро де Ла Малю,

«представляется поэтому вероятным, что с XV до VI столетия до христианской эры стоимостное соотношение золота и серебра было 6 : 1 или 8:1 — соотношение, которое существовало в Китае и Японии до начала XIX века; для Персии времен Дария Гистаспа Геродот фиксирует это соотношение как отношение 13 : 1» [там же, стр. 54].

«По законам Ману[68], написанным между 1300 и 600 до христианской эры, отношение золота к серебру было 21/2 : 1. Дело в том, что месторождения серебра расположены почти исключительно в архаичных породах, особенно в первичных пластах, и лишь в некоторых жилах позднейшей формации... Серебро обычно встречается не в наносных песках, а в самых массивных и самых твердых горных породах, как-то: кварц и т. п. ... Этот металл более распространен в холодных странах или из-за их климата, или из-за рельефа местности, между тем как золото более характерно для жарких стран. В противоположность золоту серебро лишь очень редко встречается в чистом виде и т. д. (чаще всего в соединении с мышьяком или серой)» (соляная кислота, азотная кислота). «Что касается распространенности обоих металлов» (до открытия золота в Австралии и Калифорнии), «то Гумбольдт в 1811 году определяет соотношение золота и серебра в Америке как 1 : 46, в Европе (включая Азиатскую Россию) как 1 : 40. По данным минералогов французской Академии наук, в настоящее время» (1840 г.) «это соотношение равно 1 : 52. Тем не менее фунт золота стоит всего лишь 15 фунтов серебра; стало быть, стоимостное соотношение = 15 : 1» [там же, стр. 54—56].

Медь. Плотность = 8,9. Красивая багряная окраска, значительная твердость; требуется очень высокая температура для плавления. Нередко встречается в чистом виде, часто в соединении с кислородом или серой.

«Местонахождение — древние геологические формации. Однако встречается также чаще других минералов на поверхности земли или на небольшой глубине в виде самородков, иногда значительного веса. Применялась раньше железа на войне и во время мира» [там же, стр. 56].

(В историческом развитии золото в качестве денежного материала относится к серебру так же, как медь в качестве орудия труда к железу.)

«В большом количестве медь находилась в обращении в подчиненной римлянам Италии с I по V век Римской республики... Можно a priori [xl] определить уровень цивилизации какого-нибудь народа, зная лишь, из какого металла — золота, меди, серебра или железа — он изготовляет свое оружие, свои орудия или свои украшения...» Гесиод в своей поэме о земледелии [69] говорит: «Все работы производились медью, ибо не было еще черного железа». Лукреций: «В употребленье вошла прежде медь, нем железо»[70] [там же, стр. 57].

Джейкоб упоминает древнейшие медные рудники Нубии и Сибири (см. Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I, стр. 58).

«Геродот говорит, что у массагетов была лишь бронза, а железа не было. Судя по оксфордским памятникам, железо не было известно раньше 1431 г. до Р. X. У Гомера железо упоминается редко; зато очень распространены изделия из бронзы, этого сплава меди, цинка и олова, которым греки и римляне долгое время пользовались даже для изготовления топоров и бритв» [там же, стр. 58].

«Италия была довольно богата самородной медью; поэтому если раньше 247 г. До Р. X. медные деньги и не были единственными, то все же они считались нормальными деньгами, денежной единицей Средней Италии. Греческие колонии в Южной Италии получали или прямо из Греции и Азии, или через Тир и Карфаген серебро, из которого они изготовляли деньги, начиная с V—VI века до Р. X.» [там же, стр. 64].

«У римлян, по-видимому, серебряные деньги существовали до изгнания царей, но, говорит Плиний, «это было запрещено старым постановлением сената, который велел щадить Италию»» (т. е. ее серебряные рудники) «(Plinius. Historia naturalis, книга III, глава 24). Сенаторы боялись последствий более удобного средства обращения: роскоши, увеличения числа рабов, накопления, концентрации земельной собственности» [Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I, стр. 65—66].

У этрусков медные деньги тоже предшествовали золотым. Гарнье неправ, когда говорит:

«В царстве минералов, естественно, стали искать и выбрали материал, предназначенный для накопления» (G. Gamier. Histoire de la Monnaie. Tome I, Paris, 1819, стр. 7).

Наоборот, накопление началось после того, как были введены металлические деньги (будь то в качестве собственно денег или лишь в качестве просто предпочитаемого всеми орудия обмена, идущего на вес). На этом пункте в отношении золота следует остановиться особо.

Рейтемейер правильно замечает:

«Золото, серебро и медь, несмотря на их относительную мягкость, первоначально употреблялись у древних народов для изготовления рубящих и ударных орудий, — раньше, нежели железо, и раньше, чем они стали употребляться в качестве денег»... Усовершенствование орудий, «после того как научились закалять медь до такой степени твердости, что она могла оказывать сопротивление твердому камню. Из сильно закаленной меди изготовлялись зубила и молотки, которыми пользовались для обработки камня... Наконец, было открыто железо» (J. F. Reitemeier. Geschichte des Bergbaues und Huttenwesens bey den alten Volkern. Gottin-gen, 1785, стр. 14—16,32).

Джейкоб говорит:

«В патриархальном состоянии, когда металлы, из которых изготовлялось оружие, как 1) медь И 2) железо, встречались редко и были невероятно дороги по сравнению с обычной для того времени пищей и одеждой, хотя еще не была известна чеканка монеты из драгоценных металлов, но золото и серебро уже тогда легче было обменять на другие металлы, чем зерно и скот» (W. Jacob. An historical Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals. Vol. I, London, 1831, стр. 142).

[I—33] «Кроме того, чтобы добывать чистое или почти чистое золото из огромных россыпей, расположенных между Гиндукушским и Гималайским хребтами, достаточно было простой промывки. Тогда эти страны Азии были густо населены; следовательно, рабочие руки были очень дешевы. Серебро, благодаря трудностям» (техническим) «добычи, было сравнительно дороже... Обратное явление наблюдается в Азии и Греции, начиная со смерти Александра. Золотоносные пески истощились; цены на рабов и рабочие руки возросли; так как механика и геометрия сильно прогрессировали в период от Эвклида до Архимеда, то оказалось возможным разрабатывать с выгодой богатые серебром рудники Азии, Фракии и Испании; а так как серебра в недрах земли имелось в 52 раза больше, чем золота, то соотношение стоимости обоих металлов должно было измениться, и фунт золота, который в эпоху Ксенофонта в 350 г. до Р. X. шел за 10 фунтов серебра, стоил в 422 г. после Р. X. 18 фунтов серебра» (Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I, стр. 62—63).

Стало быть, соотношение с 10 : 1 возросло до 18 : 1.

В конце пятого века христианской эры чрезвычайно уменьшилась масса наличных денег, приостановилась разработка рудников. В средние века до конца XV века относительно значительная часть денег была в золотой монете (сокращение наличных денег больше всего коснулось более распространенного прежде серебра). Соотношение в XV веке — 10 : 1, в XVIII веке — 14 : 1 на континенте; в Англии — 15 : 1.

В Азии за последние столетия серебро фигурирует в торговле больше как товар; особенно в Китае, где медные деньги (деньги из tehen — сплава меди с цинком и свинцом) являются местной монетой; в Китае золото (и серебро) продается на вес в качестве товара и служит для выравнивания внешнеторгового баланса [71].

Сильные колебания соотношения стоимости меди и серебра (в монетах) в Риме.

«До Сервия Туллия для обмена служил металл в слитках; aes rude [xli] ... Денежной единицей был асе меди, равный фунту меди... В эпоху Сервия Туллия отношение серебра к меди было равно 279 : 1; ...до начала пунических войн[72] — 400 : 1; ...во время первой пунической войны — 140 : 1, ...во время второй пунической войны — 112 : 1» [Dureau de La Matte. Economie politique des Remains. Tome I, стр. 66—68, 73, 76, 82J.

«Золото было первоначально в Риме очень дорого, в то время как серебро поступало из Карфагена (и Испании); золотом пользовались до 547 г. [от основания Рима] лишь в слитках. В торговом обороте золото к серебру — 13,71 : 1; в монетах — 17,14 : 1; при Цезаре_— 12 : 1 (в начале гражданской войны), после ограбления Цезарем aerarium [xlii] — только 8,9 : 1; при Гонории и Аркадии (397 г. после Р. X.) установлено соотношение 14,4 : 1; при Гонории и Феодосии младшем (422 г. после Р, X.) — 18 : 1. Серебро к меди — 100 : 1; золото к серебру — 18 : 1» [там же, стр. 85—91 и 95—96].

«Первые серебряные монеты в Риме были вычеканены в 485 г. от основания Рима, первые золотые монеты — в 547 г. от основания Рима... После второй пунической войны вес медного асса был сокращен до одной унции, и он становится лишь разменной монетой; сестерций» (из серебра) «становится денежной единицей, и все крупные платежи производятся в серебре». {В повседневном обороте медь (позже железо) остается главным металлом.} «При императорах Восточной и Западной Римской империи регулирующей денежной единицей был солид» (aureus [xliii], стало быть золото) [там же, стр. 65, 86, 81, 84, 96].

Итак, в древнем мире, если подвести итог:

Во-первых. Сравнительная, дороговизна серебра по отношению к золоту. Не считая отдельных явлений (у арабов), когда золото было дешевле серебра и даже дешевле железа, в Азии с XV по VI век до христианской эры стоимостное отношение золота к серебру равнялось 6 : 1 или 8 : 1 (последнее отношение в Китае и Японии имело место до начала XIX века). В законах Ману оно даже = 21/2 : 1. Это более низкое отношение проистекало из тех же причин, по которым золото было открыто раньше других металлов. Золото тогда шло главным образом из Азии и Египта. В истории Италии этому периоду соответствует медь в качестве денег, как и вообще медь в качестве главного орудия мира и войны соответствует золоту как господствующему благородному металлу. Еще во времена Ксенофонта стоимостное отношение золота к серебру равнялось 10 : 1.

Во-вторых. После смерти Александра сравнительное повышение стоимости золота по отношению к серебру в связи с истощением золотых россыпей, прогрессом техники и цивилизации; отсюда — разработка серебряных рудников; теперь сказывается влияние того факта, что серебро встречается в недрах земли в большем количестве, нежели золото. В особенности же большое значение имела эксплуатация карфагенянами испанских серебряных рудников, которая необходимым образом вызвала примерно такую же революцию в стоимостном соотношении между золотом и серебром, какая была вызвана открытием американского серебра в конце XV века. До эпохи Цезаря соотношение равнялось 17 : 1; позднее — 14 : 1; наконец, с 422 г. христианской эры — 18 : 1 (падение стоимости золота при Цезаре произошло по случайным причинам). Падению стоимости серебра по отношению к золоту соответствует выдвижение железа как главного орудия производства в условиях войны и мира.

Если в первый период имеет место приток золота из восточных стран, то во второй период наблюдается приток серебра из более прохладных стран Запада.

В-третьих, в средние века. Опять то же самое соотношение, как во времена Ксенофонта — 10 : 1. (В некоторых местностях - 12 : 1.)

В-четвертых, после открытия. Америки. Опять приблизительно то же самое соотношение, как во времена Гонория и Аркадия (397 г. христианской эры) — от 14 : 1 до 15 : 1. Хотя примерно с 1815 до 1844 г. добыча золота растет, золото получает лаж (например, во Франции).

В-пятых, открытие калифорнийского и австралийского золота, по всей вероятности, снова приведет к соотношению эпохи Римской империи — 18 : 1, если не к еще большему [73].

Сравнительное удешевление серебра с развитием методов добычи благородных металлов как в древнем, так и в новом мире, с Востока на Запад, пока Калифорния и Австралия не изменят положение в обратном направлении. В отдельных случаях сильные колебания; но если рассматривать главные изменения, то они поразительным образом повторяются.

[1—34] В древнем мире медь была в 3—4 раза дороже, чем в наше время (Гарнье [74]).

* * *

c) Теперь следует рассмотреть источники получения золота и серебра и связь их с историческим развитием.

d) Деньги как монета. Краткие исторические данные о монетах. Понижение и повышение их достоинства и т. д.

[Б) ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОЕ ОБРАЩЕНИЕ]

[1) ВЗАИМООБУСЛОВЛЕННОСТЬ ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ И ОБРАЩЕНИЯ ДЕНЕГ]

Обращение или оборот денег соответствует противоположному обращению или обороту товаров. Товар от А переходит в руки В, в то время как деньги от В переходят в руки А и т. д.

Обращение денег, как и обращение товаров, исходит из бесконечного множества точек и возвращается к бесконечному множеству точек. На той ступени оборота денег, которую мы здесь рассматриваем, т. е. при их непосредственном обращении, деньги не исходят из одного центра к различным точкам периферии и не возвращаются из всех точек периферии в один центр. Это имеет место лишь при обращении, опосредствованном банками. Однако это первое естественно сложившееся обращение состоит из множества оборотов. Собственно же оборот начинается лишь там, где золото и серебро перестают быть товаром; между странами, вывозящими благородные металлы, и странами, ввозящими их, обращение в этом смысле не имеет места, а происходит простой обмен, так как золото и серебро фигурируют здесь не как деньги, а как товар.

Поскольку деньги опосредствуют обмен товаров, т. е. в данном случае их обращение, поскольку они, стало быть, являются средством обмена, они суть орудие обращения, колесо обращения[75]; поскольку же они в этом процессе сами обращаются, оборачиваются, следуют собственному движению, они сами имеют обращение, денежное обращение, оборот денег. Необходимо выяснить, в какой мере это обращение определяется особыми законами. Ясно заранее, что если деньги служат средством обращения товаров, то товар в такой же степени является средством обращения денег. Если деньги приводят в обращение товары, то товары приводят в обращение деньги. Таким образом, обращение товаров и обращение денег взаимно обуславливают друг друга.

При анализе оборота денег надо рассмотреть три момента: 1) саму форму этого движения, линию, которую оно описывает (его понятие); 2) количество обращающихся денег; 3) степень скорости, с которой деньги совершают свое движение, обращаются. Это можно рассмотреть лишь в связи с товарным обращением. Заранее ясно, что в товарном обращении имеются такие моменты, которые совершенно независимы от денежного обращения и которые, напротив, либо прямо определяют последнее, либо определяют его таким образом, что те же самые обстоятельства, которые определяют, например, скорость товарного обращения, определяют также и скорость денежного обращения. Общий характер способа производства определяет оба вида обращения, но товарное обращение он определяет более непосредственно.

Масса обменивающихся (количество населения); ее распределение между городом и деревней; абсолютное количество товаров, продуктов и агентов производства; относительная масса товаров, поступивших в обращение; развитие средств связи и транспорта в том двояком смысле, что оно определяет как круг лиц, обменивающихся между собой, вступающих друг с другом в контакт, так и ту быстроту, с которой сырье поступает к производителю, а продукт — к потребителю; наконец, развитие промышленности, ведущее к концентрации в одном месте различных отраслей производства, например прядения, ткачества, крашения и т. д., и таким образом делающее излишним целый ряд опосредствующих меновых актов. Товарное обращение есть первоначальная предпосылка денежного обращения. В какой мере последнее, в свою очередь, определяет товарное обращение, мы еще увидим.

Прежде всего надлежит установить общее понятие обращения или оборота.

Надо еще отметить, что то, что деньги приводят в обращение, это — меновые стоимости, а значит —- цены. Поэтому при рассмотрении товарного обращения надо принимать во внимание не только массу товаров, но точно так же и их цены. Большое количество товаров по низкой меновой стоимости (по низкой цене) потребует для своего обращения, очевидно, меньше денег, чем меньшее количество товаров по вдвое большей цене. Поэтому понятие цены следует, собственно говоря, развить до понятия обращения. Обращение есть полагание цен, то движение, в ходе которого товары превращаются в цены; реализация товаров как цен. Два определения денег — 1) деньги как мера или как тот элемент, в котором товар реализуется как меновая стоимость, и 2) деньги как средство обмена, как орудие обращения — действуют в совершенно разных направлениях. Деньги приводят в обращение только такие товары, которые уже превращены в деньги идеально, не только в голове отдельного индивида, но и в представлении общества (непосредственно — сторон, участвующих в процессе купли и продажи). Это идеальное превращение в деньги и превращение реальное определяются отнюдь не одними и теми же законами. Надо исследовать их отношение друг к другу.

[2) ТРИ ОСНОВНЫХ ФУНКЦИИ ДЕНЕГ В ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОМ ОБРАЩЕНИИ И ВОЗНИКАЮЩИЕ МЕЖДУ НИМИ ПРОТИВОРЕЧИЯ]

а) [Деньги как мера стоимостей]

Существенное определение обращения заключается в том, что оно приводит в обращение меновые стоимости, и притом меновые стоимости, определенные в виде цен. Поэтому нельзя

сказать, что каждый вид товарного обмена — например, меновая торговля, натуральные поставки, феодальные повинности и т. д. — уже конституирует обращение. Для обращения прежде всего необходимы два условия: во-первых, чтобы товары (продукты или труд) были заранее даны как цены; во-вторых, чтобы имели место не единичные акты обмена, а целый круг меновых сделок, совокупность меновых сделок в их беспрерывном потоке, в большей или меньшей степени охватывающая все общество, — система меновых актов.

[I—35] Товар определен как меновая стоимость. В качестве меновой стоимости товар в определенной пропорции (соответственно заключенному в нем рабочему времени) есть эквивалент для всех других стоимостей (товаров); однако непосредственно он не соответствует этой своей определенности. Как меновая стоимость, товар отличен от него самого в его натуральном существовании. Для того чтобы товар стал меновой стоимостью, требуется опосредствование. Поэтому в деньгах меновая стоимость противостоит товару как нечто другое, чем он сам. Лишь товар, выраженный как деньги, есть товар как чистая меновая стоимость; другими словами, товар, как чистая меновая стоимость, есть деньги. Но вместе с этим деньги существуют теперь вне товара и наряду с ним; его меновая стоимость, меновая стоимость всех товаров, приобрела независимое от него самостоятельное существование в некотором особом материале, в некотором специфическом товаре. Меновая стоимость товара выражает совокупность количественных отношений, в которых все другие товары могут быть на него обменены и которые определяются неравными количествами различных товаров, производимыми в одно и то же рабочее время. Деньги существуют теперь как меновая стоимость всех товаров наряду с ними и вне их.

Деньги — это прежде всего та всеобщая материя, в которую надо погрузить товары, в которой их надо позолотить и посеребрить для того, чтобы получить их свободное существование как меновых стоимостей. Они должны быть переведены на язык денег, выражены в деньгах. Деньги становятся общим знаменателем меновых стоимостей, товаров как меновых стоимостей. Меновая стоимость, выраженная в деньгах, т. е. приравненная к деньгам, есть цена. После того как деньги выступили как нечто самостоятельное по отношению к меновым стоимостям, меновые стоимости выражаются в определенности денег, противостоящих им в качестве субъекта [76]. Но всякая меновая стоимость есть некоторое определенное количество, количественно определенная меновая стоимость. Как таковая она равна определенному количеству денег. Эта определенность, в соответствии с общим законом, дана рабочим временем, овеществленным в меновой стоимости. Таким образом, меновая стоимость, которая есть, скажем, продукт одного дня, выражается в количестве золота или серебра, равном одному дню рабочего времени, представляющем собой продукт одного рабочего дня. Всеобщая мера меновых стоимостей становится теперь мерой между каждой меновой стоимостью и деньгами, к которым она приравнивается.

{Стоимость золота и серебра определяется прежде всего издержками их производства в странах их производства.

«В странах, где имеются рудники, все цены в конечном счете зависят от издержек производства драгоценных металлов; ...заработная плата горняка... служит шкалой, по которой исчисляется заработная плата всех других производителей... В стране, не обладающей рудниками, выраженная в золоте и серебре стоимость всех товаров, не подчиненных монополии, зависит от того, какое количество золота и серебра можно получить путем экспорта продукта определенного количества труда, от существующей нормы прибыли и, в каждом отдельном случае, от суммы выплаченной заработной платы и времени, на которое она была авансирована» (N. W. Senior. Three Lectures on the Cost of Obtaining Money etc. London, 1830, стр. 15, 13—14).

Иными словами, указанная стоимость зависит от того, какое количество золота и серебра получается прямым или косвенным путем из стран, обладающих рудниками, за определенное количество труда (за определенное количество продуктов, пригодных для экспорта). Деньги — это прежде всего то, что выражает отношение равенства всех меновых стоимостей: в деньгах они одноименны.}

Меновая стоимость, выраженная в определенности денег, есть цена. В цене меновая стоимость выражена в виде определенного количества денег. В цене деньги выступают, во-первых, как единство всех меновых стоимостей; во-вторых, как та единица, которая в том или ином количестве содержится в меновых стоимостях, так что путем сравнивания с деньгами выражается их количественная определенность, их количественное отношение друг к другу. Стало быть, деньги выступают здесь как мера меновых стоимостей, а цены — как измеренные деньгами меновые стоимости. То, что деньги — мера цен, т. е. что в них меновые стоимости сравниваются друг с другом, это — определение, вытекающее само собой. Но более важным для теории является то, что в цене меновая стоимость сравнивается. с деньгами. После того как деньги выступили как самостоятельная по отношению к товарам, отделившаяся от них меновая стоимость, — отдельный товар, особенная меновая стоимость теперь снова приравнивается к деньгам, т. е. приравнивается к определенному количеству денег, выражается в виде денег, переводится на язык денег. Благодаря приравниванию к деньгам товары снова ставятся в соотношение друг к другу, подобно тому как они, в качестве меновых стоимостей, находились в соотношении друг к другу согласно своему понятию, т. е. в том смысле, что они в определенных пропорциях покрывают друг друга и сравнимы друг с другом.

Особенная меновая стоимость, товар, выражается, подчиняется, подводится под определенность ставшей самостоятельной меновой стоимости, денег. Как это происходит (т. е. как находится количественное отношение между количественно определенной меновой стоимостью и определенным количеством денег), см. выше [xliv]. Но так как деньги имеют самостоятельное существование вне товаров, то цена товаров выступает как внешнее отношение меновых стоимостей или товаров к деньгам; товар не есть цена в том смысле, в каком он по своей социальной субстанции был меновой стоимостью; эта определенность не совпадает с ним непосредственно; она опосредствована его сравниванием с деньгами; товар есть меновая стоимость, но он имеет цену. Меновая стоимость находилась в непосредственном единстве с товаром, была его непосредственной определенностью, с которой сам товар столь же непосредственно и не совпадал, так что на одной стороне находился товар, а на другой (в деньгах) — его меновая стоимость; теперь же в цене товар, во-первых, вступает в отношение к деньгам как к чему-то вне его сущему, а во-вторых, он сам идеально положен как деньги, так как деньги имеют отличную от него реальность. Цена есть свойство товара, такое его определение, в котором он мысленно представляется как деньги. Она уже не непосредственная, а отраженная, рефлектированная определенность товара. [I—36] Наряду с реальными деньгами товар существует теперь как идеально положенные деньги.

Это ближайшее определение денег как меры и товара как цены проще всего можно иллюстрировать путем различения между реальными деньгами и счетными деньгами. Как мера деньги всегда служат счетными деньгами, а как цена товар всегда лишь идеально превращен в деньги.

«Оценка товара продавцом, предложение, делаемое покупателем, счета, обязательства, ренты, описи движимого имущества и т. д., словом, все, что подготовляет материальный акт платежа и предшествует ему, — все это должно быть выражено в счетных деньгах. Реальные деньги вступают в дело лишь для производства платежей и для сальдирования» (ликвидации) «счетов... Если мне надо уплатить 24 ливра 12 су, то в счетных деньгах это представляет 24 единицы одного вида и 12 другого, между тем как действительный платеж я произведу двумя материальными монетами — одной золотой монетой в 24 ливра и одной серебряной монетой в 12 су... Общая масса реальных денег имеет необходимую границу в потребностях обращения. Счетные деньги — это идеальная мера, которая не знает никаких границ, кроме представления. Они применяются, чтобы выразить всякий вид богатства, когда он рассматривается лишь с точки зрения его меновой стоимости... Так выражают, например, национальное богатство, государственный и личный доход; счетные стоимости, в какой бы форме эти стоимости ни существовали, определяются по той же формуле; так что среди всей массы предметов потребления не найдется ни одного предмета, который не был бы многократно в уме превращен в деньги, между тем как по сравнению с этой массой предметов потребления общая сумма наличных денег самое большее равна 1 : 10» (Gamier. Histoire de la Monnaie etc. Tome I, Paris, 1819, стр. 72, 73, 77, 78).

(Последнее отношение не годится. Правильнее было бы отношение 1 к многим миллионам. Впрочем, это совершенно не поддается измерению.)

Итак, если первоначально деньги выражали меновую стоимость, то теперь товар как цена, как идеально положенная, реализованная в уме меновая стоимость выражает некоторую сумму денег: деньги в некоторой определенной пропорции. В качестве цен все товары являются в различных формах представителями денег, между тем как раньше деньги, в качестве получившей самостоятельность меновой стоимости, были представителем всех товаров. После того как деньги реально положены как товар, товар идеально полагается как деньги.

Здесь прежде всего ясно, что при этом идеальном превращении товаров в деньги, или при установлении цен товаров, количество реально имеющихся в наличии денег совершенно безразлично в двояком отношении. Во-первых: идеальное превращение товаров в деньги prima facie [xlv] не зависит от массы реальных денег и не ограничивается ею. Для этого процесса не нужно ни единой монеты, подобно тому как вовсе не нужно реально применять ту или иную меру длины (скажем, аршин) для того, чтобы выразить идеальное количество аршин. Если, например, оценить в деньгах все национальное богатство Англии, т. е. выразить его в виде цены, то, как всякому известно, во всем мире не хватит денег, чтобы реализовать эту цену. Деньги нужны для этого лишь как категория, как мыслимое нами отношение. Во-вторых: так как деньги служат единицей и товар выражается как содержащий определенную сумму соответствующих частей денег, измеряется деньгами, то мерой между товарами и деньгами является всеобщая мера меновых стоимостей — издержки производства или рабочее время. Стало быть, если 1/3 унции золота есть продукт одного рабочего дня, а товар х есть продукт трех рабочих дней, то товар х равен 1 унции золота или 3 ф. ст. 17 шилл. 4 пенсам. При измерении денег и товара снова выступает первоначальная мера меновых стоимостей. Вместо того чтобы быть выраженным в трех рабочих днях, товар выражается в том количестве золота или серебра, которое есть продукт трех рабочих дней. Количество имеющихся реальных денег, очевидно, не имеет никакого отношения к этой пропорции.

(Ошибка Джемса Милля: он упускает из виду, что издержки производства, а не количество благородных металлов, определяют их стоимость и цены товаров, измеренные в стоимости металла [77].)

{«Товары в обмене являются мерой стоимости друг для друга... Однако такой способ потребовал бы столько же средств сравнения, сколько имеется в обращении товаров. Если бы товар обменивался только на один, а не на два товара, то он не мог бы служить средством сравнения... Отсюда необходимость общего средства сравнения... Это средство может быть чисто идеальным... Определение денег как меры есть их первоначальное определение; оно важнее, чем определение денег как залога... В торговле между Россией и Китаем серебро служит для оценки всех товаров, и тем не менее это — меновая торговля» (Storch. Cours d'Economie Politique etc. Tome I, Paris, 1823, стр. 81, 83—84, 87, 88).

«Операция измерения при помощи денег похожа на применение гирь при сравнивании материальных масс. Одинаковое название обеих единиц, которые были предназначены для исчисления как веса, так и стоимости каждой вещи. Меры веса и меры стоимости имеют одни и те же названия... Эталон, имеющий всегда одинаковый вес, был легко найден. В отношении денег речь шла опять-таки о стоимости фунта серебра, равной издержкам его производства» (Simonde de Sismondi. Etudes sur 1'Economie Politique. Tome II, Bruxelles, 1838, стр. 264—265, 267, 268).

Дело не только в одинаковых названиях. Золото и серебро первоначально взвешивались. Так, например, асс был равен фунту меди у римлян.}

[I—37] «У Гомера и Гесиода деньгами, как мерой стоимости, являются не золото и серебро, а овцы и волы... В лагере под Троей велась меновая торговля» (Jacob. An historical Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals. Vol. I, London, 1831, стр. 109). (Точно таким же образом в средние века торговали рабами — там же, стр. 351.)

Деньги могут выступать в определении меры и всеобщего элемента меновых стоимостей, не будучи реализованы в своих дальнейших определениях; стало быть, также и до того, как они приняли форму металлических денег. Так обстоит дело при простой меновой торговле. Однако в этом случае предполагается, что обмен вообще происходит лишь изредка, что товары не получили развития как меновые стоимости, а потому и как цены.

{«Установление обычного уровня цены какого-нибудь предмета предполагает его частое и привычное отчуждение. Это не имеет места в примитивных общественных укладах. В неиндустриальных странах многие вещи не имеют определенной цены... Только продажа продуктов может определить их цены, и только частая продажа может установить определенный уровень цен. Частая продажа предметов первой необходимости зависит от распределения населения между городом и деревней» и т. д. (/. Steuart. An Inquiry into the Principles of Political Oeconomy. Vol. I, Dublin, 1770, стр. 395, 396).}

Развитое определение цен имеет своей предпосылкой, что индивид непосредственно не производит необходимых ему средств существования и что его непосредственный продукт является меновой стоимостью, стало быть, должен быть предварительно опосредствован общественным процессом, чтобы стать для него жизненным средством. Между полным развитием этой основы промышленного общества и патриархальным состоянием имеется много промежуточных ступеней, бесконечное множество оттенков.

Из пункта а следует: если издержки производства благородных металлов повышаются, то все товарные цены падают; если издержки производства благородных металлов падают, то все товарные цены повышаются. Это — всеобщий закон, который, как мы увидим, модифицируется в отдельных частностях. [I—37]

[I—38] (К пункту а). «Мера, употребляемая как атрибут денег, означает показатель стоимости»... Смешно думать, что «цены должны упасть потому, что товары оцениваются как стоящие стольких-то унций золота, а золотой запас в данной стране уменьшился... Эффективность золота как показателя стоимости не зависит от того, что в какой-либо отдельной стране имеется больше или меньше золота. Если бы удалось при помощи банковских операций сократить наполовину обращение металлических и бумажных денег в этой стране, то соотношение стоимости золота товаров осталось бы неизменным». Примеры: вывоз золота из Перу в XVI веке и отлив золота из Франции в Англию в XIX веке (Hubbard. The Currency and the Country. London, 1843, стр. 44—46).

«На африканском побережье ни золото, ни серебро не служат мерой стоимости, а вместо них применяется идеальная мера, воображаемый «брусок»» (Jacob. An historical Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals. Vol. II, London, 1831, стр. 326—327). [I—38]

b) [Деньги как средство обращения]

[I—37] Если меновые стоимости в ценах идеально превращаются в деньги, то в обмене, при покупке и продаже они превращаются в деньги реально, обмениваются на деньги, чтобы затем в качестве денег, в свою очередь, обменяться на товар. Особенная меновая стоимость должна предварительно быть обменена на всеобщую, чтобы затем, в свою очередь, обменяться на особенные меновые стоимости. Товар реализуется как меновая стоимость только через это опосредствующее движение, в котором деньги играют роль посредника. Таким образом, деньги обращаются в направлении, противоположном движению товаров. Деньги выступают как посредник товарного обмена, как средство обмена. Деньги — средство обращения, орудие обращения для оборота товаров; но в качестве такого орудия обращения они имеют вместе с тем свое собственное обращение— оборот денег, денежное обращение. Цена товара реализуется лишь в обмене товара на действительные деньги, или в действительном обмене товара на деньги.

Из вышесказанного вытекает следующее. Товары реально обмениваются на деньги, превращаются в действительные деньги только после того, как они предварительно превратились в деньги идеально, т. е. после того, как они получили определение цены, выступили как цены. Таким образом, цены являются предпосылкой денежного обращения, хотя их реализация выступает как результат последнего. Те обстоятельства, которые вызывают повышение или падение меновой стоимости, а поэтому и цен товаров, выше или ниже их средней стоимости, подлежат рассмотрению в разделе о меновой стоимости; они предшествуют процессу их действительной реализации в деньгах и, таким образом, выступают на первых порах как совершенно независимые от этого процесса. Отношения между числами от того, что я их представлю в виде десятичных дробей, конечно, не изменятся. Это лишь иное наименование.

Для того чтобы товары действительно находились в обращении, требуются транспортные средства, а это не может быть выполнено деньгами. Если я купил 1,000 фунтов железа за х ф. ст., то тем самым право собственности на это железо перешло в мои руки. Мои х ф. ст. выполнили свою службу средства обмена и проделали процесс обращения так же, как право собственности. Продавец же, наоборот, реализовал цену железа, реализовал железо как меновую стоимость. Однако в том, чтобы доставить железо от него ко мне, деньги не принимают никакого участия; для этого требуются повозка, лошади, дорога и т. д. Действительное обращение товаров в пространстве и времени осуществляется не деньгами. Деньги лишь реализуют их цену и тем самым передают право на товар покупателю, тому, кто выложил средства обмена. Деньги приводят в обращение не товары, а право собственности на последние, и то, что в этом обращении реализуется в обмене на деньги, будь то при покупке или при продаже, это опять-таки не товары, а их цены.

Таким образом, количество денег, требующееся для обращения, определяется прежде всего высоким или низким уровнем цен товаров, брошенных в обращение. Общая же сумма этих цен определяется, во-первых, ценами отдельных товаров; во-вторых, количеством товаров, поступающих в обращение по определенным ценам. Так, например, для того чтобы привести в обращение квартер пшеницы по цене в 60 шилл., требуется в два раза больше шиллингов, чем для того чтобы привести его в обращение по цене в 30 шиллингов. И если должно быть приведено в обращение 500 таких квартеров по 60 шилл., то необходимо 30,000 шилл., тогда как для обращения 200 таких квартеров нужно только 12,000 шиллингов. Стало быть, это зависит от высокого или низкого уровня товарных цен и от количества товаров определенной цены.

В-третьих. Однако количество требующихся для обращения денег зависит не только от общей суммы подлежащих реализации цен, но и от той скорости, с которой оборачиваются деньги, осуществляя дело этой реализации. Если 1 талер за час производит 10 покупок по цене в 1 талер каждая, т. е. обменивается 10 раз, то он выполняет совершенно то же самое, что выполнили бы 10 талеров, которые делали бы лишь по одной покупке в час. Скорость — отрицательный момент; она заменяет количество; при ее помощи денежная единица умножается.

Обстоятельства, определяющие, с одной стороны, массу подлежащих реализации товарных цен, а с другой стороны — скорость оборота денег, надо исследовать позже. Одно уже теперь ясно: цены стоят на высоком или низком уровне не потому, что в обращении много или мало денег, а наоборот, в обращении находится много или мало денег потому, что цены стоят на высоком или низком уровне. И далее: не скорость обращения денег зависит от их количества, а [I—38] количество обращающихся средств зависит от скорости их обращения (при больших платежах деньги не подсчитываются, а взвешиваются; этим достигается экономия времени).

Однако, как уже упоминалось [xlvi], оборот денег не исходит из единого центра и не возвращается в единый центр из всех точек периферии (как это имеет место в эмиссионных банках и отчасти в государственном казначействе); он исходит из бесконечного множества точек и возвращается в бесконечное множество точек (само это возвращение и то время, в течение которого оно осуществляется, — дело случая). Поэтому скорость средств обращения может заменить собой количество обращающихся средств лишь до известного пункта. (Так, например, фабриканты и фермеры платят рабочему, рабочий платит торговцу и т. д.; от торговца деньги возвращаются к фабрикантам и фермерам.) Какова бы ни была скорость обращения, одно и то же количество денег может произвести ряд платежей лишь в известной последовательности. Но определенную массу платежей необходимо производить одновременно. Обращение исходит одновременно из множества точек. Стало быть, для обращения требуется определенное количество денег, которое все время будет находиться в обращении и которое определяется той совокупной суммой, какая одновременно поступает из исходных точек обращения, и той скоростью, с какой она проходит свой путь (возвращается к исходным точкам). Хотя это количество обращающихся средств весьма подвержено приливам и отливам, тем не менее устанавливается некоторый средний уровень, так как сколько-нибудь прочные изменения происходят лишь весьма постепенно, лишь в течение длительных периодов, и постоянно парализуются, как мы увидим, массой побочных обстоятельств.

В своем определении в качестве меры, деньги безразличны к своему количеству, или существующее количество денег безразлично для этого определения. В их определенности как средства обмена, как орудия обращения, количество их строго определено. Могут ли эти два определения денег вступить в противоречие друг с другом — выяснить ниже.

{Понятие принудительного, недобровольного обращения (см. Стюарта[78]) сюда еще не относится.}

Для обращения существенно то, что обмен выступает как процесс, как находящаяся в движении совокупность покупок и продаж. Его первая предпосылка, это — обращение самих товаров как постоянно исходящее от многих сторон обращение товаров. Условием товарного обращения является то, что товары производятся как меновые стоимости, не как непосредственные потребительные стоимости, а как потребительные стоимости, опосредствованные меновой стоимостью. Основной предпосылкой является присвоение путем и посредством отчуждения [Entausserung] и продажи. В обращении, как реализации меновых стоимостей, заключено: 1) что мой продукт есть продукт лишь постольку, поскольку он — продукт для других; стало быть, поскольку он есть снятое единичное, т. е. всеобщее; 2) что он — продукт для меня лишь постольку, поскольку он отчужден, поскольку он стал продуктом для других; 3) что он — продукт для другого лишь постольку, поскольку этот другой, в свою очередь, отчуждает свой продукт; в этом 4) уже заложено то, что производство выступает для меня не как самоцель, а как средство.

Обращение есть такое движение, в котором всеобщее отчуждение выступает как всеобщее присвоение, а всеобщее присвоение — как всеобщее отчуждение. Хотя это движение в целом выступает как общественный процесс, а отдельные моменты этого движения исходят от сознательной воли и особых целей индивидов, тем не менее совокупная целостность этого процесса выступает как некоторая объективная связь, возникающая стихийно; хотя она и проистекает из взаимодействия со звательных индивидов, но она не заключена в их сознании и в целом им не подчинена. Их собственное столкновение друг с другом создает для них некоторую стоящую над ними, чуждую им общественную силу; их взаимодействие выступает как не зависящий от них процесс и как не зависящая от них власть. Так как обращение представляет собой некоторую целостность общественного процесса, то оно является также и той первой формой, в которой в качестве чего-то независимого от индивидов выступает уже не просто общественное отношение, как это имеет место, например, у монеты или у меновой стоимости, а само общественное движение в целом. Общественная связь индивидов между собой как ставшая самостоятельной, властвующая над индивидами сила, как бы ее ни представлять себе — как силу природы, случайность или в любой другой форме, — есть необходимый результат того, что исходным пунктом здесь не является свободный общественный индивид. Обращение, как первая целостность среди экономических категорий, весьма подходит для того, чтобы сделать это наглядным.

[I—39] На первый взгляд обращение представляется бесконечным процессом в смысле дурной бесконечности[79]. Товар обменивается на деньги, деньги обмениваются на товар, и это повторяется до бесконечности. Это беспрестанное возобновление одного и того же процесса, действительно, образует существенный момент обращения. Но при ближайшем рассмотрении в обращении обнаруживаются еще другие явления — явления кругооборота, или возвращения исходной точки к самой себе. Товар обменивается на деньги, деньги обмениваются на товар. Таким образом, товар обменивается на товар, но только обмен этот является обменом опосредствованным. Покупатель становится в свою очередь продавцом, а продавец становится опять покупателем. Каждый из них выступает в двояком и противоположном определении, и таким путем создается живое единство обоих определений.

Однако совершенно ошибочно, как это делают экономисты, лишь только обнаруживаются присущие деньгам противоречия, внезапно хвататься только за конечные результаты без опосредствующего их процесса, только за единство без различия, только за утверждение без отрицания. В обращении товар обменивается на товар; но в такой же мере он и не обменивается на товар, поскольку он обменивается на деньги. Другими словами, акты покупки и продажи выступают как два безразличных друг к другу, не совпадающих в пространстве и времени акта. Если говорят, что тот, кто продает, в то же время и покупает, поскольку он покупает деньги, и что тот, кто покупает, в то же время и продает, поскольку он продает деньги, то как раз упускают из виду различие, специфическое различие между товаром и деньгами.

Показав нам наилучшим образом, что меновая торговля, при которой оба акта совпадают, не удовлетворяет более развитой форме общества и более развитому способу производства, экономисты внезапно начинают рассматривать опосредствованную деньгами меновую торговлю как непосредственную, игнорируя специфический характер этой сделки. После того как они нам показали, что в отличие от товара необходимы и деньги, они неожиданно утверждают, что между деньгами и товаром нет никакой разницы. К этой абстракции прибегают потому, что в действительном развитии денег встречаются такие противоречия, которые неприятны апологетике буржуазного common sense [xlvii] и которые поэтому должны быть затушеваны. Поскольку покупка и продажа, два существенных момента обращения, безразличны по отношению друг к другу, разделены в пространстве и во времени, постольку они отнюдь не обязательно должны совпадать. Их безразличие друг к другу может привести к упрочению их кажущейся самостоятельности по отношению друг к другу. Но поскольку оба они образуют существенные моменты одного единого целого, постольку с необходимостью наступает такой момент, когда самостоятельная форма насильственно ломается и внутреннее единство внешним образом восстанавливается путем насильственного взрыва. Таким образом, уже в определении денег как посредника, в распадении обмена на два акта таится зародыш кризисов или, по меньшей мере, их возможность, которая может реализоваться лишь там, где имеются налицо основные условия классически развитого, соответствующего своему понятию обращения.

Выяснилось далее, что в обращении деньги только реализуют цены. Цена выступает прежде всего как идеальное определение товара; но деньги, полученные в обмен на товар, суть его реализованная цена, его действительная цена. Поэтому цена является в такой же мере ценой, существующей вне товара, независимо от него, наряду с ним, как и ценой, идеально существующей в нем. Если товар не может быть реализован в деньгах, то он перестает быть способным к обращению, и его цена становится лишь воображаемой, — точно так же, как первоначально продукт, превратившийся в меновую стоимость, перестает быть продуктом, если он не обменивается в действительности. (Мы здесь не говорим о повышении и падении цен.)

В пункте а цена выступала как определение, существующее в товарах; в пункте b деньги выступают как цена вне товара. Необходим не только спрос на товар, но спрос, представленный деньгами. Стало быть, если цена товара не может быть реализована, если товар не может быть превращен в деньги, то он обесценивается, утрачивает свою цену. Когда необходимо это специфическое превращение товара в деньги, приходится жертвовать меновой стоимостью, выраженной в цене товара. Отсюда жалобы, например Буагильбера, на то, что деньги — палач всех вещей, Молох, которому все должно быть принесено в жертву, деспот товаров [80]. В период возникновения абсолютной монархии, с которой связано превращение всех налогов в денежные налоги, деньги действительно выступают как Молох, которому приносится в жертву реальное богатство. Такую же роль играют деньги при каждой денежной панике. Из слуги торговли, — говорит Буагильбер, — деньги превратились в ее деспота. На деле, однако, уже в самом определении цен содержится в скрытом виде то, что обнаруживается при обмене на деньги, а именно — что уже не деньги являются представителем товара, а товар служит представителем денег. Жалобы на торговлю при помощи денег как на торговлю незаконную встречаются у некоторых писателей, знаменующих собой переход от феодальной эпохи к новому времени, как и позже — у социалистов.

а) Чем дальше развивается разделение труда, тем в большей степени продукт перестает быть средством обмена. Возникает необходимость во всеобщем средстве обмена, независимом от специфического производства каждого. При производстве, направленном на непосредственное удовлетворение жизненных потребностей, не всякая вещь может быть обменена на всякую, и та или иная определенная деятельность может быть обменена только [I—40] на определенные продукты. Чем более обособленными, многообразными, несамостоятельными становятся продукты, тем необходимее становится всеобщее средство обмена. Вначале продукт труда или сам труд есть всеобщее средство обмена. Но продукт тем более перестает быть всеобщим средством обмена, чем более он обособляется. Мало-мальски развитое разделение труда предполагает, что потребности каждого стали весьма многосторонними, а его продукт — весьма односторонним. Потребность в обмене и непосредственное средство обмена развиваются в обратном отношении. Отсюда необходимость всеобщего средства обмена, при котором определенный продукт и определенный труд должны обмениваться на способность к обмену. Меновая стоимость вещи есть не что иное, как количественно специфицированное выражение ее способности служить средством обмена. В деньгах средство обмена само становится вещью, или, другими словами, меновая стоимость вещи приобретает самостоятельное существование вне этой вещи. Так как товар по отношению к деньгам есть средство обмена лишь ограниченной силы, то он может перестать быть средством обмена по отношению к деньгам.

b) Распадение обмена на покупку и продажу делает возможным, чтобы я покупал, не продавая (скупка товаров), или же продавал, не покупая (накопление денег). Оно делает возможной спекуляцию. Оно превращает обмен в особое занятие, т. е. создает сословие купцов. Это распадение обмена сделало возможным множество промежуточных сделок, предшествующих окончательному обмену товаров, и дает возможность множеству лиц эксплуатировать это разделение покупки и продажи. Оно сделало возможным множество мнимых сделок. Попеременно обнаруживается, что то, что представлялось по существу обособленным актом, представляет собой в сущности часть единого целого, а то, что мыслилось как существенно единый акт, в действительности по существу разделено, В те моменты, когда покупка и продажа утверждают себя как два по существу различных акта, имеет место всеобщее обесценение всех товаров. В те моменты, когда на первый план выдвигается, что деньги — лишь средство обмена, имеет место обесценение денег. Всеобщее падение или повышение цен.

{Вместе с деньгами дана возможность абсолютного разделения труда, ибо дана независимость труда от его специфического продукта, от непосредственной потребительной ценности его продукта для этого труда.}

Всеобщее повышение цен в периоды спекуляции не может быть приписано всеобщему повышению меновой стоимости или издержек производства товаров; ибо, если бы меновая стоимость или издержки производства золота возросли равномерно с меновой стоимостью или издержками производства всех других товаров, то меновые стоимости товаров, выраженные в деньгах, т. е. их цены, остались бы те же. Точно так же это не может быть приписано и падению цены производства[81] золота. (О кредите здесь еще нет речи.) Но так как деньги не только всеобщий товар, но также и особенный, и так как в качестве особенного товара они подчинены законам спроса и предложения, то всеобщий спрос на особенные товары в противоположность деньгам должен вызвать падение последних.

Как мы видим, в природе денег заложено, что они разрешают противоречия непосредственной меновой торговли и меновой стоимости лишь тем путем, что придают им всеобщий характер. Обменивалось ли особенное средство обмена на другое особенное средство обмена или нет — это было делом случая; теперь же товар должен обменяться на всеобщее средство обмена, по отношению к которому его особенность находится в еще большем противоречии. Для того чтобы обеспечить способность товара к обмену, сама способность к обмену противопоставляется товару как некий самостоятельный товар. (Здесь средство становится целью.) При непосредственной меновой торговле вопрос заключался в том, найдет ли данный особенный товар другой особенный товар. Деньги же превращают самый акт обмена в два безразличных друг для друга акта.

(Прежде чем рассматривать дальше вопрос об обращении, усиленном, слабом и т.д., и в особенности — вызывающий споры пункт о количестве обращающихся денег и ценах, следует рассмотреть деньги в их третьем определении.)

Один из моментов обращения состоит в том, что товар при помощи денег обменивается на другой товар. Но точно так же имеет место и другой момент, т. е. не только то, что товар обменивается на деньги и деньги на товар, но также и то, что деньги обмениваются на товар и товар на деньги; стало быть, что деньги опосредствуются товаром с самими собой и выступают как такое единое начало, которое в своем обороте смыкается с самим собой. Таким образом, деньги выступают уже не как средство, а как цель обращения (как, например, у купечества) (в торговле вообще). Если рассматривать обращение не только как постоянное чередование товара и денег, а в тех кругооборотах, которые оно описывает в себе самом, то этот кругооборот выступает двояко: «товар — деньги — деньги — товар»; с другой стороны: «деньги — товар — товар — деньги», т. е. если я продаю, чтобы купить, то я могу точно так же и покупать, чтобы продавать. В первом случае деньги — лишь средство, чтобы получить товар, а товар — цель; во втором случае товар — лишь средство, чтобы получить деньги, а деньги — цель. Это получается просто оттого, что моменты обращения берутся в их взаимосвязи. Если рассматривать обращение как всего лишь обращение, то не может не быть безразличным, за какую точку ухватиться, чтобы фиксировать ее как исходную.

Правда, между находящимся в обращении товаром и находящимися в обращении деньгами имеет место специфическое различие. Товар в определенной точке выбрасывается из обращения и выполняет свое окончательное назначение лишь после того, как он окончательно изымается из обращения, потребляется, — будь то в акте производства или [I—41] в потреблении в собственном смысле. Наоборот, назначение денег — оставаться в обращении в качестве его колеса; как perpetuum mobile [xlviii] каждый раз снова начинать свой оборот.

Тем не менее указанная вторая форма движения точно так же имеет место в обращении, как и первая. Однако могут сказать: обменивать товар на товар имеет смысл, так как товары — хотя как цены они эквивалентны — качественно различны, и таким образом их обмен в конечном счете удовлетворяет качественно различные потребности. Наоборот, обменивать деньги на деньги не имеет никакого смысла, разве что тут получается количественная разница, т. е. меньшая сумма денег обменивается на большую, продают дороже, чем покупают, но ведь с категорией прибыли мы здесь еще не имеем дело. Формула «деньги — товар — товар — деньги», которую мы выводим из анализа обращения, представлялась бы, таким образом, лишь произвольной и бессмысленной абстракцией, вроде того, как если бы кто-нибудь захотел для описания круговорота жизни применить формулу «смерть —- жизнь — смерть», хотя в последнем случае нельзя все же отрицать, что постоянное растворение индивидуализированного в элементарном есть такой же момент природного процесса, как и постоянное индивидуализирование элементарного. Точно так же в акте обращения имеет место постоянное превращение товаров в деньги и постоянное превращение денег в товары. В реальном процессе покупки ради продажи мотивом, несомненно, является извлекаемая при этом прибыль, а конечной целью — при посредстве товара обменять меньшее количество денег на большее количество денег, так как между деньгами и деньгами нет качественного различия (здесь речь не идет ни об особых металлических деньгах, ни об особых видах монет). Однако нельзя отрицать, что эта операция может потерпеть неудачу, и поэтому даже в реальной действительности обмен денег на деньги без количественной разницы часто происходит, а значит и может происходить. Но для того чтобы этот процесс, на котором покоится торговля и который вследствие этого также и по своей распространенности образует одно из главных явлений обращения, вообще был возможен, кругооборот «деньги — товар — товар — деньги» необходимо признать особой формой обращения. Эта форма специфически отличается от той, в которой деньги выступают как всего лишь средство обмена товаров, как средний термин, как меньшая посылка силлогизма. Наряду с той количественной определенностью, которую этот кругооборот имеет в торговле, его необходимо выделить в его чисто качественной форме, в его специфическом движении.

Далее: кругооборот «деньги — товар — товар — деньги» уже содержит то, что деньги здесь функционируют не только как мера или как средство обмена и не только как то и другое вместе, а имеют еще и некоторое третье определение. А именно, деньги выступают здесь, во-первых, как самоцель, для реализации которой только и служат торговля товарами и обмен. Во-вторых, так как кругооборот здесь завершается деньгами, то деньги выходят за его пределы, подобно тому как товар, обмененный при помощи денег на свой эквивалент, выбрасывается из обращения. Совершенно верно, что деньги, поскольку они определены лишь как агент обращения, постоянно остаются заключенными в его кругообороте. Но здесь обнаруживается, что, кроме такого орудия обращения, деньги представляют собой еще и нечто другое, что они обладают также и самостоятельным существованием вне обращения и в этом новом определении точно так же могут быть изъяты из обращения, как товар постоянно должен окончательно изыматься из обращения.

Поэтому мы должны рассмотреть деньги в их третьем определении, в котором они заключают в себе и первые два определения, т. е. их назначение служить мерой и их назначение быть всеобщим средством обмена и, таким образом, реализацией цен товаров.

Но предварительно надо еще поговорить о деньгах как о всеобщей материи контрактов и т. д.

с) Деньги как материальный представитель богатства (накопление денег)

(α) К вопросу о соотношении между меновой стоимостью и ценой. Противоречия между функциями депег как меры стоимостей и как средства обращения]

В природе кругооборота заложено, что каждая точка выступает одновременно как начальная и конечная точка и притом так, что она выступает как начальная точка лишь постольку, поскольку она выступает как конечная. Поэтому определение формы Д—ТТ—Д столь же правильно, как и другое, выступающее как первоначальное — ТДДТ. Трудность заключается в том, что другой товар качественно отличен, а другие деньги — нет. Они могут быть лишь количественно различны.

Если рассматривать деньги как меру, то существенное значение имеет материальная субстанция денег, хотя их наличие вообще и, в частности, их количество, та численность, в которой имеется служащая единицей порция золота или серебра, совершенно безразличны для денег в этом их определении, и деньги здесь вообще употребляются лишь как мысленно представляемая, несуществующая единица. В этом определении они должны быть налицо как единица, а не как численность. Если я говорю, что фунт хлопка стоит 8 пенсов, то я говорю, что фунт хлопка равен 1/116 унции золота (унция золота стоит 3 ф. ст. 17 шилл. 7 пенсов, или 931 пенс). Это тогда выражает вместе с тем определенность фунта хлопка как меновой стоимости по отношению ко всем другим товарам, определенность его как эквивалента всех других товаров, содержащих такое же количество золота, ибо все они тоже сравниваются с унцией золота. [I—42] Это первоначальное отношение фунта хлопка к золоту, определяющее, какое количество золота содержится в фунте хлопка, обусловлено количеством овеществленного как в том, так и в другом рабочего времени — действительной общей субстанции меновых стоимостей. Предпослать это, взяв из главы, трактующей о меновой стоимости как таковой[82].

Найти уравнение между золотом и каким-нибудь другим товаром не так трудно, как кажется. Например, если взять труд, непосредственно производящий золото, то определенное количество золота выступает тут непосредственно как продукт, скажем, одного рабочего дня. Конкуренция, modificandis modificatis [xlix], приравнивает другие рабочие дни к этому рабочему дню — прямо или косвенно. Короче говоря, в непосредственном производстве золота определенное количество золота непосредственно выступает как продукт определенного рабочего времени, а значит — как стоимость, как эквивалент этого определенного количества рабочего времени. Стало быть, нужно лишь определить рабочее время, овеществленное в различных товарах, и приравнять его к рабочему времени, непосредственно производящему золото, чтобы сказать, сколько золота содержится в каком-либо определенном товаре.

Определение всех товаров как цен — как измеренных меновых стоимостей — это процесс, развертывающийся лишь постепенно, предполагающий частый обмен, а потому и частое сравнивание товаров как меновых стоимостей; но как только существование товаров как цен уже стало предпосылкой, — предпосылкой, которая сама есть продукт общественного процесса, результат общественного процесса производства, — определение новых цен оказывается делом простым, так как тогда элементы издержек производства сами уже существуют в форме цен и, стало быть, их надо просто сложить. {Частое отчуждение, продажа, частая продажа (Стюарт [l]). Вернее, все это нужно для того, чтобы цены приобрели известную регулярность, имели постоянный характер.}

Однако тот пункт, которым мы здесь хотели заняться, заключается в следующем: поскольку золото должно быть фиксировано как единица-мера, то его отношение к товарам определяется путем мены, путем непосредственной меновой торговли, как и отношение всех других товаров друг к другу. Но при меновой торговле продукт является меновой стоимостью только потенциально; это — первая форма проявления меновой стоимости; однако продукт еще не положен как меновая стоимость. Во-первых, это определение [меновая стоимость] не охватывает здесь всего производства, а касается лишь его излишка и поэтому само более или менее излишне (как и сам обмен); оно касается случайного расширения круга удовлетворяемых потребностей, наслаждений (связь с новыми предметами). Поэтому обмен совершается лишь в немногих пунктах (первоначально — на границах отдельных первобытных общин, при их соприкосновении с чужими), он ограничен узким кругом и составляет для производства нечто преходящее, побочное; он прекращается так же случайно, как и возникает. Меновая торговля, при которой излишек собственной продукции случайно обменивается на излишек чужой продукции, есть лишь первое появление продукта как меновой стоимости вообще и определяется случайными потребностями, прихотями и т. д. Но если обмен продолжается дальше и становится повторяющимся актом, в самом себе содержащим средства для своего постоянного возобновления, то постепенно столь же внешним и случайным образом здесь возникает регулирование взаимного обмена регулированием взаимного производства, в результате чего мерой обмена становятся издержки производства, которые в конечном счете все сводятся к рабочему времени. Это показывает нам, как возникает обмен и меновая стоимость товара.

Однако те обстоятельства, при которых какое-нибудь отношение впервые появляется, отнюдь еще не показывают нам это отношение ни в его чистоте, ни в его целостности. Продукт, положенный в качестве меновой стоимости, по существу определен уже не как простой продукт; он положен в некотором таком качестве, которое отлично от его натурального качества; он положен как отношение, и притом это отношение есть всеобщее отношение, отношение не к одному товару, а ко всякому товару, к любому возможному продукту. Стало быть, он выражает некоторое всеобщее отношение; это такой продукт, который относится к себе как к овеществлению некоторого определенного количества всеобщего труда, общественного рабочего времени и в этом смысле является эквивалентом для всякого другого продукта в пропорции, выраженной в его меновой стоимости. Меновая стоимость предполагает общественный труд в качестве субстанции всех продуктов, совершенно независимо от их натуральных свойств. Ничто не может выражать какое-либо отношение, не относясь к чему-нибудь, и не может выражать всеобщее отношение, не относясь к чему-то всеобщему. Так как труд есть движение, то его естественной мерой является время. Меновая торговля в ее примитивнейшей форме предполагает труд как субстанцию и рабочее время как меру товаров, что и обнаруживается в дальнейшем, как только эта торговля становится регулярной и постоянной, долженствующей содержать в самой себе всесторонние условия своего возобновления.

Товар есть меновая стоимость лишь постольку, поскольку он выражается в другом товаре, стало быть — как отношение. Шеффель пшеницы стоит столько-то шеффелей ржи; в этом случае пшеница есть меновая стоимость, поскольку она выражена во ржи, а рожь есть меновая стоимость, поскольку она выражена в пшенице. Поскольку каждый из этих товаров относится лишь к самому себе, он не есть меновая стоимость. А в том отношении, в котором деньги выступают как мера, сами деньги выражены не как отношение, не как меновая стоимость, а как натуральное количество известной материи, как натуральная весовая доля золота или серебра. Вообще тот товар, в котором выражена меновая стоимость другого товара, никогда не выражается как меновая стоимость, как отношение, а выражается как определенное количество товара в его натуральном качестве. Если шеффель пшеницы стоит три шеффеля ржи, то как стоимость выражен только шеффель пшеницы, а не шеффель ржи. Правда, потенциально определен как стоимость также и шеффель ржи; одному шеффелю ржи тогда равняется 1/3 шеффеля пшеницы; но это не [I—43] положено, это — всего лишь второе отношение, которое, правда, непосредственно содержится в первом. Когда один товар выражен в другом товаре, то он берется как отношение, а другой товар — как простое количество определенной материи. Три шеффеля ржи сами по себе — не стоимость, а рожь, заполняющая определенное пространство, измеряемая мерой объема.

Так же обстоит дело и с деньгами как мерой, как той единицей, которой измеряются меновые стоимости других товаров. Это — определенная весовая доля той природной субстанции, в которой представлены деньги, — золота, серебра и т. д. Если шеффель пшеницы обладает ценой в 77 шилл. 7 пенсов, то он выражен как некое такое другое, которому он равен, как 1 унция золота, как отношение, как меновая стоимость. Но 1 унция золота сама по себе не есть меновая стоимость, она выражена не как меновая стоимость, а как определенное количество самой себя, своей природной субстанции, золота. Если 1 шеффель пшеницы обладает ценой в 77 шилл. 7 пенсов, или в 1 унцию золота, то это может быть большей или меньшей стоимостью, ибо 1 унция золота будет повышаться или падать в своей стоимости в соответствии с количеством труда, требующегося для ее производства. Однако для определения его цены как таковой это безразлично, так как его цена в 77 шилл. 7 пенсов точно выражает то отношение, в котором он, шеффель пшеницы, является эквивалентом всех других товаров, т. е. то отношение, в котором он может их купить. Определенность цены, все равно, стоит ли шеффель пшеницы 77 шилл. или 1,780 шилл., вообще выходит за пределы категории цены, т. в. за пределы полагания пшеницы в виде цены. Пшеница имеет цену, все равно, стоит ли она 100 шилл. или 1 шилл. Цена лишь выражает ее меновую стоимость в единице, общей для всех товаров; стало быть, предполагает, что эта меновая стоимость уже обусловлена другими отношениями.

Конечно, то, что 1 квартер пшеницы обладает ценой в 1 унцию золота, — поскольку золото и пшеница, как предметы природы, вообще не имеют друг к другу никакого отношения, не являются как таковые мерами друг для друга, безразличны друг по отношению к другу, — было найдено тем путем, что унция золота сама в свою очередь была поставлена в отношение к рабочему времени, необходимому для ее производства, и таким образом как пшеница, так и золото были поставлены в отношение к чему-то третьему, труду, и в рамках этого отношения приравнены друг к другу; так что оба сравнивались друг с другом как меновые стоимости. Но это показывает нам только то, как находится цена пшеницы, т. е. то количество золота, к которому она приравнивается. В самом этом отношении, где деньги выступают как цена пшеницы, сами они, в свою очередь, взяты не как отношение, не как меновая стоимость, а как определенное количество некоторой природной материи.

В меновой стоимости товары (продукты) берутся как отношения к их общественной субстанции, к труду; но как цены они выражены в определенных количествах других продуктов в соответствии с их натуральными свойствами. Можно, конечно, сказать, что и цена денег выражена в виде 1 квартера пшеницы, 3 квартеров ржи и всех других количеств разных товаров, ценой которых является 1 унция золота. Но тогда, чтобы выразить цену денег, пришлось бы перечислить весь круг товаров, взявши каждый из них в том количестве, в каком он равен 1 унции золота. Таким образом, деньги имели бы столько же цен, сколько есть товаров, цену которых сами они выражают. Отпало бы главное определение цены — единство. Ни один товар не выражает цены денег, так как ни один из них не выражает отношения денег ко всем другим товарам, их всеобщей меновой стоимости. А специфическим для цены является то, что сама меновая стоимость должна быть выражена в своей всеобщности и вместе с тем в некотором определенном товаре. Но даже и это безразлично. Поскольку деньги выступают как та материя, в которой выражается, измеряется цена всех товаров, то сами деньги положены как определенное количество золота, серебра и т. д., словом — как определенное количество их природной материи; просто как определенное количество некоторой определенной материи, не как меновая стоимость, не как отношение. Так и всякий товар, в котором другой товар выражается в виде цены, сам положен не как меновая стоимость, а просто как определенное количество самого себя.

В определении денег как единицы меновых стоимостей, как их меры, их всеобщего масштаба сравнения, существенное значение имеет природная материя денег, золото, серебро, ибо как цена товара деньги — не меновая стоимость, не отношение, а определенное весовое количество золота, серебра, например фунт с его подразделениями; поэтому деньги первоначально и выступают как фунт, aes grave [li]. Этим именно и отличается цена от меновой стоимости, а мы видели, что меновая стоимость неизбежно приводит к определению цены. Отсюда видно, какую нелепость допускают те, которые хотят сделать рабочее время как таковое деньгами, т. е. хотят установить различие между ценой и меновой стоимостью и в то же время не устанавливать его.

Стало быть, деньги как мера, как элемент определения цен, как единица для измерения меновых стоимостей, отличаются двумя особенностями: 1) раз уж тут определена меновая стоимость унции золота по отношению к любому какому-нибудь товару, то деньги нужны только как мысленно представляемая единица; их действительное наличие излишне, а тем более излишне и безразлично то, в каком количестве они в данный момент имеются налицо; для денег как показателя (индикатора) стоимости безразлична та сумма, в которой они имеются в данной стране; они нужны лишь как счетная единица; 2) в то время как им, таким образом, достаточно быть положенными лишь идеально, и они и в самом деле в виде цены товара положены на товаре лишь идеально, они в то же время служат масштабом сравнения, единицей, мерой просто как определенное количество той природной субстанции, в которой они представлены, просто как определенная, принятая за единицу, весовая доля золота, серебра и т. д. Меновые стоимости (товары) в представлении превращены в известные весовые доли золота или серебра и идеально приравнены к этому мысленно представляемому количеству золота и т. д. в качестве его выражений.

[I—44] Но если мы перейдем ко второму определению денег, к деньгам как средству обмена и реализатору цен, то мы найдем, что здесь деньги должны быть налицо в определенном количестве; что для того, чтобы быть адекватным этому назначению, требуется определенное число принятых за единицу весовых долей золота или серебра. Если, с одной стороны, дана сумма подлежащих реализации цен, которая зависит от цены определенного товара, помноженной на его количество, а с другой стороны — скорость денежного обращения, то потребуется известное количество средств обращения. Но если рассмотреть поближе ту первоначальную форму, ту непосредственную форму, в которой представлено обращение, т. е. форму ТД—Д—Т, то в ней деньги выступают исключительно как средство обмена. Товар обменивается на товар, и деньги выступают лишь как средство обмена. Цена первого товара реализуется в деньгах, чтобы при помощи этих денег реализовать цену второго товара и получить его таким путем взамен первого. После того как реализована цена первого товара, тот, кто получил его цену в виде денег, не ставит себе целью получить цену второго товара, а оплачивает его цену, чтобы получить самый товар. Стало быть, по существу деньги послужили ему для того, чтобы обменять первый товар на второй. Как всего лишь средство обращения деньги не имеют другой цели. Человек, продавший свой товар за деньги, хочет снова купить товар, а тому, у кого он его покупает, деньги нужны опять-таки для того, чтобы купить товар и т. д.

В этом определении денег как всего лишь средства обращения само назначение денег заключается только в этом обращении, которое деньги осуществляют благодаря тому, что их количество, их число, определено заранее. Сколько раз сами деньги, как единица, содержатся в товарах, заранее определено товарными ценами, а в качестве орудия обращения деньги выступают лишь как известное число этих заранее установленных единиц. Поскольку деньги реализуют цену товаров, товар обменивается на свой реальный эквивалент в золоте и серебре; его меновая стоимость действительно обменивается на деньги как на другой товар; но поскольку этот процесс происходит лишь для того, чтобы снова деньги превратить в товар, чтобы таким путем первый товар обменять на второй, деньги появляются лишь мимолетно, или их сущность [Substanz] состоит лишь в том, что они беспрестанно выступают как эта мимолетность, как этот носитель опосредствования. Деньги, функционирующие как средство обращения, суть только средство обращения. Единственная существенная для них определенность, необходимая для того, чтобы они могли служить в этой функции, это определенность количества, определенность той численности единиц, в виде которой деньги обращаются. (Так как требующееся количество денег определяется также и скоростью их обращения, то последнюю здесь отдельно упоминать нет необходимости.) Поскольку деньги реализуют цену, их материальное существование в виде золота и серебра имеет существенное значение; но поскольку эта реализация лишь мимолетна и должна сама себя устранять, оно безразлично. Это лишь видимость, будто речь идет о том, чтобы обменять товар на золото или серебро как на особенный товар; видимость, которая исчезает, когда процесс закончен, когда золото и серебро снова обменены на товар и таким путем товар обменен на товар. Поэтому золото и серебро как всего лишь средства обращения, или средства обращения как золото и серебро — безразличны к своим свойствам особенного природного товара.

Предположим, что совокупная цена обращающихся товаров равна 10,000 талеров. Тогда их мерой является 1 талер, равный х весовым долям серебра. Пусть необходимо 100 талеров, чтобы привести в обращение эти товары за 6 часов, т.е. каждый талер оплачивает цену в 100 талеров за 6 часов. Здесь существенно то, что налицо имеется 100 талеров, сотня тех металлических единиц, которыми измеряется общая сумма товарных цен; 100 таких единиц. То, что эти единицы состоят из серебра, для самого процесса безразлично. Это проявляется уже в том, что один талер в кругообороте обращения является представителем такой массы серебра, которая в 100 раз больше реально содержащейся в нем массы, хотя в каждом отдельном акте обмена он является представителем лишь весового содержания серебра, заключенного в одном талере.

Стало быть, если взять обращение в целом, то 1 талер является представителем 100 талеров, в сто раз большего весового количества серебра, нежели он действительно содержит. Он на деле лишь знак для того количества серебра, которое содержится в 100 талерах. Он реализует цену в 100 раз большую той, которую он действительно реализует, если рассматривать один талер как определенное количество серебра.

Предположим, что фунт стерлингов равен, например, 1/3 унции золота (в действительности он меньше этого количества). Поскольку оплачивается цена товара в 1 ф. ст., т. е. реализуется его цена в 1 ф. ст. и товар обменивается на 1 ф. ст., постольку решающее значение имеет то обстоятельство, что 1 ф. ст. действительно содержит 1/3 унции золота. Если бы это был фальшивый фунт стерлингов, сделанный из какого-нибудь неблагородного металла, фунт стерлингов только по видимости, то на деле цена -товара не была бы реализована; для того чтобы реализовать эту цену, товар пришлось бы оплатить таким количеством неблагородного металла, которое равнялось бы 1/3 унции золота.

Таким образом, если рассматривать дело только со стороны этого отдельного момента обращения, то существенно, чтобы денежная единица действительно представляла определенное количество золота и серебра. Но если мы возьмем обращение в целом, обращение как смыкающийся внутри себя процесс ТДД—Т, то дело обстоит иначе. В первом случае реализация цены была бы лишь кажущейся: лишь часть цены товара была бы реализована. Цена, положенная на товаре идеально, не была бы получена реально. За товар, который идеально приравнивается к стольким-то весовым долям золота, в действительном обмене было бы выручено меньше весовых долей золота. Но если бы фальшивый фунт стерлингов заменял в обращении настоящий, то в обращении в целом он выполнял бы абсолютно ту же службу, как если бы он был настоящим. Если товар а ценой в 1 ф. ст. обменивается на один фальшивый фунт стерлингов, а этот фальшивый фунт стерлингов в свою очередь обменивается на товар b ценой в 1 ф. ст., то фальшивый фунт стерлингов сослужил бы абсолютно ту же службу, как если бы он [I—45] был настоящим.

Стало быть, на деле в этом процессе действительный фунт стерлингов является лишь знаком, если рассматривать не тот момент, что он реализует цены, а весь процесс в целом, в котором он служит лишь средством обращения и в котором реализация цен есть лишь видимость, мимолетное опосредствование. Здесь золотой фунт стерлингов служит лишь для обмена товара а на равноценный ему товар b. Действительной реализацией цены товара а здесь является товар Ъ, а действительной реализацией цены товара b является товар а, или с, или d, что имеет одинаковое значение для формы такого отношения, для которого особенное содержание товара совершенно безразлично. Обмениваются равноценные товары. Вместо того чтобы прямо обменять товар а на товар b, обменивают цену товара а на товар b , а цену товара b на товар а.

Таким образом, деньги по отношению к товару представляют лишь его цену. Товары обмениваются друг на друга по своим ценам. Сама цена товара выражает в нем идеально, что он есть определенное количество известной натуральной единицы (весовой доли) золота или серебра, т. е. той материи, в которой воплощены деньги. В деньгах, или в его реализованной цене, товару противостоит некое действительное количество этих единиц. Но поскольку реализация цены не есть последний акт и дело заключается не в том, чтобы иметь цену товара как цену, а в том, чтобы иметь ее как цену другого товара, то материя денег, например золото и cеpeбpo, безразлична. Деньги становятся здесь субъектом в качестве орудия обращения, в качестве средства обмена, а та природная материя, в которой они представлены, выступает как нечто случайное, чье значение исчезает в самом акте обмена; ибо товар, обмененный на деньги, должен быть окончательно реализован не в этой материи, а в материи другого товара.

А это означает следующее: кроме тех моментов, что в обращении деньги 1) реализуют цены и 2) приводят в обращение титулы собственности, мы 3) имеем теперь еще и тот момент, что при посредстве обращения происходит то, что не могло произойти прямым путем, а именно — меновая стоимость товара выражается в любом другом товаре. Если аршин холста стоит 2 шилл., а фунт сахара — 1 шилл., то аршин холста реализуется при посредстве 2 шилл. в 2 фунтах сахара, так что сахар превращается в материю меновой стоимости холста, в ту материю, в которой реализуется меновая стоимость аршина холста.

Как всего лишь средство обращения, в своей роли в процессе обращения как непрерывном потоке, деньги не представляют собой ни меры цен — ибо как такая мера они уже положены в самих ценах, — ни средства реализации цен — ибо как такое средство они существуют лишь в один из моментов обращения, но исчезают в целостности его моментов; деньги здесь — только представитель цены по отношению ко всем товарам и служат лишь средством для того, чтобы товары обменивались по равным ценам. Деньги обмениваются на один определенный товар потому, что они — всеобщий представитель его меновой стоимости, а в качестве такового — представитель всякого другого товара равной меновой стоимости, всеобщий представитель, в качестве которого они находятся в самом обращении. Деньги представляют цену одного товара по отношению ко всем другим товарам, или цену всех товаров по отношению к одному товару. В этом отношении деньги не только представитель товарных цен, но и знак самих себя; а это и значит, что в самом акте обращения их материя — золото и серебро — безразлична.

Деньги суть цена; они — определенное количество золота или серебра; но поскольку эта реальность цены является здесь лишь мимолетной, предназначенной для того, чтобы беспрестанно исчезать, устраняться, считаться не окончательной реализацией, а всегда лишь промежуточной, опосредствующей; поскольку здесь вообще дело заключается не в реализации цены, а в реализации меновой стоимости особенного товара в материале другого товара, — постольку материал самих денег безразличен, он мимолетен в качестве реализации цены, ибо эта реализация сама мимолетна; поэтому деньги, поскольку они находятся в этом постоянном движении, являются лишь представителем меновой стоимости, которая становится действительной только благодаря тому, что действительная меновая стоимость беспрестанно заступает место своего представителя, беспрестанно меняется с ним местами, беспрестанно обменивается на него.

Стало быть, в этом процессе реальность денег заключается не в том, что они — цена, а в том, что они ее представляют, что они являются ее представителем; они — существующий в предметной форме представитель цены, т. е. самих себя, и в качестве такового — меновой стоимости товаров. Как средство обмена деньги реализуют цены товаров лишь для того, чтобы выразить меновую стоимость одного товара в другом как его эквиваленте, для того, чтобы реализовать его меновую стоимость в другом товаре, т. е. представить другой товар как материал меновой стоимости первого.

Таким предметным знаком деньги являются, следовательно, только в обращении; будучи изъяты из него, они снова представляют собой реализованную цену; однако в пределах процесса, как мы видели, количество, численность этих предметных знаков монетной единицы существенным образом определены. Итак, если в обращении, где деньги выступают по отношению к товарам как нечто существующее, материальная субстанция денег, их субстрат как определенное количество золота и серебра безразличны, а их численность, напротив, существенным образом определена, ибо они здесь являются лишь знаком для определенной численности этих единиц, — то в определении денег как меры, в котором они были положены лишь идеально, материальный субстрат денег имел существенное значение, а их численность и вообще их существование были безразличны. Отсюда следует, что деньги в виде золота и серебра, поскольку они являются только средством обращения, средством обмена, могут быть заменены любым другим знаком, [I—46] выражающим определенное количество их единиц, и что таким способом символические деньги могут заменить реальные деньги, ибо материальные деньги, как всего лишь средство обмена, сами символичны.

Этими противоречащими друг другу определениями денег как меры, как реализации цен и как всего лишь средства обмена объясняется то иначе необъяснимое явление, что, с одной стороны, когда металлические деньги — золото, серебро — фальсифицируются путем примеси к ним более дешевого металла, деньги обесцениваются и цены повышаются, а, с другой стороны, когда субстрат денег (золото, серебро) полностью устранен и заменен бумажками с обозначением определенных количеств реальных денег в количестве, требуемом обращением, эти бумажки курсируют по полной стоимости золота и серебра. Все дело в том, что в первом случае средство обращения является одновременно и материалом денег как меры и тем материалом, в котором цена реализуется как окончательная, а во втором случае деньги выступают лишь в своем определении средства обращения. В первом случае мерой цен служат издержки производства уже, например, не унции золота, а, скажем, унции сплава, на 2/3 состоящего из меди и т. д. Если фальсификация монет заключается только в том, что фальсифицируются или изменяются названия соответствующих весовых долей благородного металла (например, 1/8 унции золота получает название соверена), то это оставляет меру абсолютно той же и изменяет лишь ее название. Если раньше совереном называлась монета, содержащая 1/4 унции золота, а теперь так называют монету в 1/8 унции золота, то теперь цена в 1 соверен выражает всего лишь 1/8 унции золота, и, следовательно, теперь потребуется 2 соверена (приблизительно), чтобы выразить ту же цену, которую прежде выражал 1 соверен. Другими словами, при фальсификации одних только названий, даваемых соответствующим весовым долям благородного металла, мера остается прежней, но соответствующая весовая доля золота или серебра выражается теперь в удвоенном количестве франков, соверенов и т. д. по сравнению с прежним.

Пример грубого смешения противоречащих друг другу определений денег:

«Цена точно определяется количеством денег, имеющимся налицо для покупки. Все товары, существующие на свете, не могут быть проданы за большее количество денег, чем существует на свете» («Weekly Dispatch»[83] , London, от 8 ноября [1857]).

Во-первых, определение цен не имеет ничего общего с действительной продажей; при определении цен деньги являются только мерой. Во-вторых, все товары (находящиеся в обращении) могут быть проданы за количество денег в 1,000 раз большее, чем имеется на свете, если бы каждая монета обращалась тысячу раз.

Так как общая сумма цен, подлежащих реализации в обращении, изменяется вместе с ценами товаров и массой товаров, брошенных в оборот; так как, с другой стороны, скорость средств обращения, находящихся в обороте, тоже определена такими обстоятельствами, которые не зависят от самого оборота, то количество средств обращения должно иметь возможность изменяться, расширяться и сокращаться сокращение и расширение обращения.

О деньгах, как о всего лишь средстве обращения, можно сказать, что они перестают быть товаром (особенным товаром), так как их материал безразличен и они удовлетворяют лишь потребность Самого обмена, а не какую-нибудь другую непосредственную потребность: золото и серебро перестают быть товаром, коль скоро они обращаются как деньги. С другой стороны, о деньгах можно сказать, что они уже толькотовар (всеобщий товар), товар в его чистой форме, безразличный к своим натуральным особенностям и поэтому безразличный ко всем непосредственным потребностям, без какого-либо натурального отношения к определенной потребности как таковой. Сторонники монетарной системы, отчасти даже сторонники протекционизма (см., например, Ферье, стр. 2[84]) придерживались первой стороны, современные экономисты — второй; например, Сэй, который говорит, что деньги рассматриваются как некоторый «особенный» товар, как товар, подобный всякому другому товару[85].

В качестве средства обмена деньги выступают как необходимый посредник между производством и потреблением. При развитой системе денежных отношений люди производят лишь для того, чтобы обменивать, или производят лишь обменивая. Стало быть, если бы деньги были устранены, то мы или были бы отброшены к более низкой ступени производства (которой соответствует меновая торговля, практикуемая как нечто побочное), или же перешли бы к более высокой ступени, на которой меновая стоимость уже не являлась бы самым первым определением товара, так как всеобщий труд, чьим представителем она является, уже не выступал бы как частный труд, получающий общественный характер лишь опосредствованным образом. Вопрос о том, производительны ли деньги как средство обращения или непроизводительны, разрешается столь же просто. По Адаму Смиту, деньги непроизводительны[86]. Ферье же, например, говорит:

«Деньги создают стоимости, так как стоимости не могли бы существовать без денег» [Ferrier. Du Gouvernement considéré dans ses rapports avec le Commerce, стр. 52]. Надо учитывать не только ((стоимость денег как металла, но также и их свойство в качестве денег» [там же, стр. 18].

А. Смит прав, поскольку деньги не являются орудием какой-либо особой отрасли производства; Ферье прав, [I—47] так как один из моментов всеобщего производства, покоящегося на меновой стоимости, заключается в том, чтобы как продукт, так и фактор производства полагать в определении денег, а это определение предполагает деньги, отличные от продукта, ибо денежное отношение само есть отношение производственное, если рассматривать производство в его целостности.

Поскольку ТДДТ может быть разложено на своп два момента, хотя цены товаров и даны как предпосылка (это и составляет главное отличие от непосредственной меновой торговли), обращение распадается на два акта непосредственной меновой торговли. ТД: меновая стоимость товара выражается в другом особенном товаре, в материале денег, как и меновая стоимость денег выражается в товаре; то же самое имеет место в акте ДТ. Постольку прав А. Смит, когда он говорит, что деньги как средство обмена суть лишь более сложный вид мены (меновой торговли)[87]. Поскольку же рассматривается процесс в целом, а не реализация товара в деньгах и денег в товаре как два безразличных друг другу акта, то правы те противники А. Смита, которые говорят, что он не понял природы денег и что денежное обращение вытесняет меновую торговлю, ибо деньги служат лишь для сальдирования «арифметического разделения», возникающего в результате разделения труда. Этим «арифметическим цифрам» так же незачем быть золотыми и серебряными, как и мерам длины (см. Solly. The Present Distress, in relation to the Theory of Money. London, 1830, стр. 5-6).

Товары превращаются из marchandises в denrées, поступают в потребление, деньги как средство обращения — нет; они ни в одном пункте не перестают быть товаром, пока остаются в определении средства обращения.

[β) Выход денег за рамки простого обращения в их функции материального представителя богатства. Деньги как самоцель. Деньги как средство платежа. Переход к деньгам как капиталу]

Мы переходим теперь к третьему определению денег, являющемуся ближайшим результатом второй формы обращения ДТТД. Здесь деньги выступают уже не как средство и не как мера, а как самоцель и вследствие этого выходят из обращения подобно тому определенному товару, который уже завершил свой кругооборот и превратился из marchandise в denrée.

Предварительно надо еще заметить, что раз предполагается определение денег как имманентного отношения производства, покоящегося на всеобщей основе меновой стоимости, то можно указать и на отдельные стороны их службы в качестве орудия производства.

«Полезность золота и серебра покоится на том, что они заменяют труд» (Lauderdale. Recherches sur la nature et 1'origine de la richesse publique. Paris, 1808, стр. 140).

«Без денег потребовалось бы множество актов натурального обмена, нтобы получить путем обмена желаемый предмет. Далее, при каждом отдельном акте обмена приходилось бы производить исследование об относительной стоимости товаров. От первого неудобства избавляют деньги в качестве орудия обмена (орудия торговли); от второго — в качестве измерителя стоимости и представителя всех товаров» (там же, стр. 142, 140, 144).

Противоположное утверждение, будто деньги не производительны [lii], говорит только о том, что вне той определенности, в которой они производительны как мера, орудие обращения и представитель стоимостей, они — непроизводительны, что производительно лишь то количество денег, которое требуется для выполнения этих назначений. То, что деньги становятся не только непроизводительными, но и faux frais de production[liii] , как только применяется больше денег, чем требуется для выполнения этого их производительного назначения, — это истина, относящаяся и к любому другому орудию производства или обмена: к машине так же, как и к средству транспорта. Но если под этим подразумевают, что посредством денег обменивается лишь наличное реальное богатство, то это неверно, ибо на деньги обменивается и за деньги покупается также и труд, сама производительная деятельность, потенциальное богатство.

Третье определение денег в своем полном развитии предполагает оба первых и является их единством. Здесь, стало быть, деньги имеют самостоятельное существование вне обращения; они вышли из обращения. В качестве особенного товара они могут быть превращены из своей денежной формы в форму предметов роскоши, золотых и серебряных украшений (до тех пор, пока ювелирная работа весьма проста, как, например, в старое время в Англии, серебряные деньги постоянно превращаются в серебряную посуду и vice versa [liv]. См. Тейлора[88]); или же они могут накопляться как деньги и таким путем образовывать сокровище. Поскольку деньги в своем самостоятельном существовании происходят из обращения, они в этом своем самостоятельном существовании выступают как результат обращения; деньги смыкаются с самими собою через обращение. В этой определенности уже содержится в скрытом виде их определение как капитала. Деньги как всего лишь средство обмена здесь отрицаются. Однако, так как исторически деньги могут выступать как мера, прежде чем они выступают как средство обмена, и могут выступать как средство обмена, прежде чем они выражены как мера, — в последнем случае они существовали бы только как предпочитаемый всеми товар, — то деньги могут исторически выступать и в третьем определении, прежде чем они выражены в первых двух. Но накопление золота и серебра как денег возможно лишь в том случае, если они уже существуют в одном из двух первых определений, а в развитом виде деньги могут выступать в третьем определении лишь при условии, что они уже развиты в обоих первых. В противном случае их накопление есть всего лишь накопление золота и серебра, а не накопление денег.

[I—48] (Привести как особенно интересный пример накопление медных денег в раннюю эпоху Римской республики.)

Поскольку деньги как всеобщий материальный представитель богатства происходят из обращения и в качестве такого представителя сами суть продукт обращения, являющегося одновременно обменом, возведенным в более высокую степень, и особенной формой обмена, — постольку деньги и в этом третьем определении находятся в связи с обращением; деньги противостоят обращению как нечто самостоятельное, но эта самостоятельность денег есть лишь его, обращения, собственный процесс. Деньги выходят из обращения точно так же, как они снова вступают в него. Вне всякой связи с обращением деньги были бы не деньгами, а простым предметом природы, золотом и серебром. В этом определении деньги в такой же мере предпосылка обращения, как и его результат. Сама их самостоятельность представляет собой не прекращение связи с обращением, а негативную связь с ним. Это заложено в указанной самостоятельности, являющейся результатом процесса Д-Т-Т-Д.

В деньгах как капитале в них самих выражено: 1) что они являются как предпосылкой обращения, так и результатом его; 2) что поэтому сама их самостоятельность есть лишь негативная связь, но всегда связь с обращением; 3) что они даже фигурируют как орудие производства, ибо обращение выступает уже не в своей первоначальной простоте как количественная мена, а как процесс производства, как реальный обмен веществ. И таким образом сами деньги определены как особый момент этого процесса производства. В производстве речь идет не только о простом определении цен, т. е. о сведении меновых стоимостей товаров к общей единице, но и о созидании меновых стоимостей, стало быть, также и о созидании определенности цен. Не только о полагании одной лишь формы, но и о полагании содержания.

Поэтому если в простом обращении деньги выступают вообще как производительные постольку, поскольку само обращение вообще есть момент системы производства, то определение это существует пока только для нас, оно еще не положено в деньгах. 4) Поэтому, как капитал, деньги выступают также и как отношение к самим себе при посредстве обращения — в виде отношения процента и капитала. Однако здесь мы еще не имеем дела с этими определениями, а должны рассмотреть деньги просто в том виде, в каком они в своем третьем определении произошли как нечто самостоятельное из обращения, собственно говоря — из своих двух первых определений.

{«Увеличение количества денег есть лишь увеличение количества средств счета» (Simonde de Sismondi. Etudes sur 1'Economie Politique. Tome II, Bruxelles, 1838, стр. 278).

Это правильно лишь постольку, поскольку деньги определены как всего лишь средство обмена. В другом их качестве это есть также и увеличение количества платежных средств.}

«Торговля отделила тень от тела и принесла возможность владеть ими в отдельности» (там же, стр. 300).

Итак, деньги теперь, это — ставшая самостоятельной меновая стоимость (в качестве таковой деньги как средство обмена выступают всегда лишь мимолетно) в ее всеобщей форме. Правда, они обладают особой телесностью или субстанцией в виде золота и серебра, и это именно и придает им их самостоятельность, ибо то, что существует лишь в чем-либо другом, как определение или отношение чего-либо другого, то несамостоятельно. С другой стороны, в этой телесной самостоятельности, как золото и серебро, деньги являются представителем не только меновой стоимости одного товара по отношению к другому, но и меновой стоимости по отношению ко всем товарам, и, в то время как они сами обладают субстанцией, они вместе с тем в своей особенной форме существования, как золото и серебро, выступают как всеобщая меновая стоимость всех других товаров. Деньгами на одной стороне владеют как меновой стоимостью товаров; товары на другой стороне стоят как столько же особенных субстанций меновой стоимости, так что последняя в такой же мере способна путем обмена превратиться в каждую из этих субстанций, в какой она безразлична к их определенности и особенности, будучи выше этой их определенности и особенности. Поэтому товары — лишь случайные формы существования. Деньги — это «экстракт всех вещей»[89] , в котором их особенный характер погашен, всеобщее богатство как краткое резюме в противовес его, богатства, распространению и распылению в мире товаров. В то время как в особенном товаре богатство выступает как момент товара, или этот товар — как особенный момент богатства, в золоте и серебре само всеобщее богатство выступает концентрированным в особенной материи.

Каждый особенный товар, поскольку он есть меновая стоимость и имеет цену, выражает сам определенное количество денег лишь в несовершенной форме, ибо товар еще только должен быть брошен в обращение, чтобы быть реализованным, и, в силу особенности товара, остается делом случая, будет ли он реализован или нет. Но если рассматривать товар не как цену, а в его натуральной определенности, то он представляет собой момент богатства лишь благодаря своей связи с какой-нибудь особенной потребностью, которую он удовлетворяет, и в рамках этой связи он выражает: 1) лишь потребительное богатство; 2) лишь некоторую совершенно особенную сторону этого богатства. Деньги, напротив, если отвлечься от того, что им, как весьма ценному товару, присуща некоторая особенная потребительная полезность, 1) представляют собой реализованную цену, а 2) они удовлетворяют любую потребность, поскольку могут быть обменены на объект любой потребности, будучи совершенно безразличны ко всякой особенности. Товар обладает этим свойством лишь при посредстве денег. Деньги обладают им непосредственно по отношению ко всем товарам, а поэтому и по отношению ко всему миру богатства, к богатству как таковому. В деньгах всеобщее богатство — не только форма, но вместе с тем и само содержание. Понятие богатства, так сказать, реализовано в некотором особенном предмете, индивидуализировано. В особенном товаре, [II—1] поскольку он является ценой, богатство выражено лишь как идеальная форма, которая еще не реализована; поскольку товар имеет определенную потребительную стоимость, он представляет лишь некоторую совершенно отдельную сторону богатства. В деньгах, напротив, цена реализована, и субстанция их есть само богатство как в его абстракции от особенных форм его существования, так и в его целостности.

Меновая стоимость образует субстанцию денег, и меновая стоимость есть богатство. Поэтому деньги, с другой стороны, представляют собой также и воплощенную форму богатства в противовес всем тем особенным субстанциям, из которых оно состоит. Таким образом, если, с одной стороны, в деньгах, поскольку они рассматриваются сами по себе, форма и содержание богатства тождественны, то, с другой стороны, деньги в противоположность всем другим товарам суть по отношению к товарам всеобщая форма богатства, между тем как субстанцию богатства образует вся совокупность этих особенностей. Если деньги согласно первому определению суть само богатство, то согласно другому они — всеобщий материальный представитель богатства. В самих деньгах эта целостность существует как представляемая совокупность товаров. Таким образом, богатство (меновая стоимость как целостность и как абстракция) существует, по исключении всех других товаров, индивидуализированное в качестве такового, лишь в виде золота и серебра, как отдельный осязаемый предмет. Поэтому деньги — бог среди товаров.

Поэтому деньги в качестве отдельного осязаемого предмета в том или ином случае можно искать, найти, украсть, открыть, и всеобщее богатство может быть осязаемым образом передано во владение отдельного индивида. Из своего рабского облика, в котором они выступают как всего лишь средство обращения, деньги внезапно превращаются в господина и бога в мире товаров. Деньги представляют небесное существование товаров, в то время как товары представляют земное существование денег. Каждая форма натурального богатства, пока оно не заменено меновой стоимостью, предполагает существенное отношение индивида к предмету, так что индивид с одной из своих сторон сам овеществляет себя в предмете и его обладание предметом выступает вместе с тем как определенное развитие его индивидуальности; например, богатство в виде овец выступает как развитие индивида в качестве пастуха, богатство в виде зерна — как развитие его в качестве земледельца и т. д. Деньги же, как индивидуализация всеобщего богатства, будучи сами порождены обращением и представляя лишь всеобщее, как чисто общественный результат, отнюдь не предполагают какое-нибудь индивидуальное отношение к своему владельцу; владение ими не есть развитие какой-нибудь из существенных сторон индивидуальности владельца; наоборот, это есть обладание чем-то лишенным индивидуальности, ибо это общественноэ отношение существует вместе с тем как чувственный, внешний предмет, которым можно завладеть механически и который может быть равным образом и утрачен.

Стало быть, отношение денег к индивиду выступает как чисто случайное, между тем как это отношение к вещи, совершенно не связанной с его индивидуальностью, дает в то же время индивиду, благодаря характеру этой вещи, всеобщее . господство над обществом, над всем миром наслаждений, труда и т. д. Это то же самое, как если бы, например, находка некоего камня давала мне, совершенно независимо от моей индивидуальности, владение всеми науками. Обладание деньгами ставит меня в отношении богатства (общественного) в совершенно то же положение, в какое меня поставило бы обладание философским камнем в отношении наук.

Поэтому деньги — не только один из объектов страсти к обогащению, но и подлинный объект последней. Эта страсть по существу есть auri sacra fames [lv]. Страсть к обогащению как таковая, как особая форма влечения, т. е. в отличие от стремления к какому-нибудь особенному богатству, например к одежде, оружию, украшению, женщинам, вину и т. д., возможна лишь тогда, когда всеобщее богатство, богатство как таковое, индивидуализировано в какой-нибудь особой вещи, т. е. когда деньги фигурируют в своем третьем определении. Таким образом, деньги — не только предмет страсти к обогащению, но вместе с тем и ее источник. Стяжательство возможно и без денег; страсть к обогащению сама есть продукт определенного общественного развития, она не есть нечто от природы данное в противоположность историческому. Отсюда жалобы древних на деньги как на источник всякого зла. Страсть к наслаждениям в ее всеобщей форме и скупость — две особые формы жадности к деньгам. Абстрактная страсть к наслаждениям предполагает такой предмет, который заключал бы в себе возможность всех наслаждений. Абстрактную страсть к наслаждениям деньги осуществляют в том определении, в котором они — материальный представитель богатства; скупость они осуществляют постольку, поскольку они — всего лишь всеобщая форма богатства в противовес товарам как его особенным субстанциям. Ради удержания денег как таковых скупость вынуждена жертвовать всяким отношением к предметам особых потребностей, вынуждена отречься от них, чтобы удовлетворять потребность жажды денег как таковой. Жажда денег, или страсть к обогащению, необходимым образом означала гибель древних общественных образований. Отсюда противодействие этому. Деньги сами — общественная связь [das Gemeinwesen] и не терпят над собой никакой другой общественной связи. Это предполагает, однако, полное развитие меновых стоимостей, стало быть — развитие соответствующей организации общества.

У древних меновая стоимость не была nexus rerum[90]; она выступает в этой роли лишь у торговых народов, которые, однако, сами не производили и занимались только посреднической торговлей. По крайней мере, для финикиян, карфагенян и т. д. производство было делом побочным. Они так же хорошо могли жить в порах древнего мира, как евреи в Польше или в средние века. Точнее говоря, сам этот мир был предпосылкой для подобных торговых народов. Они поэтому и гибнут всякий раз, как только вступают в серьезный конфликт с античными обществами.

У римлян, греков и т. д. деньги выступают сначала непосредственно в своих двух первых определениях, как мера и средство обращения, причем в обоих определениях не в очень развитом виде. Но как только у них развивается торговля и т. д. или же, как это было у римлян, как только завоевания доставляют им массы денег [II—2] — словом, внезапно на известной ступени их экономического развития, — деньги неизбежно выступают в своем третьем определении, и чем больше они развиваются в этом определении, тем больше деньги выступают как гибель этого общества. Чтобы действовать производительно, деньги в своем третьем определении, как мы уже видели, должны быть не только предпосылкой, но точно так же и результатом обращения, и, будучи предпосылкой последнего, они сами должны быть моментом обращения, полагаемым им же. Этого не было, например, у римлян, награбивших деньги со всего света.

Уже в простом определении денег заложено, что они в качестве развитого момента производства могут существовать лишь там, где существует наемный труд; что, следовательно, в этом случае деньги не только не разлагают форму общества, но являются, напротив, условием ее развития и движущей силой развития всех производительных сил, материальных и духовных. Отдельный индивид может и теперь случайно овладеть деньгами, и обладание ими может действовать на него столь же разлагающим образом, как они действовали на общества [die Gemeinwesen] древних. Однако разложение этого индивида в современном обществе само есть лишь обогащение производительной части последнего. Владелец денег в античном смысле разлагается индустриальным процессом, которому он служит против своего сознания и воли. Разложение касается только его личности. Как материальный представитель всеобщего богатства, как индивидуализированная меновая стоимость деньги должны непосредственно быть предметом, целью и продуктом всеобщего труда, труда всех индивидов. Труд должен непосредственно производить меновую стоимость, т. е. деньги. Поэтому он должен быть наемным трудом.

Страсть к обогащению, в смысле стремления всех, поскольку каждый желает производить деньги, создает лишь всеобщее богатство. Лишь таким образом всеобщая страсть к обогащению может стать источником всеобщего, все снова себя порождающего богатства. Когда труд есть наемный труд, а его непосредственной целью являются деньги, всеобщее богатство полагается как его, труда, цель и объект (в связи с этим следует сказать о структуре античной армии, когда она становится наемной). Деньги как цель становятся здесь средством всеобщего трудолюбия. Всеобщее богатство производят для того, чтобы овладеть его представителем. Таким способом открываются действительные источники богатства.

Так как целью труда является не какой-нибудь особый продукт, находящийся в особом отношении к особым потребностям индивида, а деньги, богатство в его всеобщей форме, то, во-первых, трудолюбие индивида не знает никаких границ; оно равнодушно к своей особенности и принимает любую форму, приводящую к цели; оно проявляет изобретательность при создании новых предметов, удовлетворяющих общественную потребность, и т. д. Поэтому ясно, что там, где основой служит наемный труд, деньги действуют не разлагающе, а производительно, в то время как античное общество уже само по себе находится в противоречии с наемным трудом как всеобщей основой. Всеобщее промышленное производство возможно только там, где любой труд производит всеобщее богатство, а не какую-нибудь определенную форму последнего; следовательно, там, где и заработной платой индивида являются деньги. В ином случае возможны лишь некоторые особенные формы художественной промышленности. Меновая стоимость, как непосредственный продукт труда, есть деньги, как его непосредственный продукт. Поэтому труд, непосредственно производящий меновую стоимость как таковую, есть наемный труд. Там, где сами деньги не являются основой общественной связи [das Gemeinwesen], они неизбежно разлагают существующую общественную связь.

В античном мире можно было непосредственно купить труд, купить раба; но раб не мог за свой труд купить деньги. Увеличение количества денег могло сделать рабов более дорогими, но не могло сделать более производительным их труд. Рабство негров — это чисто промышленное рабство, которое неминуемо исчезает с развитием буржуазного общества и несовместимо с ним, — предполагает буржуазное общество, и если бы рядом с рабовладельческими штатами не существовало других, свободных штатов с наемным трудом, если бы рабовладельческие штаты были изолированы, то тотчас же все общественные порядки этих штатов превратились бы в формы, характерные для такой ступени, которая предшествовала цивилизации.

Деньги как индивидуализированная меновая стоимость и, стало быть, как воплощенное богатство были предметом исканий в алхимии; в этом же определении они фигурируют в монетарной (меркантилистской) системе. Эпоха, непосредственно предшествовавшая развитию современного промышленного общества, открывается всеобщей жаждой денег, охватившей как индивидов, так и государства. Действительное развитие источников богатства происходит как бы за спиной одержимых жаждой денег индивидов и государств, выступая в качестве средства для овладения представителем богатства. Там, где деньги появляются не из обращения, а их находят в их телесном образе, как это было в Испании, там нация беднеет, в то время как те нации, которые вынуждены работать для того, чтобы выкачивать деньги у испанцев, развивают источники богатства и действительно обогащаются. Нахождение, открытие золота в новых частях света и странах играет такую крупную роль в истории революции потому, что здесь внезапно, как бы в тепличных условиях, развивается колонизация[91].

Погоня за золотом во всех странах приводит к открытию новых стран, к образованию новых государств, прежде всего к расширению круга товаров, поступающих в обращение, вызывающих новые потребности и втягивающих в процесс товарного обмена и обмена веществ отдаленные части света. С этой стороны деньги, как всеобщий представитель богатства, как индивидуализированная меновая стоимость, и явились поэтому средством для осуществления двоякого результата: богатство приобрело универсальный характер, а обмен был распространен по всему земному шару; другими словами, здесь впервые была создана действительная всеобщность меновой стоимости — всеобщность по обмениваемому материалу и всеобщность по охватываемому обменом пространству. Но в рассматриваемом здесь определении денег заложено то, что это действительно магическое значение им придает, за спиной индивидов, иллюзия относительно их природы, т. е. цеплянье за одно из их определений в его абстрактности и с закрыванием глаз на содержащиеся в этом определении противоречия. Столь мощным [II—3] [lvi] орудием в действительном развитии общественных производительных сил деньги, на самом деле, становятся благодаря этому внутренне противоречивому и потому иллюзорному определению, благодаря этой своей абстрактности.

Элементарной предпосылкой буржуазного общества является то, что труд непосредственно производит меновую стоимость, следовательно деньги, и что затем деньги столь же непосредственно покупают труд, т. е. покупают рабочего лишь постольку, поскольку он сам отчуждает в обмене свою деятельность. Таким образом, наемный труд, с одной стороны, капитал — с другой, представляют собой лишь другие формы развитой меновой стоимости и денег как ее воплощения. Тем самым деньги непосредственно суть реальная общественная связь [Gemeinwesen], поскольку они — всеобщая субстанция существования для всех и вместе с тем совместный продукт всех. Но в деньгах, как мы видели, общественная связь есть в то же время лишь абстракция, лишь чисто внешняя, случайная для индивида вещь и в то же время лишь средство его удовлетворения как изолированного индивида. Античное общество предполагает для себя совершенно иное отношение индивида. Поэтому развитие денег в их третьем определении и разрушает это общество. Всякое производство есть некоторое опредмечивание индивида. Но в деньгах (в меновой стоимости) опредмечивание индивида есть не его опредмечивание в его натуральной определенности, а опредмечивание его в таком общественном определении (отношении), которое в то же время является внешним для него.

Деньги, положенные в форме средства обращения, это — монета. Как монета они потеряли саму свою потребительную стоимость; их потребительная стоимость совпадает с их определением как средства обращения. Так, например, их надо предварительно переплавить, чтобы они могли служить в качестве денег как таковых. Для этого их необходимо демонети-зировать. Поэтому в виде монеты деньги — лишь знак и безразличны к своему материалу. Но вместе с тем в качестве монеты деньги утрачивают свой универсальный характер и принимают национальный, местный характер. Деньги распадаются на монеты различных видов, соответственно тому материалу, из которого они состоят, — золото, серебро, медь и т. д. Деньги получают политическое наименование, они говорят, так сказать, на разных языках в различных странах. Наконец, в одной и той же стране они получают различные наименования и т. д. Поэтому деньги в своем третьем определении, как деньги, выходящие из обращения в качестве чего-то самостоятельного и противостоящего ему, и отрицают свой характер как монеты. Они выступают опять как золото и серебро, все равно, переплавляются ли они в слитки или же лишь оцениваются по содержащейся в монете весовой части золота или серебра. Они снова утрачивают также свой национальный характер и служат средством обмена между нациями, универсальным средством обмена, но уже не как знак, а как определенное количество золота и серебра. Поэтому в наиболее развитой системе международного обмена золото и серебро снова выступают в той же форме, в которой они играют известную роль уже в первоначальной меновой торговле. Золото и серебро, как и сам обмен, появляются, как уже было отмечено, первоначально не внутри той или иной общины, а там, где она кончается, на ее границе, в немногочисленных пунктах ее соприкосновения с чужими общинами. Они выступают теперь, таким образом, положенными в качестве товара как такового, в качестве универсального товара, который везде сохраняет свой характер товара. В этом определении формы деньги пользуются повсеместно одинаковым признанием. Лишь в таком виде деньги — материальный представитель всеобщего богатства. Поэтому в меркантилистской системе золото и серебро считаются мерой могущества различных обществ.

«Как только драгоценные металлы становятся предметом торговли, универсальным эквивалентом всех вещей, они вместе с тем становятся мерой могущества отдельных наций». Отсюда меркантилистская система (Steuart. An Inquiry into the Principles of Political Oeconomy. Vol. I, Dublin, 1770, стр. 327).

Хотя современные экономисты мнят себя парящими высоко над меркантилистской системой, но в периоды всеобщих кризисов золото и серебро выступают всецело в этом определении, — в 1857 году[92] совершенно так же, как в 1600 году. В этом качестве золото и серебро играют важную роль в создании мирового рынка. Так, например, циркуляция американского серебра с Запада на Восток; связь посредством металлических денег между Америкой и Европой, с одной стороны, с Азией — с другой, с начала новой эпохи. В первобытных общинах эта торговля золотом и серебром играет лишь побочную роль, она, как и весь обмен вообще, распространяется лишь на излишек. Но при развитой торговле она образует момент, существенным образом связанный с производством в целом и т. д. Деньги выступают уже не для обмена излишка, а для сальдирования избытка в совокупном процессе международного товарообмена. Деньги теперь являются монетой лишь в качестве мировой монеты. Но в качестве мировой монеты деньги по существу безразличны к тому своему определению формы, в котором они выступают как средство обращения, в то время как их материал составляет теперь всё. Как форма, золото и серебро в этом определении остаются товаром, повсеместно имеющим хождение, товаром как таковым.

(В этом первом разделе[93], — где рассматриваются меновые стоимости, деньги, цены, — товары выступают всегда как уже имеющиеся в наличии. Определение формы просто. Мы знаем, что они выражают определения общественного производства, но само это производство является лишь предпосылкой. Однако они не положены в этом определении. И в соответствии с этим в реальной действительности первоначальный обмен выступает лишь как обмен излишка, не охватывающий и не определяющий производства в целом. Это — наличный излишек такого совокупного производства, которое лежит вне мира меновых стоимостей. Так и в развитом обществе это тоже еще выступает на поверхности как непосредственно наличный мир товаров. Но этот мир товаров самим своим наличием выходит за свои пределы, указывая на такие экономические отношения, которые положены как производственные отношения. Поэтому внутренняя структура производства образует второй раздел. Концентрированное выражение [буржуазного общества] в государстве образует третий раздел, международные отношения [производства] — четвертый, мировой рынок — заключение, в котором производство, а также и каждый из его моментов, положено как совокупное целое, но в котором вместе с тем развертываются все противоречия. Мировой рынок тогда снова оказывается предпосылкой целого и его носителем. Кризисы суть тогда общее указание на выход за рамки этой предпосылки и тяготение к принятию некоторой новой исторической формы.)

{«Количество товаров и количество денег может оставаться неизменным, а цены могут, несмотря на это, подниматься или падать» (а именно, вследствие увеличившихся расходов, например, денежных капиталистов, получателей земельной ренты, государственных чиновников и т. д.) Mal-thus. X, 43 [94].}

[II—-4] Как мы видели, деньги, когда они в качестве чего-то самостоятельного выходят из обращения и противостоят ему, представляют собой отрицание (отрицательное единство) своего

определения как средства обращения и своего определения как меры [lvii].

Мы уже выяснили следующее:

Во-первых. Деньги, это — отрицание средства обращения как такового, монеты. Но вместе с тем они содержат ее как свое определение: отрицательно, поскольку они всегда могут быть превращены в монету, положительно — как мировая монета; но в качестве последней они безразличны к определению формы, и по существу они — товар как таковой, вездесущий товар, не зависящий от местонахождения. Это безразличие выражается двояко: прежде всего в том, что деньги теперь являются деньгами только как золото и серебро, а не как знак, не в форме монеты. Поэтому стоимость имеет не отделка, которую государство придает деньгам в монете, а только ее металлическое содержание. Даже во внутренней торговле монета имеет лишь временную стоимость, локальную,

«ибо она не более полезна тому, кто ею обладает, чем тому, кто обладает товарами, которые должны быть куплены на эту монету» [Шторх, там же, стр. 175].

Чем более всесторонне внутренняя торговля обусловливается внешней торговлей, тем больше исчезает также стоимость этой отделки: в частном обмене она не существует, а выступает лишь как налог. Далее: для золота и серебра, как такого всеобщего товара, как мировой монеты, возвращение к исходному пункту, вообще обращение как таковое, не обязательно. Пример: Азия и Европа. Отсюда жалобы приверженцев монетарной системы на то, что у язычников деньги исчезают, не притекают обратно (см. Мисселдена[95], около 1600 г.). Чем больше внешнее обращение обусловливается и охватывается внутренним, тем больше мировая монета как таковая поступает в обращение (кругооборот). Эта более высокая ступень нас здесь еще не касается, она еще не содержится в том простом отношении, которое мы здесь рассматриваем.

Во-вторых. Деньги представляют собой отрицание самих себя как всего лишь реализации цен товаров, при которой существенно важным всегда остается особенный товар. Наоборот, деньги становятся ценой, реализованной в самой себе, и в качестве таковой — материальным представителем богатства, равно как всеобщей формой богатства по отношению ко всем товарам как лишь особенным субстанциям последнего; однако, в-третьих, деньги отрицаются и в том определении, в котором они — лишь мера меновых стоимостей. Как всеобщая форма богатства и как его материальный представитель деньги уже не являются идеальной мерой чего-то иного, меновых стоимостей. Ибо они сами — адекватная действительность меновой стоимости, и они являются таковой в своем металлическом бытии. Определение меры должно быть здесь положено в них самих. Деньги оказываются своей собственной единицей, и мерой их стоимости, мерой денег как богатства, как меновой- стоимости, является то количество, которое они сами собою представляют, та или другая численность определенной массы их самих, служащей единицей. Для денег как меры численность их была безразлична; для денег как средства обращения безразлична была их материальность, материя денежной единицы; для денег в этом третьем определении существенна численность их как определенной материальной массы. Если иметь в виду деньги в качестве всеобщего богатства, то в них уже нет никакого различия, кроме количественного. Деньги представляют большее или меньшее количество всеобщего богатства, в зависимости от того, находится ли в руках того или другого человека большая или меньшая численность их как определенной массы этого богатства.

Если деньги — всеобщее богатство, то человек тем богаче, чем больше у него денег, и единственный важный процесс как для отдельного индивида, так и для наций есть накопление денег. По своему определению деньги здесь выступали как деньги, выходящие из обращения. Теперь это изъятие денег из обращения и накопление их выступают как существенный объект жажды обогащения и как существенный процесс обогащения. В золоте и серебре я обладаю всеобщим богатством в его чистой форме, и чем больше золота и серебра я накопляю, тем больше присваиваю себе всеобщего богатства. Если золото и серебро — представители всеобщего богатства, то как определенные количества они представляют его лишь в определенной степени, которая способна к расширению до неопределенных пределов. Это накопление золота и серебра, которое представляется как повторяющееся изъятие их из обращения, есть вместе с тем оберегание всеобщего богатства от обращения, в процессе которого оно постоянно теряется, обмениваясь на какое-нибудь особенное богатство, исчезающее в конце концов в потреблении.

У всех древних народов накопление золота и серебра первоначально является привилегией жрецов и царей, ибо иметь бога и царя товаров подобает лишь богам и царям. Только они достойны обладать богатством как таковым. Это накопление, с одной стороны, — только выставление напоказ изобилия, т. е. богатства как какой-то необычайной праздничной вещи; для даров храмам и их богам; для предметов искусства общественного назначения; наконец, как обеспечение на случай чрезвычайной нужды, для закупок оружия и т. д. Позднее накопление становится у древних политикой. Государственная казна, как резервный фонд, и храм суть первоначальные банки, где хранится эта святая святых. Собирание и накопление денег получает свое последнее развитие в современных банках; но здесь [II—5] — с дальнейшим, более развитым определением. С другой стороны, у частных лиц — накопление как оберегание богатства в его чистой форме от превратностей внешнего мира; в этой форме богатство может быть зарыто и т. д., словом — оно вступает здесь в совершенно тайную связь с индивидом. Это еще и сейчас в широком историческом масштабе имеет место в Азии. Повторяется при всех потрясениях, войнах и т. д. в буржуазном обществе, которое в этих случаях возвращается к варварскому состоянию. Точно так же накопление золота и т. д. в качестве украшения и предмета роскоши у полуварваров. Но и в наиболее развитом буржуазном обществе очень значительная и все возрастающая часть золота изымается из обращения как предмет роскоши (см. Джейкоба[96] и т. д.).

Так как золото является представителем всеобщего богатства, то именно сохранение его у себя, когда оно не пускается в обращение и не употребляется на удовлетворение отдельных потребностей, есть доказательство богатства индивидов, и по мере того, как деньги развиваются в своих различных определениях, — т. е. по мере того, как богатство как таковое становится всеобщим мерилом стоимости индивида, — развивается стремление выставить его напоказ, развивается выставление напоказ золота и серебра как представителей богатства; подобно тому, как, например, г-н фон Ротпшльд вывесил в качестве своего достойного герба, насколько мне известно, две банкноты по 100000 ф. ст., вставленные в рамку. Выставление напоказ золота и т. д. у варваров есть лишь более наивная форма этого современного выставления напоказ богатства, ибо оно в мень-шей степени относится к золоту как деньгам. Здесь [у варваров] еще просто блеск золота. Там [у Ротшильда] рефлектированная суть дела. Суть заключается в том, что золотом не пользуются как деньгами; здесь важна форма, противоположная обращению.

Золото и серебро люди стали накоплять раньше, чем все другие товары:

1) вследствие преходящего характера последних. Металлы сами по себе олицетворяют долговечность по сравнению с другими товарами, их охотно накопляли также уже из-за их сравнительно большей редкости и исключительного характера как орудий производства par excellence [lviii]. В свою очередь благородные металлы, как неокисляемые в воздухе и т. д., более долговечны, чем неблагородные металлы. У других товаров преходяща именно их форма; но как раз эта форма и придает им меновую стоимость, между тем как их потребительная стоимость состоит в уничтожении этой формы, в потреблении. В деньгах же их субстанция, их материальность есть сама та форма, в которой они представляют богатство. Если деньги выступают как всеобщий товар повсеместно, в пространственном отношении, то теперь они выступают как всеобщий товар также и во временном отношении. Деньги сохраняются как богатство во все времена. Специфическая долговечность денег. Деньги — сокровище, которого не ест ни тля, ни ржа[97]. Все товары — лишь преходящие деньги, деньги — непреходящий товар. Деньги — вездесущий товар, товар — лишь местные деньги. Накопление, однако, по существу своему есть процесс, протекающий во времени. В этом смысле Петти говорит:

«Великий и конечный результат торговли — не богатство вообще, а по преимуществу изобилие серебра, золота и драгоценностей, которые непреходящи и не столь изменяемы, как другие товары, и представляют собой богатство во все времена и повсеместно. Изобилие вина, зерна, птицы, мяса и т. д. есть богатство, но богатство только hic et nunc [lix]. Поэтому производство таких товаров и результаты такой торговли, которые обеспечивают страну золотом и серебром, выгоднее чего-либо иного» [Petty. Several Essays in Political Arithmetick. London, 1699, стр. 178—179]. «Если деньги путем налога отнимаются у того, кто их проедает или пропивает, и передаются тому, кто употребляет их на мелиорацию, рыболовство, горное дело, на мануфактуры или даже на одежду, то для общества это всегда представляет выгоду, ибо даже одежда не столь преходяща, как еда; если на украшение жилья, то выгода несколько большая; при постройке домов — еще значительнее; при мелиорации, разработке рудников, рыболовстве — еще значительнее; всего выгоднее, когда деньги пускают в ход с целью привлечь в страну золото и серебро, так как только эти вещи непреходящи и ценятся всегда и всюду как богатство» [там же, стр. 195—196].

Так пишет автор XVII века. Мы видим, что накопление золота и серебра получает истинный стимул вместе с распространением взгляда на золото и серебро как на материального представителя и на всеобщую форму богатства. Культ денег порождает свой аскетизм, свою самоотверженность, свое самопожертвование — бережливость и скупость, презрение мирских, временных и преходящих наслаждений, погоню за вечным сокровищем. Отсюда связь английского пуританизма, а также голландского протестантизма с деланием денег. Один автор в начале XVII века (Мисселден) весьма простодушно выражает это обстоятельство следующим образом:

«Естественным предметом торговли является товар, а искусственным — деньги... Хотя деньги и во природе вещей, и по времени появляются после товара, но в настоящее время они на практике получили первенствующее значение». Он сравнивает товар и деньги с двумя сыновьями древнего Иакова, который «правую руку возложил на младшего сына, а левую — на старшего»[98] ([Misselden.] Free Trade. London, 1622, стр. 7).

«Мы потребляем у себя в слишком большом изобилии вина из Испании, Франции, Рейнской провинции, Леванта, с островов; изюм из Испании, коринку из Леванта, линобатист из Геннегау [lx] и Нидерландов, шелковые изделия из Италии, сахар и табак из Вест-Индии, пряности из Ост-Индии; все это нам не так уж необходимо и, тем не менее, покупается на звонкую монету... Если бы поменьше продавалось иностранных и побольше отечественных продуктов, то излишек в форме золота и серебра с необходимостью притекал бы к нам в качестве сокровища» (там же, стр. 12, 13).

Современные экономисты в общей части своих трудов по политической экономии, разумеется, насмехаются над подобными суждениями. Однако если принять во внимание ту робость, которая обнаруживается в особенности в учении о деньгах, и тот панический страх, с которым люди практической жизни следят за отливом и приливом золота и серебра в периоды кризисов, то оказывается, что деньги в том определении, в котором их с наивной односторонностью рассматривали сторонники монетарной и меркантилистской системы, вполне еще сохраняют свои права не только в представлении, но и как реальная экономическая категория.

[II—6] Противоположное воззрение, выражающее действительные потребности производства в противовес этой верховной власти денег, всего ярче выступает у Буагильбера (см. поразительные выдержки в моей тетради[99] ).

2) Накопление других товаров, независимо от их преходящего характера, в двояком отношении существенно отличается от накопления золота и серебра, которые здесь тождественны деньгам. С одной стороны, накопление других товаров носит характер накопления не богатства вообще, а богатства особенного, и поэтому само есть тот или иной особенный акт произ-. водства, при котором дело не сводится к простому накоплению. Накопление хлеба требует особых приспособлений и т. д. Накопление овец еще не превращает меня в пастуха; накопление рабов или земли делает необходимыми отношения господства и подчинения и т. д. Все это требует, стало быть, отличных от простого накопления, от простого умножения богатства действий и определенных отношений. С другой стороны, чтобы реализовать накопленный товар как всеобщее богатство, чтобы присваивать себе богатство во всех его особенных формах, я должен торговать накопленными мною особенными товарами, стать хлеботорговцем, скототорговцем и т. д. Деньги как всеобщий представитель богатства избавляют меня от этого.

Накопление золота и серебра, денег, есть первое в истории появление собирания капитала и первое мощное средство для этого собирания; но как таковое оно еще не есть накопление капитала. Для этого необходимо, чтобы, обратное вступление накопленного в обращение само было моментом и средством накопления.

Деньги в своем последнем, завершающем определении теперь выступают со всех сторон как такое противоречие, которое само себя уничтожает, которое ведет к собственному уничтожению. Деньгам как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств. Они — чистая абстракция последних; поэтому, если их удерживают в такой форме, они — всего лишь фантазия. Там, где богатство кажется существующим в совершенно материальной, осязательной форме как таковой, оно имеет свое существование лишь в моей голове, оно — чистая химера. Мидас[100]. С другой стороны, как материальный представитель всеобщего богатства, деньги реализуются лишь благодаря тому, что снова бросаются в обращение и исчезают при обмене на отдельные особенные виды богатства. Они остаются в процессе обращения в качестве средства обращения; но для накопляющего индивида они потеряны, и это исчезновение есть единственно возможный способ использовать их как богатство. Уничтожение накопленного в отдельных актах потребления есть его реализация. Теперь деньги опять могут быть накоплены другими индивидами, но тогда тот же процесс начинается снова. Я могу действительно утвердить их бытие для меня только тем путем, что отдаю их как всего лишь бытие для других. Если я хочу удержать их у себя, то они незаметно превращаются всего лишь в призрак действительного богатства.

Далее: умножение денег путем их накопления, то обстоятельство, что их собственное количество есть мера их стоимости, оказывается опять-таки ложным. Если остальные богатства не накопляются, то сами деньги теряют свою стоимость в той мере, в какой они накопляются. То, что представляется их увеличением, на самом деле есть их уменьшение. Их самостоятельность является только видимостью; их независимость от обращения состоит лишь в оглядке на это обращение, представляющей собой зависимость от него.

Деньги выдают себя за всеобщий товар, но, ввиду своей натуральной особенности, они в свою очередь являются некоторым особенным товаром, стоимость которого зависит от спроса и предложения и изменяется вместе с изменением их специфических издержек производства. И так как деньги сами воплощаются в золоте и серебре, то во всякой действительной форме им присущ односторонний характер, так что, когда один из этих металлов выступает как деньги, то другой — как особенный товар, и vice versa [lxi], и таким образом каждый из них выступает в обоих определениях.

Как абсолютно надежное, совершенно независимое от моей индивидуальности богатство, деньги вместе с тем представляют собой нечто совершенно внешнее по отношению ко мне, абсолютно ненадежное, нечто такое, что может быть отделено от меня в результате любой случайности. Точно так же определения денег в качестве меры, в качестве средства обращения и в качестве денег как таковых совершенно противоречат друг другу. Наконец, в последнем определении деньги противоречат сами себе еще и потому, что они должны представлять стоимость как таковую, а на деле представляют лишь некое идентичное количество [золота или серебра] изменяющейся стоимости. Поэтому деньги как завершенная меновая стоимость уничтожают самих себя.

Как всего лишь мера деньги уже подвергнуты отрицанию в них самих как средстве обращения; как средство обращения и как мера они подвергнуты отрицанию в них самих как деньгах. Таким образом, отрицание денег в этом последнем определении есть вместе с тем отрицание их в обоих первых определениях. Поэтому при отрицании денег как всего лишь всеобщей формы богатства они должны реализовываться в особенных субстанциях действительного богатства; но действительно оправдывая таким путем свое значение материального представителя совокупного богатства, деньги вместе с тем должны сохранять себя как всеобщую форму. Их вхождение в обращение должно само быть моментом их пребывания у себя, а их пребывание у себя должно быть вхождением в обращение. Это значит, что как реализованная меновая стоимость деньги должны быть положены вместе с тем как такой процесс, в котором меновая стоимость реализуется. Вместе с тем деньги представляют собой отрицание самих себя как чисто вещной формы, как такой формы богатства, которая имеет внешний и случайный характер по отношению к индивидам. Деньги должны, наоборот, выступать как производство богатства, а богатство — как результат отношений индивидов друг к другу в процессе производства.

Таким образом, меновая стоимость определена теперь уже не как простая вещь, для которой обращение есть лишь внешнее движение или которая существует как индивидуальный предмет в какой-нибудь особенной материи, — а как процесс, как отношение к самой себе через процесс обращения. С другой стороны, и само обращение уже не есть только простой процесс обмена товаров на деньги и денег на товары, уже не есть только посредствующее движение, существующее для того, чтобы реализовывать цены различных товаров, приравнивать их друг к другу как меновые стоимости, движение, в котором вне обращения оказываются и товар, и деньги: 1) предпосланная обращению меновая стоимость, окончательное изъятие товара для потребления, т. е. уничтожение меновой стоимости, и 2) изъятие денег из обращения, приобретение меновой стоимостью самостоятельности по отношению к субстанции меновой стоимости, что опять-таки является лишь другой формой уничтожения меновой стоимости.

Сама меновая стоимость, но теперь уже не [II—7] меновая стоимость вообще, а строго определенная меновая стоимость, должна, в качестве предпосылки, выступать как положенная обращением, а в качестве положенной обращением — как предпосланная последнему. Процесс обращения должен выступать равным образом и как процесс производства меновых стоимостей. Это, таким образом, с одной стороны, обратный переход меновой стоимости в труд, а с другой стороны — обратный переход денег в меновую стоимость; эта последняя, однако, теперь положена в углубленном определении. При обращении предполагается определенная цена, и обращение в виде денег полагает эту цену лишь формально. Определенность самой меновой стоимости, или мера цен, должна теперь в свою очередь выступать как акт обращения. Положенная таким образом, меновая стоимость есть капитал, а обращение положено вместе с тем как акт производства.

Добавить к предыдущему:

В обращении, выступающем как денежное обращение, всегда предполагается одновременность обоих полюсов обмена. Однако может возникнуть разновременность существования товаров, подлежащих обмену. В самой природе взаимных поставок может быть заложено то, что поставка совершается сегодня, а встречное исполнение обязательства может быть совершено лишь через год и т. д.

«В большинстве сделок», — говорит Сениор, — «только одна из договаривающихся сторон располагает вещью в готовом виде и одалживает ее; и для того чтобы обмен состоялся, приходится тотчас же ее передать другой стороне под тем условием, что эквивалент будет получен только впоследствии. Но так как стоимость всех вещей по прошествии определенного времени меняется, то в качестве средства платежа берется такая вещь, стоимость которой меняется меньше всего, которая дольше всего сохраняет данную среднюю способность покупать вещи». Так деньги становятся «выражением или представителем стоимости» (Senior. Principes fondamen-taux de l'économie politique, tires de leçons édites et inédites. Paris, 1836, стр. 116, 117).

Согласно этому мнению, последнее определение денег ничем не связано с предыдущим. Однако это мнение ошибочно. Лишь тогда, когда деньги становятся самостоятельным представителем стоимости, сделки начинают оцениваться уже, например, не в тех или иных количествах зерна или в подлежащих выполнению повинностях. (Последнее, например, есть обычное явление при ленной системе.) Когда г-н Сениор говорит, что деньги обладают «более длительной средней способностью» сохранять свою стоимость, то это — всего лишь его рефлексия. Фактом является то, что всеобщим материалом контрактов («всеобщим товаром контрактов», как говорит Бейли[101]) деньги служат именно в качестве всеобщего товара, в качестве «представителя всеобщего богатства» (как говорит Шторх[102]), в качестве получившей самостоятельное бытие меновой стоимости. Деньги должны быть уже весьма развиты в двух первых своих определениях для того, чтобы универсальным образом выступать в этой роли в третьем определении. Тут, действительно, оказывается, что, хотя количество денег может оставаться совершенно неизменным, стоимость их изменяется; что вообще деньги, как определенное количество, подвержены общей изменчивости всех стоимостей. Здесь дает себя знать природа денег как особого товара в противовес их всеобщему определению. Для денег как меры это изменение стоимости безразлично, ибо

«два различных отношения к одному и тому же мерилу могут быть одинаково хорошо выражены как с помощью изменяющегося мерила, так и с помощью постоянного» [103].

Для денег как средства обращения это изменение стоимости также безразлично, ибо количество их как средства обращения положено мерой. Но для денег как денег, какими они выступают в контрактах, изменение их стоимости имеет существенное значение, как и вообще в этом определении присущие деньгам противоречия вылезают наружу.

В виде особых разделов надо добавить:

1) Деньги как монета. Весьма кратко о монетном деле. 2) Исторические данные об источниках добывания золота и серебра. Открытие их и т. д. История их добывания. 3) Причины изменений стоимости благородных металлов, а поэтому и металлических денег; влияние этих изменений на промышленность и на различные классы. 4) Прежде всего: количество средств обращения в связи с повышением и падением цен (XVI век, XIX век). Но при этом надо также рассмотреть, какое влияние увеличение количества средств обращения оказывает на деньги как меру. 5) Об обращении: скорость, необходимое количество, влияние обращения; более развитое и менее развитое обращение и т. д. 6) Разлагающее влияние денег.

(Это надо добавить к предыдущему.) (Сюда поместить специфически экономические исследования.)

(Удельный вес золота и серебра, то, что они содержат большой вес в сравнительно малом объеме по сравнению с другими металлами, повторяется в мире стоимостей таким образом, что они содержат большую стоимость (большое рабочее время) в относительно малом объеме. Овеществленное в золоте или серебре рабочее время, меновая стоимость, есть удельный вес товара. Это обстоятельство делает благородные металлы особенно пригодными для обслуживания обращения (так как значительную стоимость можно носить при себе в кармане) и для накопления, так как большую стоимость можно сберечь и накопить в небольшом месте. Золото при этом не видоизменяется во время накопления, как видоизменяется железо, свинец и т. д. Оно остается тем, что оно есть.)

«Если бы Испания никогда не владела рудниками Мексики и Перу, то ей никогда не понадобился бы хлеб из Польши» (P. Ravenstone. Thoughts on the Funding System, and its Effects. London, 1824, стр. 20).

«Они имеют одни мысли и передают силу и власть свою зверю... И никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя зверя, или число имени его» (Апокалипсис. Вульгата [104]).

«Цену товаров конституируют соотносительные количества товаров, отпускаемые друг за друга» (Н. Storch. Cours d'économie politique. Tome I. Paris, 1823, стр. 72).

«Цена есть определенная степень меновой стоимости» (там же, стр. 73).

Как мы видели, в простом обращении как таковом (в меновой стоимости, рассматриваемой в ее движении) взаимное действие индивидов друг на друга по своему содержанию есть лишь заинтересованность каждого индивида в удовлетворении своих потребностей, а по форме — обмен, приравнивание (установление эквивалентов); поэтому и собственность положена здесь еще только как присвоение продукта труда посредством труда и продукта чужого труда посредством собственного труда, поскольку продукт собственного труда покупается чужим трудом. Собственность на чужой труд опосредствована эквивалентом собственного труда. Эта форма собственности — точно так же, как свобода и равенство — положена в этом простом отношении. В дальнейшем развитии меновой стоимости это коренным образом изменится, и в конце концов окажется, что частная собственность на продукт собственного труда тождественна с разрывом между трудом и собственностью, так что труд будет создавать чужую собственность, а собственность — распоряжаться чужим трудом.

[III.] ГЛАВА О КАПИТАЛЕ

[105]

[Отдел первый.] ПРОЦЕСС ПРОИЗВОДСТВА КАПИТАЛА

[А)] ПРЕВРАЩЕНИЕ ДЕНЕГ В КАПИТАЛ

[1) ПРОСТОЕ ОБРАЩЕНИЕ ТОВАРОВ В СИСТЕМЕ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА. БУРЖУАЗНОЕ РАВЕНСТВО И БУРЖУАЗНАЯ СВОБОДА]

[II—8] Что особенно затрудняет понимание денег в их полной определенности как денег — эту трудность политическая экономия пытается обойти тем, что одно из определений денег она забывает ради другого и когда ей предъявляют одно определение, она апеллирует к другому, — так это то, что здесь общественное отношение, определенное отношение индивидов друг к другу выступает как металл, как камень, как чисто телесная вещь, существующая вне индивидов, как вещь, которую, как таковую, находят в природе и у которой определение формы становится неотличимым от ее природного существования. Золото и серебро сами по себе не деньги. Природа не создает денег, так же как она не создает вексельный курс или банкиров[106]. В Перу и Мексике золото и серебро не служили деньгами, хотя они встречались в виде украшений и хотя там существовала развитая система производства. Быть деньгами не является природным свойством золота и серебра, и поэтому оно совершенно не известно физику, химику и т. д., как таковым. Но деньги — это непосредственно золото и серебро. В деньгах, рассматриваемых в качестве меры, еще превалирует определение формы; еще в большей степени оно превалирует в деньгах, фигурирующих в качестве монеты, где это проявляется также и внешним образом в чеканке монеты; но в третьем определении денег, т. е. в их завершении, когда бытие денег в качестве меры и монеты выступает лишь как функции денег, всякое определение формы исчезло, или оно непосредственно совпадает с их бытием в качестве металлов. В золоте и серебре отнюдь не обнаруживается, что их назначение быть деньгами представляет собой лишь результат общественного процесса; золото (или серебро) есть деньги.

Понимание золота и серебра в качестве денег тем труднее, что их непосредственная потребительная стоимость для живого индивида никак не связана с этой их ролью и что вообще в них, как воплощении чистой меновой стоимости, стерто всякое воспоминание о потребительной стоимости в отличие от меновой стоимости. Поэтому здесь во всей своей чистоте выступает наружу основное противоречие, содержащееся в меновой стоимости и в соответствующем ей общественном способе производства. Выше [lxii] уже были подвергнуты критике попытки снять это противоречие тем путем, что деньги лишаются их металлической формы и также и с внешней стороны устанавливаются как нечто обусловленное обществом, как выражение некоторого общественного отношения; последней формой реализации этих попыток была бы форма рабочих денег. Теперь должно стать совершенно ясным, что до тех пор пока сохраняется базис меновой стоимости, все эти попытки представляют собой жалкую стряпню, а иллюзия, будто металлические деньги фальсифицируют обмен, проистекает из полного незнакомства с их природой. С другой стороны, ясно также, что по мере того как растет оппозиция по отношению к господствующим производственным отношениям, а эти последние сами начинают более энергично подталкивать к перемене кожи, — полемика направляется против металлических денег или против денег вообще, как наиболее .поражающего взор, наиболее исполненного противоречий и наиболее резко выраженного явления, в котором система буржуазного производства выступает вполне осязательно. И тогда хотят посредством всяческих фокусов с деньгами устранить те антагонизмы, бросающимся в глаза проявлением которых только и являются деньги. Столь же ясно, что, по мнению этих реформаторов, над деньгами можно было бы произвести кое-какие революционные операции, поскольку при этом кажется, будто нападение на деньги оставляет все остальное в старом виде и только приводит его в порядок. В этом случае бьют по мешку, а имеют в виду осла. Однако пока осел не чувствует ударов по мешку, действительно попадает только мешку, а не ослу. Как только осел почувствует удары, бьют уже осла, а не мешок. Пока операции направлены против денег как таковых, это — всего лишь нападение на следствия, причины которых сохраняются; это есть, стало быть, такое нарушение производительного процесса, которое оставляет нетронутой самую основу, так что эта основа и в дальнейшем обладает силой путем более или менее бурной реакции сделать образовавшееся нарушение всего лишь мимолетным и преодолеть его.

С другой стороны, в определении денежного отношения, поскольку оно до сих пор рассматривалось в его чистой форме и вне связи с более развитыми производственными отношениями, заложено, что в денежных отношениях, взятых в их простом виде, все имманентные буржуазному обществу антагонизмы кажутся погашенными; поэтому буржуазная демократия в еще большей степени, чем буржуазные экономисты (эти, по крайней мере, настолько последовательны, что возвращаются назад к еще более простому определению меновой стоимости и обмена), все снова и снова обращается к денежному отношению в целях апологетики существующих экономических отношений.

В самом деле, коль скоро товар или труд определены еще только как меновые стоимости, а то отношение, в силу которого различные товары ставятся в соотношение друг с другом, определено как обмен этих меновых стоимостей друг на друга, как их приравнивание друг к другу, — индивиды, субъекты, между которыми происходит этот процесс, определяются просто как обменивающиеся. Поскольку во внимание принимается только определение формы, — а это есть экономическое определение, такое определение, в котором индивиды находятся друг с другом в отношении общения, показатель их общественной функции или общественного отношения их друг к другу, — постольку между индивидами не существует абсолютно никакого различия. Каждый из субъектов есть обменивающийся субъект, т. е. каждый находится в том же самом общественном отношении к другому, в каком другой находится к нему. Поэтому их отношение в качестве субъектов обмена есть отношение равенства. Невозможно уловить между ними какое-либо различие, а тем более какую-либо противоположность; между ними нет даже никакого несходства. Далее, товары, которыми они обмениваются, в качестве меновых стоимостей представляют собой эквиваленты или, по крайней мере, считаются таковыми (возможна лишь субъективная ошибка во взаимной оценке, и в случае, если один индивид надувает другого, это происходит не в силу природы той социальной функции, в которой они противостоят друг другу, ибо эта социальная функция — одна и та же; в ней они равны; это происходит лишь в силу природной хитрости, искусства убеждать и т. д., словом, лишь в силу чисто индивидуального превосходства одного индивида над другим. Различие такого рода было бы чисто природным различием, никак не связанным с природой рассматриваемого отношения как такового, и, как будет видно из дальнейшего исследования, это природное различие в результате конкуренции и т. д. даже еще ослабляется и лишается своего первоначального значения.)

Поскольку предметом рассмотрения является чистая форма, экономическая сторона отношения — содержание, существующее вне этой формы, оказывается здесь, собственно говоря, еще совершенно вне политической экономии, или выступает как отличное от экономического природное содержание, о котором можно сказать, что оно еще всецело отделено от экономического отношения, так как оно еще непосредственно с ним совпадает [107], — постольку здесь перед нами вырисовываются только три формально различных момента: субъекты отношения, обменивающиеся, выступающие в одном и том же определении; предметы их обмена, меновые стоимости, эквиваленты, [II—9] которые не только равны, но и категорически должны быть равны и принимаются за равные; наконец, самый акт обмена, опосредствование, в силу которого субъекты как раз и выступают как обменивающиеся, как равные, а их объекты — как эквиваленты, как равные. Эквиваленты представляют собой опредмечивание одного субъекта для других; это значит, что они сами равновелики по стоимости и в акте обмена выявляют себя как равноценные и, вместе с тем, как безразличные по отношению друг к другу. Субъекты в обмене оказываются равноценными друг другу лишь при помощи эквивалентов и выявляют себя как таковые лишь посредством передачи одним другому той предметности, в которой один существует для другого. Так как они являются равноценными друг другу только таким образом, только как владельцы эквивалентов и как люди, выявляющие эту эквивалентность в обмене, то как равноценные они в то же время равнодушны друг к другу; существующие между ними прочие индивидуальные различия их не касаются; они равнодушны ко всем существующим у них прочим индивидуальным особенностям.

Что же касается содержания [процесса обмена], существующего вне акта обмена, акта, представляющего собой как установление, так и подтверждение меновых стоимостей, а также субъектов в качестве обменивающихся, — то этим содержанием, находящимся за пределами экономического определения формы, может быть лишь: 1) природная особенность обмениваемого товара; 2) особая природная потребность обменивающихся, или — если связать то и другое вместе — различная потребительная стоимость обмениваемых товаров. Потребительная стоимость, составляя содержание обмена, находящееся совершенно за пределами его экономического определения, далека, таким образом, от того, чтобы причинять ущерб социальному равенству индивидов; напротив, природное различие между ними она делает основой их социального равенства. Если бы индивид А имел ту же потребность, что и индивид В, и овеществлял свой труд в том же самом предмете, что и индивид В, то между ними не существовало бы никакого отношения; рассматриваемые с точки зрения осуществляемого ими производства, они вовсе не были бы различными индивидами. У обоих есть потребность дышать; для обоих существует воздух в качестве атмосферы; все это не устанавливает между ними никакого социального контакта; как дышащие индивиды они находятся в отношении друг к другу только как природные тела, а не как личности. Только различие их потребностей и неодинаковость осуществляемого ими производства дают повод к обмену и к их социальному приравниванию друг к другу в обмене; это природное различие является поэтому предпосылкой их социального равенства в акте обмена и вообще является предпосылкой того отношения, в которое они вступают между собой как производящие индивиды. Рассматриваемые со стороны этого природного различия, индивид А является владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для В, а В является владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для А. С этой стороны природное различие ставит их взаимно опять в отношение равенства. Но вследствие этого они не равнодушны друг к другу, а дополняют друг друга, нуждаются друг в друге, так что индивид В, будучи объективирован в товаре, представляет потребность для индивида А, и vice versa [lxiii]; так что они находятся друг к другу не только в отношении равенства, но и в общественном отношении.

Но это еще не все. То, что эта потребность одного может быть удовлетворена продуктом другого и vice versa, то, что один может произвести предмет, являющийся потребностью другого, и каждый противостоит другому как владелец объекта, являющегося потребностью другого, — все это доказывает, что каждый индивид в качестве человека выходит за пределы своей собственной особой потребности и т. д. и что они относятся друг к другу как люди; что общая им родовая сущность осознана всеми. К тому же, не бывает, чтобы слоны производили для тигров, вообще чтобы одни животные производили для других. Например, пчелиный рой составляет аu fond [lxiv] лишь одну пчелу, и все пчелы производят одно и то же.

Далее. Поскольку это природное различие индивидов и их товаров[lxv] [108] [109] образует мотив для объединения этих индивидов, для установления общественного отношения между ними как обменивающимися, отношения, в котором они предположены как равные и выявляют себя в качестве равных, — к определению равенства присоединяется еще и определение свободы. Хотя индивид А ощущает потребность в товаре индивида В, он не захватывает этот товар насильно и vice versa, но оба они признают друг друга собственниками, лицами, воля которых пронизывает их товары. Поэтому сюда прежде всего входит юридическое понятие лица и момент свободы, поскольку последняя содержится в этом понятии. Ни один из обменивающихся не захватывает чужой собственности насильно. Каждый передает ее добровольно.

Но и это еще не все: индивид А удовлетворяет потребность индивида В при помощи товара а лишь постольку и лишь потому, что индивид В удовлетворяет потребность индивида А при помощи товара В, и vice versa. Каждый обслуживает другого, чтобы обслужить самого себя; каждый взаимно пользуется другим как своим средством. И то, и другое в сознании обоих индивидов представлено таким образом, что 1) каждый достигает своей цели лишь постольку, поскольку он служит средством для другого; 2) каждый становится средством для другого (бытием для другого) только будучи для себя самоцелью (бытием для себя); 3) взаимозависимость, состоящая в том, что каждый является одновременно и средством, и целью и притом достигает своей цели лишь постольку, поскольку становится средством, и становится средством лишь постольку, поскольку полагает себя в качестве самоцели, что каждый, таким образом, делает себя бытием для другого, будучи бытием для себя, а этот другой делает себя бытием для него, будучи бытием для себя, — эта взаимозависимость есть необходимый факт, предполагаемый в качестве естественного условия обмена, но она, как таковая, безразлична для обоих субъектов обмена и представляет для каждого из них интерес лишь постольку, поскольку она удовлетворяет его собственный интерес как интерес, исключающий чужой интерес, без учета чужого интереса.

Иными словами, общественный интерес, выступающий в качестве мотива всего акта в целом, хотя и признан как факт обеими сторонами, но, как таковой, не является мотивом, а осуществляется, так сказать, лишь за спиной рефлектировавших в самих себя[110] отдельных интересов, за индивидуальным интересом одного, который противоположен интересу другого. С этой последней стороны у индивида еще может в лучшем случае быть утешительное сознание того, что удовлетворение его индивидуального интереса, противоположного интересам других, как раз и является осуществлением снятой [II—10] противоположности, удовлетворением общественного всеобщего интереса. Из самого акта обмена индивид, каждый из индивидов, рефлектирован в себя как исключительный и господствующий (определяющий) субъект обмена. Тем самым дана, стало быть, полная свобода индивида: добровольная сделка; отсутствие насилия с чьей-либо стороны; полагание себя как средства, или как обслуживающего, лишь в качестве средства для того, чтобы установить себя как самоцель, как господствующий и доминирующий фактор; наконец, эгоистический интерес, не осуществляющий никакого вышестоящего интереса; другой индивид тоже признается и осознается как индивид, равным образом осуществляющий свой эгоистический интерес, так что оба знают, что общественный интерес заключается как раз только в двусторонности, многосторонности, обособлении различных сторон, что он есть обмен эгоистических интересов. Всеобщий интерес есть именно всеобщность эгоистических интересов.

Стало быть, если экономическая форма, обмен, полагает всестороннее равенство субъектов, то содержание, субстанция, как индивидуальная, так и вещественная, которая побуждает к обмену, полагает свободу. Таким образом, в обмене, покоящемся на меновых стоимостях, свобода и равенство не только уважаются, но обмен меновыми стоимостями представляет собой производительный, реальный базис всякого равенства и всякой свободы. Как чистые идеи, равенство и свобода представляют собой всего лишь идеализированные выражения обмена меновыми стоимостями; будучи развиты в юридических, политических, социальных отношениях, они представляют собой все тот же базис, но в некоторой другой степени. Это подтвердилось также и исторически. Равенство и свобода в таком понимании прямо противоположны античным свободе и равенству, которые как раз не имеют своей основой развитую меновую стоимость, более того, — они погибают вследствие развития последней. Равенство и свобода в современном понимании предполагают такие производственные отношения, которые еще не существовали в древнем мире; не существовали они также и в средние века. Прямой принудительный труд — вот основа древнего мира; общество покоится здесь на принудительном труде как на существующем фундаменте. Базис средневековья образует труд, сам являющийся привилегией, труд, имеющий значение еще в своей обособленности, а не как труд, вообще производящий меновые стоимости. Труд [в капиталистическом обществе] не является прямым принудительным трудом и не совершается, как в средние века, с оглядкой на нечто общее как на высшее (корпорации). Хотя и верно то, что отношение между обменивающимися с точки зрения мотивов обмена, т. е. природных мотивов, лежащих вне экономического процесса, тоже покоится на известном принуждении, но это отношение, с одной стороны, само означает только безразличие другого человека к моей потребности как таковой, к моей природной индивидуальности, т. е. означает равенство другого со мной и его свободу, которая, однако, в такой же мере является предпосылкой моей свободы. С другой стороны, поскольку меня определяют и насилуют мои собственные потребности, насилие надо мной совершает не нечто чуждое, а лишь моя собственная природа, являющаяся совокупностью потребностей и влечений (иначе говоря, мой интерес, выступающий во всеобщей рефлектированной форме). Но ведь это как раз и есть та сторона, посредством которой я подвергаю принуждению другого, втягиваю его в систему обмена.

Поэтому в римском праве servus [lxvi] правильно определен как человек, который ничего не может приобретать для себя путем обмена (смотри «Institutiones»[111]). Отсюда понятно также, что это право, — хотя оно и соответствует такому состоянию общества, при котором обмен отнюдь не был развит, — все же, поскольку он получил развитие в определенной сфере, могло развить определения юридического лица, а именно обменивающегося индивида, и таким образом (по линии основных определений) могло антиципировать право, пригодное для промышленного общества, и что прежде всего в противовес средневековью оно с необходимостью было выдвинуто на первый план в качестве права восходящего буржуазного общества. Однако само развитие римского права полностью совпадает с разложением римского общественного строя.

Так как только деньги являются реализацией меновой стоимости и так как лишь при развитой системе денежных отношений реализовалась система меновых стоимостей и наоборот, то система денежных отношений действительно может быть только реализацией этой системы свободы и равенства. Деньги в качестве меры лишь придают эквиваленту определенное выражение, делают его эквивалентом также и по форме. В обращении, правда, обнаруживается еще одно различие формы: оба обменивающихся выступают в отличных друг от друга определениях как покупатель и продавец; меновая стоимость выступает один раз как всеобщая в форме денег, другой раз — как особенная в натуральной форме товара, который теперь имеет цену. Однако, во-первых, эти определения сменяют друг друга; далее, само обращение есть не установление неравенства, а только установление равенства, снятие лишь мнимого различия. Неравенство здесь лишь чисто формальное. Наконец, в деньгах, когда сами они обращаются, когда они появляются в руках то одного, то другого и безразличны к тому, где появляться, это равенство выражается даже и вещественно. Поскольку рассматривается процесс обмена, каждый выступает по отношению к другому как владелец денег, как сами деньги. А потому безразличие и равноценность отчетливо представлены в форме вещи. Особые натуральные различия, имевшиеся в товарах, погашены и непрестанно погашаются обращением. Рабочий, покупающий товар на 3 шилл., выступает по отношению к продавцу в той же функции, в той же форме равенства, — в форме 3 шилл., — что и король, покупающий товар на такую же сумму. Всякое различие между ними погашено. Продавец, как таковой, выступает только как владелец товара ценой в 3 шилл., так что оба абсолютно равны; различие здесь только в том, что эти 3 шилл. один раз существуют в виде серебра, другой раз — в виде сахара и т. д.

Может показаться, что в третьей форме денег появляется различие в определении субъектов процесса. Однако поскольку деньги здесь выступают как материал для контрактов, как всеобщий товар контрактов, постольку всякие различия между контрагентами, как раз наоборот, погашены. Когда деньги становятся предметом накопления, кажется, будто субъект здесь [II—11] извлекает из обращения деньги, всеобщую форму богатства лишь потому, что он не извлекает из него на равную сумму товаров. Итак, если один индивид накопляет, а другой — нет, то никто из них не делает этого в ущерб другому. Один пользуется реальным богатством, другой овладевает всеобщей формой богатства. Если один беднеет, а другой обогащается, то это их добрая воля, и это отнюдь не вытекает из самих экономических отношений, из самой экономической связи, в которой они находятся между собой. Даже наследование и подобные ему юридические отношения, увековечивающие возникающие таким путем неравенства, не наносят этим естественным свободе и равенству никакого ущерба. Если первоначальное положение индивида А не находится в противоречии с этой системой, то противоречие это уж конечно не может возникнуть из того, что на место индивида А приходит увековечивающий первоначальное положение индивид В. Напротив, здесь социальное определение приобретает силу за пределами естественных границ жизни индивида: происходит упрочение этого социального определения в противовес случайному действию природы, воздействие которой, как таковое, было бы, наоборот, уничтожением свободы индивида. К тому же, так как в рассматриваемом отношении индивид представляет собой лишь индивидуализацию денег, то в этом качестве он столь же бессмертен, как и деньги, и его представительство через наследников является, наоборот, осуществлением указанного социального определения.

Когда подобный способ понимания выдвигается не в его историческом значении, а используется полемически для опровержения более развитых экономических отношений, при которых индивиды выступают уже не только как обменивающиеся или как покупатели и продавцы, но и как люди, находящиеся в определенных отношениях друг к другу и уже не фигурирующие все без различия в одной и той же определенности, — то это все равно, как если бы кто-нибудь захотел утверждать, что не существует никакого различия, а тем более противоположности и противоречия между природными телами, потому что они, будучи взяты, например, в определении тяжести, все имеют тяжесть и потому одинаковы; или одинаковы потому, что все они существуют в пространстве трех измерений. Саму меновую стоимость здесь также фиксируют в ее простой определенности, в противовес ее более развитым антагонистическим формам. Будучи рассматриваемы в ходе развития науки, эти абстрактные определения как раз выступают первыми и наиболее скудными, как это отчасти с ними бывает и в истории; более развитое выступает как более позднее. В существующем буржуазном обществе, взятом в его совокупности, это полагание товаров в качестве цен, их обращение и т. д. выступают как поверхностный процесс, между тем как в глубине, под ним, протекают совершенно иные процессы, в которых эти кажущиеся равенство и свобода индивидов исчезают.

С одной стороны, забывают, что предполагание меновой стоимости в качестве объективной основы всей производственной системы в целом с самого начала уже заключает в себе принуждение индивида; что его непосредственный продукт не есть продукт для него, а становится таковым лишь в общественном процессе и вынужден принимать эту всеобщую и все же внешнюю форму; что индивид теперь только и существует как производитель меновой стоимости (тем самым уже дано полное отрицание его природного существования: индивид, стало быть, целиком определен обществом); что эта предпосылка предполагает, далее, разделение труда и т. д., где индивид поставлен уже в иные отношения, чем отношения просто обменивающихся, и т. д. Забывают, следовательно, что предполагание меновой стоимости не только никоим образом не вытекает ни из воли, ни из непосредственной природы индивида, но является исторической предпосылкой и уже полагает наличие индивида как индивида, определяемого обществом.

С другой стороны, забывают, что те более высокие формы, в которых теперь существуют обмен и реализующиеся в нем производственные связи, отнюдь не застревают на этой простой определенности, где самое высшее различие, до которого доходит дело, является формальным, а потому и безразличным.

Наконец, не замечают того, что уже в простом определении меновой стоимости и денег в скрытом виде содержится противоположность заработной платы и капитала и т. д. Таким образом, вся эта премудрость [буржуазных апологетов] сводится к тому, чтобы застрять на простейших экономических отношениях, которые, будучи взяты самостоятельно, представляют собой чистые абстракции, а в реальной действительности, напротив, опосредствуются глубочайшими противоположностями и отображают только ту сторону действительности, в которой выражение этих противоположностей затушевано.

Вместе с тем здесь обнаруживается также глупость тех социалистов (в особенности французских, которые хотят доказать, будто социализм представляет собой осуществление идей буржуазного общества, провозглашенных французской революцией), которые доказывают, что обмен, меновая стоимость и т. д. первоначально (во времени) или по своему понятию (в их адекватной форме) представляют собой систему всеобщей свободы и всеобщего равенства, но были искажены посредством денег, капитала и т. д. Или же они утверждают, что история до сих пор делала лишь неудачные попытки осуществить свободу и равенство соответствующим их истинной природе образом, а вот теперь они, как например Прудон, открыли именно то, что нужно, благодаря чему подлинная история этих отношений должна быть поставлена на место их ложной истории. На это им следует ответить, что меновая стоимость или, при более детальном рассмотрении вопроса, система денежных отношений действительно является системой равенства и свободы, а то, что при более детальном развитии этой системы противодействует равенству и свободе и нарушает их, представляет собой нарушения, имманентные этой системе: это как раз и есть осуществление равенства и свободы, оказывающихся на деле неравенством и несвободой. Пожелание, чтобы меновая стоимость не развивалась в капитал или чтобы труд, производящий меновую стоимость, не развивался в наемный труд, столь же благонамеренно, сколь и глупо. От буржуазных апологетов указанных господ отличает, с одной стороны, ощущение противоречий, которые заключает в себе эта система; с другой стороны — утопизм, непонимание необходимого различия между реальной и идеальной структурой буржуазного общества и вытекающее отсюда желание предпринять совершенно излишнее дело: реализовать теперь само идеальное выражение, которое на деле является всего лишь поверхностным изображением этой реальности.

[II—12] Пошлая аргументация, выдвигаемая против этих социалистов со стороны выродившейся новейшей политической экономии [lxvii], которая доказывает, что экономические отношения всюду выражают одни и те же простые определения, а потому и всюду выражают равенство и свободу, входящие в простое определение обмена меновых стоимостей, — целиком и полностью сводится к детской абстракции. Например, отношение капитала и процента сводится ею к обмену меновых стоимостей. Итак, позаимствовав сначала из обыденного опыта то положение, что меновая стоимость существует не только в этой простой определенности, но также и в существенно отличной определенности капитала, указанная политическая экономия сводит затем капитал снова к простому понятию меновой стоимости, а процент, в котором уже выражено определенное отношение капитала как такового, она также вырывает из этой определенности и отождествляет с меновой стоимостью; она абстрагируется от всего капиталистического отношения в его специфической определенности и возвращается назад к неразвитому отношению обмена товара на товар. Раз я абстрагируюсь от всего того, что отличает конкретное от его абстракции, то, разумеется, конкретное превращается в абстракцию и ничем от нее не отличается. Тем самым все экономические категории, представляют собой лишь иные и еще раз иные названия для всё одного и того же отношения, и эта грубая неспособность улавливать реальные различия выдается затем за выражение чистого common sense[lxviii] как такового. «Экономические гармонии» г-на Бастиа [112] и сводятся аи fond к тому, что существует одно-единственное экономическое отношение, принимающее различные наименования, или что имеет место различие только в названиях. Сведение это не является научным хотя бы даже формально, когда все сводилось бы к некоторому действительному экономическому отношению путем отбрасывания того различия, в котором заключается развитие; нет, здесь отбрасывают то одну, то другую сторону, чтобы то с одной, то с другой стороны сконструировать некое тождество.

Например, по Бастиа, заработная плата есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. (Экономическая форма как таковая здесь, как уже было отмечено выше, отброшена.) Прибыль, по Бастиа, тоже есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. Значит, заработная плата и прибыль тождественны, и если первую оплату называют заработной платой, а вторую — прибылью, то, прежде всего, это нечеткость речи. Далее рассматриваются прибыль и процент. В прибыли, по Бастиа, оплата услуги подвержена игре случая, в проценте она фиксирована. Стало быть, так как в заработной плате, говоря относительно, оплата услуги фиксирована, тогда как в прибыли, в противоположность труду, она подвержена игре случая, то отношение между процентом и прибылью то же самое, что и между заработной платой и прибылью, а это, как мы видели, представляет собой обмен эквивалентов. Противники[113] этой пошлятины (получающейся оттого, что ее авторы в тех случаях, когда в экономических отношениях выражена противоположность, возвращаются от этих отношений к таким отношениям, в которых эта противоположность заложена еще только в скрытом виде и затушевана) ловят ее проповедников на слове и доказывают, что, например, капитал и процент — это не просто обмен, так как капитал не замещается здесь эквивалентом, но после того как владелец капитала 20 раз съел этот эквивалент в форме процента, он все еще сохраняет его в форме капитала и может снова обменять его на 20 новых эквивалентов. Отсюда нудный спор, в котором одна сторона утверждает, что между развитой и неразвитой меновой стоимостью нет никакой разницы, а другая — что, к сожалению, эта разница существует, но по справедливости не должна была бы существовать.

[2) КАПИТАЛ КАК ГОСПОДСТВУЮЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]

Деньги как капитал — это такое определение денег, которое выходит за пределы их простого определения как денег. Деньги как капитал можно рассматривать как более высокую реализацию денег, подобно тому как можно сказать, что обезьяна развивается в человека. Однако в таком случае более низкая форма выступает в качестве носителя более высокой формы, доминирующего над ней. Как бы то ни было, деньги как капитал отличаются от денег как денег. Это новое определение нужно разобрать. С другой стороны, капитал как деньги кажется возвращением капитала к более низкой форме. Но это есть лишь полагание капитала в такой особенности, которая, как некапитал, существует уже до него и составляет одну из его предпосылок. При всех позднейших отношениях снова встречаются деньги, но тогда они функционируют уже не как простые деньги. Если, как в данном случае, дело прежде всего идет о том, чтобы проследить развитие денег вплоть до их совокупного целого в виде денежного рынка, то развитие других отношений при этом предполагается и время от времени должно включаться в исследование. Так, в данном случае, прежде чем нерейти к особенности капитала как денег, нужно рассмотреть общее определение капитала.

Если я скажу, подобно, например, Сэю[114], что капитал есть сумма стоимостей, то этим я скажу только, что капитал равен меновой стоимости. Всякая сумма стоимостей есть определенная меновая стоимость, и всякая меновая стоимость есть некоторая сумма стоимостей. Путем простого сложения я не могу от меновой стоимости прийти к капиталу. В простом накоплении денег, как мы видели, еще нет отношения капитализации.

Только в так называемой розничной торговле, в повседневном обороте буржуазной жизни, как он протекает непосредственно между производителями и потребителями, в мелочной торговле, при которой целью одной из сторон является обмен товара на деньги, а целью другой стороны обмен денег на товар для удовлетворения индивидуальных потребностей, — только в этом движении, происходящем на поверхности буржуазного мира, движение меновых стоимостей, их обращение протекает в чистом виде. И рабочий, покупающий каравай хлеба, и миллионер, покупающий такой же каравай, выступают в этом акте лишь как простые покупатели, точно так же как лавочник по отношению к ним выступает лишь как продавец. Все другие определения здесь погашены. Как содержание их покупок, так и объем их представляются для этого определения формы [III—13] совершенно безразличными.

Если в теории понятие стоимости предшествует понятию капитала, но, с другой стороны, в свою очередь предполагает в качестве условия своего чистого развития способ производства, основанный на капитале, то это имеет место и в практике. Поэтому экономисты неизбежно рассматривают в одних случаях капитал в качестве творца стоимости, в качестве источника последней, а в других — предполагают стоимость для объяснения образования капитала, а сам капитал изображают всего лишь как сумму стоимостей в некоторой определенной функции. Существование стоимости в ее чистоте и всеобщности предполагает такой способ производства, при котором отдельный продукт уже перестал быть отдельным продуктом для производителя вообще и, тем более, для отдельного рабочего и без реализации в обращении является ничем. Для того, кто создает некоторую бесконечно малую составную часть аршина ситца, отнюдь не является формальным определением то обстоятельство, что этот аршин представляет собой стоимость, меновую стоимость. Если бы он не создал меновой стоимости, денег, то он вообще ничего бы не создал. Таким образом, само это определение стоимости имеет своей предпосылкой данную историческую ступень общественного способа производства и в свою очередь является отношением, данным вместе с этой ступенью, т. е. историческим отношением.

С другой стороны, отдельные моменты определения стоимости развиваются на более ранних ступенях исторического производственного процесса общества и выступают как результат этого процесса.

Итак, в системе буржуазного общества за стоимостью непосредственно следует капитал. В истории этой системе предшествуют другие системы, образующие материальную основу для менее совершенного развития стоимости. Так как меновая стоимость здесь играет лишь побочную роль по сравнению с потребительной стоимостью, то в качестве реального базиса такого общества выступает не капитал, а отношение земельной собственности. Напротив, современная земельная собственность совершенно не может быть понята, — ибо она не может и существовать, — без капитала как ее предпосылки, и исторически она действительно выступает как обусловленная капиталом, приспособленная им к себе форма предшествующего исторического уклада земельной собственности. Поэтому как раз на развитии земельной собственности и можно проследить постепенную победу и упрочение капитала; вот почему Рикардо, экономист новейшего времени, поставив перед собою цель фиксировать отношения капитала, наемного труда и земельной ренты в их специфической форме, с большим историческим чутьем рассматривал их в границах земельной собственности. Отношение промышленного капиталиста к земельному собственнику выступает как отношение, лежащее вне земельной собственности. Но в качестве отношения современного фермера к получателю земельной ренты оно выступает как отношение, имманентное самой земельной собственности, а земельная собственность выступает уже только как существующая в рамках своего отношения к капиталу. История земельной собственности, которая показала бы постепенное превращение феодального лендлорда в получателя земельной ренты, наследственного полуоброчного и часто несвободного крепостного арендатора в современного фермера, а прикрепленных к земле крепостных и барщинных крестьян в земледельческих батраков, — была бы по существу историей образования современного капитала. Она включала бы в себя отношение к городскому капиталу, к торговле и т. д. Но мы в нашем исследовании имеем дело с уже сложившимся, движущимся на своей собственной основе буржуазным обществом.

Сперва капитал происходит из обращения, а именно из денег как своего исходного пункта. Мы видели [lxix], что деньги, вступающие в обращение и одновременно возвращающиеся из него в самих себя, являются той последней формой, в которой деньги себя отрицают. Вместе с тем это — первое понятие капитала и первая форма его проявления. Деньги подвергли себя отрицанию как деньги, всего лишь растворяющиеся в обращении; но они подвергли себя отрицанию также и как деньги, самостоятельно противостоящие обращению. Это отрицание, будучи взято в целом, в своих положительных определениях, содержит в себе первые элементы капитала. Деньги — первая форма, в которой капитал выступает как таковой. Форма ДТТД означает, что деньги обмениваются на товар, а товар на деньги; это движение, выражающее куплю с целью продажи и образующее определение формы торговли, характеризующее капитал

как торговый капитал, встречается в самых ранних укладах экономического развития; это — первое движение, при котором меновая стоимость как таковая образует содержание, представляет собой не только форму, но и свое собственное содержание. Движение это может протекать внутри таких народов и между такими народами, у которых меновая стоимость отнюдь еще не стала предпосылкой для осуществляемого ими производства. Движение это охватывает только излишки продукта их производства, направленного на удовлетворение непосредственных нужд, и протекает лишь на границах между такого рода общинами и народами. Как евреи внутри старопольского или вообще средневекового общества, так и целые торговые народы, — например, в древности, а позже ломбардцы, — могут занимать это положение между такими народами, способ производства которых еще не имеет в качестве основной предпосылки меновую стоимость.

Торговый капитал есть всего лишь обращающийся капитал, а обращающийся капитал есть самая первая форма капитала, в которой капитал еще ни в какой мере не стал основой производства. Дальнейшая, более развитая форма — это денежный капитал и денежный процент, ростовщичество, самостоятельное выступление которого тоже относится к ранней ступени развития. Наконец, что касается формы ТДД—Т, где деньги и вообще обращение являются всего лишь средством для обращающегося товара, который, в свою очередь, выходит теперь из обращения и непосредственно удовлетворяет определенную потребность, то эта форма сама является предпосылкой указанного выше первоначального появления торгового капитала. Либо эти предпосылки распределены между различными народами, либо внутри общества торговый капитал как таковой обусловлен только этим обращением, направленным исключительно на потребление. С другой стороны, обращающийся товар, который реализуется только таким путем, что принимает форму другого товара, выходящего из обращения и обслуживающего непосредственные [II—14] потребности, тоже образует первичную форму капитала, существенным образом являющегося товарным капиталом.

Вместе с тем столь же ясно и то, что простое движение меновых стоимостей, как оно имеет место в чистом обращении, никогда не может реализовать капитал. Оно может приводить к извлечению и накоплению денег, но как только деньги снова вступают в обращение, они растворяются в ряде процессов обмена на товары, которые потребляются, а потому деньги улетучиваются, как только исчерпывается их покупательная сила. Точно таким же образом товар, обмененный при посредстве денег на другой товар, выходит из обращения, для того чтобы быть потребленным, уничтоженным. Если же товар в форме денег приобретает самостоятельность по отношению к обращению, то он уже представляет собой только лишенную субстанции всеобщую форму богатства. Так как друг на друга обмениваются эквиваленты, то форма богатства, фиксированная в виде денег, исчезает, когда деньги обмениваются на товар, а содержащаяся в товаре потребительная стоимость исчезает, когда она обменивается на деньги. Посредством простого акта обмена каждый из обоих предметов обмена — товар и деньги — может потерять свое определение в пользу другого только тогда, когда он реализует себя в этом другом. Ни один из них, переходя в другой, не может сохранить свое прежнее определение. Поэтому против софистики буржуазных экономистов, которые приукрашивают капитал, пытаясь свести его к чистому обмену, было выдвинуто противоположное, столь же софистическое, но по отношению к этим экономистам правомерное требование: действительно свести капитал к чистому обмену, в результате чего капитал — будь он в форме товара или в форме денег — исчез бы как [общественная] сила, был бы уничтожен [lxx]. Повторение процесса как со стороны денег, так и со стороны товара не заложено в условиях самого обмена. Акт может повторяться только до тех пор, пока он не завершен, т. е. пока обмен не произведен на всю сумму имеющейся меновой стоимости. Он не может разгореться вновь сам от себя. Таким образом, обращение в себе самом не несет принципа своего самовозобновления. Моменты обращения предпосланы обращению, а не создаются им самим. Необходимо, чтобы товары постоянно всё снова бросались в обращение извне, как топливо подбрасывается в огонь. Иначе обращение индифферентно угасает. Обращение угасло бы в деньгах как индифферентном результате процесса; деньги, — поскольку они уже не находились бы в связи с товарами, ценами, обращением, — перестали бы быть деньгами и выражать производственное . отношение; от них осталось бы только их металлическое существование, а их экономическое существование было бы уничтожено. Таким образом, обращение, которое на поверхности буржуазного общества выступает как нечто непосредственно данное, существует лишь постольку, поскольку оно всегда опосредствовано.

Если рассматривать обращение в себе самом, оно представляет собой опосредствование заранее данных противоположных друг другу моментов. Но само оно не создает этих моментов. Следовательно, обращение должно все-таки быть опосредствовано не только в каждом из своих моментов, но также и в своем целом, как совокупный процесс опосредствования. Непосредственное бытие обращения оказывается поэтому чистой видимостью. Обращение есть внешнее проявление процесса, протекающего позади обращения.

Теперь обращение подвергнуто отрицанию в каждом из своих моментов: как товар, как деньги и как отношение обоих друг к другу, как простой обмен и простое обращение обоих. Если первоначально акт общественного производства выступал как процесс создания меновых стоимостей, а этот последний в своем дальнейшем развитии выступал как обращение, — как полностью развитое движение меновых стоимостей по отношению друг к другу, — то теперь само обращение возвращается назад к такой деятельности, которая создает или производит меновые стоимости. Обращение возвращается к ней как к своей основе. Предпосылку обращения образуют товары (будь то в их особенной форме, будь то во всеобщей форме денег), представляющие собой воплощение определенного количества рабочего времени и в качестве такого воплощения являющиеся стоимостями; следовательно, предпосылкой обращения является как производство товаров трудом, так и производство их в качестве меновых стоимостей. Это есть исходный пункт обращения, и через посредство своего собственного движения обращение возвращается к производству, создающему меновые стоимости, как к своему результату.

Таким образом, мы опять добрались до исходного пункта, до полагающего, создающего меновые стоимости производства, но на этот раз так, что оно предполагает обращение как развитый момент и выступает как непрерывный процесс, который полагает обращение и из обращения непрерывно возвращается в себя с тем, чтобы снова полагать обращение. Следовательно, движение, полагающее меновую стоимость, теперь выступает здесь в значительно более сложной форме, поскольку оно уже не является только движением заранее предпосланных меновых стоимостей или движением, формально полагающим их как цены, а представляет собой вместе с тем и движение, создающее, производящее меновые стоимости как предпосылки. Само производство здесь уже не наличествует до своих результатов, т. е. оно не предположено заранее, а выступает как такое производство, которое в то же время само порождает свои результаты; но производство порождает свои результаты уже не так, как это было на первой ступени, не как производство, всего лишь ведущее к обращению, а как такое производство, которое вместе с тем предполагает обращение, предполагает развитое обращение уже в ходе своего собственного процесса. (Обращение аu fond [lxxi] представляет собой лишь формальный процесс полагания меновой стоимости один раз в определении товара, другой раз в определении денег.)

Это движение в различных формах выступает и в ходе исторического развития, как такое движение, которое приводит к труду, производящему стоимости, и, с другой стороны, внутри самой системы буржуазного, т. е. создающего меновые стоимости, производства. Сначала в полуварварские или полностью варварские народы вклиниваются народы, ведущие торговлю, или же вступают между собой в контакт и обмениваются своими излишками такие племена, производство которых носит различный характер вследствие природных условий. Ограничимся рассмотрением первого случая, представляющего собой более классическую форму. Обменивание излишков есть общение, создающее обмен и меновую стоимость. Однако это общение распространяется только на обмен излишками и протекает всего лишь наряду с [II—15] самим производством. А вот если появления торговцев, добивающихся обмена (ломбардцы, норманны и т. д. играют эту роль по отношению почти ко всем европейским народам), повторяются и развивается регулярная торговля, при которой производящий народ ведет только так называемую пассивную торговлю, поскольку толчок к деятельности, создающей меновые стоимости, дается извне, а не порождается внутренним строем производства, — то излишек производства должен уже быть не просто случайным излишком, появляющимся время от времени, а постоянно повторяющимся излишком, и таким образом производство данной страны само приобретает тенденцию ориентироваться на обращение, на создание меновых стоимостей.

Вначале оказываемое на производство влияние касается, скорее, вещественной стороны. Круг потребностей расширяется; целью является удовлетворение новых потребностей, а отсюда — большая регулярность и увеличение производства. Сама организация внутреннего производства уже модифицирована обращением и меновой стоимостью; но они еще не охватили производства ни по всей его поверхности, ни во всей его глубине. Это и есть то, что называют цивилизирующим воздействием внешней торговли. В какой мере движение, порождающее меновую стоимость, затрагивает всю совокупность производства — это зависит тогда частично от интенсивности указанного воздействия извне, частично от степени развития элементов внутреннего производства страны — разделения труда и т. д. Например, в Англии в XVI и в начале XVII столетия ввоз нидерландских товаров привел к тому, что те излишки шерсти, которыми Англия располагала для обмена, приобрели решающее значение. Для того чтобы увеличить производство шерсти, пахотные земли были превращены в пастбища для овец, была разрушена система мелкой аренды и т. д., проведена clearing of estates [lxxii] и т. д.

Таким образом, сельское хозяйство утратило характер труда, осуществляемого ради потребительной стоимости, а обмен его излишков утратил характер чего-то безразличного по отношению к сельскому хозяйству, рассматриваемому в его внутренней структуре. В некоторых местностях само сельское хозяйство стало всецело определяться обращением и превратилось в производство, создающее меновые стоимости. При этом не только изменился способ производства, но и подверглись разложению все соответствовавшие ему старые отношения народонаселения и производства, все старые экономические отношения. Таким образом, здесь предпосылкой обращения было производство, создававшее меновые стоимости лишь в виде излишка; но оно уступило место такому производству, которое может существовать только в связи с обращением, производству, содержанием которого является исключительно создание меновых стоимостей.

Вместе с тем в современном производстве, предпосылкой которого являются меновая стоимость и развитое обращение, с одной стороны, цены определяют производство, а с другой стороны, производство определяет цены.

Когда говорят, что капитал «есть накопленный (реализованный) труд» (собственно говоря, овеществленный труд), «служащий средством для нового труда (производства)»[115], то имеют в виду просто материю капитала, отвлекаясь от того определения формы, без которого капитал не является капиталом. Эта формулировка означает не что иное, как то, что капитал есть орудие производства, ибо в самом широком смысле слова всякий предмет, даже дарованный природой, как например камень, должен сперва быть присвоен посредством какой-либо деятельности, прежде чем он сможет служить орудием, средством производства. Выходит, что капитал существовал при всех формах общества, что он является чем-то совершенно неисторическим. Выходит, что каждый орган человеческого тела представляет собой капитал, так как каждый такой орган, для того чтобы иметь возможность функционировать в качестве органа, должен не только получить определенное развитие благодаря деятельности, труду, но и должен питаться, воспроизводиться. В этом смысле рука, в особенности кисть руки, представляет собой капитал. Капитал был бы в этом случае лишь новым названием для вещи, столь же древней, как человеческий род, так как всякий вид труда, даже самый неразвитый, как охота, рыбная ловля и т. д., предполагает, что продукт прошлого труда употребляется в качестве средства для непосредственного, живого труда.

Дальнейшее определение, содержащееся в вышеприведенной дефиниции, состоит в том, что здесь полностью абстрагируются от материального вещества продуктов труда, а сам прошлый труд рассматривают как единственное содержание (вещество) продуктов; точно так же абстрагируются от определенной, особой цели, для осуществления которой этот продукт должен теперь послужить средством, и в качестве цели принимают, наоборот, только некое производство вообще. Все это представлялось лишь продуктом абстракции, которая, якобы, одинаково верна для всех общественных укладов и лишь развивает анализ дальше и дает более абстрактную (более общую) формулировку, чем это обычно делалось раньше.

Если подобным образом абстрагироваться от определенной формы капитала и подчеркивать только содержание, в качестве которого капитал представляет собой необходимый момент всякого труда, то, разумеется, нет ничего легче, как доказать, что капитал есть необходимое условие всякого человеческого производства. Доказательство ведется здесь как раз путем абстрагирования от тех специфических определений, которые делают капитал моментом некоторой особо развитой исторической ступени человеческого производства. Вся соль в том, что если всякий капитал есть овеществленный труд, служащий средством для нового производства, то не всякий овеществленный труд, служащий средством для нового производства, есть капитал. Капитал понимается здесь как вещь, а не как отношение. Когда, с другой стороны, говорят, что капитал есть сумма стоимостей, употребляемая для производства стоимостей, то это означает, что капитал есть сама себя воспроизводящая меновая стоимость. Однако формально меновая стоимость воспроизводится также и в простом обращении. Хотя в этой дефиниции и сохранена та форма, благодаря которой меновая стоимость является исходной точкой капитала, но упущена связь с содержанием (эта связь для капитала, в отличие от простой меновой стоимости, не безразлична).

Когда говорят, что капитал есть такая меновая стоимость, которая производит прибыль, или, по меньшей мере, применяется с целью произвести прибыль, то здесь капитал уже предположен для своего собственного объяснения, ибо прибыль есть определенное отношение капитала к самому себе. Капитал — это вовсе не простое отношение, а процесс, в различных моментах которого он всегда остается капиталом. Этот процесс поэтому и подлежит анализу.

В понятии накопленного труда тоже есть нечто неправомерно привнесенное, так как [II—16] капитал по определению понятия должен быть здесь только овеществленным трудом, в котором, конечно, накоплено определенное количество труда. Но понятие накопленного труда уже охватывает некоторое определенное количество таких предметов, в которых овеществлен труд.

«Первоначально каждый обеспечивал себя сам, и в обмен поступали только предметы, не имевшие ценности для каждого из участников обмена; такому обмену не придавали большого значения, и каждый был доволен тем, что получал полезную вещь взамен вещи бесполезной. Но когда разделение труда превратило... каждого человека в купца, а общество в торговое общество, то никто не хотел отдавать свои продукты иначе, как за их эквивалент; и поэтому для того, чтобы определять этот эквивалент, нужно было знать стоимость того, что давали, и того, что получали» (Ganilh. Des Systèmes d'économie politique. Tome second. Paris, 1809, стр. 11—12).

Иными словами, это означает, что обмен не ограничился формальным полаганием меновых стоимостей, а с необходимостью привел к тому, что само производство было подчинено меновой стоимости.

[3) ПЕРЕХОД ОТ ПРОСТОГО ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ К КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМУ ПРОИЗВОДСТВУ]

а)] Обращение и проистекающая из обращения меновая стоимость как предпосылка капитала

Для того чтобы развить понятие капитала, нужно исходить не из труда, а из стоимости, и притом из меновой стоимости, уже развитой в движении обращения. Перейти от труда прямо к капиталу столь же невозможно, сколь невозможно от различия человеческих рас перейти прямо к банкиру или от природы — к паровой машине. Мы видели, что в деньгах как таковых меновая стоимость уже приобретает форму, самостоятельную по отношению к обращению, но только форму негативную, исчезающую — или иллюзорную, если она закрепляется. Деньги существуют только в связи с обращением и как возможность вступить в него; но как только деньги реализуются, они теряют это определение и снова возвращаются к своим прежним двум определениям: меры меновых стоимостей и средства обмена. Когда деньги выступают как такая меновая стоимость, которая не только приобретает самостоятельность по отношению к обращению, но и сохраняет себя в нем, то это уже не деньги — ибо деньги как таковые не выходят за пределы отрицательного определения, — а капитал.

То обстоятельство, что деньги являются первой формой, в которой меновая стоимость доходит до определения капитала, и чю поэтому первая форма проявления капитала смешивается с самим капиталом или рассматривается как единственно адекватная форма капитала, — это обстоятельство есть исторический факт, который таким образом отнюдь не противоречит нашему анализу, а, напротив, подтверждает его. Стало быть, первое определение капитала состоит в том, что проистекающая из обращения, а потому и предполагающая его меновая стоимость сохраняет себя в обращении и посредством обращения; вступая в обращение, меновая стоимость не утрачивается; обращение представляет собой здесь не движение исчезновения меновой стоимости, а, напротив, движение ее действительного самополагания как меновой стоимости, ее реализацию в качестве меновой стоимости.

Нельзя сказать, что в простом обращении меновая стоимость реализуется как таковая. Она реализуется всегда лишь в момент своего исчезновения. Если товар посредством денег обменивается на другой товар, то его стоимостное определение исчезает в тот самый момент, когда он реализуется; товар выходит из стоимо'стного отношения, становится безразличным по отношению к нему и оказывается только прямым объектом потребности. Если деньги обмениваются на товар, то исчезновение формы обмена, как чисто формального опосредствования, служащего лишь для овладения природным материалом товара, даже заранее дано. Если товар обменивается на деньги, то форма меновой стоимости, меновая стоимость, положенная как меновая стоимость, деньги, сохраняются лишь в течение того времени, пока они находятся вне обмена, изъяты из него; следовательно, в той форме, в которой осязательно существует самостоятельность меновой стоимости, деньги представляют собой чисто иллюзорное осуществление, являются чисто идеальными. Если, наконец, деньги [посредством товара] обмениваются на деньги — четвертая форма, в которой может анализироваться обращение, аи fond представляющая собой, однако, ту же третью форму, только выраженную в форме обмена, — то между различаемыми моментами нет уже и формального различия; это distinction without a difference [lxxiii]; здесь исчезает не только меновая стоимость, но и формальное движение ее исчезновения. Аи fond эти четыре определения форм простого обращения можно свести к двум, которые, впрочем, an sich [lxxiv] совпадают друг с другом; различие заключается в том, на каком из двух моментов ставится ударение, делается акцент, какой из двух моментов — товар или деньги — образует исходный пункт. А именно, обмениваются ли деньги на товар, т. е. меновая стоимость товара исчезает в его материальном содержании (субстанции), или же товар обменивается на деньги, т. е. его содержание (субстанция) исчезает в его форме как меновой стоимости. В первом случае погашается форма меновой стоимости, во втором — ее субстанция; следовательно, в обоих случаях реализация меновой стоимости мимолетна.

Только в капитале меновая стоимость положена как меновая стоимость, так как она сохраняется в обращении, т. е. она, таким образом, с одной стороны, не оказывается лишенной субстанции, а осуществляется все в новых субстанциях, в совокупности таковых; с другой стороны, меновая стоимость не теряет здесь своего определения формы, а сохраняет в каждой из различных субстанций свою тождественность с самой собой. Она, стало быть, все время остается деньгами и все время товаром. Она заключена в каждом из обоих моментов, исчезающих в обращении друг в друге. Но меновая стоимость является такой лишь потому, что сама представляет собой непрерывно возобновляющийся кругооборот актов обмена. Также и в этом отношении ее обращение отличается от обращения простых меновых стоимостей как таковых. В действительности простое обращение является обращением лишь с точки зрения наблюдателя, или an sich, но не положено как таковое. Не одна и та же меновая стоимость — именно потому, что ее субстанцией является тот или иной определенный товар — сначала становится деньгами, а потом опять товаром, но всё новые меновые стоимости, всё новые товары противопоставляются деньгам. Обращение, кругооборот состоит там лишь в простом повторении или чередовании [II—17] определения товара и определения денег, а не в том, что действительный исходный пункт является также и пунктом возвращения. Поэтому, когда рассматривалось простое обращение как такозое, где сохраняющимся моментом являются только деньги, оно было охарактеризовано как всего лишь денежное обращение, как всего лишь оборот денег.

«Капиталистические стоимости увековечиваются» (/. В. Say. Traité d'Econornie politique. Troisième edition. Tome second, Paris, 1817, стр. 185).

«Капитал представляет собой постоянно сохраняющуюся» («умножающую себя» сюда еще не относится) «стоимость, которая больше не пропадает; эта стоимость обособляется от товара, который создал ее; она как некое метафизическое, невещественное качество всегда остается в руках одного и того же земледельца» (это здесь безразлично: скажем владельца), «для которого она принимает различные формы» (Sismondi. Nouveaux Principes d'Economic politique. Seconde edition. Tome I, Paris, 1827, стр. 89) [Русский перевод, том I, стр. 185].

Той непреходящей долговечности, которой деньги добивались, становясь в отрицательную позицию по отношению к обращению, изымая себя из него, — капитал достигает тем, что он сохраняет себя как раз посредством вручения своей судьбы обращению. Капитал как меновая стоимость, предпосланная обращению, или как меновая стоимость, предполагающая обращение и сохраняющаяся в нем, не только idealiter [lxxv] является в любой момент каждым из обоих моментов, заключающихся в простом обращении, но и принимает поочередно форму то одного, то другого; однако он делает это уже не так, как при простом обращении, т. е. уже не только переходит из одной формы в другую, но в каждом из этих определений является вместе с тем отношением к противоположному определению, т. е. идеально содержит его в себе.

Капитал становится попеременно то товаром, то деньгами; однако 1) сам капитал является сменой обоих этих определений; 2) капитал становится товаром, но не тем или иным товаром, а некоторою совокупностью товаров. Для капитала безразлична не субстанция, а определенная форма; с этой стороны он выступает в виде постоянного метаморфоза этой субстанции; поскольку капитал, таким образом, дан как особенное содержание меновой стоимости, эта особенность сама представляет собой некоторую совокупность особенности; поэтому капитал безразличен не по отношению к особенности как таковой, а по отношению к отдельной или обособленной особенности. Та тождественность, та форма всеобщности, которую принимает капитал, состоит в том, что он есть меновая стоимость и как таковая — деньги. Поэтому капитал еще полагается как деньги, фактически обменивается — как товар — на деньги. Но если капитал дан как деньги, т. е. дан как эта противоположная товару форма всеобщности меновой стоимости, то в капитале вместе с тем дано и то, что он должен утратить — не всеобщность, как при простом обращении, а — ее основанное на противоположности определение, или он принимает это основанное на противоположности определение всеобщности лишь мимолетно, т. е. снова обменивается на товар, но на такой товар, который даже в своей особенности выражает всеобщность меновой стоимости, а потому постоянно меняет свою определенную форму.

Если мы говорим здесь о капитале, то здесь это еще только название. Единственная определенность, в которой здесь дан капитал в отличие от непосредственной меновой стоимости и денег, есть определенность меновой стоимости, сохраняющейся и увековечивающейся в обращении и посредством обращения. До сих пор мы рассматривали только одну сторону — самосохранение меновой стоимости в обращении и посредством него. Другая, столь же важная сторона заключается в том, что меновая стоимость предполагается уже не как простая меновая стоимость, в том виде, в каком она в качестве идеального определения существует в товаре до того, как он вступает в обращение, или, точнее, в качестве лишь мыслимого определения, ибо товар становится меновой стоимостью только тогда, когда он исчезает в обращении; и не как меновая стоимость в том виде, в каком она — как деньги — существует в качестве момента обращения; меновая стоимость существует здесь как деньги, как овеществленная меновая стоимость, но так, что в ней положено очерченное только что отношение.

Отличие второго определения от первого заключается в том, что меновая стоимость здесь 1) существует в форме предметности, 2) приходит из обращения, а значит, предполагает его, но вместе с тем исходит от самой себя как предпосылки бращения.

Есть две стороны, соответственно которым может быть выражен результат простого обращения:

Просто негативная сторона: брошенные в обращение товары достигли своей цели; они обменялись друг на друга; каждый из них становится объектом потребности и потребляется. Тем самым обращение закончилось. Не осталось ничего, кроме денег как простого осадка. Но в качестве такого осадка деньги уже перестали быть деньгами, утратили свое определение формы. Деньги погружаются в свою материю, сохранившуюся как неорганический пепел всего процесса.

Положительно-негативная сторона: деньги подвергнуты отрицанию не в качестве овеществленной, самодовлеющей — в отличие от исчезающей в обращении — меновой стоимости; отрицанию подвергнута та основанная на противоположности самостоятельность, та всего лишь абстрактная всеобщность, в которой фиксированы деньги; но в-третьих: являясь предпосылкой и вместе с тем результатом обращения, меновая стоимость предположена в качестве вышедшей из обращения, но в такой же мере она должна все снова выходить из него. Если бы это происходило только формальным образом, меновая стоимость опять стала бы просто деньгами; если бы она выходила из обращения в виде действительного товара, как в простом обращении, она стала бы просто предметом потребности, в качестве такого предмета была бы потреблена и вместе с тем утратила бы и свое определение формы. Для того чтобы выход из обращения стал действительным, меновая стоимость тоже должна стать предметом потребности и быть потреблена в качестве такого предмета, но она должна быть потреблена трудом и таким путем вновь себя воспроизвести.

Выразим это иначе. Первоначально меновая стоимость по своему содержанию была овеществленным определенным количеством труда или рабочего времени; в этом качестве меновая стоимость через посредство обращения дошла в своем объективировании до своего бытия в качестве денег, осязаемых денег. Теперь меновая стоимость сама в свою очередь должна полагать ту исходную точку обращения, которая лежала вне обращения, была предпослана ему и для которой само обращение представлялось движением, охватывающим ее извне и преобразующим ее внутри себя, а именно — меновая стоимость должна полагать труд; но теперь меновая стоимость выступает уже не как простой эквивалент или простое овеществление труда, а как такая овеществленная и ставшая самостоятельной меновая стоимость, которая лишь для того предоставляет себя труду, становится его материалом, чтобы возобновить саму себя и с самой себя вновь начать обращение. Тем самым это уже и не простое приравнивание и сохранение тождественности меновой стоимости, как это имеет место в обращении, а умножение ее самой. Меновая стоимость полагает себя как меновую стоимость только тогда, когда она реализует себя [sich verwertet], т. е. увеличивает свою стоимость. Деньги (как вернувшиеся из обращения к самим себе) в качестве капитала утратили свою окостенелость и из осязаемой вещи превратились в процесс. С другой стороны, и труд изменил свое отношение к своей овеществлен-ности: он тоже возвратился к самому себе. Однако возвращение это таково, что труд, овеществленный в меновой стоимости, делает живой труд средством своего воспроизведения, тогда как первоначально меновая стоимость выступала только как продукт труда.

[б)] Меновая стоимость, проистекающая из обращения, предпосылающая себя обращению, сохраняющаяся в нем и умножающая себя посредством труда

[II—18] {I. 1) Общее понятие капитала. 2) Особенность капитала: оборотный капитал, основной капитал. (Капитал как жизненные средства, как сырье, как орудие труда.) 3) Капитал как деньги. П. 1) Количество капитала. Накопление. 2) Капитал, измеряемый самим собою. Прибыль. Процент. Стоимость капитала; т. е. капитал в отличие от самого себя как процента и прибыли. 3) Обращение капиталов, α) Обмен капитала на капитал. Обмен капитала на доход. Капитал и цены, β) Конкуренция капиталов, γ) Концентрация капиталов. III. Капитал как кредит. IV. Капитал как акционерный капитал. V. Капитал как денежный рынок. VI. Капитал как источник богатства. Капиталист. После капитала надо будет тогда рассмотреть земельную собственность. После нее — наемный труд. Предпослав все эти три момента, следует рассмотреть движение цен как обращение, определяемое теперь в своей внутренней целостности. С другой стороны, три класса, данные как производство в его трех основных формах и предпосылках обращения. Затем — государство. (Государство и буржуазное общество. — Налог, или существование непроизводительных классов. — Государственный долг.— Народонаселение. — Государство вовне: Колонии. Внешняя торговля. Вексельный курс. Деньги как международная монета. — Наконец, мировой рынок. Выход буржуазного общества за рамки государства. Кризисы. Разложение способа производства и формы общества, основанных на меновой стоимости. Реальное превращение индивидуального труда в общественный и vice versa [lxxvi].)}

* * *

(Нет ничего более неправильного, чем тот способ, которым пользуются и экономисты, и социалисты, когда рассматривают общество под углом зрения его экономических условий. Например, Прудон, возражая Бастиа, говорит («Gratuité du Credit». Discussion entre M. Fr. Bastiat et M. Proudhon. Paris, 1850, стр. 250):

«Для общества разницы между капиталом и продуктом не существует. Различие это совершенно субъективно, оно существует лишь для индивидов».

Следовательно, как раз общественное Прудон называет субъективным, а субъективную абстракцию он именует обществом. Различие между продуктом и капиталом состоит именно в том, что продукт в качестве капитала выражает определенное отношение, принадлежащее некоторой исторической форме общества. Так называемое рассмотрение с точки зрения общества сводится всего лишь к тому, что упускают из виду те различия, которые как раз и выражают общественное отношение (отношение буржуазного общества). Общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу. [Рассуждать подобно Пру-дону] равносильно тому, как если бы кто-нибудь захотел сказать: с точки зрения общества не существует ни рабов, ни граждан; и те и другие — люди. На самом же деле людьми они являются вне общества. Быть рабом или быть гражданином — это общественные определения, отношения человека А к человеку В. Человек А как таковой — не раб. Он — раб в обществе и посредством общества. То, что г-н Прудон говорит здесь о капитале и продукте, означает у него, что с точки зрения общества не существует никакой разницы между капиталистами и рабочими, в то время как эта разница как раз и существует только с точки зрения общества.)

(В своем полемическом сочинении, направленном против Бастиа, — «Gratuité du Credit», — Прудон ограничивается тем, что хочет свести обмен между капиталом и трудом к простому обмену товаров как меновых стоимостей, к моментам простого обращения, т. е. он абстрагируется как раз от того специфического различия, в котором вся суть дела. Прудон говорит:

«Всякий продукт в определенный момент становится капиталом, так как все, что потребляется, в известный момент потребляется производительно» («Gratuité du Credit». Paris, 1850, стр. 177).

Это совершенно неправильно, но оставим это без внимания.

«Почему понятие продукта вдруг превращается в понятие капитала? Благодаря идее стоимости. Это значит, что продукт, для того чтобы стать капиталом, должен подвергнуться точной оценке, должен быть куплен или продан, его цена должна быть обсуждена и фиксирована своего рода законным соглашением. Например, шкуры, поступающие из мясной лавки, представляют собой продукт мясника. Что произойдет, если эти шкуры купит кожевник? Последний тотчас включает их или их стоимость в свой производственный фонд. Благодаря труду кожевника этот капитал снова становится продуктом» и т. д. [там же, стр. 178—180].

Всякий капитал у Прудона есть «установившаяся стоимость». Деньги же — «наиболее установившаяся стоимость», стоимость, установившаяся в наивысшей степени. Это означает, стало быть, следующее. 1) Продукт становится капиталом в силу того, что он становится стоимостью. Другими словами, капитал есть не что иное, как простая стоимость. Между ними нет никакой разницы. Поэтому Прудон попеременно говорит один раз о товаре (о натуральной стороне товара, выраженного в качестве продукта), другой раз о стоимости или, скорее, о цене, ибо он подразумевает акт купли и продажи. 2) Так как деньги являются завершенной формой стоимости в том виде, в каком стоимость существует в простом обращении, то они и оказываются у Прудона истинной «установившейся стоимостью».)

* * *

Переход от простой меновой стоимости и ее обращения к капиталу может быть формулирован также и следующим образом. В обращении меновая стоимость выступает двояко: один раз как товар, другой раз как деньги. Когда она находится в одном определении, то она не находится в другом. Это относится ко всякому особенному товару. Но совокупность обращения, рассматриваемого в целом, состоит в том, что одна и та же меновая стоимость, меновая стоимость как субъект, один раз полагает себя как товар, другой раз как деньги и является движением, заключающимся именно в том, чтобы полагать себя в этих двух определениях и в каждом из них сохранять себя как противоположность этого определения — в товаре сохранять себя как деньги, в деньгах сохранять себя как товар. Хотя это an sich [lxxvii] и имеет место в простом обращении, однако не положено в нем. Меновая стоимость, положенная как единство товара и денег, есть капитал, а само это полагание выступает как обращение капитала. (Обращение, которое, однако, представляет собой спиральную линию, расширяющуюся кривую, а не простую окружность.)

Проанализируем прежде всего те простые определения, которые содержатся в отношении между капиталом и трудом, чтобы таким путем найти внутреннюю связь как этих простых определений, так и их более развитых форм с тем, что существовало раньше.

[II—19] Первая предпосылка заключается в том, что капитал на одной стороне и труд — на другой противостоят друг другу как две самостоятельные, следовательно, также и как чуждые друг другу фигуры. Труд, противостоящий капиталу, есть чужой труд, а капитал, противостоящий труду, — чужой капитал. Противостоящие здесь друг другу крайности специфически между собой различны. В первом полагании простой меновой стоимости труд был определен так, что его продукт не представлял для работника непосредственной потребительной стоимости, не являлся для него прямым средством существования. Это было общим условием созидания меновой стоимости и обмена вообще. Иначе работник производил бы только продукт — непосредственную потребительную стоимость для себя, — но не меновую стоимость. Однако эта меновая стоимость была материализована в продукте, который как таковой имел потребительную стоимость для других и как таковой был предметом их потребностей. Между тем та потребительная стоимость, которую рабочий может предложить капиталу, которую он таким образом вообще может предложить другим людям, не материализована в продукте, вообще не существует вне рабочего, следовательно, существует не действительно, а лишь в возможности, как его способность. Эта потребительная стоимость становится действительностью только тогда, когда она возбуждается капиталом, приводится им в движение, ибо деятельность без предмета есть ничто или в лучшем случае есть мыслительная деятельность, о которой здесь речь не идет. Как только эта потребительная стоимость получает движение от капитала, она становится определенной производительной деятельностью рабочего; это есть сама его жизнедеятельность, направленная на определенную цель, а потому выявляющаяся в определенной форме.

В отношении между капиталом и трудом меновая стоимость и потребительная стоимость поставлены в такое соотношение друг с другом, что одна сторона (капитал) противостоит другой прежде всего как меновая стоимость [lxxviii] [116], а другая сторона (труд) противостоит капиталу прежде всего как потребительная стоимость. В простом обращении каждый из товаров можно попеременно рассматривать в том или в другом определении. В обоих случаях, если товар берется в качестве товара как такового, он выходит из обращения в качестве предмета потребности и оказывается совершенно вне экономического отношения. Если же товар фиксируется как меновая стоимость — как деньги, — он стремится к той же бесформенности, но к бесформенности, лежащей внутри экономического отношения. Во всяком случае, товары в меновом отношении (в простом обращении) представляют интерес лишь постольку, поскольку они обладают меновой стоимостью; с другой стороны, их меновая стоимость имеет лишь преходящий интерес, поскольку она снимает всего лишь односторонность — пригодность, потребительную стоимость, связанную только с определенным индивидом и потому существующую непосредственно для него, — а не саму эту потребительную стоимость; последнюю она, наоборот, полагает и опосредствует как потребительную стоимость для других и т. д. Но когда меновая стоимость как таковая фиксируется в деньгах, потребительная стоимость противостоит ей уже только как абстрактный хаос; и именно в результате отделения от своей субстанции она возвращается в себя и устремляется прочь из сферы простой меновой стоимости, высшим движением которой является простое обращение и высшим завершением которой являются деньги. Внутри же самой сферы п�