[Книги на опушке]  [BioSerge Suite]


Вячеслав Алексеевич Маркин

Кропоткин

Аннотация

    Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) — удивительная, но в чем-то очень типичная фигура русской истории: князь из старинного рода, ставший революционером, ученый-энциклопедист, погруженный в политику, анархист, резко критиковавший насилие и «красный террор». Он прославился как географ и исследователь Севера, историк и философ, литературный критик и автор блистательных «Записок революционера». Временное правительство предлагало ему пост министра, но он отказался со словами: «Считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным». Во всем мире имя Кропоткина окружено почетом, но в России к изучению его личности и идей вернулись совсем недавно. Первая его биография в серии «ЖЗЛ», написанная историком и географом Вячеславом Маркиным, является наиболее полным жизнеописанием знаменитого теоретика анархизма. Эта книга будет полезна всем, кто интересуется русской историей и философией XIX–XX веков.


Содержание

Кропоткин
  • Аннотация
  • Примечания

  • В. А. Маркин Кропоткин

    ПО СЛЕДАМ КРОПОТКИНА

    Другие по живому следу
    Пройдут твой путь, за пядью пядь…

        Борис Пастернак
        Многие из москвичей и гостей столицы, каждый день проезжающих мимо станции метро «Кропоткинская», не задумываются над тем, чьим именем названа эта станция, прежде именовавшаяся «Дворец Советов». А у тех, кто помнит это имя, мнения различные: говорят, что Кропоткин — последний декабрист, революционер-народник, анархист, исследователь Сибири, историк, философ, писатель. И все они правы. Ошибаются только те, кто скульптуру бородатого мужчины со скрещенными на груди руками, воздвигнутую недалеко от станции метро, принимают за памятник Кропоткину. На самом деле это друг и соавтор Карла Маркса лондонский фабрикант Фридрих Энгельс, с которым Кропоткин во многом, мягко говоря, не соглашался. Неизвестно почему (ведь Энгельс никогда не бывал в Москве) этот памятник появился в 80-х годах прошлого века на Кропоткинской (ныне Пречистенской) площади.
        О Кропоткине напоминает мемориальная доска работы скульптора С. А. Меркурова на стене дома, в котором он родился в 1842 году. Переулок, последний перед Зубовской площадью, прежде бывший Штатским, и сейчас называется Кропоткинским. Он был переименован по постановлению Московского Совета после смерти П. А. Кропоткина. Когда в ночь с 7 на 8 февраля 1921 года он скончался в подмосковном Дмитрове, в московских и петроградских газетах были помещены пространные некрологи, в которых говорилось, что умер один из старейших русских революционеров, «борцов против самодержавия». Но в них не упоминалось о том, что он был наследным князем из старинного рода Рюриковичей, основателей государственности на Руси. Он принадлежал к элите, к кругу избранных, «лучших людей», состоял пажом при императоре Александре II, но неожиданно для всех добровольно отправился в Сибирь, избрав для службы самое удаленное от столицы Амурское казачье войско. Как чиновник-офицер, получавший задания, связанные с разъездами, по собственной инициативе провел несколько исследовательских экспедиций, научные результаты которых были столь значительными, что он встал в ряд ведущих географов России. Но при этом он присоединился к народническому кружку, ведущему революционную пропаганду против самодержавия.
        Миновало почти 90 лет со дня смерти Петра Алексеевича Кропоткина. Конечно, о нем не забывают те, кто и сейчас считает противоестественной и антинародной всякую централизованную, выстроенную по вертикали государственную власть, то есть анархисты, по сей день существующие во многих странах мира, в том числе и в России. Вместе с Прудоном и Бакуниным Кропоткин остается вдохновителем мирового анархизма и других левых движений. Знаменитый Эрнесто Че Гевара признавался, что с юности изучал идеи Кропоткина. О нем часто вспоминают и современные антиглобалисты. Помнят его и биологи, согласившиеся с тем, что взаимопомощь между живыми организмами не менее важна для развития вида, чем борьба за существование, и обнаружившие, что приобретенные в процессе жизни признаки (прежде всего особенности поведения) могут передаваться по наследству, включаясь в генетический код. А это интуитивно предсказал Кропоткин задолго до открытия генов и тем более «гена альтруизма», о реальности которого говорили российские генетики Л. А. Астауров и В. П. Эфроимсон.
        Без сомнения, Кропоткина не забывают ученые, работающие в области наук о Земле и оценившие умение Кропоткина комплексно рассматривать эти науки, находя связи между ними, способствуя своими работами становлению таких научных дисциплин, как геотектоника, геоморфология, палеогеография, гляциология. Его книга «Исследования о ледниковом периоде» считается классическим, фундаментальным трудом, и современные географы в своих работах часто ссылаются на него.
        П. А. Кропоткин признан и как историк: его фундаментальная книга «История Великой французской революции» — одно из серьезнейших исследований на эту тему. К концу жизни своим главным делом он считал философский труд «Этика», над которым работал до последнего дня жизни. Незаконченная рукопись второго тома осталась на его рабочем столе. Слово «совесть» было последним написанным его рукой словом. Так получилось. И это слово — ключевое для понимания образа Кропоткина, его идей и деяний.
        Как сформировался этот человек, что более всего повлияло на его развитие и соединило противоречивые тенденции в удивлявшую многих гармонию? На мой взгляд, феномен Кропоткина питали три источника: природа, с которой он всегда был близок, культура, к которой приобщился с детства, и окружавшая его сложная, многообразная жизнь России и Европы второй половины XIX и первой четверти XX столетия. Он не стоял в стороне от этой жизни, а активно в ней участвовал, чувствуя тенденции ее развития. Несмотря на свое происхождение и воспитание, Кропоткин понял, что правы те представители образованного, мыслящего меньшинства, кто считает необходимым изменение политического строя в России в сторону его большей демократизации, а не сохранения единовластной монархии с ее произволом и несправедливостью по отношению к социально незащищенным слоям общества. Он выбрал для себя путь Радищева, декабристов, Белинского, Писарева, Чернышевского, Бакунина. Рядом с ним были Берви-Флеровский, Щапов, Лавров, народовольцы, прошедшие многолетние испытания царской тюрьмой, каторгой и ссылкой. Хотя был и такой человек, как Лев Тихомиров — близкий товарищ по кружку «чайковцев», после многих лет революционной работы резко переменивший убеждения и сделавшийся яростным защитником самодержавия как исконно русской формы государственности.
        В ответ на вопрос анкеты Дмитровского союза кооператоров в 1920 году, за несколько месяцев до смерти, Петр Алексеевич Кропоткин записал: «Учусь у себя дома и в жизни». Так оно и было: этот человек, формально не имевший диплома о высшем образовании, всю свою жизнь учился. Известнейший библиофил и писатель Николай Рубакин писал, что Кропоткину «выпало на долю величайшее счастье — принадлежать к числу тех, относительно очень немногих гениев и друзей человечества, ум которых… вмещает в себя все главнейшие отрасли человеческого знания, и при этом вовсе не представляет… их склад, а их химическое соединение — синтез. И не только их синтез без всякой социальной и нравственной оценки, а именно с нею…».

    * * *

        Автора этой книги судьба неоднократно странным образом как бы выводила на следы, оставленные человеком, имя которого ему знакомо с детства. Когда мне было 10–12 лет, я вместе с родителями временно проживал в московской коммунальной квартире, на первом этаже семиэтажного дома в Кропоткинском переулке. Рядом находился Институт судебной медицины имени В. П. Сербского, печально известное место заточения диссидентов 60–70-х годов XX века, а на противоположной стороне переулка — одноэтажный особняк с колоннами. На его стене я каждый день мог видеть мемориальную доску с барельефом человека с длинной библейской бородой и надпись, гласящую, что в этом особняке в 1842 году родился Петр Алексеевич Кропоткин. О том, кем был этот бородач, я узнал из двухтомной книги, вышедшей в свет еще до войны в издательстве с загадочным названием «Academia». Я нашел ее в книжном шкафу хозяев комнаты, предоставивших ее нашей семье на время своего отсутствия. Книга была издана в 1933 году с предисловием Ивара Смилги, фамилию которого как «врага народа» во всех других книгах беспощадно замазали тушью или фиолетовыми чернилами. Название книги — «Переписка братьев Петра и Александра Кропоткиных». Так что я с детства запомнил эту фамилию, к тому же звучавшую в названиях переулка, улицы, соединяющей Кропоткинскую площадь с Зубовской, а также площади Кропоткинские Ворота, где располагался ажурный павильон одной из первых в Москве станций метро, называвшейся тогда «Дворец Советов».
        В 1956 году в Институте географии АН СССР под руководством Г. А. Авсюка, геодезиста и гляциолога, члена-корреспондента Академии наук (потом он стал академиком), формировались три экспедиции, которые должны были исследовать ледники Полярного Урала, Новой Земли и Земли Франца-Иосифа. На 81–82-м градусах северной широты располагается наиболее близкий к Северному полюсу архипелаг нашей планеты, западная группа островов которого названа именем Кропоткина, поскольку он предвидел случайное открытие этого архипелага австро-венгерской экспедицией в 1873 году, исследовав данные морского офицера Н. И. Шиллинга о распределении морских течений в Северном Ледовитом океане. Обстоятельства сложились так, что по окончании географического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова я был включен в состав той экспедиции, что отправилась именно на Землю Франца-Иосифа.
        Работая с гляциологическими экспедициями на ледниках, я не мог пройти мимо классического труда «Исследования о ледниковом периоде» и других научных работ Петра Алексеевича Кропоткина, одного из ведущих деятелей Русского географического общества в XIX веке. В 1961 году мне довелось проводить снегомерную съемку на острове Земля Александры, где находился имеющий форму купола ледник Кропоткина. Позже, в сентябре 1969 года, я участвовал в международном симпозиуме по гидрологии ледников, проводившемся в английском городе Кембридже. У меня имелся лондонский адрес человека, который был хорошо знаком с Кропоткиным, — Джорджа Кунелли, в то время вице-президента общества «Великобритания — СССР». С помощью моего друга шотландского геолога Джеффри Боултона на его машине я отправился в Лондон. В городе нас встретили чудовищные пробки, и мы с большим трудом добрались до дома, в котором жил Кунелли. Было потеряно много времени, и я смог посвятить разговору о Кропоткине не больше получаса. Мой уже очень пожилой собеседник, выходец из России, вспомнил о том, с какой необыкновенной добротой отнесся этот всемирно известный человек к нему, беглецу из сибирской ссылки, молодому участнику революционных событий 1905 года в Одессе. Кропоткин буквально спас его, помог найти свое место в жизни. Очень ценно было получить хоть какое-то свидетельство человека, общавшегося с Кропоткиным, дом которого я столько раз видел в детстве.
        Долгий жизненный путь Петра Алексеевича начался в Сибири, куда он попал девятнадцатилетним выпускником Пажеского корпуса. Там он соприкоснулся с могучей природой, почти не затронутой человеческой деятельностью, и стал ее исследователем, а кроме того, познакомившись со множеством людей, живших тогда в Сибири, начал понимать, как писал он, «скрытые пружины общественной жизни…».
        Как подарок судьбы воспринял я возможность побывать в тех местах в Сибири, где проходил Кропоткин в своих экспедициях. Находясь в сентябре 1981 года в командировке в Иркутске, я слетал на два выходных дня в Бодайбо — город золотоискателей на берегу Витима. Старый биплан Ан-2 пролетел над гольцами и реками, среди которых пролегал маршрут последнего сибирского похода Кропоткина. Я побывал на склонах хребта, названного именем Кропоткина географом и геологом Владимиром Афанасьевичем Обручевым, и в поселке Кропоткин, бывшем прииске Тихоно-Задонском, откуда отправилась на юг, к Чите, Олёкминско-Витимская экспедиция, возглавлявшаяся есаулом Амурского казачьего войска князем Кропоткиным. В Сибири многое хранит память о нем. Его следы обнаруживаются в Саянах, на Байкале, на реках Амур, Шилка, Сунгари, в Иркутске, Чите, Хабаровске, Николаевске-на-Амуре, в прославленном столетие спустя Евгением Евтушенко городе Зима…
        Многое связано с именем Кропоткина и в Санкт-Петербурге. Прежде всего это дом Русского географического общества у Чернышева моста, в теперешнем переулке Гривцова: над лестницей, ведущей к конференц-залу, среди портретов выдающихся русских географов есть и портрет Кропоткина, работавшего непосредственно в обществе в течение тринадцати лет.
        На Сибирь пришлось всего пять лет долгой жизни Кропоткина, но в восемь раз более продолжительное время — свыше сорока лет — провел он в Западной Европе, преимущественно в Великобритании. Следы его пребывания можно найти на севере, в центре и на юге Европы, а также в двух странах Северной Америки: в США, где он впервые рассказал американцам о русской литературе в курсе лекций, прочитанном в Бостоне, и в Канаде, где помог организовать переселение из России большой группы гонимых царским правительством духоборов. Мне довелось встречаться с их потомками, до сих пор живущими в Канаде, во время Всемирного конгресса соотечественников в Москве. Они хорошо помнят Кропоткина.
        …Наконец, подмосковный город Дмитров, в котором прошли последние два с половиной года жизни П. А. Кропоткина. Вернувшись после Февральской революции 1917 года на родину, восторженно встреченный, призвавший к единению правых и левых сил, но разочарованный в том, по какому пути пошла революция, он в Дмитрове, говоря словами Пастернака, «окунулся в неизвестность»… Но его похороны были значительным событием в Москве 1921 года, на шестом году после октябрьского большевистского переворота. Многотысячная процессия проследовала от Колонного зала Дома союзов по Пречистенке, мимо дома Льва Николаевича Толстого, исключительно тепло относившегося к Кропоткину. Процессия остановилась перед домом Толстого, из него вынесли бюст великого писателя, и хор Большого театра исполнил православное песнопение «Вечная память». Потом состоялись похороны на Новодевичьем кладбище, где скромная могила Кропоткина разместилась недалеко от могилы Антона Павловича Чехова. На обелиске надпись: «Путешественник по Сибири и Дальнему Востоку» — были времена, когда его разрешалось знать только в этом качестве.
        Главное, что осталось после Кропоткина, — его книги, изданные еще при жизни автора во многих странах мира и переиздающиеся по сей день. Они существуют более чем на двадцати языках, вплоть до иврита, эсперанто и японского, на котором, кстати, в 1928–1929 годах издано собрание сочинений Кропоткина в двенадцати томах. В эти тома вошли далеко не все его изданные произведения; в них отсутствует и то, что осталось в рукописях: наброски и варианты статей, тексты выступлений на митингах и различных собраниях, многочисленные письма на русском, французском, немецком, итальянском языках, адресованные корреспондентам из многих стран мира.
        Библиография научных и публицистических работ Кропоткина включает в себя более двух тысяч названий; некоторые публикации анонимны, и предстоит еще установить их авторство. Его письма, рукописные материалы и документы находятся в архивах многих стран мира — в Великобритании, Франции, Швейцарии, Бельгии, Нидерландах, США, Канаде, Аргентине. Большая часть их, конечно, хранится в России. Основная часть материалов П. А. Кропоткина сосредоточена в специальном фонде 1129 Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) в Москве. В пяти описях этого фонда — более шести тысяч единиц хранения. Достаточно много кропоткинских документов обнаруживается в других именных фондах ГАРФ, а также в различных архивах Москвы (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки, Российский государственный архив литературы и искусства, Военно-исторический архив и др.) и Санкт-Петербурга (Архив Русского географического общества, Отдел рукописей Государственной национальной библиотеки, Пушкинский Дом и др.). Многое можно найти в Иркутске, Чите, Томске, Дмитрове. Исследование всего этого обширнейшего наследия продолжается.
        Совершенно невероятными были порой пути, выводившие на следы Кропоткина. В 1994 году, работая в Норвегии, я обнаружил в старых местных газетах информацию о пребывании Кропоткина в этой стране и посвященную ему статью датского литературоведа Георга Брандеса. Возвращаясь в Москву, я не мог не остановиться в Стокгольме, чтобы посетить Институт международного рабочего движения, где обязательно — я был уверен — должны были найтись материалы о пребывании Кропоткина в этом городе, через который он проезжал по пути в Россию после Февральской революции 1917 года. И такие материалы там удалось найти.
        Неожиданным было встретить имя Кропоткина в Центре имени А. Д. Сахарова в Москве. Один из музейных экспонатов — протокол обыска на квартире арестованного НКВД в 1940 году всемирно известного генетика Николая Ивановича Вавилова. Среди книг, конфискованных у него, упомянуты «Записки революционера» П. А. Кропоткина, изданные в 1933 году. Она издавалась в нашей стране 13 раз и была переведена на десятки иностранных языков. Влияние этой мемуарной книги испытали на себе многие люди в разных странах мира. В том числе, видимо, и великий русский генетик Н. И. Вавилов, павший жертвой государственного сталинского терроризма.
        …Так постепенно собирался материал для этой книги. Но как ее построить? Можно сделать это традиционно: изложить биографию последовательно, начав с рождения, перечислить основные события жизни и плавно подойти к печальному финалу. А можно найти начало там, где шло формирование личности замечательного человека, что позволило назвать книгу о нем и всем, что с ним связано, кратко, одной фамилией — Кропоткин. Он стал Кропоткиным в Сибири, куда решил уехать, отказавшись от всех блестящих карьерных возможностей, предоставлявшихся ему как выпускнику Пажеского Его Величества корпуса, чье имя было занесено золотыми буквами на доску лучших учеников.
        Впереди — вторая половина XIX столетия, множество событий, которые повлияют на формирование личности Кропоткина и в которых он примет участие наряду с другими людьми, жившими в то время.

    * * *

        Автор благодарит всех тех, кто занимается исследованием жизни и творчества Петра Алексеевича Кропоткина и чьи опубликованные материалы в той или иной степени использованы в книге. Впервые после долгого вынужденного перерыва к этой теме обратилась историк H. М. Пирумова, издавшая в 1972 году биографию Кропоткина, которая вдохновила группу новых исследователей. В 1985 году появилась первая достаточно полная библиография печатных работ Кропоткина, составленная историком Е. В. Старостиным. Особую благодарность я выражаю работникам архивов, в которых довелось работать, и современным исследователям Р. К. Баландину, А. В. Бирюкову, А. В. Гордону, П. В. Рябцеву, П. И. Талерову и другим, с кем обсуждались вопросы биографии и творчества П. А. Кропоткина. Хочется также поблагодарить жену Валентину и дочерей Надежду и Нину Маркиных за большую техническую помощь.

    Часть первая
    УРОКИ ПРИРОДЫ

        Как легко и свободно дышится, когда стоишь на вершине горы и видишь перед собою необъятное пространство…
        П. А. Кропоткин, 1899

    Глава первая
    СИБИРЬ — ПЕРВЫЙ ВЫБОР

        …Богатейшая страна, с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало сделано… Впрочем, дело Сибири еще впереди, теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни.
        П. А. Кропоткин, 1862

    Подальше от власти

        Я уже давно решил, что… не отдам свою жизнь балам и парадам. Пошлость светской жизни тяготила меня.
        П. А. Кропоткин, 1901
        Весной 1862 года в Пажеском корпусе[1] началась подготовка к выпуску воспитанников, зачисленных пять лет назад. Лучшему ученику старшего класса, фельдфебелю и камер-пажу императора князю Кропоткину поручили опросить своих товарищей, в каком воинском подразделении они хотели бы служить. Окончившие корпус могли выбирать самые элитные части. Так и поступили все выпускники, уже давно решившие свою судьбу. Против их фамилий Кропоткин аккуратно проставлял названия полков: Преображенский, Кирасирский, Конногвардейский…
        Сам он тоже принял решение, но не такое, какое ждали от него. Поэтому он не спешил, а ушел в свою комнату — еще раз подумать. Он решил ни в коем случае не поступать в гвардию, где вся жизнь сводилась к парадам и светским развлечениям. Он хотел учиться, поступить в университет, но тогда пришлось бы окончательно порвать с отцом, мечтавшим о военной карьере всех трех своих сыновей. Конечно, можно было пойти в артиллерийскую академию, где кроме военных наук преподавали математику и физику. Но его все больше занимала мысль о Сибири и Дальнем Востоке. Только что стал частью России Приморский край с величайшей рекой Амур, сравнимой с Миссисипи, неведомыми горными хребтами и субтропической растительностью в уссурийской тайге. Он много читал об этой области, которая более всех остальных удалена от Петербурга и царского двора, и поэтому, как он думал, в ней — «бесконечное поле для реформ, которые выработаны или задуманы».
        Итак, на Амур! Отец будет против. Не советует ему туда ехать и брат Саша. Но решение принято — в списке, подготовленном для великого князя, он написал против своей фамилии: Амурское конное казачье войско.
        Своим решением Кропоткин вызвал всеобщее недоумение: лучший ученик и такое непрестижное назначение! Тяжелая служба в далеком холодном крае, вдали от благ цивилизации, да еще форма некрасивая — мундир из черного сукна, папаха собачьего меха и серые шаровары. Сам он на этот счет не беспокоился, но почему-то боялся, что великий князь, брат царя, зная о его способностях, предложит ему стипендию для продолжения учебы — это казалось ему унизительным.
        Директор корпуса показал ему телеграмму от отца: «Выходить на Амур воспрещаю. Прошу принять нужные меры». Для корпусного начальства она означала прямое указание «не пущать». Но случившийся в эти дни, 26 мая, сильнейший пожар в Петербурге изменил ситуацию. Он начался на Апраксином Дворе, близ которого находились здания Публичной библиотеки, Министерства иностранных дел и Пажеского корпуса. Если бы поднялся ветер, сгорело бы полгорода, но Господь уберег. По городу прокатилась волна арестов — искали поджигателей. Никого так и не нашли, однако пожар использовали для усиления борьбы со всякого рода вольнодумцами. В тушении пожара юный Кропоткин принял самое активное участие, и великий князь Михаил Николаевич, которого он сопровождал при обходе здания корпуса, спасенного от огня, спросил его:
        — Ты на Амур выходишь? Что за охота?
        — Путешествовать хочется.
        — Тебя ушлют в какую-нибудь глухую казачью станицу — с тоски умрешь. Я лучше напишу о тебе генерал-губернатору и попрошу оставить где-нибудь при штабе…
        После такого разговора запрет отца терял силу, а путь на Амур открывался. Мечта становилась реальностью.
        Жаль только расставаться с братом Александром, который в письмах своих пытался отговорить Петра от его решения. Петр объяснял ему свою позицию. «Я люблю поездки, переезды, путешествия, если хочешь, мне доставляет большое удовольствие видеть новые места, — писал он ему в феврале 1862 года. — Мне кажется, что я на что-то гожусь.
        А деятельность на Амуре найдешь… Потом — близко к Америке, а у меня есть эта мечта — перебраться туда, и через Северную — в Южную, со временем можно будет и что-то сделать…»
        Конечно, невозможно было тогда ему предвидеть, что в открытой для него великим Гумбольдтом Америке он побывает только в начале будущего века, да и то лишь в северной части материка.
        Он чувствует потребность в активных действиях, для которых нужна свобода. В мартовском письме брату он развивает эту мысль: «Мне желательно, чтобы мне не мешали заниматься тем, чем вздумается заниматься, т. е. читать, писать, думать, а для этого нужно свободное время, и нужно, чтоб обстоятельства, обстановка не мешали… Я так наслаждался всегда природою, и это наслаждение так всегда на меня действовало… лучше работаю, лучше себя чувствую после нескольких минут наслаждения природою…» Но Александр продолжал настаивать на своем: «Поверь хотя моему чутью, Петя. Не езди на Амур, не связывай себя, не езди, даже на два года. Что ты захочешь вернуться, я в этом убежден…» В апреле Петр отвечает: «Мое чутье ничего не говорило мне положительного о том, хорошо ли там будет или нет, говорит только, что будет разнообразие, интересные места, на Уссури роскошная растительность…» В майском письме Петр отвечает на вопрос Александра о том, что он будет делать в амурской глуши: «Да на первых порах хоть то, что собирался и здесь сделать: выучить английский язык, заниматься кристаллографией, изучать дальше математику, если не наскучит, но вообще я уверен, что без дела сидеть не буду».
        После майского пожара Апраксина Двора в Петербурге столь же загадочно распространился огонь по приволжским городам. Продолжались поиски поджигателей среди критически настроенных по отношению к власти групп населения. Было запрещено издание популярного оппозиционного журнала «Современник», а 12 июня арестован и помещен в камеру Петропавловской крепости его главный редактор — известный публицист Николай Чернышевский. Он обвинен в авторстве сеющих смуту прокламаций, широко распространявшихся тогда в Петербурге.
        Для расследования причин пожаров в Поволжье в Симбирск отправилась комиссия во главе с сенатором Ждановым. На обратном пути в столицу он внезапно скончался, а его портфель с результатами расследования бесследно исчез. Распространялись слухи, что пожары организованы с провокационными целями самими властями, озабоченными недовольством народа половинчатостью объявленных реформ. Все говорило о том, что после кратковременного пробуждения надежд на коренные преобразования в России поднялась волна реакции. Петр Кропоткин надеялся, что до далекой Сибири эта волна не сразу докатится и там ему удастся что-то сделать. Это было важнейшим побуждением к отъезду в край, где когда-то губернаторствовал его дед по матери Николай Сулима, куда более тридцати лет тому назад Николай I отправил на бессрочную каторгу декабристов и откуда всего годом ранее сбежал легендарный Михаил Бакунин. Все это, конечно, отражалось в сознании покидающего Петербург Кропоткина. Но на вопрос великого князя Михаила он ответил кратко: «Путешествовать хочется». И в этом не слукавил.
        Была у него встреча и с самим императором, чьим беззаветно преданным пажом он был совсем недавно. В начале января он заслужил похвалу во время парада-смотра, проводившегося в комнатах дворца, когда Александр II почему-то двигался вдоль строя с необычайной стремительностью, будто убегая от опасности. Оглянувшись, он встретился взглядом с не отставшим от него, запыхавшимся пажом и произнес: «Ты здесь? Молодец!» Тогда, как вспоминал Кропоткин, он готов был в соответствии с уставом, не задумываясь, отдать жизнь за царя. Впоследствии он наблюдал происходившие под влиянием событий в Польше и России изменения в характере и взглядах Александра, который все сильнее сворачивал от половинчатых реформ на путь реакции. Буквально на следующий день после ареста Чернышевского состоялась церемония производства в офицеры кадетов и пажей. После парада император приказал приблизиться к нему произведенных офицеров. «Тут я увидел Александра II в совершенно новом для меня свете, — вспоминал Кропоткин. — Во весь рост встал передо мною свирепый укротитель Польши и вешатель последних годов. Он весь сказался в своей речи…» Начал царь спокойно, напоминая о военных обязанностях и верности государю, но внезапно лицо его исказилось злобной гримасой и он стал выкрикивать: «Но если — чего Боже сохрани — кто-нибудь из вас изменит царю, престолу и отечеству, я поступлю с ним по всей строгости закона, без ма-лейшего по-пу-щения!» Он пришпорил коня и ускакал прочь. А Петру Кропоткину вспомнилось багровое от ярости лицо отца, когда тот кричал на крепостных: «Я с тебя шкуру спущу!» На другой день после этого царского напутствия по приказу Александра были расстреляны три офицера, а рядовой Щур засечен шпицрутенами до смерти. Об этом вспомнил Кропоткин в своих мемуарах. Там же он написал: «Петербург принял мрачный характер. По улицам ходили отряды пехоты. Казачьи патрули разъезжали кругом дворца. Петропавловская крепость наполнялась политическими заключенными. Куда я ни приходил, всюду я видел одно и то же — торжество реакции. Я оставлял Петербург без сожаления»[2]. 24 июня 1862 года, в поезде Николаевской железной дороги Петербург — Москва, началось путешествие молодого офицера в азиатскую часть России.

    Путешествие из Петербурга в Иркутск

        Говорят день, а я говорю: нет, близко, смотря откуда считать. Вольно вам брать за центр Питер, а я возьму Тихий океан…
        П. А. Кропоткин, 1862
        На обложке тетради, в которой он собирался вести дневник, Петр написал: «От Петербурга через Москву и Калугу до Иркутска». Первая запись: «Наконец-то навсегда выбрался из Петербурга. Пора, давно пора…» Судя по этой первой дневниковой записи, он не собирался возвращаться из Сибири. Поэтому заехал в Москву проститься с братом и в калужское имение, село Никольское — повидаться с отцом. И не только с ним. Была там еще дочь соседа по имению полковника Еропкина Лида, которую Петр в письме брату называл «милым созданием» и просил прислать ее фотографию. А в дневнике не случайно появляются записанные им по памяти строки Пушкина:
    Когда б не смутное волненье
    Чего-то жаждущей души,
    Я б здесь остался наслажденье
    Вкушать в неведомой глуши…

        Да, он задержался в Никольском дольше, чем рассчитывал — почти неделю. Но все же продолжил свой путь на восток, в неведомое: «Я расстался с Никольским… но хладнокровнее, чем когда-либо. А Лидия? Для меня это не более, как первая девушка, которая питает некоторое сочувствие — но не более. Я равнодушен даже к тем местам, которые оставляю, а я на них вырос; всё, что я испытывал, это маленькая дрожь, нетерпеливость, маленькое легонькое волнение, но только… А еду я так далеко и, может быть, надолго…»
        На тех же страницах дневника он переписывает по-немецки стихотворные строчки из «Фауста» Гёте:
    Пресветлый дух, ты дал мне, дал мне все,
    О чем просил я. Ты не понапрасну
    Лицом к лицу явился мне в огне…[3]

        И еще — стихотворение Генриха Гейне «К Лазарю»:
    Брось свои иносказанья
    Или Он играет нами? —
    Это подло и преступно!
    …На проклятые вопросы
    Дай ответы нам прямые!
    Отчего под ношей крестной
    Весь в крови влачится правый?
    Отчего везде бесчестный
    Принят с почестью и славой?
    Отчего? Иль силе Бога
    На земле не все доступно?[4]

        Похоже, далеко не благодушным был настрой юного выпускника Пажеского корпуса, добровольно отправившегося из родового поместья в Сибирь, если он переписывал в дневник такие стихи.
        И все же, спустя многие годы, в начале XX века, когда П. А. Кропоткин работал над своими мемуарами, он вспоминал Никольское с большой теплотой: «Лучшее наше время было, конечно, в деревне… Наступала весна. Снег таял, и вниз по Пречистенке, вдоль тротуаров бежали шумные потоки воды. Около бульвара потоки сливались с другой, более шумной речкой, несшей вниз по Сивцеву Вражку пустые бутылки, студенческие тетради и всякий мусор… С каждым днем становилось все теплее, и все наши мысли неслись в Никольское… В деревне не было конца приятным впечатлениям: леса, прогулки вдоль реки, карабканье на холмы старой крепости; иногда — случайные встречи с волками… Трудно найти в центральной России более красивые места для жизни летом, чем берега реки Серены. Высокие известняковые холмы спускаются местами к реке глубокими оврагами и долинами, а по ту сторону реки расстилаются заливные луга; темнеют уходящие вдаль тенистые леса, пересекаемые лощинами с быстро текущими речками. Там и сям виднеются помещичьи усадьбы, окруженные фруктовыми садами, а с вершины холмов можно насчитать сразу не менее семи церковных колоколен. Десятки деревень раскинуты среди ржаных полей».
        В далеком детстве состоялась первая встреча Кропоткина с Россией, ее природой, ее народом. Теперь он ехал через всю страну, на ее далекую восточную окраину. Уезжая, зашел в редакцию газеты «Московские ведомости», главным редактором которой был тогда П. М. Леонтьев, и предложил себя в качестве своего рода сибирского корреспондента. Леонтьев обещал печатать его письма в воскресном приложении к газете, выходившем под названием «Современная летопись». Девятнадцатилетний Петр Кропоткин почему-то решил, что именно он должен непременно рассказать о том, что увидит в Сибири и по дороге туда. Хотя, если судить по переписке с братом, в нем не было ни капли самоуверенности, напротив — он был полон сомнений в своих способностях. Но Леонтьев сразу согласился, даже не зная, что молодой князь уже имеет первую публикацию в «Книжном обозрении». А может быть, и хорошо, что не знал, потому что в двадцать четвертом номере без подписи автора была помещена короткая (25 строк) рецензия на статью радикально настроенного литератора Н. В. Шелгунова[5] в «Современнике», в которой излагалось содержание статьи никому еще в России не известного Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». В рецензии говорилось, что автор имеет в виду только факты, рисуя «то положение, в котором находится в настоящее время рабочий в Лондоне, Ливерпуле, Манчестере, Глазго и других промышленных городах Англии, описывает темные закоулки этих городов с их заразительными зловониями, теснотою, недостатком вентиляции и прочими ужасами пролетариата». Рецензия дает положительную оценку статьи Шелгунова: «…составлена довольно интересно и читается легко». В скором времени «Современник» будет уже закрыт, а Шелгунов из солидарности с приговоренным к ссылке поэтом Михаилом Михайловым отправится вместе с женой в Сибирь, где и будет оставлен на поселении.
        Туда же едет князь Кропоткин с обязательством присылать материал для «Современной летописи». Он просит Леонтьева не указывать в подписи под его публикациями княжеского титула. Из Перми уходит в Москву первое письмо-корреспонденция «На пути в Восточную Сибирь». Одновременно отсылается письмо брату: «Сейчас отправляю письмо Леонтьеву, недельки через три по получении этого письма зайди в редакцию и справься, напечатают или нет. Если напечатают, то прошу выслать мне „Современную летопись“ за 1862 г. в Иркутск». Гонорары за статьи Петр просил передавать брату, который тогда был лишен поддержки отца и сильно нуждался.
        Петр весь во власти пересекаемого необъятного пространства. Оно наполнено лесами, реками, небом, то ясным, то мрачно-нахмуренным, тяжелым и давящим. Это исконная природа России, непонятно как связанная с душой русского человека, но неразрывная с ней.
        Владимир, основанный на небольшой речке Клязьме семь с половиной веков назад Владимиром Мономахом, одним из первых Рюриковичей. Нижний Новгород. Волга, великая река — Кропоткин воспринимает ее как что-то до боли родное, близкое, свое. Пересекаемое им пространство заполнено событиями русской истории. Они оживали в сознании, когда попадаешь в города, никогда еще не виданные, но названиями своими знакомые с детства.
        Первая статья начата с описания старинного Владимира, утопавшего тогда в вишневых садах. Затем молодой автор перешел к Нижегородской ярмарке, которую застал готовой к открытию. Это было важнейшее событие для вступающей на путь капиталистического развития Российской империи. Ярмарка расположилась на стрелке между Волгой и устьем впадающей в нее Оки. В этом месте — множество судов, целый лес мачт, а вокруг несметное число нищих, привлеченных ярмаркой. На мосту через Волгу была слышна песня, «более похожая на стон», как записал он в дневнике. Ее пели гребцы проходившего по реке судна. Унылая песня помогала бурлакам грести в такт, но Кропоткину она показалась «чем-то диким, возмущающим душу, наводящим грустную думу, бессильную злобу, желчную задумчивость». Из Нижнего он поплыл на пароходе «Купец» по Волге и Каме и утром 31 июля прибыл в Казань. Вид Волги под заходящим солнцем напомнил ему детские годы, село Никольское с речкой Сереной: «Да, Никольское дорого по воспоминаниям детства, а оно, как и всякое детство, не было безотрадным при всей гадости, которая окружала меня». Вспоминал он в дневнике и Лидию, «милое создание», но все реже и реже…
        «Купец» вошел в Каму. На всех остановках любознательный пассажир из Петербурга выходил на берег. Его интересовало всё — ведь он корреспондент «Современной летописи»! В Елабуге, например, обратило на себя внимание множество огней в поле. Оказалось, местные жители занимались кустарным обжигом гипса, в изобилии встречающегося в береговых обрывах, для получения алебастра. Сарапул был знаменит тогда как город сапожников, и Кропоткин заглянул в их мастерские. В Перми его встретили «невыносимая тишина и безлюдье». «Это затишье, — отметил в своей первой корреспонденции Кропоткин, — нарушается подчас только звоном цепей… партии ссыльных останавливаются довольно долго для поверок, расчетов и т. п.; а потому, кроме проходящих партий, часто встречаются здешние арестанты, которые в больших ушатах несут щи для проходящих… С барабанным боем и прочими атрибутами проезжает мимо окон известная колесница со столбом и привязанным к нему преступником… В Перми это никогда не делается утром, а в 12 часов, в торговый день». Это было первое знакомство Кропоткина с каторжно-ссыльной Сибирью.
        Здесь пришлось пересесть в тарантас и покатить по выстланному крупными плоскими камнями «шоссе», на котором, как предупредил ямщик, «все зубы выколотишь». И вот первая в его жизни встреча с горами. Пересекая Урал, будущий исследователь орографии Сибири записал в дневнике: «Целый день тащились по горам. Горы и леса… Наконец, вдали показалась главная цепь гор: синеватою грядою тянулась она перед глазами. Огромные леса покрывали ее…»
        — А вот, ваше сиятельство, памятник какой-то, что ли? — спросил денщик Петров, калужский крестьянин, сопровождавший князя в его путешествии.
        — Да это Уральский хребет, — спокойно пояснил ямщик.
        На перевале у дороги стоял столб из светло-серого мрамора, на одной стороне которого виднелась надпись «Европа», на другой — «Азия». Кропоткин зарисовал в дневнике изображение этого пограничного столба с окружающей его оградой и избушкой сторожа. Началось путешествие в Сибирь, которую лишь мельком увидел великий Гумбольдт в 1829 году — и жалел об этом до конца жизни.
        Переезд в Азию был воспринят Кропоткиным как значительное событие, хотя оставалось проехать совсем еще европейский Екатеринбург: «…город живущий и живучий. Он не заглохнет, ему смело можно предсказать хорошую будущность, особенно когда приведется в исполнение сибирская железная дорога, которая, конечно, не минует его». А пока он записывает в дневнике: «Белые колокольни на горизонте; впереди пологие спуски восточного склона, кругом невообразимые леса… Мы въехали в Азию физическую».
        И вот первое письмо «На пути в Восточную Сибирь». Оно датировано 6 августа 1862 года. Его географическая привязка — Кама, Пермь… Всего две страницы журнального формата заняла эта корреспонденция Кропоткина в «Современной летописи». Ею начата была серия, название которой сменилось вскоре на другое — «Из Восточной Сибири». Двадцать три письма образовали своеобразный цикл. Это был непрерывный отчет о движении в Иркутск и пребывании в далеких сибирских краях. Из этих порой наивных, но чаще удивительно глубоких для совсем еще молодого человека очерков становится ясно, что в 1862 году Урал пересек человек, вглядевшийся в Сибирь внимательным взглядом и увидевший необыкновенные ее богатства и великое будущее.
        В московскую редакцию приходят увесистые пакеты из Казани, Нижнего Новгорода, Перми, Тюмени, Томска, Омска, Красноярска… В этих корреспонденциях, поступающих без задержек, обстоятельно описаны характер ландшафта, условия погоды, особенности хозяйства, экономические связи, обычаи населения. Подробно описаны встречные города и села, реки, дороги. На сотни верст протянулись болота с редколесьем и черноземные поля Тобольской губернии: «Дорога в Тобольской губернии отвратительна. По целым верстам тянутся бревенчатые гати посреди болотистых лесов: лошади вязнут в грязи, экипаж подпрыгивает, как мячик… Но зато… есть и утешительные стороны: чистота на станциях везде необыкновенная… постройки прочны и аккуратны… Чем объяснить это довольство на болотистых тюменских равнинах? Главная причина, конечно, предприимчивость и трудолюбие, свойственные всем выходцам, а потом, отсутствие крепостного права… Тюмень с каждым днем становится все важнее и важнее, вследствие возникающего здесь сибирского пароходства по Иртышу и Оби до Томска…»
        Среди болот возник первый на пути сибирский город Тюмень: «Он состоит из двух частей, нагорной и нижней, за Турой. В нагорной много церквей, каменные дома; там присутственные места и чиновная аристократия; в нижней мещанские деревянные домишки и везде, тут и там, страшная грязь на улицах». Тюмень, с улицами, «широкими и грязными до невероятия», поразила окружающими бескрайними болотами, поросшими мелким березняком. Но когда болота кончились, на смену им пришли сочные луга, а потом — большие поля. Жирный чернозем: «хоть в кашу клади», говорят крестьяне. Сибирские степные просторы…
        В Западной Сибири Кропоткин особо выделил два города: Омск и Томск. Первый — «город, идущий вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью». Второй, Томск, в котором жил в ссылке Бакунин — «довольно большой, красивый губернский город… весь обстраивающийся и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обывателей, как, например, в Перми».
        В Томск он прибыл 25 августа. Здесь родились такие обобщающие увиденное строки: «С самого детства все мы наслышались про страну как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то все покрытую болотами и тундрами, привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным… страшным. Кругом все глухо. И птицы-то никакой не слышно… Но проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии и с удивлением вглядываясь в окружающее, я задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь, с ее дремучими тайгами, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам мало знакома та чудная Сибирь, эта благодатная страна, где природа — мать, и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость?.. Эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди, теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни»[6].
        Брат Александр, испытывавший тогда серьезные материальные трудности, регулярно получал гонорары за публикации в «Современной летописи». Уволенный после участия в студенческих беспорядках, он так и не смог найти себе занятие, которое давало бы средства к существованию. Работал он много: читал, писал, но все это было «для души». Письма от брата радовали его. Они дышали восторгом: «Вот, брат, какова Сибирь… Дивная страна! Народ умный, веселый, смотрит тебе прямо в глаза, не дичится, работящий, славный народ».
        После Омска по прекрасным степным дорогам, делая по 200 верст в сутки, мимо болот, множества озер, населенных пернатыми, быстро пересекли Енисейскую губернию и 30 августа въехали в Красноярск. Переезд границы Восточной Сибири означал разительную перемену: отвратительная дорога сменилась на «очень порядочное шоссе», над оврагами пролегли крепкие мосты с перилами на спусках, на обочине появились канавы для стока воды. Все это связывалось с деятельностью генерал-губернатора графа Муравьева-Амурского[7], «в высшей степени замечательной личности». Граф был известен своей прямотой, правдивостью, умением говорить с народом, уважительным отношением к политическим преступникам. Он был отправлен в отставку за допущение побега опасного государственного преступника Бакунина и косвенное покровительство отбывавшим в крае многолетнюю ссылку декабристам. Услышав о приезде Кропоткина, он не поверил, что князь из Пажеского корпуса мог добровольно выбрать Сибирь, но дал понять, что он не против того, чтобы рядом с ним были люди либерального образа мыслей, а за какую провинность их присылают, его не касается…
        И вот 6 сентября — Иркутск, столица Восточной Сибири. За такой же широкой, как Нева, Ангарой забелел в сумерках дом генерал-губернатора, показались монастырь, несколько церквей, россыпь деревянных домиков. Пять тысяч верст позади…
        «Вот и всё, вот и все трудности», — записал в дневнике Кропоткин. Написав так, он хотел опровергнуть укоренившиеся в Петербурге и Москве представления о необычайно трудной дороге в Сибирь, с которыми он и сам отправился в путь месяц назад. «Подумайте — пять тысяч верст только до Иркутска… Пять тысяч верст!» — говорили ему в столице с выражением ужаса на лице. И вот они позади, все эти тысячи верст, но совсем ничего ужасного в этом нет. Москвичи узнали об этом из корреспонденции Кропоткина: «Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего — в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, до Иркутска останется еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири — шесть месяцев, — позволяет ехать не спеша, даже с большими расстановками; а во-вторых, 3800 верст, при хорошей сибирской езде, не так страшны, как кажутся… дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды. Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться — на пути представится много интересного».
        Так писал Кропоткин — и судил, конечно, по себе. Его любознательность, открытость всем внешним впечатлениям были необычайными. И для него дорога, во время которой удавалось так много узнать нового и получить обильный материал для работы мысли, не прекращающейся у него никогда, была истинным праздником. Собственно, на пути в Восточную Сибирь и родился Кропоткин — путешественник, географ, естествоиспытатель.
        Эти полтора месяца дороги для него были необыкновенно важны. Будущий теоретик революции интуитивно воспринимал дорогу, путешествие, как некий революционный процесс, стремительно ускорявший развитие. В сравнительно небольшой период времени (оно как бы прессуется в дороге) обилие впечатлений, служащих пищей для ума, преобразует человека (если он склонен к этому преобразованию, да и вообще к постоянному изменению). Так и Кропоткин в тот момент, когда увидел за Ангарой дома Иркутска, был уже не тем человеком, который всего шесть недель назад выехал из родового имения в Калужской губернии. Он был подготовлен дорогой к новым впечатлениям, к новой деятельности.

    Иллюзия реформ

        Из страха сделать хоть что-нибудь всё оставили как оно было. Из одного страха перед страшным словом «реформы»…
        П. А. Кропоткин, 1901
        За Ангарой его встретил крупнейший в те времена город Сибири. По европейским масштабам он был совсем невелик, но после месячной скачки по почти безлюдному пространству казался громадным. В Иркутске тогда насчитывалось чуть больше двадцати тысяч жителей. Город в основном деревянный, каменные дома единичны. На улицах множество одноместных экипажей особой конструкции. Их называли «сидейками», и они являлись местной достопримечательностью; изобрел их ссыльный декабрист А. А. Бестужев. Вообще-то Иркутск производил впечатление оживленного почти по-столичному города.
        Переехав через Ангару на пароме (их тогда называли «самолетами»), Кропоткин направился в гостиницу «Амур» — название напомнило о цели путешествия, которая, впрочем, была еще очень далека, хотя именно здесь, на триумфальных воротах, поставленных генерал-губернатором Муравьевым-Амурским, было четко выведено: «К Великому океану». Путь к Амуру, который часто называли «Миссисипи Дальнего Востока», тоже начинался на Ангаре.
        Граф Муравьев-Амурский навсегда оставил о себе память на восточной окраине России. Ведь он отстоял Амурский край, от которого петербургские власти хотели отказаться (так же как отказались «за ненадобностью» от Аляски и Русской Америки в 1867 году), он упрочил положение России на Тихом океане и приступил к освоению почти не населенной территории вдоль Амура, расположив на протяжении трех с половиной тысяч верст цепь казачьих станиц, в которых расселил не только казаков, но и освобожденных его волей каторжников и ссыльных. Деспот и самовластник, яростно обличаемый ссыльным декабристом Д. И. Завалишиным[8], он тем не менее еще в 1846 году, за 15 лет до реформы, подал Николаю I записку с предложением освободить крестьян от крепостной зависимости, а когда в его распоряжение прибыл опаснейший государственный преступник Михаил Бакунин, значительно облегчил ему условия ссылки, что сделало возможным его фантастический побег в августе 1861 года. После этого Муравьев был тут же отозван в Петербург.
        Хотя и крут был Муравьев, но все же из числа преобразователей. А до него Сибирь страдала от произвола губернаторов долгие годы, начиная с князя Гагарина, казненного за «злоупотребление властью» и казнокрадство, и кончая предшественником М. М. Сперанского[9] генералом И. П. Пестелем (отцом, между прочим, декабриста Павла Пестеля). Сперанский был первым реформатором Сибири, вселившим надежду на обновление ее управления. С надеждой на возрождение «духа Сперанского» Кропоткин приехал в Сибирь.
        Когда он явился в дом генерал-губернатора М. С. Корсакова доложить о своем прибытии, то сразу попал на большой прием. Он обратил внимание на то, что Корсаков очень прост, демократичен, одинаково любезен со всеми, не похож на традиционную, привычную для России фигуру губернатора. Как бы между делом задал он вопрос:
        — Скажите, Кропоткин, по правде, за что вас сюда назначили?
        — Как за что? Меня никто не назначал, я сам записался.
        — Нет, что же, если бы даже и так, мы очень рады: там, может быть, недовольны, если вы либерально поступали и говорили. А здесь мы этому очень рады, напротив, пускай побольше присылают…
        И все-таки Сибирь — «страна рабов, страна господ», точно по Лермонтову, хотя «мундиры» (не голубые, а серые) заняты совсем иным делом. В Сибири офицеры вершат дела гражданские. На них, по сути обычных чиновниках, лежит множество обязанностей, «фрунтовой службы» у них нет вовсе: «Да чиновники-то они необычные — им приходится быть все время в разъездах, „летать“ из одного конца необъятной губернии в другой. Кочевая жизнь — вот отличительная черта здешней службы…»
        Девятнадцатилетнему Кропоткину частые поездки по душе. Удрав от придворной скуки и столичной несвободы, он поступил правильно. Здесь вольно дышится. Еще бы — даже в гостиной губернатора без какого-либо стеснения обсуждаются зажигательные статьи Герцена, критикуется политика правительства и высмеиваются разного рода слабости августейшей семьи. Да и самого императора не щадят: либерализм его не выдержал идеи автономии Польши, с которой он жестоко расправился и в то же время, опасаясь новых бунтов, допустил в царстве Польском куда более последовательное «освобождение крестьян», чем в России.
        Удивительное совпадение: камер-паж Петр Кропоткин, еще не определивший, по существу, свою гражданскую позицию, не сформировавший мировоззрение, приехал в Восточную Сибирь, откуда только что, год назад, совершил побег самый страшный государственный преступник Михаил Бакунин. Было известно, что он — офицер, лишенный всех дворянских привилегий за антиправительственную пропаганду и ставший крупнейшим революционным деятелем Европы. За участие в Дрезденском восстании 1849 года его приговорили к смертной казни, замененной пожизненным заключением, а через два года выдали русским властям, которые заключили смутьяна в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Прошли семь лет в одиночной камере, была написана для Николая I ложно-покаянная «Исповедь» — и тюрьму заменили вечной ссылкой в Сибирь, откуда на пятом году ссыльной жизни был совершен дерзкий побег.
        Пройдет десять лет, и Кропоткин, тоже совершивший свой побег к свободе, назовет себя приверженцем Бакунина, а еще через несколько лет фактически займет его место в мировом революционном движении как ведущий теоретик анархизма («безгосударственного коммунизма»). Он ехал в Сибирь как бы по следу Бакунина, не предполагая еще, что станет его последователем в прямом смысле этого слова. Не рассчитывал он и на возвращение из Сибири ученым-естествоиспытателем. Думал лишь об участии в проведении реформ административной системы, о самообразовании и знакомстве с огромным, богатейшим и неосвоенным краем. Если сведения о Бакунине можно было черпать только из слухов, противоречивых и часто далеких от действительности, то о природе Сибири и Дальнего Востока обстоятельно и достоверно рассказывала научная литература, которая, впрочем, лишь начала появляться в те годы. В ней сообщалось о крупных открытиях, сделанных в далеком краю.
        H. Н. Муравьев, подписав в 1858 году Айгунский, а через два года Пекинский договоры с Китаем[10], энергично взялся за освоение новых территорий. В 1859 году под его личным руководством вдоль всего побережья Приморья прошла со съемкой рекогносцировочная морская экспедиция. Тогда были открыты бухта Находка и залив Петра Великого, на берегах которого в следующем году появилась морская крепость Владивосток. Продолжались детальные съемки местности, составлялись карты побережья, Сахалина, Уссурийского края. Одним из благих дел Муравьева стало образование в Иркутске Сибирского отдела Императорского Русского географического общества и поощрение его деятельности как научного центра, единственного тогда в Сибири. Это был второй в России (после Кавказского) филиал Географического общества, которому традиционно покровительствовала местная власть.
        К 1861 году, после того как Муравьев покинул Сибирь, активность Сибирского отдела Русского географического общества снизилась. В. И. Вагин, один из его наиболее энергичных деятелей, вернувшись в этом году после долгого отсутствия в Иркутск, нашел отдел «в полном бездействии». Практически он распался: не было ни председателя, ни правителя дел (секретаря). Но в начале зимы члены отдела, оставшиеся еще в Иркутске, получили «лист», в котором сообщалось, что «М. С. Корсаков желает избрать председательствующим в отдел Б. К. Кукеля и правителем дел А. С. Сгибнева и покорнейше просит членов отдела написать на сем же о своем согласии или несогласии на этот выбор». Согласие было всеобщим.
        В результате этих своеобразных выборов отдел обрел новых организаторов, которые сразу взялись за дело. С ними Кропоткину предстоит сотрудничать. Генерал Болеслав-Виктор Казимирович Кукель, военный губернатор Забайкальской области и начальник штаба Забайкальского казачьего войска — военный инженер по образованию, литовец по происхождению. Артистичный по природе, он хорошо пел, играл на фортепьяно — и был горячим сторонником реформ, провозглашенных Александром II, но не доведенных им до конца. Взгляды Кукеля были либеральными, и он сразу же вовлек Кропоткина в разработку реформ самоуправления и тюремной системы. Кукель умело направлял деятельность распорядительного комитета Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества, которым руководили сначала капитан-лейтенант А. С. Сгибнев, а потом поручик корпуса топографов А. Ф. Усольцев[11]. Беззаветно преданный интересам отдела, Арсений Федорович Усольцев сам был опытным путешественником, прекрасно знающим сибирские горы, реки, тайгу.
        Постоянным сотрудником Сибирского отдела являлся горный ревизор полковник Александр Христианович Фиттингоф, «одна из симпатичнейших личностей, какие я когда-нибудь знал», как писал о нем Вагин. Уже немолодой Фиттингоф с истинно немецкой аккуратностью приводил в порядок геологические коллекции отдела. Все привозимые из дальних походов образцы горных пород проходили через его руки. Завсегдатаем общих собраний был бывший директор гимназии Семен Семенович Щукин, собиравший материалы по естественной истории, которые он отправлял своему брату в Петербург. Состоял он в переписке и с другими учеными в столице и в Москве.
        Совсем небольшими силами продолжилось начатое первопроходцами открытие Сибири. Энергичный и любознательный Кропоткин активно включился в жизнь отдела. Он начал с изучения того, что уже было собрано до него, работая вместе с Фиттингофом, а потом сам стал организатором экспедиций. Основной район географических исследований отдела — Амурский край, куда чаще всего отправлялись небольшие экспедиции. По их возвращении заслушивались сообщения, наиболее интересные рекомендовались к публикации в «Записках» отдела. Кроме того, работала Туруханская экспедиция ссыльного историка и публициста А. П. Щапова и этнографа И. П. Лопатина. Из этой экспедиции поступали ценные этнографические материалы, образцы горных пород и минералов. Иннокентий Лопатин первым из членов отдела занялся исследованием Сахалина, а Арсений Усольцев побывал в не менее труднодоступном краю — в долине реки Чары, притока Олёкмы. Пройдя с топографической съемкой более двух тысяч километров, он проник в верховья Чары и в низовья реки Муя, а также на озеро Леприндо (на тогдашней карте оно значилось как Лемберме).
        Все ученые, бывавшие в Иркутске проездом, обычно выступали в отделе со своими сообщениями: академики Ф. Б. Шмидт и Г. П. Гельмерсен[12], итальянский геолог Рафаэль Пумпелли, а позже — молодой исследователь Уссурийского края H. М. Пржевальский, русский зоолог и ботаник Густав Радде…
        Региональный отдел Географического общества России стал чем-то вроде сибирской Академии наук. Во всяком случае, он объединял вокруг себя людей образованных, энергичных и увлеченных познанием края. Князю Кропоткину, прибывшему из столицы, никак нельзя было миновать этого сообщества, и первым, с кем он познакомился, стал председатель отдела Б. К. Кукель. Утром пришел писарь из канцелярии — «генерал-майор Кукель просили прислать к себе…». Накануне он сказал, что возьмет Кропоткина в свой штаб, в Читу. Кропоткин явился в парадной форме и очень смутил этим Кукеля, который звал его, чтобы попросту, без чинов, просить помочь в работе. Пришлось переодеться.
        Так началась служба Кропоткина в Сибири. Главным открытием, сделанным им в Иркутске, стала публичная библиотека, неожиданно богатая, особенно журналами и газетами — с полсотни русских, польских, немецких и французских изданий. В читальном зале можно было читать бесплатно, а на дом книги выдавали в другой частной библиотеке, где за вход приходилось платить по 10 копеек. И еще одна библиотека — Вагина и Шестунова, совершенно особенная по своему характеру. Интересную историю этой библиотеки поведал Кропоткину ее хозяин Шестунов. Начал он дело в 1850-х годах, имея ничтожный капитал — всего 300 рублей. Но он выписал журналы, накупил старых у знакомых, отдал собственные книги. Так составилась изрядная библиотека, и люди повалили в нее: до 120 человек в сутки. Настало время, когда этот своего рода клуб закрыли из-за слишком смелых разговоров, и Шестунов перевел библиотеку в Кяхту. Потом, в пору пореформенной «оттепели», пришлось организовывать ее заново. К моменту появления Кропоткина библиотека уже снова процветала. Он стал одним из восьмидесяти ее постоянных клиентов. В библиотеке образовался своего рода клуб чтения, разговоры в котором заканчивались нередко уличными демонстрациями. Люди приходили в библиотеку Вагина не только читать, но и говорить на любые темы — в казенной императорской библиотеке такие разговоры запрещались.
        Все это происходило с попустительства либерального генерала Болеслава Кукеля. Любимым его высказыванием было: «Всякое насилие есть мерзость, дайте свободу!» Кукеля и в самом деле окружал воздух свободы: при нем можно было читать строжайше запрещенный «Колокол», обсуждать положение в охваченной восстанием Польше, проекты реформ административной и судебной систем. Собственно, именно к работе над реформами хотел привлечь Кукель нового сотника, появившегося в его штабе. Вскоре Кропоткин был произведен в есаулы, а потом получил и первую награду — орден Святого Станислава третьей степени. «Вы — секретарь всех наших существующих и будущих комитетов», — сказал однажды Кукель Кропоткину. Комитетов было пока два: первый — по реформам тюрем и системы ссылки, второй — городского самоуправления. В оба комитета Кропоткин вошел и еще в Иркутске занялся подготовкой проектов — а потом продолжил эту работу в Чите.

    У «священного Байкала»

        Долго, долго взбираетесь вы по разным падям… пока не вскарабкаетесь на гребень Байкальских гор. Тут вправо виден кусок того полумесяца, которым тянется наше «море» — Байкал, влево — долина Ангары…
        П. А. Кропоткин, 1901
        Вечером 28 сентября 1862 года они выехали с Кукелем из Иркутска, направляясь на восток. В половине второго ночи были на берегу Байкала, в Лиственничной, и утром отплыли на пароходе купца Хаминова. Сквозь розовый туман просвечивала гладь Байкала, в которой отражались окружающие озеро горы, увенчанные на вершинах снегами. Но главное, что сразу потрясло Кропоткина, — удивительно прозрачная вода. Повезло, что буря уже отшумела накануне. За семь с половиной часов доплыли до Посольского. Солнце заходило, и тихий Байкал снова окутался розовой дымкой.
        Для жителей Посольского Иркутск был далеким заморским городом (он буквально находился за «морем» — Байкалом). Вечером тронулись по широкой продольной долине, пересекавшей горы с заснеженными вершинами. Постепенно расширяясь, долина вывела в Братскую степь, раскинувшуюся верст на триста. При впадении реки Уды в Селенгу проехали по улицам оживленного города Верхнеудинска (теперешний Улан-Удэ). За ним — снова степь, окаймленная справа и слева лиловыми цепями гор. С приближением к Чите начался непрерывный подъем в отрогах этих гор, среди чахлого, кривоствольного леса. На противоположном склоне дымил лесной пожар, который и не пытались погасить — сам погаснет, когда пройдет дождь.
        К Чите приближались ночью. «Вот он, областной город Чита! — торжественно объявил Кукель. — Направо — хрустальный дворец всемирной выставки». Речь шла об открывающейся на следующий день Забайкальской выставке изделий местной промышленности, расположившейся в скромном доме казачьего тира. Но для Восточной Сибири это событие было значительным — такая выставка была первой, и время ее работы действительно совпало со Всемирной выставкой в Лондоне, приглашением на которую иркутские власти не решились воспользоваться, а читинские устроили свою.
        В областном правлении огни были потушены, все уже легли спать. Но гости из Иркутска приезжали сюда не так уж часто, и к ним вышел заспанный адъютант, князь Дадешкелиани. Остаток ночи был заполнен обсуждением новостей — сибирских и столичных. Рассказы о «мерзостях» иркутского губернатора Жуковского, год назад вершившего дела Забайкальской области и казачьего войска, перемежались с обсуждением поступка известного писателя Н. В. Шелгунова, навестившего с женой поэта Михаила Михайлова, сосланного на каторгу за «сношение с государственным преступником». Шелгунову было запрещено возвращаться в Петербург, и он поселился поблизости от Казаковского золотого прииска Нерчинского округа, где отбывал каторгу Михайлов. Это почему-то очень напугало власти, и из столицы был послан жандармский полковник арестовать Шелгунова — настолько опасным показалось общение публициста и опального поэта даже здесь, на громадном расстоянии от Петербурга. Сошлись на том, что факт этот свидетельствует о слабости правительства. «Чем хуже, тем лучше», — сказал Кукель, а Дадешкелиани добавил, имея в виду высшие власти: «Им хоть кол на голове теши…»
        Чита удивила: всего несколько деревянных домов, из которых не более пяти-шести двухэтажных. Но еще десятью годами ранее Чита состояла всего из нескольких домиков в окружении безлюдной степи и ее никак нельзя было назвать городом. Теперь здесь появились дом губернатора, областное правление, тир, лазарет. «Далее я всмотрелся в общество — несколько образованных и хороших людей, Кукель и его славная семья, — и успокоился. Тотчас же решил я, что тут не будет скучно», — записал Кропоткин в своем дневнике.
        В полдень состоялось открытие первой Забайкальской промышленной выставки. Все читинское общество собралось в помещении тира. Немногочисленные экспонаты осмотрели быстро и, пока шло освящение выставки, пошли «закусывать» (этим словом, как заметил Кропоткин, в Сибири называли любой прием пищи).
        На следующий день в честь открытия выставки был дан обед. Кропоткину понравилось ощущение единства читинского общества, в котором сословные перегородки как-то не замечались. Даже старейшина бурятов, тайша Тугулатур Тобаев, занимал почетное место с женой, сыном и переводчиком. Кропоткин подсел к нему за столик, пытаясь «взять интервью». Но тайша на все вопросы о том, нравится ли ему выставка, отвечал: «Хорошо, ладно», — или добавлял: «Кто к чему привык, то тому и нравится». То же самое он сказал и по поводу концерта, которым завершился бал. Оркестр из казаков под руководством капельмейстера урядника Хомяка, неплохо игравшего на скрипке и кларнете, исполнил полонез из самой популярной тогда оперы Глинки «Жизнь за царя», а потом модную итальянскую песенку «Il Baccio» («Поцелуй»).
        Сразу по приезде в Читу Кукель дал Кропоткину поручение составить по запросу губернского правления Восточной Сибири описание читинской выставки. В начале будущего года это описание было отпечатано тиражом 500 экземпляров в типографии штаба войск в Иркутске и отправлено, помимо обязательного экземпляра, министру государственных имуществ, в Вольное экономическое общество, Московское общество испытателей природы и Императорское Русское географическое общество. В Читу пришли благодарственные письма, одно — за подписью вице-председателя ИРГО адмирала Ф. П. Литке[13].
        Так географы России впервые узнали имя Кропоткина, еще никому из них не известного «сотника Амурского казачьего войска». Нельзя было не обратить внимание на обстоятельность и глубину описания выставки. Было рассказано о всех пятнадцати ее разделах, а по сути, о состоянии практически всех отраслей хозяйства в области: зерноводства и огородничества, животноводства и пчеловодства, лесотехнического, металлического, столярного, стекольного, прядильно-ткацкого производства. Автор упомянул даже о произведениях иконописи, живописи и народного творчества. Причем это было не просто перечисление, а попытка всестороннего анализа состояния дел с определенными выводами и рекомендациями. Кропоткин говорил о плохом обеспечении земледельцев орудиями обработки земли, отсутствии навыков огородничества у новоселов-казаков, которым он советовал поучиться у китайцев. Но главную причину недостаточно быстрого развития земледелия в Забайкалье он видел в том, что вся земля принадлежит казне и арендаторы не могут спокойно на ней работать, не будучи уверены в том, что у них эту землю не отберут.
        Вот как заключает свое «Описание» Кропоткин (рукопись работы хранится в Иркутском областном архиве): «Вообще, оглядываясь на эту выставку, нельзя было не прийти к убеждению, что Забайкалье заключает в себе много нетронутых еще богатств. Но вследствие недостатка рабочих рук и недостатка хороших путей сообщения и при некоторых ныне существующих стеснительных условиях, ни из богатой плодородной почвы, ни из громадных лесов, ни из имеющихся масс скота, ни из ископаемых богатств не извлекается той пользы, которую извлечь можно будет только со временем».
        Через неделю в Читу повалил народ с амурских сплавов. На сей раз из 150 барж, направленных с продовольствием в устье Амура, разбились в тяжелых амурских волнах только две, но и их удалось спасти: хлеб был немного подмочен, зато скот доставили в Николаевск-на-Амуре в целости. Читинцы несколько дней жили новостями из этого форпоста Амурского края. Говорили о произволе и мошенничествах контр-адмирала Казакевича, инициатора сплавов в низовьях Амура, и о всевозможных хитростях торговли, которая велась в основном с «американцами» (так называли в Восточной Сибири любого иностранца).
        В конце октября Кропоткину довелось познакомиться с декабристом Дмитрием Завалишиным, известным даже в Петербурге как яростный критик деспотического, по его мнению, правления Муравьева-Амурского. Он посылал одну за другой разоблачительные статьи в столичные и сибирские газеты; некоторые из них публиковались, вызывая изрядное недовольство высшего начальства. Кропоткину было интересно пообщаться с живым декабристом, и он незаметно провел с ним за беседой часа полтора. Эта встреча немало значила в дальнейшей судьбе Кропоткина — ведь Завалишин, проживший после нее еще долго, ставший «последним декабристом», в юности был моряком и участвовал в кругосветном путешествии Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева. Ему было что вспомнить, а начинающему путешественнику интересно было послушать.
        В ноябре Кропоткин приехал в село Кабанск, большое, с красивой каменной церковью. Население занималось преимущественно извозом: у каждого домовитого хозяина по несколько телег и лошадей, они возят товары и людей до Посольской, Кяхты, Читы. Из Кабанска съездил в большое село Творогово с русским населением, происходящим, по словам жителей, из Великого Устюга… Потом заехал в село Кудара на речке Харауза, с несколькими улицами, населением почти 900 душ и училищем на 30 учеников. В слободе Дубинской познакомился со следами землетрясения, происшедшего на Байкале в конце прошлого года. На площади более 200 квадратных верст возник тогда залив глубиной до десяти метров, который так и назвали — Провал. У крестьян вызвало суеверный ужас появление обширного водоема на том месте, где только что паслись отары. Кропоткин записал рассказы очевидцев: «Так земля ходуном и заходила, колодцы засыпало, дома своротило, взломало на море лед, подняло его…»
        Через три года в записках итальянского научного общества в Неаполе появится статья Кропоткина о байкальском землетрясении 1862 года. Он передаст ее в редакцию через побывавшего в Иркутске американского геолога итальянского происхождения Рафаэля Пумпелли. Это будет первая зарубежная публикация Кропоткина и, пожалуй, первая достоверная информация о сейсмических процессах в Сибири.
        Вторую заметку — о наблюдении полярных сияний над Байкалом — он отправит в едва ли не самый в те времена известный научный журнал «Nature» («Природа»), издававшийся в Лондоне. Он не мог, конечно, предвидеть, что через 15 лет работа именно в этом журнале выручит его, когда он высадится нелегально на Британских островах после своего побега из заключения, и начнется его эмиграция, растянувшаяся на 40 лет.
        Осенью 1862 года в Чите все ждали известий о конституции, проекты которой давно разрабатывались специальной комиссией, высочайше учрежденной Александром II. Далеких сибирских городов новости достигали с опозданием на полтора, а то и два месяца. Только 25 октября пришли столичные газеты от 8 сентября. Ничего про конституцию в них не было, самые умеренные ожидания оказались обмануты. Но начатая по инициативе Кукеля деятельность по созданию проектов реформ для Сибири продолжалась. Вместе с «правой рукой» забайкальского губернатора полковником К. П. Педашенко и адъютантом военного округа A. Л. Шанявским (тем самым, что основал впоследствии народный университет в Москве, известный как университет Шанявского) Кропоткин активно работал над проектами реформ тюрем и городского самоуправления. Дело спорилось, потому что в комиссиях состояли действительно заинтересованные люди, а не холодные, равнодушные чиновники. Позже Кропоткин вспоминал, что Кукель любил повторять: «Мы живем в великую эпоху, работайте, милый друг!» Он верил в конечную победу справедливости и пытался в силу возможностей добиться ее приближения.
        Вот, например, дошли до него слухи о безудержном произволе, творимом заседателем Верхнеудинского земского суда Марковичем. Кукель отправляет Кропоткина для расследования беззаконий. В ноябре тот приезжает в Верхнеудинск и обнаруживает, что ретивый заседатель, возомнивший себя властелином края, грабил, как хотел, крестьян, загонял под розги неугодных, гноил в остроге тех привлеченных по уголовным делам, кто отказывался дать ему взятку. У этого самодура и взяточника были всесильные покровители в Иркутске и даже в Петербурге, поэтому Кукелю справиться было с ним непросто — требовались убедительные факты о совершенном произволе. Собиранием их и занимался Кропоткин, проживший две недели среди крестьян. Запуганные, они не сразу шли на откровенные разговоры, однако молодому общительному бородачу удалось заслужить их доверие. Собранные им материалы были убийственны для зарвавшегося чиновника, и он принужден был подать в отставку и уехать. Но через несколько месяцев в Чите и Иркутске с возмущением узнали, что Маркович назначен исправником на Камчатку, где возможностей для злоупотреблений было еще больше, чем в Забайкалье. Через несколько лет он вернулся в Петербург богачом, но выдворение его из Сибири в 1862 году было все же в какой-то степени первой политической победой Кропоткина, убежденного, что на всех должностных постах должны стоять люди честные и преданные своему делу.
        Вторая командировка по заданию Кукеля была связана с уже упомянутым поэтом и публицистом Михаилом Михайловым, отбывавшим каторжные работы в Кадаинских рудниках близ Нерчинского завода. Забайкальские власти разрешили больному туберкулезом Михайлову оставаться в тюремном госпитале, а Кукель позволил ему жить у брата, горного инженера. Но в столицу полетел донос, и в Читу прибыл для расследования важный жандармский генерал.
        Его решили немного задержать в Чите (соблазнив карточными играми, до которых тот был большой охотник), пока Кропоткин не съездит к Михайлову, чтобы возвратить его на время к месту каторги. Все было сделано наилучшим образом, и жизнь Михайлову продлили хоть на какой-то срок — он умер в августе 1865 года.
        Об этом случае также был отправлен тайный донос в столицу. И вот 7 февраля 1863 года самым важным в пришедшей почте оказалось письмо Кукелю, в котором ему предписывалось сдать дела и немедленно ехать в Иркутск. Ясно было, что речь идет о «потворстве политическим преступникам», а главной виной губернатора оказалось пособничество побегу Бакунина. «Я бы считал себя счастливым, если бы дело кончилось предложением выйти в отставку, — сказал Кукель, прощаясь с сослуживцами, искренне жалевшими о расставании с ним. — Но в политических делах нет закона…»
        Многие приехали проводить его. Было грустно. Чувствовалось, что заканчивается период относительного либерализма, надвигается реакция. Спешно завершалась работа комиссии по обсуждению вопросов преобразования системы городского управления, хотя под влиянием последних событий у многих опустились руки. На заседании комиссии собираться стали нехотя, некоторые собрания приходилось отменять из-за того, что не было кворума. Надо сказать, что комиссия была составлена Кукелем не совсем так, как предписывалось циркуляром министра: он предложил обществу самому выбрать депутатов, а не назначил их сам. Наконец, проекты были подписаны и отправлены в Петербург. Этим дело и закончилось, поскольку к тому времени «эпоха реформ» благополучно завершилась.

    С баржами по Амуру

        Лишь те, кто видел Амур, могут себе представить… какие громадные волны ходят по реке в непогоду… В низовья доставлять провиант лучше морем: из Японии или Америки…
        П. А. Кропоткин, 1863
        Транспортная проблема была в середине XIX века главной для администрации Восточной Сибири. Казачьи станицы и поселения крестьян-переселенцев в Приамурье надо было снабжать продовольствием и другими товарами. Достичь их за неимением сухопутных путей сообщения можно было только по Амуру. Еще в 1856 году купец первой гильдии Фридрих Людорф добрался до Амура на одном из коммерческих судов и основал торговое заведение в Николаевске, потом конторы в Хабаровске и Благовещенске, а затем и прибыльное пароходное сообщение по Амуру. В 1861 году по великой реке пошли первые пароходы «Николай» и «Адмирал Казакевич», а через несколько лет предприимчивый купец был назначен городским старостой в Николаевске. Соединив в своем лице власть торговую и административную, Людорф распространил торговлю по всему Амуру и превратился в местного монополиста. При этом за снабжение населения самым необходимым — мукой, солью, порохом — Людорф не брался; об этом заботилось военное начальство, организовывавшее каждую весну сплавы груженых караванов барж в низовья Амура.
        Сплав начинался в Сивакове. Здесь сколачивали баржи и, как только пройдет лед по реке, спускали их на воду. Весной 1862 года воды в реке оказалось на два аршина меньше уровня прошлого года: сушь стояла великая. Если дальше уровень еще снизится, вся амурская навигация окажется под угрозой. Кропоткин с большим интересом наблюдал за спуском барж. За один день три партии по 25 человек спустили 12 посудин. На одной из них должны были отправиться в следующий рейс Кропоткин и начальник сплава майор А. Малиновский. Вот деревянная громадина разом грохнула с поддерживающих ее стропил на направляющие и заскользила по ним с ускорением до самой воды; волна высотой аршина два поднялась перед ней валом во весь борт, а потом удерживаемая канатами баржа пошла по воде…
        Откуда быть воде в реках, когда снега зимой было очень мало, а весной — ни одного дождя? Сопки курятся, охваченные лесными пожарами, напоминая вулканы. Нельзя не описать в дневнике эту фантастическую картину: «Деревья черными фигурами рисуются на красном фоне, красный отблеск, постепенно ослабевая, теряется сзади в соснах. Одна стройная ель, две-три мохнатые сосенки да два обгорелых дерева, словно два человека, стоящих рядом, рисуются на этом красном фоне; а внизу, под деревьями, огоньки горят и ярко блестят там и сям, разбросанные по горе, промеж темных дерев. Там, подальше, повторяется то же, только дымом застилает, и деревья выходят не так отчетливо. А по другой сопке несколько огоньков разбросано, красных и матовых из-за дыма. Дым отвратительный. Солнца сегодня даже не было видно утром, а небо безоблачное — все дым закрыл. Да и не мудрено… Нет дождей».
        После спуска барж есаулу Кропоткину поручено дело совсем иного рода. Иркутский генерал-губернатор К. Н. Шалашников, только что сменивший Корсакова, отправляет его встретить верст за триста от Иркутска партию новых поселенцев, чтобы как можно быстрее после погрузки барж отослать их в Хабаровку, где они перезимуют, а на будущий год отправятся во Владивосток — строить там себе дома и обживать далекий край…
        Ему часто приходилось ездить из Читы в Иркутск, из Иркутска опять в Читу. Две столицы, как Петербург и Москва, да и расстояние между ними примерно такое же. Только дорога, конечно, не та… Вот одна из таких поездок — от Читы до Иркутска и обратно, майская, весенняя. Послали в Иркутск с донесением о состоянии дел с амурским сплавом. Как всегда, Кропоткин радовался предстоящей поездке — в этот раз потому еще, что в Иркутске можно было встретиться с Кукелем, ожидавшим отъезда в Петербург.
        Свежим утром 4 мая, в шесть часов выехали с ревизором акцизного управления Александром Паулем на тройке. От Верхнеудинска повернули на Кяхту, на границу с Монголией. Там жара и безжизненная степь. От Усть-Кяхты отходит недавно устроенный «кругоморский» тракт, огибающий Байкал с юга, вдоль которого разбросаны «станки» — две-три деревянные юрты, в которых поселены буряты, выполняющие роль станционных смотрителей… Их задача — перевьючить лошадей или верблюдов, напоить проезжающих чаем, предоставить ночлег.
        Первый станок, второй… И вот перевал. С него видна система горных хребтов. Их склоны покрыты елями и лиственницами, вершины некоторых из них блестят от снега. На перевале со всех сторон бегут ручьи с прозрачной, холодной водой, бесконечное их число собирается в речку, которая несется с большой скоростью. Вода течет поверх льда, опустившегося на дно. Не сразу удается найти удобное место для переправы. На спуске с перевала снега становились все глубже и глубже, лошади проваливались, падали, люди тоже. За день было пройдено всего пять верст, и люди, вконец измученные, едва дотащились до станка, где можно было высушиться и согреться.
        Следующий день был столь же трудным: непролазные снега, а под снегом повсюду вода. Вот она уже стоит озерком, в которое сверху врывается необыкновенной силы поток. Он несется по коридору, между стен в два аршина высотой. Вьюки намокли, лошадь по шею ушла в воду, а ледяная вода стремительно налетает с горы. Промучившись все утро, решили бросить коней и идти назад пешком. Стоит повернуть одного коня, другие уже сами идут домой. Только с помощью встреченного бурята, перевозившего почту в Кяхту, им удалось выбраться из снежно-водяной каши. За три рубля он показал, как подняться на сухой голец и пройти дальше по тропинке, переходящей из ущелья в ущелье, петляя между гигантскими стволами лиственниц.
        Это только один из переходов в горах Восточной Сибири, подобных которому было много. В июне 1863 года Кропоткин был назначен помощником начальника сплава, майора и коллежского асессора Антона Малиновского. Наконец-то он отправится на Амур и своими глазами сможет увидеть «дальневосточную Миссисипи».
        Путь в низовья Амура начинался на Шилке, в Сретенской гавани, где строились баржи. Утром 17 июня миновали селение Бликин, где форма гор навела Кропоткина (пожалуй, впервые в Сибири) на мысль о воздействии на них древних ледников: склоны долины срезаны почти вертикально, и она похожа на корыто. А дальше, ближе к Сретенску, пошли пейзажи, напоминающие южнорусские степи. Дорога то поднимается, то опускается по холмам, по бокам ее — клочки пашен. Горы на противоположной стороне реки снизу доверху одеты лесами. О селе Сретенском Кропоткин записывал в дневнике: «Городок гораздо красивее Читы: хоть бы одни горы напротив, да красавица Шилка…»
        Первое плавание было непродолжительным. Попытка сплава оказалась неудачной: дала течь баржа с пятью тысячами пудов соли. Кропоткин решил было, что не его это дело — сплав, но скоро ему пришлось снова этим заняться, когда было поручено снарядить в Сретенске баржу с мукой и догнать караван, ушедший вперед. На барже — команда из десяти человек, недавних арестантов. Первое время Кропоткин опасался за сумку с документами и деньгами, но потом убедился, что бояться нечего, если общаться с людьми как с равными, не показывая своего над ними превосходства.
        Благополучно прошли самое опасное на Шилке место — устье реки Черной, отмеченное подводной скалой; в это лето вода стояла высоко, и баржу пронесло над скалой без повреждений. Но тут же она, попав на песчаную косу, села на мель. Пришлось ее разгружать, вычерпывать воду, а потом грузить вновь.
        Чтобы догнать караван, Кропоткин взял почту, сумку с деньгами и отправился с тремя гребцами в крытой почтовой лодке. Гребцы были набраны из тех сосланных преступников, которых Муравьев распределил по казачьим семьям «сынками», решив таким образом умножить земледельческое население в Приамурье. Большая часть «сынков» не прижилась в семьях — они скитались по городам и станицам, занимаясь случайной работой, не брезгуя и грабежами. Первоначально Кропоткин поглядывал на своих гребцов не без опаски, не спал ночами, сидя на руле. Но постепенно убедился, что у прогнанных сквозь строй бездомных бродяг не возникает даже мысли о том, что можно легко разбогатеть, сбросив в воду безоружного офицера и завладев его почтовой сумкой.
        …Вот горы отодвинулись от берегов, растворились в дымке. Амур вышел на равнину. По обеим его сторонам, за рядами лозняка — широкое приволье заливных лугов. Одна за другой попадаются на пути станицы. Верстах в четырехстах ниже Хабаровки налетел тайфун, поднявший громадные волны. Шторм заставил начальника сплава и его помощника искать спасения в одной из проток. Двое суток отсиживались в ней, пока бесновался Амур. И все это время не давала покоя мысль о судьбе каравана барж. Почти не оставалось надежды на то, что они могли как-то избежать гибели. Баржи должны были уйти вперед, но прошло уже два дня в быстром плавании под парусом, а река была пустынна. Наконец у крутого берега заметили несколько бревен. Стало ясно, что это следы катастрофы.
        Скорее всего, ветер пригнал баржи к крутому берегу, где они разбились о скалы. Если погибли все баржи с грузом 120 тысяч пудов, то на Нижнем Амуре неминуем голод. Доставить продовольствие каким-либо другим путем почти невозможно. А узнать о судьбе барж ничего нельзя — телеграфа на Амуре еще нет.
        Между тем нужно, не дожидаясь конца непогоды, что-то предпринять. И Кропоткин спешит в Читу сообщить о происшедшем, чтобы организовать новый транспорт, пока не закрылась навигация. Конечно, баржам уже не удастся дойти до низовьев реки, но можно хотя бы сложить продовольствие где-то в среднем течении, чтобы спустить его вниз весной по первой воде.
        Надо преодолеть три тысячи верст: сначала — в лодке с гребцами, меняя их в прибрежных деревнях, попадающихся верст через двадцать — тридцать. Лишь бы до Хабаровки доплыть, а там можно сесть на пароход.
        Тайфун между тем не утихал. Особенно высокие валы ветер гнал в широких протоках; против них, казалось, никак не устоять утлой лодчонке. Она взлетала на гребни волн и стремительно летела вниз. Но юный кормовой — мальчик лет пятнадцати — искусно держал направление, лавируя между волнами, которые захлестывали лодку. Воду едва успевал вычерпывать бородатый офицер, торопившийся, несмотря на бурю. И вот место крушения, где волнами были разбиты 44 баржи. Попытались спасти груз, но в бурю это было невозможно — лишь небольшую часть продовольствия удалось вытащить. Около ста тысяч пудов ушло на дно Амура.
        Поплыли дальше. Через несколько дней лодку догнал пароходик, капитан которого в приступе белой горячки выпрыгнул на днях за борт. Увидев офицера в лодке, матросы и пассажиры обрадовались и стали просить «его благородие» принять капитанство. Борода придавала солидности — и что делать! — пришлось согласиться. К великому изумлению молодого казачьего сотника, в роли капитана ему не требовалось проявлять никакой власти. Все шло само собой, и не было нужды распоряжаться, угрожать, наказывать. Каждый делал свое дело, ему знакомое и понятное, и в результате пароход шел вперед. Он хорошо помнил, как часто Алексей Петрович, его отец, использовал свое право власти над крепостными. А здесь вспоминались лишь несколько ответственных минут: когда надо было приставать к берегу за дровами и пару раз уговорить кочегаров, чтобы они начинали работать пораньше, с рассветом, как только выступали из утреннего тумана очертания берегов. Он убедился в том, что вполне возможно обходиться без прямого проявления власти над людьми.
        Пароход благополучно прибыл в Хабаровку, где капитан-самозванец сдал его начальству, а сам пересел пассажиром на другой пароход. Тот двигался очень медленно, а впереди была большая излучина Амура. Кропоткин решил спрямить ее, проехав по тропе через дикий Газимурский хребет. Это была его, по сути, первая, хотя и очень небольшая сухопутная экспедиция. Впервые он пересек хребет, поднялся на перевал, ночевал в тайге. Триста верст трудного пути, а выиграно всего 10–12 часов! Но и они важны. Нужно было прибыть в Иркутск как можно быстрее, чтобы доложить о неудаче со сплавом.
        …В Иркутске ему дали неделю отдохнуть, а потом отправили в Петербург с докладом обо всем случившемся: считалось, что очевидцу, тем более князю, должны поверить, отбросив легче всего приходящую в голову версию о воровстве груза. Приказали скакать на перекладных как можно быстрее. Курьерская «норма» на пути от Иркутска до Петербурга — 20 суток. Ее можно выполнить, если мчаться почти без остановок, день и ночь, независимо от погоды, от состояния дорог. А оно было не лучшим — стояла глубокая осень, и реки начинал покрывать первый лед. Он был еще тонким, непрочным, и крестьяне, прежде чем переправить его через реку около Тюмени, попросили расписку — дескать, офицер никого не будет винить, если вдруг утонет.
        Получив бумагу, пошли гуськом на тот берег. Впереди шел молодой парень, пробовавший лед пешней. За ним — Кропоткин с сумкой, полной документов, а сзади, поодаль, крестьяне, связанные с ними длинными вожжами. Они несли охапки соломы — бросить на лед, если он начнет проваливаться. Но все обошлось.
        За 24 дня доскакал курьер Кропоткин до Петербурга. Его не винили ни в чем, а только желали удостовериться, что баржи в самом деле погибли, а не были разворованы. Военный министр Д. А. Милютин просил высказать свои соображения на то, как лучше в будущем организовать снабжение Нижнего Амура. И Кропоткин их высказал: «В низовья доставлять провиант лучше морем: из Японии или Америки. А на среднее течение Амура — из Читы на баржах, но их следовало бы отправлять в сопровождении буксирного парохода…»
        Мнение выслушали, но все оставили по-прежнему. А «гонец» отправился в обратный путь. Зимой дорога проще, и той же «курьерской скоростью» до Иркутска Кропоткин добрался за 19 дней. В среднем он проезжал по 300 верст за сутки. Путь от Красноярска, два года назад преодоленный за пять дней, занял теперь на курьерской тройке всего 70 часов.

    Глава вторая
    ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ

        …У меня стали зарождаться географические обобщения, вскоре всецело захватившие меня…
        П. А. Кропоткин, 1899

    Через Большой Хинган

        Как честный человек, я спешил воспользоваться таким прекрасным случаем ознакомиться с этим уголком земного шара, где не была еще нога европейца.
        П. А. Кропоткин, 1864
        Приятно было вернуться из холодно-официального Петербурга в ставший родным Иркутск, с которым было много связано. Это был мир, который уже вошел в душу и вытеснил из нее все петербургское. Хотелось здесь жить, работать, путешествовать, надеяться на то, что жизнь в Сибири будет строиться хоть немного по-иному, чем в России Европейской…
        Вскоре Кропоткин был назначен чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири. Дали ему и первое серьезное поручение от отдела РГО — это была экспедиция в Маньчжурию. Цель ее — изыскать кратчайший путь между Забайкальем и Благовещенском, «срезать» излучину Амура, из-за которой расстояние удлиняется не менее чем на 600 верст. Этот маршрут находится в китайских владениях, и тем не менее его полезно разведать — быть может, удастся договориться о строительстве дороги совместного русско-китайского пользования. Так решило начальство, обеспокоенное тем, что скот, закупаемый у маньчжур для Благовещенска (до двух тысяч голов ежегодно), обходится очень дорого; выгоднее во всех отношениях приобретать его у своих же казаков, на юго-восточной границе Забайкалья. Если бы найти дорогу для перегона скота через Маньчжурию, казне удалось бы сэкономить около 35 тысяч серебром в год.
        Из казаков-охотников составили торговый караван, предводителем которого был назначен князь Кропоткин, законспирированный под купца Петра Алексеева. Петр Алексеевич взялся исполнять эту роль, поощренный своими успешными выступлениями в Чите именно в ролях купцов в любительских спектаклях по пьесам Островского.
        21 мая из пограничного поста Старо-Цурухайтуй в Маньчжурию вышел караван, в котором шли 40 лошадей и четыре телеги, нагруженные товарами и продовольствием на месяц. Товары везли «на пробу», всего понемногу. По дороге надеялись разжиться соболями у кочевников-орочон.
        Граница между двумя странами тогда проходила по Аргуни. Китайцы-караульщики старательно переписали все, что было на телегах, угостились спиртом и дружески расстались с первой в этих краях русской торговой миссией. Долго спорили о том, как идти дальше. Надо было бы пройти через город, чтобы экспедиция больше походила на торговую. Впрочем, можно сначала подойти и к другому городу, Хайлару, и оттуда уже следовать в Мерген. Избрали всё же, в соответствии с главной целью путешествия, кратчайший маршрут: сначала на восток по широкой реке Ган, впадающей в Аргунь, потом — на юго-восток, к Мергену. Хотя монголы говорили, что на пути этом их ждут горы, болота и лесные завалы, решили разведать дорогу.
        Очень скоро холмистая степь по берегам Гана сменилась заросшими лесом предгорьями; сказочные места для охоты. Верст через сто вышли на приток Гана Эекен, по которому от даурской деревни Ологи начиналась дорога на Мерген. Путешественники вступили в центральную часть Большого Хингана, ограниченную с востока пустыней Гоби. По мере подъема все меньше пустых мест, все более зелеными становятся пади, по которым бегут ручьи в реки Малый и Большой Хайлар, составляющие Аргунь. Яркая зелень травы обманчива, под ней сочится красноватая болотная вода. Об этих болотах их предупреждали монголы. Кругом — тишина: ни людей, ни зверей. Место дикое, сумрачное. Но вообще-то это не такие гибельные болота, как в Тобольской губернии — под заболоченным слоем кони находят твердый фундамент из песка и гальки и, упираясь в него, вытаскивают телеги.
        В верховьях Эекена, в густом лиственничнике — следы пожаров и бурь. Нелегко пробраться через сплошные завалы леса. И в этом мрачном окружении на самой вершине хребта неожиданная встреча: под горой хвороста лежал закутанный в бересту труп человека, похороненного по орочонскому обычаю. Рядом большая груда камней в две сажени высотой, «обо» — каждый переваливший хребет должен положить камень, своего рода дань духам гор.
        Снова резко изменился ландшафт. Исчез дикий характер гор западного склона, на южных склонах лиственница уступила место более яркой и изящной зелени дубков, черной березы и орешника. На западном склоне хребта Ильхури-Алинь Кропоткин обнаружил несомненные признаки сравнительно недавних вулканических извержений. Он отчетливо увидел настоящий вулканический конус, вокруг которого были разбросаны куски лавы. Во всей Восточной Азии пока еще никто не находил потухших вулканов. Это было открытие — настоящее географическое открытие, которым, пожалуй, мог бы гордиться и сам Гумбольдт, хотя оно противоречило его представлениям. Великий немецкий географ был убежден в том, что вулканы формируются только вблизи морских побережий — их нет и не может быть в центральных областях материков.
        Экспедиция продолжалась всего 16 дней. Казаки возвращались обратно в Цурухайтуй старым путем — по Амуру, потом по степи, на лошадях. На это потребовалось 40 дней. Выигрыш во времени был совершенно очевиден.
        «Теперь дорога проложена, — подвел итог П. А. Кропоткин, — остается только пожелать, чтобы по ней ходили каждый год…» Дорогу действительно использовали, хотя и не так часто. Но спустя десятилетия, чуть южнее проложенного Кропоткиным пути, пролегли рельсы Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), а через 80 лет Большой Хинган перевалили части Советской армии, разгромившие японскую Квантунскую армию.
        Прибыв в Благовещенск, П. А. Кропоткин очень сожалел, что не застал там генерал-губернатора Корсакова, с которым собирался согласовать план дальнейших исследований — лето ведь только начиналось. О своих намерениях он писал брату в Москву: «Мне бы желательно плыть в Николаевск, затем на остров Сахалин…» На Сахалин попасть не удалось, но побывал он в это лето совсем недалеко от самого большого острова России — в Николаевске-на-Амуре, а потом на крупнейших реках бассейна Амура Сунгари и Уссури.
        В приамурском селе Поярково пришлось долго дожидаться парохода вниз по Амуру, и было время для того, чтобы привести в порядок впечатления. О них он рассказал на заседании Сибирского отдела РГО, а потом о походе в Маньчжурию князя Кропоткина поведал в своем отчетном докладе Русскому географическому обществу его вице-председатель Петр Петрович Семенов (в будущем — Тян-Шанский). Географическое общество России присудило молодому исследователю Дальнего Востока за его хинганский поход Малую золотую медаль. Эта награда ободрила Кропоткина, доказав, что его труды не пропали зря — они нужны людям, нужны науке. А это значит, что впереди еще немало новых странствий.

    В верховьях сибирской реки Оки

        Здесь у меня прибавилось еще несколько новых идей для построения схемы орографии Сибири, и я также нашел другую важную вулканическую область на границе Китая…
        П. А. Кропоткин, 1899
        В начале 1865 года в Иркутск пришел очередной номер петербургского журнала «Северная пчела» — прошлогодний, но для иркутян свежий. Все обратили внимание на заметку о грандиозных, по слухам, водопадах на сибирской реке Оке, левом притоке Ангары. Английский путешественник, художник и архитектор, строитель готического собора в Манчестере Томас Аткинсон зарисовал один из них так, что его вполне можно было бы сравнить с Ниагарским. По мнению корреспондента «Северной пчелы», он должен быть самым большим в мире: вода падает со скалы высотой 100 сажен. Сам корреспондент там не был, но видел рисунки в книге Аткинсона, только что появившейся в Петербурге. На одном из заседаний Сибирского отдела РГО Арсений Усольцев предложил проверить это сообщение. Его поддержали и порешили отправить в Окинский караул небольшую экспедицию во главе с Кропоткиным: узнать, существует ли на самом деле самый большой на земном шаре водопад, измерить высоту падения воды в нем, составить подробное описание, а заодно осмотреть и сделать точные рисунки надписей на береговых скалах Оки, которые видел сотрудник Сибирского отдела М. А. Таскин. Таким было задание, для выполнения которого отдел разрешил Петру Алексеевичу истратить до ста рублей. Предполагалось, что поездка займет месяца полтора, и все были уверены, что наблюдательному Кропоткину этого времени хватит для того, чтобы увидеть в Тункинском краю немало нового и интересного. Не сомневался и сам путешественник, окрыленный успехом Маньчжурской экспедиции.
        И вот — в путь! К Байкалу, а потом на юг, в Тункинскую котловину, предваряющую горный массив Западных Саян. С первого же дня Кропоткин проявляет внимание ко всему, что попадается на пути, будь то горные породы, слагающие Байкальские горы, деревни и их жители, занимающиеся в Прибайкалье хлебопашеством, сбытом пеньки и лесосплавом. В непроходимых лиственничниках, покрывающих плоские вершины гор, по долинам ручьев и у берега Байкала в середине мая еще цветет багульник; здесь прохладнее, чем в Иркутске, — с гор и со стороны озера постоянно дует холодный ветер.
        Болотистая падь речки Култушной, обрамленная сланцевыми горами, приводит к небольшому хребту, за ним — падь ключа Ильчи, на который стоит обратить особое внимание. Здесь побывал геолог Меглицкий, и он предположил, что именно в верховьях Иркута, образованных Ильчинским ключом, был некогда исток Ангары, вытекающей ныне из Байкала. А потом, в результате постепенного отступания верховьев ключа, промыта была узкая горная гряда и образовался прорыв, по которому устремились воды озера-моря: Ангара потекла из Байкала. Так полагал Меглицкий. Но у Кропоткина, начинающего путешественника, внимательно всматривающегося в окружающий ландшафт, который хранил тайны далекого прошлого, возник вопрос: а не впадал ли Иркут прямо в Байкал гораздо раньше, чем образовался исток Ангары из озера? Уже потом он промыл себе русло в ущелье Ильчи, «отвернулся» от Байкала и стал впадать в Ангару — город Иркутск как раз и расположился в месте слияния двух рек…
        Очень странен, неестествен поворот теперешнего Иркута у впадения в него ручья Ильчи. Распределение пород в речных долинах и их высотное положение тоже заставляют усомниться в том, что Иркут был истоком Ангары. Не совсем понятно, наконец, почему Иркут, сумевший выше по течению пробить себе широкое русло в массиве гранитов и гнейсов (русло теперешней Ангары), от Ильчи течет в тех же породах, но образует узкое, порожистое ущелье. «Придется оставить эту область ничем не доказанных предположений будущим исследователям, — думал Кропоткин. — Они решат вопрос, на который я решаюсь только обратить их внимание». Но он оказался прав — последующие исследования подтвердили точку зрения, согласно которой Иркут никогда не был истоком Ангары.
        В Торской котловине, по которой извивается, разделяясь на несколько проток, Иркут, — совсем иной ландшафт: ровная котловина, заполненная мелкой галькой и крупным песком, явно озерного происхождения. В отчетной статье «Поездка в Окинский караул» он так описал открывшуюся перед ним картину: «К югу идут волнистые, пологие предгорья Саян… начинаясь острою коническою сопкой к западу, идет ряд гольцов с голыми скатами, покрытыми лишь россыпями, с глубоко изборожденными, резко зазубренными вершинами и глубокими морщинами, в которых белеют и сереют, смотря по переливам тени, глубокие еще снега».
        За Иркутом, через который его перевезли на карбасе буряты, лежала Тункинская котловина с возвышающейся над равниной цепью овальных холмов и селом Тунка. Кропоткин замечает: «Большое селение, домов в 350, с двумя церквами, разбросано на несколько верст по обоим берегам Иркута… Лучше уж не вводить археологов в соблазн, называя Тунку крепостью. Для археологов зато гораздо интереснее будет старая казачья церковь (если она скоро не развалится). В ней можно найти несколько интересных образов, например, Св. Николая, привезенного, как говорят, из русского острожка, с Косогола, с медными украшениями в буддийском стиле, с неизменным лотосовым цветком… и жалко будет, если с разрушением ее пропадет для потомства этот интересный исторический памятник».
        В Тунке еще с 1709 года жили пограничные казаки, которые давно смешались с коренным бурятским населением и почти не отличались от него. Они занимались хлебопашеством и скотоводством, не отказываясь и от таких побочных промыслов, как охота на изюбров и «белкование». Тункинские купцы разъезжали с товарами по караулам и бурятским юртам, заворачивая иной раз и в Монголию.
        От Туранского караула вилась среди хвойных лесов дорога в Нилову пустынь, которую тоже посетил любознательный путешественник: «Сама пустынь живописно расположена среди высоких гор, покрытых обломками разрушающихся горных пород и заросших хвойными лесами. Пустынь так и манит к отдыху… Минеральный ключ вытекает из трещин в граните, вода собирается в закрытом деревянном резервуаре и оттуда поступает в ванны. Температура ее была во время моего посещения равна 43.4°…» Вверх по Иркуту растительность все беднее и беднее. Становится заметно холоднее. С заснеженного перевала открывается белая вершина Мунку-Сардык, высочайшая в Саянах… Как жаль, что нет времени познакомиться с ее ледниками!
        Наконец добрались до Белого Иркута, который бешено нес свои молочные воды. В ширину он всего три-четыре сажени, но скорость течения невольно заставляет задуматься, прежде чем погрузиться на коне в этот бешеный поток. А дальше — водораздел между Иркутом и Окой, куполовидный массив Нуху-Дабан. Здесь будущий создатель ледниковой теории впервые встретился с до блеска отполированными скалами, изрезанными параллельными царапинами. Возникла мысль, которая не будет оставлять его долгие годы: не следы ли это некогда двигавшихся по здешним долинам ледников, исчезнувших несколько тысячелетий назад? Гораздо легче было бы разобраться во всем этом, если бы довелось увидеть хоть один настоящий современный ледник.
        На водоразделе, за полосой горной тундры — страна альпийских озер. Еще покрытое льдом озеро Иркут, из которого берет начало Белый Иркут, а неподалеку от него Окинское озеро, дающее исток Оке. Похоже, оба они сильно пересохли со времени своего образования и продолжают уменьшаться. Не общее ли это явление для Центральной Азии, а может быть, и для всего Северного полушария? Эта мысль, впервые возникшая в саянской поездке, будет развита П. А. Кропоткиным в последующих его работах.
        Плоские вершины Нуху-Дабана усеяны несметным количеством валунов, исцарапанных параллельными бороздами. Не может быть сомнений, что здесь были некогда ледники. Это их работа, так же как отполированные скалы. Внимательно рассматривая царапины на валунах и скалах, он все больше приходил к убеждению, что их невозможно смешать с трещинами камней. Строго направленные параллельные борозды прочерчены включенными в тело ледника камнями, действовавшими подобно резцам, когда ледяная масса медленно стекала с вершин Нуху-Дабана.
        Два озера — Иркут и Окинское — разделены небольшим заболоченным увалом, заросшим лиственницей: «От Окинского идут округлые вершины гор с болотистыми падями, по ним сочатся крошечные ручьи — один из них зовут Окою. Через 150 верст это будет большая река, через которую нет больше бродов… Всю дорогу, во время переезда через голец, красовался влево от нас Мунку-Сардык. С острой конической его вершины, вокруг которой во все стороны улеглись снежные гольцы с глубокими морщинами, на северо-запад спускается сплошная масса снега… идущая треугольником от небольшой шапки, которою кончается голец… Ока так быстро увеличивается, что можно сказать, „на глазах“. Возле нее в пади лежат снега наледей, которые до сих пор могут держать коня…»
        На Бутогольском гольце — Алиберов графитовый прииск. Как раз в год рождения Кропоткина, в 1842-м, крестьянин Кобелев впервые доставил на Иркутский солеваренный завод 30 пудов графита, смешанного с известняком и песком. Его признали негодным для изготовления огнеупорных горшков. Но француз Алибер купил у купца Черепанова прииск за 300 рублей и в 1847 году начал его оборудовать по всем правилам, хотя в тех суровых природных условиях это было нелегко. И вот теперь, через 18 лет, Кропоткин нашел прииск совсем заброшенным. Лишь изредка посещал его оставленный Алибером сторож-сойот, надеявшийся еще на возвращение хозяина.
        А построен прииск был основательно, даже с претензией на роскошь. Над шахтой — цветные стекла, красивые резные кресты, парники… И все же, видимо, невыгодной оказалась добыча графита на столь значительном удалении от городов и дорог. Но для науки предприятие Алибера оказалось небесполезным. Метеостанция, основанная на вершине Бутогольского гольца, получила ценные сведения о температуре воздуха и направлении ветра — это едва ли не первые в России данные для такой высоты. Правда, термометр был повешен неправильно. Кропоткин поправил его и сам провел серию наблюдений. Задумался он и над вопросом о происхождении графитового месторождения. Ему показалось странным, что графит одновременно вкраплен и в граниты, и в известняки. При этом должны бы быть совсем различными температурные образования…
        …Там, где в последний раз Ока пробивается через гранитный массив, а затем уже тихо течет в русле, выработанном в аллювиальных наносах, напротив устья реки Тиссы, показался среди гор Окинский караул: ветхая казарма, окруженная развалившимся частоколом, амбар и часовня. Живут здесь четверо служилых казаков и две семьи промышленников, поселившиеся несколько десятков лет назад, когда условия для охоты были намного лучше, чем теперь, и так и оставшиеся по привычке.
        А вот и надписи клинообразно-сердцевидной формы на известковом утесе Монгольжин, сделанные красной краской. Эти петрографы свидетельствуют о том, что люди жили в верховьях Оки с незапамятных времен. Один за другим рисунки на скале переходят в полевую тетрадь Кропоткина. Рядом с ними — зарисовки каких-то старинных построек из валунов и описание быта бурятов, загадочных карагасов и сойотов, их одежды, домашней утвари, обычаев. Всё это — этнографический отдел отчета.
        Уже в Окинском карауле его обитатели развеяли иллюзию о Ниагаре на Оке. Кропоткин убедился, что высота стены, с которой низвергается вода в Оку, не более десяти метров. А струя воды едва наполнит в полминуты сорокаведерную бочку. Гораздо интереснее оказалась падь речки Джунбулак (в современной транскрипции — Жонболок), вверх по которой Кропоткин отправился, наняв лошадей. Ущелье, выработанное в напластованиях лавы, вскоре стало узким и диким. Массивные гранитные валуны загромождали его. Неужели они принесены водой? А не правильнее ли будет полагать, что их оставил древний ледник? Ведь камни так велики и расположены с такой равномерностью по обоим берегам реки, что их падение с вершин кажется невероятным. Невольно приходится обратиться к ледникам: «Возможность присутствия ледников на такой высоте (1220 метров) под широтою 51° с. ш. не представляет ничего невероятного, если вспомнить распространение их в Европе и Северной Америке и в особенности если присутствие ледников… подтвердится позднейшими исследованиями».
        Ну и глухое же это место! Ни тайгу около байкальских гор, ни очень дикие места низовьев Аргуни и перевала с Аргуни на Шилку Кропоткин не мог сравнить с этим ущельем, необычайно мрачным и угрюмым. Если идти по этому прямому коридору дальше, то можно попасть на горное озеро Харанур, окруженное шлаками и лавой, потоки которой берут начало именно оттуда. Но отряд повернул в падь реки Хикушки, притока Джунбулака, в верховьях которой возвышалась конусообразная вершина с кратером. Караван взбирается по лавовому потоку, который можно сравнить с мостовой — такая ровная у него поверхность. И вот кратер — как ножом срезанный конус, покрытый мхом и снегами и лишь с северо-восточной стороны заросший небольшим лиственничником. Кратер сложен из шлаков, пористых туфов и небольших вулканических бомб (лапилли). Из него истекал поток лавы не менее 60 метров толщиной, а размеры были сравнимы со знаменитым итальянским вулканом Монте-Нуово. Поднявшись на конус, Кропоткин увидел правильную воронку диаметром около 120 метров и глубиной до 50 метров, на дне которой чернело небольшое озерцо талой воды. К северу от этого кратера — другой поменьше, сложенный черными шлаками вулканического извержения. Они покрыли лаву, излившуюся из трещин немного раньше.
        Сделано важное географическое открытие: ведь было известно, что в Центральной Азии вулканов нет, да и раньше не было. Но вот перед ним настоящий вулкан. Новый факт науки заставит пересмотреть теоретические представления. Вопрос о времени проявления в этих местах вулканизма пришлось оставить открытым до прихода новых исследователей. Они появятся в первой половине XX века и назовут один из этих потухших совсем недавно (в геологическом понимании времени) вулканов именем Кропоткина. А пока лишь удалось у живущих поблизости бурят узнать, что они никогда не поднимаются на кратер, говоря: «бырхи» (страшно). И никогда не ночуют вблизи, опасаясь, что вулкан «проснется». Ясно, что события эти не такие уж древние, раз о них помнят люди — пусть даже через много поколений.
        Еще один кратер нашли в пади Хадаруссы. На этом экспедиция закончилась. Предстояло возвращение по новому маршруту: вниз по Оке до почтовой станции Зима. Хотелось спуститься в лодке или на плоту, но местные буряты уверяли, что это невозможно, поскольку им встретится много порогов и быстрин, на которых Ока даже зимой не замерзает. И снова звучит знакомое слово «бырхи» — страшно! А могут еще и застрелить промышленные, приняв с берега людей в лодке за беглых каторжников.
        Все же нашлись два охотника плыть, но они запросили такую сумму, которой у Кропоткина уже не оставалось. Пришлось ехать тропой, провести по которой буряты взялись дешевле — всего за 22 рубля. В своих походах Кропоткин познал особый человеческий тип сибиряка-таежника: необыкновенно выносливого, способного приноравливаться ко всякой обстановке, с неторопливой обдуманностью движений, сметливостью и «добродушием без болтливости». И сам он в своих походах многое приобрел в своем характере. Через 30 с лишним лет в «Записках революционера» он вспоминал: «Путешествия научили меня тому, как мало, в действительности, нужно человеку, когда он выходит из зачарованного круга условной цивилизации. С несколькими фунтами хлеба и маленьким запасом чая в переметных сумах, с котелком и топором у седла, с кошмой под седлом, чтобы покрыть постель из свеженарезанного молодого листвяка, человек чувствует себя удивительно независимым даже среди неизвестных гор, чуть поросших лесом или же покрытых глубоким снегом…»
        Из пади в падь, от ручья к ручью, пока не вышли к Оке уже в среднем ее течении, где ширина реки достигала метров двухсот. Срубили плот, чтобы переправиться на левый берег. Но потом снова плыли вдоль утесистых берегов Оки и только через неделю окончательно вышли к ней — закончились «щеки». К вечеру следующего дня добрались до летников бурятской деревни Корпоты, откуда до Зиминской станции оставалось всего 40 верст: «Село очень большое, с двумя церквами, двухэтажными домами, деревянными мостовыми, лавочками. Главный источник богатства Зиминской — чайная торговля, которая, впрочем, начинает приходить в упадок…»
        Через два дня Кропоткин — в Иркутске. Завершен путь, составивший 1200 верст. «Разведочной» назвал Петр Алексеевич эту свою экспедицию в Саяны. Между тем она, несомненно, представляла собой существенный вклад в науку. И по сей день вспоминаются в научной литературе геоморфологические исследования Кропоткина в долинах Иркута, Жонболока, Оки, метеорологические наблюдения на вершине Алиберова гольца, открытие двух вулканов, один из которых на современных картах носит имя Кропоткина. Гляциологи очень ценят визуальное измерение высоты снеговой линии на склонах Мунку-Сардыка. Для горного массива Саян эти данные получены впервые. Все это исследователь описал в отчетной статье, которая появилась в «Записках Сибирского отдела ИРГО», отпечатанных в типографии окружного штаба в 1867 году, когда автор отчета уже покинул Иркутск.

    Плавание по Сунгари

        Нам казалось почти обидой то, что у порога… Амура лежит громадный край, так же мало известный, как какая-нибудь африканская пустыня.
        П. А. Кропоткин, 1901
        Кропоткин уже втянулся в работу первопроходца — и без колебаний согласился на следующую экспедицию, в которой ему предложено было принять участие. Он получил назначение в Сунгарийскую экспедицию на пароходе «Уссури», организованную непосредственно генерал-губернатором М. С. Корсаковым.
        С тех пор как Петр принял самостоятельное решение и отправился на восток, хотя его отговаривали абсолютно все, даже самый близкий ему человек, брат Саша, он стал быстро меняться — взрослел, становился более уверенным, независимым. У него была цель, которая окрыляла.
        Между тем Александром, оставшимся не у дел после исключения из университета, овладели хандра, глубокое разочарование, недовольство собой. Совсем недавно еще наставлявший брата, он жалуется теперь: «Я до того далеко отстаю от идеала, который живет во мне, что больно… Я правду говорю, называя себя ничтожным, вполне ничтожным человеком… Бессилие мешает мне даже стать просто порядочным человеком, трудовым человеком на личную пользу. Мне двадцать один год, а я даже не мог завоевать в обществе звания человека самостоятельного, последний поденщик достойнее меня…»
        Братья как бы меняются местами. Теперь Петр успокаивает Сашу: «Ты смотришь на себя неверно. За что ты называешь себя „ничтожным, лишним человеком, без толку населяющим нашу незавидную планету“?! Разве ты своей жизнью, своими словами, своим примером — не дело делаешь? Ты честная, благородная душа, что бы ты там ни толковал…»
        Александр возвращается к интеллектуальной работе: берется за книги по астрономии, геологии, психологии: «Не в силах будучи совершенно отказаться от строгой науки, я каждый день делаю попытки ворваться в это святилище, но тщетно: недостаток предварительных знаний и неспособность к труду связывают меня…» И вот на двадцать втором году жизни у него впервые возникает мысль о самоубийстве: чтобы отогнать ее, Петр особенно настойчиво зовет его приехать в Иркутск как можно скорее. Но Саша медлит, ссылаясь то на дороговизну (отец упорно отказывает в помощи), то на работу над большим философским трактатом «Бог перед судом разума». Александр Кропоткин задумал его как научное обоснование атеизма, включив в это сочинение главу поистине всеобъемлющую — «Общее описание мира». Одновременно он заканчивает большую рукопись «О происхождении видов» и посылает ее Петру. Постепенно переписка входит в прежнее русло. Братья высказывают друг другу свои взгляды на жизнь, зачастую противоположные, но при этом они всегда едины при обсуждении бурных событий тогдашнего мира. Они горят желанием принять участие то в походе Гарибальди по освобождению Италии, то в народном восстании, вспыхнувшем на Балканах. «В Сербии нужны руки, и охотно бы поскакал», — пишет Петр. А пока он настойчиво зовет Александра приехать в Сибирь.
        В начале августа 1864 года брат наконец прибыл в Иркутск, когда Петра в городе не было. Сибирь не очаровала его, как Петра два года назад. В дневнике он отметил: «Да, неприветлива Сибирь. Здесь невозможен комфорт (в благородном, цивилизованном смысле этого слова)». Александр был в большей степени рационалистом, чем младший его брат. Он с иронией воспринял Иркутск, замечая в дневнике: «Вообще Петух мой что-то более радостно, чем я, смотрит на Сибирь…» И о музее, в котором с таким удовольствием работал Петр, сказано так: «Правда сказать, ничего я не вынес из своего осмотра… Очень милый только кусочек графита…»
        Как раз в эти дни его брат плыл по реке Сунгари. Прямая цель экспедиции — отвезти дружеское послание китайскому генерал-губернатору провинции Гирин с целью налаживания добрососедских отношений и оживления приграничной торговли. Дипломатическую миссию выполнял консул в Урге, а сопровождавшие его лица — А. Ф. Усольцев, два топографа и Петр Кропоткин в качестве историографа — должны были заняться исследованием Сунгари, протекавшей через край совсем еще неизвестный. Надо было выяснить, судоходна ли река и на каком расстоянии, нанести ее на карту, провести обычный в те времена комплекс исследований, собрать образцы горных пород, гербарий, провести метеорологические наблюдения.
        У экспедиции парохода «Уссури» была практическая цель: проплыть по реке 1100 верст и составить представление об условиях судоходства. 21 июня 1864 года в пятом часу вечера пароход вошел из Амура в устье Сунгари. За ним шла баржа с грузом более пяти тысяч пудов каменного угля. По Айгуньскому договору русским предоставлено было право торгового плавания по Сунгари, и впервые им решили воспользоваться.
        Нащупать фарватер на «нехоженой» реке было непросто, и много раз небольшой пароход буквально царапал дно, продвигаясь чрезвычайно медленно. Только после слияния с притоком Нонни река стала полноводнее. Присутствие на судне представителей Сибирского отдела Географического общества давало гарантию того, что какие-то научные исследования все-таки будут проведены. И действительно, астрономические определения и метеорологические наблюдения велись регулярно, с первого же дня, как и глазомерная съемка. А каждая высадка на берег использовалась для сбора растений и образцов горных пород. Первые дни с трудом удавалось нащупать фарватер среди множества мелей и перекатов. Но потом река стала спокойнее, оживленнее. На ней стали попадаться большие лодки под парусами, а на берегах — деревни, поначалу гольдов (нанайцев), а потом китайские. Вдали возникли очертания зубчатых безлесных по преимуществу хребтов. В последних числах июля добрались до города Сянь-Синя, имевшего в то время тысяч десять жителей.
        Выше Сянь-Синя Сунгари прорывается через преграду горного хребта Доуссэ-Алинь, склоны которого покрывают заросли черной березы и маньчжурского дуба. Но вот берега становятся низменными, утомительно однообразными. До самого горизонта видна лишь голая степь с множеством небольших озер. Потом Сунгари пробила дорогу через уже знакомый Кропоткину хребет Большой Хинган, и местность снова стала напоминать итальянские ландшафты: невысокие горы, раскидистые деревья под безоблачным небом. Пройдя полосу хаотических известняковых гор, прибыли в Гирин — конечный пункт путешествия. Местные власти, однако, отнеслись с подозрением к визиту из соседней страны переодетых, как они догадались, военных. Укрепление дружеских связей на официальном уровне, пожалуй, так и не было бы достигнуто, если бы не неожиданная авария. Разворачиваясь для того, чтобы идти обратно, пароход сел на мель. Власти, опасавшиеся, как бы русские не остались зимовать, прислали на помощь бригаду в 200 человек. Китайцы залезли в воду и приготовились объединить свои мускульные силы, чтобы освободить плененный корабль. Вдруг молодой бородатый купец Петр Алексеев тоже соскочил в воду, схватил багор и сильным красивым голосом затянул «Дубинушку». Китайцам это очень понравилось. Все дружно взялись за дело, и пароход быстро сдвинули с мели.
        Совместный труд под «Дубинушку» достиг того, что не смогло сделать официальное послание — с простыми китайцами установились самые теплые отношения. Такими же дружескими встречами был отмечен весь обратный путь парохода. Это был первый опыт непринужденного общения представителей соседних народов, «народной дипломатии», как мы сказали бы сегодня.
        21 декабря 1863 года Кропоткин доложил на заседании Сибирского отдела РГО о своем походе через Большой Хинган, а через месяц — 18 января следующего года — о плавании по Сунгари до Гирина. Оба отчета были посланы в Петербург, и Петр Петрович Семенов, выступая с докладом о географических работах в России на общем собрании РГО, высоко оценил итоги маньчжурского похода, а Сунгарийскую экспедицию назвал «значительным героическим подвигом».

    Между Витимом и Олёкмой

        Нашей главной задачей было пройти… Важно уже то, что нам удалось заглянуть в этот неведомый край и пересечь это нагорье во всю его ширину.
        П. А. Кропоткин, 1901
        В 1863 году на месторождении золота, открытом в 1846 году двумя охотниками Окуловским и Корниловым при впадении реки Бодайбо в левый приток Лены Витим, было основано Ленское золотопромышленное товарищество, а вслед за ним еще одно — Прибрежно-Витимское. Это был один из крупнейших в те времена центров русского капитализма, а значит, и жестокой эксплуатации рабочих. Их возмущение, копившееся десятилетиями, вылилось лишь спустя полвека, в 1912 году, обернувшись печально знаменитым Ленским расстрелом. Кропоткин, живший тогда в Лондоне, откликнулся на это событие пламенной статьей — а между тем он был первым, кто сообщил об ужасных условиях работы на Ленских приисках еще в 1866 году в корреспонденции, присланной с приисков в «Современную летопись». Подробнее он написал о своих впечатлениях брату; в этом письме впервые высказывается мысль о «подрыве капитала», обнаруживающая знакомство автора с теориями анархиста Прудона.
        …В эту экспедицию Кропоткин отправился на средства нескольких золотопромышленников — Баснина, Каташивцева, Сибирякова и других, сообща пожертвовавших тысячу рублей Сибирскому отделу Географического общества для отыскания скотопрогонного пути из Нерчинского округа на Олёкминские прииски. На протяжении нескольких лет хозяева гнали скот на прииски с Вилюя — он обходился в копеечку, притом что достоинства якутского мяса были невысоки. В то же время совсем рядом, в Забайкалье, скота было вдоволь, и буряты-животноводы не знали, куда его сбывать. Этот скот был бы для промышленников намного дешевле, но дорогу ему преграждали непроходимые цепи утесов-гольцов.
        Было известно, что якуты, жившие в верховьях Чары, у озера Лемберме (теперь оно называется Леприндо), держат скот, доставленный ими из Нерчинского округа. Значит, есть какой-то проход в хаосе гольцов. Несколько поисковых партий посылалось на его поиск, но ни одна не нашла пути через горную страну. Наиболее серьезной была экспедиция топографа Арсения Усольцева. В 1857 году он дошел до долины реки Чары, притока Олёкмы, перевалил хребет Калар, поднялся по Чаре до порогов, а потом вышел в долину Чюльбана и на Витим, откуда вернулся к устью Муи. С берега Витима Усольцев увидел величественный монолит хребта Кодар, по узким ущельям которого охотники-тунгусы вывели отряд в Чарскую котловину. Это был необыкновенно ценный для познания неведомой страны маршрут. Но даже намека на скотопрогонный путь Усольцев не обнаружил.
        Испросив разрешение у генерал-губернатора, Сибирский отдел предложил организовать экспедицию Кропоткину, хорошо себя зарекомендовавшему в качестве первопроходца. Он решил попытаться прорваться через хаос гольцов не с юга, а с севера. Отдел надеялся на получение от Кропоткина значительного научного материала, поэтому решил освободить его от проведения маршрутной съемки, поручив ее специально командированному от Генерального штаба топографу В. И. Машинскому. Третьим научным участником экспедиции стал девятнадцатилетний учитель военного училища в Иркутске Иван Поляков. Кропоткин обратил внимание на этого талантливого юношу, взял его под свое покровительство и не ошибся — из него получился ученый высокого класса: зоолог, антрополог, этнограф. В экспедиции ему был поручен сбор зоологических и ботанических коллекций. От «заказчиков», которым пришлось добавить денег на снаряжение похода (до 5200 рублей), включили в отряд скотопрогонщика Чистохина с двумя бурятами.
        На выбор Кропоткиным непроверенного прямого пути повлияло одно обстоятельство. Сотрудник приисков В. Рухлов передал ему небольшую карточку, составленную по расспросам тунгуса Павла Максимова. На куске бересты был нацарапан путь, которого следует держаться, чтобы пройти через долину реки Муи на реку Бамбуйко. Кропоткин доверился многовековому опыту таежных ходоков и двинулся точно в соответствии с берестяной картой — другой ведь все равно не было. Для выполнения научных исследований были взяты все приборы, какие удалось достать, — барометр и термометры, горный компас, буссоль, шагомер. Ружьем и всем необходимым для приготовления чучел птиц и зверей, собирания насекомых и растений вооружился Иван Поляков. Продовольствием и лошадьми обеспечили экспедицию золотопромышленники.
        Кропоткин выехал из Иркутска 9 мая 1866 года, на следующий день вся экспедиция собралась на берегу Лены, в селе Качуг. Там погрузились в плоскодонную большую лодку — паузок — и на ней медленно поплыли вниз по Лене, с первого же дня начав исследование ее берегов. В начале пути Кропоткин с Поляковым плыли в почтовой лодке, используя частые остановки для осмотра обнажений горных пород и сбора геологических образцов. Кропоткин внимательно исследовал немногие прибрежные поселения русских крестьян-переселенцев. Несмотря на неблагоприятные условия, они освоили хлебопашество на берегах Лены, используя как подспорье скотоводство и рыболовство. Буряты традиционно занимались скотоводством, а тунгусы (эвенки) — охотой. Кропоткин исследовал этнографию, экономические связи и хозяйственный уклад населения долины Лены и ухитрялся еще находить время для работы над переводом с английского книги Дейвиса Пэджа «Философия геологии», который они взялись сделать вместе с братом.
        Геологические исследования берегов Лены были очень важны. Все те, кто проплывал по Лене до Кропоткина, включая П. Г. Меглицкого и А. Ф. Миддендорфа[14], быстро миновали ленские берега, да еще и в неудобное для геологических работ время года. Мнения Меглицкого и Миддендорфа относительно возраста песчаников, слагающих берега Лены, сильно расходились: первый относил их к геологическому периоду девону, другой — к силуру. Разница в возрасте солидная — сотни миллионов лет.
        Решив выяснить истину, Кропоткин начал с добросовестных, очень детальных описаний обнажений пород. Известняки А. Ф. Миддендорф считал более молодыми, чем красноцветные песчаники. Но Кропоткин установил, что это не так — известняки подстилают красноцветы, и они, несомненно, древнее. Обратил он внимание и на новейшие образования Ленской долины, которые помогали выяснить вопрос о ледниковом периоде в Сибири, и на следы обитания первобытного человека по ее берегам. Диапазон интересов, проявившихся у Кропоткина в самом начале Олёкминско-Витимской экспедиции, был очень широк: от петрографии до антропологии. Он регулярно вел метеорологические наблюдения, а кроме того, собирал сведения по этнографии и экономике района. Особенный интерес представляли его наблюдения в области экономической географии. В те времена такой науки еще не существовало, но научные факты, осмысленные Кропоткиным в очерке «Путешествие по Лене», заставляют считать его одним из первых экономико-географических исследований в России середины XIX века.
        В последние дни мая вся экспедиция собралась в Крестовской резиденции Ленского товарищества. Здесь был сформирован вьючный караван из полсотни низкорослых якутских лошадей. За восемь суток по таежной тропе было пройдено около трехсот верст через бассейн реки Патом. Кропоткин назвал эту довольно мрачную местность Патомским нагорьем. Горная страна, сложенная известняками, поверх которых были разбросаны явно «инородные» валуны, снова обратила мысль Кропоткина к далекому ледниковому периоду. Он находил немало следов древних ледников в районе приисков, где рабочим приходилось взрывать валуны, мешавшие разрабатывать шахты. Их слагали породы, не встречающиеся в долине и, несомненно, принесенные с далеких гор.
        Ни реки, ни морские течения, ни плавучие льдины не могли этого сделать. Только ледники, убежден Кропоткин, древние, уже исчезнувшие ледники, некогда покрывавшие большую часть Восточной Сибири обширным ледяным покровом. В одном из писем брату он ставит важнейший для географии того времени вопрос: «Писал, между прочим, опять о следах ледникового периода, которых я все ищу здесь. Неужели климатические условия Европы и Америки не распространились на Азию?»
        Конечно, похолодание, захватившее Европу и Северную Америку, не могло обойти Сибирь. А если так, то ледники высоких местных гор должны были, заполнив горные долины, выйти хотя бы в некоторых местах на предгорные равнины или высокие плато, принеся с собой валуны. Почему в горной стране междуречья Олёкмы и Витима не могло произойти того же, что обнаружил Агассис[15] в Альпах, то есть выход ледников из долин на равнину?
        Но чтобы судить о климате прошлого, надо знать современные климатические условия, а о климате Сибири практически не было данных. Но вот Кропоткин узнал, что на Вознесенском прииске его управляющий М. С. Игнатьев на протяжении восьми лет ведет наблюдения температуры воздуха и направления ветра. Склонившись над тетрадями Игнатьева, Кропоткин переписал данные восьмилетних наблюдений, а потом сравнил показания термометра со своим, более точным, ввел поправки и снабдил нового наблюдателя, которым стал местный врач, подробной инструкцией, в которой особое внимание просил обратить на направление ветров и связь с ним температуры воздуха. Он собирался проверить свои предположения, возникшие еще во время экспедиции в Саяны, о переносе в Сибирь теплого и влажного атлантического воздуха на больших высотах. В нем он видел причину характерной для Сибири зимней инверсии температур, когда при подъеме в горы становится теплее.
        2 июля экспедиция вышла с Тихоно-Задонского прииска и углубилась в тысячеверстную тайгу, имея с собой лишь примитивный рисунок на бересте. За рекой Вачей в светло-лиловом тумане выступали скалистые горы Ленско-Витимского водораздела. Медленно караван из пятидесяти трех лошадей взобрался на вершину мрачного горного массива, сложенного глубинными кристаллическими породами и укутанного непроглядной вековой тайгой. Вскоре пришлось прекратить все научные работы, кроме наблюдений за температурой, направлением и скоростью ветра, облачностью и давлением воздуха, потому что проводники-эвенки отказались вести отряд дальше, не зная дороги. Кропоткин, Поляков и Машинский были вынуждены самостоятельно вьючить лошадей, устраивать привалы, разжигать костры, приготовлять на них пищу и находить дорогу в хаосе гольцов, не теряя генерального направления.
        Витим широко разлился после весеннего снеготаяния и дождей, и переправа была нелегкой — на нее ушло два дня. С большим трудом перевели на другой берег лошадей, а там пошли прямо на юг, пересекая монолитный, почти нерасчлененный, суровый и неприступный хребет, названный Кропоткиным Северо-Муйским. За его каменной стеной, переходящей на востоке в столь же неприступный хребет Кодар, открылась долина реки Муи, с юга огражденная Южно-Муйским хребтом, продолжающимся восточнее хребтом Удокан.
        Каждый день — тяжелые переходы то в гору, то вниз, в долину. Шли медленно. Кропоткин то и дело останавливался, записывал, зарисовывал, ехал дальше и продолжал думать, покачиваясь в седле…
        Откуда валуны? И главное: почему так гладко отполирована их поверхность? Если бы здесь плескалось море, всё было бы понятно. Море холодное, по нему плавали льдины и айсберги, они таяли с течением времени, на дно оседали вмороженные в лед камни. Только почему на них столько царапин и почему царапины эти все направлены в одну сторону?.. Да и нет здесь никаких следов моря, нет поздней морской фауны…
        Наледи, так часто пересекавшие ручьи Патомского нагорья, оказались самым серьезным препятствием на пути. Лошади скользили по облизанному водой льду, и тогда было лучше спускаться в холодную до судорог воду, чем карабкаться по этим миниатюрным ледникам. Переход, занявший четыре месяца, был чрезвычайно трудным. Вот что писал Кропоткин с берегов Витима брату Александру: «Тридцать раз вспомнишь, что вот-де в Иркутске живут, занимаются вдоволь, потом вспоминаю: ведь надо же кому-нибудь прокладывать новые пути, а если пройдем, то и для географии и для промышленности будет польза, и успокоишься». Пересечена была обширная горная территория, очень сложно устроенная, отдельные элементы которой, казалось, совсем не связанные друг с другом, оказались единой горной страной, которую Кропоткин назвал Олёкминско-Витимской.
        Спустившись с Южно-Муйского хребта, путешественники двинулись по болотистой равнине Витимского плоскогорья. К югу растительность становилась менее приземистой, как бы расправлялась — видимо, это было связано с постепенным уменьшением заболоченности. В низкорослом березняке появились отдельные могучие экземпляры лиственниц, прочно укоренившиеся в тонком слое талой почвы благодаря тому, что их корни распространялись горизонтально над вечной мерзлотой.
        Но вот болота сменились сухими забайкальскими степями, склоны холмов обнажились от леса, широко расстелились луга, пересекаемые неглубокими прозрачными речками. На этот участок маршрута уже была карта, но если ей верить, на пути экспедиции должна была стать могучая стена Станового водораздела. Решив, что хребет пересекает весь материк, его назвали «необходимым камнем». Однако Кропоткин установил: «Станового хребта не существует, этим громким именем называется размытый водами уступ, которым обрывается плоскогорье в долину реки Читы». Лишь очень небольшим повышением отмечен водораздел (чуть больше тысячи метров над уровнем моря) между водами Северного Ледовитого и Тихого океанов. В этих местах 20 лет назад побывал академик Миддендорф, и его рисунок, как убедился Кропоткин, очень верно отражал действительный характер перевала из бассейна Лены в бассейн Амура. И хотя Кропоткин не видел восточного продолжения Станового водораздела, интуиция его не обманула. Оказалось, что гигантского хребта от Монголии до Чукотки, нанесенного на карту первыми землепроходцами, не существует.
        …Совсем рядом с перевалом начался обрыв уступа, в склон которого врезался овраг, рождающий реку Читинку, принадлежащую уже бассейну Амура. По ее долине отряд вышел к «забайкальской столице». 8 сентября внушительный караван — из 53 лошадей осталось 43 — вошел в Читу. Он вызвал удивление жителей, совершенно не представлявших, где находятся Ленские прииски, с которых пришел караван. Через 30 лет возник проект использования этой трассы для строительства железной дороги Бодайбо — Чита и автомобильной дороги из Бодайбо на станцию Таксимо Байкало-Амурской магистрали — в какой-то своей части, если проект осуществится, дорога пройдет по пути кропоткинской экспедиции 1866 года.
        Но главный, важнейший итог этого путешествия для Кропоткина в том, что оно помогло ему найти ключ к общему строению гор и плоскогорий Восточной Сибири. «Нашей главной задачей было пройти, — писал Кропоткин. — А удастся собрать богатый научный материал или нет — это был уже вопрос второстепенный… Впрочем, важно уже то, что нам удалось заглянуть в этот неведомый край и пересечь это нагорье во всю его ширину». Сделано для науки было немало: глазомерная съемка на протяжении трех тысяч верст, позволившая существенно исправить карту обширной территории, около четырехсот «сроков» метеорологических наблюдений, вскрывших закономерности формирования погоды, описание геологических обнажений на берегах Лены и ледниковых отложений по всему пути. Неплох был и зоологический «урожай» Ивана Полякова: 40 видов млекопитающих и более ста видов птиц.
        Через семь лет будет издан обширный «Отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции для отыскания скотопрогонного пути из Нерчинского округа в Олёкминский, снаряженной в 1866 г. олёкминскими золотопромышленниками при содействии П. А. Кропоткина и И. С. Полякова». Многие из материалов экспедиции Кропоткин использует в более поздних работах, которые появятся за границей. Маститый австрийский геолог Эдуард Зюсс[16] в своем многотомном труде «Лик Земли» 13 раз сошлется на Кропоткина, считая его и Яна (Ивана) Черского первооткрывателями «древнего темени Азии».
        А исполнитель трудного похода, ставшего триумфом его как географа, уже думал о новом повороте судьбы. В письмах брату из экспедиции звучат нотки неудовлетворенности положением военного чиновника, которое, хотя и предоставляло возможность заниматься исследованием природы, но не освобождало от таких обязанностей, которые расходились с демократическими убеждениями, прочно сложившимися к тому времени у Кропоткина.
        Письма брату… Им он доверял свои самые сокровенные чувства, и по ним можно проследить ход мыслей Петра Кропоткина, развитие его личности. Попав в Сибирь, Петр поначалу несколько растерялся, не будучи уверенным, что сможет найти там свое место. 8 декабря 1862 года он писал из Читы: «Время уходит, пропадает привычка к учебному и ученому труду… Стараюсь чтением вознаградить невознаграждаемое, стараюсь обращать внимание на жизнь человека и на характер страны… Мой прежний идеал — серьезные научные занятия — приходится разбить его последние осколки…»
        Весной следующего года им страстно овладевает любовь к театру. Играя в любительских спектаклях, и весьма успешно, он всерьез задумывается над возможностью избрать для себя карьеру актера. Брат отговаривает его, но Петр отвечает: «Ты сильно нападаешь на меня за актерство, но зачем ты в таком случае не нападаешь на меня за игру на фортепьяно? Это непоследовательно. Ты говоришь, что актерство убивает истинное чувство, но в чем разница, скажи: писать драму или производить ее перед зрителем? Разве актер не так же точно творит, как сам писатель?»
        Вот он отправляется в первое путешествие в Маньчжурию, и письма его, первоначально выражавшие сомнение в том, сможет ли он работать в научной экспедиции, становятся уверенными, а иногда даже восторженными. Он в восторге от Сибири: «Сказать по правде, если мне и придется оставить Сибирь, то сделаю это я не без сожаления — страна хорошая и народ хороший».
        Но такая уж особенность у Петра Кропоткина — как только он вполне основательно, профессионально утвердится в каком-то деле, так сразу же увлекается чем-то другим, намечает себе новый путь в сторону от того, который вроде бы уже проложен. В письмах Александру (а переписка эта продолжалась, даже когда брат приехал в Сибирь — вместе они и тогда бывали редко) появляются мотивы гуманитарные. Кропоткин начинает раздумывать над вопросами нравственности, взаимоотношений между людьми, над социальными проблемами и над тем, возможно ли изменить мир, сделать его справедливее.
        Уже принимая участие в составлении проекта реформ, он признается: «Ну, Саша, начинается применение на практике моих убеждений. Каково-то удастся? Вот и деятельность, и я с радостью принимаюсь за нее». А позже делится впечатлениями от знакомства с тяжелой действительностью, когда занимается «защитой прав крестьянина, слишком молчаливого, дающего себя бить и драть ни за что ни про что». В марте 1863 года, едва узнав о начавшемся восстании против турецкого владычества в Сербии, Петр пишет о своем желании принять участие в борьбе на стороне повстанцев, считая турецкое правление на Балканах деспотическим и несправедливым. Как образец справедливого управления он приводит Кукеля, который как раз тогда был снят со своей должности по доносу: «Он принес великую пользу основанием полусотни школ. Ну и само собой, его поспешили убрать. Зависть, доносы — вот оно, русское общество; всегда и везде будет то же; началась, брат, у нас на Руси доносомания давненько, и долгонько она продолжится…»
        В 1866 году из Крестовской резиденции брату отправлено письмо, в котором Петр делится своими мыслями по поводу идей французского историка Эдуарда Кинэ, рецензию на книгу которого «Революция» он прочитал. Кинэ размышляет над тем, почему революции, как правило, не приносят народу свободу, и делает вывод, что все дело в нарушении принципов нравственности, поскольку революции допускают насилие над отдельной личностью. И вот что пишет молодой Кропоткин: «Вопрос очень важный, насколько революция может считать себя вправе прибегать к безнравственным мерам?.. Насколько полезно для самого дела принимать безнравственные меры? Неужели-таки решительно бесполезно, даже вредно? Опыт, кажется, говорит, что — да, безнравственные поступки деморализуют само общество». К этой теме его мысль будет возвращаться на протяжении всей жизни, мучительно решая вопрос о соотношении нравственности и справедливости, о том, возможно ли насильственное установление справедливости, не будет ли это означать ее (справедливости) уничтожение…
        Конечно, он еще не предполагал, что скоро покинет Сибирь, хотя мысль о поступлении в университет его не оставляла. Но произошло событие, заставившее его уйти в отставку и ускорить возвращение в Петербург.

    Уход из Сибири

        Пять лет, проведенные мной в Сибири, были для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера… В Сибири я утратил веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом.
        П. А. Кропоткин, 1901
        Сосланные в Сибирь участники Польского восстания 1863 года работали на строительстве огибающей с юга Байкал Кругобайкальской грунтовой дороги. Группа каторжников во главе с бывшим пианистом Цилинским устроила побег в августе 1866 года. Беглецы пытались достичь китайской границы. В погоню был послан казачий отряд под командой сотника Лисовского. Мысль о том, что могут послать и его, и он, как офицер, вынужден будет подчиниться, мучила Кропоткина. Уже приближаясь к Чите, он написал брату с прииска Серафимовского: «Здесь мы узнали о польском возмущении за Байкалом, отряд Лисовского у меня как бельмо на глазу, тебя не посылали ли? Скверность могла выйти. Этакая мерзость».
        Руководители восставших строителей дороги пытались уйти за границу, в Монголию, но сотня Лисовского догнала беглецов. Их всех арестовали: перед военным судом в Иркутске предстали 50 человек. Зачинщиков суд приговорил к расстрелу. Кропоткин присутствовал на судебных заседаниях, подробно их описал и отправил корреспонденцию в Петербург, где ее напечатали «Биржевые ведомости». Это был объективный репортаж: бесстрастно изложенные в нем факты обличали жестокость и произвол администрации. После окончания процесса оба брата подали в отставку.
        А в столицу отправился донос на братьев Кропоткиных, извлеченный из архивов лишь недавно. Это было анонимное «предостережение»: «Лет десять назад открыта в Пажеском корпусе шайка нигилистов, состоящая из пажей. Зачинщиками оказались братья Кропоткины и другие. Кропоткиных послали в Иркутский казачий полк на службу. Приехав в Иркутск, они тотчас же открыли учение нигилизма и успели сделать безбожниками не только молодежь, но даже граждан пожилых…» Эта безграмотная бумажка была составлена по ложным слухам: в Иркутске братья никакой агитацией не занимались.
        В письме с Серафимовского Петр сделал еще такую приписку: «Здесь же прочли циркуляр царя о нигилистах — мешкать дольше нельзя, авось пригодимся на что-нибудь». После неудачного выстрела Дмитрия Каракозова в царя 4 апреля 1866 года усилились репрессии против столичной интеллигенции. Был арестован и сослан в Вологодскую губернию артиллерийский полковник П. Л. Лавров, считавшийся одним из главных «возмутителей умов» молодежи. Циркуляр царя предписывал выкорчевывать распространившиеся среди молодых людей критические, нигилистические настроения.
        В России термин «нигилизм», предполагающий отрицание общепринятых ценностей (главной из которых считалось верноподданничество), получил распространение после появления в 1862 году романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Нигилистами стали звать всех, кто высказывал какие-либо критические суждения в отношении существующего порядка вещей, отказывался от суеверий, предрассудков и лицемерия, преклоняясь перед одним авторитетом — разумом. Но главное — это предельная искренность; неприятие лжи, пропитавшей общественную жизнь. В Иркутском клубе, где молодежь собиралась раз в неделю на танцы, тоже появились нигилисты. И братья Кропоткины были едва ли не в центре этой молодежной «партии».
        Александр, выйдя в отставку, сразу же уехал в столицу, а Петр остался до весны — закончить свои географические дела и выступить с отчетом об экспедиции на заседании Сибирского отдела Русского географического общества. Весной 1867 года он попрощался с Сибирью, оставив Иркутску «на память» еще одну свою работу: вместе с инженером Зотиковым Кропоткин изготовил прибор для измерения силы подземных толчков при землетрясении (сейсмометр) и перед самым отъездом провел его испытание. Вся гарнизонная артиллерия прошествовала мимо здания Сибирского отдела, произведя сотрясение почвы, зафиксированное новым прибором. Сейсмометр был очень нужен Иркутску, обеспокоенному землетрясением на берегу Байкала в конце 1862 года.
        В пасхальную ночь, под гром праздничной пушечной пальбы, пересек Кропоткин Ангару по еще прочному льду и выехал на Московский тракт…
        Сибири отдано почти пять лет жизни. Но — потом он признает это — лучших лет. И их итог — не только познание удивительной сибирской природы. Через 35 лет он напишет: «Годы, которые я провел в Сибири, научили меня многому, чему я вряд ли мог бы научиться в другом месте. Я быстро понял, что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины… С этой иллюзией я распростился навсегда. Затем я стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни… Я понял разницу между действием на принципах дисциплины или же на началах взаимного понимания…»[17]
        Именно по возвращении из Сибири Кропоткин совершает очередной поворот в своей жизни — к практическому участию в борьбе с самодержавием, которое он считал главным препятствием продвижения России по пути прогресса.

    Часть вторая
    УРОКИ КУЛЬТУРЫ

        Ни в какой иной стране литература… не оказывает такого глубокого непосредственного влияния на интеллектуальное развитие молодого поколения…
        П. А. Кропоткин,1899

    Глава первая ПЕРВОЕ ДВАДЦАТИЛЕТИЕ

        Я скоро понял, что основательное знакомство с естественными науками и их методами необходимо для всякого, для какой бы деятельности он ни предназначал себя.
        П. А. Кропоткин, 1899

    В Москве, на Пречистенке

        Жизнь текла тихо и спокойно… в этом Сен-Жерменском предместье Москвы… В те дни «идеи» еще не были в ходу…
        П. А. Кропоткин, 1899
        1842-й — этим годом отмечено начало жизни Петра Алексеевича Кропоткина, одного из самых замечательных людей России второй половины XIX и начала XX века.
        …Всего лишь 30 лет прошло после важнейшего в истории России события — Отечественной войны 1812 года и предрешившего ее исход Бородинского сражения. Шел семнадцатый год правления императора Николая I, начавшегося с подавления революционного выступления дворян-декабристов и казни через повешение пятерых руководителей заговора, приговоренных первоначально к четвертованию. Более сотни участников восстания отправились в Сибирь на каторгу и в ссылку. Это было первое осознанное противостояние передовой части российского общества и самодержавия, попытка повернуть историю России на путь демократического развития, по которому уже шли страны Европы. Первое, что признавалось необходимым для этого, — отмена в России крепостного права и введение конституции.
        В 1842 году был опубликован первый том «Мертвых душ» Гоголя (великому писателю оставалось жить еще десять лет), в Петербурге умер Иван Андреевич Крылов, в Париже — Стендаль, всего пять лет назад был убит на дуэли Пушкин, а год назад — Лермонтов. В этом году четырнадцатилетний Чернышевский поступил учиться в Саратовскую духовную семинарию, Федор Достоевский окончил Главное инженерное училище; через год он вышел в отставку, целиком отдавшись литературному труду. Герцен вернулся из новгородской ссылки в Москву и приступил к работе над серией статей «Дилетантизм в науке», в которых он писал о единстве развития природы и человека и назвал философию Гегеля «азбукой революции».
        В том же году Петр Лавров[18] окончил Артиллерийское училище и остался преподавать в нем высшую математику. Через 26 лет он опубликует «Исторические письма», сделавшие его «властителем дум» целого поколения. И еще одно совпадение — в том же году молодой Михаил Бакунин опубликовал в немецком журнале статью, в которой впервые высказал свои анархические взгляды. Популярный английский писатель Чарлз Диккенс посетил Соединенные Штаты, где познакомился с глубоко возмутившей его рабовладельческой системой. Англия продолжала свою экспансию в Азии: неудачей закончилась война в Афганистане и успешно — «первая опиумная война» в Китае. Еще ничего не было известно о германском милитаризме, который впервые проявит себя во Франко-прусской войне 1870–1871 годов. Впереди была вторая половина XIX столетия с множеством событий, которые повлияют на формирование личности Кропоткина и в которых он примет деятельное участие.
        Фамилия Кропоткин характеризует ее носителя как человека трудолюбивого, кропотливого. Происходит она от прозвища Кропотка, данного именно за эти качества смоленскому князю Дмитрию Васильевичу, одному из потомков легендарного Рюрика, умершему в 1470 году. Начало смоленской ветви Рюриковичей положил князь Ростислав Мстиславич Удалой, в XV веке княжество было упразднено, а оставшийся не у дел княжеский род разделился на множество ветвей, одной из которой стали Кропоткины. Петр Алексеевич Кропоткин стал в этом роду наиболее известным представителем, хотя совсем не в том качестве, как все его предки.
        Его отец, князь Алексей Петрович Кропоткин, родившийся в 1805 году, после смерти жены продал дом в Штатном переулке, купил поблизости расположенный дом 4 в Малом Лёвшинском переулке, а затем и его продал; семья переехала в дом 8 в Малом Васильевском. Все эти дома сохранились. Летом 1917 года Петр Алексеевич, вернувшись из сорокалетней эмиграции, посетил дом в Штатном, где он родился и где умерла его мать Екатерина Николаевна. Позже он вспоминал в «Записках революционера»: «Высокая, просторная угловая комната в нашем доме… И в эту комнату нас, детей, ввели в необычное время, — таковы мои первые, смутные воспоминания. Наша мать умирала от чахотки. Ей было всего тридцать пять лет. Прежде, чем покинуть нас навсегда, он пожелала видеть нас возле себя, ласкать нас, быть на мгновение счастливой нашими радостями; она придумала маленькое угощение у своей постели, с которой уже не могла более подняться. Я припоминаю ее бледное, исхудалое лицо, ее большие, темно-карие глаза. Она глядит на нас и ласково, любовно приглашает нас есть, предлагает взобраться на постель, затем вдруг заливается слезами и начинает кашлять… Нас уводят… Мне было три с половиной года, а брату Саше еще не минуло пяти… Николаю шел двенадцатый год, а Лене — одиннадцатый»[19].
        Четверо детей остались без матери, и хотя отец вскоре снова женился на дочери адмирала Черноморского флота Марка Карандино, мачеха ни в малейшей степени не смогла заменить им мать. Отношения отца с детьми не были простыми, особенно после того, как он женился вторично и мачеха заявила: «Не хочу иметь у себя дома никого из дома Сулимы!» Ходили даже слухи, что настоящим отцом двух младших братьев был не он, а лечивший Екатерину Николаевну доктор Андрей Берс, отец жены Л. Н. Толстого Софьи Андреевны. Однако ни один из братьев на этот счет не высказывался, да и никаких прямых доказательств не обнаружено. Петр Кропоткин писал в своих мемуарах, что отец по-своему любил жену, но она не была счастлива с ним, и это ощущалось в дневниках, которые она вела, лечась на водах от чахотки.
        Князь Алексей Петрович Кропоткин — штабной офицер во время Русско-турецкой войны и Польской кампании 1831 года, награжденный орденом Святой Анны и золотой шпагой. Он владел тремя имениями: в Калужской, Рязанской и Тамбовской губерниях, с более чем тысячью крепостных. Излюбленным его занятием, кроме картежной игры и муштрования дворни, было перелистывание «Бархатной книги». По ней выходило, что дворянский род Кропоткиных ведет свое начало от легендарного Рюрика, приглашенного из шведского города Упсалы «править и володеть» в Новгороде, называемом скандинавами Хольмгардом. Князь Игорь, убитый покоренными им древлянами в 945 году, был сыном Рюрика, Святослав — внуком, крестивший народ Киевской Руси в 988 году Владимир — правнуком. Сын Ивана IV Грозного Федор Иоаннович — последний царь из этой династии. Большинство из Рюриковичей-Кропоткиных мирно служили воеводами и стольниками во многих российских городах — от Нарвы до Сургута. В этом роду отыскался только один бунтарь — в Смутное время в начале XVII века некий Иван Кропоткин ходил с войском Лжедмитрия против московских бояр и впал в немилость у царей второй русской династии, Романовых.
        Петр Алексеевич Кропоткин — Рюрикович в тридцатом колене, но его ближайшие предки были вполне ординарными дворянами. Дед Петр Николаевич после войны 1812 года вышел в отставку поручиком, обвенчавшись с княжной Прасковьей Гагариной, брат которой Иван был женат вторым браком на великой русской актрисе, бывшей крепостной Екатерине Семеновой. Дядя Дмитрий Петрович — литератор, переводчик, поэт, сотрудничавший в популярных журналах «Библиотека для чтения» и «Сын отечества».
        Алексей Петрович служил в Варшаве во время подавления Польского восстания 1830 года и там женился на дочери командира корпуса генерала Николая Сулимы Екатерине. Свадьба состоялась в королевском дворце Лазенки, а посаженым отцом на торжестве был командующий армией, грозный усмиритель поляков генерал Паскевич-Эриванский. Так Кропоткин-Рюрикович породнился с семьей Сулима, корни которой восходили к украинскому гетману Ивану Сулиме, боровшемуся за независимость Украины от Речи Посполитой и четвертованному в 1635 году в Варшаве. Отец его молодой жены, Николай Семенович, — генерал, герой Аустерлица и Бородина. После войны 1812 года, не пожелав служить под началом временщика Аракчеева, он добровольно отправился в Сибирь, став генерал-губернатором Западной, а потом Восточной Сибири. Когда в 1862 году его внук Петр Кропоткин поехал в Сибирь, то часто там слышал имя Сулимы, произносившееся с большим уважением. Пораженный чудовищными размерами воровства, царившего в крае, побороть которое был не в силах, он возвратился из Сибири, ничего там не нажив.
        Дочь губернатора Сулимы Екатерина Николаевна была женщиной одаренной и образованной, красивой внешне и внутренне, и ее влияние на детей, особенно на Александра и Петра, было исключительно велико. Оно передалось через дворовых дома Кропоткиных, сохранивших о ней на долгие годы удивительно светлые и теплые воспоминания, и через ее архив, однажды обнаруженный братьями. В нем были письма, дневник, который она вела, лечась в Германии, написанные ею стихи и акварели, ноты, французские драмы, поэмы Байрона, тетради с переписанными ее рукой стихами русских поэтов, и среди них — запрещенные цензурой стихи повешенного декабриста Рылеева… Для построенной Алексеем Петровичем церкви в тамбовском имении Покровском она написала несколько икон, в том числе Алексея Божьего человека…
        «Моя мать, без сомнения, для своего времени была замечательная женщина, — признавал спустя много лет ее младший сын Петр. — Все знавшие ее любили ее. Слуги боготворили ее память… Не знаю, что стало бы с нами, если бы мы не нашли в нашем доме среди дворовых ту атмосферу любви, которой должны быть окружены дети… Ее не было, но память о ней носилась в нашем доме, и когда я теперь оглядываюсь на свое детство, вижу, что обязан ей теми лучшими искорками, которые запали в мое ребяческое сердце». Портрет матери всегда висел над его рабочим столом, где бы он ни жил.
        Отец упрекал жену в том, что она была бесприданницей. «Старый Сулима, ваш дедушка, — говорил он своим сыновьям, — мне золотые горы насулил по службе, а вместо того скоро сам поехал в Сибирь. Так я и остался ни с чем». И отношения его с дворовыми не отличались от тех, что складывались в большинстве помещичьих усадеб России. Он был уверен в своем праве распоряжаться судьбой крепостных, наказывать их, продавать, проигрывать в карты. Невольное присутствие при этих действиях детей вызывало в них сочувствие и сострадание к бесправным крепостным, определенным образом их воспитывало.
        Взаимопонимания у Алексея Петровича с сыновьями не было. Пытаясь навязать им свою волю, он прибегал к наказаниям, самым действенным из которых было лишение финансовой поддержки. Глубоко консервативный человек, убежденный в необходимости для сыновей военной карьеры, он всячески препятствовал самостоятельности их мышления и выбора. В какой-то мере ему удалось подчинить своей воле старшего сына Николая, который в результате погиб: спился на военной службе и, определенный отцом в монастырь, пропал без вести в 1864 году, двадцати лет от роду. В этом возрасте Петр уже закончил Пажеский корпус, в который он попал благодаря счастливому случаю.

    Старой Калужской дорогой

        С этих пор начинается моя сознательная жизнь…
        П. А. Кропоткин, 1901
        В конце 1850 года в связи с 25-летием царствования Николая I в московском Благородном собрании на Малой Дмитровке состоялся праздничный костюмированный бал. Московское дворянство устроило для царской семьи красочное представление, продемонстрировав необыкновенное этническое разнообразие Российской империи через богатство национальных костюмов ее подданных. Приглашенная на бал генеральша Назимова не смогла на него пойти из-за болезни своего восьмилетнего сына и передала изготовленные ею костюмы восточной царицы и царевича своей подруге Екатерине Николаевне Кропоткиной. Детский костюмчик с поясом, украшенным драгоценными камнями, оказался маловат для Александра, зато вполне подошел Пете. Его и нарядили персидским царевичем, вручив жезл с гербом Астраханской губернии, граничившей с Персией. Шестьдесят мальчиков, представлявших все губернии России, склонили их гербы перед самодержцем и императрицей Александрой Федоровной. «Астраханец» Петя оказался самым маленьким из всех, и царь захотел рассмотреть его поближе. Петин дядюшка, князь Дмитрий Гагарин, поднял племянника и поставил на платформу, прямо перед царем.
        — Вот таких молодцов надо мне рожать, — сказал смутившейся супруге всероссийский самодержец. А та посадила мальчика рядом с собой, угостила крендельками, и он вскоре заснул, положив голову ей на колени. Пока он спал, Николай распорядился определить юного Кропоткина по достижении соответствующего возраста в Пажеский Его Величества корпус — самое привилегированное в то время военно-учебное заведение. С такой трогательной сцены начались взаимоотношения всемогущего властителя и будущего врага самодержавия и всякой власти вообще, в какой бы она ни выражалась форме.
        Счастливую звезду зажег на горизонте для одного из сыновей князя Алексея Петровича Кропоткина сам российский император. Он гарантировал ему привилегированное образование и блестящее будущее вблизи верховной власти. Надо было только достичь пятнадцати лет — возраста, положенного для приема в Пажеский корпус. А пока что начальное воспитание и образование Петру и его братьям давали гувернеры и домашние учителя. Сам не участвуя в воспитании детей, отец не жалел денег на их воспитателей. И они оказались очень удачными, хотя и не совсем в духе консервативного Алексея Петровича. Гувернер Пулэн — солдат наполеоновской армии, участник недавних (еще и полвека не прошло) великих исторических событий, только что закончивший воспитание младшего сына писателя Загоскина. А учитель Николай Смирнов был студентом юридического факультета Московского университета, широко образованным человеком и, естественно, сторонником демократизации общественного строя в России. Он закончил факультет с отличием, как второй кандидат после Б. П. Чичерина, известного впоследствии юриста, историка и философа.
        Смирнов, без сомнения, сыграл существенную роль в гуманитарном образовании юных братьев Кропоткиных и формировании их мировоззрения. Он привил им любовь к русской литературе, к стихам и прозе писателей, бывших, по существу, их современниками — Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Некрасова. Именно от него они узнали о становлении государственности в России и народных бунтах Стеньки Разина, Пугачева, Болотникова, о казни декабристов и оппозиционной деятельности лондонских эмигрантов Герцена и Огарева, даже о «потаенном» Радищеве, первом обличителе самодержавия и крепостничества, книга которого «Путешествие из Петербурга в Москву», вышедшая в свет в 1790 году, была запрещена на целое столетие, а сам он приговорен к четвертованию, милостиво замененному матушкой-императрицей Екатериной II на десятилетнюю ссылку в сибирский город Илимск.
        Петр и Александр Кропоткины с благоговением проходили мимо дома Герцена, находившегося совсем неподалеку, и дома на Никитском бульваре, в котором умер Гоголь. Братья много читали и размышляли, дышали идеями того времени. Общество жило ожиданием перемен, к которым взывало все положение дел в стране — гнетущий произвол самодержавия, архаичное крепостное право, нищета крестьян, тяжелые условия труда рабочих на заводах и фабриках. Мыслящие люди России были озабочены как можно более скорым решением этих проблем.
        Гувернер Пулэн не был знатоком ни французской истории, ни географии, ни тем более литературы, но разговорным языком владел виртуозно, так что братья очень быстро научились думать и непринужденно болтать по-французски. Они охотно занимались этим во время ежедневных прогулок с Пулэном, когда он, освободившись от тяготивших его обязанностей учителя, совершенно преображался, и бесконечные его рассказы сыпались как из рога изобилия. Гораздо более серьезными были уроки Николая Смирнова, преподававшего детям русский язык, арифметику, историю.
        Каждой весной, когда начиналось таяние снегов, бурный ручей, стекая с Одного из семи московских холмов, проносился по Сивцеву Вражку к Пречистенскому бульвару. Стремительный бег ручья казался символом неудержимого движения к свободе. «Сивцев Вражек, — как вспоминал Кропоткин в одном из писем в 1914 году, — всегда представлялся центром студенческих квартир, где по вечерам ведутся между студентами горячие разговоры обо всяких хороших предметах…» Отголоски этих споров передавал Смирнов своим воспитанникам. С ним они читали новинки русской литературы, появлявшиеся в журналах, под его руководством переписывали от руки строки из «Горя от ума» Грибоедова, фрагменты второго тома «Мертвых душ» Гоголя, запрещенные цензурой стихи Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого. Читали переписанную Александром, учившимся в кадетском корпусе, поэму Рылеева «Войнаровский», занимались и собственным творчеством: сочиняли стихи и рассказы, из которых составляли ежедневную домашнюю газету «Дневные ведомости», а затем — ежемесячник «Временник». В эти детские издания Александр вписывал свои стихи, а Петр больше тяготел к прозе.
        Эта домашняя журналистика, конечно, появилась под впечатлением от журналов, которые выписывал отец. Это был прежде всего «Сын отечества», печатавший не только «придворную хронику», очень интересовавшую Алексея Петровича, но также «известия с Кавказа», где продолжалась многолетняя война с горцами, и «новости научного мира». Наряду с патриотическими драмами Нестора Кукольника, историческими романами Загоскина, переводами французских романов, например популярного Эжена Сю, там можно было прочитать про удивительную Сибирь с грандиозной рекой Обь, «едва ли имеющей соперниц на земном шаре». Из «Сына отечества» Петр Кропоткин впервые узнал о «прекрасной науке геологии», а в журнале «Москвитянин» он познакомился со статьей, посвященной удивительным путешествиям великого географа Александра фон Гумбольдта[20]. Статья пробудила у Пети интерес к путешествиям среди дикой природы, к географии, ботанике, геологии. Он с увлечением читал научно-популярные статьи профессора Карла Францевича Рулье[21], из которых впервые узнал о следах древнего оледенения на равнине Европейской России.
        Сильнейшие впечатления были связаны с ежегодными выездами на лето в калужское имение Никольское, раскинувшееся на берегах реки Серены, близ уездного города Мещёвска. От московского дома на Пречистенке предстояло проехать не менее 250 верст. После длительных сборов сначала отправлялся обоз со всевозможным домашним скарбом и полусотней дворовых, шедших за обозом пешком. А вслед за ним, через три-четыре дня, по направлению к деревянному тогда Крымскому мосту и Калужским воротам трогались шестиместная карета и тарантас с княжеской семьей из двенадцати человек. Пять дней занимал путь до Никольского, проходивший через Подольск, Малоярославец, Тарутино, Калугу. Во время ночевки в Малоярославце бывший наполеоновский солдат Пулэн подробно рассказывал братьям о сражениях 1812 года.
        Отрезок пути за Калугой до перевоза через реку Угру, всего верст в семь, особенно нравился Пете. Здесь дорога уходила в большой сосновый бор на песчаных дюнах, и все шли пешком, чтобы легче было лошадям с экипажами и повозками. Петя убегал вперед, оставаясь один на один с великанами — вековыми соснами, надвигающимися со всех сторон. «В этом лесу, — вспоминал он потом, — зародились моя любовь к природе и смутное представление о бесконечной ее жизни».
        Столь же сильное эмоциональное потрясение испытал он в детстве от знакомства с искусством. Первое яркое впечатление произвели на маленького Петю балаганы на ярмарках в Никольском и Мещёвске во время Масленицы. С классической музыкой, как ни странно, его познакомили дворовые, крепостные музыканты: чтобы не отставать от соседей-помещиков, князь Кропоткин держал свой оркестр. Устраивались концерты, в которых две первые скрипки были профессионалами, но, если было нужно, партию скрипки мог исполнить полотер Тихон, флейты — помощник дворецкого Макар, валторны — портной Андрей. По воскресеньям, когда хозяева отправлялись в церковь, крепостные музыканты устраивали танцы для челяди, в которых, несмотря на болезнь, всегда с удовольствием принимала участие, пока была жива, Екатерина Николаевна. Для княжеских детей это был праздник, и они никогда не выдавали слуг, с которыми были очень дружны.
        В московском доме было полсотни слуг, в селе Никольском — семьдесят пять, а всего в трех губерниях — более тысячи крестьян и дворовых. Юный Петр жил среди крепостных своего отца и, добрый, чуткий, впечатлительный от природы, был свидетелем того, как отец помыкал этими бесправными людьми, называя их «хамовым отродьем». Наказания розгами назначались произвольно и, как правило, без малейшего признака справедливости. Назначение в солдатскую службу на 25 лет тоже целиком зависело от каприза барина. Обычным делом были свадьбы по приказу. Ни в чем не было свободы у крепостных. Детские впечатления на всю жизнь врезались в память. Конечно, они сказались на формировании народовольческого сознания Кропоткина, стержнем которого было «чувство вины» перед народом. В какой-то мере им объясняется и известная идеализация народной массы — возможно, одно из главных заблуждений теоретика анархизма.
        В 11 лет Петя стал ходить в Первую московскую гимназию. Она находилась в трехэтажном доме князя Г. С. Волконского на Пречистенке, и окна ее выходили на строящийся храм Христа Спасителя. Образованная полвека назад из основанного императрицей Екатериной II Главного народного училища, она была лучшей гимназией в Москве. До Кропоткина в ней учились историки М. П. Погодин и С. М. Соловьев, великий драматург А. Н. Островский… А затем, уже в XX веке, по той же самой лестнице поднимались поэт, писатель и публицист Илья Эренбург и Николай Бухарин, один из руководителей партии большевиков, павший жертвой сталинского террора. По-разному сложились судьбы выпускников Первой московской гимназии, но основы их культурного и духовного развития были заложены в этой школе ее преподавателями. Правда, Кропоткин в своих мемуарах свидетельствовал, что преподавание в гимназии было поставлено «самым бессмысленным образом». По-видимому, он просто не вписывался в казенную систему обучения, как многие неординарные люди.
        На самом деле, он с увлечением относился к большинству предметов, преподававшихся в гимназии. Даже, может быть, слишком. Например, однажды ему поставили двойку за излишнее усердие, с которым он выполнил простое задание — надо было только скопировать карту Англии, а у него получилось настоящее художественное произведение. А вообще географию он любил и усваивал ее с удовольствием. Он даже составил вместе со своим другом Николаевым географию гимназии, третий класс которой «омывается морем Пречистенкой» и граничит с другими классами. Через проливы-коридоры вплывали в класс, причаливая к горе-кафедре, чужестранцы — учителя. Это была любимая игра. Учитель геометрии ставил Кропоткину пятерки, хотя из-за плохого преподавания предмет этот остался для него совершенно непонятным. Столь же скверно обстояло дело с историей, преподавание которой состояло из чистой зубрежки. Двойки по истории были неизменны, но на экзамене ему достался вопрос «Александр I и война с Наполеоном». На память пришли яркие рассказы Пулэна, и ответ юного Кропоткина был оценен «пятеркой с плюсом».
        Конечно, незабываемы были уроки талантливого Аполлона Григорьева[22], преподававшего в гимназии правоведение. Но его предмет не вызывал таких эмоций, как география и история, хотя личность законоведа, который был еще литературным критиком, поэтом и даже автором романсов, привлекала к себе внимание гимназистов.
        Совместными усилиями гимназии и домашних учителей Петя Кропоткин был подготовлен к поступлению в Пажеский корпус, место в котором для него зарезервировал сам император Николай I.

    В Пажеском Его Величества корпусе

        …Наша программа (кроме военных предметов) была вовсе не дурна и, несмотря на свое разнообразие, вполне приходилась по силам юноше со средними способностями.
        П. А. Кропоткин, 1899
        С приближением пятнадцатилетия Петя Кропоткин получил возможность воспользоваться монаршей милостью и поступить учиться в Пажеский корпус, основанный Екатериной II для пополнения своего гвардейского окружения. Потом это полувоенное учебное заведение стало готовить элиту Российского государства: военачальников, высших чиновников, дипломатов, преданных престолу и отечеству. Корпус окончили писатели Федор Толстой и Александр Дружинин, «усмиритель» Польши фельдмаршал И. Ф. Паскевич, герой освобождения Болгарии от турецкого владычества генерал И. В. Гурко и генерал-губернатор Восточной Сибири H. Н. Муравьев-Амурский. Удивительно, что среди выпускников корпуса были два противника российского самодержавия — Александр Радищев и Павел Пестель. Петр Кропоткин оказался третьим, чье отношение к самодержавию было далеко не верноподданническим.
        Каждый год 16 лучших учеников старшего класса назначались камер-пажами к императору, императрице и великим князьям, членам царской семьи. Это считалось началом блестящей карьеры. Личным пажом царя Александра II стал и «отличнейший» выпускник, князь Петр Кропоткин. Поступив осенью 1857 года в самый младший, пятый класс, Петя, привезенный в Питер мачехой Елизаветой Марковной, ничего этого, конечно, еще не знал.
        Отношения старших воспитанников с младшими были такими, которые сейчас определяются термином «дедовщина». Доносительство, рукоприкладство и прямое издевательство над младшими были обычным делом. Все это было выгодно корпусному начальству, помогая поддерживать дисциплину и управлять воспитанниками. И всё же это было время благотворных перемен. Петр Алексеевич потом вспоминал, что, поступи он в корпус на год или два раньше, воля его была бы окончательно сломлена или он был бы исключен, «кто знает, с какими последствиями». К счастью, перед самым его поступлением в корпус произошла «революция», связанная с либеральным курсом нового императора. В результате Петру удавалось все годы учебы сохранять до известной степени свою независимость, обороняясь от агрессивности камер-пажей и придирок полковника Жирардота, практиковавшего иезуитский метод воспитания.
        Привычка погружаться в чтение спасала Петра от тлетворного влияния среды. Особенно он полюбил тогда «Фауста» Гёте, которого, по совету брата, читал в подлиннике, по-немецки. Музыка стиха и глубокий философский смысл произведения захватили его. Глубоко полюбил он Шекспира, по несколько раз перечитывал его драмы, читал их своим однокашникам. Сильнейшее впечатление произвели занятия по русской словесности у профессора Владимира Игнатьевича Классовского[23], автора книг по истории и психологии. Небольшого роста, стремительный в движениях, он давал своим ученикам значительно больше, чем требовалось программой, и пробуждал, как вспоминал позже Кропоткин, «стремление к возвышенному идеалу». Он заметил выдающиеся способности Кропоткина и настойчиво советовал ему поступить в университет, повторяя: «Вы будете славой русской науки».
        «Невыразимое удовольствие» доставляли будущему географу выезды в летние лагеря в Петергофе, где занимались топографическими съемками. Его привлекали «независимый характер работы, одиночество под столетними деревьями, лесная жизнь, которой я мог отдаваться без помехи…». Географию в корпусе преподавал некий Белоха, который все сводил к рисованию приблизительных контуров стран мелом на доске. Никто не смог бы этого сделать, если бы не шпаргалки, нарисованные с большим мастерством Кропоткиным. Он снабжал ими весь класс и хорошо натренировался в изготовлении карт, что ему потом очень пригодилось, особенно когда в полутьме каземата Петропавловской крепости он вычерчивал карты Финляндии и Швеции для своей книги «Исследования о ледниковом периоде».
        И еще один навык обрел он в Пажеском корпусе, когда за дерзость в адрес ротного командира был посажен на несколько недель в карцер на хлеб и воду. В темной комнате долгие дни было нечем заняться, и заключенный в карцер придумал способ коротать время. Он научился лаять и выть по-собачьи и достиг в этом совершенства. Пригодилось это умение во время плавания по Амуру в 1863 году: в темноте было очень трудно разобрать очертания берегов, к которым приходилось приставать, а на искусное звукоподражание откликались собаки в прибрежных селах, лай которых служил своеобразным компасом.
        Несмотря на дисциплинарные взыскания, Кропоткин всегда оставался в Пажеском корпусе первым учеником. Большое внимание он уделял математике и астрономии, которая именовалась тогда математической географией. Эта наука вызывала у юного Кропоткина особенный интерес. Потом он вспоминал: «Никогда не прекращающаяся жизнь вселенной, которую я понимал как жизнь и развитие, стала для меня неистощимым источником поэтических наслаждений…»
        Он увлекался физикой, и преподаватель Чарушин использовал при составлении нового учебника конспекты своего ученика. Его самодеятельные опыты с химическими веществами с участием двух братьев Замыцких, сыновей отставного адмирала, не раз приводили к различным неприятностям, но завершалось все совместным музицированием: исполнением с партитуры фрагментов из какой-нибудь оперы (самой любимой была «Руслан и Людмила» Глинки). «Химия и музыка шли таким образом рука об руку», — вспоминал Кропоткин.
        Театр и музыка играли в те годы важнейшую роль в развитии Кропоткина. Он посещал спектакли очень популярной в Петербурге итальянской оперы («Вильгельм Телль», «Пуритане»). Они были насыщены революционными ариями и речитативами, встречаемыми шумной овацией зала, которая явно не нравилась обитателю царской ложи Александру II. Особенно неистовствовала галерка, где в шестом ярусе парились, как в бане, в страшной духоте, в своих наглухо застегнутых ватных шинелях нелегально пробравшиеся «пажики». Всей семьей смотрели Кропоткины спектакли с прославленной балериной Фанни Эльслер, а балет «Гитана, испанская цыганка» даже пытались воспроизвести на домашней сцене. Петр был свидетелем грандиозных похорон итальянской примадонны Анжелины Бозио, простудившейся во время гастролей в российской столице. «Всё это может показаться теперь ребячеством; но тогда немало возвышенных идей и чистых стремлений было заронено в нас поклонением пред любимыми артистами», — свидетельствовал автор «Записок революционера».
        Воспитанникам Пажеского корпуса преподавались в достаточно большом объеме гуманитарные науки: история, законоведение, основы политической экономии и сравнительной статистики, грамматика, литература, рисование. Все свободное от занятий время Петр проводил в Эрмитаже, изучая представленные там художественные школы, и в Публичной библиотеке Петербурга, где он читал книги по истории, философии, литературные журналы, в которых публиковались новые произведения русских писателей. В начале 1860 года он прочитал повесть Тургенева «Накануне», и образ болгарского патриота Инсарова, устремленного к одной цели — освобождению родной страны, — всецело овладел его воображением. Вообще Тургенев был его любимым писателем, а из поэтов ближе всего казался Некрасов. Однажды во время загородной прогулки группы старших воспитанников корпуса на берегу Финского залива Кропоткин самозабвенно продекламировал стихотворение Николая Огарева «Искандеру», обращенное к его другу Герцену, которое он переписал из запрещенного в России журнала «Полярная звезда»:
    Когда я был отроком тихим и нежным,
    Когда я был юношей страстно-мятежным,
    И в возрасте зрелом, со страстью смежном,
    Всю жизнь мне всё снова и снова
    Звучало одно неизменное слово:
                                                 Свобода! Свобода!

        Товарищи слушали спокойно, а в душе Петра стихи звучали набатом, как торжественный манифест всей жизни — от юности до старости:
    Но если б грозила беда и невзгода
    И рук для борьбы захотела свобода,
    Сейчас полечу на защиту народа.
    И если паду я средь битвы суровой,
    Скажу, умирая, могучее слово:
                                                   Свобода! Свобода!

        В среде пажей он со своими радикальными взглядами чувствовал себя одиноким. И убедился в этом, когда попробовал распространить на корпус опыт домашнего «самиздата». Петр изготовил газету под названием «Отголоски из корпуса», переписал в трех экземплярах и подсунул в столы старшеклассников, которых, как ему казалось, она могла бы заинтересовать. В этой газете одного автора не было ничего революционного, никаких призывов к свержению самодержавия, а просто доказывалась необходимость введения в России конституции в интересах самой же монархии, приводились факты злоупотреблений чиновников и непомерных, неконтролируемых расходов царского двора. Но те двое воспитанников, которые прочитали рукописную газету, в своих записках советовали автору не подвергаться риску. В ответ он распространил второй номер «Отголосков», где доказывалась необходимость всеобщего объединения во имя свободы. На сей раз Петру была назначена тайная встреча, и двое единомышленников предложили ему свою дружбу, но с тем, чтобы он прекратил слишком опасную и бесперспективную затею с газетой. Конечно, если бы газета попалась на глаза начальству, пажу-отличнику пришлось бы худо. Сошлись на том, чтобы образовать кружок для свободного обсуждения всяких возникающих вопросов. А обсуждать было что: страна готовилась к решению назревшей проблемы крепостного права. Об этом давно уже постоянно упоминали в своей дружеской переписке братья Кропоткины.

    Братья Александр и Петр

        …С ним мы выросли, с ним мы сроднились. С ним и после были вместе до тех пор, пока судьба не разбросала нас по тюрьмам и ссылкам.
        П. А. Кропоткин, 1899
        Содружество и совместное развитие двух братьев Кропоткиных — особое явление. Его аналогом можно считать союз братьев фон Гумбольдт — Александра и Вильгельма, которые стали великими учеными, первый в естественных науках, второй в гуманитарных, и на всю жизнь сохранили не просто дружеские отношения, но истинное духовное единство. У Кропоткиных было сложнее.
        Александр был старше Петра на 16 месяцев. И он, естественно, был ведущим в их отношениях на первых порах. Но их интересы и пристрастия удивительно совпадали. Оба они испытали влияния их рано умершей матери, артистичной и художественно одаренной. И не только ее — их дед по отцовской линии Петр Николаевич, выйдя в отставку всего лишь поручиком, занялся хозяйством в поместье Урусове Рязанской губернии, расположенном на холме, среди роскошных полей, лугов и тенистых лесов, пересеченных извилистой речкой. Туда он привез молодую жену, княжну Гагарину, брат которой был женат на знаменитой крепостной актрисе Семеновой, основательнице драматической школы в России. Брат отца Дмитрий Петрович Кропоткин писал стихи; некоторые из них вошли в издание Смирдина «Сто русских литераторов». Даже отец братьев, чрезмерно увлеченный военной службой, был не совсем чужд искусству — содержал у себя крепостной оркестр.
        В возрасте пятнадцати — семнадцати лет они обсуждали в письмах друг к другу проблемы возникновения и формирования научного знания, вопросы строения Вселенной, происхождения Земли и жизни на ней, эволюции жизни вообще и человеческого общества, в частности развития различных форм общественной жизни, роли разных религий в жизни людей. Необъятно число тем, которые затрагивали в своей переписке юные Кропоткины. В основе их, конечно, лежали впечатления о прочитанных книгах.
        В 1857 году, когда Петру шел всего лишь пятнадцатый год, он увлекается Вольтером, читает взахлеб его «Философский словарь», берется за переводы некоторых статей, в том числе запрещенных цензурой, а о «Критике чистого разума» Иммануила Канта восторженно отзывается в письме брату: «Что за чудная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного… Что за прелесть!» Хотя признается, что многие страницы давались ему с большим трудом. Александр руководил чтением младшего брата и выводил эпистолярные беседы с ним на серьезнейшие темы: научные и общественно-политические.
        После того как Александр поступил в Московский кадетский корпус, а Петр уехал в Петербург в Пажеский корпус, их встречи становятся редкими и общение братьев теперь поддерживается только перепиской, но она удивительно регулярна, а главное, содержательна и серьезна, несмотря на юный возраст корреспондентов.
        Они были неразлучны, пока жили в особняках пречистенских переулков, в калужском имении Никольском, учились в Первой московской гимназии. Вместе они с помощью домашних учителей — Николая Смирнова и сменившего его студента-медика Николая Павлова — впервые вступили в храм великой русской литературы, познакомились с творениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова. Студенты давали им читать стихи великих поэтов, запрещенные цензурой. Дело доходило и до статей политэмигранта Герцена, стихов его друга Николая Огарева. Вдохновленные прочитанным братья начинали сами сочинять: рассказы, стихи, критические статьи. В 1856–1857 годах Петр написал для домашнего журнала «Временник» повести под названиями «Наши соседи», «Воспитанница», «Не все бывает, как мы хотим», «Неверность» и еще несколько повестей и рассказов, переведенных братьями с французского и немецкого. В каждом номере появлялись стихи Александра. Раннее творчество в сильнейшей степени способствовало развитию умственных способностей молодых людей, побуждало их к интенсивному занятию самообразованием. Николай Павлов, «добрейшая душа, высокий, рыжий, весь в веснушках», достал для «Временника» вступительную лекцию профессора Спасского о физической географии, чему несказанно обрадовался Петр, сразу взявшийся за переписывание лекции, которая помогла ему выбрать географическое направление своей деятельности.
        «Временник» просуществовал вплоть до поступления Петра в Пажеский корпус. Одной из последних его «публикаций» стало «Пребывание в Унцовске». Первоначально это было юмористическое (с явным подражанием Гоголю) описание ярмарки, проводившейся ежегодно в уездном городе Мещёвске. Став чуть постарше, он провел серьезное статистическое исследование той же самой ярмарки, получив вполне научную ее картину. В этой детской работе Петр Кропоткин заявил о себе как будущий ученый. В это время его брат больше увлекался поэзией и мечтал написать критическую статью о поэтическом творчестве Веневитинова.
        В письмах юношей постоянно присутствуют размышления о судьбе России. В 1858 году Петр писал брату: «Я с жадностью слежу за всеми нововведениями, я жду много от правления Александра II… Старая система разрушается, новая не создана… Теперь самодержавие невозможно, оно должно измениться, и если не удалось в 1825 г., то удастся теперь в скором времени, и авось мы доживем до того, что увидим Россию наряду с прочими европейскими государствами… Не лучше ли прежде сократить расходы, постепенно вести дела к устранению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право…» Брат сообщал Петру о новых номерах «Колокола» и «Полярной звезды» со статьями Искандера (Герцена). В них публиковались призывы к обновлению, к борьбе за освобождение народа от ига крепостничества и произвола властей. Через много лет Кропоткин вспоминал в «Записках революционера» впечатление, которое на него производил журнал: «Почти с молитвенным благоговением глядел на напечатанный на обложке „Полярной звезды“ медальон с изображением голов повешенных декабристов… Красота и сила творений Герцена, мощность размаха его мыслей, его глубокая любовь к родине охватили меня. Я читал и перечитывал эти страницы, блещущие умом и проникнутые глубоким чувством».
        В одном из писем Петр, делясь впечатлениями от обстановки в Пажеском корпусе, сетует: «Странно, как мало развита у нас охота к чтению. Никто почти ничего у нас не читает, а если и читает, то не более как французские романы». А братья Кропоткины читали много и, главное, обсуждали прочитанное. Как только Александр познакомился с теорией образования Земли Лапласа, он излагает ее суть в письме брату и говорит о материалистическом понимании строения Вселенной: «Наша солнечная система есть лишь одна из бесчисленных групп мировых тел и катится к одной из звезд, находящихся в созвездии Геркулеса, заменяющих ей наше солнце». Он советует прочитать публичные лекции московского профессора К. Ф. Рулье о происхождении Вселенной и живых существ, а также «Письма об изучении природы» Герцена. Петр отвечает: «Спасибо тебе, что ты мне сообщил гипотезу Лапласа; то, что я прежде кое-как чуял, понял теперь гораздо яснее… Твое письмо ясно указало мне, что нужно мне заняться естественными науками, я решительно не имел о них никакого понятия…» И он советуется с ним: «Чтоб начать заниматься естественными науками, с чего начать? Зоология, ботаника, кажется, необходимы, а я незнаком с ними. Впрочем, теперь некогда заниматься. Я много времени трачу на историю, хочу позаняться и музыкою, которую я люблю и могу играть, а какое это удовольствие!»[24]
        Весной 1859 года он сообщает брату, что собирается все лето провести в Публичной библиотеке, куда не разрешают ходить пажам, но, замечает он, «они не знают, кто я». А в плане у него прочитать по-итальянски книгу Бьянчини о социальном поведении, статьи Белинского в «Русском вестнике», книги по истории Средневековья. Восприняв идею Грановского[25] о необходимости антропологического принципа в истории, он собирается написать монографию о короле Филиппе IV Красивом, сыгравшем определенную роль в ослаблении папской власти и в то же время безжалостно расправившемся с орденом тамплиеров, которые отстаивали свою духовную свободу и независимость.
        Петр не склонен к самоуверенности — он самокритичен и полон сомнений. Вот строки из его писем начала 1860 года: «Не знаю, до чего я так дойду со временем. Меня интересует и желание получить практическое воспитание, и естественные науки, и история по временам затрагивает меня. На чем же я остановлюсь? Неужели ни на чем? Более и более убеждаюсь я в неспособности понимать философские книги; да и лень одолевает… Обломовщина? (Только что им прочитан роман И. А. Гончарова в „Отечественных записках“. — В. М.) Избави Бог. Зато вдвое более прежнего полюбил я поэзию… Я чувствую, как вредит мне корпус, он убьет во мне последнее, что было хорошего! Часто я задаю себе вопрос, что из меня выйдет? Не так давно я мечтал сделаться историком… теперь вполне убедился, благодаря тебе, в своей полной неспособности к этому. С естественными науками я очень мало знаком, мне кажется, что я мог бы ими заниматься. Наконец, математика довольно интересует меня теперь… Но, конечно, я считаю себя способным предаться науке, и меня тянет возможность в будущем уметь прилагать свои знания к делу, посвятить себя сельскому хозяйству, промышленности; сельское хозяйство теперь нужно улучшить… — вот обширное поприще… Всякий должен быть полезным членом общества… От него требуется, по-моему, не более как честное исполнение своих обязанностей… Мне хотелось бы быть сколько-нибудь полезным…»
        Александр не развеивает сомнений, а еще более их усугубляет. Однажды он написал: «Скажу прямо: я не верю в тебя; корпус почти погубил тебя. С горьким, горьким чувством думаю я теперь о тебе, чем ты стал, мой милый, милый Петя? Что есть в тебе, кроме внешнего лоска? Я всегда был предубежден против первых учеников; очень редко выходят из них порядочные люди науки… Повторяю, сердце сжимается иногда о тебе. Гордая самоуверенность проглядывает у тебя… Ты человек не науки! Наука не для тебя; научное поприще так тернисто, что только страстная любовь и верность к науке может поддержать на нем человека…»
        Это был почти приговор. Но Петр никогда не обижался на брата, продолжая откровенно рассказывать ему о своих разнообразных увлечениях: «…Занятия математикой идут обычной чередой. Химией занимаюсь также постоянно, время от времени, когда появляются финансы, занимаюсь опытами в нашей маленькой лаборатории. Свободное время посвящаю музыке. Сегодня я вырвался из корпуса на концерт и… наслаждался, слушая, например, глубоко прочувственное трио Глинки из „Жизни за царя“, сколько в нем родного, близкого сердцу, выплаканного, как и во всех русских мотивах…»
        Когда Петр поделился с братом своей мечтой — уехать на Амур, в неведомый край, только что присоединенный к России стараниями графа H. Н. Муравьева-Амурского, Александр стал его отговаривать: «Не езди на Амур, не связывай себя, не езди даже на два года. Что ты захочешь вернуться, я в этом убежден…» Он не сразу понял, что Петр, приняв решение ехать в Сибирь, нашел свой путь в жизни, единственно правильный в его обстоятельствах. И главное, что его влекло — та самая свобода, что звучала рефреном в стихотворении Огарева, к которой своим громовым голосом призывал легендарный Бакунин.
        Уговаривая Петра не ехать в Сибирь, Александр раскрывает перед ним глубокое недовольство собой: «Я чувствую, что во мне есть сила… но по необразованности я направлял ее только на общие вопросы, я не могу заняться решением частного вопроса, потому что слишком мало знаю… Я поразительно мало знаю… И я желаю учиться…»
        Общее свойство братьев — отсутствие самодовольства, самокритичность, готовность всегда учиться — проявлялось в каждом из них по-разному. Общим у них было также удивительное для их возраста чувство гражданской ответственности. Они остро воспринимали происходившие в стране события и, как все мыслящие люди России, желали серьезных перемен в общественной жизни страны.
        Осенью 1861 года в Москве прошли студенческие волнения. Студенты закрытого из-за боязни беспорядков университета устроили сходку на могиле либерального профессора Грановского, где обсуждали петиции к попечителю учебных заведений, генерал-губернатору и царю с просьбой возобновить занятия. У гостиницы «Дрезден» произошло столкновение студентов с полицией, и среди получивших побои и арестованных оказался воспитанник кадетского корпуса Александр Кропоткин. Ему грозило увольнение, и, узнав об этом, Петр тут же приехал из Петербурга. Пока Александр находился под арестом, произошла его встреча со Львом Толстым в одной из московских гостиных. Об этом написала в своих «Воспоминаниях» М. С. Воейкова, жена московского предводителя дворянства. Согласно этому источнику, молодой князь Кропоткин резко высказывался по поводу действий властей, в частности назвал «обманом» объявленное в царском манифесте «освобождение крестьян».
        Через 13 лет, когда был арестован Петр, Александр, живший тогда в Цюрихе, поспешил на помощь к любимому брату и, забыв о себе, угодил в капкан: его арестовали по подозрению в связи с политэмигрантом Петром Лавровым. Никаких оснований для привлечения к суду не было, но государь император своей волей, без суда и следствия, распорядился отправить старшего Кропоткина в Сибирь. Разрешение вернуться пришло лишь через 14 лет, но Александр Алексеевич им так и не воспользовался — в приступе депрессии он покончил с собой. Петр Кропоткин, переживший любимого брата более чем на 30 лет, не мог простить себе, что не сумел предотвратить трагический конец Александра. Надо было бы убедить его приехать сразу же с семьей в Лондон или Париж, но младшему Кропоткину казалось, что брату с его большой семьей трудно будет выдержать слишком резкое изменение условий жизни.
        Судьба Александра Кропоткина была трагичной. Можно сказать, что он пал жертвой самодержавия, хотя был разносторонне талантлив, как и его брат. Особенно успешно он занимался астрономией: опубликовано несколько его статей, получивших положительную оценку со стороны известного шведского астронома Гюльтена. Произвольным решением царя он лишился возможности работать в астрономической обсерватории и вынужден был заниматься только журналистикой. Важную роль он сыграл в организации краеведческого музея в Минусинске. Постоянно сотрудничал в сибирских газетах. Но главной цели своей жизни — стать ученым — он так и не достиг, отчасти из-за произвола властей, а отчасти по роковой, отнюдь не свойственной его брату неспособности сосредоточиться на чем-то одном, перейти от мечтаний к реальному живому делу.

    Ветер шестидесятых

        Точно небо открылось над нами и куда-то потянуло вверх и вширь…
        Н. В. Шелгунов
        «Эпохой умственного пробуждения России» назовет впоследствии Кропоткин конец 1850-х — начало 1860-х годов. Служащий Лесного департамента, сотрудничавший в «Современнике» и «Русском слове», Николай Шелгунов писал: «Точно небо открылось над нами…» Это была пора надежд на обновляющие перемены в жизни общества. И хотя воспитаннику Пажеского корпуса Петру Кропоткину было тогда всего лишь пятнадцать — семнадцать лет, он, рано приобщившийся к чтению и серьезным умственным занятиям, жадно внимал новым веяниям эпохи.
        В 1860 году вышла на русском языке книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», совершившая поистине революционный переворот в науке. Это было время не только расцвета физики, химии, биологии, географических открытий на Дальнем Востоке и в Средней Азии, но и активизации общественного движения, направленного на преобразование устаревшей государственной системы в России. Книга Дарвина сыграла в этих условиях огромную роль, выдвинув идею эволюции, всеобщего развития и вызвав жесточайшие споры между консерваторами и радикалами[26].
        Начало 60-х годов — необычный период XIX столетия, который мог стать переломным, но не стал таковым. Не стал потому, что «революция сверху», включившая в себя освобождение крестьян от крепостной зависимости, судебную, военную и административную реформы, введение в самодержавной России местного (земского) самоуправления, оказалась половинчатой и, по существу, обманной, лживой.
        Александр II выжидал, когда помещики сами придут к признанию необходимости перемен. Он объезжал губернии, убеждая крепостников самих отказаться от системы рабства. Еще в 1856 году он доказывал необходимость этого в своем выступлении на собрании московского дворянства и, не получив поддержки, вспомнил слова своего главного оппонента, лондонского эмигранта Герцена: «Лучше уничтожить крепостное право сверху, нежели ждать того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу». Реакция на эти слова мыслящей части общества была восторженной. Но столичные дворяне промолчали в ответ, предпочтя, очевидно, ожидание: почему-то считалось, что именно после отмены крепостного права сразу же начнется пугачевщина — кровавый русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Какие-то признаки его и, правда, возникали: в ряде мест крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Император Александр колебался, поддаваясь влиянию своего окружения.
        И только после того, как землевладельцы белорусских и литовских губерний подали адрес генерал-губернатору Назимову, в котором признавалась необходимость крестьянской реформы, был опубликован рескрипт императора о ликвидации крепостного права в тех губерниях, где Наполеон уже отменил его своим указом в 1812 году. Слух об этом моментально распространился по всей стране, крестьянские бунты тут же прекратились. Но верховная власть все еще не решалась сказать последнее слово, по-прежнему опасаясь, как бы дарованная свобода не привела к хаосу, беззаконию и бунту.
        Петр Кропоткин был свидетелем этих лет нерешительности самодержавия, завершившихся, наконец, подписанием Александром II манифеста 19 февраля 1861 года. Это событие вызвало необыкновенный энтузиазм в русском обществе, пробудило надежды на ослабление самодержавия в России, развитие демократических тенденций и распространение на Россию либеральных ценностей, утвердившихся уже в Европе. Герцен приветствовал манифест Александра словами: «Ты победил, галилеянин!» — но вскоре же заклеймил нерешительность императора, его непоследовательность и отступничество. Предупреждая волнения после подписания манифеста 1861 года, правительство приняло решение о закрытии Московского и Петербургского университетов на восемь месяцев: студенчество представлялось главной опасностью. Но, как не раз бывало, результат оказался прямо противоположным. Освобожденные от занятий студенты вышли на улицы с отпечатанными подпольно листовками. Содержание этих прокламаций было угрожающим. «Взять в свои руки ведение дел из рук неспособного правительства, чтобы спасти народ от истязаний», — призывала листовка «Великоросс», обращенная к «образованным классам России». В ней выдвигалось требование Учредительного собрания, конституции, устранение несовершенств крестьянской реформы, предоставление свободы Польше. Другая прокламация — «К молодому поколению» — была написана известным публицистом Николаем Шелгуновым и сотрудником «Современника» Михаилом Михайловым. Текст листовки Михайлов отпечатал в Вольной русской типографии Герцена и тайно привез тираж в Россию.
        В прокламации «К молодому поколению» говорилось: «Момент освобождения велик потому, что посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством… Положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть… Император был крепок только помещиками… Кончились помещики, кончилось и императорство… Мы должны помнить, что имеем дело с правительством ненадежным, которое временными уступками будет успокаивать нас и из личных, временных выгод готово испортить будущее всей страны — для десяти подлецов ничего не значит счастье шестидесяти миллионов» — таким тогда было население России. Составители листовки находились под влиянием славянофильских идей и призывали не копировать того, чего достигла в своем развитии буржуазная Европа, оказавшаяся в сетях политического и экономического неравенства. Прокламация обращалась к «теням мучеников 14 декабря» и прямо призывала к революции, к народному бунту: «Стащите с пьедестала в мнении народа всех этих сильных земли, недостойных править нами…»
        Как уже говорилось, Михайлова арестовали и приговорили к шести годам каторги, а Шелгунов, поехавший вслед за ним в Сибирь, был, в свою очередь, арестован и выслан в Вологодскую губернию. Между тем отсрочка исполнения реформы вызвала беспокойство крестьян, заподозривших, что помещики просто скрыли от народа содержание царского документа, объявившего волю. По стране прокатилась волна крестьянских волнений: крестьяне, остававшиеся еще на два года крепостными, требовали объявить всё содержание манифеста. Эти справедливые требования привели к трагическим событиям в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. 12 апреля 1861 года около четырех тысяч неграмотных крестьян окружили там сельского грамотея, раскольника Антона Петрова, говорившего о том, что помещики скрыли царский документ, объявивший волю согласно Закону Божьему. «Бог, — убеждал он, — поставил человека владеть землей и водой, а господа отбирают землю у народа». Крестьяне роптали, но никаких насильственных действий с их стороны не было. Тем не менее по распоряжению Александра II в Бездну вызвали две роты солдат под командованием графа Апраксина. Потребовали выдать зачинщика и разойтись. Но в ответ раздались крики: «Воля! Воля! Умрем за царя!» Тогда по собравшейся толпе были даны четыре залпа, результат которых — 179 убитых, умерших от ран и тяжелораненых. Через неделю был казнен и затеявший смуту Антон Петров.
        Весть о бездненском расстреле долетела до Лондона, где оппонент самодержавия Герцен заявил: «С казни Антона Петрова началась та кровавая полоса нового царствования, которая с тех пор… продолжается и растет. С этой же казни начался мужественный, неслыханный в России протест не втихомолку, не на ухо, а всенародно…» На панихиде, заказанной студентами в Казани, третьем по значению университетском центре России, выступил профессор университета, историк и публицист Афанасий Прокофьевич Щапов[27]. Он сказал, что погибшие стали «искупительными жертвами деспотизма за давно ожидаемую народом свободу», и закончил речь словами: «Да здравствует демократическая конституция! Она нужна России, а также широкое и вечное самоуправление и развитие!» Афанасий Щапов, уроженец села Анга Иркутской губернии, был хорошо известен в Сибири как сторонник ее автономии. Студенты после его речи прошли по улице с песней на слова поэта Василия Курочкина: «Долго нас помещики душили… Не найдется, что ль, у нас иного друга Пугачева…»
        На донесении казанского губернатора о происшедших в городе событиях Александр II начертал: «Щапова необходимо арестовать». Следуя «высочайшему повелению», за смелое выступление вольнодумца в сопровождении жандарма доставили в Петербург, где продержали почти четыре месяца в Третьем отделении. Находясь после освобождения под надзором, он публикует статьи по русской истории в журналах, встречается с Чернышевским, переписывается с Герценом. Все это послужило основанием для насильственного удаления сибиряка из Петербурга на родину.
        В январе 1863 года началось восстание в Польше и Литве. В течение полутора лет шло жестокое его подавление, сопровождавшееся казнями сотен повстанцев и высылкой десятков тысяч их в Сибирь, на Урал и Кавказ. Эти события осложнили продолжение политики реформ в России, а вскоре и погасили последние искры надежды на них. Верноподданный сверхпатриот М. Н. Катков, в юности участвовавший в вольнодумных кружках Белинского и Станкевича, резко изменил свою позицию; теперь он клеймил Герцена и Бакунина как врагов России, присоединив к ним впоследствии и Кропоткина.
        Чернышевский в статьях, публиковавшихся в журнале «Современник», раскрывал непоследовательность реформы по освобождению крестьян, доказывал неспособность монархическо-бюрократической системы к самореформированию, настойчиво развивал идею социалистической крестьянской революции. Журнал был закрыт, а Чернышевский 7 июля 1861 года арестован и заключен в Петропавловскую крепость. В одиночной камере Алексеевского равелина он пишет роман о «новых людях», готовых к борьбе за демократическое преобразование российского общества. Под названием «Что делать?» роман был опубликован в возобновленном «Современнике» в 1863 году. Признанный виновным в «принятии мер к ниспровержению существующего порядка управления» автор был приговорен к семи годам каторги и вечному поселению. После процедуры гражданской казни на Мытнинской площади в Петербурге в мае 1864 года Чернышевского отправили в Нерчинский округ. Его изоляция от России продлилась, по существу, до конца жизни; только за год до смерти ему разрешено было вернуться в родной Саратов. Так власть выкорчевывала первые ростки антиправительственного движения.
        Михаил Бакунин, совершив в 1862 году дерзкий побег из сибирской ссылки, в момент Польского восстания находился в Швеции и там сформировал интернациональный отряд добровольцев, готовясь пересечь Финский залив и высадиться в Литве, в районе Паланги. Но операция не удалась, да и повстанцы к тому времени были уже разгромлены, а их предводитель Зигмунд Сераковский, схваченный карателями с перебитым позвоночником, был приговорен к смерти военно-полевым судом и повешен. Погасить пожар восстания удалось с помощью крестьянской реформы, которую министр Николай Милютин по поручению Александра II провел в царстве Польском не так, как в России, а с учетом поправок, предлагавшихся либералами. Шляхтичи, руководившие восстанием, откладывали решение крестьянского вопроса, и в этом была их ошибка.
        В мае 1864 года Афанасий Щапов оказался в Иркутске. Почти в то же время вернулся из Петербурга после доклада о катастрофе с баржами на Амуре Петр Кропоткин. Конечно, он скоро познакомился со Щаповым, который был старше его на 11 лет и опубликовал уже ряд статей. Главная идея Щапова — тесная взаимозависимость человека и природы — была очень близка Кропоткину, так же как и мысль о том, что будущее России не в централизованном государстве, а в федерации составляющих ее областей с развитым народным самоуправлением. Щапов стал работать в Восточно-Сибирском отделе Русского географического общества, но полноправным сотрудником отдела он стал лишь в марте 1866 года, а весной того же года отправился в первую свою экспедицию — на север Енисея, в Туруханский край. К тому времени Кропоткин уже вернулся в Петербург.
        Несмотря на то, что Петру, когда он оказался в Сибири, шел всего лишь двадцатый год, он был хорошо осведомлен о том, что происходило в России после «объявления воли». Распространялись слухи, кое о чем сообщали газеты. Например, о том, что около пятисот рабочих забастовали на чугунолитейном заводе в городе Лысьва Пермской губернии. Бывшие крестьяне требовали повышения оплаты труда. Острее всех на события, почувствовав готовность властей отступить, откликнулись образованные люди, те, кто читал, несмотря на запрет, подпольный «Колокол». Прежде всего это были студенты. После того как по «высочайшему решению» закрылись на восемь месяцев университеты в Москве и Петербурге, студенты, не допускавшиеся в оцепленные полицией университетские здания, выражали свой протест на улицах, расклеивая прокламации. Их арестовывали и многих отправляли в административном порядке, без суда, в Сибирь. В это время из Лондона прозвучал призыв Герцена, обращенный к лишенным права учиться студентам: «В народ!» В распространявшейся нелегально листовке В. В. Берви-Флеровского[28] говорилось: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова и как человек должен жить по закону природы».
        «Колокол» призвал всех мыслящих, активных людей России заняться просвещением народа, живя среди него, проникнувшись его нуждами и потребностями, испытывая вместе с ним его страдания, пробуждая в нем надежду на возможность изменить положение путем борьбы. Так начался массовый исход интеллигентной молодежи в русские деревни. Юноши и девушки устраивались работать учителями в сельские школы, врачами, фельдшерами, сиделками в больницы, работали на строительстве крестьянских изб, на сенокосе, на заготовке дров. Обучая неграмотных крестьян письму и чтению, они несли с собой знание о мире и пытались пошатнуть глубоко укоренившуюся в народе веру в Богом выбранного царя, пробудить в темных, забитых, отчаявшихся людях стремление к переменам.
        На протяжении нескольких лет продолжалось «хождение в народ», но постепенно оно заглохло, и не из-за преследования жандармами (хотя и это было), а просто потому, что оказалось недостаточно эффективным — тот самый народ, на который возлагалось столько надежд, в общем-то не понял и не принял юных пропагандистов, оставшись со своими бедами и верой в царя-батюшку («а как же без царя-то?»). И у особенно нетерпеливых возникала мысль, что лишь физическое устранение «священной особы», «помазанника божьего» раскроет людям глаза.

    Глава вторая
    ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ

        …Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения…
        П. А. Кропоткин, 1899

    Погружение в науку

        Из дикого смешения фактов, из-за тумана догадок… возникает величественная картина во всей простоте и многообразии…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Через пять лет после «выхода на Амур» в судьбе Петра Кропоткина произошел новый решительный поворот. Он навсегда расстался с военной службой, уволившись в отставку и покинув Сибирь. Во многом это был уже другой человек. Он признан научным сообществом как ученый, совершивший важнейшие открытия в Сибири и на Дальнем Востоке. Вопреки своим сомнениям и пессимистическим прогнозам брата Александра ему удалось сделать что-то стоящее в естественных науках.
        В Сибири он распростился с иллюзиями насчет возможности преобразования общественной жизни с помощью реформ, и постепенно в нем зрело сознание необходимости коренного изменения общественных отношений. Шло формирование революционного мировоззрения, чему способствовали знакомство с исторической и социальной литературой, с книгами Прудона, Кинэ, Бокля[29], встречи с декабристами и революционерами-разночинцами, отбывавшими ссылку в Сибири, постоянное общение с простым народом: казаками, крестьянами-переселенцами, мастеровыми, каторжными и ссыльными, с людьми, наказанными царизмом, насильственно устраненными (часто — навсегда) из общественной жизни.
        На восточной окраине империи он стал первооткрывателем новых земель. Но в его активе были не только 70 тысяч верст преодоленного пространства, но еще и комплекс идей и фактов, которые изменили ряд устоявшихся в науке представлений и стали существенным вкладом в науку 1860-х годов. «То было время всеобщего научного возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам», — писал Кропоткин. Этот поток увлек и его — и вынес весной 1867 года к берегам Невы, в главный научный центр России. Он оказался поначалу сильнее другого влечения — к активной общественной деятельности.
        За два года до этого ученый мир отметил 300-летие Галилея. Как бы приуроченным к этому великому юбилею оказалось по-галилеевски великое открытие Джеймсом Кларком Максвеллом существования электромагнитных волн, разработка им электромагнитной теории света. В 1867 году защитили докторские диссертации климатолог А. И. Воейков[30], ровесник Кропоткина, и химик Д. И. Менделеев. А спустя два года (в 1869-м) профессор Петербургского университета Менделеев построил свою гениальную периодическую систему химических элементов. Почти одновременно с русским изданием сенсационной книги Чарлза Дарвина «Происхождение видов» появилась вызвавшая едва ли не больший интерес работа русского физиолога И. М. Сеченова[31] «Рефлексы головного мозга».
        Все эти открытия в науке совершались на фоне событий, потрясавших общественные отношения. В апреле 1865 года, когда уже закончилась Гражданская война в Северо-Американских Соединенных Штатах, в Вашингтоне, на спектакле в театре Форда был смертельно ранен фанатичным защитником рабовладения Бутом президент Авраам Линкольн, возглавивший борьбу за освобождение негров. Ровно через год Дмитрий Каракозов выстрелил у ограды Летнего сада в Петербурге в Александра II. Мастеровой Осип Комиссаров толкнул его под руку, помешав попасть в царя. Каракозов — ровесник Кропоткина. Как раз в те дни, когда в Иркутске шел процесс над группой ссыльных поляков, Кропоткин читал газеты с описанием покушения. Читал о том, как крикнул Каракозов схватившим его: «Дурачье, ведь для вас же, а вы не понимаете!» — о том, как не сразу, но все же открыл свое имя и назвал сообщников — Ишутина, Худякова и еще тридцать человек, образовавших кружок под названием «Организация», — а после вынесения приговора написал прошение царю о помиловании. На нем Александр начертал: «Лично я в душе простил ему, но как представитель верховной власти я не считаю себя вправе прощать». Чувство власти сильнее чувств человеческих…
        3 сентября 1866 года в семь утра на Смоленском поле в присутствии тысячной толпы Каракозов был повешен. Это была первая виселица Александра II в России, хотя к тому времени сотни их уже покрыли поля Польши. «Освободитель» обернулся «вешателем».
        Выстрел Каракозова оказался неожиданным для России и не был понят ею. В ответ прозвучал сигнал к усилению реакции. Руководивший расследованием граф Н. А. Муравьев заявил, что причина каракозовского выстрела — «последствие полного нравственного разврата нашего молодого поколения, подстрекаемого и направляемого к тому… необузданностью журналистики и вообще нашей прессы». После этого начались гонения на журналы.
        В те годы молодежь зачитывалась «Историческими письмами» артиллерийского полковника Петра Лаврова, написанными им в ссылке. Лавров дал свою формулу прогресса: «Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости…» Он провозгласил программу «перестройки русского общества» для решения социального вопроса как первостепенного, руководствуясь идеалом «свободного общежития, в котором исчезнет всякий след государственной принудительности». Отказ от «управления человека человеком», уважение к труду, солидарность, сознание своего и чужого личного достоинства — вот к чему призывал Петр Лавров. Он был тогда «властителем дум», как, впрочем, и Василий Берви-Флеровский, социолог и экономист, много лет проведший в ссылках, сказавший: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова», автор «Азбуки социальных наук» — книги об основах переустройства общества на социалистических началах.
        Пять лет миновало с того дня, как Кропоткин покинул столицу. Он не думал, что так скоро вернется, да и вообще тогда не думал о возвращении — но в скитаниях сибирских понял, что не сможет долго жить вдали от крупнейшего научного, культурного, общественного центра страны. Он вернулся весной того года, когда русским правительством была продана за 7 миллионов 200 тысяч долларов Соединенным Штатам Аляска, слишком далекая, чтобы ее можно было удержать в пределах империи. Тогда же успешное продвижение русских войск в Средней Азии ознаменовалось учреждением Туркестанского генерал-губернаторства, в Лондоне вышел последний номер герценовского «Колокола», а Николай Пржевальский[32] отправился в свое первое путешествие в Уссурийский край. Он двинулся из Иркутска на восток, к Амуру, через месяц после того, как Кропоткин покинул этот город.
        Главное, что может дать ему Петербург, думал на первых порах Кропоткин, — университетское образование. Тогда он считал математику важнейшей из всех наук, на которой базируются все остальные, и поэтому поступил на первый курс математического отделения естественного факультета Петербургского университета.
        На помощь отца надеяться не приходилось, и для добывания средств к жизни нужно было служить. С помощью Петра Петровича Семенова[33], председателя отделения физической географии ИРГО, высоко оценившего кропоткинские исследования в Сибири, он устраивается в Департамент статистики Министерства внутренних дел. Работает и учится, ходит на лекции в университет, но скоро убеждается в том, что продолжать учиться он может теперь только в процессе научной работы, в которую уже глубоко погрузился. Едва начав учебу на студенческой скамье, он издал переводы двух книг, сделанные вместе с Александром, — «Философии геологии» Дейвиса Пэйджа и «Основ биологии» Герберта Спенсера[34], следом — комментарий к популярному учебнику геометрии знаменитого педагога Адольфа Дистервега, а в «Артиллерийском журнале» опубликовал статью по высшей алгебре. В это же время он приступил к обработке обширных материалов сибирских экспедиций.
        Можно было сосредоточиться на работе в Географическом обществе: сибирских материалов хватит на несколько лет напряженного труда. Многие говорили ему, что это разумнее всего: надо встать на путь научной карьеры, где успех для него обеспечен. Но князь Кропоткин — странный человек. Он не любил идти по прямой, открываемой ему судьбой дороге, всегда уходил в ее ответвления, которые уводили его вроде бы далеко в сторону от главного пути. На самом деле — и знал об этом только он один — на этих боковых дорогах и решались те главные задачи, которые он ставил перед собой. Первая его публикация в Петербурге — рецензия на статью Н. В. Шелгунова, излагавшую идеи Энгельса. Это — социология и экономика одновременно. Продолжением экономического направления стала брошюра о сельскохозяйственной выставке в Чите, а политического — репортаж о суде в Иркутске над восставшими на Кругобайкальской дороге. Но кроме этих тем его привлекали биология и геология, география и метеорология, астрономия, математика…
        Пожалуй, именно к математике, и только к ней, в дальнейшем он больше не вернется. Все остальные направления его деятельности будут продолжаться, протянувшись непрерывными нитями через всю жизнь. А вот с математикой он расстанется, сохранив, впрочем, неизменное к ней уважение. Он не стал заканчивать Петербургский университет — слишком поздно, да и научный мир Петербурга уже признал его ученым. Первоначально, впрочем, он выступает в качестве журналиста — популяризатора новейших достижений науки. Удачным был опыт публикации писем из Сибири в воскресном приложении к «Московским ведомостям». Почему бы не продолжить его в Петербурге? Редакция «Санкт-Петербургских ведомостей» охотно приняла предложение регулярно помещать обзоры важнейших научных достижений. Нужно только не ограничиваться одной какой-то областью, брать темы как можно шире.
        Общий заголовок серии статей — «Естествознание». Им было предпослано общее предисловие: «В предлагаемых под этим заглавием статьях мы намерены до поры до времени знакомить читателя с наиболее интересными открытиями и исследованиями в области наук и их приложений к промышленности. Пусть читатель не думает найти здесь, при скромном объеме наших заметок, полный обзор всего интересного, что будет сделано на этом поприще, мы не будем гоняться за всеобъемлющею полнотой, а лучше постараемся дать сколько-нибудь ясное понятие о немногих предметах, чем сообщать кучу фактов, которые проскользнут в памяти без следа…» 28 октября 1867 года вышел первый номер газеты со статьей П. Кропоткина, нового научного журналиста. Она имела длинное название «Машины, приводимые в движение сжатым воздухом — Рабочая сила как товар — Доставка ее на дом, по квартирам…». Такое множество тем показывает, что естествознание тогда понимали очень широко…
        В первой статье говорилось о сконструированном французским инженером Андрэ сосуде для хранения сжатого воздуха. А «рабочая сила», под которой в наши дни подразумевается совсем другое, — всего-навсего энергия пара, которую собираются «доставлять на квартиры». Речь идет о первых шагах по организации в домах парового отопления. Рассказал Кропоткин и о другом предложении: использовать сконденсировавшуюся из пара воду после фильтрации и очистки для стирки белья, а нагретый воздух, обыкновенно выбрасываемый в атмосферу еще в теплом виде, проводить по железным трубам на чердаки домов для сушки. Совсем современный подход: энергосбережение и экология…
        Вторая статья в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась 18 января следующего года. Ее тема — «Воздухоплавание». Начиналась она так: «Излишне было бы вдаваться в рассуждение о том, какие перевороты в жизни человечества должны будут произойти тогда, когда воздухоплавательные снаряды, столь же послушные, как наши пароходы, будут рассекать волны воздушного океана… и уничтожатся преграды, целую тысячу лет разделявшие между собою народы». Тогда только еще ставился вопрос: «Может ли винт, подобный пароходному, привести предмет в движение, если винт вращается не в воде, а в гораздо менее плотном веществе, какое — воздух?» Но мысль человека уже работала: через 15 лет построил свой «воздухоплавательный снаряд» А. Ф. Можайский, а через 36 лет братья Райт совершили первый полет на самолете. Кропоткин же был одним из первых пропагандистов дерзновенной идеи полета.
        Из другой статьи читатели узнали о том, на каких основах зиждутся предсказания погоды, первые опыты которых провел, поплатившись за них жизнью, английский адмирал Роберт Фицрой (он покончил с собой, не выдержав нападок недовольных его прогнозами). Кропоткин вспоминает о нем, но говорит также и о новейших успехах французских метеорологов и вообще о перспективах этого важнейшего дела. Следующие статьи озаглавлены: «Влияние рубки лесов на климат страны», «Добывание кислорода из воздуха», «Успехи частичной физики».
        В первой из них поставлен вопрос: допустима ли неограниченная, стихийная, бездумная вырубка лесов России? Ведь если исследовать влияние на климат близости лесов и учитывать, что уменьшение воды в ключах должно влечь за собой уменьшение ее в реках и озерах, то можно усомниться в правоте тех, кто рубит лес. Кропоткин указал на смягчающее климат влияние леса: «перемены температуры в лесу не так резки, как в поле», зимы теплее, контрасты меньше, так что климат приближается к морскому. Лес притягивает влагу, задерживает снег, способствует более равномерному его таянию. И Кропоткин выступает за более осторожный подход к проблеме хозяйственного использования леса.
        Эти газетные, научно-популярные по сути, публикации интересны тем, что они намечают одно из направлений будущей деятельности ученого. Через 20 лет он возглавит раздел современной науки в английском журнале «Nineteenth Century» («Девятнадцатый век»), готовя практически для каждого номера обширные обзоры достижений науки во всем мире. Тематика статей будет исключительно широка. Так что можно рассматривать статьи в газете как своего рода «пробу пера», хотя, конечно, Кропоткин никак не мог представить себе, что когда-нибудь продолжит эти опыты, да еще в Англии…
        Первые годы в Петербурге по возвращении из Сибири были наполнены множеством дел. В феврале 1868 года Петра Алексеевича избирают секретарем отделения физической географии Русского географического общества, после чего он покидает университет и заодно расстается со службой.
        28 декабря 1867 года в Петербурге открылся Первый съезд русских естествоиспытателей. Участие в нем, несомненно, имело большое значение для Кропоткина — начинающего ученого. Он мог встретить на съезде, видеть и слышать выдающихся представителей русской науки — Менделеева, Бекетова[35], Мечникова, Тимирязева, Чебышева, Якоби. Он получил возможность общаться на съезде с теми, кто стал уже известными исследователями России, — Ф. П. Литке, Г. П. Гельмерсеном, геологом, профессором Московского университета Г. Е. Щуровским. Участниками съезда были и его коллеги по Географическому обществу — А. П. Федченко[36], А. И. Воейков, М. И. Венюков[37].
        Открывая съезд, профессор К. Ф. Кесслер призвал к «бескорыстной, усердной работе соединенными силами для расширения и распространения естествознания в пользу и честь русского народа». Большое впечатление произвела на всех речь Г. Е. Щуровского «Об общедоступности или популяризация естественных наук». Известный геолог утверждал, что популяризация науки становится «потребностью страны». А затем он продолжил: «Наука за свою общедоступность и популярность была бы вознаграждена в десятки лет такими успехами, какие в настоящее время едва ли возможны в целые столетия». О воспитательном значении естественных наук говорили А. С. Фаминцын и А. И. Бекетов. Всеобщий интерес вызвало сообщение Д. И. Менделеева «Заявление о метрической системе», в котором он также сказал: «Объединение народов остается мечтою мира и прогресса, но пока они не подготовлены к этому пути. До сих пор, кроме стихий, только печатное слово, торговля и наука скрепляют интересы народов. Это крепкие связи, но не всесильные. Подготовлять же связь крепчайшую обязан каждый, кто понимает, что настанет наконец желанная пора теснейшего сближения народов».
        Как раз об этом думал и Кропоткин — о необходимости сочетать научную и общественную деятельность, научные достижения с общественным прогрессом. Он уже понимал, что не может замкнуться в рамках одной лишь «чистой» науки.
        На последнем заседании отделения минералогии и геологии 4 января 1868 года Кропоткин сделал сообщение о построенном им с помощью инженера Зотикова сейсмометре, испытанном в Иркутске перед самым отъездом из Сибири. Не считая совершенной конструкцию этого прибора, изготовленного фактически кустарно на предоставленные Сибирским отделом Географического общества небольшие средства, он обратил внимание собрания на то, что следовало бы заняться разработкой более совершенного прибора для регистрации подземных толчков: «В таком инструменте особенно нуждается Восточная Сибирь, где землетрясения бывают часто, достигают иногда значительной силы… В Восточной Сибири наблюдения эти имеют местный геологический интерес, ибо с помощью их, может быть, разрешится впоследствии и спорный вопрос об образовании Байкала».
        Он предложил установить сейсмические приборы повышенной точности на всех метеорологических станциях, а более простые — «повсюду, в каждом городе, где есть хоть кто-нибудь интересующийся естествознанием вообще». Этот призыв к организации сейсмической службы в России был едва ли не первым; прошло почти полвека, прежде чем основоположник сейсмологии в России академик Б. Б. Голицын заложил реальные ее основы.
        В марте 1869 года Петр Алексеевич был избран действительным членом Петербургского общества естествоиспытателей. Он зачитал доклад о геологических исследованиях в долине Лены и на приисках Олёкминской системы, рассказав о различных горных породах, встреченных им на берегах Лены, их предполагаемом возрасте, и, как сказано в протоколе заседания, «с особенною подробностью изложил свои доводы в пользу существования ледникового периода в Сибири». Эти его данные были неожиданными, к ним отнеслись с интересом, но и с недоверием — ведь пока даже в Европе со следами древнего оледенения было не все ясно…
        Эти следы не решались еще «замечать» на широких европейских равнинах, а крупнейший геолог того времени, почетный член Петербургской академии наук Родерик Мёрчисон[38] в послании английским коллегам гневно обрушивался на сторонников гипотезы древнего равнинного оледенения, утверждая, что лед не может механически воздействовать на горные породы, выпахивать их, оставлять борозды на скалах. Кропоткин же видел эти следы своими глазами в Сибири и готовился дать обобщение своим наблюдениям. Он продолжил работу в этом направлении в ИРГО, членом-сотрудником которого состоял с тех пор, как 20 ноября 1865 года был избран в состав распорядительного комитета Сибирского отдела общества. И он решил сосредоточиться на работе в Географическом обществе, которое именовалось Императорским, потому что находилось под «высочайшим покровительством».

    В Русском географическом обществе

        Путешествия по Сибири убедили меня, что горные цепи, как они значились тогда на картах, нанесены совершенно фантастически… Эту работу я считаю моим главным вкладом в науку.
        П. А. Кропоткин, 1899
        Петербургским географам Кропоткин был известен как «сибиряк». И хотя географией, геологией и этнографией Сибири занималось уже немало ученых, работы Кропоткина выделялись своей основательностью и смелостью сделанных обобщений. Его имя впервые появилось на страницах «Известий ИРГО» в 1865 году, когда этот главный географический журнал России только начал выходить. Было опубликовано сообщение, что 21 декабря 1864 года на заседании Сибирского отдела общества под председательством Б. К. Кукеля в присутствии пятидесяти трех членов отдела и пяти посторонних Кропоткин прочитал статью «О поездке из Цурухайтуя через Мерген в Благовещенск». В феврале следующего года другой доклад — «О действиях Сунгарийской экспедиции». Снова имя Кропоткина прозвучало на заседании совета в марте, когда в общество поступил отчет о маньчжурском походе, и на общем собрании ИРГО в мае, когда получена была карта маршрута экспедиции. На собрании сообщалось о следующей экспедиции Кропоткина — «в Тункинский край, для осмотра течения р. Оки».
        19 января 1866 года на том же годичном общем собрании общества, на котором было объявлено о присуждении П. А. Кропоткину Малой золотой медали за его маньчжурские экспедиции, высшая награда общества — Константиновская медаль — была присуждена создателю первой геологической карты Европейской России академику Г. П. Гельмерсену, а серебряная медаль — участнику Сунгарийской экспедиции Ф. Усольцеву. Действительным членом Географического общества тогда же был избран сверстник Кропоткина Александр Иванович Воейков, с которым он начинал путь в науке почти одновременно. Но жизнь их сложилась по-разному. Воейков стал выдающимся климатологом с мировым именем, всегда оставаясь, в отличие от Кропоткина, в рамках одной науки — географии.
        В 1867 году в «Известиях ИРГО» публиковались «Извлечения из путевых писем из Олёкминско-Витимской экспедиции», в следующем году вышел «Краткий отчет», а полный — лишь в 1873-м. Это было завершение сибирского этапа жизни П. А. Кропоткина. А пока, уже избранный секретарем отделения физической географии общества, он печатается в «Артиллерийском журнале» (статья по математике); в трудах Первого съезда русских естествоиспытателей, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (обзоры научных достижений в области спектрального анализа, метеорологии, физики). Это выглядело как «поиск своей темы». И действительно, ученый находит центральное направление научной деятельности, хотя не оставляет и других, намеченных прежде.
        Краткий отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции был сделан на общем собрании 13 декабря 1867 года. На этом же заседании вице-президент общества адмирал Литке объявил о награждениях бронзовыми медалями двух тунгусов-проводников экспедиции, Степана Степанова и Константина Кудрина, которые «исполняли свои обязанности с редким усердием и честностью». Их интуиции доверился Кропоткин, и она не подвела. Помимо выполнения чисто практической задачи были получены и научные результаты. Стало ясно, что Олёкмо-Витимская горная страна делится естественным образом на две части, граница между которыми — долины рек Муя и Чульбан, шириной 20–40 верст. Кропоткин обрисовал орографию страны, предложив назвать пересеченное им на пути от Лены к приискам нагорье Патомским. Он продемонстрировал участникам собрания составленную им подробную карту гор между Витимом и Олёкмой, позволившую ему отвергнуть географическую фикцию — существование Яблонового хребта, изображавшегося до тех пор на всех картах Восточной Сибири. Верный своим принципам, Кропоткин не ограничился в своем докладе чисто географическими проблемами, но и дал ряд рекомендаций по экономическому развитию исследованной им территории. Он, например, заметил, что «равнина Муи весьма интересна как оазис» посреди горной страны и представляет возможности для хлебопашества, хотя для будущего заселения края он пока видел лишь одну побудительную причину — добычу золота. Протокол заседания заключает: «Чтение князя Кропоткина возбудило в собрании самый живой интерес и завершилось продолжительными рукоплесканиями». Это означало, что научное сообщество географов выполненную Кропоткиным работу в Сибири единодушно признало достойной самой высокой оценки.
        Столь же успешно выступил И. С. Поляков[39]. Особенный интерес вызвали показанные им 200 чучел птиц из далекой тайги, среди которых были и неизвестные виды. Так состоялось рождение нового географа-зоолога, который еще не имел тогда даже гимназического аттестата. Он получил его, сдав экстерном экзамены, благодаря помощи Кропоткина, его старшего друга. Исключительно талантливый юноша так же быстро закончил университет и стал магистром зоологии. Пройдет пять лет, и его совместный с Кропоткиным отчет выйдет в свет в полном виде — книга объемом почти 900 страниц…
        Наиболее активно работает Кропоткин в Географическом обществе в 1868–1869 годах. В эти два года появилось около тридцати его научных публикаций, среди них — обобщения наблюдений следов древних ледников. Состоялись и первые его полевые исследования по теме: он ездил на остров Большой Тюттере в Финском заливе, откуда поступили сообщения о том, что на берег во время бури выброшены льдины с вмерзшими в них валунами. Противники ледниковой гипотезы использовали этот факт для подтверждения своих взглядов, но Петр Алексеевич не поверил этим сообщениям и пожелал лично исследовать таинственные камни. Группа географов высадилась на небольшой эстонский остров — три версты в длину, три в ширину. В самом деле, несколько валунов лежали на берегу, и их поверхность носила следы обработки льдами, но на них не было характерных борозд, оставляемых движущимся ледником. Вполне возможно, что эти валуны на открытом берегу действительно были «жертвами» морского льда. Но почему никто не обратил внимание на куполообразную центральную вершину этого небольшого острова? Кропоткин бегом взобрался по склону гранитного холма. Тщательно обследовав его, он обнаружил набор ледниковых «следов» — сомнений не было, потому что точно такие же купола со шрамами встречались ему в далеких Саянах. Это так называемые «курчавые скалы» и «бараньи лбы». А если снять слой ягеля, обнаружатся и оставленные ледником параллельные царапины, вытянутые в том направлении, откуда двигался древний лед.
        Внимательный взгляд Кропоткина не мог этого не заметить. На объединенном заседании отделений физической и математической географии 23 сентября 1869 года энтузиаст ледниковой теории, рассказав о своих наблюдениях, заявил о новом подтверждении того, что скандинавский ледник пересекал Финский залив и продвигался на юго-восток по территории Эстонии. Пройдут годы, и научный мир признает Кропоткина главным поборником ледниковой гипотезы в России: в своих выводах он идет значительно дальше таких авторитетных геологов, как Г. П. Гельмерсен и Ф. Б. Шмидт[40]. Они осторожны в выводах, признавая возможность того, что лед покрывал лишь прибалтийские земли.
        Работа в обществе захватывает Кропоткина целиком; он выступает на заседаниях отделения физической географии, как секретарь отделения ведет протоколы этих заседаний, публикует в «Известиях ИРГО» рефераты, рецензии, статьи. Тематика их разнообразна, но ощущается региональная привязка: Центральная Азия, Сибирь, полярные районы привлекают его внимание в первую очередь. Он пишет о наблюдениях буддийских монахов, совершивших путешествие через Тибет, о плавании норвежцев в северных морях, о полярном проекте австрийского картографа Августа Петермана[41], об исследованиях русских геологов Г. П. Гельмерсена и Н. П. Барботаде Марни в Европейской России, об изучении геологии Китая и Монголии (рецензия на книгу приезжавшего в Иркутск американского геолога Рафаэля Пумпелли), о торговых путях между Индией и Китаем, о судьбе бывшей Русской Америки.
        В ежемесячном критико-библиографическом журнале «Знание» Кропоткин опубликовал рецензию на книгу профессора Петровской академии Г. Траутшольда «Основы геологии». Его привлекло то, что автор не побоялся включить в учебник спорную гипотезу, что было не принято. Но Кропоткин убежден, что это нужно делать, поскольку гипотезы «вызывают критическую мысль». Однако, добавляет он, «решенное должно быть строго ограничено от спорного, доказанное от недоказанного». Этому принципу следует он и в своих научных работах, среди которых сибирская тема еще долго занимает центральное место.
        Материалы экспедиций позволили Кропоткину прийти к широким обобщениям. Наиболее важное из них — «Общий очерк орографии Сибири», вышедший отдельным изданием в 1875 году. Это был критический пересмотр принятой наукой схемы расположения горных хребтов Сибири, утвержденной авторитетом самого Александра фон Гумбольдта. Его построение было умозрительным, «гадательным» — Гумбольдт никогда не бывал в Восточной Сибири. Кропоткин, в сущности, тоже познакомился лишь с небольшой ее частью, но он прошел как раз через те районы, где протягивались на карте Гумбольдта соединенные горными цепями вдоль параллелей грандиозные меридиональные хребты и самый большой из них — Становой хребет, вставший «необходимым камнем» на пути казаков-землепроходцев XVII века. Кропоткин, двигаясь от золотых приисков Лены и Витима в Забайкалье, пересекал широтно направленные горные хребты и сделал вывод о том, что сверххребта не существует и что «гумбольдтова теория четырехугольных клеток, образуемых хребтами, которые идут по меридианам и параллелям, долгое время служила серьезной помехою к уразумению действительного характера Восточно-Сибирского, вернее Восточно-Азиатского, нагорья».
        Использовав все имевшиеся тогда данные о горной системе Восточной Сибири, Кропоткин построил собственную орографическую схему. Интуитивно он представил себе строение огромной территории, как будто ему удалось увидеть ее сверху, с борта космического корабля. Он понял, что главную роль в строении всей Северной и Восточной Азии играют не горные цепи, а высоко поднятые плоскогорья. Более двух лет ушло у него на построение новой, собственной схемы расположения горных систем Восточной Сибири. Он собрал большой объем данных о барометрическом давлении во множестве пунктов, нанес вычисленные им высоты на карту участника Амурской академической экспедиции С. С. Шварца. «Затем последовали месяцы упорной мысли, чтобы разобраться в хаосе отдельных наблюдений. Наконец, все разом внезапно осветилось и стало ясно и понятно…»
        Так был сделан первый шаг к раскрытию действительной картины рельефа азиатского материка, а конкретнее — восточной его части. Кропоткин надеялся прийти к очень широким обобщениям и изучал материалы по рельефу различных регионов. В его архиве сохранились рукописи статей «Горная цепь северо-западного края Сибирской платформы», «Горные страны прибрежья Тихого океана», «Геологические исследования Восточной Сибири». В частности, была задумана большая работа, посвященная Байкалу и его горному обрамлению. Вот названия параграфов плана этой статьи, озаглавленной «Байкальские горы и озеро Байкал»: «От В. Ангары до Баргузина», «От Баргузина до р. Селенги», «Западная часть Байкала», «Долины Уды, Хилка и Никоя», «Верхнеудинск и Селенгинск», «Страна устьев Селенги и Култука»… Судя по плану, предполагалось особо рассмотреть климат и времена года на Байкале, строение дна, волнение, возможности плавания, рыбной ловли и охоты, ледовые условия, внутренние движения воды, флору и фауну, а также административное и хозяйственное значение Иркутска и других околобайкальских населенных пунктов. Замышлялась и комплексная страноведческая работа. Но главным образом его интересовало взаиморасположение горных хребтов (орография) Восточной Сибири и всей Северной Азии; ему хотелось найти закономерность в хаотическом их переплетении, в котором не смог разобраться даже Гумбольдт.
        В том же томе «Записок ИРГО», где напечатан обстоятельный «Общий очерк орографии Сибири», появился «Орографический очерк Минусинского и Красноярского округов Енисейской губернии». На объединенном заседании отделений физической и математической географии, состоявшемся 2 октября 1873 года, Кропоткин продемонстрировал составленную им карту рельефа юга Енисейской губернии и такие же карты для юга Восточной Сибири и части Монголии. На этом заседании он был включен в комиссию по присуждению золотых медалей общества. К этому времени он уже состоял членом целого ряда комиссий: по проекту проведения Кумо-Манычского канала, по изучению предложения Н. А. Северцова об экспедиции в Среднюю Азию (в Кашгар и на озеро Каракуль), по снаряжению экспедиций в Амурский и Уссурийский края, для выработки программы исследований Петербургской и Олонецкой губерний, предложенной его старым другом И. С. Поляковым, по проведению нивелировки (то есть измерения высот и уклонов земной поверхности) Сибири…
        Метеорологические наблюдения, проведенные Кропоткиным в Сибири, стали серьезным вкладом в науку о погоде. Вместе с шестью другими географами он подписал 2 февраля 1869 года прошение на высочайшее имя об учреждении метеорологической комиссии при отделении физической географии.
        Конец 1860-х годов ознаменовался становлением метеорологической службы в России, за организацию которой взялся назначенный в 1867 году директором физической обсерватории швейцарец на русской службе Генрих Вильд[42]. Появилась плеяда талантливых климатологов: А. И. Воейков, В. П. Кёппен, М. М. Рыкачев. На этом этапе развития метеорологии в России определенную роль сыграл и Кропоткин. В 1868 году, когда в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась его статья о прогнозах погоды, ведущие русские метеорологи и климатологи делали самые первые шаги в науке. Кропоткин же прибыл в Петербург с обширным багажом собственных метеорологических исследований в неведомых горах Сибири. Он участвует в заседаниях метеорологической комиссии, на собраниях отделения выступает при обсуждении тем, касающихся проблем метеорологии и климатологии. Его высказывания часто неожиданны. Например, он возражает H. М. Пржевальскому, предположившему, что причиной высыхания озера Ханка является проведенная там вырубка леса. Не только Ханка, но все озера Восточной Сибири, говорит Кропоткин, уменьшаются в размерах, и объясняется это общим климатическим характером переживаемого нами геологического периода. Так впервые прозвучала его идея о послеледниковом высыхании Евразии, к которой он вернется через много лет в докладе, прочитанном в Королевском географическом обществе в Лондоне.
        На другом заседании, говоря об исследованиях на Сахалине геолога И. П. Лопатина, доказавшего промышленное значение угольных месторождений на острове, он обращает особое внимание на то, что исключительно большое снегонакопление на Сахалине делает необходимым организацию там постоянных метеорологических наблюдений.
        В обширной монографии известного статистика академика К. С. Веселовского «О климате России», вышедшей в 1857 году, использованы все имевшиеся к тому времени материалы метеорологических наблюдений на территории Российской империи. Но в этом труде нет раздела об атмосферном давлении, о нем даже вообще не упоминается. И не потому, что автор не понимал значения этой важнейшей характеристики состояния атмосферы в формировании погоды и климата — уже были открыты определяющие погоду области пониженного и повышенного давления, созданы первые карты «барического рельефа». Просто измерений атмосферного давления в России было слишком мало, а те, что имелись, оказались несравнимыми: они делались от случая к случаю, в разное время, по непроверенным приборам.
        Чутье прирожденного естествоиспытателя подсказало Кропоткину, что именно барометрические измерения являлись в то время главным звеном в развитии науки о погоде. Вопросы распределения барических «ям» и «гор» (минимумов и максимумов давления) и обусловленных ими ветров, изменчивость этих характеристик погоды и климата во времени занимают его в большей степени. Впервые Кропоткин берет с собой барометр для постоянных измерений атмосферного давления во время плавания по реке Сунгари, не обходится без барометра и во всех последующих походах по Сибири. Сотни измерений сделаны им лично. Было понятно, что и новые расчеты недостаточно точны. Кропоткин убеждается в необходимости проведения точных определений высот метеорологических станций — это сделает сравнимыми измеренные на этих станциях величины атмосферного давления и можно будет широко использовать барометрический метод и в геоморфологии, и в метеорологии.
        В январе 1872 года директор Главной физической обсерватории Г. И. Вильд предложил провести нивелировку всей территории Сибири. Кропоткин поддержал проект, и ему вместе с Вильдом поручено было отредактировать окончательный вариант программы этой грандиозной работы. Позднее Петр Алексеевич занялся проблемой выявления атмосферного давления на больших территориях по данным измерений в отдельных местах. Для решения вопросов орографии Сибири необходимы были сведения о высоте горных хребтов над уровнем моря. Единственным же способом их получения было «барометрическое нивелирование», то есть определение высоты места на основе сравнения его атмосферного давления с окружающим «фоном». Известно, что атмосферное давление зависит от высоты места над уровнем моря. Столкнувшись с плохой сравнимостью данных об изменении давления в разных пунктах, Кропоткин специально занялся разработкой системы приведения атмосферного давления к единому уровню отсчета и вывел свою формулу, расчеты по которой оказались недостаточно точными. Просто он забежал вперед и на основе небольшого объема данных пытался сделать точные выводы, прийти к широким обобщениям. Но времени этим расчетам он отдал немало. Его работа в области метеорологии и климатологии, менее известная, чем другие грани его научного творчества, занимает свое место в истории науки о климате и погоде. С этой темой он тоже не расставался всю жизнь, периодически возвращаясь к ней как в России, так и в эмиграции.
        Кроме метеорологической Кропоткин входил еще в несколько комиссий ИРГО. В комиссию «для выяснения нужд Амурского края» он был включен как знаток края и проблем его населения. В комиссию по проведению нивелировки Сибири (определению высот земной поверхности по данным измерений давления воздуха барометром) он вошел как один из первых исследователей, испытавших этот метод. Еще он занимался проблемой организации экспедиций Н. А. Северцовым[43] и его другом И. С. Поляковым и вопросом о проектируемом Кумо-Манычском канале на Северном Кавказе, который соединил бы бассейны Черного и Каспийского морей.
        В 1870 году отмечалось 25-летие Русского географического общества. Петр Алексеевич выступил с рядом предложений. Он, к примеру, высказался за создание обобщающего труда «Землеведение России», а наряду с ним — серии книг по образованию и самообразованию в области географии. Он предложил установить премии за труды по географии России, а также за учебники и лучшие географические очерки для народных школ. На основе предложений Кропоткина Географическое общество приняло решение о том, чтобы содействовать появлению «обширного систематизированного труда, который представлял бы полное географическое описание России, Европейской и Азиатской, в отношении физико-географическом, этнографическом и статистическом». Это был грандиозный замысел Кропоткина, который он, несомненно, осуществил бы, если бы остался в Географическом обществе. Подобная работа была выполнена П. П. Семеновым-Тян-Шанским; спустя 30 лет появилось многотомное издание «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». Трех десятилетий упорного труда потребовала эта работа, в какой-то мере воплотившая в себе кропоткинскую идею. Эти 30 лет у Кропоткина были наполнены преимущественно другого рода деятельностью. Но в начале 1870-х годов, не предвидя близкого поворота в судьбе, он еще оставался географом.
        Во второй половине XIX века усилилась активность в Арктике экспедиций из разных стран. Их руководители были вдохновлены идеей немецкого картографа Августа Петермана о существовании в центральной части Северного Ледовитого океана открытого моря, свободного от плавучих льдов. Предполагалось, что через это море можно пройти в Восточную Азию и в Америку. Петермановская идея вызвала к жизни ряд крупных предприятий. 17 марта 1870 года на заседании отделения физической географии сибирский золотопромышленник М. К. Сидоров предложил провести изучение возможностей плавания по Северному Ледовитому океану к устью Печоры и дальше на восток. После него выступил секретарь отделения П. А. Кропоткин, представивший рефераты о характере мурманского берега, о развитии китобойного, моржового и трескового промыслов, о поселениях норвежцев в Русской Лапландии. Закрывая обсуждение возникшей в обществе «полярной темы», П. П. Семенов сказал, что Географическое общество не имеет возможности снарядить экспедицию для исследования океанических течений и берегов на севере из-за отсутствия средств, оно только может выработать проект такой экспедиции и привлечь к участию в нем не только частных лиц, но и правительство. Была создана комиссия, в которую вошел и Кропоткин. Ему, секретарю отделения, поручалось составить подробную записку, которая содержала бы в себе научную программу экспедиции.

    Большой полярный проект

        …На крайнем севере находится… ключ к решению некоторых из главных вопросов молодой и лишь недавно оцененной по достоинству науки, Физики земного шара.
        П. А. Кропоткин, 1871
        Доложенный на заседании Императорского Русского географического общества кропоткинский проект «экспедиции в русские северные моря», хотя он и не был осуществлен, занимает значительное место в истории исследований Арктики. До него крупнейшим исследовательским предприятием России была Великая Северная экспедиция в XVIII веке. Тогда за десять с небольшим лет (1733–1744) были нанесены на карту побережья всех омывающих территорию России морей Северного Ледовитого океана.
        В 1763 году, через два десятилетия после завершения этой уникальной работы, М. В. Ломоносов составил записку «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показания возможного прохода Сибирским океаном в восточную Индию». Поиск прямого пути для судов из Европы в Азию представлялся Ломоносовым как главная цель экспедиции, которая должна была провести и научные исследования, в первую очередь изучить законы дрейфа льдов через Сибирский океан. Проект был утвержден Екатериной II, повелевшей выделить на экспедицию 20 тысяч рублей. В соответствии с ним первую попытку проникнуть в центральную часть океана предпринял капитан первого ранга (впоследствии адмирал) В. Я. Чичагов, действовавший в соответствии с представлением Ломоносова о том, что в районе Северного полюса должно быть встречено свободное ото льда море. Корабли Чичагова достигли в 1766 году 80°30′ северной широты, но, столкнувшись с непроходимыми льдами, повернули назад. В рамках этой экспедиции была организована научная станция на Шпицбергене — первая в истории исследования этого полярного архипелага.
        Последующие крупные исследования Арктики, соизмеримые по значению с Великой Северной экспедицией, произошли лишь полтора столетия спустя. В 1876–1877 годах вдоль берегов Сибири, с зимовкой у Таймыра, прошла до Берингова пролива шхуна «Вега» Адольфа Эрика Норденшельда, а в 1893–1896 годах во время трехлетнего дрейфа «Фрама» Фритьофа Нансена совершилось пересечение всего Полярного бассейна. Этим важнейшим предприятиям (первое — норвежское, второе — шведское, хотя оба с русским участием) предшествовал грандиозный, без преувеличения, проект Русского географического общества, составленный молодым тогда географом П. А. Кропоткиным и изданный впоследствии отдельной брошюрой. Он был, по существу, первым российским планом комплексного изучения Арктики.
        В докладе использованы материалы членов комиссии, но в основном он написан П. А. Кропоткиным. Это была наиболее полная к тому времени комплексная программа полярных исследований, предвосхитившая то, что было сделано в 30–40-е годы XX века, когда совершился массовый научный штурм Советской Арктики. Уже в начальных фразах доклада содержалась заявка на достижения грандиозной цели: «Как океан, так и разбросанные среди Северного Ледовитого океана открытые до сих пор острова остаются большей частью совершенно неисследованными. Здесь далеко не сделаны даже самые первые шаги в познании нашей планеты. При первой мысли о северной экспедиции возникает длинный ряд научных вопросов…» До того времени побудительными мотивами полярных путешествий были изыскание морских путей через льды или открытие новых земель. Теперь впервые ставилась задача геофизических исследований. При этом в понятие геофизики или Физики земного шара Кропоткин, вслед за А. Гумбольдтом, впервые употребившим этот термин, включал, по существу, все науки о Земле.
        Работая над докладом о программе полярной экспедиции, Кропоткин рассмотрел всю историю полярных путешествий. Им процитированы труды Скоресби, Мартенса, Вайпрехта и других полярных мореплавателей, в том числе русских, внесших большой вклад в исследование омывающих берега Сибири морей Северного Ледовитого океана. Из отчетов о путешествиях выбраны сведения о климате, морских течениях, состоянии льдов, растительном и животном мире. Кропоткин вспоминал: «Трудно себе представить, какое количество работы может выполнять в короткое время здоровый человек, если напряжет все свои силы и прямо подойдет к каждому вопросу. Я засел за работу и просидел над нею, выходя только обедать, две с половиной недели…»
        23 февраля на объединенном заседании отделений математической и физической географии было заслушано сообщение генерала Колпаковского о съемке карты озера Иссык-Куль и обнаруженных им при этом под водой остатках древних каменных построек. Потом после краткого вступительного слова вице-президента общества П. П. Семенова началось чтение Кропоткиным записки «Экспедиция для исследования русских северных морей».
        В качестве основной проблемы, вставшей перед полярными исследователями, рассматривалось изучение Северного Ледовитого океана, омывающего берега России «на протяжении 170 градусов долготы». Преимущественно это берега Сибири: ее просторы, должно быть, представлял себе Кропоткин, читая проект. «Как океан, так и разбросанные среди него открытые до сих пор острова остаются большею частью совершенно неизвестными, — говорил докладчик. — Пространство, лежащее к северу от линии, проведенной через северную оконечность Новой Земли, Новосибирские острова и южные берега Врангелевой Земли (так называлась предполагаемая суша, на месте которой позже был открыт остров Врангеля. — В. М.)… остается нам так же неизвестно, как и скрытая от нас часть поверхности Луны, во всяком случае, менее, чем поверхности ближайших к нам планет…»
        Поскольку заседание затянулось до позднего вечера, оно было прервано и продолжено в пятницу, 26 февраля. Тематика экспедиции отражена в сорока восьми главках, на которые разделен доклад. Одна из первых — «Наблюдения за качанием маятника» — предполагает проверку теоретического вывода Ньютона о сжатии Земли у полюсов путем проведения измерения в высоких широтах длины дуги градуса меридиана. Спустя 30 лет, на границе XIX и XX веков, эти измерения были проведены совместной российско-шведской экспедицией.

    * * *

        «Вопросы земного магнетизма» — название следующего раздела экспедиционного проекта Кропоткина. О магнитном поле Земли он пишет как об «одном из трудно поддающихся объяснению явлений», причины которого «теллурические и даже космические». Планировалось измерять магнитное склонение для составления необходимых в мореплавании карт, а также изучения магнитных бурь и полярных сияний.
        Несколько глав доклада посвящены океанологическим проблемам. Исследование приливов и отливов, распределение в Северном Ледовитом океане глубин и морских течений, в особенности распространение теплых ветвей Гольфстрима на восток — все это было включено в план экспедиции. Кропоткин предполагал, что теплые воды Гольфстрима проникают восточнее Новой Земли, огибая этот архипелаг с севера. На запад направляется холодное течение, несущее с собой дрейфующие льды. Обнаружив замедление его скорости в пространстве между Новой Землей и Шпицбергеном, морской офицер Н. Г. Шиллинг еще в 1865 году предположил существование неоткрытых участков суши. Его поддержал П. А. Кропоткин, в своем докладе говоривший: «Вряд ли одна группа островов Шпицбергена была бы в состоянии удержать огромные массы льда, занимающие пространства в несколько тысяч квадратных миль… Не представляет ли это обстоятельство… право думать, что между этим островом и Новой Землей находится еще не открытая земля, которая простирается к северу дальше Шпицбергена и удерживает льды за собой». Через два года австрийская экспедиция под руководством Ю. Пайера и К. Вайпрехта на судне «Тегетгоф» во время двухлетнего дрейфа случайно наткнулась на острова, названные по имени престарелого императора Австро-Венгрии Землей Франца-Иосифа — хотя с большим правом они могли носить имя Кропоткина, предсказавшего существование архипелага, как говорят ученые, «на кончике пера».
        В докладе было также высказано предположение «о возможной суше на востоке океана, берега которой отражают общее течение полярного моря и направляют его к востоку, в проливы Северо-Американского архипелага». Это могла быть Северная Земля, обнаруженная в 1913 году — таким образом, Кропоткин предсказал и это открытие. Завершая раздел о течениях, он подчеркнул «необходимость совместного исследования теплого и холодного течений», их взаимодействия.
        Важнейшей частью экспедиционного проекта были климатологические исследования. Метеорология была хорошо знакома П. А. Кропоткину; он регулярно выполнял наблюдения в своих сибирских экспедициях, опубликовал статью о прогнозах погоды в газете «Санкт-Петербургские ведомости». В своем докладе о проекте полярной экспедиции он говорил: «Метеорология крайнего севера так любопытна и мало исследована, случаи зимовки так редки, что, возможно, подробные наблюдения необходимы». Предполагалось организовать зимовочные метеостанции на Новой Земле, а также в устьях Печоры и Оби, которые вели бы наблюдения одновременно со шведской метеостанцией на севере Шпицбергена.
        В программе говорится также об изучении условий образования морского льда, современного оледенения и следов ледникового периода, особенно интересовавшего Кропоткина. Он ставит вопрос об исследовании современного оледенения на островах Северного Ледовитого океана для разработки теории сплошных ледниковых покровов, «без которой так и не объяснимы были бы ледниковые явления на всем севере Европы». Не обойдены были также вопросы геологии, палеонтологии, палеогеографии, изучение флоры, фауны, минеральных ресурсов Новой Земли и других арктических островов, сохранившихся следов пребывания на них русских промышленников.
        Еще на одну важнейшую задачу полярной экспедиции указал в своем докладе Кропоткин — «пробуждение интереса к северу». Он говорил: «Привлечь внимание общества к северу и искоренить слишком укоренившиеся ложные представления и о ничтожности его промышленных сил…» Кропоткин отмечал, что о приполярных странах отсутствуют даже самые общие сведения: «Мы не можем сказать даже, что ожидает мореплавателя уже в незначительном расстоянии от сибирских берегов: необъятная ли масса грязно-зеленых вод, переполненных микроскопическими водорослями, где сортируются течением продукты таяния занесенных издалека и нагруженных илом ледяных гор… или та же масса вод, но постоянно скованная толстыми ледяными покровами, с их сказочными игольчатыми столбами, образовавшимися на линиях соприкосновения вступающих в борьбу могучих льдин с их ледяными и солеными торосами, усыпанными нежным кружевом снежинок, осаждавшихся в виде замерзшего тумана; или же, наконец, там расстилаются молчаливые материки, с их темными скалами, которые изрыты могучими ледниками и оторочены снегами, с их обширными зеленовато-синими ледяными полями, с их птицами, прилетающими из далекого юга гнездиться на прохладных берегах больших озер, с далеко отброшенными и самобытно развивающимися, от прочих сородичей, млекопитающими и человеческими племенами… Только берега этого обширного пространства сколько-нибудь известны нам… Ознакомление с этим океаном, сопровождающееся научными исследованиями… затрагивает такие обширные и разнообразные вопросы из наиболее важных, для общего склада мышления, отраслей человеческого знания, и такие важные отрасли народного богатства, какие едва ли может затрагивать изучение какой-либо другой местности земного шара…»
        Кропоткин обращает внимание на то обстоятельство, что прежде, в XVII и XVIII веках, русские промышленники и путешественники достигли огромных успехов в освоении Севера, как европейского, так и сибирского. Он вспоминает отважные походы поморов на Грумант (Шпицберген), где обнаружено уже более двадцати заброшенных русских зимовий, особенно знаменитого «шпицбергенского патриарха» Старостина, проведшего на архипелаге 40 зим подряд, зимовки русских промышленников на Новой Земле и основание русской колонии в Америке, не только в проданной за бесценок Аляске, но и в Калифорнии, «где ныне цветет Сан-Франциско».
        С горечью говорит он об «отсутствии усилий со стороны общества и правительства к распространению сведений о северных странах». Исследования привлекли бы на Север смелых, предприимчивых научных деятелей, а с ними и внимание общества к забытой окраине. «Горе тому народу, — восклицает он, — который в эпохи, когда по ходу его истории гражданский героизм становится редкостью, не имеет своих героев на другом, всегда открытом поприще — поприще науки…»
        Проверив ледовые условия в районе Новой Земли, экспедиция должна будет стараться проникнуть возможно далее в восточном направлении, чтобы удостовериться в возможности как дальнейшего плавания на Восток, так и плавания к устьям сибирских рек. Это была, по сути, мысль о Северном морском пути, развивавшаяся впоследствии многими русскими учеными и мореплавателями. Кропоткин имел в виду не только возможную экономическую пользу, но и общественное значение такой экспедиции, ее воздействие на духовную жизнь народа.
        Все эти задачи, как полагал автор доклада, невозможно решить одним-единственным плаванием — потребуются многолетние исследования и снаряжение целого ряда экспедиций. Первая из них должна быть разведочной — на двух парусных шхунах ей следует провести рекогносцировку Карского моря, определить возможности плавания к востоку от Новой Земли и подготовить основную экспедицию, цель которой должна быть уже «исключительно научная и преимущественно географическая» — говорится в заключительной части доклада. Она должна быть рассчитана не менее чем на два года и не исключать возможности зимовки.
        Доклад, сделанный Кропоткиным, был одобрен ИРГО. Один только адмирал А. А. Посьет усомнился в своевременности столь грандиозного проекта, заметив, что сначала надо исследовать побережье Мурмана и Белого моря. Однако план научной экспедиции поддержал авторитетнейший член общества академик А. Ф. Миддендорф. Совет ИРГО направил проект в Морское министерство, порекомендовав назначить Кропоткина начальником экспедиции. После долгих бюрократических проволочек средства на экспедицию так и не были выделены. Если бы эта экспедиция состоялась, России достался бы приоритет в исследовании центральной части Северного Ледовитого океана, были бы открыты новые острова, включая Землю Франца-Иосифа, существование которой к северо-востоку от Шпицбергена предположили Шиллинг и Кропоткин. Совсем по-иному могла сложиться и судьба самого Петра Алексеевича: избежав ареста и эмиграции, он, возможно, продолжал бы свою деятельность в Русском географическом обществе и стал бы одним из известнейших русских ученых. Надо сказать, что, оказавшись за границей, он живо реагировал на первые результаты исследований, проведенных в Северном Ледовитом океане экспедициями Норденшельда и Нансена, и опубликовал статьи о них в английских журналах «Nature» и «Nineteenth Centure».
        Ученые, знавшие о равнодушии высших чиновников империи к научным проблемам и, в частности, к исследованию северных морей, пытались подготовить своего младшего коллегу к предстоящему разочарованию. Среди них был и академик Миддендорф, писавший в своем отзыве на доклад Кропоткина: «Поздравляю комиссию и составителя отчета с обстоятельным и столь научным разбором вопроса о необходимости экспедиции в русские северные моря и лишь сожалею о том, что прошлым летом не состоялась даже ни одна разведочная экспедиция. Снимают сливки другие, а наши, запоздав, засядут, пожалуй, в ледниках менее благоприятного климатического периода…» Он предупреждал, что суровые условия работы экспедиции могут поставить под сомнение ее успех: «На крайнем севере природа до жестокости не жалует человека, силою ничего не возьмешь, а всё терпеливым выжиданием удобного случая…»
        В ожидании решения правительства о финансировании экспедиции предполагаемый полярный исследователь решил отправиться в другую экспедицию, о которой мечтал еще в Сибири, — проверить свои идеи о былом распространении оледенения там, где когда-то прошел древний ледник.

    В ледниковом периоде

        Я видел, как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах… скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу…
        П. А. Кропоткин, 1899
        30 апреля 1871 года на заседании отделения физической географии ИРГО Кропоткин выступил с предложением организовать поездку в южную часть Финляндии и Швеции с целью изучения следов ледникового периода. Эти места уже стали знаменитыми среди геологов разных стран: здесь представлены особенно полно ледниковые отложения, в том числе длинные, вытянутые гряды, по-шведски «озы», происхождение которых вызывало споры ученых.
        «Ни один из геологических периодов не имеет, конечно, такого значения для физической географии, как ближайший к нам ледниковый и послеледниковый», — начал ученый изложение своего плана. Эта мысль была с ним еще во время экспедиции в Саяны, не оставляла его и на Витиме, где встречались явные следы ледникового периода. А теперь нужно доказать, что валуны вынесены на равнины России не волнами моря, а могучими ледниками, спускающимися со Скандинавских гор. Собрано уже немало доказательств гипотезы. Оставалось лишь побывать в тех местах, откуда лед начинал свое движение на юг — в самой Скандинавии, сохранившей наиболее зримые и неоспоримые следы былого оледенения.
        «Отделение выразило, что находит предполагаемые исследования полезными и любопытными» — так было записано в протоколе заседания отделения физической географии. Предложение вынесли на заседание совета общества, и 14 мая оно было одобрено. Петр Алексеевич Кропоткин ехал в Финляндию и Швецию, намереваясь вернуться сразу, как только станет что-нибудь известно о судьбе Северной экспедиции. Председатель отделения Ф. Р. Остен-Сакен обещал немедленно сообщить ему о принятом решении. Поездка в Швецию означает для Кропоткина знакомство с местными геологами, досконально изучившими следы «великого ледника», а также с полярными исследователями, посвятившими не один год работам в Арктике, среди современных ледников.
        Вместе с Кропоткиным отправились три выдающихся геолога того времени: профессор Горного института, первый директор Геологического комитета России академик Г. П. Гельмерсен, известный палеонтолог и геолог академик Ф. Б. Шмидт, с которым Кропоткин встречался в Иркутске, и финский геолог М. П. Ребиндер. Все трое были оппонентами молодого и чересчур увлекающегося, с их точки зрения, геолога-самоучки. Еще двумя годами ранее Кропоткин опубликовал рецензию на книгу Гельмерсена «Исследования об эрратических валунах и о делювиальных образованиях России». В этой книге была нарисована картина затопленной в ледниковый период Европы, к северу от которой поднимался один только остров — Скандинавия. По Гельмерсену, ледники существовали только на этом высоком острове.
        Не все из споривших хорошо представляли себе природу ледника и условия его существования. Никогда не бывал на леднике и Кропоткин. Его экспедиционный опыт исчерпывался Сибирью, но там он видел издалека ледники Саян, а главное, сумел разглядеть исчезнувшие ледники прошлого, оставившие следы в виде морен, валунов, отполированных и исцарапанных льдом скал, проложенных потоком движущегося льда долин — узких, с крутыми краями, похожих на корыта.
        У водопада Иматра все участники путешествия согласились в том, что, как ни велика сила воды, воздействие ее на породы ничтожно. Работа могучих ледников намного основательнее, ее следы заметнее. Дальше Кропоткин продолжает путь один. Из Финляндии он перебирается в Швецию, где особое внимание обращает на исследование Упсальского оза, обнаружив неопровержимые признаки ледникового происхождения этого вытянутого на 200 километров вала. В Стокгольме он встретился с исследователем Гренландии и Шпицбергена Адольфом Эриком Норденшельдом — он на десять лет старше Кропоткина. Одна лишь экспедиция в Гренландию могла бы прославить этого человека, первым среди ученых поднявшегося по склонам Гренландского щита, первым увидевшего настоящий ледниковый покров, подобный тому гигантскому древнему леднику на севере Европы, о котором так много спорили.
        Кропоткин рассказывал знаменитому шведу о Сибири, где Норденшельд с молодых лет мечтал побывать. Еще по окончании университета он с отцом съездил на Урал. А на следующий год был готов план путешествия по Сибири и Камчатке, осуществлению которого помешала Крымская война. Если бы не это и не очередное неосторожное выступление на университетском торжестве по поводу присвоения ему докторской степени, то, как знать, быть может, он пересек бы великие сибирские реки и встретился бы с Кропоткиным где-нибудь в Иркутске или Чите. И, может быть, они вместе рассматривали бы образцы редкого сибирского камня норденшельдита, который нашел Кропоткин на Патомском нагорье; минерал был назван именем отца Адольфа Эрика, всемирно известного минералога Нильса Густава Норденшельда. И тогда Норденшельд мог бы и не стать полярным исследователем, — сибирских материалов хватило бы надолго. Но судьба сложилась иначе. Шпицберген и Гренландия обратили Норденшельда в «полярную веру». Сибирь он, впрочем, не забыл — мечта о ней нашла воплощение в плавании парохода «Вега» вдоль северных берегов Сибири в 1876–1878 годах.
        В сопровождении известного палеоботаника Ленарта фон Поста Кропоткин побывал на специальных геологических выставках в Стокгольме и Гётеборге. Разобравшись со шведскими озами, он возвращается в Финляндию, в город Або (ныне Турку) на юго-западной окраине страны, окруженной лабиринтом бесчисленных Аландских островов. При взгляде на эти сотни мелких островов и несчетное число шхер, едва торчащих из воды округлыми маковками, у него появилось представление о только что возникающем материке, о рождении тверди земной из хаоса волн. Но посетить архипелаг так и не удалось.
        Таммерфорс (Тампере), расположенный на берегу озера Илеярви, — следующий пункт путешествия. Здесь начиналась «озерная Финляндия», изобилующая ледниковыми отложениями, где все напоминало ему о грандиозных ледниках, создавших современный рельеф страны. Поднявшись над озерной областью, Кропоткин оказался на плоскогорье, почти лишенном следов былого оледенения. Причину он видел в густом лесном покрове, скрывающем валуны и «бараньи лбы». С похожей ситуацией он уже встречался в Сибири.
        Из города Куопио он отправляет в Петербург, в Географическое общество, свое пятое и последнее письмо из Финляндии, в котором обращалось внимание на сходство ландшафтов этой страны с восточносибирскими. Особенно поражает его, что, как и в Сибири, многие следы ледникового периода маскируются в лесных зарослях. Это укрепляет его представления о всеобщности проявлений ледникового периода в Северном полушарии.
        Тем временем пришел ответ из Морского министерства: специальная комиссия сочла проект полярной экспедиции Русского географического общества недостаточно обоснованным, а Министерство финансов отказалось предоставить средства для осуществления проекта. Кропоткин узнал об этом не сразу, хотя задержка с ответом говорила о том, что отрицательный ответ весьма вероятен. Он шел версту за верстой. Вот уже 70, 77, 79-я верста — и примерно столько же рисунков обнажений горных пород.
        Холодный осенний день 17 сентября был последним — с вечерним поездом он уехал в Гельсингфорс. И еще одно письмо было направлено в Петербург — ответ на предложение принять на себя обязанности секретаря ИРГО, полученное от уходящего в отставку барона Федора Романовича Остен-Сакена[44]: «Я положительно отказываюсь от секретарства — по той же причине, что и Вы, не хочу обрекать себя на дрязги и побегушки. Всякое общественное дело, даже социальная революция, конечно, сопряжено с дрязгами; но у нас они должны быть иного характера. Я не знаю, что побуждает Вас так спешно отказываться, но полагаю, что не количество работы, как я сперва думал, — верно, вышла какая-нибудь неприятность; а что неприятность вызвана не Вами, а неуменьем наших сановитых председателей или кого бы то ни было действовать, как подобает людям, в этом я тоже уверен. Если Вы, с Вашим милым характером, должны были дойти до разрыва, то я, верно, дошел бы еще скорее; а на год браться за дело не стоит. Впрочем, вообще говоря, оставляя в стороне частные случаи, я не гожусь для полуправительственного ученого общества. Тут все — экспедиции, денежные средства и т. п. — держится на „такте“. У меня его мало, а больше я не хотел бы приобретать.
        Нечего и говорить, что должность секретаря большого ученого общества — прекрасная должность, что здесь можно быть полезным географии, если не народу… А потому быть ученым секретарем такого общества я считал бы для себя не только приятным, но даже лестным. Наконец, обеспеченное, постоянное жалованье есть для меня очень много; я знаю, что я вернусь теперь с 10 пенни и, кроме долгов обществу и кучи работы по финляндской поездке да еще остатков по витимской экспедиции, кроме этого — ничего впереди. Все это я очень хорошо прочувствовал, но независимость дороже хотя бы здоровья, а должность секретаря нашего Общества, без тысячи мелких случаев, где надо жертвовать своею независимостью, чувством равенства и т. п. — без этого она не может обойтись. В этом случае, мне кажется, игра не стоит свеч.
        В Вашей телеграмме есть одна фраза, которая заставила меня задуматься, — именно, что Вас надо выручить из затруднительного положения. Вот Вам моя рука, что ради этого я готов сделать что необходимо. Если Вы окончательно сожгли корабли, то мой отказ Вас не удержит. Если нет никого, кому сдать документы сегодня, то, вероятно, его не будет через месяц, два, три. Если же приищется кандидат, отсутствующий в настоящее время, который вернется через один или два месяца, а Вам тошно оставаться секретарем и этот месяц, то я готов нести какую хотите обязанность, на определенный срок, до приезда такого-то. В случае, если бы я ошибался и у Вас не вышло никакого разрыва, а Вас утомила масса работы, то я готов быть Вашим помощником за 300–400 руб. Но постоянно якшаться с высочайшими и полувысочайшими председателями Общества, комиссией, министерствами и т. д. и т. д., бросить для этого чисто научные занятия, — и все это только для того, чтобы смазывать, даже не двигать, машину, работа которой приносит такую отдаленную пользу человечеству и такую микроскопическую — право, не стоит. Конечно, и Риттер, и финляндский делювий еще менее приносят пользы, но тут хоть личная независимость сохраняется. Может быть, я и ошибаюсь, но я так представляю себе должность секретаря в Географическом обществе»[45].
        О главной причине отказа Кропоткин, естественно, умолчал. А дело заключалось в том, что он не надеялся, что сможет совмещать работу пропагандиста антиправительственных идей с работой на официальной должности в императорском обществе, председателем которого был великий князь Константин, брат царя.
        20 сентября, вернувшись в Гельсингфорс, Кропоткин получил телеграмму, сообщившую о тяжелом, предсмертном состоянии отца. Наутро он выехал в Россию. Экспедиция осталась незавершенной — ему не удалось дойти пешком вдоль железной дороги до Петербурга с геологическими исследованиями. В Москве он успел только к отпеванию Алексея Петровича, происходившему в церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, той самой, где Кропоткин был крещен при рождении. По завещанию отца Петр получил в собственность одно из трех его имений — Петровское в Тамбовской губернии. Он съездил туда, познакомился с крестьянами, уже десять лет как «вольными», но воли еще и не видевшими. Экономическая несвобода опутала их не меньше, чем крепостная зависимость. На помещичьей земле работали арендаторы, и имение продолжало давать доход. Его можно было продать. Кропоткин решил сделать это, когда понадобятся деньги для дела, которому он посвятит жизнь (после его отъезда из России имение было взято под государственную опеку).
        Встреча с Москвой пробудила в нем воспоминания о детстве, и виднее стали изменения, произошедшие в барском «Сен-Жерменском предместье». Дворянская молодежь была охвачена стремлением к образованию, к науке, а многие включались и в народническое движение, ставившее целью обновление общественного строя в России. Эти два направления умственной жизни, противоречащие, казалось бы, друг другу, развивались параллельно, о чем красноречиво поведал Кропоткин в своих воспоминаниях:
        «Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения. Я видел, как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части Северного полушария и, жалкая, неверная, отступала все дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием ледяных масс…
        В то время вера в ледяной покров, достигавший Центральной Европы, считалась непозволительной ересью, но перед моими глазами возникала величественная картина, и мне хотелось передать ее в мельчайших подробностях, как я ее представлял себе. Мне хотелось разработать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы дать ключ для понимания современного распространения флоры и фауны, и открыть новые горизонты геологии и физической географии.
        Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня — гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба?
        Знание — могучая сила. Человек должен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что, если бы это знание, только это, стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинулась бы быстро вперед?»[46]
        С этими мыслями вернулся Кропоткин в Петербург, где его ждал новый поворот в судьбе.

    Часть третья
    УРОКИ ЖИЗНИ

        Я познал тот мощный размах жизни… ради которого одного только и стоит жить.
        П. А. Кропоткин, 1899

    Глава первая
    НЕ ПО НЕЧАЕВУ

        …Это не было организованное движение, а стихийное: одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести…
        П. А. Кропоткин, 1899

    Среди бакунинцев

        …Чем больше свободы у всех людей, составляющих общество, тем больше это общество приобретает человеческую сущность.
        М. А. Бакунин
        Летом 1871 года, когда Петр Кропоткин искал в Скандинавии следы исчезнувшего ледникового покрова, в Петербургском окружном суде проходил процесс над членами созданной Сергеем Нечаевым тайной организации «Народная расправа». Процесс был открытым, и его материалы печатались в газетах. Все были поражены откровенной, с циничной безнравственностью составленной Нечаевым программой, его «Катехизисом революционера». Революция, по убеждению Нечаева, призвана полностью разрушить существующий общественный строй. Для достижения этой цели допустимо использовать абсолютно все способы, не считаясь ни с какими нравственными преградами. Допустимы провокации, мистификации, ложь, манипуляция общественным сознанием, убийства по малейшему подозрению в неподчинении власти вождя-диктатора. Строить новое общество на развалинах старого — забота следующих поколений.
        Бывший учитель из текстильного села Иваново, Сергей Нечаев появился в Петербурге в 1868 году. Этого человека, детство и юность которого прошли в нищете и тяжелом труде ради куска хлеба, человека, несомненно, незаурядного, волевого, авторитарного, переполняла ненависть ко всему обществу. Идея террора ради достижения революционного переустройства всецело захватила его. В ноябре 1869 года Нечаев приехал в Женеву, где встретился с Бакуниным и сначала произвел на него благоприятное впечатление своей энергичностью и уверенностью. На самом деле он ввел Бакунина в заблуждение, рассказав, что якобы возглавляет целую организацию революционеров, а сам бежал из Петропавловской крепости. Вернувшись в Россию, Нечаев, выдавая себя за посланца Бакунина, действительно создал небольшой революционный кружок и очень скоро вынудил его членов убить одного из своих товарищей, студента Иванова, заподозренного в том, что он может выйти из тайной организации и рано или поздно предать ее. Его казнили превентивно, по одному лишь подозрению, в целях устрашения членов организации.
        Очень скоро участники убийства были арестованы; процесс над ними шел без участия самого Нечаева, который скрылся за границу и вызвал к себе двойственное отношение общественности. С одной стороны, привлеченные по процессу молодые люди, решившие бороться за освобождение народа, не щадя собственной жизни, не могли не вызвать уважения. Однако принципы Нечаева, на которых это освобождение должно было бы основываться, встретили всеобщее осуждение. Эти иезуитские принципы изложил Ф. М. Достоевский в романе «Бесы»: он побывал однажды на заседании суда, читал газетные отчеты о процессе и очень верно предсказал многое из того, что реально произошло в России после совершения долгожданной революции в 1917 году. Но он не заметил другого движения, зародившегося как раз в дни проведения в Петербурге «нечаевского процесса». Это направление развивалось совершенно на других основах, вопреки тому, что уже тогда получило название «нечаевщины». Надо сказать, что большинство русских революционеров того времени отвергли нечаевские методы. Зато ими восхищался В. И. Ленин, спустя 40 с лишним лет воспользовавшийся многими приемами нечаевской программы, следовавший принципу «любые средства годны для победы революции» и любивший повторять, что в белых перчатках революцию не сделаешь[47].
        Кропоткин в письме из Таммерфорса просил брата сохранить до его приезда номер «Петербургских ведомостей», где печатался стенографический отчет о процессе над нечаевцами. Бродя в одиночестве по финляндским холмам в поисках удобных для изучения обнажений слагающих их пород, Кропоткин мучительно размышлял над вставшими перед всем русским обществом проблемами. Как жить дальше? Что делать? Как добиться преобразования самодержавного государственного строя, не соответствовавшего духу времени? Путь реформ, которым пошла Англия, раньше всех установившая у себя конституционное правление, для России вряд ли приемлем — она отстала от Европы, и, может быть, у нее свой путь? Быть может, преобразования возможны через сельскую общину, эту ячейку коллективизма, сохранившуюся только в России?
        Путь медлительных, половинчатых реформ сверху уже завел в тупик. Он оказался несовместимым с сохранением самодержавия. Для устранения же его не избежать революции, первый шаг в направлении к которой сделан декабристами. Какими же методами должна вестись революционная борьба? Декабристы были людьми высокой нравственности, хотя и они не исключали возможности цареубийства. Но «революционная» мораль Нечаева по сути означала отрицание морали. Такая революция не принесет освобождение, а лишь возвратит систему угнетения в другой форме. Прав был Бакунин, говоривший: «Свобода может быть создана только свободой». Нельзя допустить, размышлял Кропоткин, чтобы нечаевские приемы восторжествовали.
        Его мысли занимало и другое событие недавнего времени — восстание в Париже, в результате которого впервые было образовано революционное, социалистическое правительство. Парижская коммуна продержалась с 18 марта до 28 мая, а потом восстание было безжалостно подавлено. Коммунаров расстреляли у печально известной стены на кладбище Пер-Лашез или отправили на каторгу в далекую Новую Каледонию. И все же революция победила, пускай лишь в одном городе и на короткий срок. Не предвещает ли это целую эпоху европейских революций, которой неминуемо суждено охватить и Россию? Напряженные раздумья на эту тему заставили Кропоткина искать общения с теми, кто мог знать ответ — с революционерами, самым знаменитым из которых был тогда Михаил Бакунин.
        В феврале 1872 года секретарь отделения физической географии Императорского Русского географического общества князь Кропоткин берет отпуск и едет в Швейцарию. О цели своей поездки никому, кроме брата Саши, не рассказывает, но она ведь могла быть просто познавательной. После Швеции — Швейцария. Что же тут особенного? Только одно обстоятельство было существенным — в Швейцарии жил Бакунин, с которым всего на год разминулся Кропоткин в Сибири.
        В Цюрихе тогда была довольно большая русская колония, состоявшая в основном из студенток университета и Политехнического института. Начиная с 1868 года в Швейцарию каждый год приезжали по 15–20 девушек из России, чтобы получить высшее образование, права на которое они были лишены на родине. В 1872 году их приехало сразу больше сотни, и славянская колония, в которую входили, кроме русских, поляки, болгары, сербы, увеличилась до трехсот человек. Помимо учащейся молодежи в Цюрихе обитали и политические эмигранты; ждали приезда Лаврова, и, конечно, здесь часто бывал Бакунин, живший неподалеку, в Локарно. Как раз тогда в Цюрих приехал его близкий друг, участник Парижской коммуны Михаил Петрович Сажин[48], только что сбежавший из вологодской ссылки. Этот мужественный человек был духовным центром русской колонии в Цюрихе, возглавляя кружок социалистического самообразования на цюрихской улице Оберштрассе.
        Русское правительство решило «положить конец этому ненормальному движению» — так было сказано в сообщении, опубликованном в мае 1874 года в «Правительственном вестнике». Предписывалось немедленно вернуться в Россию всем студенткам, а затем — в шестимесячный срок — еще девятнадцати российским подданным и среди них — «дворянину Михаилу Бакунину, отставному полковнику Лаврову, дворянину Николаю Огареву». Это был жесткий окрик самодержца-хозяина, а не либерального царя-освободителя. Так этот «зов с родины» и восприняли покинувшие страну люди, несогласные с самодержавным режимом, выражаясь современным языком, — диссиденты. Конечно, никто из них и не подумал откликнуться на этот начальственный приказ.
        Скоро в Цюрихе открылись русская библиотека и типография, основанные Михаилом Сажиным. В типографии печатались книги Бакунина, в которых он развивал идеи безгосударственного общества. Еще год назад в Юрских горах Швейцарии Бакуниным была создана Юрская федерация Интернационала, объединившая в основном рабочих-часовщиков, живших в небольших городках Невшатель, Шо-де-Фон, Сент-Имье, Сонвилье. Юрцы встали в оппозицию по отношению к возглавлявшемуся Карлом Марксом Генеральному совету Интернационала, который исключил в конце концов федерацию из Международного товарищества рабочих[49]. С тех пор она существовала автономно, не подчиняясь указаниям Генсовета — тем более что его штаб-квартира переехала в Нью-Йорк, а бакунинская часть товарищества осталась в Европе, продолжая собирать международные конгрессы почти ежегодно, в то время как Генсовет за пять лет не созвал ни одного, а в 1876 году вообще объявил о роспуске созданного Марксом 12 лет назад Интернационала. В 1881 году, уже после смерти Бакунина, на съезде анархистов в Лондоне был провозглашен «Черный интернационал». До появления в 1889 году при участии Ф. Энгельса Второго социал-демократического интернационала его анархический «тезка» оставался единственным международным объединением рабочих — приверженцев социалистической идеи.
        Кропоткин приехал в Цюрих именно для того, чтобы разобраться в тенденциях революционного движения в Европе, понемногу возрождавшегося после разгрома Парижской коммуны. Сразу же по приезде он снял маленькую комнату на Оберштрассе, где в основном селились русские. Сажин и Софья Лаврова приносили ему книги, брошюры, газеты; он с головой погрузился в изучение социалистической литературы. Софью, дочь ссыльного поляка С. О. Чайковского, воспитанную в семье H. Н. Муравьева-Амурского, он знал еще с Иркутска. Ее младшая сестра Вера вышла позднее замуж за его брата Александра, а сама Софья Себастьяновна еще в юности стала женой офицера Лаврова, однофамильца прославленного народовольца. Дружба Петра с Соней продлится много лет, а через два года она примет активное участие в организации побега Кропоткина из тюремного госпиталя.
        В Цюрихе, в Сониной комнате, вечерами собирались русские эмигранты и студенты. За самоваром они обсуждали социально-политические проблемы, и в этих разговорах Кропоткин находил подтверждение своим мыслям, которые рождались еще у костра в сибирской тайге и во время одиноких походов по Финляндии. Ему уже стало ясно, что эволюция общества зависит не от воли отдельных личностей, способных подчинить своей власти массы людей, а от того, чего хотят люди все вместе, от суммы единичных воль. Та же мысль высказана Львом Толстым в «Войне и мире». Чтобы определить интеграл этих воль, нужно жить среди людей, постоянно общаться с ними, узнавать о их потребностях и стремлениях, обобщать факты, анализировать. Это как в метеорологии — чтобы составить верный прогноз погоды, необходимо знать распределение атмосферного давления во множестве точек и выявлять области минимумов давления (циклонов) и максимумов (антициклонов).
        Он едет в Женеву, где находился русский центр Интернационала и социалисты проводили большие митинги в бывшем масонском храме Temple Unique, который был и клубом, и университетом. В комнатах храма работали образовательные кружки, в которых изучались не только социалистическая литература, но и химия, физика, история. И всё это — совершенно легально, на основе закона о свободе слова. Для приезжего из России это было удивительно. Но еще больше Кропоткин был удивлен тем, что в Русской секции Международного товарищества рабочих, в среде революционеров царят бюрократические отношения, характерные для российского чиновничества. Одним из руководителей социалистической агитации был участник первого общества «Земля и воля» Николай Утин. Кропоткину показалось странным, что этот революционер занимал роскошную квартиру и как-то свысока относился к простым рабочим, а главное — не чужд был интриганству, духом которого была проникнута атмосфера Международного товарищества рабочих, созданного Марксом. Такой разрыв слова и дела, идеала и действительности решительно не устраивал Кропоткина. Революционное преобразование общества невозможно без нравственной основы. Иначе все вернется обратно. Восторжествуют властолюбие и эгоизм. Достоевский увидел это в Нечаеве и решил, что так будет всегда, лишь только человек захочет изменить сотворенный Богом мир. Тогда надо согласиться с тем, что человек изначально безнравствен — но это тупик, из которого нет выхода, если не верить в неземное происхождение морали. Нравственность существует в природе, всегда гармоничной, а значит, есть она и в человеке, порожденном природой. Он появляется на свет свободным, и ему не нужна власть других людей, лишающая его свободы…
        — Нет, вы к нам не вернетесь, — мрачно предсказал Утин, прощаясь с Кропоткиным, который отправлялся в окруженный горами Невшатель к бакунинцам-«федералистам», расходившимся с марксистами в отношении к государству и к централизованной структуре самого Интернационала. Около недели провел Кропоткин среди часовщиков Невшателя, потом побывал в Сонвилье. Здесь он встретился с такими активными деятелями Юрской федерации, как Джеймс Гильом[50], коммунар Парижа Бенуа Малон, писавший книгу о днях Коммуны, и Адемар Швицгебель, друг Бакунина, который был избран секретарем федерации, но при этом продолжал зарабатывать на жизнь часовым ремеслом.
        Знакомство с бакунинцами оказало на Кропоткина сильнейшее влияние. Ему понравилось, что в Юрских горах не было того противостояния руководителей и рядовых членов организации, какое он видел у марксистов в Женеве. В соседней деревне у него завязался оживленный разговор о социальных проблемах с часовщиками. Они пришли из других деревень, несмотря на непогоду, порой за десять километров — специально, чтобы встретиться с «товарищем из России». Кропоткин поддержал Бакунина в его критике государственного социализма, приверженцем которого был Генеральный совет Интернационала. Он согласился с тем, что государство, тем более в форме диктатуры, несовместимо с социализмом, который при сохранении государственной организации неизбежно разовьется в политический и экономический деспотизм.
        Огромное влияние Бакунина на юрских часовщиков было преимущественно нравственным. Он никогда не допускал подавления людей своим авторитетом. В Швейцарии им был создан центр пропаганды анархизма, откуда идеи безвластия стали распространяться в другие страны. Петр Кропоткин с энтузиазмом воспринял эти идеи. Но тогда, в 1872 году, он не поехал к Бакунину — счел это преждевременным, может быть, боясь оказаться в роли второго Нечаева, воспользовавшегося доверчивостью великого революционера. Он никак не мог предполагать, что всего через несколько лет будет признан продолжателем бакунинского дела, лидером мирового анархического движения. Впоследствии он очень жалел о том, что не встретился с Бакуниным, не съездил к нему в Локарно, где тот жил. Поговорить с ним было необходимо, поскольку одно место в программе юрских федералистов Кропоткин принял не сразу, а только после мучительных раздумий в бессонные ночи. Это был пункт о неизбежности революции, еще более грандиозной, чем Великая французская. Еще во время сибирских путешествий он задумывался над тем, насколько допустимо в революции нарушение нравственных принципов, — и пришел к убеждению, что революция неизбежна, потому что процесс постепенных эволюционных изменений закономерно прерывает революционный скачок, резко меняющий темп эволюции. Ускоряя эволюцию, он спасает общество от застоя и загнивания. «Вопрос не в том, как избежать революции, — говорил он, — ее не избегнуть, а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв, и по возможности не увеличивая взаимной ненависти»[51].
        Как этого достичь? И сторонники Бакунина, и марксисты считали, что без жертв в революции никак не обойтись, а ее успех окупает все жертвы. У Кропоткина появился свой взгляд на эту проблему: при подготовке революции надо достичь такого состояния в обществе, когда новые идеалы, которыми вдохновляются угнетенные классы, осуществляющие революционный поворот, глубоко проникнут в сознание людей того самого класса, экономические и политические привилегии которого предстоит разрушить. «Исход борьбы, — утверждал он, — будет зависеть не столько от ружей и пуль, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей, и в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции…»[52]
        К такому пониманию сущности революции, отличному от представлений и Маркса, и Бакунина, Кропоткин пришел еще в 1872 году, когда познакомился с Центром социалистического движения в Швейцарии. С этими мыслями он уезжал на родину, где на волне подъема общественного движения возникали многочисленные молодежные кружки саморазвития и самообразования. Среди них наиболее значительным был тот, что стал называться «кружком чайковцев». В него, по рекомендации Дмитрия Клеменца[53], вступил весной 1872 года Петр Алексеевич Кропоткин, сотрудник Географического общества, бывший камер-паж императора.

    От кружка самообразования к обществу пропаганды

        Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей… До сих пор горжусь, что был принят в такую семью.
        П. А. Кропоткин, 1899
        Возвращаясь из Швейцарии в Россию, Кропоткин вез чемодан с нелегальной литературой, которую очень рассчитывал как-то переправить через границу. Путь пролег через Бельгию, где ему пришлось снова столкнуться как с централистскими, так и федералистскими настроениями среди социалистов. Проехав Вену, он завернул в Краков, где нашел контрабандистов, согласившихся переправить «нелегальщину» всего за 12 рублей. На условленной станции, уже по другую сторону границы, опасный чемодан снова оказался в руках его владельца. В Петербурге Петр сразу поехал к брату — показать не без риска доставленные «трофеи». Оба согласились в том, что все эти книги, несомненно, очень кстати поступили в Петербург именно сейчас, когда началось повальное увлечение молодежи социализмом. В кружках самообразования молодые люди изучали новейшую социалистическую литературу и постепенно начали распространять свои знания в народе, превращая кружки в общества революционной пропаганды.
        В университете у Кропоткина, чувствовавшего себя «переростком», был только один друг, хотя моложе его на шесть лет, — Дмитрий Клеменц. Как и Кропоткин, он принял решение оставить университет, но немного раньше. Потом он тоже станет известным ученым, географом и этнографом, но сейчас совесть заставляла его отдать свои силы служению обществу. Вот как писал о своем друге Кропоткин: «Жил он бог весть как. Сомневаюсь даже, была ли у него постоянная квартира… То немногое, что он зарабатывал… с избытком покрывало его скромные потребности, и, кончив работу, Клеменц плелся на другой конец города, чтобы повидаться с товарищами или помочь нуждающемуся приятелю… Он, несомненно, был очень талантлив. В Западной Европе гораздо менее одаренный человек, чем он, наверное, стал бы видным политическим или социальным вождем. Но мысль о главенстве никогда не приходила ему в голову. Честолюбие было ему совершенно чуждо». В мае 1872 года Клеменц ввел Петра Кропоткина с его нелегальной литературой в небольшую группу молодежи, известную в Петербурге под названием «кружка чайковцев».
        Николай Чайковский[54], студент естественного факультета университета, не был ни организатором, ни идеологом кружка, превратившегося вскоре в большое общество социалистической пропаганды с филиалами в тридцати семи губерниях. Он лишь ведал внешними связями, и поэтому фамилия его часто упоминалась как в разговорах, так и позже в материалах следствия. Обаятельный в общении, искренний, доброжелательный, он был своего рода «лицом» кружка — отсюда и возникло название «чайковцы».
        Мысль о совместных занятиях самообразованием появилась сначала у курсисток первых женских курсов, открывшихся в Петербурге весной 1868 года на Фонтанке, у Аларчинского моста. Это были три сестры Корниловы и Софья Перовская — дочь генерала, гражданского губернатора Петербурга; она отличалась исключительной скромностью и серьезным отношением к занятиям, в которых поначалу не было никакой политической окраски. Политики не было и в первое время после присоединения к кружку дочери генерала Марии Лешерн фон Герцфельд, а вслед за ней двух студентов Медико-хирургической академии Марка Натансона[55] и Василия Александрова, живших в коммуне на Большой Вульфовой улице. Весной 1871 года все переселились в общежитие в дачном поселке Кушелёвка. Изо дня в день шли обычные занятия математикой, физикой, биологией. И только постепенно в круг чтения стали включаться книги по политэкономии и социологии, журналы со статьями Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Шелгунова. Под руководством Натансона по ним составляли рефераты, зачитывали и обсуждали их.
        Перовская ушла из дома отца-генерала, который даже пытался ее разыскивать с помощью полиции. Для занятий кружка девушки снимали то квартиру, то дачу и жили там коммуной. К ним присоединялись новые люди: Анатолий Сердюков, Александр Левашов, Сергей Синегуб, Орест Веймар[56], Софья Лаврова… Тогда же в Петербурге неожиданно появился приехавший из Швейцарии, никому пока не известный Сергей Нечаев. Ссылаясь на полномочия, якобы полученные от Бакунина, он стал призывать студентов к организации политической демонстрации, которая, по его замыслу, послужит сигналом ко всеобщему народному восстанию. В том, что народ к нему уже готов, Нечаев не сомневался. Но он оттолкнул от себя многих возможных соратников убеждением в том, что цель революции — только разрушение, для которого годны любые средства. Молодежь объединилась в стремлении противостоять программе Нечаева, в которой ставка делалась на личность сильного, неконтролируемого лидера и строгую иерархию подчинения. Поэтому в кружке «чайковцев» свято соблюдался принцип неавторитарности.
        В начале 1870-х годов кружок обосновался в четырехкомнатной квартире на Кабинетной улице, хозяйкой которой считалась Вера Корнилова, дочь крупного фарфорового фабриканта. Марк Натансон с женой, Николай Лопатин и Вологжанин Михаил Куприянов по прозвищу «Михрютка» значились квартирантами. Остальные приходили по вечерам: обычно вокруг самовара собирались все 15, а потом и 20 членов кружка. Никакого устава эта неформальная организация молодых людей не имела, никаких формальностей при вступлении не было. Требовались только личное желание и согласие всех принять этого человека в свой круг. Единство взглядов на основные проблемы реальной жизни, высота и твердость моральных принципов, искренность и правдивость — вот качества, которыми должен был обладать «чайковец». Все участники были совершенно равны в своих правах и обязанностях. Никакого командования и принуждения не допускалось. Дисциплина согласовывалась со свободным самоуправлением каждого, но при этом действовали принципы нравственной солидарности и безусловного доверия друг к другу.
        В конце жизни Николай Васильевич Чайковский вспоминал в письме друзьям в январе 1926 года:
        «Мы были тогда… самодельным, на русской почве выросшим рыцарским орденом. Нам казалось, что на нас самой историей возложена миссия открыть народу какую-то правду, которую знали только мы одни». Интересно, что после полного разгрома анархистского движения большевиками в 30-х годах XX века последователи Кропоткина Аполлон Карелин и Алексей Солонович предполагали возможным именно в небольших группах, подобных кружку «чайковцев», проводить этическую подготовку к будущему безвластному обществу.
        Собирались же «чайковцы» для того, чтобы совместными усилиями расширить круг знаний каждого. Готовились рефераты книг по истории и экономике, которые обсуждались совместно, устраивались чтения вслух новинок литературы. Затем от самообразования перешли к так называемому «книжному делу». Речь шла о скупке и распространении книг, которые могли бы содействовать развитию социального сознания народа. Составлен был список таких книг из тридцати трех названий. Их покупали в магазинах, стараясь быстрее скупить те, которые могли быть конфискованы жандармами, — тут надо было успеть до их прихода.
        Потом появилась группа переводчиков. Были переведены на русский язык и изданы в Женеве книги Фурье и другого утопического социалиста Консидерана, а также научные книги, например «Естественная история мироздания» Эрнста Геккеля. Анатолий Сердюков и Михаил Куприянов организовывали переправку книг из-за границы. Потом наладили и свою небольшую типографию. В пределах России книги распространялись через кружки-филиалы, с которыми держали связь «чайковцы». Они часто выезжали из Питера то в Одессу, то в Москву, то в Киев или Харьков, Саратов… Вроде бы чтение — безобидное дело, но в Российской империи и оно считалось крамольным.
        Летом 1871 года жандармы напали на след «книжников»: без суда Натансон был выслан на Север, Чайковский на полгода посажен в тюрьму, захваченная литература сожжена. Но оставшиеся на воле быстро восстановили прежнюю активность, и дело продолжалось. К осени число членов кружка возросло до семнадцати, а весной 1872-го — до девятнадцати. Тогда были приняты выпускник артиллерийского училища Сергей Кравчинский[57] и князь Петр Кропоткин, который стал самым старшим по возрасту членом кружка. Ему было тридцать, в то время как большинство составляли ровесники Кравчинского, которому шел двадцать первый год, а двум самым юным кружковцам — Соне Перовской и Мише Куприянову — было лишь по восемнадцать.
        Появление среди «чайковцев» Кропоткина, ученого, старшего среди них, да к тому же еще аристократа, с внушительной пышной бородой, не внесло в кружок диссонанса. Новичка приняли с доверием, он произвел на всех самое благоприятное впечатление своей простотой и искренностью и сразу предложил содействовать созданию при дворе «партии конституции», используя свое происхождение и юношеские связи. Предложение это предполагало двойственную роль Кропоткина при дворе и было отвергнуто: обман неприемлем для «чайковцев», противостоявших иезуитским принципам «нечаевцев».
        Вместе с Кравчинским, уже начинающим писателем (потом он станет известен под псевдонимом Степняк), Кропоткину было поручено вести все литературные дела кружка, прежде всего — сочинять книжки для народного чтения. За дело взялись охотно. В нем принял участие еще один «чайковец» — член московского кружка Лев Тихомиров[58], которого друзья звали «Тигричем». Кропоткин и Тихомиров вместе написали сказку о четырех братьях, живших в лесу, и о их приключениях в тщетных поисках справедливости. Получилось своего рода переложение поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Другая их совместная книжка популярно излагала историю пугачевского бунта, которую власти по-прежнему замалчивали. Обе книжки, откровенно призывавшие крестьян к восстанию против помещиков, были изданы «чайковцами» в Женеве.
        Литературным и идейным вдохновителем «чайковцев» был потомственный рязанский дворянин В. В. Берви-Флеровский. Его книги «Положение рабочего класса в России» и «Азбука социальных наук», написанные простым и доступным языком, доказывали необходимость социального переустройства общества на основе не классовой вражды, а сотрудничества: «Не подлежит сомнению, что обществу придется сначала основательно освоиться с идеей о товарищеских отношениях между капиталистами и рабочими…» Берви-Флеровский звал к нравственной революции внутри каждого человека, которая, несомненно, приведет к революции социальной, но без той жестокой борьбы людей между собой, которая лишь ослабляет человека и тормозит продвижение общества по пути к счастью.
        Другой кумир «чайковцев» — Петр Лаврович Лавров, полковник, преподававший в Артиллерийской академии, уволенный из нее и сосланный в Вологодскую губернию за свои публикации и участие в неразрешенной властями «Издательской артели». В ссылке, из которой он бежал с помощью Германа Лопатина[59], им были написаны «Исторические письма», оказавшие значительное влияние на зарождающееся народническое движение. По существу, и Лавров, и Верви говорили почти одно и то же, хотя различия в их взглядах были немалые. Они заставляли своих читателей сомневаться, вызывали желание докопаться до истины в результате многочасовых споров. Среди книг, распространявшихся кружковцами, был и «Капитал» Карла Маркса, первый том которого в 1866 году был переведен на русский язык тем же Германом Лопатиным. И эта книга, помимо несомненного уважения к титаническому труду автора, тоже вызывала споры. В частности, Кропоткин, неравнодушный к математике, находил, как ему казалось, погрешности в математических выкладках Маркса.
        Формы деятельности кружка постоянно менялись. Продолжая заниматься «книжным делом», «чайковцы» перешли к непосредственному общению с рабочими петербургских заводов и фабрик. Постепенно возникли кружки в Москве, Одессе, Казани и других городах, образуя целую сеть, которую потом назвали «Большим обществом пропаганды». Его ядром был кружок в Петербурге. На всю жизнь остались друзьями Кропоткина многие «чайковцы»: бывший офицер Леонид Шишко, студент-вятич Николай Чарушин, Сергей Синегуб — сын помещика и поэт, студент Левашов да и сам Николай Чайковский, в характере которого все отмечали исключительную доброту и мягкость… Все они были людьми высокой нравственности, и это их объединяло.
        Пройдет меньше десяти лет, и та самая Софья Перовская, которая была любимицей «чайковцев», с гордо поднятой головой взойдет на эшафот как участница убийства императора Александра II 1 марта 1881 года. «Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения, но Соню Перовскую мы все любили…» — писал Кропоткин. «Она очаровывала своим умом, покоряла непреодолимо убедительной речью и, главное, умела одушевить, увлечь собственной заразительной преданностью делу» — так охарактеризовал Перовскую другой «чайковец» — Сергей Кравчинский, который в те годы стал и до конца своей недолгой жизни оставался самым большим другом Кропоткина. Отставной артиллерийский поручик, проучившийся два года в Земледельческом институте, Сергей удивлял всех своим талантом полиглота: переводил с французского, немецкого, английского, в том числе капитальный труд французского астронома Камилла Фламмариона «Атмосфера».
        В переводе с английского нескольких страниц из книги Генри Стэнли «Как я нашел Ливингстона» однажды принял участие и Кропоткин. Дело было после сходки, которая затянулась до полуночи; к четырем часам утра перевод, предназначавшийся для журнала «Всемирный путешественник», был закончен. Опустошив горшок каши, оставленный для них на столе, они отправились домой. И с той ночи стали друзьями на долгие годы: «Я всегда любил людей, умеющих работать и выполняющих свою работу как следует. Поэтому перевод Сергея и его способность быстро работать уже расположили меня в его пользу. Когда же я узнал его ближе, то сильно полюбил за честный, открытый характер, за юношескую энергию, за здравый смысл, за выдающийся ум и простоту, за верность, смелость и стойкость».
        Всего два года Кропоткин общался с «чайковцами», посещая их собрания, но спустя почти 30 лет он вспоминал: «Наш кружок оставался тесной семьей друзей. Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского. До сих пор я горжусь тем, что был принят в такую семью».
        Цели, которые преследовали «чайковцы», никак не предполагали насильственного захвата власти, а только просвещение народа, пробуждение в нем гражданской активности, подготовку России к демократическим формам правления, обеспечивающим социальную справедливость. Хотя они следовали атеистическому мировоззрению Герцена, Белинского, Чернышевского и Лаврова, их аскетизм и самоотверженность были близки религиозному чувству. По существу, они вывели свою веру из той, от которой отказались, основав ее на тех же заповедях Нагорной проповеди. Поэтому для некоторых оказался нетруден возврат назад: к идеям «богочеловечества» (хотя лишь на время) обратился Чайковский, к православию — Лев Тихомиров, ставший даже убежденным монархистом. Кстати, и в учении Кропоткина находил христианскую основу его последователь математик и философ В. В. Налимов, годы проведший в сталинских лагерях. Все это будет потом. А пока они — революционеры, готовы жертвовать собой, зная, что за пропаганду идей свободы и справедливости в России им не избежать тюрьмы либо каторги.
        Аресты начались уже осенью 1873 года. В ночь с 10 на 11 ноября целый отряд жандармов и полицейских нагрянул на квартиру Сергея Синегуба за Невской заставой. Забрали его и Льва Тихомирова, случайно оставшегося ночевать. Потом арестовали Софью Перовскую и еще несколько человек. Возможно, в Третьем отделении пока не представляли себе масштаб организации, распространившейся на всю Россию. Но какие-то подозрения возникли. Начался поиск. Переодетые жандармы наводнили рабочие районы Петербурга. Однако никаких компрометирующих материалов, ни одного документа, который можно было бы положить в основание обвинения, найдено не было, пока во второй половине ноября 1873 года не появилась написанная Петром Кропоткиным специально для кружка программная записка, озаглавленная «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?».

    Нужен ли идеал?

        Никакая революция невозможна, если потребность в ней не чувствуется в самом народе.
        П. А. Кропоткин, 1874
        «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя? Я полагаю, что должны» — так начинается «Записка» Кропоткина. А дальше он впервые развивает свою концепцию революционной перестройки общества, основанную на анализе различных течений социалистической мысли и собственного опыта пропагандистской работы. Она противостояла нечаевской программе, направленной только на разрушение. Кропоткин же вынес на обсуждение кружка прежде всего проблему созидания будущего общества.
        У Нечаева было так: «Мы прямо отказываемся от выработки будущих жизненных условий как несовместимой с нашей деятельностью… Мы считаем дело разрушения настолько громадной и трудной задачей, что отдаем ему все наши силы и не хотим обманывать себя мечтой о том, что у нас хватит сил и умения на созидание… Пусть новое здание строят новые плотники, которых вышлет из своей среды народ…» Противореча ему, Кропоткин начинает свою «Записку» с обоснования необходимости ориентации на самый высокий идеал. Он, в общем-то, един для социалистов всех оттенков — как можно более полное равенство условий развития всех членов общества. «Без равенства не может быть справедливости», — декларировал «отец анархизма» Прудон. В понимании Кропоткина это равенство возможностей, но никак не механическое выравнивание по линейке самих личностей. Всякая попытка определить будущий строй точнее — бесполезная и бесплодная трата времени. Нет такого ума, который мог бы так далеко вперед расчертить план будущего. Думая о будущем, он неизбежно будет исходить из сегодняшних представлений, но ведь они могут измениться…
        В «Записке» многое выглядит наивным и утопичным. И хотя Кропоткин утверждает, что решить в деталях, каким будет будущее общество, заранее невозможно, он пытается это сделать. Естественно, ему это не удается. В его схеме можно обнаружить элементы того самого государственного, регламентированного, казарменного коммунизма, противником которого он себя считал. Но на полях рукописи Кропоткиным записана важнейшая мысль: «Под идеалом мы разумеем такой строй общества, прогресс которого основан не на борьбе людей с людьми, а людей — с природою». Кропоткин всегда считал общество генетически связанным с природой, и в этой фразе нашли отражение гуманистическое начало социологической концепции Кропоткина и ее экологичность, ибо слова «борьба с природой» надо понимать не как уничтожение природы, а сотрудничество с ней, стремление к гармонизации отношений с ней человека — порождения природы, остающиеся ее частью.
        Ответив на вопрос, поставленный в заголовке: «Я полагаю, что должны», Кропоткин объяснял такой ответ: «Во-первых, потому что в идеале мы можем выразить наши надежды, стремления, цели, независимо от практических ограничений, независимо от степени осуществления, которой мы достигнем, а эта степень осуществления определится чисто внешними причинами. Во-вторых, потому что в идеале может выразиться, насколько мы заражены старыми предрассудками и тенденциями. Если некоторые бытовые стороны покажутся нам так святы, — что мы не посмеем их коснуться даже при разборе идеальном, то насколько же велика будет наша смелость при практическом уничтожении всяких бытовых особенностей. Другими словами, хотя умственная смелость вовсе не есть ручательство за смелость практическую, но умственная мыслебоязнь есть уже, наверное, мерило мыслебоязни практической…
        …В самом деле, все теперешние социалисты стремятся к возможно более полному равенству условий развития отдельных личностей и обществ. Все они желали бы осуществления такого строя, чтобы каждый имел одинаковую возможность заработать себе средства к жизни личным трудом, т. е. чтобы каждый имел бы одинаковое право на пользование теми орудиями труда и сырьем, без которых никакой труд невозможен… чтобы распределение полезных занятий в обществе было такое, при котором невозможно образование класса, занятого пожизненно, а тем более наследственно, исключительно привилегированным трудом, т. е. трудом более приятным, менее тяжелым и менее продолжительным, но дающим право на одинаковое благосостояние с прочими, или даже больше: чтобы каждый имел одинаковую возможность наравне со всеми остальными получить то теоретическое образование, которое ныне составляет удел лишь немногих, чтобы отношения отдельной личности ко всем остальным были бы таковы, при которых, пользуясь наибольшею суммою благ от этих отношений, она несла вместе с тем наименьшее количество стеснений ее личной свободы и ее личного развития…
        …Такова программа громадного большинства, едва ли не всех социалистов нашего времени. Даже те, которые, по-видимому, проповедуют идеал совершенно иной, те, которые, например, проповедуют в конечном идеале государственный коммунизм или иерархический строй и т. п., в конце концов, желают того же; и если они сосредоточивают сильную власть в руках или правящего меньшинства, или выборных старцев и, таким образом, приносят в жертву, например, личную самобытность, то отнюдь не потому, чтобы они не придавали ей никакой цены или считали ее вредной, но только потому, что они не находят возможным осуществление такого строя, при котором все четыре формы равенства осуществлялись в одинаковой мере, и жертвуют одною из форм для достижения прочих. При этом никто из живых последователей этих ученых социалистов и не думает, чтобы какая бы то ни было общественная форма могла закаменеть и не подлежать дальнейшему развитию…»
        «Записку» Кропоткина обсуждали на нескольких вечерних собраниях кружка. Она вызвала оживленные споры и все же была одобрена. Ее начали переписывать набело, чтобы распространять в провинциальных филиалах.
        После обсуждения программы в Петербурге Кропоткин едет в Москву, где в одном из хорошо ему знакомых домов Пречистенки читает «Записку» московскому филиалу кружка. Здесь присутствуют Сергей Кравчинский и Дмитрий Рогачев, только что вернувшиеся из Тверской губернии. Два бывших офицера, они ходили по деревням как пильщики и подбивали крестьян выступить за справедливый раздел земли, находя обоснование для этого в текстах Евангелия. Были те, кто встречал их как новых апостолов, но нашлись и такие, кто донес на пришлых смутьянов. К счастью, им удалось скрыться.
        И вот они вместе с другими московскими кружковцами обсуждают план дальнейших действий. В программу Кропоткина внесены поправки и дополнения. И единодушно решено — с наступлением весны все «чайковцы» идут «в народ». А осенью соберутся на съезд, где будут обсуждены результаты летних походов. Однако все получилось иначе. Уже с мая 1873 года в жандармском ведомстве было возбуждено дело о широком распространении в народе книг революционного содержания. На основании подготовленных следствием материалов министр юстиции граф Пален заключил свой доклад таким выводом: «В России существуют тайные и противозаконные общества, имеющие целью ниспровержение государства, всего существующего порядка и водворения полнейшей анархии». Впервые в правительственных документах России появляется слово «анархия». На протяжении целого столетия оно будет исправно служить государственной власти в качестве надежного жупела, как синоним беспорядка и хаоса, противопоставляемый существующему порядку — идеальному, раз и навсегда установленному состоянию общества. Всякое покушение на этот порядок, даже просто его критика, по убеждению властей, неизбежно ведет к анархии и всеобщей гибели.
        Осуществление идеала должно совершиться путем социальной революции. Но далеко не сразу. За одной революцией последует другая, за ней — третья. И чем полнее будут выполнены задачи предыдущей революции, тем более мирными будут последующие перевороты. Таким был ход рассуждений Кропоткина, которыми он поделился с «чайковцами».

    Доклад в ИРГО и арест

        Карета покатилась по Дворцовому мосту. Я понял, что меня везут в Петропавловскую крепость…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Новый, 1874 год Кропоткин встретил не с друзьями по кружку, а как подобает князю — в «избранном обществе», настроенном достаточно либерально. Рекой лились торжественные речи об обязанности служить родине и народу, о необходимости перемен в государственном управлении, чтобы опять-таки обеспечить благо народу. Говорили красиво, но чувствовалось, что на самом деле ораторы были обеспокоены прежде всего собственным благом. Кропоткин покинул праздничный зал рано утром и, переодевшись, отправился в один из домов за Нарвской заставой, где проходила сходка ткачей. В крестьянской одежде он уже мало чем отличался от окружающих, выделяясь разве что бородой, за которую получил от ткачей прозвище «Бородин». Оно стало его конспиративным именем.
        Бородин рассказывал о том, как борются за свои права рабочие в Европе, объединившись в международное товарищество — Интернационал, как добиваются выполнения своих требований с помощью демонстраций и стачек. Его слушателей интересовало, возможно ли подобное в России, ведь полиция их может выследить, и тогда — каторга, Сибирь… «Ну что ж, и в Сибири люди живут», — парировал он и рассказывал об удивительной природе Сибири и живущих в ней людях.
        Особенной популярностью у рабочих пользовался студент-медик Александр Низовкин, которому удавалось искусно подладиться под простонародный стиль поведения и одежды. Он носил сапоги, рубаху навыпуск, нарочито огрублял свою речь. Нельзя сказать, что рабочие хуже относились к другим пропагандистам — и Кравчинского, и Шишко, и, конечно, Кропоткина они слушали с огромным вниманием, но налет образованности и «барства» все же создавал некоторую дистанцию.
        При этом выдавать всех на допросах начал именно Низовкин — может быть, он мстил за то, что его не сразу приняли в кружок на равных, оставив на время «кандидатом». В январе жандармами была захвачена квартира на Выборгской стороне, как раз та, где собирались ткачи и где чаще всего бывал Бородин-Кропоткин. Вновь были арестованы несколько членов кружка, а оставшиеся на свободе спешили покинуть Петербург. Сам Чайковский избежал ареста, поскольку еще в прошлом году уехал в Орел к проповеднику идей богочеловечества Маликову и, увлекшись его мистическим учением, отправился с ним в Америку. Там он провел несколько лет, пытался организовать сельскохозяйственные коммуны. Кравчинский и Клеменц продолжили свое «хождение в народ» в Поволжье. Из «чайковцев» в городе оставалось человек пять-шесть, из которых прежде всего следовало бы уехать Кропоткину, в известной степени «идеологу» кружка.
        В течение еще одной недели забрали всех, кроме Кропоткина и Сердюкова. Было очевидно, что, если они задержатся в Петербурге, им также не избежать ареста. Но прежде чем исчезнуть, необходимо было передать хоть кому-то, кто еще неизвестен полиции, дела громадной столичной организации с филиалами в тридцати семи губерниях. Решили принять в организацию двух новых молодых людей. За несколько вечеров им пришлось запомнить сотни адресов для пересылки книг и десятки шифров, а также информацию о рабочих кружках, которые еще продолжали действовать. А потом Сердюков съехал со своей квартиры, и следы его затерялись. То же самое следовало сделать и Петру Кропоткину. Но ведь он был географ, член научного общества, причем весьма уважаемый своими коллегами, которые связывали с ним известные надежды на развитие отечественной науки. И он не мог позволить себе исчезнуть даже в сложившейся опасной ситуации, прежде чем выступит с отчетным докладом о своих исследованиях ледниковых отложений в Финляндии и Швеции. Приглашения на заседание Географического общества были разосланы на 14 марта 1874 года. Но получилось так, что на тот же день назначили заседание петербургских геологов. По их просьбе общее собрание общества, на котором предполагался доклад Кропоткина, было перенесено на неделю. Этот перенос сыграл роковую роль.
        И вот 21 марта. Кропоткин ждал этого дня с большим нетерпением. Еще бы! Каждый день вокруг дома бродили какие-то странные люди, заходили в дом, спрашивали, не продаст ли князь лес в своем тамбовском имении, где никакого леса и быть не могло, потому что имение находилось в безлесной степи. Конечно, это были сыщики, которые должны были проверить невероятное с точки зрения жандармов предположение, что Бородин, приходивший к ткачам в крестьянском полушубке, и его светлость князь Кропоткин одно и то же лицо. Среди этих странных людей он заметил однажды знакомого ткача, которого, по слухам, недавно арестовали — скорее всего, тот здесь появился для опознания.
        Доклад, сделанный в тот день Кропоткиным, вызвал большой интерес. Он содержал доказательства того, что ледниковый покров распространялся в прошлом далеко на юг по Восточно-Европейской равнине. Только ледниками могли быть вынесены вплоть до нижнего течения Днепра и в долину Дона валуны, сложенные из пород Скандинавии. Льдины, дрейфующие в холодном море, неспособны перенести такое количество валунов да еще испещрить их мелкими штрихами, направленными строго на северо-запад, показывая направление, откуда двигался лед.
        Большинство ученых с возможностью полного равнинного оледенения так и не согласились. Тогда известный русский геолог Николай Павлович Барбот де Марни заметил: «Был ли ледяной покров или нет, но мы должны сознаться, господа, что всё, что мы до сих пор говорили о действии плавающих льдин, в действительности не подтверждается никакими исследованиями». С грустью он добавил: «Утратив эту гипотезу, геологи как бы осиротели…» Тогда-то Кропоткину подумалось, что необходима книга о ледниковых исследованиях, которая, возможно, уменьшит число сомневающихся.
        В конце заседания обсуждался вопрос о новом председателе отделения физической географии в связи с тем, что П. П. Семенов был избран вице-президентом всего общества. Возглавить это отделение предложили Кропоткину, доклад которого, несмотря на возникшие разногласия, был признан блестящим. Но он не мог принять предложение, столь лестное для ученого, — судьба его теперь зависела от обстоятельств, никак не связанных с деятельностью Географического общества.
        После доклада он пришел в свою квартиру на Малой Морской. А утром стал тщательно разбирать архив, сжигая все, что могло вызвать подозрения. Собрав вещи, в сумерках вышел по черной лестнице из дома, вскочил в дрожки и направился на ближний Николаевский вокзал. Оттуда на поезд — и в Москву.
        Погони не было. Но на Невском проспекте, около здания городской думы, вдруг появился извозчик, который вскоре стал обгонять его, загораживая дорогу. На дрожках сидел тот же арестованный ткач из рабочего кружка. Жестом он попросил подождать, мол, хочет что-то сказать. Кропоткин остановил своего извозчика, подумав, что, может быть, ткач освобожден и хочет о чем-то его предупредить. Но тут сидевший с ним на дрожках незнакомый человек громко окликнул: «Господин Бородин, князь Кропоткин! Я вас арестую!» — и ловко перепрыгнул в коляску к Кропоткину. Он показал приказ о доставке задержанного к генерал-губернатору для объяснений. Вокруг уже собралась толпа полицейских: сопротивляться или бежать бесполезно.
        Кропоткина повезли сначала к прокурору, которого пришлось несколько часов ожидать в приемной. Потом арестованного доставили на его квартиру, где произвели обыск, длившийся до трех часов утра. Ничего компрометирующего не удалось найти, но это не меняло дела. В ту же ночь состоялся первый допрос. Было предъявлено обвинение в принадлежности к тайному обществу, имеющему целью ниспровержение существующей формы правления, и в заговоре против священной особы Его Императорского Величества.
        На вопросы Кропоткин отвечать отказался, потребовав гласного суда над собой. По характеру вопросов он понял, что жандармы практически ничего существенного о кружке еще не узнали и им приходится фабриковать улики. Так, найдя пустой конверт с адресом Полякова, спутника Кропоткина по Олёкминско-Витимской экспедиции, они вложили в него шифрованную записку. И хотя студент университета Иван Поляков никаких связей с кружком не имел, его арестовали и продержали в тюрьме недели три. Петр Алексеевич, пытаясь защитить друга, потребовал представить ему показания Полякова, который якобы во всем признался. Но их, очевидно, не было.
        После первого допроса, длинного, но абсолютно безрезультатного, Кропоткина пригласили в карету. Рядом сел офицер-жандарм, имевший инструкцию не разговаривать с арестованными и поэтому не отвечавший ни на какие вопросы. Карета покатила по Марсову полю, вдоль каналов, выехала на Дворцовый мост: «Я понял, что меня везут в Петропавловскую крепость. Я любовался рекой-красавицей, зная, что нескоро увижу ее опять. Солнце близилось к закату. Тяжелые серые тучи нависли на западе над Финским заливом; прямо над головой плыли белые облака, разрываясь порой и открывая клочки голубого неба. Проехав мост, карета повернула налево. Мы въехали под мрачный свод, в ворота крепости».
        Узника облачили в арестантское платье: застиранный зеленый фланелевый халат, бесконечной длины шерстяные чулки, громадные желтые туфли. И поместили в каменный мешок.
        Всё. Нет больше князя Кропоткина — камер-пажа императора. Нет члена-сотрудника Географического общества, исследователя ледникового периода, нет члена Юрской федерации Интернационала и даже агитатора Бородина нет. Все это в прошлом. А в настоящем — безымянный арестант, обитатель темной и сырой камеры № 52, каземата Трубецкого бастиона.
        Глубокая, мертвая тишина окружила его, когда захлопнулась тяжелая дверь камеры: ни малейшего звука, ни шороха. Камера представляла собой помещение для большого крепостного орудия. Толстенные стены, оклеенные желтыми обоями, под которыми был проложен звукоизолирующий слой войлока, поглощали все шумы.
        Но, когда он попробовал запеть арию из любимой им оперы «Руслан и Людмила», солдат-смотритель за дверью сразу же услышал и запретил нарушать тишину: «Петь не позволяется». Но он продолжил вполголоса:
    Ужели мне в расцвете лет
    любви сказать: «Прости навек»…

        Впрочем, через несколько дней охота петь пропала.
        Пока Кропоткин осваивался в камере, Кабинет министров собрался для обсуждения вопроса о революционном движении, хождении молодежи «в народ» и социалистической пропаганде. Министрам были предъявлены захваченные при аресте членов петербургского кружка записка «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» и «Программа революционной пропаганды». Согласно показаниям того же Низовкина, оба документа были составлены князем Кропоткиным. Экспертиза почерка подтвердила показания.
        4 марта 1875 года начальник Третьего отделения Потапов сделал представление Кабинету министров: «Ряд дознаний, произведенных в последние месяцы, приводит к убеждению, что революционная программа Кропоткина неуклонно применяется на деле многочисленными агитаторами, рассеивавшимися по всей империи и везде идущими одним и тем же путем. Как руководство и пособие к этой преступной деятельности создалась особая литература народных книг и брошюр, грозящая извратить здравый смысл народа и подорвать в нем преданность царю и доверие к правительству… Пропаганда ведется… повсеместно и — что особенно важно — везде по одной и той же программе. Число лиц, привлеченных к дознанию, достигает уже двух тысяч и ежедневно возрастает: из них было подвергнуто аресту более 450 человек, против которых собраны особенно важные улики; но многие ускользают от преследования вследствие неуловимости самих признаков совершенного ими преступления».
        Кабинет министров, рассмотрев доклад Потапова и приложенные к нему документы, пришел к убеждению: «Подобный бред фантастического воображения не может возбудить к себе сочувствия, но для того, чтобы общественное мнение отвратилось от провозвестников такого учения, начала этого учения не должны оставаться во мраке». Поэтому было принято решение сделать процесс гласным, хотя «опубликование его материалов должно производиться с крайней осторожностью».
        Суд состоялся лишь через два с половиной года. Всё это время «чайковцы» содержались в самых мрачных крепостях Петербурга. Тишина Петропавловской крепости создавала ощущение полного одиночества, и Кропоткин долго даже не догадывался, что кто-то еще может быть рядом. Лишь через год он обнаружил, что в камере слева от него сидел Анатолий Сердюков, с которым они начали перестукиваться.
        История крепости, воздвигнутой императором Петром I прямо напротив царского Зимнего дворца, на другом берегу Невы, была трагической и зловещей. Узниками ее казематов были и сын Петра царевич Алексей, и легендарная княжна Тараканова, якобы утонувшая в своей камере во время наводнения, и декабристы. Совсем еще недавно в них сидели Федор Достоевский и Михаил Бакунин, Николай Чернышевский и знакомый Кропоткину по Сибири поэт Михаил Михайлов. Неподалеку, в одиночной камере Алексеевского равелина ровно 20 лет назад отбывал свое бессрочное заключение Бакунин. В марте 1854 года его перевели в одиночку Шлиссельбургской крепости, а через три года отправили в сибирскую ссылку. А вот Нечаев, осужденный три года назад на 20 лет каторги, вполне возможно еще здесь, в крепости. Однажды в одной из книг тюремной библиотеки Кропоткин обнаружил ясно очерченное сочетание букв и цифр, складывавшихся так: «Нечаев 1873». После того как был раскрыт его план побега, готовясь к которому, он распропагандировал своих охранников, условия его пребывания в камере были резко ухудшены, обрекая узника на смерть от голода и болезней. Он выдержал в крепости десять лет и умер в 1882 году в тридцатипятилетнем возрасте.
        А Кропоткин рассчитывал выжить… Лишь бы дождаться суда. Сибирь-то ему не страшна. Даже неплохо было бы вернуться туда, чтобы продолжить исследования. А пока можно представить, что состоялась задуманная полярная экспедиция. По камере из угла в угол — всего десять шагов… Если повторить полтораста раз, будет верста. И он решил делать ежедневно по семи верст — тысяча и еще пятьдесят шагов в день. К этим «маршрутам» добавил гимнастику с тяжелой табуреткой. Но важнее, чем физическое состояние, была необходимость сохранить способность к мысли, к работе ума. Нельзя допустить, чтобы он бездействовал. Хотелось закончить работу о ледниках. Однако просьба выдать письменные принадлежности была отвергнута: бумагу и перья могли дать лишь по личному разрешению царя. Зато книги принесли уже через несколько часов после того, как за Кропоткиным закрылась дверь камеры. Библиотека в крепости собралась за много лет из книг, которые покупали для заключенных родственники.
        Чтение — единственное возможное занятие. Прежде всего захотелось углубиться в историю, и он попросил навестивших его брата и сестру купить для него многотомную историю Сергея Соловьева и сочинения других историков. Этого чтения хватит надолго. Пока же он стал читать с интересом жития святых и русские летописи, с которыми познакомился впервые: «Псковская летопись… так живописна и такой драгоценный материал для понимания средневекового городского уклада, что ни в одной, кажется, литературе нет ничего подобного». Над всем прочитанным много думал. Мысль его привлекали вопросы взаимоотношений людей в разные исторические периоды, отношения человека и государства. Летопись отражала демократическую жизнь Пскова, средневекового «вольного города», в управлении которым принимало участие все население, что исключало появление городских «тиранов». Несомненно, это общество было близким к анархическому, в нем не было иерархии власти, и каждый гражданин чувствовал свою ответственность за судьбу города.
        Интересно было сравнить историческое развитие России и Франции. Кропоткин находит сходство между, например, Людовиком XI и Иваном Грозным в их борьбе с местничеством за централизацию власти. У Петра I и Людовика XIV тоже много общего — оба укрепляли самодержавие. Александр II в какой-то мере шел к своим реформам тем же путем, что и Людовик XVI. И, пожалуй, путь исторического развития двух стран одинаково усеян жертвами, во Франции их, возможно, даже больше…
        По несколько раз перечитывал он отчеты полярных путешествий, ежеквартальник Лондонского географического общества, книги по истории Костомарова, Соловьева, Стасюлевича, Шлоссера и даже Четьи минеи, «где иногда попадаются среди массы хлама такие бытовые картины, которых больше нигде не найдешь». Было прочитано множество художественных произведений; с особым удовольствием читал он в камере-одиночке романы Чарлза Диккенса.
        Чтение побуждало к творчеству, к обобщениям. Но чернил и бумаги не было. И Кропоткин стал в уме составлять популярные очерки из русской истории для народа. Совершая свои ежедневные переходы по камере в семь верст, он сочинял эти очерки, повторяя их про себя много раз. И это как-то спасало от отчаяния.

    В Трубецком бастионе

        …Тьма и сырость сразу охватили меня… Моя комната была казематом, предназначенным для большой пушки, а окно — его амбразура… Только глядя вверх, мог я различить клочок неба…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Тем временем, узнав об аресте брата, из Цюриха, где жизнь его складывалась вполне благополучно, приехал Александр. Он бросил всё и примчался в Россию, которую покинул, как ему казалось, навсегда. С огромным трудом он добился свидания с Петром, когда миновало уже шесть месяцев заключения. Однажды Кропоткину сказали, что его ведут в Третье отделение. Зачем? На очередной допрос? Но там оказался Саша, с которым они не виделись уже два года. При разговоре братьев присутствовали двое жандармов, и мало что можно было сказать друг другу. Когда прощались, Александр пообещал добиться для брата разрешения писать в камере.
        Через месяц после ареста П. П. Семенов (Тян-Шанский) направил столоначальнику Третьего отделения Э. Я. Фуксу письмо: «…Я как вице-председатель Императорского Географического общества имею честь уведомить Вас… что разрешение князю Кропоткину покончить отчет по экспедиции, совершенной им в Финляндию по поручению Общества, было бы крайне желательно в видах научной пользы». Не сразу, но разрешение было дано. 1 сентября, когда шел уже шестой месяц заключения, Ф. Р. Остен-Сакен пишет П. П. Семенову: «Вашему превосходительству, может быть, уже известно о печальной участи, постигшей П. А. Кропоткина. Он арестован и содержится в секрете (то есть в заключении. — В. М.). Между тем у него находится много книг и ученых материалов, в том числе рукопись о результатах поездки в Финляндию, принадлежащих по праву Географическому обществу… Оставаясь в надежде, что со временем можно будет что-либо сделать для облегчения участи нашего сочлена…»[60]
        24 сентября состоялось заседание совета Географического общества. Первое, о чем было доложено, — телеграмма от начальника австро-венгерской полярной экспедиции Юлиуса Пайера о благополучном прибытии в норвежский порт Варде. Австрийцы отсутствовали больше двух лет, ледовый дрейф казался бесконечным, но «счастливый случай», как писал сам Пайер, подарил им открытие архипелага, названного Землей Франца-Иосифа. Это как раз та земля, о возможности открытия которой говорил в своем докладе о проекте полярной экспедиции Кропоткин, ссылаясь на расчеты Н. Шиллинга. Но сам он нескоро узнает, что это предвидение сбылось. На этом же заседании общества Петр Петрович Семенов вспомнил о Кропоткине, которому, как он осторожно выразился, «обстоятельства помешали осуществить свои предположения». Ему удалось добиться высочайшего разрешения заключенному Кропоткину продолжить работу над научным трудом.
        Теперь каждый день заключенному камеры № 52 выдавались по нескольку листов бумаги, перо и карандаши, но только «до солнечного заката». Зимой это означало — до трех часов дня, летом — до пяти. В «Записках революционера» он писал: «Итак, я мог снова работать. Трудно было выразить, какое облегчение я почувствовал, когда снова смог писать. Я согласился бы жить всю жизнь на хлебе и воде, в самом сыром подвале, только бы иметь возможность работать».
        Ему также выдавали из библиотеки необходимые книги и журналы на разных языках. Когда уносили перья и карандаши, можно было читать при свете керосиновой лампы. За книгами и работой можно было на время забываться. Но атмосфера камеры с резкими контрастами температуры, то сырая, то угарная, делала свое губительное дело — здоровье разрушалось изо дня в день. Страшно мучил ревматизм, нажитый в осенних плаваниях по Амуру. К нему добавились начавшиеся болезненные процессы в легких и кишечнике.
        21 декабря, в день именин — в Петров день — к нему пришел на свидание Саша вместе с сестрой Еленой. Говорили о том, что он будет читать корректуру книги «Исследования о ледниковом периоде», печатаемой в типографии М. Стасюлевича, и вскоре напишет об этом в письме. Но письма не последовало. А через неделю пришла записка И. С. Полякова, сообщившая, что читать корректуру будет он, а не Александр. Стало ясно: случилось то, чего следовало ждать, — брат арестован. Много позже Кропоткин узнал, что причиной ареста было письмо Саши П. Л. Лаврову, перехваченное жандармами. Не такой уж серьезный повод для жестокой расправы, которую учинили над Александром Кропоткиным — без суда и следствия его бессрочно выслали в Минусинск. Он поехал в кибитке под охраной жандармов. За ним последовала жена, похоронив маленького ребенка, с которым отцу не разрешили даже проститься. Когда через год двоюродный брат Кропоткиных Дмитрий (харьковский генерал-губернатор) лично вручил царю прошение по поводу вопиющего произвола, Александр II ответил: «Пусть посидит!»
        Поляков подготовил к печати всю рукопись — более семисот страниц с приложением рисунков и карт. Она вышла в типографии Стасюлевича, но на продажу ее в России был наложен запрет. Кропоткин увидит свою книгу только через два года в Лондоне.
        Его еще не раз вызывали на допрос, но он по-прежнему отказывался давать показания. Даже председателю следственной комиссии жандармскому полковнику Новицкому, который однажды стал читать ему вслух его собственный текст, завершавший брошюру «Пугачевщина». Он увлекся чтением, явно воодушевившись нарисованной там картиной свободных, самоуправляющихся общин. А потом со смехом сказал:
        — Да неужели, князь, вы верите, что все это возможно среди нашей русской тьмы? Ведь на это надо двести лет, по крайней мере.
        — А хоть бы и триста, — отвечал Кропоткин. — Дело ведь совсем не в сроках достижения идеала, а в тенденции, в постепенном, быть может, медленном, но неуклонном его приближении. Революция значительно ускоряет движение…
        Однажды его камеру посетил брат царя великий князь Николай Николаевич, с которым Кропоткин был знаком еще в ту пору, когда служил при дворе.
        — Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, мог быть замешан в таких делах и сидишь теперь в этом ужасном каземате? Как ты мог иметь что-нибудь общее с… мужиками и разночинцами?
        — У каждого свои убеждения.
        — Так твои убеждения в том, что надо заводить революцию? Не в Сибири ли, от декабристов, ты набрался таких взглядов?
        Мелькнула было мысль — не рассказать ли монаршему посланцу всю правду о бедственном и бесправном положении народа, разорении страны и произволе властей? Ведь его явно хотят склонить к откровенной исповеди наподобие той, которую написал Николаю I Бакунин. Она не привела к освобождению дважды приговоренного к смерти революционера, но следующий царь Александр II заменил заточение «вечной ссылкой» в Сибирь, из которой Бакунину довольно быстро удалось вырваться.
        Но склонить Кропоткина к откровенности брату императора не удалось. На пятнадцатый месяц заключения одиночество, которому, казалось, не будет конца, внезапно нарушилось: в соседних камерах появились жильцы. Арестов стало больше, и пустовавший Трубецкой бастион стал заселяться новыми заключенными. Им овладело глубокое волнение, когда однажды он явственно расслышал, когда открыли дверь в соседней камере, прежде пустой, женский голос. У него появилась соседка. Она первая с помощью стуковой азбуки, придуманной декабристом Бестужевым, задала ему вопрос: «Кто вы?» — и сама ответила на него коротко: «Платонова». Увидели они друг друга через несколько лет, в Цюрихе — Платонова (если это была ее настоящая фамилия) возвращалась тогда в Россию с сопровождавшим ее кавказцем. О дальнейшей ее судьбе ничего не известно.
        Вскоре в Трубецком бастионе у Кропоткина появились еще два соседа. В камере слева поселили хорошо ему знакомого Анатолия Сердюкова, а внизу — вчерашнего крестьянина, ставшего рабочим, одного из тех, кто слушал пропагандистские речи «чайковцев». Психика его была уже надломлена двухлетним заключением в какой-то другой тюрьме, и перестукивавшиеся с ним «чайковцы» вынуждены были стать свидетелями полного разрушения разума этого человека. В конце концов его увезли в дом умалишенных. Сердюков был более сильным человеком, но и он, выйдя на свободу после того, как его оправдал суд, застрелился. Такая судьба постигла многих из привлеченных к «процессу 193-х». Самодержавная власть безжалостно расправлялась с теми, кто посмел даже подумать о возможности ее смены.
        В конце второй зимы у Кропоткина появились первые определенные признаки цинги. «Совсем как на арктической зимовке», — вспомнил он про свой проект северной экспедиции. С каждым днем болезнь прогрессировала. Его перевели из каземата Петропавловской крепости в только что построенный по новейшим правилам тюремной архитектуры Дом предварительного заключения. Здесь условия были получше. Перестукиваться с другими заключенными можно было целыми днями. Одному своему молодому соседу Кропоткин «простучал» за неделю всю историю Парижской коммуны. Но здоровье его продолжало ухудшаться. После ледяного каземата крепости он оказался в тесной и душной камере, где о семиверстных «походах» уже не могло быть и речи. Кровоточили десны, выпадали зубы, желудок отказывался переваривать пищу, хоть и получено было разрешение на доставку еды из дома. В какой-то мере его поддерживала только работа, постоянная мысль о том, что необходимо закончить труд, который никто, кроме него, в России не сделает.
        На первой странице рукописи черными чернилами выведено: «Исследования о ледниковом периоде». Литературы о льдах накопилось уже немало, но современному исследователю требовалось отрешиться от устаревших, недосказанных, а зачастую и явно нелепых представлений. Кропоткин решил провести тщательный анализ научных заблуждений, и это стало его серьезным вкладом в тогда еще не существовавшую «науку о науке», которая теперь известна как «науковедение». Как случилось, спрашивает он, что «догадка, не основанная на фактах, противоречившая десяткам сделанных уже наблюдений, была принята на веру»? И отвечает: «Причина — косность мышления, нежелание отказаться от привычного…»
        А между тем еще в 1820-х годах швейцарцы Игнац Венец и Жан Шарпантье утверждали, что в Альпах и Скандинавии ледники в прошлом выходили из своих долин на равнину. Эта гипотеза была сразу же объявлена странной, сумасбродной. Но время шло, появлялись новые ее сторонники, не признанные до поры — Агассис, Чемберс, Гюйо. Уже нельзя было не считаться с большой массой фактов, добытых ими. Вера в гипотезу плавающих льдин была расшатана трудами целой фаланги талантливых и смелых физико-географов и геологов, но даже Лайелю[61] потребовалось 17 лет для того, чтобы поколебаться в своей вере! А вообще ледниковой гипотезе пришлось ждать своего триумфа около полувека.
        В предисловии обоснована авторская методика исследований: «Как ни ценны сами по себе многие факты, приводящиеся в геологических монографиях в подтверждение ледниковой гипотезы, но, взятые единично, они утрачивают большую часть своей доказательности… Десятки мелких особенностей, не важные сами по себе, но постоянно встречаемые совместно, связанные между собою общей причинною связью… взаимно поддерживают друг друга и сообща составляют уже такую тесно переплетающуюся сеть, что ни одна ее петля не может быть порвана, не нарушая целости остальных». Научный метод Кропоткина выражается формулой: «От более простого — к более сложному, от первоначального — к производному». Не спеша, обстоятельно рассказано в книге о путешествиях по Финляндии, даны меткие характеристики ландшафтов и геологических объектов. Одновременно автор излагает свои научные взгляды, подробно рассказывает о спорах, которые вел, например, с академиком Г. П. Гельмерсеном в Выборге по поводу «бараньих лбов», валунов и моренных отложений, подтверждая точку зрения данными по обширной «ледниковой литературе».
        Работая над книгой, Кропоткин изучил практически всю литературу о физике и географии ледников. Сохранившиеся библиографические списки содержат более сотни наименований книг и статей на различных языках. Это прежде всего работы Л. Агассиса, Дж. Форбса, А. Гейки (его книга «The Great Ice Age», «Великий ледяной век», вышла в Лондоне в 1874 году). Внимательно изучал Кропоткин и труды русских ученых, касавшиеся проблемы ледникового периода, — Г. Е. Щуровского, Г. П. Гельмерсена, Ф. Б. Шмидта, С. С. Куторги…
        В примечании на одной из страниц Кропоткин говорит о том, что книга Эрдмана имеется во французском (сокращенном) издании, которое «для не знающих шведского языка вполне может заменить оригинал». И далее добавляет: «Можно прибавить только, что занимающимся наносами очень следовало бы ознакомиться со шведским языком, который очень легок для всякого, знающего немецкий язык». Сам Петр Алексеевич, помимо немецкого, французского, английского, итальянского, владел скандинавскими языками, хорошо говорил и писал на них.
        Интереснейшая особенность: факты, которые противники ледниковой гипотезы приводят в качестве возражений, Кропоткин убедительно объясняет как ее подтверждение. Например, отшелушивание поверхности гранитных скал, считавшееся доказательством правильности взглядов Леопольда фон Буха на происхождение куполовидных скал; они будто бы служат отметкой былого уровня моря. Но Кропоткин уверенно возражает: валуны «рассеяны безразлично — как на водоразделах, так и в углублениях страны». Только движущийся лед мог разбросать их по разным высотным уровням. Наиболее крупные валуны находят ближе к месторождению слагающих их пород, те валуны, которые двигались с ледником дальше, он дробил, шлифовал и покрывал штриховкой: сетью царапин. Борозды на валунах, вытянутые в направлении движения ледника, — самый веский аргумент в пользу теории широкого распространения ледников.
        Работа над книгой в тюремном одиночестве способствовала тому, что Петр Кропоткин не утратил силы духа, так пригодившейся ему вскоре. Вторая глава исследования посвящена знаменитой системе ледниковых отложений Пунгахарью («Свиные горы»). Описание ее само по себе опровергает гипотезы о происхождении оза (так по-шведски называют эти гряды, вытянутые на десятки, а порой и сотни километров), высказанные С. С. Куторгой и Г. П. Гельмерсеном. Первый считал, что старинный вал образован встречным прибоем двух соседствующих озер. Второй, отбросив всякую возможность ледникового происхождения Пунгахарью, решил, что это остатки некогда сплющенного делювиального покрова. Еще одна гипотеза высказана шведским геологом А. Торнетом. Он считает гряду продуктом деятельности рек (собственно, как и Гельмерсен). Кропоткин подробно рассматривает каждую гипотезу, противопоставляя ей факты, им обнаруженные. И предлагает свое объяснение Пунгахарью — этот оз образован отложениями ледника, преобразованными в результате «чрезвычайно продолжительного озерного периода». Здесь П. А. Кропоткин впервые упоминает период, представление о котором впоследствии специально разовьет.
        Раздел книги «Упсальский оз» — один из шедевров кропоткинского естественно-научного анализа. Прежде чем приступить к разбору проблемы, Кропоткин, будучи не удовлетворен топографическим описанием оза у шведского геолога Эрдмана, дает свое. Фактически он включил в книгу краткий геоморфологический очерк Швеции, который считает необходимым предисловием к рассмотрению расположения озов в пределах этой страны. А после детального анализа и топографии, и строения этого вытянутого на десятки километров вала делается решительный вывод: «Ядро Упсальского оза оказывается… образованием, которое не могло возникнуть действием прибоя или какой бы то ни было воды в ее жидком состоянии… Нам остается, следовательно, обратиться к воде в твердом состоянии, т. е. ко льду…» Теперь гляциологи хорошо знают, что это отложения текущих потоков внутри ледника. Но важно уже то, что Кропоткин первым признал это образование по своему происхождению ледниковым. До этого считалось, что подобного на равнинах вообще быть не может. Кропоткин убедительно, даже страстно, доказывает абсурдность таких представлений — ведь ледник, образовавшийся в горах, выносит на равнину всю отложенную им морену, и не только на поверхности ледника, а придонную и ту, что заключена внутри льда!
        Кропоткин открыл существование в разных районах Земли особого типа ландшафта — ледникового, по которому можно сразу определить, что эта местность в прошлом была занята ледниковым покровом. Этот ландшафт легко узнается в различных частях земного шара там, где встречаются такие формы рельефа, выработанные ледником, как «бараньи лбы», «курчавые скалы», фиорды, цирки, каньоны, профиль которых напоминает латинскую букву «U» и которые специалисты-гляциологи называют «трогами» или корытообразными долинами.
        Тогда гляциология как наука о природных льдах Земли еще не получила соответствующего ее значению положения в системе наук, не обрела самостоятельности. Только во второй половине XX века она заняла одно из важнейших мест среди наук о Земле, и для этого немало сделали исследования Кропоткина. В книге «Исследования о ледниковом периоде» он рассмотрел закономерности образования ледников, их движения, нарастания, таяния, зависимость их существования от соотношения тепла и влаги, а также пластические свойства льда, сочетающиеся со способностью ледников к растрескиванию и дроблению при движении; выходя к морю, они рождают айсберги.
        Он задумался и над тем, как распределяется температура в толще ледника и как тепловая волна из атмосферы проникает в лед, постепенно теряя свою энергию. Здесь Кропоткин сделал важное открытие, предвосхитившее достижение гляциологии, сформировавшейся окончательно к середине XX века. Только тогда получило практическое подтверждение интуитивное предположение Кропоткина о том, что на глубине во льду сглаживаются сезонные температурные различия, так что на определенном расстоянии от поверхности лед принимает температуру, равную средней годовой температуре воздуха. А если углубиться в ледник, то можно встретиться с температурой, которую имел воздух в среднем за год в прошлые времена, когда выпадал снег, ставший потом льдом. Таким образом, ледовый слой как бы фиксирует изменения климата. Если определить возраст слоев льда (это научились делать только к концу XX века по соотношению различных изотопов), то можно получить своеобразную «летопись» климата, что в последние десятилетия и делают ученые, добывая образцы льда из-под многокилометровых отложений Антарктиды и Гренландии.
        Книга Кропоткина направлена против консервативной приверженности устаревшим представлениям. Она была революционной в науках о Земле. Работа над ней помогла ему выжить. Но здоровье его тем не менее становилось все хуже, особенно после того, как вместе со всеми участниками судебного процесса его перевели в Дом предварительного заключения. Врач сказал, что Кропоткину не протянуть и двух месяцев и ему срочно нужно изменить обстановку. Прокурор согласился перевести узника в госпиталь лишь в том случае, если будет дана справка, что он умрет через десять дней. Кропоткина осмотрел ассистент знаменитого физиолога А. М. Сеченова и дал требуемое заключение. И вот он в тюремном отделении Николаевского военного госпиталя, вмещающего до двух тысяч больных. Специальный одноэтажный корпус, выкрашенный в унылый чахоточно-желтый цвет, отведен тем больным, которые содержатся под стражей. В одноместных камерах тюфяки чуть помягче и питание чуть получше, чем в крепости — к умирающим врагам режима разрешено было проявить некоторое сочувствие. Но Кропоткин не умер — судьба его в очередной раз совершила резкий, неожиданный для него самого поворот.

    Прорыв к свободе

        Оно похоже на сказку, но между тем так было в действительности.
        П. А. Кропоткин, 1899
        Под напором лучей весеннего солнца и свежего воздуха, вливавшегося в открытое окно, болезнь стремительно отступала. Силы возвращались.
        Однажды Кропоткин получил записку с воли: «Попроситесь на прогулку». Прогулку разрешили — ежедневно по часу. Было еще очень трудно ходить, но в первый же раз, выйдя во двор, узник увидел то, что заставило его пережить необычайное волнение. Раскрытые ворота на улицу были совсем близко, всего в каких-нибудь ста шагах. За ними — свобода! Ворота раскрывают каждый день, пропуская возы с дровами. Конечно, двор охранялся — вдоль тюремной стены по тропинке вышагивали два часовых. Третий стоял в будке ворот. Но все же возможность побега представилась волнующе реальной. Друзья на воле, с которыми не прекращалась связь шифрованными записками, передававшимися при свиданиях, поддержали идею побега. Кружок, в котором были уже новые люди, лично не знавшие Кропоткина, энергично взялся за подготовку его освобождения. Потребовалось около месяца для того, чтобы найти лошадь, подходящего кучера, разработать систему сигналов…
        Первая попытка была назначена на 29 июня 1876 года, день Петра и Павла. Сигнал с воли должен быть подан воздушным шариком, отпущенным в небо. Но в этот день у Гостиного Двора почему-то не продавалось ни одного детского шарика. Помеха эта оказалась кстати: пролетка с беглецом была бы непременно задержана из-за возов с дровами, которые как раз в это время оказались на улице. Организаторы побега учли это и на следующий день расставили на протяжении двух верст своих людей, которые следили за движением. По цепочке передавался условный сигнал о том, что улицы свободны. Узник должен был узнать об этом по звукам скрипки из серенького домика напротив госпиталя, который специально сняли друзья. Об этом Кропоткину сообщила Софья Лаврова в записке, вложенной в механизм часов. Там же говорилось, что побег намечен на следующий день — 30 июня.
        В четыре часа дня узника вывели на прогулку. Он начал свое обычное медленное движение по кругу — как всегда, еле-еле переступая ногами. Пусть часовой думает, что сил у него совсем еще мало. Их и на самом деле было немного, но огромна была жажда освобождения. И вот тишину нарушили звуки скрипки. Как давно он не слушал музыку, да еще такую! Это была вихревая, искрящаяся мазурка Аполлинария Контского, популярного тогда польского скрипача и композитора. Теперь нужно предельно сосредоточиться. Сначала так же медленно подойти к той точке круга, которая ближе всего к воротам, и от нее рвануть напрямую… Но скрипка вдруг замолчала. Что-то случилось. Нельзя бежать. Пройти неспешно новый круг…
        Через четверть часа мелодия возобновилась. И это был зов свободы, жизни, борьбы! Но снова оборвалась музыка… Стало ясно, в чем дело: в ворота медленно въехали возы с дровами. Еще минута, и звуки мазурки понеслись в бешеном вихре. Часовой в пяти-шести шагах. Он лениво следит, как разгружают крестьяне дрова, сбрасывая их на землю, укладывают в штабеля.
        «Всё! Сейчас или никогда!» — проносится мысль. Молниеносно сброшен халат — и бегом к воротам! Через несколько шагов Кропоткин услышал голоса крестьян: «Бежит! Держи его! Лови его!» Они кинулись наперерез. Одновременно за беглецом бросились три солдата и часовой. Тот был так близко, что не считал нужным стрелять, хотя мог и даже был обязан, но старался достать штыком. Штык коснулся спины, но уже промелькнули ворота. Вот улица! Пролетка!
        На козлах, отвернувшись, сидел человек со светлыми бакенбардами, в военной фуражке. Он показался знакомым — и бакенбарды, и фуражка… Не провокация ли это? Ведь он так похож на великого князя Николая Николаевича, брата царя. По Петербургу потом распространился слух, что именно он увез беглеца.
        Кропоткин хлопнул в ладоши, и человек на козлах обернулся. Конечно, это никакой не великий князь, а доктор Веймар. Недавний узник вскочил в экипаж. Кучер-«чайковец», Александр Левашов, хлестнул коня, промелькнули ворота госпиталя и толпа людей возле них. Все что-то кричали, махали руками, но ничего не делали. Великое дело — неожиданность!
        Едва не перевернувшись, пролетка круто свернула с пустынной Кавалергардской улицы в тесный переулок. На ходу Кропоткин надел пальто и цилиндр. Сменил фуражку на цилиндр и его сосед. Через несколько минут они были на Тверской, потом — на Невском, и там остановились у громадного дома на углу Гончарной.
        Знакомая квартира сестер Корниловых. Множество людей. Дружеские поздравления, объятия, поцелуи. Ничего, казалось, не изменилось за эти два года. Но долго здесь задерживаться нельзя: по тайным каналам весть о побеге, безусловно, уже движется в соответствующие инстанции.
        Черным ходом два господина в цилиндрах вышли на Гончарную, где их ждал извозчик. Чтобы запутать след жандармов, помчались в места отдыха богатых петербуржцев, на острова, где на одной из дач беглец сможет переночевать. По дороге посетили самый шикарный ресторан — «Донон», куда жандармы и не догадались бы сунуться.
        На следующий день весь Петербург был наводнен сыщиками, у каждого фотография человека с большой бородой. Но к этому времени он уже сбрил бороду и стал совершенно неузнаваем. В городе все передавали друг другу, что царь, находившийся в Финляндии, был взбешен и распорядился: «Разыскать во что бы то ни стало!»
        Друзья укрыли Кропоткина в одной из деревень в окрестностях столицы, а через несколько дней он в сопровождении Марка Натансона выехал за границу, взяв с собой паспорт «чайковца» Левашова. Неделя поисков прошла безрезультатно. Один за другим следовали доклады царю жандармского генерала Потапова. Без прямых улик, на всякий случай, были арестованы сестра Петра Алексеевича Елена (по мужу — Кравченко) и часовой, охранявший арестанта. Не удалось найти и арестовать только Софью Лаврову.
        Наконец жандармы решили, что беглец, видимо, исчез из Петербурга. Его начали искать за границей, но почему-то не на севере, а на юге. Для этого в пограничные области Германии и в Швейцарию был командирован жандармский подполковник Смельский. К счастью, он вернулся с еще более невероятным предположением о том, что Кропоткин отправился в Америку, в Филадельфию — на Всемирный съезд социалистов.
        В Петербурге решено было привлечь к суду смотрителя Николаевского военного госпиталя полковника Стефановича. На него, как на главного виновника побега, было указано в очередном докладе царю в начале сентября. Стефанович был арестован и предан военному суду вместе с двумя рядовыми и надзирателем. Проведя полгода в заключении, он умер. Но дело о побеге мятежного князя не было закрыто. В январе 1879 года жандармы получили сообщение о том, что Кропоткин якобы намерен «тайным образом» проникнуть в Россию. В пограничные пункты были разосланы приказы о задержании государственного преступника Петра Кропоткина. А еще через два года без всяких доказательств ему приписали организацию закончившегося убийством покушения народовольцев на Александра II.
        Процесс над созданным «чайковцами» разветвленным обществом пропаганды состоялся в конце 1877 года и вошел в историю как «процесс 193-х». На суде не раз упоминалось имя бежавшего из заключения князя, который был однозначно признан организатором и главарем антиправительственного движения. Это обвинение только подтвердилось, когда через несколько лет Кропоткина обнаружили в Европе как активного деятеля бакунинского крыла Интернационала.

    Глава вторая ЭМИГРАЦИЯ

        Мои симпатии влекли меня к тому, чтобы связать свою судьбу с рабочими массами… углубить и расширить идеал и принципы, которые послужат основой будущей социальной революции.
        П. А. Кропоткин, 1901

    Из Бергена в Эдинбург

        Я увидел на корме британский флаг, под которым нашло убежище столько изгнанников. И я от души приветствовал этот флаг…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Без помех он проехал через Финляндию, Швецию и прибыл в Христианию (ныне Осло), раскинувшуюся на берегу живописного фьорда, несомненно, сотворенного ледниками. О беглеце сообщили во все портовые города, и названа была его главная примета — пышная русая борода. То, что Кропоткин ее сбрил, позволило ему остаться неузнанным, причем жандармы, похоже, даже не догадывались о такой возможности.
        Пять лет минуло с того времени, когда он прошел по финским болотам пешком вдоль строившейся железной дороги в поисках следов ледника и нашел их. Фундаментальный труд, содержащий теорию последнего оледенения Земли, над которым он продолжал работать в Петропавловской крепости, был завершен. Друзья рассказали ему, что Александр вместе с Иваном Поляковым отредактировал рукопись и подготовил ее к печати. Когда состоялся побег, ее уже начали набирать в типографии Стасюлевича.
        Совместимо ли его теперешнее положение с научной работой? Время покажет. Пока же он думает не о продолжении занятий наукой, а о том, как быстрее возвратиться в Россию, где ему конечно же придется жить в подполье, и уж вряд ли у него будет возможность появиться в Географическом обществе…
        Несколько дней, проведенных в Христиании, были посвящены знакомству с жизнью норвежской столицы. Тогда самостоятельной, независимой Норвегии еще не существовало. Была уния со Швецией: общий король, общее правительство, но имелся свой парламент (стортинг). Положение Христиании по отношению к Стокгольму чем-то напомнило Иркутск, где некоторая самостоятельность сохранялась благодаря значительной его удаленности от столичного Петербурга. Кропоткина особенно интересовала работа в стортинге фракции Крестьянской партии. Ведь норвежские крестьяне никогда, со времен викингов, не знали крепостного права. Они боролись за свои права с полным сознанием своего достоинства, не испытав, как русские крестьяне, унижения рабством. Их интересы отстаивала в стортинге особая партия, издававшая свою газету. Не то что в России, где «чайковцы» жестоко поплатились за одну лишь попытку объяснить людям физического труда их элементарные права.
        Из Христиании Кропоткин переехал на берег Атлантического океана, в Берген, один из старинных городов средневекового Ганзейского торгового союза, в структуре которого Кропоткин находил черты милой сердцу анархиста самоорганизации, независимости от государственной власти. Там он простился с Марком Натансоном, который сопровождал его вместе с Софьей Лавровой. С Марком они многое обсудили, пересекая Финляндию, Швецию и Норвегию. Умелый, волевой организатор, он станет одним из основателей общества «Земля и воля», а потом, проведя лет пятнадцать в сибирской ссылке, вступит в партию социалистов-революционеров (эсеров); в 1917 году, как «левый эсер», он сотрудничал с большевиками, но через два года умер в Швейцарии, там же, где и Бакунин, — в Берне.
        О том, что Софья Лаврова (урожденная Чайковская), сестра жены брата Саши, сопровождала его вплоть до прибытия в Англию, Петр Алексеевич в своих мемуарах умалчивает — то ли не желая выдавать тайн побега царской охранке, то ли боясь скомпрометировать Софью Себастьяновну, которая формально оставалась замужем, хотя с мужем давно рассталась. Лаврова сразу же вернулась в Россию, где несколько лет жила на нелегальном положении, под чужой фамилией, то в Царицыне, то в Саратовской губернии, то в Николаеве. В начале 1878 года она присутствовала на съезде «Земли и воли» в Петербурге, а в начале следующего года была арестована и после нескольких месяцев заключения в Петропавловской крепости выслана в город Уржум Вятской губернии. По окончании ссылки она уехала в Париж, сдала там экзамен на акушерку, жила в рабочих кварталах города. Умерла в 1916 году в Петербурге. Их отношения с Петром оставались дружескими: они переписывались, встречались, но уже никогда не были так близки, как в год его побега, в 1876-м.
        Используя свое пребывание в Бергене, Кропоткин поднялся на скалы, нависшие над фиордом, исследовал слагающие их породы, преобразованные под воздействием температуры и давления, и описал их в заметке, которую решил как-нибудь позже опубликовать (она появится через шесть лет в английском журнале «Nature»). На палубе парохода он разговорился с одним норвежским профессором из Христиании. Собеседники хорошо понимали друг друга — оказалось, что Кропоткин, готовясь к поездке в Швецию, в общих чертах освоил не шведский, а именно норвежский язык. Эти родственные языки, в самом деле, очень сходны, и Петр Алексеевич уподобился жюльверновскому Паганелю, выучившему португальский вместо испанского… Норвежец дал Кропоткину газету с отчетом о только что возвратившейся из Северной Атлантики экспедиции профессора Мона, исследовавшей глубоководную часть океана. Сразу возникла мысль предложить английское изложение статьи известному английскому научно-популярному журналу «Nature», с которым Кропоткин предполагал наладить сотрудничество.
        Еще в 1871 году в этом журнале была напечатана его небольшая заметка о полярных сияниях на Байкале, подписанная инициалами «Р. К.». Он надеялся, что по этой заметке его вспомнят и он сможет продолжить работу, подписываясь другими инициалами «A. L.». Ведь теперь у него был паспорт Александра Левашова. Отдав свой паспорт беглецу Кропоткину, Левашов, как и Сергей Кравчинский, уехал на помощь повстанцам Сербии, поднявшимся против турецкого угнетения. Потом он дважды попадал в камеру Петропавловской крепости, где и умер в 1902 году.
        Итак, один, с чужим паспортом, гладко выбритый, в цилиндре, вышел Кропоткин на берег в Гулле. Опасаясь, что и в этот порт проникли царские сыщики, он сразу же выехал в Эдинбург, шотландскую столицу, где снял небольшую комнату на окраине города. Первую написанную по-английски заметку о путешествиях русского географа H. М. Пржевальского в Центральной Азии Кропоткин послал сразу в газету «Times» и в журнал «Nature» («Природа»).

    Сотрудник «Природы»

        Мне отвели в редакции стол, на котором сложили груду научных журналов на всяких языках…
        П. А. Кропоткин, 1899
        В газете статья появилась немедленно, журнал тоже принял заметку к публикации. Кропоткин решил, что сможет таким путем что-то зарабатывать, но для этого лучше поселиться в Лондоне, поближе к редакциям. Несмотря на риск быть опознанным, он переехал в английскую столицу и пришел в редакцию «Nature». Секретарю редакции Джону Скотт-Келти[62] он представился русским географом Левашовым. Тот принял бывшего сотрудника Русского географического общества очень тепло и предложил работу: просматривать все получаемые редакцией журналы и на выбор реферировать статьи по географии.
        Левашов-Кропоткин приступил к работе. Первая заметка была о норвежской экспедиции, измерявшей глубины в Северной Атлантике, за ней последовали краткие отчеты об экспедициях русских географов и обсуждения их результатов. Поначалу были немалые трудности с языком, и каждую заметку приходилось переписывать по три, а то и по четыре раза. Если выполнялась норма, платили небольшой гонорар, вполне достаточный, чтобы существовать при тогдашней английской дешевизне. Но если заметок в номере не было, то не было и гонорара. Кропоткин тогда «довольствовался чаем и хлебом».
        Однажды Скотт-Келти предложил Левашову для рецензии две книги «некоего русского географа» П. А. Кропоткина, первая — «Общий очерк орографии Восточной Сибири», изданная в прошлом году, вторая — «Исследования о ледниковом периоде», только что вышедшая в Петербурге. Петру Алексеевичу пришлось признаться, что он и есть автор этих книг. Скотт-Келти читал в газетах о побеге князя Кропоткина и был очень рад, что новый автор журнала оказался столь известным человеком — и не только как узник русского царизма, но и как ученый. «Вам необязательно хвалить или ругать эти книги, расскажите просто, о чем они», — посоветовал англичанин. С тех пор они стали друзьями. Впоследствии Скотт-Келти был избран секретарем Королевского географического общества и его именем был даже назван один из островов Земли Франца-Иосифа, открытой австро-венгерской экспедицией Ю. Пайера и К. Вайпрехта, но задолго до этого «предвиденной» Шиллингом и Кропоткиным.
        Заметки Кропоткина продолжали публиковаться регулярно и в журнале, и в газете. Сначала они подписывались буквами «A. L.», потом шли без подписи, а затем все чаще стали появляться инициалы «Р. К.» — под статьями «Русский исследователь в Азии прошлым летом» (о H. М. Пржевальском), «Первый съезд русских натуралистов», «Плавание адмирала С. О. Макарова», под рецензией на книгу X. Вуда «Берега Аральского моря». Давний его знакомый Адольф Эрик Норденшельд совершил плавание в устье Енисея и готовился к переходу северо-восточным морским путем в Тихий океан — вдоль северных берегов Сибири. Кропоткин отправил Норденшельду письмо, в котором просил прислать материалы плавания к устью Енисея: «Поскольку я пишу для английских научных журналов, то был бы очень рад получить сообщения шведской прессы о Вашем последнем путешествии… чтобы тотчас рассказать о них английской публике — не говоря уже о моем давнем интересе к Вашим смелым путешествиям…»
        Позже, когда Норденшельд прошел на пароходе «Вега» Северный морской путь с вынужденной зимовкой у чукотского побережья, всего в 140 милях от Берингова пролива, Кропоткин поместил в «Nature» пространную рецензию на книгу об этом уникальном плавании, совершенном впервые в истории. «Вега» обогнула весь гигантский материк Евразии, пройдя по всем четырем океанам — Северному Ледовитому, Тихому, Индийскому и Атлантическому. Он отметил историческое значение плавания «Веги» и рассказал о научных результатах ледового похода и о самом организаторе экспедиции. Норденшельд фактически выполнил план, задуманный Кропоткиным, и, больше того, повторил традицию кропоткинских экспедиций: не только прошел неизведанным путем, но и сделал на этом пути немало открытий в самых разных областях.
        Той первой осенью в Лондоне состоялась встреча Кропоткина с человеком, о котором, пожалуй, чаще всего говорили в кружке «чайковцев» — с Петром Лавровичем Лавровым. На улицах Лондона продавалась издававшаяся им газета «Вперед!», и первое, что Кропоткин прочитал в ней, был некролог Михаила Бакунина, написанный Лавровым. Кропоткину некролог не понравился, но газету он все же стал читать регулярно. И вот однажды в рубрике «почтовый ящик» увидел мелким шрифтом напечатанное приглашение господину К. зайти в редакцию для получения письма из России. Вероятность того, что это относится к нему, была очень велика, и Кропоткин отправился по адресу, указанному в газете.
        Дверь открыла женщина, у которой он спросил, можно ли видеть господина Лаврова. Себя Кропоткин не назвал, но дама почему-то его сразу узнала, приняв, как потом выяснилось, за брата Александра, которого все в редакции хорошо знали и любили. Без бороды Петр оказался особенно похож на него. Недоразумение устранил вышедший навстречу с дружескими объятиями никогда не видевший его Лавров.
        Конечно, он стал предлагать сотрудничать в своей газете, где уже активно работал только что вырвавшийся из сибирской ссылки и проходивший по «каракозовскому» и «нечаевскому» делам Варлам Черкезов. Ему помог бежать из России все тот же доктор Веймар, что участвовал в организации побега из Николаевского военного госпиталя. Черкезов вел в газете Лаврова отдел внутреннего обозрения, называвшийся «За две недели», взялся было делать это с Кропоткиным, но тому хотелось быть ближе к бакунинцам, к практической революционной работе. Он написал письмо своему старому швейцарскому другу Джеймсу Гильому. Получив ответ с приглашением приехать, Кропоткин в начале 1877 года отправился в Швейцарию.

    С европейцами

        Меня вскоре захватила волна анархического движения… Я чувствовал, что могу быть более полезен здесь, чем в России, помогая определиться новому движению…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Поселившись в швейцарском городке Шо-де-Фон, Петр Алексеевич вступил в одну из артелей часовщиков, решив освоить эту профессию настолько, чтобы иметь возможность зарабатывать ею. Кое-каких успехов в этом деле он достиг и отремонтировал несколько часовых механизмов. В частности, он оказал такую услугу Георгию Плеханову, который впоследствии шутил, что у него, марксиста, часы отремонтированы анархистом Кропоткиным (с точки зрения Плеханова, врагом порядка и точности), а идут тем не менее безошибочно.
        Позиция Юрской федерации во взглядах на государство с самого начала отличалась от установок Генерального совета Интернационала, руководимого Карлом Марксом. Социал-демократы считали необходимым использовать государственную машину для строительства социалистического общества, допуская ее отмирание лишь в далеком будущем. По мнению анархистов Юры, революция должна сразу покончить с государством, остающимся, по их мнению, эксплуататором народа при любых условиях.
        В 1872 году на Гаагском конгрессе Интернационала, когда еще жив был Бакунин, вся Юрская федерация большинством голосов была исключена из Международного товарищества рабочих, после чего оно практически перестало существовать. Остался лишь Генеральный совет, переехавший в Нью-Йорк. Юрская федерация, так же как Испанская, Итальянская и Бельгийская, находившиеся под влиянием Бакунина, продолжала действовать уже без него: великий бунтарь умер в Берне 1 июля 1876 года, в возрасте 62 лет. В этот день Кропоткин находился еще в тюремном госпитале, и до его побега оставалось чуть меньше месяца.
        Федерация Юры издавала бюллетень, редактировавшийся Джеймсом Гильомом. Этот школьный учитель, соратник Бакунина, стал близким другом Кропоткина еще в первый его приезд в Швейцарию, в 1872 году. Теперь он познакомился еще и с французским географом и анархистом по убеждению Жан Жаком Элизе Реклю[63], участником разгромленной Парижской коммуны, с другими бывшими коммунарами — учителем Густавом Лефрансе и автором книги о Коммуне Бенуа Малоном; с друзьями Бакунина — итальянцами Карло Кафиеро и Эррико Малатеста.
        И еще с одним, родственным по духу человеком удалось встретиться в Швейцарии — с Львом Ильичом Мечниковым[64], только что приехавшим из Японии, где он прожил два года, читая лекции в университете. Это был младший брат известного микробиолога Ильи Ильича Мечникова. Как Реклю и Кропоткин, Лев Мечников был географом и убежденным анархистом. Все трое стремились объединить анархизм с наукой, но если первые двое видели путь к этому через развитие человеческих отношений, то Мечников считал, что первична географическая среда, которая и определяет социальную жизнь людей.
        Еще в 1873 году Кропоткин опубликовал в петербургском сборнике «Знание» рецензию на появившийся на русском языке двухтомник Элизе Реклю «Земля». Теперь он подружился с этим человеком. Как и Кропоткин, Реклю несколько лет провел в трудной экспедиции: он исследовал природу в джунглях Амазонки. Как и Кропоткин, он стал анархистом, познав, что в природе господствует закон всеобщих взаимосвязей, а в живом мире — взаимопомощь и солидарность. Пройдет 32 года, и в журнале Королевского географического общества в Лондоне появится некролог Э. Реклю, написанный Кропоткиным. Три десятилетия дружбы и сотрудничества двух единомышленников — знаменательный факт в истории науки.
        В Швейцарии по-прежнему находилось довольно много русских эмигрантов. Члены разгромленной в 1863 году подпольной организации «Земля и воля» — Николай Серно-Соловьевич и Николай Утин — активно сотрудничали в Интернационале, оказавшись в оппозиции к Бакунину. После того как Серно-Соловьевич покончил жизнь самоубийством, ведущая роль в деятельности русской эмигрантской колонии перешла к Утину, с которым Кропоткин встречался еще в 1872 году. Сын еврейского миллионера-откупщика, получивший университетское образование в Петербурге, он примкнул к социалистам и отдал много энергии русской секции Интернационала, которая находилась в Женеве. Утин переписывался с Марксом, даже встречался с ним. Секция была утверждена Генеральным советом, но просуществовала недолго. Постепенно Утин отошел от революционных дел, а затем, написав прошение на имя шефа жандармов Н. В. Мезенцова, получил разрешение вернуться в Россию, где до конца жизни работал инженером на одном из заводов Урала. Предчувствие, возникшее у Кропоткина при первом знакомстве с Утиным, его не обмануло: он не был настоящим революционером.
        Позже в русскую эмиграцию влились участники по существу новой революционной организации «Земля и воля», возродившейся в 1876 году. В нее вошли и избежавшие ареста «чайковцы». Через три года из-за серьезных разногласий организация раскололась на две: более умеренный «Черный передел» и «Народную волю», которая ставила своей целью немедленное свержение самодержавия, захват власти и передачу ее в руки народа. Друзья Кропоткина Дмитрий Клеменц, Лев Тихомиров, Николай Морозов, Софья Перовская, Сергей Кравчинский стали активными деятелями «Народной воли». Работая нелегально в России, они периодически приезжали по делам организации в Швейцарию. Но из всех русских «своим» юрцы считали только Кропоткина.
        18 марта 1877 года, в день шестилетней годовщины Парижской коммуны, он принял участие в демонстрации в Берне. Юрцы вышли на улицы с красными знаменами. Среди участников демонстрации вместе с Кропоткиным были Дмитрий Клеменц и Георгий Плеханов. Несмотря на то, что городские власти не запретили проведение демонстрации, столкновения с полицией избежать не удалось. Вот как описывал Петр Алексеевич события в письме Полю Робену: «Бернское дело удалось замечательно… Мы вышли из отеля Солей с красным знаменем в числе около 100 человек… Возникла свалка. В общем жандармов было ранено семь, а из наших пятеро… Жандармам все-таки удалось вырвать у Швица наше бернское знамя, и они понесли его в сторону. Но в это время несколько русских, среди которых оратор на манифестации у Казанского собора, находившийся в Женеве (Г. В. Плеханов. — В. М.), набросились на жандармов и не давали им уйти из толпы со знаменем, пока не подоспели Пэнди и Шпихигер. Знамя снова перешло в наши руки. Мы отбивались минут десять вокруг этого искалеченного знамени… К счастью, никто из нас не обнажил оружия. Оставшись впятером среди жандармов, мы были бы убиты, если бы вздумали стрелять в жандармов.
        Свалка продолжалась несколько минут, Пэнди и Шпихигер отбивались ногами, а я держал одной рукой знамя, а другой наносил удары одному парню, нападавшему на Шпихигера. Жандармы скоро получили подкрепление и вырвали у нас знамя. Наши остальные товарищи были оттеснены далеко от нас. Мы погнались за жандармом, убегавшим со знаменем, но он успел добежать с ним до полицейского поста. Манифестация была рассеяна, но я считаю, что дело все-таки имело успех. На митинге, собравшемся в этот день, присутствовало вместо обычных 100–200 человек — 2000. Вместо равнодушных людей мы имели внимательную публику, отчасти сочувствующую нам. Ничто так не завоевывает народ, как смелость».
        После этой демонстрации правительство запретило вынос на улицы красных знамен. Юрская федерация не подчинилась и провела шествие, подобное бернскому, в городке Сент-Имье в день открытия очередного конгресса анархистов. Ожидая нападения полиции, демонстранты вооружились, но на сей раз власти не решились вмешиваться и столкновения не случилось.
        Больше Кропоткин никогда не участвовал в подобных акциях, выступая все-таки за то, чтобы ход революции был как можно более мирным. В своей борьбе он употреблял лишь одно оружие — слово, устное или печатное. К этому времени он понял, что ему придется, возможно, долгие годы жить и работать за границей, вести жизнь политического эмигранта. Из писем, которые он получал от друзей из России, ему было ясно, что возвращение на родину сейчас невозможно: только что прошел процесс по делу о революционной пропаганде, ставший известным как «процесс 193-х». Это один из наиболее грандиозных политических процессов за всю историю России. По нему было привлечено около двух тысяч человек. Число обвиняемых сначала сократилось до девятисот, потом до ста девяносто трех. Следствие продолжалось два с половиной года. За это время несколько человек скончалось в тюрьмах. Среди них мог оказаться и Кропоткин, если бы не удался его побег.
        Главным документом обвинения на процессе были как раз «Записка» Кропоткина, начинавшаяся словами: «Должны ли мы заниматься рассмотрением идеала будущего строя?» — и исписанная его рукой тетрадка, озаглавленная «Пугачевщина». Эта рукопись была напечатана «чайковцами» в женевской типографии как книжка для народа. Протоколы заседаний Особого присутствия Правительствующего сената под председательством сенатора Петерса, продолжавшихся более трех месяцев (с 18 октября 1877 года по 23 января 1878-го), публиковались в русских газетах, хотя и с большими сокращениями. Девяносто человек суд оправдал, хотя восемьдесят из них все-таки были отправлены в административную ссылку. Суд даже ходатайствовал о монаршем смягчении приговора, но Александр II утвердил его без изменений.
        Борьба самодержавия с революционерами обострялась, а Кропоткин, оставшись в Европе, оказался в стороне от этой борьбы: «Меня скоро захватила волна анархического движения, которая как раз к тому времени шла на прибыль в Западной Европе. Я чувствовал, что могу быть более полезен здесь, чем в России, помогая определиться новому движению… Работая для Западной Европы, я и для России сделал, может быть, больше, чем если бы я оставался в России». Но, примкнув к западноевропейскому революционному движению, Кропоткин занял в нем свое особое место, оставаясь в этом движении русским представителем. И не только потому, что его живо интересовало все происходившее в России, на все он немедленно реагировал и выступал в качестве квалифицированного комментатора событий для европейцев.
        Николай Бердяев писал в журнале «Русская мысль» в 1917 году: «Русские революционеры, русские социалисты и анархисты, как бы фанатически они ни исповедовали западные учения, всегда были по природе своей восточниками, а не западниками». Для русских народников экономика всегда была на втором месте, а на первом — вопросы нравственные, этические. Думая о социалистическом обществе, они никак не могли отрешиться от представления о русской крестьянской общине как о «ячейке» социализма. Западноевропейское рабочее движение возглавили социал-демократы, видевшие организацию послереволюционного общества обязательно на государственных основах, что вносило в рабочее движение элементы авторитарности, иерархии и централизма. Примат экономических условий жизни людей отодвигал этику на второй план.
        Анархические взгляды Кропоткина развивались уже на протяжении десяти лет, если принять во внимание его признание, что еще в Сибири он был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом. Он только укрепил свои позиции, когда примкнул к народничеству, в котором антигосударственная и этическая анархическая тенденция была очень сильной. Однако ни у кого из народников она не получила такого развития, как у Кропоткина.

    Еще раз о науке

        В Англии меня знают больше как ученого, чем как политического писателя…
        П. А. Кропоткин, 1909
        Более сорока лет, с 1876-го по 1917-й, Кропоткин провел в эмиграции, и почти тридцать лет из этого срока прошли в Англии. Еще до того, как прочно обосноваться на берегах Альбиона, он тесно сотрудничал с британскими газетами и журналами, где были опубликованы почти все его научные и научно-популярные работы, написанные после бегства из России. Занимаясь политической публицистикой, развитием и распространением своих анархических взглядов, созданием крупных трудов по истории, философии, литературоведению, он не оставил науки о Земле, в которых успешно работал в России. Он опубликовал огромное количество статей, памфлетов, заметок, касающихся проблем жизни общества и текущих событий в России и в мире, выступал на митингах и политических собраниях. В основном эта деятельность и создала ему всемирную известность. Но в мае 1909 года в одном из писем Кропоткин дал такую самооценку своей деятельности в годы британской эмиграции: «В Англии меня знают больше как ученого, чем политического писателя. Я 20 лет обозревал в английском [журнале] Nature все естественнонаучные работы в России, частично в Швеции и Богемии, в продолжение 10 лет вел в Nineteenth Century [раздел] Recent Science после Huxsly — критические обзоры научных [проблем] или даже отделов науки»[65].
        Регулярные обзоры новых достижений в мировой науке в журнале Британской ассоциации содействия развитию науки «Nineteenth Century» на протяжении многих лет публиковал выдающийся естествоиспытатель, соратник Дарвина и популяризатор его идей, президент Королевского общества Великобритании (с 1883 года) Томас Генри Хаксли[66]. Когда у него произошел сердечный приступ, он отказался от должности заведующего отделом современной науки и рекомендовал на свое место князя Петра Кропоткина, которого, несмотря на его возражения, в Англии упорно величали этим титулом. Продолжить работу Хаксли было для Кропоткина немалой честью, хотя вскоре он вступил со своим предшественником в острую полемику по поводу понимания термина Дарвина «борьба за существование». Тем не менее он охотно взялся за эту работу и с большим успехом продолжал ее на протяжении тринадцати лет, пока сам не пережил инфаркт, вернувшись из поездки в США.
        Кропоткин был хорошо известен в научных кругах Британии. Более пятидесяти обзоров новейших достижений в различных науках опубликованы им в журнале «Nineteenth Century». Научные обзоры Кропоткина представляли собой не просто информацию, а анализ проведенных исследований, завершающийся представлениями автора о возможном дальнейшем развитии того или иного научного направления. Оксфордский университет собирался издать эти обзоры Кропоткина отдельной книгой, а Кембриджский предлагал ему кафедру профессора с условием, что он оставит политическую деятельность, что, естественно, заставило его отказаться от предложения. Кропоткин активно сотрудничал с Королевским географическим обществом и Британской ассоциацией содействия развитию науки, членом которой был избран в 1893 году. Он участвовал в двух конференциях Британской ассоциации, выступая с докладами на географические темы. Достаточно регулярно он посещал заседания Королевского общества Великобритании и Королевского географического общества. Современники запомнили случай, когда Кропоткин нарушил традицию, отказавшись встать при упоминании имени только что вступившего на престол короля Эдуарда VII. Но что удивительно: из уважения к анархистским взглядам русского князя ему было разрешено впредь не вставать.
        В ряде исторических и философских работ Кропоткина можно найти достаточно много страниц, относящихся к наукам о Земле. В первую очередь это касается его мемуаров «Записки революционера» и большой работы «Современная наука и анархия», всесторонне исследующей феномен анархизма, но в значительной степени посвященной истории науки за два столетия (XVIII–XIX века). Непосредственно экспедиционных исследований, подобных его сибирским и скандинавским экспедициям 1862–1871 годов, он в эмиграции не проводил, хотя вполне можно назвать экономико-географической экспедицией его многолетние путешествия по Британским островам, в которых он исследовал экономику (прежде всего сельскохозяйственную) разных районов страны. Результатом стала книга «Поля, фабрики, мастерские», на долю которой выпал огромный успех. В 1898–1904 годах она переиздавалась в Англии ежегодно по доступной цене. В книге даны практические советы, относящиеся к повышению эффективности сельскохозяйственного производства.
        В английских периодических изданиях («Nature», «Geographical Journal», «Proceedings of the Geographical Society», «Nineteenth Century» и др.) было опубликовано около трехсот статей и заметок Кропоткина, некоторые из которых им не подписывались, а другие имеют подписи «Prince Kropotkin» или «Р. К.». В период эмиграции им были изданы книги «Орография Сибири» и «Высыхание Евразии», в которых развивались направления его научной деятельности, намеченные в годы работы в ИРГО.
        Публикации П. А. Кропоткина в англоязычной периодике можно разделить на четыре группы. Первая — статьи, представляющие собой отклик ученого на крупнейшие географические исследования, такие, например, как плавание А. Э. Норденшельда на шхуне «Вега» вдоль северного побережья Сибири в 1878–1879 годах, исследования H. М. Пржевальского, совершившего в 1875–1880 годах четыре первооткрывательские экспедиции в Центральной Азии, и путешествия П. К. Козлова[67], продолжившего дело Пржевальского. Несколько заметок он посвятил Эдуарду Толлю, исследователю геологии Северной Сибири, развивавшему свою теорию происхождения вечной мерзлоты и ископаемых льдов и погибшему в поисках Земли Санникова. В Королевском географическом обществе Кропоткин выступил на обсуждении доклада шведского путешественника и разведчика Свена Гедина, изучавшего Тибет и северо-западную часть Центральной Азии в 1893–1901 годах.
        Первым среди русских ученых П. А. Кропоткин проанализировал в своих статьях начальный этап исследований антарктического материка, задачу которых он видел в познании «Физики земного шара». Им внимательно рассмотрены появившиеся в конце XIX века теории происхождения гор американского геолога Джеймса Уайта Даны[68] и движения воздушных масс в системе глобальной циркуляции атмосферы, впервые описанные немецким климатологом Генрихом Вильгельмом Дове. Он подверг анализу и теорию температурной структуры и циркуляции атмосферы, разработанную Робертом Фиц-Роем, трагически погибшим капитаном легендарного корабля «Бигль», на котором совершил кругосветное путешествие Дарвин.
        Третью группу англоязычных работ Кропоткина образуют его многочисленные статьи для «Британской энциклопедии» (Britannica) и издававшейся в Эдинбурге энциклопедии Чемберса. В этих изданиях ему фактически принадлежала вся «россика». В 1882–1902 годах в «Британнике» им напечатано более восьмидесяти статей, посвященных различным географическим объектам Российской империи. Участие в одиннадцатом издании «Британники» было особенно почетно — эта первая энциклопедия XX века вышла сразу в двадцати восьми томах, отпечатанных всего за два месяца. В предисловии к изданию специально отмечалось: «Редакция заботится о том, чтобы сведения получались из непосредственного источника, так, например, слово „анархизм“ предоставлено князю Кропоткину». Кроме этой статьи князю, не только анархисту, но и географу, заказали десятка два статей по географии России. Его статьи появлялись и в прежних изданиях Британской энциклопедии, начиная с девятого; многие статьи Кропоткина помещены в энциклопедию шотландского издателя Чемберса, которая вообще была первой энциклопедией на английском языке (ее первый том вышел в 1763 году, на 25 лет раньше первого тома «Британники»). В этой энциклопедии помещены большие статьи Кропоткина, посвященные отдельным регионам, рекам и озерам России. В энциклопедии Чемберса Кропоткин частично осуществил свое давнее намерение составить географо-экономическое описание всей России с районированием. Оно заняло в соответствующем томе около двадцати страниц мелким шрифтом.
        Всего же перу Кропоткина принадлежало более двухсот энциклопедических статей. Самые большие из них — «Россия» и «Сибирь», другие посвящены крупнейшим городам, природным и административным регионам, горным системам, рекам, озерам, островам. В эту же группу публикаций энциклопедического характера можно включить написанные Кропоткиным некрологи русским естествоиспытателям: полярного геолога Эдуарда Толля, геодезиста и картографа Алексея Тилло, этнографа Густава Радце, а также его близкого друга, географа, коммунара и анархиста Элизе Реклю. Наконец, в научной прессе публиковались статьи, в которых Кропоткин развивал свои идеи, высказанные им еще в пору работы в России. Среди этих статей — «Степи», «Орография Азии», «Оледенение Азии», «Озы Финляндии», «Пластичность льда», «Послеледниковые изменения климата».
        Географы и геологи России никогда не забывали о Петре Кропоткине как об ученом, следили за его деятельностью за рубежом, не боялись, несмотря на официальный запрет, ссылаться на его научные работы. Так, А. И. Воейков несколько раз приводил данные метеорологических наблюдений Кропоткина в своем труде «Климаты земного шара, в особенности России». П. П. Семенов-Тян-Шанский высоко оценил его исследования в книге, изданной к пятидесятилетию Русского географического общества. На работы Кропоткина по ледниковому периоду ссылались многие русские географы и геологи[69].
        В 1895 году Петр Алексеевич встретился с некоторыми сотрудниками ИРГО на VI Международном географическом конгрессе, который состоялся в Лондоне. Он выступил там в дискуссии по докладу швейцарского гидролога, исследователя горных озер и ледников Альп Альфонса Фореля. Тогда же, видимо, договорился о получении им из Петербурга русских книг по географии. Коллеги-географы прислали цинковый ящик с рукописью второго тома «Исследований о ледниковом периоде», выпрошенной у жандармов, — эта посылка была ему особенно дорога.
        В том же году Кропоткин отправил письмо Семенову-Тян-Шанскому, сопроводив им свои статьи, посвященные России, которые писал для Британской энциклопедии. Кропоткин коротко рассказал о себе — о том, что произошло с ним за 20 лет со времени последнего доклада в РГО. Он писал: «Посылаю вам, многоуважаемый Петр Петрович, сердечный привет. Наша общая работа в России оставила во мне самые теплые воспоминания. Искренне вам преданный П. Кропоткин». То, что Семенов-Тян-Шанский, член Государственного совета, был известен своими консервативными, монархическими взглядами, не влияло на отношение к нему анархиста Кропоткина, который всегда был терпим к чужим взглядам и убеждениям. С большим уважением, например, отнесся он к религиозным исканиям Льва Толстого.
        Кропоткин участвовал в двух конгрессах Британской ассоциации содействия развитию науки, членом которой являлся. На первом из них — в Ноттингеме в 1893 году — он сделал доклад об оледенении Азии. На втором — четыре года спустя, в канадском Торонто, — выступил с двумя докладами: об озерном периоде и об озах Финляндии. После конгресса вместе с известным геоморфологом из Вены Альбрехтом Пенком Кропоткин отправился на поезде по Канадско-Тихоокеанской железной дороге. Конечно, Петр Алексеевич обращал внимание на следы древнего оледенения, принимавшего в Северной Америке столь же грандиозные размеры, что и в Европе. Полезен был для него и обмен мнениями с Пенком, представителем европейской геоморфологической школы.
        В рукописном наброске «Канада и канадцы» он прежде всего обращает внимание на сразу же бросившееся ему в глаза разительное сходство природы Канады и Сибири: «В самом деле, Канада немногим меньше Сибири и по общему характеру во многом сходна с Сибирью, особенно в своей западной части». Проехав через всю Канаду с востока на запад, Кропоткин обнаружил смену природных зон, схожую с той, которую он хорошо изучил, четырехкратно пересекая Сибирь во время своих разъездов: «Сперва идут скалистые рудоносные горы страны озер, которые можно приравнять к Уральским горам. Затем начинаются низменные черноземные степи Манитобы, быстро заселяемые, как и степи южной части Тобольской губернии и Бараба, массами переселенцев… Затем идет горная область, где высокие цепи заснеженных гор перемежаются с приподнятыми степями, напоминающими Забайкалье, и, наконец, начинается склон к Тихому океану, несравненно более узкий, чем в Сибири, где он занимает всю Амурскую и Приморскую области, но также отличающийся необыкновенным обилием летних дождей, своеобразной тихоокеанской растительностью и особым оттенком нарождающейся цивилизации».
        В пределах Канады он выделил пять физико-географических областей и сделал вывод о характере экономического развития и демографических процессах в каждой из них: «Как в Сибири, население протянулось узкою лентою с востока на запад поперек всего материка в южной его части, и области, которые следуют одна за другою в этой узкой ленте, так же отличны друг от друга, как и различные области Сибири». Кропоткин охарактеризовал главные канадские города — Монреаль и Квебек, очень напомнивший ему Тобольск. Кратко изложил историю индейских племен — коренного населения этого обширного края.
        Статья Кропоткина «Природа и ресурсы Канады» была опубликована в журнале «Nineteenth Century». Ее прочитал Лев Толстой и обратил внимание именно на то, что автор находит в природе Канады черты, сближающие ее с русской природой. Он попросил через В. Г. Черткова помочь выбрать район в Канаде, наиболее благоприятный для переселения из России гонимых царскими властями духоборов за их отказ служить в армии с оружием в руках.
        Первая встреча Кропоткина с прибывшим в Лондон Чертковым состоялась еще до отъезда П. А. Кропоткина в Канаду на съезд Британской научной ассоциации в Торонто. Там Кропоткин связался со знакомым профессором-экономистом Дж. Мэйвором[70] из университета Торонто, тот обратился в правительство страны. Разрешение было получено. Именно благодаря содействию Кропоткина совершилось в конце XIX века переселение в Канаду около семи тысяч наших соотечественников, потомки которых живут там и поныне. В своем доме в Бромли он принимал руководителя выехавших в Канаду духоборов Петра Веригина, и несмотря на то, что один был убежденным атеистом, а другой глубоко верующим человеком, духовно они оказались близки.
        В феврале 1901 года Петр Кропоткин посетил Северо-Американские Соединенные Штаты по приглашению института Лоуэлла в Бостоне. Ему предложили прочитать курс лекций по истории русской литературы. Причиной такого предложения послужила его статья о Л. Н. Толстом для журнала «Harper’s Magazine». Он начал писать эти лекции на пароходе, пересекавшем Атлантический океан. В очень короткий срок, работая с большим напряжением и увлечением, Кропоткин составил цикл из восьми лекций, охвативших, по существу, всю историю русской литературы.
        До него еще никто из деятелей русской культуры не выступал в Америке с такими лекциями. Кропоткин был первым. Он вовлек американских слушателей в первопроходческое путешествие по русской литературе. В предисловии к первому английскому изданию книги с этими лекциями он писал в январе 1905 года: «Принимая приглашение прочесть вышеупомянутый курс, я вполне сознавал лежащие передо мной трудности. Трудно читать лекции или писать о литературе какой-нибудь страны, когда эта литература почти неизвестна слушающей или читающей публике… Есть всего три или четыре русских писателя, сочинения которых имеются в хороших и более или менее полных переводах…
        Но несмотря на указанное серьезное затруднение, дело заслуживало того, чтобы попытаться его выполнить…» Безусловно, были полезны для Кропоткина, давно заинтересовавшегося феноменом оледенения, походы его с И. С. Поляковым, участником Олёкминско-Витимской экспедиции, в Альпах, когда был посещен крупнейший в этой горной стране Большой Алечский ледник.
        Кропоткин считал, что география должна быть наукой о законах, управляющих процессами изменения лика Земли, в том числе и тех, что вызваны деятельностью человека. Он не признавал «бесчеловечной» географии. Важнейшая задача географии заключается, по его мнению, в том, что она учит людей братству и солидарности, независимо от принадлежности к той или иной национальности, что особенно необходимо в эпоху войн, национального самомнения и шовинизма. География опровергает предрассудки и создает представления, более отвечающие человечности.
        Несколько особняком в его творчестве стоят статьи «Преподавание физиографии» и «Какой должна быть география?». Их можно отнести к разряду педагогических статей, но в них, безусловно, есть и теоретическое содержание. Кропоткин отстаивал право географии на самостоятельное место в системе наук, утверждая, что предмет ее исследований — раскрытие законов Земли в целом. Ее задача — «составление единой живой картины из многих отдельных элементов, выявление ее как гармоничного целого».
        В книге «Современная наука и анархизм», впервые изданной в Лондоне (на русском языке) в 1901 году, Кропоткин показал, что в развитии естественных наук очень важна свобода мышления, не скованная догмами и приверженностью установившимся, привычным взглядам. Главное — «развить смелость в молодых умах». Но для того чтобы сказать то, что пока еще находится за пределами современной науки, еще не познано ею, нужно быть уверенным, что оно существенно отличается от того, что мы знали до сих пор. Одно это ощущение уже является громадным знанием об этом неизвестном. Он писал: «Если мы знаем что-либо о Вселенной, о ее прошлом существовании и о законах ее развития, если мы в состоянии определить отношения, которые существуют, скажем, между расстояниями, отделяющими нас от Млечного Пути и движениями солнц, а также молекул, вибрирующих в этом пространстве; если, одним словом, наука о Вселенной возможна, это значит, что между этой Вселенной и нашим мозгом, нашей нервной системой и нашим организмом вообще существует сходство структуры.
        Если бы наш мозг состоял из веществ, существенно отличающихся от тех, которые образуют мир солнц, звезд, растений и животных; если бы законы молекулярных вибраций и химических преобразований в нашем мозгу и нашем спинном хребте отличались бы от тех законов, которые существуют вне нашей планеты; если бы, наконец, свет, проходя через пространство между звездами и нашим глазом, подчинялся бы во время этого пробега законам, отличным от тех, которые существуют в нашем глазу, в наших зрительных нервах, через которые он проходит, чтобы достичь нашего мозга, и в нашем мозгу, то никогда мы не могли бы знать ничего верного о Вселенной и законах, о постоянных существующих в ней отношениях. Тогда как теперь мы знаем достаточно, чтобы предсказать массу вещей и знать, что сами законы, которые дают нам возможность предсказывать, есть не что иное, как отношения, усвоенные нашим мозгом.
        Вот почему не только является противоречием называть непознаваемым то, что неизвестно, но все заставляет нас, наоборот, верить, что в природе нет ничего, что не находит себе эквивалента в нашем мозгу — частичке той же самой природы, состоящей из тех же физических и химических элементов, — ничего, следовательно, что должно навсегда оставаться неизвестным, — то есть не может найти своего представления в нашем мозгу…»[71]
        Подобные размышления он считал вполне допустимыми и при решении социальных вопросов. Он был современником философа-позитивиста Герберта Спенсера, который вместе со своим учителем Огюстом Контом оказал значительное влияние на философские взгляды Кропоткина. Он познакомился со взглядами Спенсера еще в юности, когда вместе с братом переводил на русский его книгу «Основы биологии». Его привлекли попытка английского философа выстроить единую, синтетическую науку и его понимание общества как своеобразного организма. Интересной показалась и идея единого подхода к изучению естественных и общественных наук, исходя из представления о единстве природы, общества и человека. При этом он не во всем соглашался со Спенсером, критикуя его, в частности, за прямой перенос борьбы за существование из природы в общество.
        Биосоциология — важнейшее научное направление британского периода жизни Кропоткина. Много лет отдал он разработке биосоциологической теории взаимной помощи, которую он считал более важной для эволюции, чем борьба за существование. Статьи на эту тему в «Nineteenth Century» и книга «Взаимная помощь как фактор эволюции», вышедшая в Лондоне в 1902 году, имели огромный успех в Англии и в других странах, на языки которых была переведена книга. Столь же популярны были статьи «Нравственность природы» и «Этический урок природы», первоначально прочитанные Кропоткиным как лекции.

    Нужен ли управляющий центр?

        Анархизм — нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества… Он представляет собою, кроме того, философию как природы, так и общества…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Элементы анархизма, одного из древнейших общественно-политических течений, присутствуют еще в учении греческого философа V века до н. э. Зенона Элейского, утверждавшего, что человек должен жить согласно природе, и погибшего в борьбе с тиранией. Они усматриваются и у предтечи христианского мировоззрения Платона, и у философов-киников Древней Греции. Наиболее известен из них Диоген, отказавшийся признать авторитет великого Александра Македонского. Наивысшим благом для человека киники провозглашали духовную свободу и неподчинение власти. Несомненно, анархистами были первые христиане, преследовавшиеся римскими властями. Мотивы анархизма присутствуют в философии Жан Жака Руссо, противопоставлявшего общество природе, разоблачавшего безнравственность государственной власти. Первым попытался изложить анархизм как учение в конце XVIII века английский писатель Уильям Годвин. Затем крупнейшим теоретиком безвластия стал Пьер Жозеф Прудон[72], первый, кто сам сказал о себе: «Я — анархист». Безусловно отрицавший государство, он отстаивал право на мелкую частную собственность и полагал возможным осуществить социальную революцию мирным путем, Маркс охарактеризовал его как идеолога мелкой буржуазии.
        Михаил Бакунин — следующая великая фигура. Политический деятель, философ, социолог, публицист, организатор… В 1860-х годах одна за другой выходили его книги, в которых антигосударственная доктрина противопоставлена всем другим социалистическим учениям, в том числе и марксизму. Разрушение государства он считал главной целью, а в революционном движении не признавал централизма. На этой почве произошел его бескомпромиссный разрыв с Марксом и Генеральным советом Интернационала. Не ограничившись объединением своих сторонников в «Альянсе», он участвовал в организации авантюрных, по сути, бунтов в Лионе и Болонье, окончившихся поражением, а потом, привлеченный бешеной энергией Нечаева, на первых порах поддержал его с идеей вымышленной заговорщической организации «Народная расправа». Довольно скоро Бакунин разочаровался в Нечаеве и между ними произошел разрыв. К концу жизни Бакунин пришел к мысли о чрезвычайной важности нравственных критериев в деятельности революционера и задумал написать свою «Этику». Но жизнь оборвалась на шестьдесят втором году, и он не успел выполнить намеченное. Тем не менее важно, что «апостол анархии» особо выделил значение этической стороны анархизма. И именно с этого момента Бакунина продолжил Кропоткин, основываясь на своих естественно-научных знаниях.
        Близкие взгляды на роль естествознания в развитии социальных наук высказывал в своих статьях Афанасий Щапов, несомненно, оказавший влияние на Кропоткина. Считая естествознание стержнем «всех наук социальных», Щапов был убежденным антигосударственником, как и публицисты-народники Василий Берви-Флеровский, Дмитрий Писарев, Николай Шелгунов, в работах которых тоже можно обнаружить мысль о сближении естественных наук с социальными. Их идеи, наряду с бакунинскими, входили в тот идейный багаж, с которым Петр Кропоткин приехал в Швейцарию, чтобы включиться в деятельность анархистского крыла Интернационала. И еще надо сказать о том, что хорошо знакомый с русской историей Кропоткин видел истоки русской анархической традиции в демократии средневековых городов Новгорода и Пскова, в идее Земского собора и, главное, — в крестьянской общине, исчезнувшей в Западной Европе, но еще сохранившейся в России.
        Сподвижники и близкие друзья Бакунина приняли Петра Кропоткина в свой круг. Так же как в свое время Бакунина, стали его звать просто по имени — Пьер. Ему это нравилось больше, чем чопорное английское «Prince Kropotkine». Швейцарские бакунинцы быстро поняли, что их русский друг пришел к анархизму своим путем, дополнив бакунизм чем-то глубоко своеобразным. Тогда он пришел к выводу, что «анархизм — нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества». И эта мысль — «кропоткинский мотив» в анархизме, берущий свой исток от знания и понимания природы…
        Вот каким рисует Петра Алексеевича встречавшийся с ним в Швейцарии в конце 1870-х годов известный народоволец Лев Дейч: «…Он был чрезвычайно подвижен, говорил быстро и плавно и с первого раза производил благоприятное впечатление своей простотой, очевидной искренностью и добротой… Кропоткин был всегда завален работой: писал для разных ученых органов, переводил для наших ежемесячных журналов с иностранных языков, которых знал множество. По всесторонности развития он, несомненно, стоял значительно выше всех тогдашних последователей Бакунина, не исключая и Реклю… Решительно все, как русские, так и иностранцы, относились к нему с большим уважением и симпатией и… высоко ценили его серьезное отношение к общественным вопросам, а также необыкновенную его трудоспособность, знание».
        В революционной среде Кропоткина знали многие, и не только в Швейцарии. Он съездил на полтора месяца в Испанию, где анархическое движение становилось наиболее массовым. В Мадриде и Барселоне встретился с десятками людей, установил много контактов от имени юрцев. Испанцы надолго запомнили приезд Кропоткина. В гражданской войне 30-х годов XX столетия испанские анархо-коммунисты с его портретами защищали республику от франкистов.
        Осенью 1877 года состоялся конгресс Интернационала в бельгийском городе Вервье. Сразу вслед за ним — Международный социалистический конгресс. Он проходил в Генте, другом городе Бельгии, где Кропоткин побывал еще в 1872 году, возвращаясь из Швейцарии в Россию. Теперь он принял участие в обоих собраниях под именем Александра Левашова. В Генте разгорелась борьба федералистов Юры против стремления социал-демократического крыла, которое возглавлял на конгрессе Вильгельм Либкнехт, объединить рабочие организации вокруг одного центра. Хотя юрцев было всего девять человек, им удалось помешать принятию проекта централизованного управления рабочим движением в значительной степени благодаря Кропоткину, избранному секретарем конгресса. Здесь впервые на международном уровне проявились блестящие способности Кропоткина как оратора, сумевшего логикой и страстностью своих выступлений убедить многих в целесообразности сохранения самостоятельности Юрской федерации.
        Еще не завершился конгресс, а Петру Алексеевичу пришлось срочно покинуть Гент по настоятельному требованию товарищей-социалистов. Дело в том, что бельгийская полиция каким-то образом узнала, что под именем Левашова скрывается беглый государственный преступник князь Кропоткин. Правда, арестовать его хотели всего лишь за нарушение правил регистрации в гостинице, но стоит попасть в руки полиции, как наверняка всплывет и прежнее дело: Россия потребует выдачи. В этот день друзья даже не пустили его с митинга в гостиницу. Окружив тесной толпой, рабочие привели Кропоткина на квартиру одного социал-демократа, у которого предстояло переночевать — он принял русского анархиста по-братски. А утром поезд уже вез его в Англию, которая, таким образом, вторично спасала его.
        Пребывание в Лондоне нужно было использовать с пользой. Кропоткин целые дни проводит в библиотеке Британского музея, изучая имевшиеся там материалы по Великой французской революции, которой он необычайно заинтересовался, желая понять, как начинается революция, проверить свою догадку, что именно достижения естественных наук подтолкнули к бурному развитию революционного процесса и что анархическая тенденция играла во французской революции, как и во всякой другой, важную роль. Эта работа продлится еще не один год. А сейчас он не может долго сидеть на месте, над книгами и рукописями, душа рвется к живому делу.
        Петр Алексеевич едет в Париж, где после разгрома Коммуны началось постепенное пробуждение социальной активности рабочих. Ему казалось, что он возвращается в славные времена кружка «чайковцев». Вместе с бакунинцами Жюлем Гедом и Андреа Коста, которые впоследствии перейдут в стан марксистов, он пытается организовать первые социалистические группы. Сначала это были беседы где-нибудь в кафе, где собиралось по пять-шесть рабочих. Затем те шли к своим товарищам, и через несколько дней на митинг приходило несколько десятков, а то и около сотни человек. Не так уж много, но ведь это самое начало… В марте 1878 года на первые «поминки Коммуны» собралось не более двухсот человек. А через два года, когда в Париж вернулись освобожденные по амнистии коммунары, чуть ли не всё население города вышло на улицы их восторженно приветствовать.
        Из всех встреч той весной Кропоткину особенно запомнился визит к Ивану Сергеевичу Тургеневу, уже давно жившему во Франции. Тургенев сказал П. Л. Лаврову, что хотел бы отпраздновать по русскому обычаю удачный побег князя-революционера из царской тюрьмы. Это был прием специально ради Кропоткина. Переступить порог квартиры любимого с юности писателя было для него величайшим счастьем. Тургеневские романы «Отцы и дети», «Рудин», «Дворянское гнездо» сильнейшим образом повлияли на формирование политических взглядов и нравственного облика Кропоткина. Он восторгался стилем, художественной стройностью тургеневских произведений, сравнивал их с музыкой Бетховена. Больше всего в творчестве Тургенева Кропоткин ценил необычайную привлекательность женских образов. Вот его признание: «Повесть Тургенева „Накануне“ определила с ранних лет мое отношение к женщине, и если мне выпало редкое счастье найти жену по сердцу и прожить с ней вместе счастливо… этим я обязан Тургеневу».
        У Тургенева обсуждались новости из России. «Процесс 193-х» — важнейшая из них. Всеобщее восхищение вызвала речь на суде Ипполита Мышкина[73], многократно прерывавшаяся председательствующим. Она, кстати, вобрала в себя многое из написанной Кропоткиным программы кружка «чайковцев». Тургенев расспрашивал о Мышкине: «Я хотел бы знать все касающееся его. Вот человек — ни малейшего следа гамлетовщины…» Писатель своим художественным чутьем предчувствовал появление в русской жизни совершенно нового типа интеллигента-революционера и, по-видимому, присматривался к своим собеседникам — Лаврову и Кропоткину. Однажды он предложил им пойти вместе в мастерскую скульптора Марка Антокольского и особенно рекомендовал посмотреть только что завершенную работу «Христос перед народом». Скульптура Кропоткина потрясла: необыкновенная грусть в лице в сочетании с огромной внутренней силой во всей фигуре Христа. Он казался похожим на связанного веревками здорового, крепкого крестьянина.
        Антокольский не сразу понял, зачем Тургенев попросил принести лестницу. А тот считал, что революционеру нужно взглянуть на творение гениального скульптора именно сверху. И действительно, с высоты Кропоткин увидел «всю умственную мощь этого Христа, его превосходство над толпой, требовавшей его казни», увидел революционера и очень многое понял для себя, последовав совету Тургенева.
        В дальнейшем Кропоткин и Тургенев встречались еще не раз. Однажды во время визита к Тургеневу племянница Кропоткина Е. Н. Половцева сказала, что слышала о сходстве Кропоткина с Базаровым. В своих мемуарах она вспоминала: «— Нет, нет, это совершенно неверно, — ответил Тургенев, — я представляю [его] себе совсем иначе и характеризовал бы его так: „Если бы ему по жребию пришлось совершить террористический акт и он, идя на это, услышал бы по дороге пение соловья, то я уверен, что он непременно бы остановился и…“
        — И?.. — я взволнованно ожидала окончания фразы.
        „И не знаю… совершил ли бы он террористический акт. Нет, нет у него общего с Базаровым… Его воспитание, внешняя элегантность, ну а главное, нежная, чуткая художественная душа…“»
        Той же весной, когда Кропоткин уехал из Парижа снова в Швейцарию, он встретился со своей будущей женой. Это была студентка-биолог Женевского университета Софья Ананьева-Рабинович, приехавшая учиться из далекого сибирского города Томска, где прошли ее детство и юность. Хотя родилась она в 1856 году в Киеве, но отец ее был сослан в Сибирь. В 17 лет Софья ушла из дома и отправилась в Швейцарию учиться — так поступали в то время десятки девушек России, не имевших возможности получить университетское образование на родине. Однажды ей предложили помочь в переводе с испанского одному эмигранту из России. Им оказался Кропоткин. И он сообщил своему другу Полю Робену: «Я встретился в Женеве с одной русской женщиной, молодой, тихой, доброй, с одним из тех удивительных характеров, которые после суровой молодости становятся еще лучше…»
        8 октября 1878 года они поженились. С этого времени и до конца его жизни рядом с Петром Алексеевичем всегда будет находиться Софья Григорьевна, его жена. Их брак был заключен в соответствии с принципами нигилистов: без всяких церковных обрядов, на основе полного равноправия. Он мог быть расторгнут или продлен по желанию любой из сторон через каждые три года. Так они договорились. Ему было 36 лет, ей 22. И трехлетний срок был ими повторен 14 раз — прожили они вместе 43 года, хотя с первых же лет этот союз подвергался тяжелым испытаниям. Рядом с ними всегда были друзья — дружили семьями. На протяжении десятилетий сохранялись исключительно теплые отношения с Сергеем Кравчинским и его женой Фанни, с братьями Элизе и Эли Реклю, с семьями Варлама Черкезова, Николая Чайковского, Марии Гольдсмит, Джеймса Гильома, Леонида Шишко и многих других. Невозможно перечислить друзей Кропоткина, искренне любивших этого исключительно обаятельного человека…

    Швейцарские речи русского бунтовщика

        Я полагал, что революционная газета… должна отмечать признаки, которые… знаменуют наступление новой эры, зарождение новых форм общественной жизни…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Приехав в Швейцарию, Кропоткин выступает с лекциями в маленьких городах, расположенных вокруг Женевского озера, организует небольшие группы пропаганды, в чем-то подобные кружку «чайковцев», успешно распространяя свои идеи среди рабочих и ремесленников. Его беседы, которые он проводил на хорошем французском, усвоенном еще с детства, всегда вызывали интерес. Искренность и увлеченность сопровождали все его речи.
        А из России, между тем, поступали новые известия. Прошли один за другим политические процессы: «193-х», по которому был привлечен и Кропоткин, «50-ти», долгушинцев… Очень суровыми были приговоры: десять, двенадцать, пятнадцать лет каторги, пожизненная ссылка. На этом фоне раскатом грома прозвучал 24 января 1878 года выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова, распорядившегося наказать розгами одного из заключенных за то, что он не снял перед ним шапку. Верная принципам нигилистов, она не сопротивлялась аресту, а на суде заявила: «Я… не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать». Рана была не смертельной. Мотивы поступка судом присяжных были признаны обоснованными, и суд оправдал Засулич. Это было невероятно. Правда, новый арест угрожал ей сразу же, как только она вышла из зала суда, но друзья укрыли девушку и вывезли в Швейцарию, где Кропоткин с ней встречался и однажды даже привел в горы, чтобы показать альпийские ледники.
        После выстрела Веры Засулич политические покушения следовали одно за другим. Правительство отвечало на них репрессиями. По приговору военного суда в Одессе был казнен И. Ковальский, оказавший вооруженное сопротивление жандармам. Хотя он никого не убил, его казнили на виселице. Та же участь постигла случайно попавшего в руки полиции народовольца Валериана Осинского и сына крупного землевладельца в Новороссии Дмитрия Лизогуба. Оба были повешены в Одессе, но вскоре последовали новые покушения. 4 августа 1878 года на улице среди бела дня был заколот кинжалом шеф жандармов Н. В. Мезенцов. Покушение совершил Сергей Кравчинский, чудом избежавший ареста. Спасти его помог все тот же призовой рысак Варвар, умчавший на свободу двумя годами раньше Петра Кропоткина. А в феврале следующего года газеты сообщили, что жертвой преступного покушения стал харьковский генерал-губернатор князь Дмитрий Кропоткин, двоюродный брат Петра. Это был не такой уж плохой человек, но он, не подвергая устройство мира сомнению, послушно шел тем путем, который открывал перед ним его княжеский титул. Он был близок к императору и пытался как-то облегчить участь своих кузенов Петра и Александра, за что попал в немилость при дворе. Управлявший губернией восемь лет, он, конечно, не мог не знать о порядках в тюрьме Харькова, и революционеры решили, что генерал-губернатор должен ответить за них жизнью.
        Через два месяца, 2 апреля 1879 года Александр Соловьев стрелял в Александра II. Покушение не удалось, но Соловьев был арестован и повешен. Волна терроризма прокатилась и по Западной Европе. Были совершены покушения сразу на трех монархов: на германского императора и королей Испании и Италии. Ответственность за покушения правительственные круги трех стран попытались возложить на Юрскую федерацию, как на наиболее радикальное крыло Интернационала. Царское правительство, в свою очередь, искало связи террористов с эмигрантами. Однако юрские федералисты терроризмом никогда не занимались. Резко отрицательно к нему относился и Кропоткин, видевший в терроре рецидив нечаевского подхода к революционному делу.
        Тем не менее, испытывая сильное давление извне, швейцарские власти решили запретить бюллетень, издаваемый юрцами. Федерация осталась без печатного органа. И Кропоткин, будучи в Швейцарии иностранцем, решается приступить к изданию в Женеве газеты на французском языке. У него имелись два помощника и первоначальный капитал из 23 франков. Газете дали название «Le Révolté» («Бунтовщик»). 22 февраля 1879 года вышел первый номер. Большая часть статей в нем, как и в последовавших, принадлежала Кропоткину. Это была его газета. Успех превзошел ожидания: сразу стало расходиться до двух тысяч экземпляров, в то время как прежняя газета имела тираж не больше шестисот. А вскоре, обратившись к читателям за помощью, редакция смогла собрать средства и на собственную типографию, которая открылась в Женеве. Газетой заинтересовался Элизе Реклю и стал в ней активно сотрудничать. Когда Кропоткина арестовали, он возглавил редакцию. И более того: собрал кропоткинские статьи, публиковавшиеся в «Бунтовщике», и издал их отдельной книгой, назвав ее «Речи бунтовщика». Это произошло, когда основатель газеты был заключен во французскую тюрьму.
        На начальном этапе газетной работы для Кропоткина очень важна была дружеская поддержка Реклю, а также жены Сони, с которой он весной 1880 года поселился в Кларане: «Здесь при содействии моей жены, с которой я обсуждал всегда всякое событие и всякую проектируемую статью и которая была строгим критиком моих произведений, я написал лучшие мои статьи для „Le Révolté“… В сущности, я выработал здесь основу всего того, что впоследствии написал».
        В Кларане жил и Реклю. Он пригласил Кропоткина помочь ему в работе над томом его «Всеобщей географии», посвященным Азиатской России. И действительно, все данные о рельефе, климате, растительности можно было почерпнуть у русского друга, так хорошо знавшего Сибирь и Дальний Восток. Работали они так: Кропоткин писал на французском, а Реклю редактировал материал, чтобы он не отличался по стилю от всего издания. Практически на каждой странице этого тома можно встретить примечание: «По данным П. Кропоткина».
        Передовая первого номера «Бунтовщика», написанная Кропоткиным, начиналась решительно и грозно: «Старый мир быстрыми шагами приближается… к такому сотрясению, которое, вспыхнувши в одной стране, быстро распространится, как в 1848 году, на все соседние страны и, разрушая самые основы теперешнего строя, даст новый источник жизни одряхлевшему миру». И дальше из номера в номер развивалась мысль о неизбежности смены буржуазного государственного строя социалистическим, но только обязательно — безгосударственным. Вслед за Прудоном и Бакуниным Кропоткин не признавал за государственной формой управления никакой положительной роли в эволюции человеческого общества. Напротив, подавляя инициативу народных масс, государственная власть всегда тормозила эволюцию, даже в тех случаях, когда пыталась сверху «наладить» реформы: Петр Алексеевич хорошо помнил, как обманулся он с «реформаторством» Александра II.
        Передовицы «Бунтовщика» обличали правящие круги европейских государств, которые время от времени вроде бы сами идут на уступки, но тут же возвращаются назад, опасаясь подъема народных масс. И тогда-то вновь нарастают усиление власти во всех областях и дальнейшая ее концентрация, преследуется всякое свободомыслие. А дело всё в том, убеждал своих читателей Кропоткин, что государство — то есть политическое устройство, при котором все дела общества вершит меньшинство, образующее кучку власть предержащих, — отживает свой век и человечество ищет новые формы политической жизни. Не повиновением, а свободным договором должны быть сплочены люди в обществе.
        Государство! Сколько гневных слов посвятил ему Кропоткин: «Государство вмешивается во все проявления нашей жизни. От колыбели до могилы оно держит и давит нас в своих руках… Оно преследует нас на каждом шагу, и мы встречаем его на каждом перекрестке… Нужно, чтобы какие-нибудь величественные события внезапно прервали нить истории, выбросили человечество из колеи, в которой оно завязло». Эти «величественные события» — революция. Она преобразует хозяйственный строй, основанный на обмане и хищничестве, оживит умственную и нравственную жизнь общества, вселит «в среду мелких и жалких страстей животворное дуновение высоких идеалов, честных порывов и высоких самопожертвований».
        Кропоткин находит удивительной силы слова, бьющие прямо в цель. И растет число читателей его «Бунтовщика» в Швейцарии. Во Франции же, где газета запрещена, ее приходится посылать в закрытых конвертах по специально подобранным адресам подписчикам бесплатно, рассчитывая, что получившие будут добровольно высылать свои пожертвования. И деньги приходили. В редакции шутили: если бы французская полиция захотела прекратить существование крамольной газеты, она должна была бы на нее подписаться, но не присылать добровольных пожертвований, и газету стало бы не на что издавать. А она выходила регулярно, сначала раз в две недели, потом еженедельно. И в каждом номере публиковались новые социальные обобщения Пьера Кропоткина.
        Например, рассматривался вопрос о том, какая может возникнуть ситуация после свершения революции. Еще тогда, в начале 1880-х, Кропоткин предупреждал, что если революция приведет к созданию диктатуры, то неминуемо погибнет. Это будет означать возрождение той же самой (лишь с другим названием) системы власти, против которой и была направлена революция. Какими прекрасными намерениями ни руководствовались бы люди, возглавившие революцию, но если они установят диктатуру меньшинства над большинством и начнут подавлять народную инициативу, снова заставив людей повиноваться, они погубят революцию.
        Среди множества революционеров различных направлений, которые вели революционную пропаганду и в 1870-е, и в 1880-е, и в 1890-е годы, Кропоткин занимал совершенно особое место. Может быть, главное, что отличало его — это внимание к нравственности, и именно в связи с революцией. Когда зреет революция и в обществе ожидаются перемены к лучшему, происходит изменение нравственных критериев. Возникает стремление к их обновлению, очищению. Повсюду сталкиваются старые и новые представления. Прогресс в развитии общества зависит от того, восторжествует ли новое на всех уровнях общества, во всех его классах, слоях и группах.
        Кропоткинская концепция революции существенно отличалась от марксистской, объяснявшей неизбежность революционного переворота необходимостью смены способа материального производства и исходившей из абсолютной непримиримости классовых противоречий. Кропоткин же, подчеркивая приоритет человеческих интересов, считал нежизненным, схематизированным подходом сведение этих интересов лишь к экономическому переустройству. Никакая схема не может вобрать в себя все богатство и разнообразие жизни.
        Взгляды Кропоткина на революцию отличались и от бакунинских. Если Бакунин видел причину революции в отчаянии обнищавших народных масс, а цель ее — в разрушении, то Кропоткин полагал, что только надежда на преобразование общества и ориентация на самые высокие идеалы, на созидание могут быть двигателем революции.
        По существу, в кропоткинских статьях дальнейшее развитие получили идеи, высказанные в его «Записке» 1873 года, начинавшейся вопросом: «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» Он остался верен этим идеям. Однако в русском народовольческом движении произошел резкий поворот от, в общем-то, антинечаевских, подчеркнуто нравственных принципов к принципам в какой-то степени нечаевским. К этому времени в среде революционеров наблюдалось разочарование, поскольку никакого заметного, значительного эффекта от пропаганды среди народа и особенно среди крестьян не было. Среди народовольцев нарастало нетерпение. Возобновился индивидуальный террор. В России продолжалась смертоносная дуэль правительства с революционно настроенной интеллигенцией. Исполнительный комитет «Народной воли» вынес смертный приговор Александру II и неуклонно двигался по пути к его осуществлению.
        5 февраля 1880 года столяром Степаном Халтуриным был устроен взрыв в Зимнем дворце. Но Александр и на этот раз остался жив — погибло лишь 50 ни в чем не повинных солдат Финляндского полка из дворцовой охраны. Неудачей окончилась и попытка взорвать царский поезд под Москвой. В результате усилился правительственный террор против революционеров. Александр дал указания генерал-губернаторам: всех, кого удастся схватить, казнить незамедлительно. За два года было повешено 23 человека. Казнь гимназиста Осипа Розовского, приговоренного к виселице только за расклеивание прокламаций, описана Львом Толстым в романе «Воскресение».
        В то же время в правительственных кабинетах шла подготовка проекта конституции, работу над которой возглавил министр внутренних дел граф М. Т. Лорис-Меликов. Проект должен был поступить в Государственный совет, но тут Александр снова стал колебаться. Только утром 1 марта 1881 года он назначил день для слушания проекта в Совете министров. И как раз в этот день Россию и Европу потрясло известие о том, что русский император, за которым так долго охотились народовольцы, был, наконец, убит. Брошенная Игнатием Гриневицким бомба смертельно ранила обоих — царя и террориста. Члены Исполнительного комитета «Народной воли» Желябов, Перовская и другие, готовя покушение, твердо знали, что платой за него будут их жизни. Но они верили в то, что убийство царя приблизит долгожданную народную революцию, ради которой им не жаль погибнуть.
        Очень скоро стало ясно, что смерть Александра II ничего не изменила — напротив, в борьбе придворных партий победила та, которая выступала против конституции. Александр III, еще допускавший в первый год своего правления возможность созыва Земского собора из представителей всех губерний, вскоре от этой мысли отказался, провозгласив своей целью укрепление самодержавия. В начале апреля пятеро народовольцев были повешены. Кропоткин откликнулся на казнь «первомартовцев» прокламацией протеста против этой беспощадной расправы, которую сам расклеивал на улицах Женевы. 21 апреля он выступил главным оратором на митинге, где заявил, что жестокая казнь приведет лишь к дальнейшему разжиганию террора. После митинга его допросили в полиции.
        В июле 1881 года на Международном социалистическом конгрессе в Лондоне Кропоткин высказался против увлечения революционеров «химией и пиротехникой», иначе говоря, террором с помощью взрывов. По существу, он поставил вопрос о революционной морали, отведя ей важнейшую роль в революции. Далеко не все с ним согласились. Но он продолжал отстаивать свою точку зрения, отрицая террор как метод революционной борьбы. После конгресса Кропоткин провел месяц в поездках по Англии, побывал, в частности, в Ньюкасле, где познакомился с Джозефом Коуэном, издателем местной газеты, которому обещал присылать статьи на «русские темы».
        Через Париж он вернулся в Кларан, где осталась жена Соня и где его ждали не очень приятные новости. Новый русский царь Александр III, обеспокоенный распространением террора, поддержал созданную в его окружении для охраны лично его и самодержавного строя тайную организацию «Священная дружина». Летом 1881 года она вынесла смертный приговор «мятежному князю» Кропоткину. Он узнал об этом еще в Лондоне, получив письмо от Петра Лаврова. Весть дошла по цепочке от знаменитого писателя-сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина и известного врача-психиатра В. М. Бехтерева. Заключив тайный союз, представители высшей аристократии и бюрократии — генералы, министры, великие князья, лично знавшие Кропоткина, — встали на защиту самодержавного государства от нигилистов-революционеров. Первым среди них был назван Кропоткин. Логика была простой: Петр Алексеевич как самая крупная фигура политической эмиграции, по-видимому, руководит из-за границы российскими народовольцами-террористами. Именно он организовал, как считали великосветские «охранники», покушение на Александра II. Ему-то и надо отомстить за гибель Царя-освободителя.
        В Женеву послали агента охранки Климова, который, чтобы познакомиться с Кропоткиным, наладил издание якобы революционной газеты под названием «Правда» (не его ли использовали потом большевики для своего печатного органа?). Кропоткин, узнав о заговоре, принял меры: он напечатал в газете «Le Révolté» сообщение о том, что ему стали известны имена организаторов покушения и все материалы заговора будут опубликованы в европейских газетах, если на него совершат нападение. «Священная дружина» отказалась от своих планов, а спустя 25 лет в России был опубликован дневник члена тайной полиции группы генерала Смельского, в котором вся эта история была раскрыта.
        Тогда по договоренности между правительствами России и Швейцарии Кропоткину было объявлено о выдворении его из пределов альпийской республики. В 1881 году ему пришлось покинуть Кларан: он поселился с женой в приграничном французском городке Тонон, на берегу Женевского озера. Жаль было расставаться с Швейцарскими Альпами, которые они оба очень полюбили. Горы манили Кропоткина, напоминая о сибирских походах юности, и своих друзей, которые приезжали в Швейцарию, он всегда приглашал подняться в горы, к зеленым альпийским лугам и величественным ледникам. Так, с Иваном Поляковым они побывали на знаменитом Большом Алечском леднике, о котором еще в далекой Сибири читали в книге английского физика Джона Тиндаля. Он совершал прогулки в Альпы также с Дмитрием Клеменцем, Николаем Морозовым и Верой Засулич. С Николаем Морозовым они много говорили не только о революционной борьбе, споря о допустимости в ней террора, но и обсуждали научные проблемы естествознания…
        Скоро над Кропоткиным нависла новая угроза. Как и почти десять лет назад, в Петербурге, ареста можно было бы избежать, но обстоятельства не позволяли покидать домик в Тононе. Кропоткин был арестован в тот момент, когда не мог думать только о себе. В его квартире умирал от чахотки брат жены. Он скончался в ночь на 21 декабря, и всего через три часа, на рассвете, в дом ввалились жандармы с ордером на арест. Он просил оставить его с женой, скованной горем, до похорон ее брата под честное слово, обещая к назначенному сроку явиться в тюрьму. Но жандармы были неумолимы. Его увезли в Лионскую тюрьму. Вскоре приехали вызванные телеграммой верный друг Элизе Реклю и друзья из Женевы. За гробом брата Софьи Кропоткиной шла половина населения Тонона, знавшая, кто поселился в этом тихом городишке и кого арестовали в ту ночь, когда умер мало кому известный молодой русский.

    Во французской тюрьме

        Общественное мнение высказалось в нашу пользу…
        П. А. Кропоткин, 1899
        В начале января 1883 года начался полицейский суд над анархистами — членами Интернационала. Им было предъявлено обвинение в принадлежности к Международному союзу рабочих, а не в организации взрывов — тогда подсудимых пришлось бы отдать под суд присяжных, который, за неимением доказательств, их, несомненно, оправдал бы. Полицейский же суд имел право вынести приговор до пяти лет тюрьмы просто за нарушение закона о запрещении деятельности Интернационала на территории Франции, изданного после разгрома Парижской коммуны.
        Обвинение не имело практически никаких серьезных оснований. В качестве главных документов на суде фигурировали два частных письма Петра Кропоткина. В одном он поддерживал павшего было духом француза-рабочего. Речь в письме шла о наступающих великих переменах, о знаменательной эпохе и прочем. В другом, адресованном молодому башмачнику Жану Граву, ставшему потом известным радикальным публицистом, Кропоткин всего лишь объяснял правила французского правописания и пунктуации. Этому письму прокурор посвятил самую патетическую часть своей обвинительной речи, которая вызвала смех подсудимых: «Вы слышали, господа, письмо. На первый взгляд в нем нет ничего особенного. Подсудимый дает урок грамматики рабочему… Но делает он это вовсе не для того, чтобы помочь бедному работнику в приобретении знаний, которых он, по всей вероятности, из лености не получил в школе… Нет, господа! Это письмо написано для того, чтобы… лучше напитать его ядом анархизма, с единственной целью — сделать его более страшным врагом общества». Свою речь прокурор закончил возгласом: «Да будет проклят день, когда Кропоткин ступил на французскую землю!»
        Вот это да! Что подумал бы гувернер Пулэн, учивший маленького барчука Петю языку, литературе и истории Франции?
        Из пятерых приговоренных к высшему по этой статье наказанию — пятилетнему заключению и штрафу в две тысячи франков — членом Интернационала был один Кропоткин. Кроме него в «почетную пятерку» вошли Эмиль Готье и Луиза Мишель, «красная дева» Коммуны, лишь недавно вернувшаяся из гибельной Новой Каледонии.
        В верховных правительственных кругах России были очень довольны: наконец-то князь-бунтовщик запрятан в тюрьму. В знак благодарности республиканской Франции самодержавная Россия шлет прокурору и судье награды — ордена Святой Анны. Суд в Лионе, как и все подобные процессы, если они проводились гласно, приносили больше пользы революционерам, чем их гонителям: подсудимые получали трибуну для широкого распространения своих идей, убежденностью и бесстрашием вызывали симпатии людей. И закономерный процесс социального развития, провозвестниками которого они были, продолжался. Остановить его арестом нескольких человек никогда не удавалось.
        Русской читающей публике о Лионском процессе сообщили «Московские ведомости», естественно, со своей, явно неблагожелательной интонацией: «Глава интернационалки князь Кропоткин приговорен Лионским судом к пятилетнему тюремному заключению… Но, будучи лишен возможности руководить шайкой международных разбойников, Кропоткин продолжает быть душою всех анархических шаек».
        Действительно, Лионский процесс и заключение в тюрьму необычайно усилили популярность Кропоткина. Сразу же началась кампания за его освобождение. В Национальном собрании Франции около сотни депутатов проголосовали за амнистию всех заключенных по Лионскому процессу. Потом это предложение поддержали в адресованной президенту республики петиции деятели науки и культуры Англии и Франции. Среди них были английские писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс, поэт Алджернон Чарлз Суинберн, философ Герберт Спенсер, французский астроном и писатель Камилл Фламмарион и др. Возглавлял список подписей прославленный патриарх французской литературы Виктор Гюго.
        В петиции говорилось: «Мы, нижеподписавшиеся британские граждане и другие — художники, люди науки и писатели — обращаемся к Вашему милосердию от имени князя Петра Кропоткина, приговоренного в Лионе к пяти годам заключения во французской тюрьме. Между тем его исследования Сибири и Финляндии рассматриваются всеми как образец научного изучения. В России Императорское Географическое общество опубликовало его большой труд, в котором он представил результаты своего обследования геологической системы Финляндии. Во Франции он известен как автор важнейших глав, касающихся России, в „Geografie Universale“ Элизе Реклю, в Англии — по постоянному сотрудничеству в последние годы в таких периодических изданиях, как „Proceedings of the Royal Geographical Society“, „Nature“, „Fortithnigly Revue“, „Nineteenth Century“; сверх того им написана большая часть статей по российской географии в новом издании „Британской энциклопедии“. Будучи уверены в том, что в его отсутствие большая часть этого останется незавершенной, в интересах науки, совпадающих с интересами человечества, мы умоляем Вас вмешаться и позволить ему вернуться к занятиям, которым он посвятил свои высокие дарования. Мы подаем эту апелляцию в твердой уверенности, что вынесенный ему приговор практически означает приговор к смерти. Известно, что его здоровье, подорванное тяготами, испытанными им во время путешествий в Сибири, в дальнейшем было ослаблено длительным пребыванием в качестве политического заключенного в русской крепости… Лишение его свежего воздуха и телесной свободы неизбежно приведет к обострению его нездоровья, усугублению его физических страданий и преждевременной смерти. В надежде, что Вы благосклонно воспримете эту петицию…»
        Обращение к президенту повторялось ежегодно, и каждый раз число сторонников амнистии возрастало, пока освобождение, наконец, не произошло через три года. Но этого времени Кропоткину было вполне достаточно, чтобы дополнить свои русские тюремные впечатления французскими. После суда два месяца осужденные находились в Лионской тюрьме. Эта тюрьма была построена недавно, однако современная архитектура нисколько не облагородила «внутреннее» содержание этого учреждения. Кропоткина поразила мысль, что очень часто, быть может, даже в большинстве случаев с помощью тюрьмы общество наказывает невинных людей более сурово, чем преступников. Заключенный привыкает к условиям, в которых он должен находиться, и постепенно их как бы не ощущает. В то же время гораздо более жестоко наказаны его жена и дети, если он был их кормильцем, — причем они-то наказаны явно несправедливо.
        В марте 1883 года многих узников перевезли в центральную тюрьму Клерво, расположенную в бывшем монастыре Святого Бернара, вблизи деревушки из нескольких домиков. Софья Григорьевна поселилась в этой деревне и каждый день приносила мужу обеды, поскольку, едва он попал в тюрьму, как признаки старой болезни, приобретенной за два года в Петропавловской крепости, проявились снова. В сравнении с петербургскими тюрьмами условия в Клерво были весьма благоприятными. Заключенные имели возможность свободно общаться друг с другом, возделывать огород под окном, заниматься любым делом на выбор. А главное, «с воли» писать в Клерво можно было сколько угодно и что угодно, правда, для передачи написанного за пределы тюремных стен существовала цензура: политические темы затрагивать запрещалось. И Кропоткин снова обратился к географии, к жизни животных, к ледникам. Он правил корректуру статей для «Британской энциклопедии», написал статью о пластичности льда для Французского научного обозрения, для Лондонского географического общества статью педагогической направленности — «Какой должна быть география?». Ряд набросков сделан в Клерво для статей о взаимной помощи среди животных, о природных истоках человеческой нравственности.
        Находясь в тюрьме, Кропоткин не чувствовал одиночества, ощущая постоянно поддержку в европейских интеллектуальных кругах. Академия наук Франции выразила солидарность с заключенным тем, что предоставила Кропоткину в пользование свою библиотеку. Книги из своей личной библиотеки ему присылал автор популярной тогда «Жизни Иисуса» Эрнест Ренан. На свидание с узником приезжал сам Камилл Фламмарион, астроном и популяризатор науки.
        Во французской тюрьме Кропоткин устроил настоящий «университет» для заключенных. Своим товарищам по камере он читал лекции по геометрии, физике, астрономии, оказывал помощь в изучении иностранных языков. Учились все, а «камрад Пьер» был единственным «профессором». Условия тюрьмы позволили ему спокойно приступить к работе над книгой о французских и русских тюрьмах. В ней он хотел прежде всего рассказать о бесчеловечности тюремно-каторжной системы в Российской империи, а затем, сравнив ее с системой более цивилизованной, французской, доказать, что улучшение условий содержания заключенных, безусловно, важно, но не меняет сути дела, поскольку никакая тюрьма, как бы она ни была совершенна, не исправляет ее узников. Тюрьмой общество лишь мстит преступнику за содеянное.
        В годы, когда Кропоткин находился в заключении, он совсем не выступал как революционный публицист, но и тогда его прежние работы продолжали издаваться в разных странах. Правда, количество изданий, которых обычно за год было более сорока, сократилось вчетверо. И все же перерыва не было — в каждый из трех тюремных лет выходило до десяти его публикаций. Своеобразным аккомпанементом всего периода заключения было появление во многих странах Европы воззвания «К молодежи». Первый раз эта брошюра была отпечатана на русском языке друзьями-эмигрантами в Женеве, как раз во время Лионского процесса. Вскоре в Варшаве появился польский перевод, потом — английский, итальянский. Пока Кропоткин сидел в Клерво, его воззвание было напечатано на разных языках восемь раз. Издание этой прокламации продолжалось и в последующие годы. В ней говорилось: «Молодые люди, я обращаюсь сегодня исключительно к вам. Пусть… старые духом и сердцем оставят эту книгу и не утомляют даром глаз чтением, которое им ничего не даст… Если священный огонь, который горит в вас, лишь тлеющий уголь, то продолжайте делать то, что вы делаете… Но если сердце ваше бьется в унисон с сердцем человечества… то… в хаосе всемирной борьбы, сопровождающейся воплями побежденных и оргиями победителей, ожесточенных схваток героизма с трудностью, вдохновения с пошлостью, — разве можете вы оставаться пассивными!»
        Кропоткин отчетливо видит, что молодежь разделяется на два лагеря: активных борцов и пассивных созерцателей. Что мешает молодым людям переходить из второго, пребывание в котором бесплодно, в первый, существованием которого определяется прогресс человечества? Кстати, когда он сам сделал этот переход? Весной 1872 года, когда Клеменц привез его к «чайковцам»? А может быть, еще в Сибири? Но ведь и у него были сомнения и колебания, еще тогда, в Никольском… И он пишет, обращаясь к молодежи, о том, как важно это решение принять вовремя: «Если вы одна из тех дряблых натур, которые легко мирятся со всем и при виде самых возмутительных фактов ограничиваются пустыми словами и утешаются кружкой пива, тогда, конечно, вы быстро свыкнетесь с этими контрастами и постараетесь, чего бы ни стоило, стать поскорее в ряды привилегированных, чтоб не попасть, как-нибудь, в число угнетенных. Но если вы человек, если вы реагируете соответствующим поступком на каждое ваше чувство, если животные инстинкты не убили в вас окончательно мыслящего существа, тогда, выходя из дома нищеты и страданий, вы скажете: это несправедливо, это не должно идти так дальше! В этот день вы поймете, что такое социализм… вы перейдете на сторону угнетенных, потому что вы узнаете, что прекрасное, великое, — словом, сама жизнь — там, где борются за истину, за свет, за справедливость!»
        Необычайная популярность выпала на долю этой небольшой книжки. Она усиливалась еще тем, что автор был политическим заключенным и шла борьба за его освобождение. Под давлением общественности французское правительство вынуждено было объявить амнистию всем «лионцам» в январе 1886 года. Кропоткин и Луиза Мишель были освобождены одновременно. Тяжелое испытание позади, но по приговору суда проживание во Франции Кропоткину запрещено. Прямо из Клерво он с женой отправляется в Англию, остановившись всего на день в Париже, где, рискуя снова быть арестованным, выступает на многолюдном митинге в рабочем квартале Батиньоль с лекцией «Анархия и ее место в социалистической эволюции». Прочитав ее с огромным успехом, он продемонстрировал, что убеждения его после трехлетнего заключения нисколько не пошатнулись, а, напротив, укрепились.

    Глава третья
    БРИТАНСКАЯ «ССЫЛКА»

        …Мы отправились в Лондон, где я еще раз встретил моих старых друзей… Жизнь в Лондоне больше не была для меня скучным, томительным прозябанием, как четыре года тому назад.
        П. А. Кропоткин, 1899

    Еще один политэмигрант

        В 1886 году социалистическое движение в Англии было в полном ходу… Во всех слоях общества заинтересовались тогда социализмом и различными проектами реформ и преобразования общества…
        П. А. Кропоткин, 1899
        Традиционно сложилось так, что Англия и ее столица Лондон особенно привлекали тех, кто вынужден был покидать Россию. Англия терпимо относилась к инакомыслящим — достаточно вспомнить годы английской эмиграции Герцена и Огарева. Вокруг них и созданной ими Вольной русской типографии, в которой печатались «Колокол» и «Полярная звезда», образовалась достаточно многочисленная колония русских политических эмигрантов. Когда впервые ступил на английскую землю Кропоткин, Герцена уже не было, но еще был жив Огарев (он умер в 1877 году), а духовным лидером русской народнической эмиграции был Лавров, переехавший затем в Париж. Вернувшийся в Лондон через десять лет Петр Алексеевич Кропоткин становится наиболее заметной фигурой русской революционной эмиграции.
        Приехав из Франции, пребывание на территории которой ему был запрещено, Кропоткин с женой поселился у своих друзей Сергея и Фанни Степняков, в доме на улице Принца Уэльского. Вскоре им удалось снять небольшой домик в лондонском пригороде Харроу, известном привилегированным колледжем для лиц аристократического происхождения (между прочим, в нем учился позже Уинстон Черчилль). Вся мебель в доме была самодельной — ее смастерил увлекшийся столярным делом Петр Алексеевич вместе с Николаем Чайковским. Второе его «ручное» увлечение — огород за домом, где он выращивал даже виноград в крохотной теплице. В Харроу будут созданы многие кропоткинские труды, охватившие различные области научно-общественной деятельности. Конечно, он продолжал и свою работу революционного публициста. Продолжают публиковаться его статьи в издававшемся в Париже журнале «La Révolté», им же когда-то основанном в Швейцарии как «Le Révolté» (теперь он переехал во Францию и заменил мужской артикль на женский). Позже, когда журнал стал редактировать Жан Грав, он стал называться «Les Temps Nouveaux» («Новые времена»).
        В Англии Кропоткин основывает новую ежемесячную газету под названием «Freedom» («Свобода»). В каждом номере этой газеты, а по существу журнала, появляются его статьи, наполненные страстной защитой социалистической анархической идеи, суть которой — в освобождении каждой человеческой личности и всего общества, изначально противостоящего государству. В те годы, завершающие Викторианскую эпоху, в которые Британская империя достигла наивысшего своего могущества, промышленность Англии испытывала сильнейший кризис, сопровождавшийся ухудшением материального положения наемных рабочих, безработицей и, естественно, активизацией борьбы рабочих за восьмичасовой рабочий день и другие права.
        Положение трудящихся было настолько беспросветным, что имущие жители благополучных кварталов Лондона (Вест-Энда) попытались как-то заглушить их недовольство с помощью благотворительности. Для семей безработных был организован сбор денег. Конечно, одноразовая акция не решала проблемы, но Кропоткин рассматривал ее как тенденцию постепенного распространения идеи солидарности. С этим никак не могли согласиться сторонники Марксовой теории классовой борьбы. Осенью 1886 года Кропоткин объехал многие города Англии и Шотландии с лекциями о месте анархизма в социалистической эволюции и о преобразовании общества на безгосударственной основе. Он виделся со множеством людей, принадлежавших к различным классам, и с одинаковым интересом его слушали и в крохотной каморке рабочего и в просторной гостиной успешного предпринимателя. «Так как я обыкновенно принимал первое сделанное мне предложение гостеприимства после окончания лекции, — вспоминал он, — то мне приходилось иногда ночевать в богатом дворце, а на другой день в бедном жилище рабочего». Лекции он читал не только в больших аудиториях Лондона, Манчестера, Шеффилда, но и в шахтерских поселках Дарема, на верфях Глазго и Эдинбурга.
        Его взгляды многими воспринимались как наивные и даже фантастические. Больше всего сомнений вызывала возможность труда без принуждения или экономической в нем заинтересованности. Но он уповал на то, что в условиях свободы в каждом человеке пробудится то, что в нем заложено природой. Безусловно, заложено может быть разное, в том числе и асоциальное, антиобщественное, нечеловеческое. Но оно не может быть преобладающим, иначе бессмысленным становится человек со всей своей историей, культурой, наукой, познанием окружающего пространства на Земле и во Вселенной. Чудовищное неравенство в пользовании достижениями современной цивилизации Кропоткин считал противоестественным, противоречащим самой природе человека, которой изначально присуще ощущение равенства и справедливости. Современное производство, ведущееся ради прибыли, считал он, приняло ложное направление — оно не способно удовлетворить потребности всего населения.
        В то же время Петр Алексеевич признавал важной деятельность людей, способных эффективно организовать производство. Говоря о свободной инициативе масс, он имел в виду и экономическую инициативу, которой тоже необходимо дать свободу. Она должна быть всеобщей. Однако он полагал, что такие качества человеческой личности, как общительность, солидарность и справедливость, не позволят этой инициативе развиваться в эгоистическом направлении.
        Характерной чертой рабочего движения в Англии в середине 1880-х годов, которую подметил Кропоткин, была заметная поддержка его людьми из средних классов. Многие представители состоятельных кругов помогали в организации социалистических митингов, собирали средства для заключенных в России и в поддержку эмигрантских изданий. Уже тогда Кропоткин заметил, что распространение идей социализма, то есть справедливости, равенства, солидарности, достигло в Англии значительных размеров. Он признал на последних страницах своих мемуаров: «Вспомнивши, как двадцать лет назад повсюду царили идеалы всесильного государства, централизации и дисциплины, я смело могу сказать, что мы не потеряли даром своего времени». Это признание очень верно отражает тенденцию социального развития в странах Западной Европы и опровергает распространявшиеся в советские времена представления о том, что постепенные социальные преобразования в странах Западной Европы происходили в XX веке исключительно под влиянием Октябрьской революции. На самом деле они начались на Западе еще в последнем двадцатилетии XIX века.
        Кропоткин очень активен в Британии. Он сотрудничает в основанном Кравчинским Обществе друзей русской свободы, вместе с Николаем Чайковским участвует в заседаниях Славянского общества, в организации «Красного креста» народовольцев, помогает в сборе средств для помощи политзаключенным в России. А когда в январе 1903 года лондонский режиссер В. Фри решил поставить инсценировку по роману Л. Толстого «Воскресение», он пригласил Кропоткина в качестве консультанта. Премьера спектакля прошла с триумфом, и об этом Петр Алексеевич сообщил через Черткова Толстому.
        Вскоре после приезда Кропоткиных в Англию пришло известие о гибели в Томске его любимого брата Александра Алексеевича Кропоткина. Он, наконец, получил высочайшее разрешение вернуться из ссылки. Еще весной отправил в Москву жену с тремя детьми, намереваясь поехать следом, но его задержали дела Минусинского музея. В момент глубокой депрессии, когда им овладели очередной приступ тоски и ощущение тупика и бессмысленности жизни, Александр застрелился. Это произошло вечером 25 июня 1886 года.
        В последнее время продолжавшаяся столь плодотворно в юные годы переписка братьев перестала быть регулярной. Зная, что все его письма просматриваются цензурой, Петр Алексеевич опасался, как бы они не навлекли беду на брата. Он и других своих корреспондентов просил ни в коем случае не хранить его писем, так как они могут их скомпрометировать. Переписка оживилась, когда Петр оказался во французской тюрьме: двойной контроль русской и французской цензуры гарантировал безопасность.
        Гибель брата легла тяжелым камнем на душу Петра Алексеевича. Он упрекал себя в том, что не настоял на приезде Александра с семьей в Лондон; опасался, что будет трудно найти работу, которая бы смогла материально обеспечить довольно большую семью брата. К тому же у него не было уверенности в том, что власти разрешат Александру выехать из России. Легче было бы прожить, хотя бы первое время, у родственников в Тверской губернии.
        Смерть А. А. Кропоткина не осталась незамеченной. Появились некрологи в сибирских газетах, публиковавших его статьи и заметки. В газетах «Сибирь» и «Восточное обозрение» были отмечены талантливые работы Александра Кропоткина по астрономии, получившие, в частности, одобрение директора обсерватории в Стокгольме Юхана Августа Гюльтена. Вдова Александра с детьми приехала к Петру Алексеевичу в Харроу; они жили в его доме почти целый год, а потом вернулись в Тверь. «Туча мрачного горя висела над нашим домиком несколько месяцев, до тех пор, покуда луч света не прорезал ее». Этим лучом стало появление в кропоткинской семье дочери, которой дали имя брата — Александра. Произошло это событие 15 апреля 1887 года, и Кропоткин писал: «Беспомощный крик ребенка затронул в моем сердце новую, неведомую до тех пор струну».
        На этот раз он обосновался в Британии надолго. Ему — 44 года, но навсегда покинет он Англию лишь на семьдесят шестом году. По существу, большая часть его сознательной жизни пройдет в английской эмиграции, которую он в шутку называл «британской ссылкой» после французской тюрьмы. Конечно, это была добровольная ссылка, предоставлявшая максимум возможной свободы. Эта свобода позволила ему рассказать правду о системе наказаний, существовавшей тогда в Российской империи, где права человека совершенно игнорировались. Политические дела практически всегда рассматривались в административном порядке. Суды проходили тайно, при закрытых дверях, так же приводились в исполнение смертные приговоры. Традиционная публичность казни отменена. Расправы с приговоренными совершались за тюремными стенами.
        Ссылаясь на официальные данные, Кропоткин называл число обитателей «тюремной России» — 95 тысяч человек. Конечно, эта цифра была многократно превзойдена в государстве, сменившем самодержавие, учрежденном в результате победы революции, о которой долго мечтали в России. Другие времена. Другие масштабы. Но суть остается той же: государство противостоит обществу, подавляет общество, лишает его свободы. Для своего времени Кропоткин увидел опасность такой, какой она тогда была, и предвидел возможность худшего (если к власти в централизованном государстве придет одна партия, — говорил он). Но тогда его книга «В русских и французских тюрьмах» сыграла роль, аналогичную великой книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Ведь написал Кропоткин свою книгу после того, как вернулся из поездки в Россию английский священник Лансдел, который побывал в Сибири и ничего плохого в сибирских тюрьмах, на каторге и в ссылке не обнаружил. Ему поверили многие, в том числе и известный американский писатель Джордж Кеннан, тоже решивший съездить в Сибирь. В предисловии к книге, которой отчитался о своей поездке, он откровенно написал: «Я думал, что такие писатели, как Степняк и князь Кропоткин, оклеветали русское правительство и систему ссылки…» Но то, что он увидел, целиком подтвердило свидетельства Кропоткина.
        Джордж Кеннан встретился в Томске с Александром Кропоткиным, и потом, побывав в доме Кропоткина в Харроу, рассказал ему об этой встрече. Тогда было уже известно о произошедшей трагедии. Саша произвел на американца впечатление человека пылкого, искреннего, прямого и независимого. Он, например, долго и упорно отказывался регистрироваться в специальной книге, что были обязаны делать все ссыльные. А Кеннану сказал прямо, что сослали его за то, что он осмелился говорить то, что думает о происходящем вокруг, являясь к тому же братом человека, ненавистного царскому правительству.
        Вера Себастьяновна привезла с собой юношескую переписку братьев, и Петр с волнением разобрал ее, привел в порядок и перечитал. Его вновь поразила глубина мышления, свойственная Александру еще с юности. Он очень многим интересовался, очень многое понимал, умел анализировать и обобщать. И, кто знает, может быть, именно это чрезмерно раннее развитие привело его к скепсису. Он рано перестал во что-либо верить. Трактат «Бог перед судом разума» был написан Александром, когда ему едва перевалило за двадцать. И хотя Петр под влиянием брата тоже стал атеистом довольно рано, вера в его душе всегда оставалась — вера в идеал справедливого общественного устройства, возможного при устранении власти из сферы взаимоотношения людей.
        Идеал… Он имеет непосредственную связь с нравственностью. Идеал может быть примитивным, низменным или благородным, возвышенным, но у каждого он есть. Трудно понять, откуда он берется, как вырабатывается. Естественно, что человеку ненавистны раболепие, ложь, бесчестность, неравенство, власть над другими людьми. Да, именно власть мешает людям приближаться к идеалу: власть одних и подчинение ей других. Хотя, конечно, многих устраивает положение подчиненного, даже раба: лишь бы было сытно и спокойно… Не всем нужна свобода. Но вряд ли такая жизнь достойна человека, она не может быть прекрасной, счастливой…
        Эти мысли не дают покоя, просятся на бумагу. И Кропоткин пишет (сразу по-французски) свою первую статью, посвященную вопросам нравственности, — «Morale Anarchiste» («Анархистская мораль»), — и отправляет ее Жану Граву в его «Новые времена» в Париж: «Откуда явился этот идеал?.. Мы едва знаем, как идет его выработка… Но идеал существует. Он меняется, он совершенствуется, он открыт всяким внешним влияниям, но всегда живет. Это — наполовину бессознательное чувствование того, что дает нам наибольшую сумму жизненности, наибольшую радость бытия. И жизнь только тогда бывает мошной, плодотворной, богатой сильными ощущениями, когда она отвечает этому чувству идеала. Поступайте наперекор ему, и вы почувствуете, как ваша жизнь дробится; в ней уже нет цельности… Начните постоянно колебаться между различными чувствами, борющимися в вас, — и вы скоро нарушите гармонию организма»[74].
        Цельность и гармония достижимы, лишь когда жизнь предельно интенсивна. Эту мысль Кропоткин с восторгом обнаружил у рано умершего современника, философа и поэта Жана Мари Гюйо, развивавшего «философию надежды». Это был его единомышленник. Жизнь, бьющая через край! Когда ее с радостью расточаешь, отдаешь другим, не ожидая ничего взамен — вот это счастье. Но что это? Альтруизм или эгоизм? Моралисты эти понятия противопоставляют. Кропоткин же не видел между ними различия: «Если бы благо индивида было противоположно благу общества, человеческий род вовсе не мог бы существовать… благо индивида и благо рода по существу тождественны… Цель каждого индивида — жить интенсивною жизнью, и эту наибольшую интенсивность жизни он находит в наиболее полной общительности, в наиболее полном отождествлении себя самого со всеми теми, кто его окружает…»
        И в конце статьи — призыв к борьбе нравственной: «Как только ты увидишь неправду и как только ты поймешь ее, — неправду в жизни, ложь в науке, или страдание, причиненное другому, — восстань против этой неправды, этой лжи, этого неравенства. Вступи в борьбу! Борись, чтобы дать всем возможность жить этой жизнью, богатою, бьющею через край; и будь уверен, что ты найдешь в этой борьбе такие великие радости, что равных ты им не встретишь ни в какой другой деятельности».
        Созвучная ранее написанному воззванию «К молодежи» статья обозначила новое направление в творчестве Кропоткина — нравственно-этическое, которое станет для него очень важным. Оно соединит его социологическую концепцию с естественно-научной в биосоциологический закон взаимопомощи.

    Общество против государства

        …Они проповедовают единение власти, сосредоточение власти, усиление власти в руках всесильного государства, тогда как жизнь все громче требует полной свободы личности…
        П. А. Кропоткин, 1895
        Изучая пути противостояния всемогущему государству, Кропоткин обратил пристальное внимание на общество. В его представлении оно начинается с семьи, где совместно проживают взрослые люди и дети. Уже имеющие жизненный опыт родители выводят в жизнь своих детей, обучают их тому, чему они самостоятельно не могут научиться. Ведь, родившись, они еще не способны ни ходить, ни говорить на языке своих родителей, ни овладевать многими простейшими навыками жизни. В семье формируется человек, личность. Это естественно. Но затем взрослые люди, сформировавшиеся, обретшие опыт, каким-то путем приходят к представлениям о необходимости и общество взрослых людей строить по образцу семьи. Скорее всего сами обстоятельства жизни понуждали к тому, чтобы кто-то один выполнял роль предводителя на охоте, а другой занимался распределением добычи. Это было естественно. Неестественность появилась, когда с этими ролями в жизни первобытной общины стали связываться определенные преимущества, привилегии, когда появилось неравенство прав, имущественное неравенство. Для охраны особых прав и частной собственности нужна была власть, система управления, которая и стала именоваться государством. Легче всего ее было построить по аналогии с родительской властью в семье. Это неплохо объяснил Энгельс, который, как и Маркс, полагал, что с исчезновением частной собственности институт государства должен отмереть, но только после того, как утвердится сильное государство — диктатура пролетариата. У Кропоткина был иной взгляд.
        В 1888–1891 годах Кропоткин опубликовал несколько статей, подводящих научный фундамент под анархистскую теорию. В 1892 году вышла важная для того периода книга «Завоевание хлеба», а в 1896 году — «Государство, его роль в истории». Она начинается с внесения ясности в терминологию: «Условимся прежде всего в том, что мы разумеем под словом „государство“. Известно, что в Германии существует целая школа писателей, которые постоянно смешивают государство с обществом. Такое смешение встречается даже у серьезных немецких мыслителей, а также и у тех французских писателей, которые не могут представить себе общества без государственного периода подавления личной и местной свободы. Отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в том, что они хотят „разрушить общество“ и проповедуют возвращение к вечной войне каждого со всеми».
        Кропоткин выступает против соединения этих двух совершенно разных понятий. Люди жили обществами многие тысячи лет, прежде чем создались государства, и среди современных европейских народностей государство есть явление самого недавнего происхождения, развивавшееся, по его мнению, лишь с XVI столетия. Он обращает внимание на то, что блестящими эпохами в жизни человечества были как раз такие периоды, когда не существовало жесткой централизации власти, когда люди жили либо в сельских общинах, либо в вольных самоуправляющихся городах.
        Нередко понятие государства подменяют понятием правительства и последнее обвиняют во всех грехах, думая, что стоит заменить правительство, как все пойдет нормально. На самом же деле государственная система подчиняет себе правительство, сосредоточивает практически всё управление местной жизнью в одном центре и все рычаги управления общественной жизнью в руках немногих, которые подчиняют себе остальных, берутся за «наведение порядка», именно такого, какой им, власть имущим, выгоден. Но представляется это как абсолютная необходимость держать людей «в узде», не разрешать им слишком много свободы, что представляет угрозу большинству людей. Кропоткин же считал, что порядок может быть обеспечен и без всеобщего исполнения установленных правил (системы подчинения): «Человек далеко не такой кровожадный зверь, каким его обыкновенно представляют, чтобы доказать необходимость господства над ним».
        Именно вопрос о государстве становится, по мнению Кропоткина, центральным при свершении социальной революции. Она всегда направлена против государства по существу, но завершается лишь какими-то внешними изменениями. Возникает представление о вечности государства, его неистребимости. Между тем будущее общество «довольства для всех», как его называл Кропоткин, не должно строиться на государственных началах. Не может быть свободным общество, которым управляют из центра, в котором люди связаны вертикально — по принципу господства и подчинения, а не горизонтальными невидимыми нитями заинтересованности, взаимодействия, принимающего в процессе самоорганизации форму взаимопомощи.
        Различий между социалистами множество, говорил он, и они определяются разницей в темпераментах, в привычках мышления, а также и степенью доверия к надвигающейся революции. Но все эти различия группируются лишь по двум главным направлениям. На одной стороне стоят все те, кто надеется осуществить социальную революцию через государство, сохраняя его, даже укрепляя, усиливая в целях поддержки завоеваний революции. А на другой стороне — те, кто видит в государстве нечто исключающее само понятие революции и даже наиболее серьезное препятствие для какого бы то ни было развития общества на началах равенства и свободы. По убеждению Кропоткина, государство со своим бюрократическим аппаратом не может поддерживать революцию, которая всегда угрожает его существованию, всегда направлена против него, потому что ее цель — освобождение человека, а цель государства обратная — так привязать к себе человека, чтобы легче было управлять им. И одним из наиболее действенных средств для этого, как это ни удивительно, испокон века считается война. Государство вроде бы существует для защиты своих граждан от внешних врагов, и ничто так не укрепляет его, как «маленькая победоносная война». Именно она, потому что поражение в большой войне может всё разрушить. Хотя восстановление разрушенного — тоже способ укрепления государственной власти.
        Различия интересов государства и общества могут быть существенными. Им соответствуют два основных течения, которые противоборствуют повсюду — и в философии, и в литературе, и в общественной деятельности. Суть этой борьбы все та же: власти и насилию противостоят безвластие и взаимопомощь. И Кропоткин занялся исследованием причин возникновения в человеческом обществе государственной формы жизни, той роли, которую оно играло в истории человечества на разных ее этапах, и принципов безгосударственного устройства жизни.
        В конце XIX — начале XX века было опубликовано несколько статей Кропоткина, подводящих научный фундамент под анархистскую теорию. В очерке «Нравственные начала анархизма» он писал: «История человеческой мысли напоминает собою качание маятника. Только каждое из этих качаний продолжается целые века. Мысль то дремлет и застывает, то снова пробуждается после долгого сна. Тогда она сбрасывает с себя цепи, которыми опутывали ее все, заинтересованные в этом, — правители, законники, духовенство. Она рвет свои путы… Она открывает исследованию новые пути… В нас говорит эволюция всего животного мира… Принцип, в силу которого следует обращаться с другими так же, как мы желаем, чтоб обращались с нами, представляет собой не что иное, как начало Равенства, т. е. основное начало анархизма…
        Мы не желаем, чтобы нами управляли. Но этим самым не объявляем ли мы, что мы в свою очередь не желаем управлять другими? Мы не желаем, чтоб нас обманывали, мы хотим, чтобы нам всегда говорили правду, но тем самым не объявляем ли мы, что мы никого не хотим обманывать, что мы обязываемся всегда говорить правду, только правду, всю правду?.. Принцип равенства… содержит еще нечто большее. И это нечто есть уважение к личности. Провозглашая наш анархический нравственный принцип равенства, мы тем самым отказываемся присваивать себе право… ломать человеческую природу во имя какого бы то ни было нравственного идеала. Мы ни за кем не признаем этого права, мы не хотим его и для себя. Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты и цельности ее существования, свободы развития всех ее способностей».
        А вот фрагмент из книги «Завоевание хлеба»: «…Всякий понимает, что без прямоты, без самоуважения, без взаимной симпатии и поддержки род человеческий должен погибнуть… Синтез двух целей, преследуемых человечеством в течение веков: экономической свободы и свободы политической… Вся история, весь опыт человечества, а равно и психология общества, свидетельствуют, что наиболее справедливый способ — это предоставить дело самим заинтересованным. Они одни могут к тому же принять все соображения и привести в порядок множество частностей, которые неизбежным образом ускользают от всякого бюрократического распределения…
        Мы, приученные, благодаря унаследованным предрассудкам и совершенно ложному воспитанию, к такому же образованию, видеть везде только правительство, законодательство и администрацию, — приходим теперь к заключению, что люди растерзают друг друга на части, как дикие звери, если только перестанет смотреть за ними полицейский, что будет хаос, когда власть рухнет в каком-нибудь катаклизме. И мы, того не замечая, проходим мимо многих тысяч человеческих соединений, свободно образовавшихся, без какого бы то ни было участия закона и достигающих осуществления гораздо более серьезных результатов, чем те, которые получаются под опекой правительства…
        Соглашение между сотнями компаний, которым принадлежат европейские железные дороги, установилось непосредственно, без вмешательства центрального правительства… Это новый принцип, отличающийся во всех отношениях от принципа правительства, монархического или республиканского, самодержавного или представительного. Это нововведение, проявляющееся еще робко в европейских нравах, но которое имеет за собой будущее…»
        «Государство — нечто гораздо большее, чем организация администрации в целях водворения „гармонии“ в обществе… — писал Кропоткин. — …Это — организация, выработанная и усовершенствованная медленным путем на протяжении трех столетий, чтобы поддерживать права, приобретенные известными классами, чтобы расширить эти права и создать новые… группы лиц, осыпанных милостями правительственной иерархии». Государство — «олицетворение несправедливости, угнетения и монополии».
        Такая система управления людьми, всей их жизнью создавала особые отношения людей друг к другу, особую социальную атмосферу, противоречащую естественным началам жизни: «Из всех перечисленных мною зол едва ли не самое худшее — это воспитание, которое нам дает государство как в школе, так и в последующей жизни. Государственное воспитание так извращает наш мозг, что само понятие о свободе в нас исчезает и заменяется понятиями рабскими… В молодых умах всегда искусно развивали и до сих пор развивают дух добровольного рабства с целью упрочить навеки подчинение подданного государству».
        Государство, по мысли Кропоткина, в течение всей истории человеческих обществ служило для того, чтобы мешать всякому союзу людей между собой, чтобы препятствовать развитию местного почина, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых.
        Пафос кропоткинского антиэтатизма направлен против тех социалистов, которые считали, что при построении нового общества нельзя обойтись без государственной власти, что надо использовать эту уже готовую и эффективную, как они полагали, форму управления. Да, она вредна, по их мнению, когда находится в руках эксплуататоров, а как только попадет в руки народа, станет служить его благу. Кропоткин эту «эффективность» государства отрицал. Чтобы дать простор широкому росту социализма, нужно полнее перестроить все общество, изменить характер всех отношений между людьми: «И эту гигантскую работу, требующую свободной самодеятельности народа, невозможно втиснуть в рамки государства…»
        Вывод Кропоткина весьма категоричен: «Одно из двух. Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче центров, на почве… личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Или же государство раздавит личность и местную жизнь, завладев всеми областями человеческой деятельности, принесет с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью…»
        Сергей Степняк-Кравчинский, который часто выступал на митингах вместе с Кропоткиным, так писал о нем: «Одаренный от природы пылкой убедительной речью, он весь превращается в страсть, лишь только всходит на трибуну. Он возбуждается при виде слушающей его толпы. Тут он совершенно преображается. Он весь дрожит от волнения; голос его звучит тоном глубокого, искреннего убеждения человека, который вкладывает всю свою душу в то, что говорит. Речи его производят громадное впечатление благодаря именно силе его воодушевления, которое сообщается другим и электризует слушателей».
        В таких митингах участвовал и Николай Чайковский. Все трое они встречались в Лондоне, сохранив друг с другом истинно братские отношения. В их взглядах были расхождения: Кравчинский сблизился с марксистами, Чайковский же, потерпев неудачу на пути «богочеловеческих» исканий, стал сторонником либерального реформизма. Уважая различие мнений, но не отказываясь от горячих порой споров, они оставались близкими друзьями.
        Внезапная трагическая гибель Сергея 23 декабря 1895 года глубоко потрясла всю колонию русских эмигрантов в Лондоне. Кропоткин писал своему другу, датскому литературоведу и публицисту Георгу Брандесу: «Смерть нашего друга Степняка повергла нас в глубокое горе. Я знал его очень близко… и очень полюбил. Не помню, встречал ли я когда-либо человека более справедливого. Эта черта была у него поразительная». Оставаясь убежденным революционером, Сергей умел слушать других и умел соглашаться. Ему присущи были уважение независимости каждого и полнейшее отсутствие личного властолюбия, а также чувства «партийного владычества».
        На похороны Степняка-Кравчинского пришли тысячи людей различных политических взглядов и общественного положения. Газеты сообщили, что на митинге, посвященном памяти Степняка и состоявшемся на площади перед вокзалом Ватерлоо, среди прочих «от всех русских» выступил князь Кропоткин, который сказал о своем друге: «Рабский дух был ему одинаково противен во всех проявлениях. Притеснение человеческой личности он ненавидел везде, где бы оно ни встречалось, — в народной жизни, в семье, в партии… Он глубоко сознавал, что великое дело никогда не делается одною партиею, что для великого общественного переворота нужны усилия разных партий…»
        Уже тогда Кропоткин думал о том, что, если революцию возглавит одна-единственная партия, возникнет серьезная опасность возрождения деспотического государства, анализу которого он посвятит свою книгу «Государство, его роль в истории», которая выйдет в свет в 1896 году.
        Совсем другие отношения установились с бывшим «чайковцем» Львом Тихомировым, которого в кружке звали «Тигричем». Он изменил идеалу, сформулированному Кропоткиным и одобренному всеми «чайковцами» в 1876 году. Отдав несколько лет организации «Народная воля», где он был главным редактором всех народовольческих печатных материалов, Тихомиров вынужден был, спасаясь от ареста, эмигрировать. За границей он оказался с женой и ребенком в очень тяжелых условиях. Не выдержав полуголодного существования, он написал покаянное письмо Александру III и одновременно издал брошюру под названием «Почему я перестал быть революционером?». В ней он начал с воспоминаний о том, как в юности воспринимал идеи революционных демократов, относясь к ним как к популярным, модным веяниям, не поддерживать которые было вроде бы как-то даже неприлично. Он сетует на «ненормально раздутое чтение», на «книжные знания». Но сами по себе они не захватили его так глубоко, как Кропоткина, его брата, большую часть «чайковцев». Он честно делал свое дело: писал прокламации, сочинял вместе с Кропоткиным пропагандистские книжки для народа, а потом также по-деловому, но без огня в душе, редактировал «Народную волю».
        Он перестал быть революционером так же легко, как и стал им — под давлением обстоятельств. А в душе он им и не был, по крайней мере, таким, как Кропоткин, которого он в своих «Воспоминаниях» характеризует как «революционера до мозга костей». Тихомиров сделался ярым монархистом, убежденным сторонником самодержавия. Он издал несколько книг, в которых доказывал, что эта форма государственности в особенности подходит для русского народа, что государственная власть, опираясь на религию, регулирует отношения между людьми в обществе, поддерживает в нем порядок. И эта власть должна быть, в соответствии с традициями, сосредоточена в руках одного человека — императора. Встреча двух бывших «чайковцев» в Лондоне показала полную несовместимость их позиций. Тихомиров вспоминал потом, как его раздражала приверженность Кропоткина анархической идее.
        В то время Петр Алексеевич уже обдумывал свою биосоциологическую концепцию, центральное место в которой занимало представление о том, что взаимная помощь и солидарность как в животном мире, так и в человеческом обществе значительно больше значат в эволюции видов, чем борьба за существование.

    Взаимная помощь, а не борьба

        В нас говорит эволюция всего животного мира. А она очень длинна… Наше нравственное чувство — природная способность, совершенно так же, как чувство осязания или обоняния.
        П. А. Кропоткин, 1890
        Словосочетание «mutial aid», означающее в переводе с английского «взаимная помощь», впервые употреблено Кропоткиным в 1890 году, в его статье, опубликованной в двадцать восьмом томе журнала «Nineteenth Century». Следом за ней появилась целая серия статей на эту тему, а затем, в 1902 году, в Лондоне выходит английское издание книги под названием «Mutial aid, a factor of evolution» («Взаимная помощь — фактор эволюции»). Через два года в Санкт-Петербурге издатель М. Д. Орехов напечатал русский текст книги в сокращенном переводе А. А. Николаева — «Взаимная помощь среди животных и людей». Следующий перевод В. Батуринского был уже отредактирован автором; он вышел в основанном М. Горьким петербургском издательстве «Знание» в 1907 году как шестой том задуманного, но не состоявшегося из-за наступившей после революционных событий реакции, семитомного собрания сочинений Кропоткина.
        Книга начинается словами: «Две отличительные черты в животной жизни Восточной Сибири и Северной Маньчжурии поразили меня во время путешествий, совершенных мною в молодости… С одной стороны, необыкновенная суровость борьбы за существование, которую… приходится вести против безжалостной природы… Другой особенностью было то, что… я не находил, хотя и тщетно искал ее следов, той ожесточенной борьбы за существование, которую большинство дарвинистов (хотя не всегда сам Дарвин) рассматривали как преобладающую характерную черту борьбы за жизнь и как главный фактор эволюции».
        Дарвиновская формула «борьбы за существование», предполагавшая выживание наиболее сильных и приспособленных, была поднята, как знамя, в конце 1880-х годов так называемыми социал-дарвинистами. Она же вызвала решительные возражения, причем главным образом в России. Не принял ее и молодой Кропоткин, прочитавший «Происхождение видов путем естественного отбора» сразу по выходе русского издания книги, хотя лишь спустя 20 лет он пришел к тому пониманию процесса биологической эволюции, которое назовут кропоткинской «поправкой к Дарвину».
        Именно потому, что не борьба, а сотрудничество (кооперация), солидарность, взаимопомощь являются фактором эволюции, считал Кропоткин, — гармония в обществе немыслима при сохранении пирамидальной системы власти, утверждаемой государством. Она зиждется на тесных переплетениях взаимосвязей, подобных тем, что существуют в природе. Ученый опирался при этом не только на многочисленные факты науки, но и на весь опыт человеческой мысли, привлекая даже основные принципы двух крупнейших религий — христианства и буддизма.
        В камере французской тюрьмы Клерво Кропоткин прочитал лекцию Карла Федоровича Кесслера, крупнейшего русского зоолога, профессора Петербургского университета, который высказал мысль о том, что, подчиняясь закону борьбы за существование, животные в отношениях между собой используют поддержку и взаимную помощь, благодаря чему способны выживать в самых неблагоприятных условиях. Эта мысль Кесслера отвечала собственным представлениям Кропоткина о совмещении борьбы и взаимопомощи, о взаимодействии, разделении и объединении, всеобщей кооперации во Вселенной. Чтобы решить эти проблемы в отношении человеческого общества, необходимо разобраться, как обстоит дело на более низком уровне — в мире животных.
        Работу над темой, которая необычайно увлекла Кропоткина, пришлось прервать после выхода из тюрьмы. Но он продолжал над ней думать. В 1888 году профессор-дарвинист Томас Хаксли выступил в Оксфордском университете с лекцией, в которой утверждал, что человеческое общество живет так же, как и животный мир — лишь по закону борьбы за существование. Наиболее приспособленные к конкурентной борьбе люди, иначе говоря, хитрые и ловкие, самоуверенные и не обремененные муками совести, не выбирающие средств для достижения цели, естественно, завоевывают в обществе господствующее положение. Они обладают правом повелевать, подчиняя себе ближних, которые должны принимать этот как неизбежность.
        Хаксли напечатал эту лекцию в журнале «The Nineteenth Century» под названием «Борьба за существование: программа». Кропоткин увидел в такой концепции прямое обоснование борьбы господствующих классов с революционным движением. В то же время в ней найдут оправдание и революционеры типа Нечаева, разрешающие себе любые приемы борьбы, лишь бы они приводили к победе. Очень многие тогда выступили против Хаксли, сомневаясь в правомерности перенесения закона борьбы за существование в животном мире на мир человека. Кропоткин же пошел дальше. Он давно уже был убежден, что человека нельзя противопоставлять природе, ибо он порожден ею, является ее частью и связан с ней нитями взаимозависимостей. А если так, то не только закон борьбы за существование, но и закон взаимной помощи у животных должен иметь продолжение в человеческом обществе, где его действие осуществляется через такие формы человеческого общения, как солидарность, альтруизм, милосердие.
        Еще в сибирских путешествиях Кропоткин внимательно приглядывался к жизни животных в местах, где еще не поселился человек. В Сибири он наблюдал, как жизнь сообществами помогает животным противостоять невзгодам, как общение с себе подобными позволяет выжить в тяжелой борьбе с суровой природой — с глубокими снегами и метелями, с сильнейшими ливнями циклонов, налетающих с Тихого океана, с грандиозными наводнениями на Нижнем Амуре, с морозами, при которых ртуть замерзает в термометрах, и метелями в июле, нередкими на севере Забайкалья. Он понял, какую борьбу с суровой природой приходится выдерживать животным, и большая часть их выживает в этих условиях только потому, что держится сообществами. Те же самые животные становятся беспомощными и погибают, если отрываются по какой-то причине от сообщества и лишаются помощи сородичей в тяжелой борьбе с неблагоприятными природными явлениями.
        Ведь если бы в животном мире существовала одна лишь жестокая борьба за существование каждого индивидуума со всеми остальными как с соперниками, наверное, у них не хватило бы сил для борьбы с враждебными собственной жизни условиями окружающей среды. Во время сибирских путешествий Кропоткин начал сомневаться, так ли уж господствует повсюду борьба и она ли определяет прогресс жизни. Его поражали картины больших перемещений: оленей на Крайнем Севере, перелетных птиц с юга Уссурийского края на север и обратно. О переселении косуль на Амуре, которое ему пришлось наблюдать, возвращаясь поздней осенью с Уссури вверх по Амуру, он любил рассказывать в своих выступлениях на заседании Географического общества. Осенью, когда уже выпал снег, тысячи и тысячи косуль сбегались к Амуру именно в том месте, где русло могучей реки сужено перед прорывом через хребет. И хотя по реке уже густо шел лед, поднявшийся со дна, косули отчаянно бросались в реку, чтобы переплыть на другой берег. Каждый день новые и новые их стада подходили точно к этому месту и пускались вплавь: они уходили от глубоких снегов на южный берег Амура, на более теплую китайскую сторону.
        Удивительно, что к этому узкому месту животные собирались с громадного пространства, из десятков долин, объединяясь для совместного преодоления водной преграды. Закон о взаимопомощи подтверждало множество других случаев совместных действий животных, которые Петру Алексеевичу пришлось наблюдать и которые были направлены на спасение не каждого в отдельности, а всего сообщества в целом. Существует, конечно, и соперничество: съел тот, кто сумел и успел опередить других, кто лучше приспособлен. Но из этого предложенного природой испытания вид выходит с потерей общей энергии, так что о том, что прогрессивная его эволюция может быть основана на острой конкуренции, речи быть не может. Соперничество, конечно, имеет место и полезно, если только дело не доходит до взаимного уничтожения. Чрезмерно обостренное соперничество ведет к угасанию вида.
        Кесслер впервые затронул эту тему. Но, говоря о происхождении закона взаимной помощи, он, по мнению Кропоткина, ошибочно видел его истоки лишь в «родительских чувствах», в инстинкте заботы животных о потомстве. Но есть ведь общительность, не всегда связанная только с этой заботой. Кропоткину кажется, что дело тут сложнее и на вопрос об истоках едва ли можно ответить сразу. Надо будет поискать ответ на ранних стадиях эволюции животного мира. Но это потом. Сейчас главное — показать, что взаимная помощь является фактором эволюции, возможно, даже более важным.
        Кропоткин обратился к литературе и обнаружил, что еще Гёте думал над этой проблемой. Знаменитый в пору юности Кропоткина Леопольд Бюхнер, автор книги «Сила и материя», источником общительности животных видел взаимную симпатию. Симпатия, конечно, присутствует, как и забота о потомстве, но взаимная помощь не может базироваться на двух этих началах. Разве симпатия или любовь заставляют стадо бизонов при нападении волков становиться в круг, надежно защищаясь таким образом от нападения хищников? Разве любовь соединяет одиночных косуль во множество стад с огромной территории для того, чтобы всем вместе переплыть реку в самом узком ее месте? Главное, думал Кропоткин, заключается в том, что существует чувство несравненно более широкое, чем забота о потомстве или симпатия. Это — инстинкт общительности, который медленно развивался на протяжении миллионов лет жизненной эволюции на Земле и явился важным фактором этой эволюции.
        В жизни таких насекомых, как муравьи, пчелы, термиты, роль взаимной помощи необычайно велика. Это хорошо известно, но даже у таких животных, которые вроде бы не склонны к коллективизму — у крабов-отшельников, — можно наблюдать удивительное поведение: некоторые земноводные крабы Вест-Индии и Северной Америки соединяются огромными полчищами, когда идут к морю метать икру. В аквариуме в Брайтоне Петру Алексеевичу довелось самому наблюдать, как ведут себя эти крабы. Если один из них случайно переворачивается на спину, остальные крабы обязательно помогают ему вернуться в обычную позу, что дается им отнюдь не легко. Поражали их настойчивость и упорство, хотя иногда на это уходил не один час.
        Биологи, изучавшие поведение грифов, крупных птиц высокогорий, подчеркивают исключительную их общительность. О них, как о людях, можно сказать, что они живут в большой дружбе. Гнездятся грифы поблизости друг от друга, а о находках падали, которой они питаются, сообщают друг другу и собираются вокруг трупа огромными стаями. А орлы-белохвосты русских степей, про которых рассказывал еще в Петербурге на заседании Географического общества Николай Северцов? Раз он увидел орла, поднимавшегося кругами вверх все выше и выше, осматривая местность. И вдруг раздался его пронзительный клекот. На него ответил крик другого орла, третьего, четвертого… Их собралось десять, потом еще десять, и они полетели все в одном направлении. Позже Северцов увидел этих орлов у лошадиного трупа, где вершился коллективный пир. Один орел позвал других, и они соединились в группу для совместной трапезы.
        Животные, предпочитающие одиночество, — это всегда хищники, их немного, но и у хищных млекопитающих все-таки обнаруживается привычка к общественной жизни. Даже львы соединяются для охоты в группы, не говоря уже о волках, гиенах, диких собаках. У журавлей стая кормится всегда под охраной часовых, а если бывает нужно, высылается несколько разведчиков, выясняющих, сохранилась ли опасность там, где она была недавно. Коллективная осторожность журавлей спасает каждого от врагов. Малюсеньким луговым трясогузкам благодаря соединению в стаю не страшен грозный ястреб. А что и говорить о весеннем гнездовании птиц! Лишь только хищники приближаются, о их появлении возвещают добровольные часовые, в небо поднимаются сотни чаек или ласточек и смело летят навстречу коршуну. Он бросается на живую массу птиц, но, атакованный со всех сторон, отступает. Подобные наблюдения делали многие натуралисты — Альфред Брем, Николай Северцов, Иван Поляков, его друг по сибирским походам, написавший прекрасную статью о семейных обычаях водоплавающих птиц. Да и сам Кропоткин не раз видел подобные картины в Сибири и на Дальнем Востоке. Жаль, что он так и не побывал в Арктике, но все же он видел «птичьи базары» в норвежском фиорде неподалеку от Бергена и на островах Стокгольмского архипелага. Эти птичьи «города» — ярчайший пример взаимной помощи и бесконечного разнообразия видов и форм поведения, обусловленного общественным характером жизни птиц.
        Широко проявляется взаимопомощь у птиц в период их перелетов. Это великое явление природы, не вполне еще объясненное, но, несомненно, удивительное. Весной или осенью птицы, жившие до того маленькими стаями, разбросанными по обширному пространству, вдруг начинают собираться в определенном месте в многотысячные объединенные «эскадры». Прежде чем отправиться в далекий путь, они как будто даже совещаются, обсуждая подробности грядущего путешествия. Во всяком случае, оглушительный разноголосый гам этого сборища наводит именно на такие предположения. Это не только «разговоры»: птицы поджидают запоздавших, упражняются в подготовительных полетах. А потом улетают все вместе. Самые сильные особи обычно летят во главе стаи. Нередко к стае сильных птиц присоединяются более слабые, рассчитывая на их поддержку. Они остаются вместе, когда всю колонну захватывает буря: беда объединяет птиц различных видов.
        Среди млекопитающих просто поразительно громадное численное преобладание общительных видов над немногими хищниками, живущими особняком. Олени, антилопы, буйволы, горные бараны, мускусные быки, тюлени, моржи, слоны, киты, наконец, — все эти животные ведут стадный образ жизни, что помогает им противостоять неблагоприятным условиям природы.
        Работая над серией статей для журнала «The Nineteenth Century» и размышляя над множеством фактов, которыми эти статьи были буквально переполнены, Кропоткин пошел дальше. Он выстроил свою теорию, вывел всеобщий закон взаимной помощи, действующий во всей живой природе, включая человеческое общество. Кропоткин ни в коем случае не отрицал коренного отличия мира человека от мира животных. Но отличие это в том, что человеческое общество стоит на более высокой ступени эволюции. Его поднимает сознание, несоизмеримо более развитое, чем у животных. И это сознание тем более способствует совершенствованию тех инстинктов, которые направлены на прогресс человеческого рода. То поведение, которое у животных складывается инстинктивно, у человека разумного тысячекратно укрепляется сознанием. Что было бы, если бы оно укрепляло борьбу за существование между людьми? Результатом в этом случае могло быть лишь самоуничтожение человечества. Но если не борьба, то солидарность, взаимопомощь…
        Статьи Кропоткина на эту тему и особенно книга «Взаимная помощь. Фактор эволюции», вышедшая впервые в Лондоне, а потом во многих других городах Европы, Азии и Америки, стали очень популярными. Теория русского изгнанника обратила на себя внимание европейской и мировой общественности гуманностью, оптимизмом, надеждой на лучшее будущее человечества. Знаменитый анархист, пропагандист социальной революции, выдвинул на первое место отношения сотрудничества, солидарности и взаимопомощи между людьми — совсем по-евангельски, по-христиански. Не такое ли понимание идей Кропоткина привело английского писателя Оскара Уайльда к сравнению русского философа-анархиста с «белым Христом»?
        Но Кропоткин отрицал божественное происхождение нравственности. Ведь даже, если существует некая высшая управляющая вселенной сила, что он допускал в юности — это можно понять из его переписки с братом, — у человека нет с этой силой прямого контакта; он происходит только через посредство природы. В природном происхождении нравственности он был убежден до конца. Впрочем, помимо инстинктов общительности, солидарности и взаимопомощи коренятся в человеке и другие, о которых Кропоткин предпочитает умалчивать. Один из них — инстинкт стремления к власти. Формируется он, видимо, в условиях семьи, где воспитание детей начинается с внушения необходимости слушаться родителей, подчиняться. Когда это переносится на взрослых людей, на народные массы, формируются соответствующие системы государственного правления.
        Михаил Бакунин говорил: «Нет ничего более опасного для личной нравственности человека, чем привычка повелевать». Последователи Кропоткина, его ученики и продолжатели внесли некоторые уточнения в его теоретические положения. Известный деятель Коммунистического интернационала Даниил Новомирский (Д. И. Кирилловский), в отличие от Маркса, считал, что власть предшествовала собственности. Именно инстинкт власти побужу наиболее агрессивных людей захватывать собственность, отнимать ее у других. Потом уже появилась надобность в специальной системе защиты собственности: создается государство с «классом организаторов-бюрократов», с армией и полицией.
        Опыт XX века («века-волкодава», по выражению и. Мандельштама) показал, как длительное воздействие тоталитарного режима удивительным образом приводит к умалению, а то и к полному исчезновению совести в человеке. А ее Кропоткин считал основой нравственности. Коллективное сознание подавляет индивидуальность. Оно учит отдельную личность тому, чтобы, с одной стороны, быть, как все, не выделяться, а с другой — ориентироваться на наиболее успешных, которые быстрее других идут к своим целям, не всегда считаясь с теми, кто рядом. Само понятие взаимопомощи исчезает, подменяется противопоставлением сильного слабому, активного пассивному, бездумно-убежденного сомневающемуся.
        Многое увидел бы и понял, а может быть, и переосмыслил Петр Алексеевич Кропоткин, проживи он чуть больше в XX веке. Но он застал только первые два его десятилетия, хотя и они дали достаточно материала для размышления.

    Глава четвертая ВСТРЕЧАЯ ВЕК ДВАДЦАТЫЙ

        Свобода — наиболее верное средство против временных неудобств, проистекающих из свободы.
        П. А. Кропоткин, 1899

    И биология, и история

        Для нас есть один предел: никогда мы руки не приложим к созданию какой бы то ни было пирамидальной организации, никогда… не будем создавать правление человека над человеком…
        П. А. Кропоткин, 1897
        Родившийся еще в первой половине XIX столетия, встречая век XX, Кропоткин с оптимизмом, хотя и не без тревоги, смотрел в будущее. Он верил в то, что Россия станет следующей после искренне любимой им Франции страной великой социальной революции, которая коренным образом изменит ход исторического развития всего человечества. Видя в ней главную ее составляющую — гуманистическую, — он понимал, что эта революция, как и все предыдущие, не выполнит всех поставленных ею задач. Они будут решаться в ходе последующей эволюции на протяжении десятилетий, а возможно, и целого столетия. Но если повторятся ошибки Великой французской революции, к власти придет одна партия (он имел в виду конкретно российских социал-демократов) и, подавляя другие партии и народную инициативу, займется укреплением государства, как бы оно ни было названо, неизбежным станет восстановление самодержавия в худшем его виде. Прошло менее двух десятилетий нового века, и стало ясно, что пророчество сбывается, причем даже Кропоткин не сразу поверил в это.
        В самом конце XIX века и в первые годы XX века Кропоткин, как всегда, очень много работал. Одновременно с исследованием исторической роли государства, взаимоотношений современной науки и анархической идеи, истории Великой французской революции он всерьез взялся за изучение биологии. Его кабинет в Брайтоне был буквально завален научной литературой. Публиковались его «биологические этюды», посвященные влиянию окружающей среды на растения и животных, проблемам наследственности, биоразнообразия, в которых выдающийся русский биолог академик М. А. Мензбир «отметил строгую научность как по методу, так и по обилию собранного в них материала». Наконец появляются его статьи в «Nineteenth Century», развивающие представления о взаимопомощи как более важном факторе эволюции, чем борьба за существование.
        Разработкой темы «взаимная помощь» Кропоткин занимался на рубеже двух веков. А кроме того, он усиленно работал над рукописью большой книги «История Великой Французской революции», которую целиком писал по-французски, и одновременно — над английской рукописью лекций по истории русской литературы, прочитанных в Бостоне. В те же годы он работал над своими мемуарами, которые под названием «Записки революционера» разошлись по всему миру, изданные на разных языках. Все эти книги (плюс главная книга «Этика») готовились к изданию на рубеже двух веков. Эта работа шла на фоне непрекращающихся поездок с лекциями по городам Британских островов, приемов посетителей, переписки, революционных событий 1905 года в России, споров с марксистами, попыток вернуться на родину, постоянно ухудшающегося здоровья… И обо всем этом он сообщает в Париж Марии Гольдсмит, своей постоянной корреспондентке, переводчице и другу. Вот только несколько цитат из писем П. А. Кропоткина М. И. Гольдсмит, написанных в 1897–1912 годах:
        14 декабря 1898 г.
        «Каждый месяц надо поставлять главу мемуаров, страниц шестнадцать… Я пишу по-русски вполне, потом сокращенно по-английски, и это будет решительно все время, настолько, что вот ничего не могу делать — так устал. Нет физической возможности взяться за новое дело…»
        28 декабря 1900 г.
        «Страшно работаю — это одно мое оправдание… Вчера было собрание русское — 75-летие 14-[го] декабря. Все было очень хорошо. Но ввязался плюгавенький марксида и пошел: буржуа, либералы и все то движение 70-х гг. было буржуазным], и Кравчинский был мальчишка… В былые времена тут был один шпион, также „срывал собранья“. Право — марксида не лучше распорядился. Всем до того тошно стало… Я до пяти не спал: просто боль чувствуешь за этих недоумков; а их чуть не целое поколение! И не со вчерашнего дня эта болезнь: я ее переживаю с 70-х годов…»
        14 декабря 1901 г.
        «…Моя Autour d’une vie (мемуары) выходят завтра. Если попадутся отчеты, а в особенности, если ругательный, пришлите. В Германии их удивительно хорошо приняли. Лучший отчет был в одной злой, консервативной газете: „Очень хорошо написано, а поэтому не следует распространять“…»
        19 июня 1907 г.
        «…Столько писем на руках, что прихожу в отчаянье… Вести из России не веселы. Полное торжество реакции, — кто знает, на сколько лет!»
        12 мая 1908 г.
        «Деньги, добываемые эксами, надо было бы совершенно исключить как возможный источник дохода. Простой, здравый, практический смысл это велит категорически — без всякой теории. И надо, мне кажется, поставить это условием…»
        3 ноября 1909 г.
        «Дорогой мой друг!
        Мы и в науке, кажется, работаем с Вами на одном поприще — Дарвин и ламаркизм. Я сейчас много написал в этом направлении. Мне нужно показать, что Взаимная Помощь не противоречит дарвинизму, если понимать естественный подбор так, как его следует понимать…»
        21 ноября 1912 г.
        «Я хочу серьезно написать, хоть вкратце, свою Этику… Мне мало осталось жить и хочу кончить Этику, хоть вчерне… Слег так некстати. На рождение пришло свыше 400 писем, телеграмм, адресов. Нужно писать ответы, хоть не всем, а я лежу! Тоска! Что меня больше всего порадовало, что десятки адресов от рабочих синдикатов Португалии… из России адрес с 250 подписями, адреса от групп, студентов, рабочих союзов — нагло, смело, по телеграфу, с подписями».
        Все эти годы Кропоткин упорно размышлял о роли и месте анархистского движения в будущей русской революции — а в том, что она будет, он не сомневался даже в период глухой реакции, последовавший за событиями 1905–1907 годов. В своем письме М. Гольдсмит от 11 мая 1897 года он объясняет: «Удержать чистоту принципов, стоя особняком, не мешаясь ни в какие общечеловеческие дела, — заслуги нет никакой и пользы нет никакой… Мы должны заранее предвидеть, что вокруг нас будут сотни разных движений. Всех обратить в анархизм мы не можем, оттого мы и анархисты, что всех под один колпак не подведешь. Но все эти движения имеют свою причину, свое основание. И во всех этих движениях мы должны… высказать наше мнение и, если возможно, оказать наше влияние. Для нас есть один предел: никогда мы не станем в ряды эксплуататоров, правящих и духовных наставников; и никогда мы не станем выбирать или назначать себе эксплуататоров… А во все остальное мы должны соваться и везде вносить наше отрицание и наше построение».
        Эти рассуждения выглядели вполне здравыми, но плохо согласовывались с реальным положением дел в России, от которой Петр Алексеевич был оторван уже более двадцати лет. События последующих лет показали, что русская революция развивалась совсем не тем путем, который виделся Кропоткину в его лондонском далеке.

    Мысли о русской литературе

        Русская литература представляет богатейшее сокровище оригинального поэтического вдохновения… Ни в какой иной стране литература не занимает такого влиятельного положения…
        П. А. Кропоткин, 1899
        В феврале 1901 года Петр Кропоткин посетил Северо-Американские Соединенные Штаты по приглашению института Лоуэлла в Бостоне. Ему предложили прочитать курс лекций по истории русской литературы. Причиной такого предложения послужила его статья о Толстом для журнала «Harper’s Magazine». В очень короткий срок Кропоткин написал по-английски восемь лекций, целый курс, охвативший всю историю русской литературы — от былин, летописей и сказок до пьес и рассказов Антона Чехова и Максима Горького.
        Вводную лекцию, посвященную русскому языку, он начал такими словами: «Я глубоко сожалею, что не могу передать по-английски понятия о красоте и строении русского языка, который был в употреблении в начале одиннадцатого века на севере России… Словесное богатство русского языка поразительно… Его гибкость особенно сказывается в переводах… Ни одна западноевропейская нация не обладает таким поразительным богатством народного творчества в форме преданий, сказок и лирических народных песен — причем некоторые отличаются необыкновенной красотой — и таким богатым циклом эпических песен, относящихся к седой древности».
        Перед американской аудиторией выступал не литературовед или лингвист, а знаменитый революционный публицист-анархист, в научных кругах известный как ученый-естествоиспытатель. Но широкое самообразование, которым он занимался с юности, обеспечило ему тонкое понимание и знание русской литературы. Прежде чем перейти к русской классике XIX века, он рассказал о народных сказках, новгородских и псковских летописях, «Слове о полку Иго-реве», Житии протопопа Аввакума. Не были забыты им Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов, Державин, Карамзин, Жуковский…
        Кратко, но очень емко рассказал Кропоткин о многих десятках русских писателей. Притом он не ограничивался «обоймой» особенно выдающихся художников слова. Он нашел достаточно места и для менее известных писателей, каждый из которых внес свой, неповторимый вклад в сокровищницу великой русской литературы. Всего им было упомянуто в лекциях около ста пятидесяти поэтов, прозаиков и драматургов России.
        Главное внимание, конечно, уделено XIX столетию. Собственно, именно тогда-то произошел расцвет русской литературы и она заняла свое выдающееся положение в мире: «Медленная работа предыдущих пяти веков уже подготовила то великолепное, гибкое орудие — литературный язык, который вскоре послужил Пушкину для создания его мелодических стихов и Тургеневу для его не менее мелодической прозы». Красота формы прежде всего привлекает в Пушкине, но «вдохновение Лермонтова имеет более высокий полет»; его громадный талант не успел полностью раскрыться за восемь лет его творческого пути. Он был глубоко гуманным поэтом.
        Новый период русской литературы начался с «великого реалиста» Гоголя, которому посвящена отдельная лекция и, соответственно, глава в книге, которая вышла под названием «Идеалы и действительность в русской литературе». Показав всемирное значение Толстого, Кропоткин не смог, однако, так же глубоко понять и оценить Достоевского. Ему мешала тенденциозность в противопоставлении религиозности материализму. Роман «Бесы» Кропоткин воспринял лишь как пародию на революционное движение. Переходя к XX веку, Кропоткин выделил молодого Максима Горького, художественный метод которого определил как «идеалистический реализм», и в особенности Чехова, который раскрыл в своем творчестве «гнилость цивилизации целой эпохи». И сказал прощальное слово уходящему миру.
        Естественно, особое внимание уделено русской политической литературе, таким именам, как Герцен, Огарев, Бакунин, Лавров, Салтыков-Щедрин, Белинский, Писарев, Добролюбов, Степняк-Кравчинский: «Говоря о политической литературе страны, в которой нет политической свободы и где произведения печати подвергаются строжайшей цензуре, — рискуешь вызвать ироническую улыбку…» Но ни в одной стране, считает Кропоткин, художественная литература не содержит в себе столь мощного политического заряда, как в России: она настолько же политична, насколько художественна.
        …Завершив цикл литературных лекций в Бостоне, Кропоткин остановился в Нью-Йорке, где снова читал лекции и выступал на митингах в рабочих районах. Потом он отправился на запад и, хотя по пути простудился и заболел, провел все запланированные встречи как в Чикаго, так и в других городах Среднего Запада. 22 апреля он выступил в университете Иллинойса с докладом «Современное развитие социализма», а на следующий день в университете штата Висконсин с успехом раскрыл перед слушателями тему «Тургенев и Толстой». Вернувшись в Британию, Петр Алексеевич напечатал статью «Тургенев, Толстой, Достоевский» в шотландском журнале «Scotish Art Review». А в январе 1905 года он подписал в Бромли предисловие к первому английскому изданию книги, вышедшей одновременно в Нью-Йорке и Лондоне. В нем он подчеркнул ту особенность русской литературы, что «она касается почти всех тех социальных и политических вопросов, которые в Западной Европе и Америке… трактуются главным образом в политико-социальной журналистике и редко находят себе выражение в области искусства». В 1907 году появилось русское издание книги в переводе В. Батуринского под редакцией автора.
        Возвращаясь в Нью-Йорк, Кропоткин проехал через сельскохозяйственный штат Огайо, где посетил несколько ферм, собрав материал о выращивании пшеницы фермерами. На него большое впечатление произвели результаты их работы, о чем он не один раз еще вспомнит. В Буффало специально для встречи с ним приехал из Торонто его английский друг профессор Мэйвор. С ним Кропоткин обсудил вопрос о переселении в Канаду русских духоборов, а в мае отплыл в Европу, проведя, таким образом, в Америке больше трех месяцев. И снова, в который уже раз, он оказался объектом клеветы. С его отъездом совпало покушение на американского президента Уильяма Мак-Кинли, и местная пресса выступила с утверждением, что оно было организовано не без влияния анархиста Кропоткина.
        Напряжение во время поездки по Америке сказалось очень скоро: вернувшись в Англию, Кропоткин заболел очередным бронхитом, мучившим его при малейшей простуде, и испытал серьезный сердечный приступ, который приковал его на время к постели. Пришлось отказаться от заведования в журнале «Nineteenth Century» разделом современной науки. Врачи советовали ему изменить образ жизни, он стал устраивать перерывы в работе, выезжать на отдых в приморские городки Англии, а иногда и Франции. Прекратил он и свои регулярные турне по британским городам с лекциями. Они всегда вызывали большой интерес, какой бы ни была тема, а диапазон их был очень широк. Одно упоминание в афишах того, что будет выступать Кропоткин, обеспечивало полный зал. Слушателей привлекали как содержание лекций, способность лектора быстро переключаться с одной темы на другую, так и сама манера выступления.
        И в Англии Петр Алексеевич оставался народником. Даже в такой промышленно развитой стране он придавал большое значение крестьянству, расходясь в этом вопросе с социал-демократами. Интересен фрагмент его письма Софье Лавровой от 27 мая 1907 года, когда в Лондоне проходил V съезд РСДРП, на который Кропоткин — единственный из анархистов — получил приглашение: «Роза Люксембург говорила, что крестьянство представляет революционный элемент и нужно ему помогать. Плеханов — с пафосом — принялся отлучать ее „от церкви“, обвиняя в измене социализму, в анархизме. Говорят, ленинцы — еще большие ортодоксы, чем меньшевики!» По-видимому, с Лениным Кропоткин тогда не встречался, но известно, что группа делегатов-большевиков во главе с будущим «красным маршалом» Климентом Ворошиловым побывала у лидера анархизма. Они пили с ним чай и много спорили, прежде всего о природе крестьянства и отношении к нему.
        На исходе XIX века одновременно в Бостоне и Нью-Йорке, Лондоне и Барселоне вышла книга Кропоткина «Записки революционера». Сам автор дал своим мемуарам название «Вокруг одной жизни», но под этим названием — «Autor d’une Vie» — она вышла только однажды — во французском издательстве П. В. Стока. В предисловии к лондонскому изданию, воспроизведенном в русском издании 1906 года, Георг Брандес[75] очень высоко оценивал и книгу, и личность автора. Действительно, мемуары Кропоткина имели особенно много изданий, и объясняется это, по-видимому, тем, что они написаны человеком, обладающим несомненным литературным даром и прожившим чрезвычайно богатую событиями, исполненную высоких целей жизнь. Георг Брандес отметил: «В его книге мы находим психологию России: России официальной и народных масс. России, борющейся за прогресс, и России реакционной». В книге показан процесс формирования личности: нравственной, широко-образованной и чувствующей ответственность за судьбу народа. Такая личность не могла не стать на путь социального просвещения народа и борьбы с самодержавием в России как с наисильнейшим выражением государственной идеи — идеи централизации власти и подавления народного самосознания. «Записки революционера» — «это не только история жизни человека на фоне событий эпохи, но и история развития его мышления, формирования его социальной концепции».
        Популярность книги, сразу же очень широкая, сохранялась долго. К 1921 году во Франции вышло ее девятнадцатое издание, в Англии — шестое, в Германии — седьмое, в Испании — третье. Впервые изданные в 1902 году на русском языке Фондом вольной русской прессы в Лондоне, в нашей стране «Записки революционера» до настоящего времени выходили 13 раз.

    Диалог с Львом Толстым

        Могуществом своего художественного гения он расшевелил лучшие струны человеческой совести…
        П. А. Кропоткин, 1920
        Одним из первых русских читателей кропоткинских «Записок революционера» был Лев Николаевич Толстой. Он писал Черткову[76]: «Передайте мой больше чем привет Кропоткину. Я недавно читал его мемуары и очень сблизился с ним».
        Многие подмечали их внешнее сходство. И тогда Толстой говорил: «Что ж тут удивительного: Я — тип русского мужика. И он — тоже тип русского мужика». Они связаны даже в своих родовых корнях. Мужская линия Льва Николаевича восходит к немцу Идрису, приехавшему в 1353 году в Чернигов. Толстой — его потомок в двадцатом поколении. Но его мать, которая умерла, когда сыну было полтора года, принадлежала к роду князей Волконских, непосредственных потомков Рюрика. Лев Юрьевич, Рюрикович в тринадцатом колене, получил в управление земли по реке Волконе или Волхоне в Калужской и Тульской губерниях, откуда и произошла фамилия.
        Духовная близость двух великих русских людей возникла, несмотря на то, что их жизненные пути ни разу не сошлись ни во времени, ни в пространстве. Когда Петя Кропоткин был еще ребенком, Лев Толстой уже стал известен своей повестью «Детство». В 1857 году начинающий писатель, участник Крымской войны и автор «Севастопольских рассказов», посетил Швейцарию и жил в Кларане, где позже несколько счастливейших дней своей жизни проведет Кропоткин со своим близким другом Элизе Реклю и молодой женой Софьей Григорьевной. Но это будет уже в другом временном интервале — почти через 30 лет.
        В самом конце жизни Лев Николаевич признавался в беседе с петербургским журналистом Владимиром Поссе: «Жаль, что умру, не познакомившись с Кропоткиным, вероятно, это очень хороший и интересный человек». Кропоткин тоже нигде не упоминает о встрече с Толстым. Между тем жена московского предводителя дворянства М. С. Воейкова в своих «Воспоминаниях», опубликованных во второй книге шестьдесят девятого тома «Литературного наследства» (М., 1961. С. 12–14), описывает эту встречу, состоявшуюся еще в 1861 году, вскоре после опубликования манифеста Александра II об освобождении крестьян от крепостной зависимости. В октябре того года в Москве, на Малой Дмитровке, около гостиницы «Дрезден» произошло столкновение студентов Московского университета с полицией. По приказу генерал-губернатора П. А. Тучкова казаки нагайками разгоняли студенческую сходку. Одним из участников этого события был Александр Кропоткин, попавший даже в кутузку. Узнав об этом, Петр немедленно прибыл из Петербурга. Тогда-то в доме Марии Степановны Воейковой и состоялась, судя по ее воспоминаниям, встреча молодого Льва Николаевича с совсем еще юным князем Кропоткиным, «который очень горячился и высказывался резко, хотя и был годами моложе других». Он осуждал непоследовательность и несовершенство Крестьянской реформы, которая по существу не стала освобождением от крепостного права. Граф Толстой сказал тогда Кропоткину: «Я с вами согласен».
        Для Кропоткина отношение к нему Толстого имело особое значение. Со своей стороны Толстой проявлял интерес к личности и произведениям Кропоткина на протяжении многих лет. Сближение их началось с того момента, когда в феврале 1897 года в Лондоне появился приехавший из России толстовец Владимир Чертков. В Центральном архиве литературы и искусства в Москве хранятся более ста писем Кропоткина Черткову. По сути, это была переписка с Толстым, в которой Чертков выполнял роль посредника.
        Первой публикацией Кропоткина о Толстом была статья «Граф Толстой и Катков» в английской газете «Newcastle Daily Cronicle» в 1882 году. В последующем он неоднократно обращался к имени и творчеству великого писателя и мыслителя, тоже анархиста, отрицателя насилия и власти государства над человеком, хотя и со своей, толстовской, окраской.
        Уже в первом письме, полученном Чертковым от Кропоткина, содержится критика толстовского «непротивления»: «Пока не ослабевает насилие сверху, насилие снизу остается фактором прогресса нравственного. Человечеству нельзя двигаться пассивным неодобрением. Человечество всегда двигалось только активными силами, которые вы и пытаетесь создать. (Вот почему формула „непротивления злу“ неверна. Вы же хотите противления, и нужно очень много противления; вы только хотите его без насилия.) Удастся ли вам сплотить эти силы — не знаю; думаю, что нет, но несомненно, что по мере того, как равенство будет входить в нравы, противление злу будет все более и более терять характер насилия — физического отпора — и все более и более будет принимать характер отпора нравственного, настолько дружного, что он станет главной прогрессивною силою»[77]. Чертков отправил это письмо в Ясную Поляну, и Толстой ответил: «Письмо Кропоткина очень мне понравилось. Его аргументы в пользу насилия мне представляются не выражением убеждения, но только верности тому знамени, под которым он честно прослужил всю свою жизнь».
        Для Толстого насилие всегда насилие. Оно не может быть освободительным. Злом не победить зло, как огню не погасить огня. Так считал Толстой. Кропоткин же признавал неизбежность революционного насилия над господствующими классами, которые добровольно от власти не откажутся. Он решительно возражал Толстому, но сам все же не считал классовую борьбу двигателем прогресса. Любая борьба, полагал он, ведет к разрушению и уничтожению. Она не может быть созидательной. Даже борьба за существование в животном мире, а уж тем более людей с людьми. «Освобождение человечества вернее, чем освобождение одного класса», — писал он.
        Кропоткин, по-видимому, раньше других революционеров поставил общечеловеческое выше узкоклассового. И люди, несомненно, это чувствовали, Георг Брандес в уже процитированном предисловии к первому изданию «Записок революционера» писал: «В настоящее время есть только два великих русских, которые думают для русского народа и которых мысль принадлежит человечеству: Лев Толстой и Петр Кропоткин… Оба любят человечество и оба сурово осуждают индифферентизм, недостаток мысли, грубость и жестокость высших классов; обоих одинаково тянет к униженным и оскорбленным. Оба видят в мире больше трусости, чем глупости. Оба — идеалисты, и оба имеют темперамент реформаторов».
        В феврале 1897 года В. Г. Чертков с женой уезжал из России. Провожать его приехал в Петербург Толстой. Быть может, среди прочих поручений Лев Николаевич попросил Черткова зайти в Лондоне к князю Кропоткину. Тогда он был особенно озабочен проблемой переселения притесняемых в России духоборов.
        Кропоткин и Чертков жили в Лондоне довольно далеко друг от друга, но часто встречались, а кроме того, обменивались письмами, записками, телеграммами. В этой обширной переписке то и дело упоминается имя Толстого. В письме от 10 июня 1897 года Кропоткин благодарит Черткова за присланные ему брошюры Толстого: «Многое бы хотелось сказать по поводу их — но лучше оставить до следующего разговора. Одно скажу — читал их с большим удовольствием…» В этом письме, открывшем переписку, Кропоткин сразу же высказывает свое несогласие с основными идеями учения Толстого, особенно с его проповедью непротивления злу насилием.
        Тесное общение Кропоткина и Черткова продолжалось до возвращения Черткова в Россию в 1906 году. В своих письмах Кропоткин рассказывал о событиях, представляющих интерес для Толстого, а тот, в свою очередь, сообщал свое мнение о статьях и книгах Кропоткина. Особенно восторженной была реакция Кропоткина на роман «Воскресение», печатавшийся в журнале «Нива». В письме Черткову от 29 августа 1899 года он пишет: «Большое спасибо за „Воскресение“. Я и на „Ниву“ подписался из-за него. Великое произведение. И как нужно было именно это! А о художественности и говорить нечего». По возвращении из Соединенных Штатов Кропоткин передает Черткову: «Будете писать Льву Николаевичу, скажите, что в Бостоне, Чикаго — большое, т. е. главное, движение против тюрем. Все сомнения, накапливавшиеся годами, прорвало после „Воскресения“. Милый он, Лев Николаевич. Сколько людей свет увидели после „Воскресения“».
        Еще раз возникает в переписке разговор о «Воскресении» в январе 1903 года, когда в Лондоне готовилась инсценировка романа. Режиссер В. Фри пригласил Кропоткина в качестве консультанта по вопросам «русского быта». После премьеры, 18 февраля, Петр Алексеевич сообщал: «Представление вчера „Воскресения“ было настоящим триумфом. Впечатление драма производит глубокое…»
        В нескольких письмах отразилось беспокойство Кропоткина в связи с болезнью Толстого в 1902 году. А когда поступили сведения о его выздоровлении, он выразил искреннюю радость: «Спасибо большое за хорошую весть о дорогом Льве Николаевиче».
        Время от времени книги Кропоткина попадали в руки Толстого, и он с одобрением отзывался о них. Особенно ему понравилась брошюра «Узаконенная месть, именуемая правосудием». Толстой тоже не верил в справедливость суда, назначаемого государством, в законы, которые служат лишь сохранению существующего положения, выгодного тем, кто к нему приспособился. Всякий свод законов Кропоткин считал лишь кристаллизацией прошлого, препятствующей развитию будущего. В нем живая, стремительная вода жизни застывает, омертвляется. Лишь жар солнца может освободить живую воду из оков оледенения. Это солнце — революция… Толстой соглашался, но только он имел в виду революцию духовную, нравственную, в каждом человеке. Он не верил, что после устранения власти государства сразу же «установится мирное сосуществование» всех со всеми и что без принуждения можно заставить «эгоистов работать, а не пользоваться трудами других». Это место в рассуждениях Кропоткина он называл «поразительно слабым».
        28 августа 1908 года, в день восьмидесятилетия Толстого, в Ясной Поляне была получена, среди множества поздравлений со всего мира, и телеграмма, в которой русский текст передавался латинскими буквами: «В Тулу из Лондона. Сердечно обнимаю дорогого Льва Николаевича. Петр Кропоткин».
        Еще в январе 1905 года Кропоткин закончил рукопись статьи о Толстом для английского издания под названием «Лев Толстой — художник и мыслитель». Ему не удалось ее нигде опубликовать, но, когда великий писатель умер, в сокращенном и переработанном виде ее напечатала газета «Утро России» в качестве некролога. В заключительной ее части Петр Алексеевич писал: «Могуществом своего художественного гения он расшевелил лучшие струны человеческой совести…»
        В 1920 году, за несколько месяцев до смерти, Кропоткин был приглашен на вечер памяти Льва Толстого в Большой зал Московской консерватории. Он не смог приехать, но на вечере зачитали его письмо, в котором он вспоминает о Толстом, как о человеке, «кто учил людей любви и братству, кто будил в людях совесть и звал их могучим голосом к построению нового общества на братских и безначальных основах»[78].

    Предчувствие большой войны

        Война большая, общеевропейская… разгорится через несколько дней. Германия… решила бесповоротно ее начать.
        П. А. Кропоткин, 29 июня 1914 г.
        В 1898 году в процессе дележа колоний английские и французские войска столкнулись у маленького городка Фа-шода в Судане. Дело едва не дошло до войны, что вызвало в Англии волну антивоенных митингов, в которых участвовали главным образом рабочие-социалисты. Петр Алексеевич принял в них активное участие. Он также выступал в защиту республиканцев и социалистов Барселоны, подвергнувшихся жестоким гонениям. В 1899 году тяжело переживал начало Англо-бурской войны, о которой писал в своих стат