Николай Непомнящий Андрей Низовский
На берегу морского залива в Фессалии царь Кретей построил город Иолк. Плодородие окрестных полей, торговля и мореплавание принесли городу большое богатство. После Кретея царём стал его сын Эсон, но его брат Пелий отнял у него власть, и Эсону пришлось стать простым гражданином. Вскоре у него родился сын Ясон. Боясь, что жестокий Пелий прикажет умертвить младенца, Эсон отдал мальчика на воспитание мудрому кентавру Хирону. Двадцать лет жил Ясон у Хирона в лесу, в пещере. Кентавр обучил его всем премудростям, научил владеть копьём и мечом, стрелять из лука. Не было равного Ясону в ловкости, храбрости и силе. И наконец пришёл час отправиться ему в Иолк и потребовать у Пелия, чтобы тот вернул власть законному наследнику царя…
Ирландец Тим Северин многие годы занимался историческими реконструкциями древних морских путей различных народов. Одним из его предприятий стало путешествие в 1984–1985 годах на точной копии древнегреческого судна по маршруту аргонавтов. Тим Северин назвал свой корабль «Арго» — точно так же, как назывался корабль Ясона и его друзей.
…В Иолке Ясон быстро завоевал поддержку множества граждан. Царь Пелий побоялся отказать в его законном требовании, однако поставил условие: Ясон должен был отправиться в далёкую Колхиду и завладеть золотым руном. Это путешествие обещало быть очень опасным, и злобный Пелий в глубине души надеялся, что Ясон сгинет где-нибудь в пути. Но судьба распорядилась иначе.
Вокруг Ясона собралось множество героев — знаменитый Тесей, победитель Минотавра; неразлучные братья Кастор и Полидевк, легендарный охотник Мелеагр из Калидона, крылатые Калаид и Зет — сыновья бога ветров Борея, могучие богатыри Анкей, Адмет, Теламон, великий певец Орфей. Даже величайший из греческих героев, Геракл, согласился принять участие в походе. А опытный и умелый кораблестроитель Арг построил для Ясона и его спутников корабль. Сама богиня Афина помогала ему в этом деле. Она вделала в корму корабля кусок священного дуба из рощи оракула Зевса в Додоне. Корабль получил название «Арго», а герои, принявшие участие в походе, по его имени стали зваться аргонавтами.
Ясон и его товарищи отправились в путь. На пути к Колхиде они переплыли полное чудес море, посетили удивительные земли и преодолели множество препятствий. На побережье Малой Азии им встретились шестирукие великаны, бросавшие в корабль огромные камни, а для того чтобы попасть в Чёрное море, аргонавтам пришлось пройти через опасные скалы Симплегады. Они находились в постоянном движении — то расходились, то сходились вновь, ударяясь друг о друга со страшным грохотом. Море вокруг них клокотало, при каждом новом столкновении скал целые столбы воды высоко взлетали в небо. Когда же скалы расходились, между ними проносились потоки воды, кружась в неистовом водовороте. Но «Арго» благополучно миновал и это препятствие, лишь конец руля раздробили сомкнувшиеся за его кормой скалы.
Но вот уже путь через моря остался позади и на горизонте появились берега Колхиды. «Арго» вошёл в устье реки Фазис (Риони). Аргонавты на вёслах поднялись вверх по течению и стали на якорь в заливе реки, заросшей густым камышом. Цель была достигнута. Однако как завладеть золотым руном, которое как зеницу ока берёг царь Колхиды Ээт?
На помощь аргонавтам пришли богини Гера и Афина. Они сделали так, что Медея, дочь царя Ээта, влюбилась в Ясона. Царь же сразу возненавидел греков, но скрыл свои чувства от аргонавтов. Он даже притворно согласился отдать золотое руно Ясону. Но сначала тот должен был выполнить опасное задание: герою следовало запрячь в ярмо огнедышащих быков, вспахать на них поле, засеять его зубами дракона и победить немедленно вырастающих из земли воинов. С помощью волшебного искусства Медеи Ясон выполнил задание царя за один день. Но царь Колхиды не собирался так просто лишиться сокровища. Он решил внезапно напасть на аргонавтов, о чём предупредила их Медея. Она ещё раз воспользовалась магией, чтобы помочь Ясону справиться с драконом, который стерёг золотое руно. Завладев желанным сокровищем, аргонавты спешно покинули Колхиду с золотым руном и Медеей. Колдовство колхидской царевны помогло им избавиться от погони.
Назад они возвращались через Дунай, поднявшись вверх по течению великой реки и там по одному из её рукавов спустившись в Адриатическое море. Огибая Балканский полуостров, аргонавты пережили ещё немало приключений: побывали на острове волшебницы Цирцеи, благополучно прошли между Сциллой и Харибдой, миновали остров сирен, чары которых преодолел своей песней Орфей, проплыли через узкий пролив Планкты, под сводами огромных утёсов, где волны кружились в исполинском водовороте, порой вздымаясь до верхушек скал. Когда вдали уже показались берега Пелопоннеса, «Арго» подхватил небывалой силы вихрь. Он долго нёс корабль по безбрежному морю и наконец выбросил его на пустынный берег залива, дно которого было сплошь покрыто водорослями. «Арго» глубоко завяз в тине.
Как оказалось, буря занесла «Арго» на берега жаркой Ливии (так в древности именовалось побережье Северной Африки к западу от Египта). Двенадцать дней на своих плечах несли аргонавты корабль через знойную Ливийскую пустыню, изнемогая от жары и жажды. Наконец они достигли страны гесперид, где когда-то побывал Геракл. Здесь герои наконец смогли утолить жажду. Они запаслись водой, провизией и через озеро Тритониду вышли в открытое море. Следующую остановку они рассчитывали сделать на Крите, но подойти к берегу им не позволил медный великан Талос, страж острова, подаренный критскому царю Миносу самим Зевсом. Медея своими чарами усыпила Талоса. Великан рухнул на землю, и от удара из него выпал медный гвоздь, замыкавший единственную жилу, по которой текла кровь Талоса. Кровь хлынула из медного тела, подобно расплавленному свинцу, и исполин умер. Аргонавты пристали к берегу, запаслись водой и снова подняли парус. Пережив жестокую бурю, они в итоге благополучно дошли до гавани Иолка…
Учёные уже давно рассматривают миф об аргонавтах как вполне достоверный рассказ о греческих путешественниках — скорее всего о тех, кто впервые вышел в Чёрное море. В текстах, найденных в Микенах и других ахейских городах табличек с текстами, написанными так называемым линейным письмом «Б» (XIII век до н. э.), неоднократно отмечаются посылки кораблей «на Север». Что в данном случае означает «на Север», мы можем только гадать. Не исключено, что речь идёт о походах к Чёрному морю, с давних пор привлекавшему к себе внимание греческих мореходов.
С течением времени легенда о Ясоне обросла различными подробностями и претерпела множество трансформаций, в неё вплелись и мотивы, связанные со странствиями Одиссея, и сюжеты, повествующие о подвигах других мореплавателях древности, ходивших и к берегам Северной Африки, и в Адриатику. Таким образом, повесть об аргонавтах стала своеобразным сводом легенд о первых мореходах, отправившихся покорять далёкие моря, а корабль Ясона «Арго» вплоть до конца античных времён считался «первым плавающим кораблём» в мире. Сегодня исследователи склоняются к мысли, что он принадлежал к типу 20-вёсельной эйкосоры. Это было быстроходное и довольно вместительное судно: кроме полусотни воинов (они же были и гребцами) корабли подобного типа были способны перевозить пассажиров, съестные припасы, вооружение и даже жертвенных быков. Силуэты подобных кораблей сохранились на греческих вазах и стенах египетских гробниц.
Приспособленность эйкосоры к дальним плаваниям блестяще доказали аргонавты и уже в наши времена подтвердила экспедиция Тима Северина: его «Арго» с интернациональным экипажем продемонстрировал отличные мореходные данные и достиг берегов Колхиды — современной Грузии. Именно здесь, в бассейне реки Риони (Фазиса), в древности был распространён необычный метод промывки золота: бараньи шкуры погружали в проточную воду, чтобы несомые течением крупинки золота застревали в густой шерсти. Из этого обычая, по-видимому, и родился миф о «золотом руне». И даже в кажущемся совсем уж фантастическим рассказе о пути, которым Ясон возвращался домой, очевидно, тоже есть доля истины. Чуть ли не со времён каменного века существовала торговая дорога, которая через Дунай, Саву, Грушёвый лес вела к Адриатическому побережью. Тот, кто побывает в этих краях, может воочию увидеть остатки доисторического колёсного волока на последнем отрезке пути — близ побережья Адриатики.
…Десять лет простояло греческое войско под стенами Трои. Но вот город, наконец, пал, и греческие цари заспешили со своими дружинами домой. Одиссей, царь небольшого островка Итака в Ионическом море, тоже всем сердцем стремился на родину, к верной и любимой жене и подрастающему сыну. Но злой рок распорядился так, что ещё долгих десять лет суждено ему было скитаться по бескрайнему океану, потерять всех своих спутников, вступить в противоборство с богами, чудовищами и стихиями…
Знаменитая «Одиссея», созданная около VII века до н. э., считается одним из первых приключенческих романов в истории человечества. Её автор, слепой певец Гомер, не только имел дар стихосложения, но и прекрасно разбирался в кораблях и искусстве кораблевождения. Правда, некоторые исторические факты, приведённые в поэме, сомнительны, географические сведения — туманны. Тем не менее «Одиссея» является настоящей энциклопедией географических представлений древних греков. Её главный герой Одиссей представляет собой яркий тип моряка и искателя приключений.
…После гибели Трои дружина Одиссея отправилась на родину. Ветер занёс греков к берегам Фракии. Они захватили Измару, столицу народа киконов, и разграбили её. Увлёкшись грабежом и пьянством, участники похода забыли об осторожности. Воспользовавшись этим, местные жители напали на пришельцев и истребили множество греков. Уцелевшие воины поспешно покинули страну киконов и пустились в открытое море. Девять дней бушевала буря:
Ветер примчал корабли Одиссея к стране лотофагов (поедателей лотоса). Население встретило пришельцев миролюбиво, но другая беда ждала их: всякий, кто отведывал сладкомедового лотоса, мгновенно забывал обо всём и желал лишь остаться в той стране навсегда. Одиссею пришлось силою притащить моряков на корабль и крепко привязать их к корабельным скамьям. Одиссей и его товарищи
Вскоре корабли пристали к острову циклопов. Эта земля показалась Одиссею прекрасной, и он с двенадцатью спутниками отправился исследовать чудный остров. Другие остались на берегу сторожить корабль.
Но этот благословенный остров населяли свирепые великаны-людоеды — циклопы. Одиссей и его спутники попали в лапы одноглазого циклопа Полифема. История о том, как они ослепили циклопа и бежали на корабль, широко известна.
Следующей остановкой стал остров Эола, повелителя ветров. Эол дал Одиссею кожаный мешок, стянутый серебряной нитью, в котором были заключены буреносные ветры. Корабли снова двинулись в путь, и вот уже вдали показались берега родного острова Итака. Но спутники Одиссея захотели посмотреть, что находится в кожаном мешке, подаренном Эолом, и нечаянно выпустили из него ветры. Поднялась буря и унесла корабли в неведомое море…
На этот раз греки попали в землю лестригонов. Жители этой страны тоже оказались людоедами. Здесь погибли все корабли Одиссея, а сам он едва спасся на последнем корабле, перерубив мечом канат, которым судно удерживалось у берега. Снова начались долгие скитания. Путешественники попали на остров волшебницы Цирцеи, которая превратила спутников Одиссея в свиней. Сам Одиссей, счастливо избежавший колдовства, добился, чтобы волшебница сняла чары с его товарищей. Затем он попал на край света, в мрачную область Аида, где жили тени героев.
Из Аида Одиссей опять вернулся на остров Цирцеи. Та научила Одиссея, как действовать во время дальнейшего пути. Эти советы очень пригодились герою. Так, когда корабль проходил мимо острова сирен, Одиссей, опасаясь, чтобы его спутники, зачарованные сладким пением сирен, не бросились в море, велел всем им заткнуть уши воском. Самого же Одиссея, уши которого остались открытыми, по его приказанию, крепко привязали к мачте. Моряки не слышали чудесного пения сирен, а Одиссей, хотевший броситься в море, не смог разорвать связывавшие его верёвки.
После этого кораблю предстояло пройти между двумя страшными чудовищами — Сциллой и Харибдой. Сцилла похитила с корабля шесть моряков, а Харибда едва не потопила корабль, втянув его в свою утробу вместе с огромным водяным потоком. Наконец греки пристали к острову, где паслось священное стадо бога Гелиоса. Спутники Одиссея убили нескольких быков и за это были наказаны: страшная буря потопила корабль. Одиссей был выброшен волнами на остров, где царствовала нимфа Калипсо. Целых семь лет пробыл он на этом острове и лишь на восьмом году, соорудив плот, отправился в дальнейшее плавание. Волны принесли плот в гостеприимную страну феаков. Одиссей скрыл было своё имя, но на пиру, когда певец запел о подвигах героев Троянской войны, невольно выдал себя. Радушные феаки доставили героя на родину. Так закончились долголетние странствования Одиссея по неведомым морям и далёким землям…
Где побывал Одиссей во время своих странствований? Насколько реальны вообще мифы Троянского цикла? Ответить на эти вопросы отчасти позволило открытие Шлиманом Трои — точно в том месте, где указал слепой старец, живший спустя 6 столетий после Троянской войны. «Илиада» оказалась исторически достоверна на 100 процентов. Что же можно сказать об «Одиссее»?
Есть все основания предполагать, что в поэме описано реальное путешествие — одно или несколько — древних мореплавателей по Средиземному и Чёрному морям. Многие пытались вычертить его маршрут. Некоторые исследователи отправляют Одиссея в плавание вдоль берегов Греции или Италии, другие забрасывают его в Понт Эвксинский (Чёрное море), а кто-то даже заставляет доплыть до Норвегии. Знаменитый Страбон, автор написанной в начале I века н. э. многотомной «Географии», утверждал: «Значительная часть путешествий Одиссея, конечно же, происходит в Атлантическом океане». К тому же самому выводу пришли многие современные исследователи, в том числе и Карл Бартоломеус, профессор из немецкого города Эссен. По его мнению, пролив между Сциллой и Харибдой — это Гибралтарский. Именно там, пишет он, находится единственное место в Средиземном море, где «разница в уровне воды, из-за близости Атлантического океана, достигает 4 метров. А это и пугало древних мореходов». Бартоломеус намечает следующий маршрут: сначала Одиссей, по его мнению, вышел через Геркулесовы Столбы на просторы Атлантики, затем отправился к острову Гелиоса — одному из Канарских островов. Владения нимфы Калипсо — это Азорские острова. А далее, считает учёный, Одиссей попал на остров Гельголанд — именно там после бури нашла его Навсикая…
Версий много, однако всё-таки никто не может вразумительно сказать, к каким реально существующим странам следует отнести похождения Одиссея, так как даже сам Гомер этого не знал. Лишь три места угадываются довольно точно: Сцилла и Харибда — это скорее всего богато украшенное фантазией описание Мессинского пролива между Италией и Сицилией. Эоловы острова — по-видимому, Липарские острова. Страна лотофагов — возможно, часть Триполитанского берега Северной Африки, где туземцы употребляли в пищу один из видов лотоса.
Одной из наиболее разработанных и даже проверенных на собственном опыте является гипотеза известного ирландского путешественника и исследователя Тима Северина. Он пытался воспроизвести путешествие Одиссея, отправившись в плавание с командой из 13 человек на 18-метровой галере «Арго» — точной копии древнегреческого судна. По мнению Северина, Одиссей, отойдя от берега Малой Азии, повёл свои корабли на северо-запад вдоль побережья Фракии. Беды начались за мысом Малея, юго-восточным «клыком» Пелопоннеса — это последняя точка, до которой можно проследить его путь, опираясь на географические реалии, содержащиеся в тексте Гомера. От Малеи штормовые ветры помчали Одиссея на юг: «Девять дней гнали меня проклятые ветры через море, кишащее рыбой. Но на десятый день прибыли мы в страну лотофагов».
Местом обитания лотофагов большинство учёных считают, как было уже сказано, Северную Африку. Десять дней — вполне реальный срок для того, чтобы при скорости от 1,5 до 2 узлов в час добраться от Пелопоннеса до побережья Киренаики. Штормовые ветры сбили Одиссея с курса, но при этом солнце, звёзды и волнение на море указывали опытным мореплавателям направление дрейфа. Как только улучшилась погода, они могли проследовать тем же путём обратно до мыса Малея, как поступали позднее греческие мореплаватели, возвращаясь из Киренаики.
Их путь лежал через остров Крит. Где-то на его побережье Одиссей и его спутники встретились с циклопами: в местном фольклоре до сих пор важное место занимают истории о великанах-людоедах. Впрочем, привязка к Криту вовсе не окончательна: по свидетельству Тима Северина, во многих уголках Эгейского моря и даже у берегов моря Чёрного, местные жители, указывая на огромные валуны возле берега, говорили путешественнику: «Эти камни бросали циклопы в Одиссея». Но и в Дракотесе на Крите, которую легенды считают тем самым местом, где Одиссей встретился с одноглазым великаном, в воде у побережья тоже лежат каменные глыбы, будто бы брошенные разъярённым Полифемом…
В Сугие, на южном берегу Крита, Тиму Северину показывали пещеру, связанную с легендами о циклопах. Она так и называется — пещера Циклопов. По преданию, великаны держали в её подземных залах свои стада, насчитывавшие тысячи овец. Сходство пещеры с описанной Гомером поразило путешественника: «Огромный скальный обломок почти прикрывал вход. Сводчатая крыша высоко над головой была закопчена дымом бесчисленных пастушьих костров. Свежая вода капала с потолка в ёмкость, выдолбленную из полена, здесь также был выложенный из грубых камней загон, где доили овец».
Следующая остановка Одиссея была на острове Эола, повелителя ветров. По мнению Тима Северина, гомеровскому описанию этого острова более всего соответствует остров Грабуза в северо-западной оконечности Крита. Скалы здесь будто сложены человеческими руками, а лучи заходящего в море солнца придают им такой характерный сочный красно-коричневый оттенок, что можно вспомнить о бронзовой стене, опоясывающей остров, которую описывал Гомер. Древние греки называли этот остров Корикосом, что в переводе означает «кожаный мешок» — напоминание о подаренном Эолом Одиссею кожаном мешке с запакованными в него бурями.
Если, отправляясь отсюда, Одиссей избрал кратчайший путь домой, то он мог пойти только на север. Взяв курс к северу от Грабузы, «Арго» Тима Северина отыскал «бухту лестригонов». Как повествует Гомер, она представляла собой залив, закрытый со всех сторон сплошным кольцом обрывистых скал, а «при входе стояли друг против друга два утёса, оставляя лишь узкий пролив». Невдалеке от полуострова Мани команда Тима Северина обнаружила удивительный залив Мехапос. «Два скальных массива закрывали вход в округлый водоём, достаточно обширный, чтобы там поместились галеры Одиссея. Утёсы метров 30 высотой зловеще нависали над ним… В самой бухте, казалось, не хватало воздуха — она была замкнутой, воздух над ней — душным и каким-то безжизненным…»
Вырвавшись из этой бухты, единственный корабль Одиссея, спасшийся от нападения лестригонов, достиг острова Эя, где обитала волшебница Цирцея. Ключом к разгадке тайны этого острова Северин считает эпизод, когда Цирцея посылает Одиссея и его товарищей в царство мёртвых, к слепому прорицателю Тиресию. После дня плавания они попали в устье реки Ахерон. Там они высадились на берег и поднялись вверх по реке до её слияния с реками Пирифлегетон — Рекой Пылающего Огня, и Коцитом — Рекой Плача. Здесь, у подножия огромной скалы, Одиссей совершил жертвоприношение и беседовал с тенью Тиресия.
Древнегреческий географ Павсаний, автор «Описания Эллады», отмечал, что местность, которую имел в виду Гомер, располагалась на материковой части Греции. Там находился Некромантеон — Оракул Мёртвых. Здесь, в трёх милях от побережья, в реку Ахерон, до сих пор носящую это название, впадают два потока. Один из них, Коцит, называется теперь Ваувосом. Другой, по описаниям местных жителей, раньше фосфоресцировал, «грохотал и издавал эхо», как настоящая Река Пылающего Огня. Если исходить из предположения, что именно это место описано у Гомера, то Цирцея должна была жить на острове Паксос, на расстоянии одного дня плавания. Это красивый, небольшой зелёный островок с единственным источником питьевой воды.
Цирцея указала Одиссею путь домой: вначале он должен был плыть до острова сирен, а затем либо идти через сходящиеся скалы, либо проскочить по узкому проливу между Сциллой и Харибдой. Говоря современным языком, волшебница давала указания Одиссею, как добраться до Итаки, минуя остров Лефкас, находящийся в 24 милях к югу от реки Ахерон. Первый вариант — плыть открытым морем мимо скалистого островка Сесула, который действительно напоминает сходящиеся скалы: он представляет собой утёс, разделённый надвое вертикальной трещиной шириной примерно метра три, плоские стенки которой уходят под воду на глубину около 30 метров. Второй вариант пути — пробираться по узкому проливу между островом Лефкас и материком, мимо мыса Сцилла. Над проливом возвышается гора Лемия, что в переводе означает «чудовище», в ней же есть упомянутая в поэме пещера. Харибдой же может быть отмель с выходом скальных пород на поверхность, окружённая пенящимися бурунами.
Но где же тогда обитали сирены? По мнению Тима Северина — на северной оконечности острова Лефкас, там, где сейчас стоит небольшой городок Гирапетра («Вращающиеся скалы»). На картах здесь обозначены три древних могильных холма, которые вполне можно ассоциировать со скопищем скелетов, описанным Гомером.
Далее Одиссей высадился на острове Тринакрия. Прототипом его мог послужить остров Меганизи: если приближаться к нему с севера, то можно увидеть три возвышенности, стоящие одна за другой. Где-то в этих местах корабль Одиссея разбило бурей, а самого путешественника через девять дней течение выбросило на остров Огигия, где семь лет он провёл в плену у нимфы Калипсо. Но на современных картах тоже существует остров Огигия, и, как считает Северин, нет никаких оснований отказывать ему в праве считаться тем самым «гомеровским» островом!
Царством феакийцев, являющимся следующим пунктом путешествия Одиссея, традиционно считается остров Корфу, и здесь Тим Северин не видит никаких других вариантов. А вот царство Одиссея, по его мнению, находилось не на Итаке, а на юго-западном побережье острова Корфу. Со всеми этими выводами можно соглашаться или не соглашаться, но как бы то ни было, реконструкция Тима Северина не просто создана умом учёного или прочувствована сердцем романтика, но и пройдена физически в условиях, приближенных к тем, в которые был поставлен Одиссей…
Средиземное море не знает ни отливов, ни приливов, ни сильных постоянных ветров. Это не значит, что здесь не бывает штормов. Но плохая погода непродолжительна, штормы быстро угасают, волнение преходяще. Солнце, встающее из-за Ливанских гор, лишь через два часа — так велико море — рассеивает ночной мрак у Геркулесовых Столбов. В древности это море называли Великим морем Заката.
Именно оно стало колыбелью мореплавания — по крайней мере для народов, создавших величайшие цивилизации древности: крито-минойскую, египетскую, финикийскую, греческую, римскую… Мореходство здесь существует испокон веков. Мы можем только гадать, когда именно оно началось. В Греции 90–95 веков назад уже была хорошо известна профессия моряка. Крит, острова Эгейского моря и Мальту люди населяли с IX тысячелетия до н. э. Но ведь не посуху они туда добрались!
Со Средиземным морем связаны многие морские эпопеи древности, как полуфантастические, так и вполне реальные. Великое путешествие совершил и Эней, один из главных защитников Трои, легендарный родоначальник Рима, которому посвящена «Энеида» Вергилия.
Вергилий начал свою «Энеиду» там, где Гомер закончил «Илиаду». В «Илиаде» Гомер называет Энея в числе славнейших троянских героев. Его матерью была богиня любви Афродита (в римском варианте — Венера), а отцом — троянец Анхис, потомок фригийского царя Дардана. Больше, чем Энея, ахейцы боялись только другого защитника Трои, легендарного Гектора. Царь Трои Приам отдал в жёны Энею свою дочь Креусу, которая родила ему сына Аскания.
Когда греки ворвались в Трою, Эней решил сражаться до последнего вздоха, но боги приказали ему покинуть обречённый город, чтобы отправиться на поиски новой родины, где Энею суждено стать основателем нового великого государства. Эней подчинился воле богов и бежал из пылающей Трои, взяв с собой жену Креусу, малолетнего сына Аскания и унося на спине старого отца.
Избежав встречи с врагами, Эней выбрался за городскую стену, но тут увидел, что с ним нет Креусы. Эней спрятал старика и мальчика в овраге, а сам вернулся в Трою. Но напрасно звал он жену, бегая по улицам, полным вражеских воинов, — её уже не было в живых…
Эней вернулся к своим родным, собрал несколько десятков уцелевших троянцев, спешно снарядил двадцать кораблей и вышел в открытое море, не забыв в суматохе прихватить священные реликвии Трои. Согласно римской традиции, это произошло в 1198 году до н. э.
Трудно сказать, каким образом Энею удалось во время погрома Трои собрать и снарядить целый флот. Возможно, он уже заранее стоял где-то наготове, а может быть, беглецы из Трои воспользовались захваченными греческими кораблями. Вергилий в своей поэме описывает корабли Энея, и их сходство с описанными Гомером ахейскими кораблями очень подозрительно. Правда, Вергилий отмечает в основном черты, общие для всех кораблей той эпохи, и избегает какой-либо детализации. Упоминает Вергилий и некоторые другие детали, знакомые из Гомера: витые канаты, «шесты и багры с наконечником острым», расписную обшивку. Но есть у него и такие подробности, каких у Гомера нет. Так, в отличие от ахейских, корабли Энея были «синегрудыми».
…Итак, «синегрудые» корабли Энея вышли в море. Старый Анхис посоветовал сыну довериться воле судьбы и плыть туда, куда несёт их попутный ветер. Через некоторое время корабли приплыли во Фракию. Троянцы сошли на берег, уверенные, что здесь им суждено поселиться. Эней заложил город и назвал его своим именем — Энеада. Желая принести жертву богам, он отправился на ближайший холм, чтобы наломать зелёных веток для украшения алтаря. Но едва он начал обламывать кустарник, как на изломах ветвей показались капли крови. Эней испугался. Из глубины холма послышался голос: «О Эней! Не тревожь меня в моей могиле!»
Трепеща от страха, Эней спросил: «Кто ты?»
«Я — царевич Полидор, сын троянского царя Приама, — ответил голос. — Отец отослал меня во Фракию, чтобы уберечь от опасностей войны, но здешний царь польстился на золото, которое я привёз с собой, и злодейски меня убил».
Эней вернулся к своим спутникам и рассказал им о том, что видел и слышал. Троянцы единодушно решили покинуть берег, где было совершено злодейское убийство, и искать другое место для поселения. Они почтили память Полидора, совершив положенные обряды, подняли паруса и снова отправились в плавание.
Во второй раз корабли троянцев остановились возле острова Делос, где находился оракул Аполлона. Эней обратился к оракулу с вопросом: «О мудрый Аполлон! Куда нам плыть? Где обретём мы приют?» Из-под земли донёсся грозный гул, стены храма дрогнули, и таинственный голос изрёк:
Но где же искать землю предков? Старый Анхис сказал: «Послушайте меня, благородные троянцы! Слышал я от своего деда, что наши далёкие предки в те незапамятные времена, когда на месте Трои ещё была пустынная долина, прибыли туда с острова Крит. Направим же на Крит наши корабли!»
Исполненные надежды троянцы пустились в путь. Кормчий Энеева корабля, Палинур, оказался весьма умелым мореходом: ведомые им корабли троянцев шли с прямо-таки рекордной для того времени скоростью, делая около 2,5 узлов в час. Переход от острова Делос к Криту (210 километров) флот Энея завершил к рассвету третьего дня. Пристав к берегу, троянцы высадились на Крите. Казалось, они достигли цели своих странствий. Остров был красив, земля плодородна. Троянцы построили город, распахали поля и засеяли их зерном. Но неожиданно наступила засуха, а потом началась чума. Иссохли едва взошедшие посевы, люди стали умирать от страшной болезни. Эней был в отчаянии. Он хотел вернуться на Делос и молить Аполлона об избавлении от бедствия, но тут во сне ему явились пенаты — боги его домашнего очага — и сказали: «Вы неверно поняли слова оракула. Твоя прародина, благородный Эней, не остров Крит, а Италийская земля, которую иначе называют Гесперией. Там родился твой далёкий предок — сын Зевса Дардан». Столь ясное указание обрадовало Энея, и троянцы снова отправились в путь. Вскоре началась буря.
Впрочем, ветер оказался попутным, и спустя трое суток штормовое море принесло корабли Энея к берегам Строфадских островов, на которых обитали чудовищные гарпии — хищные птицы с женскими головами. Эней и его спутники сошли на берег, развели огонь и приготовили себе пищу. Но не успели они приняться за еду, как тучей налетели гарпии и сожрали всё без остатка. Затем одна из гарпий уселась на выступ скалы и зловеще прокричала: «Когда вы доберётесь до благословенной Италии, то там вас постигнет такой голод, что вы изгрызёте столы, на которых лежала пища».
Взмахнув крыльями, гарпия улетела, а у троянцев от ужаса кровь застыла в жилах. Поражённые мрачным пророчеством, они подняли паруса и поспешили покинуть Строфадские острова. Эней направил свои корабли к побережью Эпира, где жил мудрый прорицатель Гелен, и спросил у него: «Правда ли, что нам грозит небывалый голод?» Гелен ответил: «Этого боги мне не открыли. Но ведомо мне, что после многих испытаний ты достигнешь Италийской земли и обретёшь там родину, счастье и славу».
Вдохновлённые этим предсказанием, троянцы двинулись на запад. Во время остановки на Сицилии умер старый Анхис. От берегов Сицилии корабли Энея пошли к берегам Лация. Но тут по просьбе коварной богини Юноны (Геры) бог ветров Эол устроил на море ураган, унёсший корабли Энея далеко на юг. Лишь помощь бога морей Нептуна спасла их от гибели. В итоге изрядно потрёпанный флот троянцев оказался в гавани Карфагена. Из двадцати кораблей, вышедших из Трои, уцелело только семь.
В Карфагене правила прекрасная царица Дидона. Она была вдовой, но продолжала хранить верность умершему супругу. Эней и его спутники предстали перед царицей. И тут мать Энея, Венера, окружила его ярким сиянием и наделила такой блистающей красотой, что Дидона, раз взглянув на него, уже не могла отвести глаз. Дидона пригласила троянцев в свой дворец, устроила для них роскошный пир и попросила Энея рассказать о его приключениях. Пока Эней вёл свой рассказ, его сын, маленький Асканий, сидел на коленях у Дидоны. В руках у Аскания откуда-то взялась золотая стрела, и он, играя, уколол царицу против самого сердца. Это была стрела Амура, которую Венера незаметно подсунула ребёнку, — и Дидона полюбила Энея.
Полгода провёл Эней в Карфагене, наслаждаясь любовью прекрасной царицы. Дидона предложила ему стать её мужем и царём Карфагена. Но тут боги прислали к Энею своего крылатого вестника Меркурия (Гермеса). Меркурий сказал: «Увы, Эней! Ты позабыл своё назначение. Но если ты готов отказаться от собственной славы, то подумай о своём сыне Аскании. Ему в наследство должен ты оставить италийские земли, его потомкам суждено стать царями великого государства!»
Эней устыдился и начал собираться в дорогу. Дидона просила его повременить хоть немного, чтобы она могла свыкнуться с мыслью о разлуке, и мягкосердечный Эней уже готов был уступить, но боги укрепили его дух: как ветер не может сокрушить могучий дуб, так слёзы Дидоны не смогли поколебать решимости Энея, и он продолжил сборы. Наконец настал день разлуки. Едва рассвело, троянцы отплыли от Карфагена. Возмущённая и оскорблённая Дидона прокляла Энея и его потомков (а ими стали римляне) и объявила им вечную войну.
Затем убитая горем Дидона повелела сложить на берегу моря погребальный костёр, взошла на него — и пронзила себя мечом. Эней увидел со своего корабля отблеск огня и чёрный дым, поднявшийся к небу… Много веков спустя, во время Пунических войн, римляне ссылались на то, что это царица Карфагена первая объявила им войну, да ещё вечную.
Неизвестно, был ли реальным историческим лицом Эней, а вот Дидона вполне исторична. Все без исключения источники приписывают основание Карфагена финикийской царевне Дидоне (Элиссе), сестре тирского царя Пигмалиона. Она была супругой Ахерба, жреца бога Мелькарта. Во время междоусобиц, охвативших Тир, Ахерб был казнён, а Дидона вместе со своими сподвижниками Мицри и Битием бежали далеко на запад Пристав к африканскому берегу, беглецы основали новый город — Карфаген (финикийск. Карт-хадашт — Новый город). Дидона стала его царицей. Это произошло около 825–823 годов до н. э.
…Покинув Карфаген, троянцы благополучно достигли берегов Италии и остановились там, где в море впадает река Тибр. Они сошли на берег, расположились под высоким дубом и стали ужинать овощами и пшеничными лепёшками. Чтобы есть было удобнее, троянцы положили овощи на лепёшки, а съев овощи, закусили самими лепёшками. Маленький Асканий воскликнул: «Смотрите! Мы съели столы, на которых лежала пища!» И всем стало ясно, что исполнилось пророчество и что троянцы наконец достигли своей новой родины.
Эней отправился к пророчице Сивилле, которая провела его в подземный мир. Там Эней встретил призрак отца, который явил ему будущее великое предназначение Рима как повелителя мира. Вскоре Эней вошёл на вёслах в устье Тибра, на берегах которого через несколько веков был построен Рим.
Италийскими землями в те времена правил сын бога лесов Фавна, царь по имени Латин. У него была дочь Лавиния. Однажды ночью Латину явился во сне его отец Фавн и повелел выдать Лавинию замуж за чужестранца, который вскоре прибудет на Италийскую землю. Этим чужестранцем оказался Эней. Латин выдал за него дочь, и Эней стал управлять Италией вместе с Латином.
Наследником Энея стал его сын Асканий. Он основал город Альба-Лонга, ставший столицей Италии. Потомки Энея правили там на протяжении многих веков. Позже славу Альба-Лонги унаследовал великий Рим. Считалось, что некоторые из наиболее знатных римских родов происходили от троянцев, бежавших из Малой Азии на запад после разграбления Трои ахейцами.
«Морское течение отнесло Ари в Страну белых людей — Хвитрамманналанд, которую многие называют Большой Ирландией. Эта страна находится в море на западе близ Славного Винланда. Сообщается, что она лежит в 6 днях плавания к западу от Ирландии. Из этой страны Ари не смог вернуться, и был там крещён». Так знаменитый исландский историк и поэт Снорри Стурлусон, автор «Круга земного», повествует о плавании викинга по имени Ари, сына Марса. Дальнейшая судьба этого мореплавателя осталась неизвестной, но известия о сделанном им открытии далеко перешагнули пределы Скандинавии и до сих пор доставляют головную боль историкам: что за страну открыл Ари?
Впервые об этом рассказал в XI веке исландский мореплаватель Храфн, долгое время живший в Ирландии. О стране Хвитрамманналанд (Большой Ирландии) писали средневековые европейские и арабские авторы. О ней упоминает один из крупнейших арабских географов того времени Идриси. Сами ирландцы называли эту страну Тир-на-Фер-Финн — «Страна белых людей». О лежавшей далеко на западе Стране белых людей было известно в Исландии, на Оркнейских и Фарерских островах, в Гренландии. Одно время страной Хвитрамманналанд считали Азорские острова. Но эти острова вплоть до их открытия в 1432 году были совершенно необитаемыми, и никаких белых людей там не было. И потом — почему земля Хвитрамманналанд носила название Большой Ирландии?
Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, вспомним, что ирландские монахи в VII–VIII веках предприняли ряд дальних плаваний в поисках новых пустынных земель, где отшельники могли бы в уединении предаваться молитвам. Их вдохновлял пример аскетов Ближнего Востока, которые удалялись в пустыни, чтобы служить Всевышнему. Но ирландцам некуда было уходить с их острова — вокруг было только море. И тогда на небольших кожаных судёнышках-каррах они стали уплывать в океан…
Эти опасные плавания становились для монахов своеобразным испытанием, зримым выражением веры в Бога и в промысел Божий. Если лодка погибала, то её команда шла на дно с сознанием того, что умирает, служа Господу. Если лодку выбрасывало обратно на берег — что ж, значит не судьба, Бог не благословил плавание. Ну а если, преодолев все трудности, карра причаливала к незнакомому берегу, то это воспринималось как награда, ниспосланная Богом за все перенесённые испытания. И ещё большей наградой являлась возможность поселиться на этой земле.
Среди ирландских эпических сказаний о мореплавателях, совершавших далёкие, полные приключений путешествия, наибольшую популярность приобрёл рассказ о плавании Святого Брендана. Это повествование сложилось в VI–VII веках и, как считают современные исследователи, основано на вполне реальных событиях, хотя и щедро расцвеченных фантазией. Вполне реален и его главный герой: Святой Брендан, аббат монастыря в Клонферте (Ирландия). Он родился в 484 году в Ирландии, в графстве Керри; в юности много учился, овладел основами математики, астрономии и навигации. Став взрослым, Брендан решил посвятить себя Богу. Много лет спустя Брендан стал настоятелем большого монастыря, возглавив общину из 3000 монахов. Однажды его посетил монах Барринд и рассказал об отшельнике по имени Мернок, который предложил ему, Барринду, совершить морское путешествие к «земле обетованной». Плывя на запад, они прошли сквозь полосу густого тумана и достигли большой земли, изобилующей плодами и цветами. Пятнадцать дней бродили они по этой земле, пока не достигли реки, текущей с востока на запад. Здесь их встретил человек, который сказал, чтобы они возвращались домой. По словам «туземца», время на чудесной земле текло быстрее; оказалось, что Мернок и Барринд пробыли там целый год!..
Выслушав Барринда, Брендан сказал, что он страстно желает посетить «землю обетованную». Участвовать в путешествии Брендан пригласил ещё 14 монахов своей общины. Они построили лодку, обтянув деревянный остов бычьими кожами, продублёнными настоем дубовой коры, и промазав все швы жиром. Они установили мачту, натянули паруса, поставили руль, погрузили припасы на 40 дней, запасные кожи и жир для их смазки и отправились в далёкое, полное опасностей путешествие.
Плавание было долгим и тяжёлым. Первой встреченной ими землёй стал маленький остров с «потоками воды, низвергающейся с обрывов». К этому описанию подходит остров Святого Килды из числа Гебридских островов (известно, что там было древнее ирландское монашеское поселение). Здесь странники нашли жильё и пищу.
Отправившись далее, они не раз встречали в море другие острова: на одном были «стада белоснежных овец и реки, полные рыбы», на другом — «трава и белые птицы». По мнению некоторых исследователей, эти детали дают основание полагать, что Брендан и его спутники достигли островов Стреме и Воге (Фарерские острова). На третьем острове, расположенном где-то в Северной Атлантике, они обнаружили монастырь с ирландскими монахами, давшими обет молчания: «…Три месяца они плыли, видя только море вокруг и небо над головой. Они так устали, что когда вновь увидели землю, то едва смогли выгрести против встречного ветра, чтобы добраться до неё… Здесь их встретил степенный седобородый старец и привёл к монастырю, находившемуся в двухстах шагах от места их высадки. Одиннадцать монахов-молчальников, держа в руках кресты и святые дары, приветствовали путешественников пением гимнов».
Сильные штормы увлекли кожаную лодку Брендана на север, где он увидел «море, как скисшее молоко», и «огромный кристалл». По-видимому, путешественникам повстречались айсберги и битый лёд. Вскоре судно пришло к «горам, извергающим пламя», и «красным скалам». Воздух там «дышал дымами». Несомненно, это была Исландия. Затем шторм занёс мореплавателей ещё дальше, на пустынное побережье, где они жили некоторое время «во чреве кита», то есть, укрывшись за толстыми рёбрами китового скелета (полагают, что этим побережьем, усеянным останками китов, была Гренландия). Наконец, после длительного плавания, пережив ещё одну сильную бурю, отважные путешественники оказались «в стране с лесами и большой рекой, уходившей внутрь страны». Такой землёй, лежащей где-то поблизости от Гренландии, могла быть только Америка, а точнее — побережье полуострова Лабрадор с рекой Святого Лаврентия…
Как считают учёные, путешествуя по северным водам в поисках обетованной земли, ирландские монахи открыли Оркнейские, Гебридские, Фарерские и Шетландские острова, Исландию, Гренландию и, возможно, достигли берегов Северной Америки. Во всяком случае, американский исследователь Л. Спайнс ещё в 1925 году доказал, что ирландские суда раннего средневековья имели достаточный тоннаж, чтобы успешно совершить путешествие от берегов Ирландии до полуострова Ньюфаундленд. Они были даже лучше приспособлены для дальнего плавания под парусами, чем каравеллы Колумба!
Открытие Исландии викингами произошло около 863 года. Но, придя на остров, они обнаружили, что уже до них здесь около ста лет жили ирландские монахи. Сообщения норманнских авторов о плаваниях ирландцев к берегам Исландии, первое из которых датируется 795 годом (хотя не исключено, что это было не первое плавание), позволяют поставить вопрос: что мешало этим же ирландцам в поисках новых земель уходить дальше к западу? Да ничего! И о том, что такие попытки предпринимались, свидетельствует ирландский монах Диквил: «…на расстоянии одного дня пути дальше к северу (от Исландии. — Примеч. авт.) они обнаружили замёрзшее море».
Очевидно, что в своих устремлениях ирландцы отнюдь не ограничивались Исландией, а пытались продвинуться и далее. Но если путь на север преграждали льды, то путь на запад был открыт. А на западе от Исландии лежит Гренландия…
Викинги, попав из Исландии в Гренландию, и здесь обнаружили следы пребывания ирландских монахов: каменные жилища, фрагменты кожаных лодок и утварь. Но всё же страна Хвитрамманналанд, она же Большая Ирландия — это не Гренландия. Легендарная «Страна белых людей» всё равно находится западнее. В «Саге об Эйрике Рыжем» об этой земле говорится так:
«Плывя из Винланда при южном ветре, они попали в Маркланд. Там они встретили пять скрелингов (т. е. эскимосов. — Примеч. авт.): одного бородатого мужчину, двух женщин и двух детей. Люди Карлсефни схватили мальчиков, остальные же скрелинги убежали и скрылись под землёй. Мореплаватели увезли с собой обоих мальчиков, обучили своему языку и окрестили их. Мальчики… говорили, что против страны скрелингов лежит другая земля. Там жили люди, которые ходили в белых одеждах, громко кричали и носили шесты с привязанными к ним флагами. Полагали, что это была Страна белых людей, или Большая Ирландия».
Большая Ирландия, расположенная «против» Гренландии и населённая белыми людьми, которые ходят в белых одеждах, совершают процессии с флагами и громко кричат… Что это? Ответ может быть только один: это — сведения о первой христианской колонии в Америке, основанной монахами-ирландцами в VIII веке или ранее! Никакого другого объяснения быть не может.
Мысль о том, что в Америке какое-то время (по-видимому, непродолжительное) существовала ирландская христианская колония, обсуждается учёными вот уже более ста лет. Скорее всего страна Хвитрамманналанд располагалась на побережье Лабрадора или Ньюфаундленда. Известно, что в 1970-х годах на побережье Ньюфаундленда, в бухте Сент-Лунэр, археологи обнаружили загадочные знаки, процарапанные металлическим предметом на валуне. Эти знаки напоминали буквы так называемого огамического письма, которым пользовались древние ирландцы.
Весомый вклад в разрешение загадки внёс знаменитый ирландский путешественник Тим Северин. В 1975 году, совместно с конструктором Колином Муди, он спроектировал и построил в точном соответствии с кораблями древних ирландцев кожаную карру «Брендан», водоизмещением всего около 5 тонн. Предполагалось, что с такой лодкой легко управится экипаж из четырёх-пяти человек. Паруса, как и в далёком прошлом, были изготовлены из льна. Управление осуществлялось широколопастным веслом, закреплённым по правому борту; узкие гребные вёсла достигали в длину 3,5 метров. Планширы были изготовлены из дуба, стрингеры и мачты и шпангоуты — из ясеня, мачтовые опоры — из дуба. Остов лодки был связан кожаными ремнями без применения металлических гвоздей или деревянных шипов, а затем обтянут 49 кожами. Строго следуя старинным рецептам, кожи обработали дубовым экстрактом и пропитали животным воском, а ремни — тресковым жиром. Последние были к тому же вымочены в растворе квасцов. При сшивании кож применили льняные нитки; для такелажа использовали тросы из того же материала, и не ошиблись: лён прекрасно зарекомендовал себя в плавании.
В 1976 году «Брендан» вышел в море. Даже специалисты кожевенного дела сомневались в прочности и долговечности бычьих кож при постоянном соприкосновении с морской водой. Однако кожаное судно отлично выдержало многодневное плавание в холодных водах Атлантики. Но сколько мужества, хладнокровия и находчивости пришлось проявить Тиму Северину и его товарищам! Сколько критических ситуаций встретилось мореплавателям на их пути!
Надо заметить, что подвиг Северина и его спутников был во многом и труднее, и значительнее, чем путешествие кельтских монахов. Современным людям было нелегко «врастать в шкуру» средневековых мореходов, закалённых и неприхотливых, как мало кто из землян XX века! К тому же, согласно выводам учёных, гидрометеорологические условия во времена святого Брендана были более щадящими; климат — мягче и теплее. Паковых льдов в летние месяцы древние ирландцы наверняка не встречали. И прошли они маршрут от Ирландии до «Страны белых людей» за семь лет, пережидая на суше непогоду; а экипаж «Брендана» преодолел тот же путь всего за два сезона!
Успешное плавание через Атлантику, предпринятое в 1976–1977 годах Тимом Северином показало, что неказистым кожаным каррам было вполне по плечу преодолевать большие расстояния. Так что вполне возможно, что в VI веке ирландские монахи действительно высадились на побережье Северной Америки — за 900 с лишним лет до Колумба! А подспорьем для них в этом далёком и опасном путешествии стал кожаный мешок, натянутый на деревянный каркас…
…Шквал налетел в сумерках — неожиданный и яростный, как удар ветвей пальмы, которую раскачал мощный ветер. Под таким порывом корабль резко наклонился в подветренную сторону. Море словно взорвалось, и вода, проникнув через желоба, окатила палубу. Всё, что на корабле могло падать, попадало, и снизу донёсся сильный грохот. Те, кто спал на стороне, испытавшей крен, полетели со своих банок. Другие на палубе цеплялись руками за верёвки, чтобы удержаться при столь опасном наклоне.
«С чёрного неба, будто шрапнель, сыпались на нас острые стрелы молний. Я всматривался вперёд, и при каждом ударе молнии видел искривлённые гримасой лица членов экипажа, застывшие в напряжении руки, пальцы, вцепившиеся мёртвой хваткой в верёвки, ноги, охватившие для упора планшир. Люди в тюрбанах, выбравшись из своих кают, как черти, с криками прыгали по палубе, обгоняя друг друга. Но то была не паника, а всплеск сумасшедшей радости. В это, едва ли не ликующее, состояние их приводило ощущение опасности на море. Опытные руки с трудом повернули румпель, и нос корабля стал медленно выпрямляться в сторону ветра. Другие руки ослабили паруса на основной и кормовой мачтах. Среди раскатов волн, под свист ветра судно снова устремилось вперёд, как хорошо тренированный акробат, увернувшийся от, казалось бы, неизбежного падения.
Часом позже корабль без всяких осложнений преодолел полосу шквалов и лёг на свой прежний спокойный курс, который указывало ему звёздное ночное небо. Над моей головой раздулись три характерных треугольных паруса, каждый со своим малиновым крестом: два из них составляли скрещённые боевые мечи, а один — изогнутые кинжалы. Посредине корабля висел фонарь. Там и собрались те, кто не нёс вахту, чтобы перевести дух после шквала. Они больше были похожи на пиратскую команду. Несколько людей были в шортах, но большинство предпочитали лишь набедренные повязки, и почти половина была в тюрбанах. Цвет их кожи варьировался от чёрного до розового. Лишь несколько человек говорили на английском, для большинства же единственным языком был арабский. Всё это очень напоминало сцену из „Тысячи и одной ночи“, этой коллекции рассказов о приключениях и любовных историях, которые в течение столетий восхищали миллионы слушателей. Они же включали и морские путешествия Синдбада. Вот в этом-то и было всё дело: мы плыли как раз на корабле Синдбада», — рассказывает ирландский путешественник и историк Тим Северин.
Плавание на парусном корабле «Сохар», построенном по образцу тех, на которых плавал легендарный арабский мореплаватель Синдбад, Тим Северин задумал почти сразу же после успешного похода на «Брендане». Известно, что средневековые арабские мореплаватели уходили в морские просторы примерно в ту же эпоху, что и современники святого Брендана. Экзотические страны и народы, встреченные Синдбадом, являли удивительное сходство с реально существовавшими землями, описанными арабскими географами.
Чем глубже проникался Тим Северин легендой о Синдбаде, тем больше убеждался, что он был не просто героем сказок. Несомненно, это собирательный образ арабских моряков и купцов, затевавших дерзкие, полные опасностей предприятия в VIII–XI столетиях, в пору золотого века арабского мореплавания. В ту эпоху арабские морские торговые пути охватывали значительную часть Индийского океана. Уже в VIII веке арабские купцы появились в Китае, на Яве, на восточном берегу Африки, на Мадагаскаре. Несколько позже параллельно со знаменитым сухопутным «шёлковым путём», связывающим Ближний и Дальний Восток, арабами был проложен и морской «шёлковый путь» от Персидского залива до Южного Китая. Историки полагают, что плавания по этому второму «шёлковому пути» нашли отражения в сказках «Тысячи и одной ночи», составной частью которых являются сказки о семи путешествиях Синдбада. Эти семь путешествий в мифологизированной форме отразили реальные плавания, которые совершали арабские мореходы. Их манили сокровища Востока: камфара и корица, перец и амбра, шёлк и алоэ, драгоценные камни, фарфор, сандаловое дерево. При внимательном чтении «Тысячи и одной ночи» в стране Серендиб угадывается остров Шри-Ланка, в стране Забаг — остров Суматра, в Чампе — побережье Вьетнама, в островах Михраджан — Малайский архипелаг. Названия Хинд и Син обозначали Индию и Китай.
«Путешествия Синдбада», основанные на рассказах арабских моряков и купцов, существовали самостоятельно, до того как вошли в состав «Тысячи и одной ночи». Академик И. Ю. Крачковский отмечает, что рассматривать «Путешествия Синдбада» только как волшебную сказку, действие которой развивается вне времени и пространства, нельзя. Разделяя это мнение, Тим Северин нашёл глубокие связи сказок о Синдбаде с реальными событиями, происходившими тысячелетие назад. «И, мечтая воссоздать путешествие Синдбада, я решил построить копию арабского торгового судна тех времён и пуститься на нём по маршруту, который был высшим достижением арабского мореходства — по маршруту длиной шесть тысяч миль из Омана к берегам Китая, — пишет Северин. — Я надеялся, что этот опыт — шаг в прошлое на тысячу лет назад — поможет нам понять, как древние арабы строили свои корабли и плавали на них, как они ориентировались в море и как возникли сказки о приключениях Синдбада».
Для того чтобы повторить плавание Синдбада, Тиму Северину предстояло построить копию арабского купеческого судна того времени и проплыть на нём по 10 000-километровому пути по морю, идя по следам Синдбада от берегов Аравии через Индию, Цейлон, Суматру и Малайзию. Завершить маршрут предполагалось в китайском городе Гуанчжоу, в устье реки Сицзян.
Арабские корабелы не использовали никаких рисунков или планов. Они строили суда исключительно «на глазок», руководствуясь лишь вековым опытом. В распоряжении Тима Северина имелись только рисунки арабских кораблей, приведённые на португальской морской карте Индийского океана, датируемой 1521 годом. Детали и подробности о размерах и мощности, скорости и особенностях конструкции можно было уточнить с помощью средневековых арабских текстов.
В поисках дальнейших сведений об арабском судостроении Тим Северин посетил султанат Оман. Расположенный у входа в Персидский залив, Оман имеет богатые морские традиции. Считается, что сам легендарный Синдбад был оманцем. Он родился в городе Сохар, некогда оживлённом порту на берегу Аравийского полуострова. Здесь, на побережье и в портах Омана, Тим Северин встретил нужные ему виды традиционных арабских кораблей и познакомился с местной судостроительной техникой. Очень доброжелательно отнеслись к его проекту сами оманцы, министерство национального наследия и культуры даже выступило в роли спонсора экспедиции.
Строить корабль Северин решил в городе Сур, на самом острие восточной оконечности Омана. Здесь в течение столетий арабские корабелы изготавливали купеческие суда, которые плавали от Занзибара на юге до Индии и Шри-Ланки на востоке в поисках древесины, специй и слоновой кости. Судно, названное «Сохар», — в честь города, где родился Синдбад, было заложено 1 января 1980 года. Длину корпуса определили в 26,5 метров. Двухмачтовый корабль с латинским парусным вооружением должен был нести три паруса: грот, бизань и кливер.
Найти стройматериалы для корабля оказалось поистине непосильной задачей. На Аравийском полуострове никакой корабельной древесины никогда не было. В Средние века арабы для постройки судов импортировали тик с Малабарского побережья Индии. Однако в 1979 году индийское правительство запретило экспорт тикового сырья. Пришлось заменить его очень схожей древесиной под названием айни — тоже индийского происхождения. Тим Северин семь раз побывал в лесах Западной Индии, организовывая заготовку подходящих деревьев. Брёвна были доставлены из джунглей на слонах и по морю отправлены в Сур.
Средневековые арабские суда сооружались без единого гвоздя — считалось, что гвозди и вообще железные крепления применять нельзя, потому что на морском дне якобы находятся огромные магниты, вытягивающие всё железо из проходящих кораблей. Поэтому арабские судостроители сшивали доски тонкими канатами из волокна кокосовой пальмы. Ещё совсем недавно в Омане встречались небольшие суда, построенные подобным образом, но технология их строительства была почти утрачена. Северину нужны были мастера, которые знали бы это древнее ремесло. Они нашлись лишь на острове Агатти, в отдалённом Лаккадивском архипелаге, примерно в 400 километрах от юго-западного побережья Индии. Их пригласили в Сур. На том же острове Северин закупил и 600 километров кокосового волокна. Примечательно, что арабы в средние века тоже плавали на Лаккадивские острова за кокосовыми верёвками.
Кроме специалистов по верёвочному ремеслу в Суре собрались и дюжина оманских корабелов, и группа индийских плотников с Малабарского побережья. Оманцы работали острыми, как бритва, топорами, вытёсывая шпангоуты. Индийцы предпочитали стамески из мягкого железа, которыми они вырезали замысловато изогнутые доски, а также делали сложные сцепки в огромных брусьях. Из единого ствола дерева они изготовили 20-метровую грот-мачту, и она выглядела так, словно была выточена на гигантском станке. Чтобы «сшить» корабль, потребовалось вручную просверлить около 20 тысяч отверстий, через которые должны были пройти кокосовые верёвки, связующие в единое целое всё судно. Изнутри дыры были заделаны скорлупой кокосовых орехов, а снаружи — смесью извести с сырым каучуком. Наконец, внутри корпус корабля был обработан швабрами, смоченными в растительном масле, чтобы предохранить от гниения кокосовое волокно и древесину. Оманские мастера заявили, что если регулярно пропитывать маслом корабль, то срок его службы может продлиться до 100 лет. А судно, построенное на гвоздях, через каждые десять лет должно проходить капитальный ремонт с заменой каждого гвоздя. Для лучшей сохранности в морской воде корпус ниже ватерлинии обрабатывался известью против корабельного червя, а также пропитывался рыбьим жиром.
Корабль был построен за 165 дней. В состав его экипажа вошли восемь оманцев, повар-белудж и десять европейцев. 23 ноября 1980 года «Сохар» поднял паруса и вышел в открытое море, держа курс на юго-восток.
«Обычно в дальних морских плаваниях первые несколько дней — наиболее тяжёлые, — пишет Тим Северин. — Это то время, когда непроверенные верёвки рвутся, слабо затянутые узлы развязываются или запутываются вконец, снаряжение ломается, и целые часы теряются на поиски предметов, которые в последнюю минуту при отплытии были куда-то в спешке заброшены. Так было и с „Сохаром“. Но по мере того как мы входили в полосу северо-восточных муссонов, дующих из Индии, и плыли на юг по Аравийскому морю со скоростью четыре узла, постепенно восстанавливался порядок, и жизнь на борту обретала свой определённый ритм».
Управлять парусником оказалось очень легко, и корабль буквально летел по волнам, проходя более 100 километров в день. В середине декабря мореплаватели впервые высадились на берег — на крошечном острове Четлат в Лаккадивском архипелаге. Рождество моряки встретили в Каликуте — древнем центре торговли пряностями, а уже 21 января приблизились к гостеприимному берегу Шри-Ланки, или Серендибу, как называли этот остров арабы. Шри-Ланка может вполне считаться землёй, описанной в седьмом путешествии Синдбада, когда он попал в кораблекрушение, был захвачен пиратами и продан в рабство торговцу слоновой костью. Хозяин заставлял Синдбада каждый день ходить в лес и убивать слона ради его бивней. Со временем слоны показали нашему герою своё тайное кладбище, и он смог получать кость, не убивая животных.
Согласно сказкам «Тысячи и одной ночи», Синдбад дважды посещал Серендиб. Вот что рассказывал он об этом острове, повествуя о своём втором путешествии: «И мы шли до тех пор, пока не пришли в сад на большом и прекрасном острове, и в саду росли камфарные деревья, под каждым из которых могли найти тень сто человек… А на этом острове есть одна порода животных, которых называют аль-каркаданн… Это большие звери, и у них один толстый рог посредине головы длиной в десять локтей, и на нём изображение человека… Зверь, называемый аль-каркаданн, носит на своём роге большого слона и пасётся с ним на острове, и жир его течёт от солнечного зноя на голову аль-каркаданна и попадает ему в глаза, и аль-каркаданн слепнет… Я видел на этом острове много животных из породы буйволов, подобных которым у нас нет; и в этой долине много алмазных камней…» А во время седьмого путешествия Синдбад видел, как здешнего короля сопровождала величественная процессия, а сам он восседал на огромном слоне. До сих пор, как смогли увидеть члены команды «Сохара», на Шри-Ланке сохраняется ежегодная традиция проведения пышных парадов, когда циркачи и танцоры с факелами проходят по улицам. Шествие слонов, затянутых в парчу, становится кульминацией всего представления. А одного из мальчиков одевают в сказочную одежду Синдбада.
Остров Шри-Ланка был известен также своей долиной алмазов и драгоценных камней. Во время второго путешествия Синдбаду удалось избежать целого клубка змей, охранявших эту долину, и набить карманы драгоценностями. Хотя никаких алмазов на Шри-Ланке сейчас нет, местные драгоценные и полудрагоценные камни знают во всём мире — рубины, топазы, сапфиры. Как и во времена Синдбада, драгоценные камни добывают в речных отложениях. Интересно, что торговля драгоценными камнями по-прежнему находится в руках мусульман, а на здешних мусульманских кладбищах встречаются могилы арабских моряков, принёсших эту религию на Шри-Ланку в VII столетии.
Спустя несколько дней «Сохар» двинулся дальше. Необходимо было поймать юго-западный муссон, который доставил бы путешественников к восточному побережью Суматры. Но муссон был уже на исходе, и это грозило всяческими неприятностями: спустя три недели «Сохар» от Суматры ещё отделяли 1000 километров! Запасы пресной воды подходили к концу. Однако в первую неделю марта мореходам повезло — прошёл ливень, и, расстелив брезент, им удалось собрать пресную воду и слить её в баки.
5 апреля, спустя два месяца после того, как «Сохар» покинул Шри-Ланку, штиль наконец ослабил свою мёртвую хватку. Первые же порывы юго-западного муссона натянули паруса «Сохара», и корабль начал ощутимо продвигаться к Суматре. Однако утром следующего дня ветер резко изменил направление. Сильный порыв прижал 25-метровую грот-рею к мачте. Рея треснула, и огромный парус повис, как перебитое крыло. «Сохар» был выведен из строя.
«При свете серого, гнетущего рассвета начали устранять поломку, — вспоминает Тим Северин. — Отрезав зазубренный конец большей части, получили исправленную оснастку. Запасной парус был прикреплён к укороченной балке и поднят наверх. Скорость „Сохара“ при этом уменьшилась на треть. 15 апреля мы достигли северных подходов Малаккского пролива. „Сохар“ благополучно миновал пролив. Через три дня мы сделали остановку в порту Сабанг, на острове у северной оконечности Суматры. Мы пробыли в море 55 дней, и Сабанг казался нам таким же прекрасным, как и нашим предшественникам в далёком прошлом».
Остров Суматра была издавна известен как Страна Золота. По слухам, её правитель был столь богат, что каждое утро бросал по золотому слитку в дворцовый бассейн в доказательство своего могущества. Несмотря на красоту Страны Золота, древние арабы боялись её и считали населяющих её жителей свирепыми людоедами. Даже Синдбад стал их жертвой. Это случилось во время его четвёртого путешествия, когда он вместе с командой потерпел кораблекрушение у острова. Туземцы привели несчастных к своему королю и предложили им еду. Увидев, как его товарищи после трапезы впали в какое-то оцепенение, Синдбад заподозрил что-то неладное и отказался от пищи. Дни шли за днями. Синдбад по-прежнему отказывался от угощения, в то время как его команда пировала и люди становились более тучными, а его спутников просто-напросто откармливали. Вскоре Синдбад догадался, что туземцы питаются человеческой плотью… В ужасе он бежал из каннибальской деревни. Проходя по полю, он заметил своих людей, стоящих на четвереньках и щиплющих траву под присмотром пастуха. Возможно, источником всех этих странных небылиц, так же как и рассказов о людоедских племенах, послужил гашиш, используемый в Северной Суматре как приправа к пище.
Другой эпизод из пятого путешествия Синдбада также даёт основания полагать, что это случилось на Суматре. Синдбад был схвачен в лесу сутулым стариком с грубой чёрной кожей, «в плаще из древесных листьев». «И я подошёл к старику, и поднял его на плечи, и пришёл к тому месту, которое он мне указал, а потом я сказал ему: „Сходи не торопясь“; но он не сошёл с моих плеч и обвил мою шею ногами. И посмотрел я на его ноги и увидел, что они чёрные и жёсткие, как буйволова кожа. И я испугался и хотел сбросить старика с плеч, но он уцепился за мою шею ногами и стал меня душить». Злой старик оказался «шейхом моря». Вероятнее же всего, это был «большой лесной человек Суматры» — обезьяна-орангутан или же мифический оранг Пендек, местный «снежный человек».
На Суматре команда Тима Северина смогла наконец починить корабль, изготовив новую рею взамен сломанной. В первой половине мая «Сохар» двинулся дальше по Малаккскому проливу, держа курс на Сингапур. Когда парусник торжественно входил в Сингапур, толпа, собравшаяся в порту, приветствовала его китайскими и малайскими песнями и танцами. Впереди был завершающий этап плавания — переход от Сингапура через Южно-Китайское море до порта Гуанчжоу (Кантона) в Китае.
«Я хотел извлечь выгоду из сезона ветров по всему этому пути, воспользоваться вначале северо-восточным, а затем и юго-западным муссонами и пересечь Южно-Китайское море перед наступлением тайфунов, — пишет Тим Северин. — Теперь же, в связи с долгой задержкой юго-западного муссона, мы выбивались из намеченного графика. Хотя обычно сезон тайфунов начинается в июле, Южно-Китайское море известно своими майскими штормами. А шла уже первая неделя июня».
Покинув Сингапур, «Сохар» отправился в моря, известные арабским путешественникам как море Кундранг и море Канхай. Из семи морей на пути к Китаю, как писалось в старых книгах, эти были наиболее опасными. Первые четыре дня по выходе из Сингапура были спокойными. А перед рассветом пятого дня внезапно налетел шквал, быстро превратившийся в настоящий шторм. Оснастка «Сохара» скрипела под сильным ветром, и опасный треск раздавался по всему кораблю. С грохотом рухнул основной парус. В какой-то момент морякам показалось, что корабль может перевернуться. А с запада уже надвигалась стена грозных штормовых облаков, клубящихся, как дым огромного пожара. Это было местное явление, известное под названием «сводовый шквал»…
Три раза шквал обрушивался на «Сохар». Корабль потерял ещё три паруса — один основной и два кливера, — которые были разорваны на куски. Однако, несмотря на тяжёлые испытания, команда держалась стойко. «В следующие пять дней мой вахтенный журнал запечатлел удручающие сведения: ещё два шквала 16 июня, три — 17-го, четыре — 18-го, два — 19-го, один — 20-го. Наш путь был буквально вышит бедами. Часами мы сидели на палубе, сшивая порванные паруса, чтобы пробиться на север», — вспоминает Тим Северин.
В течение целой недели на борту «Сохара» не отыскалось бы даже относительно сухого места. Наконец, 25 июня, пройдя под «сводовым шквалом», корабль вышел к проходу между Парасельскими островами и банкой Маклсфилд в Тонкинском заливе. До устья Жемчужной реки, ведущей к порту Гуанчжоу, оставалось всего 500 километров. Через два дня на горизонте показался китайский берег. Вход в устье Жемчужной реки (Сицзян) отмечала гора Дауаншан. Столетиями эта вершина служила арабам маяком на пути к большому речному порту, известному ныне как Гуанчжоу, а раньше называемому арабами Ханфу. Арабы и другие чужестранцы прибывали сюда за фарфором и шёлком в таком количестве, что китайцы вынуждены были для присмотра за ними назначать специальных таможенных чиновников.
11 июля 1981 года «Сохар», поднявшись по Жемчужной реке, бросил якорь в порту Гуанчжоу. Плавание, длившееся семь с половиной месяцев, закончилось. За кормой «Сохара» осталось 6000 миль. «Мы опередили первый тайфун этого сезона всего лишь на 48 часов, — рассказывает Тим Северин. — Китайцы оценили судно, сделанное нашими руками, — известно, что они вообще высоко ставят ручную работу. А ещё они были благодарны нам за возрождение древних исторических связей Китая с арабским миром — тех связей, которые отразились в путешествиях Синдбада. „Сохар“ выполнил предназначенную ему миссию. Теперь наше плавание, как и семь путешествий Синдбада, станет ещё одной морской историей. Не бесславной».
Во второй половине XX столетия исследователи всё чаще начали прибегать к историческому моделированию, то есть, опираясь на имеющиеся данные, пытаться реконструировать древние орудия труда, объекты и технологии. Это неоднократно делали Т. Хейердал и Т. Северин, этим занимались многие другие энтузиасты. А два французских путешественника — Анри Жиль Артаньян и Рене де Торлак — построили 24-метровое судно-реконструкцию финикийской парусной галеры. И повторили на нём плавание, которое, как полагают, было совершено ещё в VI веке до н. э…
«Сатасп овладел насильно дочерью Зопира, за каковое преступление Ксеркс решил было распять его, однако мать Сатаспа, сестра Дария, испросила ему помилование и обещала сама наложить на него кару… Именно он обязан будет объехать кругом Ливию, пока не войдёт в Аравийский залив. На таком условии Ксеркс сделал уступку…»
Вокруг этого рассказа Геродота разразилась целая буря.
Уже в приказе, данном Сатаспу, содержится сенсационная информация: ему велели объехать по морю вокруг Ливии — так тогда называли Африку — и прийти в «Аравийский залив». Откуда мог знать Ксеркс о возможности подобного плавания? Но самое сенсационное — это то, что Сатасп, по крайней мере частично, выполнил данное ему поручение!
«Сатасп прибыл в Египет, получил здесь корабль и египетских матросов и поплыл к Геракловым Столбам». Современные противники путешествия Сатаспа оспаривают утверждение Геродота: Гибралтарский пролив в те годы был блокирован карфагенянами, и путь в Атлантику закрыт. Один из крупнейших специалистов по истории географических открытий древности, доктор Р. Хенниг, считает «совершенно невероятным, что неискушённый в мореплавании перс, ни в коей мере не обладавший качествами отважного искателя приключений», прошёл через блокированный пролив. Но, возражает другой исследователь, А. Клотц, гибралтарская «улица» была закрыта только для торговых судов, являвшихся конкурентами Карфагену, но никак не для одиночного судна, посланного, кроме того, по приказу самого Ксеркса, имевшего среди карфагенян большое влияние: именно он помог им в борьбе против Греции. Пролив был закрыт для греков, для Сатаспа же — открыт…
«Выплыв на другую сторону, он обогнул оконечность Ливии по имени Солоент (мыс Кантен в современном Марокко) и направился дальше на юг. Там в течение многих месяцев он проплыл значительную часть моря, но, так как предстояло проплыть ещё больше, он повернул назад и приплыл в Египет». Вернувшись, Сатасп рассказал царю Ксерксу удивительные вещи: они прошли очень далеко вдоль африканского побережья, им пришлось плыть мимо страны, населённой людьми маленького роста, прикрывавшими наготу пальмовыми листьями, и каждый раз, когда египтяне приближались на корабле к берегу, маленькие люди покидали свои города и убегали в горы… Однако путешественникам не удалось обойти кругом всю «Ливию»: судно не могло идти дальше, так как на пути его появились мели.
Царь Ксеркс не поверил путешественнику: он счёл, что Сатасп просто уклонился от исполнения данного ему поручения, понапридумывав разных небылиц, и велел казнить его.
Между тем в рассказе Сатаспа нет ничего необычного, за исключением даты его путешествия. «Маленькие люди» в одежде из пальмовых листьев — это, несомненно, пигмеи. Они живут в Экваториальной Африке, а если говорить о западной части континента — то никак не севернее Гвинейского залива. Но могли ли мореплаватели VI века до н. э. забираться так далеко?
В рассказе Сатаспа речь идёт о многомесячном плавании, так что за это время судно могло уйти далеко на юг, возможно, даже до берегов современного Камеруна. И пигмеи в древности занимали территорию гораздо большую, чем теперь, лишь в нашем тысячелетии под давлением соседей они начали постепенно смещаться к югу континента. Удивляет, правда, то обстоятельство, что Сатасп видел пигмеев с корабля: по его словам, «маленькие люди» якобы даже жили в каких-то «городах» на побережье. Р. Хенниг утверждает, что это невозможно: «пигмеи Западной Африки живут в дебрях девственных лесов и настолько боязливы, что были обнаружены впервые лишь в 1867 году, хотя европейцы, начиная с 1471 года, постоянно плавали вдоль побережья Гвинейского залива». И уж, конечно, пигмеи не строили никогда никаких «городов»! Может быть, Сатаспу рассказали о пигмеях карфагеняне, которым, несомненно, было кое-что известно об обитателях лесов Западной Африки? И царевич счёл это вполне убедительным аргументом, с помощью которого он сможет заморочить головы слушателям по возвращении домой?
Кстати — а что за мель заставила его повернуть свой корабль? По мнению Р. Хеннига, эта мель могла встретиться Сатаспу только у мыса Вохадор в Марокко, и следовательно, царевич не пересёк в своём плавании даже Северный тропик, не говоря уж об экваторе. А если пересёк? Тогда он мог бы дойти как минимум до побережья Намибии, до легендарного Берега Скелетов…
Но есть ли веские аргументы в пользу плавания Сатаспа? Здесь нам надо отправиться в Древний Египет.
Около 596–594 годов до н. э. фараон Нехо, пытавшийся поднять утраченный престиж страны, приказал финикийским мореходам, находящимся у него на службе, обогнуть Африку с юга. Это было крупнейшим географическим предприятием древности. «Ливия, оказывается, кругом омывается водою, за исключением той части, где граничит с Азией. Первым доказал это, насколько мы знаем, египетский царь Нехо. Приостановив рытьё канала из Нила в Аравийский залив, он отправил финикиян на судах в море с приказанием приплыть обратно через Геркулесовы Столбы… Финикияне отплыли из Эритрейского моря и вошли в Южное море. При наступлении осени они приставали к берегу и, в каком бы месте Ливии ни высаживались, засевали землю и дожидались жатвы. После уборки хлеба плыли дальше. Так прошло в плавании два года, и только на третий год они обогнули Геркулесовы Столбы и вернулись в Египет. Рассказывали также — чему я не верю, — что во время плавания вокруг Ливии финикияне имели солнце с правой стороны».
Так рассказывает Геродот об этом удивительном плавании вокруг Африки, совершённом в VI веке до н. э. Но «отец истории» записал всё это спустя полтора века, да и то со слов древнеегипетских жрецов. Больше о плавании не упоминал никто. Сообщение Геродота вызывало сомнения в истинности изложенного ещё в греко-римскую эпоху. Античные авторы оспаривали его, так как, по их убеждению, Африка смыкалась где-то на юге с Азией. Кроме того, они считали наименее вероятной именно ту часть рассказа, которую современные исследователи считают доказательством подлинности плавания. Имеется в виду сообщение о том, что путешественники, плывущие на запад, видели солнце справа, то есть на севере. Придумать такое нельзя — следовательно, корабли Нехо зашли далеко на юг. Некоторых исследователей, правда, смущало пройденное финикийскими кораблями расстояние — чтобы обогнуть Африку по морю, надо преодолеть 25 тысяч километров. Но почему бы не предположить, что суда постоянно держались вблизи берегов? К этому можно добавить, что плавание протекало в целом в благоприятных для судоходства водах, чего не скажешь, например, о плаваниях полинезийцев, преодолевавших в своих каноэ огромные пространства открытого океана, который по чистому недоразумению называется Тихим.
Попытаемся приблизительно восстановить маршрут финикийских моряков. Они могли отплыть осенью из района современного Суэца. Вскоре они достигли мыса Гвардафуй. Течения и ветры этого района африканского побережья помогли мореходам — им даже не понадобились вёсла. Ветер ударил в паруса и погнал корабли на юг. Приближаясь к экватору, они некоторое время сопротивлялись северо-восточному пассату, а потом их подхватило Мозамбикское течение и донесло до юга Африки. К большому удивлению моряков, солнце здесь было видно справа, то есть на севере. Поздней весной они прибыли в район бухты Святой Елены и первый раз за много месяцев ступили на твёрдую землю. Вырастив урожай пшеницы (в субтропическом климате этих мест он созрел к ноябрю), они отплыли от берега и тут же попали в Бенгальское течение, которое донесло корабли до устья Нигера в Гвинейском заливе. В конце марта в районе этой реки они вновь увидели в зените полуденное солнце. Работая вёслами — здесь им встретилось противотечение, — путешественники обогнули мыс Пальмас (современная Либерия). Следующий этап пути был нелёгким, так как пришлось бороться с пассатом и Канарским течением. Но солнце, сиявшее так, как оно светило на родине, вселяло в путешественников надежду на скорый конец плавания. В ноябре они достигли берегов Марокко и здесь снова сделали долгую остановку, чтобы посеять хлеб и запастись провизией. В июне следующего года урожай был собран, и корабли двинулись дальше на север. Вскоре они миновали Гибралтарский пролив и вошли в Средиземное море. Экспедиция вернулась в Египет, когда Нехо уже не было в живых и некому было оставить на стене храма традиционную надпись, повествующую о содеянном… Но весть о том, что «Ливию» можно обогнуть морем, всё же дошла до Ксеркса и Сатаспа.
Если бы известие о том, что «Африка на юге закругляется с востока на запад», распространилось в Древнем мире, то, наверное, можно было бы избежать загадок и заблуждений более поздних времён. Но понадобилось ещё два тысячелетия, прежде чем португальский флот Бартоломеу Диаша вновь «открыл» морской путь через южную оконечность Африки.
Именно этим путём на восстановленном по историческим данным финикийском судне и прошли французские путешественники.
«Карфаген должен быть разрушен»… Руководствуясь этой максимой, римские легионеры буквально стёрли с лица земли огромный город, столицу великой морской державы, корабли которой на протяжении веков бороздили воды Средиземного моря и отваживались выходить далеко в Атлантический океан. В огне пожарища погиб и храм Баал-Хаммона, в котором хранились удивительные трофеи — шкуры горилл, привезённые карфагенским мореплавателем Ганноном откуда-то с побережья Экваториальной Африки, а также каменная стела с текстом «Перипла Ганнона», где описывалось одно из самых захватывающих путешествий, совершённых древними мореплавателями.
В отличие от Карфагена текст «Перипла Ганнона» не погиб. Он дошёл до нас в греческом переводе, сделанном, по-видимому, ещё в V веке до н. э. Этот памятник сильно отличается от обычных греческих периплов. Начинаясь как довольно сухой, прозаический отчёт, он постепенно превращается в яркое художественное повествование, напоминающее авантюрный роман. Здесь нет точных географических координат, и он почти бесполезен для идентификации мест, где побывали карфагенские моряки, но зато «Перипл» содержит массу живописных, порой даже устрашающих подробностей…
«Перипл царя карфагенян Ганнона о Ливийских землях, лежащих по ту сторону Геракловых Столбов… И решили карфагеняне послать Ганнона в плавание за Столбы Геракла, чтобы основать ливийско-финикийские поселения. И он отправился в сопровождении шестидесяти пятидесятивёсельных кораблей, с 30 000 мужчин и женщин, съестными и прочими припасами».
Тридцать тысяч человек на шестидесяти кораблях — какие гигантские масштабы! И пусть эта цифра, как считают некоторые исследователи, преувеличена; всё равно нельзя отрицать того, что экспедиция Ганнона действительно была выдающимся предприятием. Она преследовала прежде всего политическую цель: укрепиться на океанском побережье Африки. Для этого Ганнону было поручено основать колонии по ту сторону Геракловых Столбов. Карфагеняне стремились опередить своих конкурентов на море. В те времена главным соперников Карфагена в Западном Средиземноморье являлась Массалия (ныне Марсель), греческая колония на южном побережье современной Франции. Незадолго до плавания Ганнона массалиотский мореплаватель Эвтимен прошёл вдоль Атлантического побережья Африки и достиг большой реки, кишащей крокодилами, которую он принял за исток Нила (как полагают современные исследователи, речь идёт о реке Сенегал). Теперь Ганнону предстояло не только побить рекорд соперника, но и закрепить за Карфагеном право контроля над морскими путями вдоль Западной Африки. В разных точках побережья Ганнон основывал новые колонии, и в каждой оставлял часть людей и кораблей, так что, когда он дошёл до крайней южной точки своего пути, число тех и других значительно уменьшилось.
Побережье Африки за Геракловыми Столбами было карфагенянам хорошо известно на протяжении нескольких сот километров. Выйдя в Атлантику, они через два дня пути основали на берегу первый город — Тимиатерий (там, где ныне находится марокканский город Мехдия). Затем двинулись дальше и в районе мыса Кантен (Гир) построили храм божеству моря. Обходя мыс, карфагеняне увидели на берегу большое озеро, расположенное недалеко от моря и густо заросшее тростником. Здесь паслись слоны и множество других животных. Озеро тянулось вдоль берега моря на целый день пути. Миновав его, Ганнон основал на побережье ещё пять колоний, и, наконец, достиг реки Ликсус (Уэд-Дра), где путешественников встретили дружественно настроенные племена ликситов. Пробыв у них некоторое время «как друзья» и взяв с собой на борт нескольких проводников, карфагеняне снова двинулись на юг, вдоль пустынных берегов Сахары.
В устье большой реки, которую местные жители называли Хрета, располагалось большое озеро с островами. Возле его южной оконечности высились горы, населённые дикими людьми, одетыми в звериные шкуры. Высадиться здесь не удалось: дикари, бросая камни, отгоняли карфагенян от берега. Далее на пути кораблей Ганнона лежала ещё одна большая река, большая и широкая, кишащая крокодилам и гиппопотамами (несомненно, речь идёт о Сенегале). Отсюда карфагеняне шли по морю двенадцать дней, огибая материк, пока не прибыли в землю «эфиопов» (т. е. негров), язык которых был непонятен даже проводникам-ликситам. «Эфиопы» оказались очень боязливы. Завидев корабли, они убегали в леса. Карфагеняне высадились у подножия больших лесистых гор, с интересом рассматривая диковинные деревья с душистыми стволами. Вновь подняв якоря, экспедиция спустя два дня оказалась в огромном заливе с плоскими равнинными берегами. Ночью с кораблей были видны огни на обоих берегах. Запасшись здесь пресной водой, Ганнон повёл свои корабли дальше.
Через пять дней экспедиция достигла большого залива. Проводники объяснили, что он называется Западный Рог. В этом заливе было несколько островов, и на каждом — солёные озёра. Острова густо поросли лесом, и увидеть что-либо в этой чаще днём было невозможно. Однако когда спустилась ночь, джунгли озарились десятками огней. Откуда-то раздались звуки флейт, кимвалов и тимпанов, и громкие крики. Возможно, это просто было какое-то африканское празднество, однако обилие огней и странная музыка в ночи напугали карфагенян; они немедленно оставили остров.
Далее их путь лежал мимо страны, изобилующей благовониями. Однако высадиться здесь не было никакой возможности: стояла страшная жара, берег полыхал огнём, огромные огненные потоки изливались прямо в море. Зрелище огненной стихии повергло карфагенян в трепет. Спустя четыре дня они попали в настоящий ад: ночью с кораблей увидели пылающую землю. Над бушующими языками пламени поднимался высокий огненный столб — казалось, что он достигает звёзд…
Когда рассвело, огненные призраки отступили, и то, что ночью выглядело огненным столбом, при свете дня оказалось высочайшей горой, изрыгающей пламя и дым. Проводники-ликситы пояснили, что она называется Феон-Охема — «Колесница богов».
Через три дня корабли Ганнона прибыли в залив, называемый Южным Рогом. В его глубине был остров, населённый дикими людьми, с телами, покрытыми шерстью. Проводники называли их гориллами. Карфагенянам удалось поймать трёх «женщин»-горилл, но они отчаянно кусались и царапались, так что доставить их на корабли не было никакой возможности. Пришлось их убить. С них сняли шкуры — позже участники экспедиции с триумфом демонстрировали их в Карфагене. От берегов острова горилл Ганнон повернул назад: «Дальше мы не плавали. У нас не хватило припасов», — заключает он.
«Перипл Ганнона» вызвал в современной науке обширную дискуссию, в том числе и об его подлинности. Говорили, что перипл представляет собой не подлинный отчёт карфагенского мореплавателя, а фальшивку, сочинённую — правда, ещё в древности — неким греческим автором, использовавшим для своего чисто литературного сочинения имя таинственного Ганнона. Сторонники этой теории считали, что язык перипла слишком правилен и поэтичен, он выдаёт руку эллинского писателя. Кроме того, нет никаких реальных археологических свидетельств проникновения карфагенян на побережье Африки южнее острова Могадор, говорили они, и Ганнон попросту не мог вернуться назад из-за мыса Бохадор, так как преодолеть встречные ветры без соответствующих мореходных инструментов и при наличии прямого «латинского» паруса было в то время невозможно. Однако эти возражения оказались несостоятельными. Известно, что для дальних заморских экспедиций карфагеняне пользовались пентеконтерами — большими 50-вёсельными кораблями, построенными из дерева и изнутри обшитыми листами свинца. Эти корабли были гребными и, следовательно, не зависели (или зависели в очень небольшой степени) от направления ветров. На них можно было плыть вдоль побережья Африки сколь угодно долго и в любом направлении: и на юг, и на север. А филологический анализ текста «Перипла» показал, что многие «греческие» обороты оказались всего-навсего переводом с финикийского (пунического). Сведения «Перипла Ганнона» о флоре и фауне африканского побережья в целом соответствуют реальным условиям и отличаются от обычных греческих представлений о невозможности жизни в этих районах Африки.
Другой спорный вопрос — дата плавания Ганнона. Некоторые исследователи полагали, что это произошло во второй половине VI века, или даже в конце VII — начале V века. Однако современные данные археологии свидетельствуют, что первые следы карфагенского присутствия в Северо-Западной Африке появляются на рубеже VI–V веков, и трудно не связать это с деятельностью Ганнона.
Самый дискуссионный вопрос: пределы плавания Ганнона. Сам мореплаватель в своём отчёте после довольно чёткого описания начального этапа пути о дальнейшем путешествии рассказывает довольно неясно — кажется, даже нарочито неясно, указывая только, что достиг горы, называемой «Колесница богов», и залива Южный Рог. «Колесницу богов» связывали и с Зелёным Мысом, и с горой Какулима в Гвинее, и с вулканом Камерун. Как бы то ни было, все эти пункты находятся южнее устья Сенегала, достигнутого ранее массалиотским моряком Эвтименом. По-видимому, этим и объясняется ясность первой части перипла: так как путь до устья Сенегала был уже известен, скрывать его не было необходимости. А вот дальнейший путь — очень даже имело!
Не вызывает сомнений и историчность самого Ганнона: он был одним из представителей правящей в Карфагене династии Магонидов, возможно — старшим из братьев — внуков легендарного Магона, которым в первой половине V века принадлежала власть в Карфагене. Именно поэтому «Перипл» называет его «царём карфагенян». И конечно, лишь очень высокопоставленное лицо могло встать во главе столь масштабного предприятия, в котором участвовало 30 тысяч человек. Фактически, это было целое переселение части карфагенских граждан!
Доверие к рассказу Ганнона росло по мере того, как в распоряжении учёных накапливалось всё больше сведений о Западной Африке. В середине XIX века в Габоне был обнаружен неизвестный до сих пор вид человекообразных обезьян — гориллы. Но ведь именно о них рассказывает карфагенский моряк, дошедший, судя по всему, до Гвинейского залива (Южного Рога)! А на роль «Колесницы богов» вполне может претендовать вулкан Камерун (его высота — 4 километра). Долгое время он считался потухшим, однако когда в 1909 году его жерло неожиданно разверзлось и всё побережье заполыхало огнём, многие учёные безоговорочно приняли «показания» Ганнона. Следующее извержение Камеруна в 1922 году было ещё более грандиозным.
Если эта версия верна, то Ганнона следует признать одним из величайших мореплавателей древности. Он стал первым представителем средиземноморских народов, который проник в тропическую Африку с запада. Можно предположить, что, пройдя вглубь Гвинейского залива и увидев, что берег поворачивает на юг, руководитель экспедиции решил завершить маршрут и возвращаться: Африканский континент оказался значительно более обширным, чем он предполагал…
Спустя два тысячелетия португальские моряки преодолевали путь, пройденный Ганноном, на протяжении целых 70 лет!
Две тысячи триста лет Пифей ждал признания правдивости своих рассказов. Современники не верили ему. Лишь в наше время учёные, тщательно изучив обрывки записей Пифея, сохранившиеся в пересказах других авторов, заключили, что нет оснований сомневаться в их правдивости.
«Варвары показали нам то место, где Солнце отправляется на покой. Ибо случилось как раз, что ночь в этих областях была очень короткой и продолжалась в некоторых местах два, в других — три часа, так что через очень короткое время после захода солнце снова поднималось…»
«Самой далёкой из всех известных земель является Туле, где во время солнцеворота нет ночей, но очень мало дневного света в зимнее время… это продолжается без перерыва 6 месяцев подряд… Наиболее северная область Британии, лежащая около Туле, составляет последний предел обитаемой земли. Севернее Британии лежат ещё другие острова: Скандия, Думна, Берги и величайших из всех Беррике, с которого обычно плавают на Туле. На расстоянии одного дня морского пути от Туле находится застывшее море, называемое Кронийским».
«Германское племя гуйонов обитает на отмели моря, называемого Метуонис… Отсюда один день плавания на парусниках до острова Абалус. На этот остров волны весной выбрасывают янтарь. Жители применяют его в качестве топлива вместо дров и продают соседним им тевтонам…»
Путешествие Пифея поражает куда сильнее, чем «Одиссея» Гомера. Сохранись до наших дней его книга «Об океане», она бы считалась классикой приключенческого жанра. Утрату этой книги, в которой Пифей рассказал о своём долгом путешествии, известный историк Р. Хенниг назвал «самой тяжёлой из всех утрат, понесённой географической литературой древности». Плавание Пифея стало самым значительным достижением моряков античности. Оно настолько переворачивало все представления жителей Средиземноморья об окружающем их мире, что позднейшие греческие и римские авторы попросту отказались верить путешественнику. В античную литературу Пифей вошёл с клеймом «лжеца», а почти все собранные им сведения были единодушно сочтены «вымыслом». Сегодня же Пифея называют «учёным в самом высоком значении этого слова».
Пифей жил в IV веке до н. э. в Массалии (ныне Марсель, Франция). Некоторые авторы даже называют точную дату его рождения: 315 год до н. э. Массалия тех лет была одним из крупнейших торговых городов Западного Средиземноморья. Его основали около 600 года до н. э. греки — выходцы из малоазийского города Фокеи. Фокейцы были одним из наиболее отважных народов-колонизаторов древности. «Жители этой Фокеи, — сообщает Геродот, — первыми среди эллинов пустились в далёкие морские путешествия. Они открыли Адриатическое море, Тирсению, Иберию и Тартесс». Вероятно, от своих фокейских предков Пифей унаследовал их беспокойный характер и неистребимую тягу к дальним путешествиям.
Пифей не был купцом. Он был учёным и располагал весьма скромными средствами. В неведомые земли он отправился скорее всего при поддержке крупных массалиотских купцов, наживших огромные состояния на торговле оловом и стремившихся получить надёжные сведения о лежащих на севере странах. Олово было необходимо жителям Средиземноморья для выплавки бронзы, а основным поставщиком олова в те времена служил полуостров Корнуолл (Британия). Путь туда лежал либо по морю, в обход Пиренейского полуострова, либо — что было более безопасно и удобно — по суше, через Галлию. Этот последний путь и контролировала богатая Массалия. И именно этим путём отправился в страны олова и янтаря «лжец» Пифей…
Историки и географы античности оставили достаточное количество свидетельств, чтобы восстановить его маршрут: от нынешнего Марселя вверх по реке Рона, далее по Сене или Луаре — к побережью Атлантики, оттуда морем в Британию. Это была древнейшая дорога через континент, пройти которую можно было за 30 дней (на всём протяжении этого «Оловянного пути» археологи находят слитки олова, вывезенные из английских рудников). В устье Луары лежал кельтский торговый город Корбилон, разбогатевший на торговле оловом (позднее он исчез без следа, и учёные вот уже более двухсот лет безуспешно пытаются отыскать его). Отправившись отсюда на корабле, через три дня Пифей достиг острова Уэссан — важного перевалочного пункта на «Великом оловянном пути». Далее ему предстояло идти к Британским островам. В те времена жителям Средиземноморья был известен только крайний юг Британии, да и то поверхностно, и, по-видимому, массалиотские торговцы поставили перед Пифеем задачу исследовать эту землю, столь богатую оловом, выяснить, является ли она частью материка или только островом, и, конечно, в полной мере оценить её коммерческие перспективы.
На корабле, нанятом в Корбилоне, Пифей отправился в долгий путь вокруг Британии. Сорок дней понадобилось ему на то, чтобы обойти весь остров. Он высаживался на берег, встречался и разговаривал с местными жителями. В Корнуолле он изучал залегание слоёв оловянной руды и способ прокладки штолен в пустой породе, разделяющей рудные жилы, наблюдал, как туземцы плавят руду и отливают её в слитки. В своих записях Пифей отмечал, что рудокопы дружелюбны, приветливы и умны, потому что им постоянно приходится соприкасаться с другими народами (эти, как и другие сведения, дошли до нас только со слов других авторов). Описывая свою поездку вглубь Британии, Пифей говорит, что эта страна населена земледельцами, живущими по большей части в мире друг с другом.
Пифей был внимательным наблюдателем и хорошим астрономом. Он обнаружил, что Полярная звезда находится не точно в полюсе мира. Он наблюдал приливы в северных морях и впоследствии рассказал о них. Британию Пифей описал в виде треугольного острова и приблизительно подсчитал размеры каждой стороны треугольника. При этом он значительно преувеличил размеры острова, но определил правильные пропорции.
В одном месте Пифей уверяет, что во время бури видел волны высотой в 60 локтей, то есть 27 метров! Многим это казалось баснословным. Однако есть все основания полагать, что Пифей был свидетелем бури в проливе Пентленд-Ферс, у северной оконечности Шотландии. Здесь, когда шторм совпадает с приливом, образуются волны высотой до 18 метров, а столбы брызг поднимаются ещё выше.
В Шотландии Пифею рассказали, что в шести днях пути к северу от Британии находится остров Туле. Его название вошло в литературу как символ крайней точки известного мира, и с тех пор «ультима туле» означает «край света». Одни географы думают, что этим именем называлась Исландия, другие — что это часть Норвегии, третьи — что речь идёт о Гренландии. Весьма интересен факт, что уже в те отдалённые времена существовало морское сообщение между Британией и далёкими землями, лежащими на севере.
Во время своего плавания Пифей зашёл на север дальше, чем кто бы то ни было до него — за 60° с. ш. (сегодня его иногда называют «первым полярным исследователем») и в поисках легендарной страны Туле, возможно, достиг побережья Норвегии в районе Тронхейма.
Пифей не удовольствовался плаванием вокруг Британии. Он вторично пересёк Ла-Манш и направился на северо-восток вдоль берега Европы, «за реку Рейн в Скифию». Он побывал в устье Эльбы, где слышал рассказы про остров, богатый янтарём, — возможно, Гельголанд. В Балтийское море Пифей не попал: скорее всего он достиг лишь западного побережья современной Дании, откуда повернул в обратный путь. Из дальних странствий он привёз с собой книгу, полную удивительных, даже «диких» — с точки зрения его современников — сведений: о замерзающих морях и густых туманах, о том, что приливы и отливы связаны с луной, о том, что обитаемые земли простираются далеко на север, туда, где лежат снега и холодное зимнее солнце встаёт над горизонтом всего на два-три часа…
Пифею не поверили. Для просвещённого жителя античного Средиземноморья не было сомнений в том, что человек не может жить в сумрачной и нестерпимо холодной северной стране. Маститые учёные Полибий и Страбон приводили в своих трудах сообщения Пифея лишь для того, чтобы высмеять их как вымысел, лишённый какого бы то ни было правдоподобия. «Лжец» — с этим клеймом Пифей вошёл в историю античной науки. И смыто это клеймо было лишь спустя две тысячи лет. Когда описаниями Полибия и Страбона заинтересовались учёные нашего времени, оказалось, что как раз те факты из сообщений Пифея, которые казались древним географам наиболее неправдоподобными, и являются самыми достоверными! Они неоспоримо свидетельствуют о том, что отважный массалиот на самом деле побывал в далёких северных морях, достигнув «ультима туле» — края земли…
«Некто Евдокс во времена наших дедов бежал от египетского царя Сатира и добрался до Аравийского залива через море до Гадеса».
Римский писатель Помпоний Мела уместил всю захватывающую историю о путешествиях Евдокса в две строчки. Его соотечественник, географ и историк Страбон, был более словоохотлив. Правда, Страбон страдал необъективностью в описании дел своих предшественников, обвиняя всех (кроме себя) в недостоверности, лжи, выдумках и тому подобных грехах. Не поверил он и рассказу о плавании Евдокса. Но тем не менее он привёл его целиком — со ссылкой на рассказ другого учёного античности, Посидония, известного своей сдержанностью и взвешенностью в оценках.
Евдокс был родом из малоазийского города Кизика. Он появился в Египте около 116–115 годов до н. э., в годы царствования царя Птолемея VIII Эвергета. Египтяне отметили, что пришлый грек, вероятно, опытный моряк, или, во всяком случае, «не без сведений в этом предмете». Спустя некоторое время к царскому двору был доставлен некий загадочный человек, которого стража полумёртвым подобрала на берегу Красного моря. Царь распорядился обучить пришельца греческому языку, и когда тот уже смог связно разговаривать, с интересом выслушал его историю. Человек оказался индийцем; по его словам, он и его товарищи плыли на корабле из Индии, однако заблудились в море. Припасы на борту закончились. Все его спутники умерли от голода, и лишь его судьба пощадила, выбросив на египетский берег вместе с полуразвалившимся кораблём. В благодарность за своё спасение индиец брался показать слугам царя дорогу в богатую Индию…
Предложение выглядело заманчивым, и царь поручил это опасное предприятие Евдоксу. К удивлению всех, грек блестяще справился с заданием. Он вернулся из Индии с грузом благовоний и драгоценных камней, а также с завораживающими рассказами о богатстве далёких земель и том, как индусы добывают самоцветы: одни из них приносятся реками вместе с обычной галькой, а другие выкапывают из земли, так как они «затвердели из жидкого состояния подобно нашим кристаллам». Однако надежды Евдокса на заслуженную награду не оправдались, потому что царь Эвергет отнял у него все товары.
После смерти Птолемея Эвергета власть наследовала его супруга Клеопатра. Она вновь отправила Евдокса в Индию. При возвращении корабль отнесло ветрами в некую «страну, находящуюся выше Эфиопии» (речь идёт о побережье Восточной Африки). Евдокс — как, по-видимому, и его спутники — впервые оказался в этих водах. Идя вдоль берега на юг, он бросал якорь в разных местах, и везде старался завязать дружеские отношения с местными жителями. Моряки оделяли туземцев хлебом, вином, сушёным инжиром, а взамен получали пресную воду и проводников. С помощью последних Евдокс даже составил небольшой список слов местного наречия.
Однажды, высадившись на берег, моряки сделали совершенно неожиданную находку: деревянный обломок носа какого-то погибшего корабля с вырезанным на нём изображением коня. Откуда взялся этот странный предмет? Ведь никто из местных жителей не строит подобные корабли и не плавает на них! Расспрашивая туземцев, Евдокс узнал, что однажды возле этих берегов потерпело крушение большое судно с незнакомыми людьми. Но более всего грека поразило то, что, по словам аборигенов, это судно пришло… с запада!
Неужели Ливию (Африку) можно обойти с запада? Эта мысль не давала Евдоксу покоя вплоть до возвращения к родным берегам. В Египте его встретили, как и в прошлый раз, неприветливо: обобрав путешественника до нитки, царские слуги отправили его восвояси. Евдокс, прихватив с собой найденный на далёком африканском берегу обломок корабельного носа, отправился в гавань. Здесь, переходя от лавки к лавке и от таверны к таверне и расспрашивая купцов и моряков, он наконец смог установить принадлежность находки: опытные люди опознали в ней фрагмент гадитанского корабля. Только жители Гадеса украшают свои суда подобными деревянными конями. Богатые гадитанские купцы снаряжают большие корабли, бедные же посылают маленькие суда, которые так и называются — «конями», по изображению на носах кораблей. На таких «конях» гадитанцы ходят на рыбную ловлю у берегов Западной Африки вплоть до реки Ликс.
Гадес (ныне Кадис) — древняя финикийская колония на юго-западном, Атлантическом побережье Испании, основанная в незапамятные времена. Как, каким образом моряки из Гадеса могли оказаться на восточном берегу Африки? Одним-единственным путём: обогнув континент с запада. Ведь рассказывали же туземцы, что загадочный корабль пришёл с запада…
Собрав пожитки, Евдокс сел на первое же попутное судно и отправился на запад Средиземноморья. Его путь лежал через Дикеархию и Массалию в Гадес. Добравшись до желанной цели, он рассказал гадитанским купцам о своей находке, из которой следовал неоспоримый вывод: Африку можно обогнуть по морю! А если от побережья Эфиопии взять курс на восток, то можно дойти и до сказочно богатой Индии, куда он, Евдокс, дважды самолично водил корабли египетского царя… Трудно избавиться от ощущения, что именно из этих рассказов много лет спустя родилась уверенность в том, что в Индию можно попасть, обогнув Африканский континент. Во всяком случае, в эпоху Великих географических открытий португальские моряки будут упорно стремиться сделать именно это!
Но этих событий придётся ждать ещё полторы тысячи лет. А пока Евдокс, получивший полную поддержку гадитанцев, снаряжает большой корабль, готовясь пройти морским путём вдоль побережья «Ливии». Вместе с ним в море должны были выйти и две большие лодки, «похожие на пиратские». Экспедиция затевалась многолюдная: помимо экипажей кораблей в её состав входили разного рода ремесленники, врачи и даже музыканты. Возможно, речь даже шла о предстоящей колонизации новооткрытых земель. Несомненно, что конечной целью экспедиции должна была стать Индия — рассказывая об отплытии, Посидоний неожиданно обмолвился: по его словам, Евдокс «поплыл в открытое Индийское море, сопровождаемый попутным ветром». Но из Гадеса при всём желании нельзя сразу попасть в «Индийское море» — только в Атлантический океан, или, на худой конец, в море Средиземное. Так что «Индийское море», по-видимому, являлось лишь отдалённой целью Евдокса…
Корабль и лодки шли вдоль побережья «Ливии» до тех пор, пока экипажи и пассажиры не выбились из сил. Все чувствовали себя крайне утомлёнными, и Евдокс распорядился причалить к берегу, чтобы люди после долгого плавания смогли наконец отдохнуть и почувствовать твёрдую землю под ногами. Однако при подходе к берегу корабль неожиданно сел на мель. Впрочем, катастрофы не произошло, берег был близко, и морякам удалось сперва перегрузить с него все запасы и товары, а затем и разобрать корпус на брёвна и доски. Из них путешественники построили другое судно — «почти равное по силе пятидесятивёсельному кораблю» (корабли подобного рода использовались карфагенянами для дальних плаваний). На этом судне Евдокс и его спутники снова вышли в море.
После долгих дней плавания Евдокс встретил где-то на побережье «Ливии» людей, говоривших на знакомом ему наречии: словарик именно этот языка он наскоро составил во время своего давнего путешествия к берегам Восточной Африки! Как оказалось, «живущие здесь люди принадлежат к одному племени с эфиопами».
Далее Посидоний (рассказ которого приводит Страбон) произносит совсем удивительную фразу: «Окончивши путь в Индию, он возвратился домой». Неужели от берегов «страны эфиопов» Евдокс прямёхонько отправился в Индию? И достиг её? И благополучно вернулся домой, на Пиренейский полуостров? И сделал это за 1700 лет до Васко да Гамы?
Не верится. Но как тогда можно толковать слова Посидония? То, что «страна эфиопов» — не Индия, Евдокс прекрасно знал. Следовательно, не здесь окончился его путь. И не отсюда он возвращался домой…
«На обратном пути он увидел остров, пустынный, хорошо снабжённый водой, покрытый деревьями, и заметил его положение» (речь идёт о Мадагаскаре?). Благополучно достигнув северо-западного побережья Африки, Евдокс продал свои корабли и отправился ко двору местного царька Бага. Он предложил африканцам предпринять морскую экспедицию, однако придворные отговорили царя от этой затеи. Тогда Евдокс бежал в римские владения, а оттуда вновь перебрался в Иберию. Здесь он построил два больших корабля, взял на борт земледельческие орудия, семена и плотников и опять вышел в море, по уже знакомому маршруту. В случае задержки в пути он намеревался высадиться на открытом им острове (Мадагаскаре?), посеять семена, собрать урожай, а на следующий год отплыть отсюда к берегам Индии…
«До этого момента известна мне история Евдокса, — заключает Посидоний, — что случилось с ним после, то, вероятно, знают жители Гадеса и Иберии». О человеке, который «проделал путь из Испании в Эфиопию», действительно, упоминает ряд античных авторов. «Не следует отвергать теоретическую возможность того, что после экспедиции фараона Нехо ещё одно средиземноморское судно дошло до мыса Доброй Надежды и обогнуло Африку, — считает Р. Хенниг. — Однако никаких достоверных доказательств того, что нечто подобное действительно было, совершенно не сохранилось».
…Рассказывают, что, когда апостолы, следуя повелению Христа нести евангельскую весть во все концы земли, разошлись каждый в свою сторону, апостол Фома направил свои стопы в далёкую Индию. После долгих странствий, проповедуя везде учение Христово, он в 52 году достиг этой полусказочной страны и навсегда остался там. Стараниями Фомы в Индии возникла община христиан, которых так и называли — фомистами. И хотя на протяжении многих веков индийские христиане почти не имели никаких связей со своими братьями на Западе, до Европы время от времени доходили слухи о «епископе Великой Индии» и руководимой им общине, о большом монастыре с храмом, где покоятся останки апостола Фомы, и где ежегодно случается чудо нисхождения самовозгорающегося и неугасимого огня…
Генрих фон Морунген родился около 1150 года в Тюрингии, в замке Морунген под Зангерхаузеном. Его род имел рыцарское достоинство, но был небогат. Как воин Генрих ничем не проявил себя, да это ему было и ни к чему: Бог одарил его другими способностями. Он был поэтом и музыкантом — миннезингером, трубадуром. Маркграф Дитрих Мейсенский высоко ценил его талант. Несколько лет прослужил Генрих фон Морунген при дворе, пока маркграф Дитрих не взял его с собой в поход в Святую землю: тюрингские и саксонские рыцари шли на помощь своим собратьям-крестоносцам, теснимым сарацинами.
Они выступили в январе 1197 года. Однако графу пришлось возвращаться домой с полпути: умер его тесть Генрих Тюрингский, и сразу появилась куча проблем, которые надо было решать. Но Генрих фон Морунген вместе с маркграфом на родину не вернулся — его ждал Восток…
Оказаться христианину-одиночке на мусульманском Востоке времён крестовых походов в 99,9 % случаев означало неминуемую смерть, в самом лучшем случае — рабство. Генрих фон Морунген чудесным образом избежал и того и другого. Его неудержимо манила к себе далёкая Индия. Он знал, что где-то там живут христиане, предки которых были обращены в истинную веру самим апостолом Фомой. Генрих с молодых лет истово чтил этого святого. Он выделял его среди других святых и не отказывал ни одному нищему в подаянии, если тот просил его именем апостола Фомы. Путь миннезингера через далёкие восточные страны был полон трудностей и лишений. Точный маршрут его странствий неизвестен. По-видимому, сперва он побывал в Эдессе (юго-восточное побережье современной Турции), где молва указывала могилу святого Фомы. Убедившись, что это не так, Морунген продолжил свой путь. По древнему караванному пути через Сирийскую пустыню он добрался до Ктесифона — древнего города на реке Тигр, в 30 километрах от Багдада. Спустившись вниз по реке до самого устья, он сел в Басре на корабль, идущий в Индию.
«Землёй Святого Фомы» в те времена называли побережье Индии между Бомбеем и Мадрасом. Позднейшие европейские путешественники — Марко Поло, Джованни Монтекорвино, Одорико, Мариньоли и другие — отмечают здесь наличие процветающих общин христиан-последователей святого Фомы. Общины «фомистов» существовали и на Цейлоне (Шри-Ланке) — даже в XII веке в числе советников здешнего короля было четыре христианина.
Индийский город Майлапур — современный Мадрас — считался городом святого Фомы. По преданию, в его окрестностях апостол принял смерть от копья какого-то брахмана. Португальские моряки, приплывшие 23 декабря 1500 года в индийский порт Кочин, были чрезвычайно удивлены, встретив здесь многочисленных братьев по вере. Те рассказали, что «тело Святого Фомы покоится на расстоянии 150 часов пути от Кочина, на берегу моря, в городе Майлапур, в котором очень мало жителей. С могилы святого берут землю, и там случается много чудес, поэтому туда приходят многие христиане от всех этих народов…»
По-видимому, именно Майлапур-Мадрас и являлся целью Генриха фон Морунгена. Он прибыл сюда в 1200 или 1201 году. То, что Морунген побывал в Индии, — несомненно. Но как он вернулся назад, не знает никто. Позже жители Лейпцига сложили легенду о том, что сам дьявол поднял миннезингера в воздух и меньше чем за ночь перенёс его из Индии в Германию. На рассвете Морунген уже оказался на собственном дворе… По другой версии, злой дух доставил миннезингера в Лейпциг вместе со львом, с которым Морунген подружился в Индии. Изображение миннезингера со львом позже было высечено из камня в лейпцигской церкви Святого Фомы.
Как бы то ни было, спустя пять (по другой версии — семь) лет отсутствия Генрих фон Морунген объявился в Лейпциге. Его появление произвело настоящую сенсацию и стало предметом длительного обсуждения. Из дальних странствий миннезингер привёз реликвии святого Фомы и разные удивительные вещи. Специально для их хранения и в память о необыкновенном путешествии маркграф Дитрих основал в Лейпциге августинский монастырь Святого Фомы. Вплоть до Второй мировой войны здесь хранились некоторые привезённые Морунгеном реликвии: «часть ризы Св. Фомы, круглый прозрачный камень, на котором изображена голова женщины, кусочек жемчужной раковины, свинцовое зеркальце с двумя стёклами». Три последних предмета вряд ли могли иметь какое-либо отношение к апостолу Фоме, но несомненно, что принадлежали самому миннезингеру. Интересно, что после путешествия Морунгена за Лейпцигом на долгие годы закрепилось название «город кантора (т. е. певца. — Авт.) Святого Фомы».
После своего возвращения Морунген получил от маркграфа Дитриха большой денежный подарок и два имения. В 1217 году миннезингер пожертвовал их лейпцигскому монастырю Святого Фомы в обмен на предоставление ему права дожить свои дни в этой обители, где Морунген и умер пять лет спустя. Настоятель монастыря Георг Хорн записал по памяти всё, что знал об удивительном путешествии миннезингера в далёкую Индию. Эти записки были опубликованы только в 1934 году, и имя Генриха фон Морунгена впервые за долгие столетия всплыло из небытия, вызвав неподдельный интерес специалистов.
Генрих фон Морунген славился как миннезингер, отличавшийся весьма своеобразным стилем. Из его творческого наследия до нас дошли тексты 35 песен. Морунген — очень тонкий лирик, для него характерны светлые образы — солнце, луна, вечерняя звезда, золото, драгоценные камни, зеркало… Любовь в его стихах обладает поистине волшебной, даже фатальной властью, она переживается поэтом как религиозный и мистический опыт. Исследователи ищут и находят источники вдохновения Морунгена на Востоке — в поэзии мистиков-суфиев, гимнах средневековых индийских поэтов, в арабо-андалузской традиции… А в 1993 году немецкий музыкант и композитор Питер Паннк, много путешествовавший по восточным странам, собрал группу музыкантов из тех стран Европы и Азии, где, возможно, побывал Генрих фон Морунген. Цель этого оригинального проекта состояла в том, чтобы переложить тексты миннезингера-путешественника на музыку, созданную в традициях европейской и восточной культуры — так, как, возможно, звучали когда-то его песни под сводами замка маркграфа Дитриха Мейсенского…
«Боже, спаси нас от венгров!» Эта молитва без малого полвека звучала под сводами соборов и церквей Европы. Конные воины кочевого народа, пришедшего из предгорий Урала, подобно вихрю налетали на европейские города, замки и аббатства, сметая всё на своём пути.
Семь венгерских (мадьярских) племён пришли в Карпатский бассейн во главе со своим вождём Арпадом в 896 году, став одной из последних волн Великого переселения народов. На протяжении нескольких десятилетий они держали в страхе всю Центральную Европу. Их дальнейшее продвижение было остановлено в битве под Аугсбургом, и венгры осели на землях Паннонии и Трансильвании, время от времени совершая набеги на соседей.
Князь Геза, потомок Арпада (ум. в 997 г.), первым начал процесс интеграции венгров в семью европейских народов. Его сын Иштван Святой (997–1038) обратил венгров в христианство. За три сотни лет правления династии Арпадов Венгерское королевство вполне усвоило социальную модель и систему ценностей, принятые в средневековой Западной Европе. Кочевой народ, пришедший из степей Приуралья, в сравнительно короткие сроки перешёл от отгонного скотоводства к оседлой жизни и возделыванию земли. С каждым годом страна всё более и более преуспевала. Но в памяти венгров, поселившихся на Дунае, жило предание о том, что где-то далеко-далеко на востоке остались жить их соплеменники. Эту историческую прародину венгерские средневековые хронисты называли «Великой Венгрией» — Hungaria Magna. В эпоху становления независимого государства перед венграми стояли другие задачи, но когда в стране наступил мир, многие вновь вспомнили о своих оставшихся на востоке родичах…
…В 1234 году из дальнего, опасного путешествия в венгерскую столицу Эстергом вернулся крайне измождённый, больной человек. Он был уже при смерти. Его тело было покрыто ранами, лицо иссечено ветрами и обожжено горячим солнцем степей. Лишь немногие опознали в этом человеке брата Отто — монаха-доминиканца, три года назад вместе с тремя другими братьями отправившегося на поиски Hungaria Magna. Брат Отто прожил ещё около недели. Перед смертью он успел рассказать, что встретил на далёкой Волге людей, говорящих по-венгерски. Но сама Великая Венгрия лежала где-то дальше на востоке…
Молодой доминиканец Юлиан давно мечтал о путешествиях. Ещё в детстве он любил слушать предания о неведомых далёких землях, откуда пришли на Дунай венгры. Став монахом, он прочитал в старых книгах о том, что на востоке действительно существует какая-то другая Венгрия. Из этой Венгрии некогда вышли со своими родами семь мадьярских вождей, потому что их земля из-за многолюдства уже не могла вместить всех жителей. Бесконечно длинным оказался их поход, пока не достигли они той страны на Дунае, что ныне зовётся Венгрией…
Но где искать прародину венгров? Старые хроники давали только одно указание: на востоке. За годы, проведённые в монастыре, Юлиан освоил греческий, арабский и немецкий языки. Знал он и наречие печенегов — степных кочевников. И неудивительно, что именно ему была поручена эта сложнейшая, практически невыполнимая миссия: отправиться на восток по следам брата Отто и найти «Великую Венгрию».
Майским утром 1235 года из ворот Эстергома выехали четыре всадника. Прохожие с удивлением взирали на бородатые лица путников и их длинные, непривычного вида одеяния. Может быть, это послы какого-то степного царька? Или купцы из далёких земель? Узнать в этом «языческом» обличье доминиканских монахов Юлиана, Герарда, Иоанна и Якова мог только очень опытный глаз.
Юлиан возглавил маленькую экспедицию. Помимо охранной грамоты короля Белы IV и тяжёлого кошеля с серебряными монетами он получил два задания, каждое из которых имело государственную важность. Первое — найти «Великую Венгрию». Второе — узнать как можно больше о загадочных монголах, пришедших из глубин Азии. По слухам, сила их была ужасна: теснимые ими половцы (куманы) уже покинули свои кочевья и подались на запад, прося венгерского короля Белу принять их под своё покровительство. Четыре безоружных монаха отправлялись прямо в пасть монгольского льва, в бескрайние степи, населённые воинственными кочевниками…
Переправившись через Дунай, монахи вошли в пределы Болгарского царства. Остались позади многолюдные города Ниш, Средец, Филиппополь, Адрианополь. В Константинополе, за тридцать лет до того разорённом крестоносцами, несколько недель пришлось ждать попутный корабль. Наконец, пришла венецианская галера, направлявшаяся в Боспор. Вечером того же дня Юлиан и его спутники уже были на корабле.
Галера шла на восток вдоль малоазийского берега: в те времена редко кто отваживался пересекать Чёрное море напрямик. Лишь спустя тридцать три дня галера добралась до земли черкесов. Расположенный на Таманском полуострове город Матрика (жившие здесь русские называли его Тьмутаракань) населял разноязыкий народ, в основном потомки сарматов-иранцев. Город славился своим торгом, однако на этот раз он оказался на удивление малолюдным и бедным. Купцы сокрушённо разводили руками: никто не пригоняет из степей табуны, не привозит товары. Говорят, появились какие-то новые орды, нарушили торговлю…
Так Юлиан получил первые известия о монголах.
В Матрике бесплодно просидели почти два месяца. Деньги таяли с каждым днём. Найти проводника было невозможно: никто не соглашался идти в опасный путь через степи. Наконец, счастливый случай свёл Юлиана с одной из жён местного правителя, и при её содействии монахи нашли лошадей и всё необходимое. 21 августа небольшой караван из пяти всадников и двух вьючных лошадей вышел из Матрики.
Проводник вёл монахов вдоль высокого правого берега Кубани. Стояла жара, путники страдали от зноя и жажды. Степь была уныла и безлюдна. Тишину нарушали лишь топот лошадей да стрекотание кузнечиков в жёсткой сухой траве. Орлы, распластав крылья, медленно кружили в горячем небе. На курганах то тут, то там в горячем мареве вырисовывались силуэты загадочных каменных баб. Сложив кривые руки на огромных животах, истуканы незряче пялились вдаль пустыми глазницами.
На тринадцатый день пути караван добрался до границы земли аланов. Здесь жили и христиане, и язычники, но Юлиану показалось, что эта земля населена только одними язычниками. Везде их принимали с истинно кавказским гостеприимством, но путешествовать по этой стране можно было только по воскресным дням. Аланы настолько почитали воскресенье, что любой человек, как бы много зла он ни сделал и сколько бы врагов ни имел, мог в этот день безопасно ходить по дорогам и даже заходить в селения, где жили родственники убитых им людей. Во все остальные дни в стране аланов шла война: все воевали против всех. Даже во время пахоты люди выходили в поля вооружёнными. Простая заготовка дров превращалась в настоящую военную экспедицию. Жили аланы в домах, обнесённых высокими стенами, где все окна выходили во двор. Многие семьи кроме домов имели каменные башни, чтобы укрываться от врагов.
Монахи совершали переходы только по воскресеньям, а в будни отдыхали в домах аланов. Юлиан очень обрадовался, когда они наконец миновали эту гостеприимную страну. Далее их путь лежал через обширную полупустыню, которая тянулась до самой реки Итиль (Волги). Пропылённая равнина, покрытая редкими кустиками полыни, пучками ковыля и серовато-серебристыми разводами соли, постепенно понижалась к северо-востоку, где лежало единственное в этих местах большое озеро Маныч, наполненное солоноватой водой. Ночные ветры уже приносили дыхание холода. А впереди лежал ещё немыслимо далёкий путь…
Неподалёку от устья реки Итиль, на краю пустыни, лежал город Торчикан — горсть глиняных кубиков, рассыпанных по жёлто-бурой равнине. Приземистые дома с плоскими крышами то вытягивались в кривые улицы, то кучками лепились друг к другу. Войлочных юрт здесь было больше, чем домов. Блеяние овец, ржание низкорослых лохматых коней, хриплые вопли верблюдов, мычание волов, резкие скрипы тележных колёс, перестук молотков в мастерских ремесленников и разноязыкий гомон торга… Юлиан и его спутники затерялись в пёстрой толпе. Никто не обращал на монахов внимания, никто не спрашивал, кто они и откуда. Торчикан был открыт для всех людей без различия веры и звания.
Юлиану и его спутникам удалось найти пристанище у грека Никифора. Приближалась зима. Юлиан целыми днями бродил по городу, заходил в караван-сараи, где собирались купцы, искал людей, которые согласились бы идти вместе с ним за реку Итиль. Но страх перед монголами удерживал от этого предприятия даже самых алчных. В городе оказалось немало людей, которые или сами встречались с монголами, или слышали о них от очевидцев. Они рассказывали тревожные новости: бесчисленные орды монголов скапливались между Яиком и Итилем, и каждый день, по слухам, к ним из глубин Азии подходили всё новые и новые отряды…
Наступила зима. Холодные злые ветры бились в саманные стены домов, стучали обледеневшими пологами юрт. Колючий снег пополам с песком хлестал по лицу. К мукам холода прибавились муки голода — деньги подошли к концу. Брат Герард вырезал из дерева ложки, Юлиан ходил ими торговать. Иоанн и Яков собирали на улицах сухой навоз для очага. Монахи оголодали до того, что Юлиан решил продать Иоанна и Якова в рабство. Однако сделка не состоялась: купцы ждали весны. Весной начнётся война, и тогда рабов можно будет покупать за бесценок. К тому же Иоанн и Яков совсем ослабли от голода и едва держались на ногах. Кому такие нужны? Тогда Юлиан велел им возвращаться обратно в Венгрию. Больше о них никто ничего не слышал…
Двоим прокормиться легче, чем четверым. В середине марта сошёл снег и с первым же караваном монахи покинули Торчикан.
Однажды в пути Юлиан нечаянно выронил из сумы королевскую грамоту. Блеснула позолоченная печать. Ого, эти нищие «дервиши», оказывается, прячут золото! Караванщики набросились на монахов, скрутили им руки, принялись рыться в суме. Не обнаружив ничего ценного, они жестоко избили монахов и бросили их в степи. Отлежавшись и перевязав раны, Юлиан и Герард пошли дальше — пешком, одни. Весна неумолимо вступала в свои права. Трава от зноя желтела буквально на глазах. Вода из редких колодцев была солёной, невкусной. Спустя 37 дней, окончательно обессиленные Юлиан и Герард добрались до страны, которую местные жители называли Вела (где-то между реками Яиком и Эмбой). Встретили их здесь крайне недружелюбно. Монахи вынуждены были ночевать в заброшенном шалаше из дырявых шкур. Герард слабел с каждым днём. Юлиан оставлял больного спутника в шалаше, а сам отправлялся просить милостыню. Подавали мало, неохотно. Наконец, Герард немного окреп, и заявил, что сможет продолжать путь. Однако в дороге ему стало совсем плохо. Он метался в горячке, бредил… Герард умер на руках Юлиана. Похоронив товарища, Юлиан остался один.
Ему повезло: он случайно встретил какого-то муллу («сарацинского священника»), направлявшегося в Волжскую Булгарию. Мулла долго расспрашивал Юлиана, кто он и откуда, и неожиданно предложил стать его слугой. И снова путь по диким степям. Безлюдье, зной… Небольшой караван двигался неторопливо, но без остановок. Скрипели телеги, шуршала под колёсами сухая трава. Везде валялись ржавые обломки оружия — следы недавней войны. Белели лошадиные кости, страшно скалились человеческие черепа…
Здесь Юлиан впервые увидел монголов: плоские широкие лица, одежда из вывороченных мехом наружу звериных шкур, войлочные колпаки, кривые сабли и луки за спиной. Всадники крепко сидели в сёдлах и могли стрелять из луков прямо на скаку, не держась за уздечки. Несколько раз эти дикие наездники с воинственными криками и устрашающим воем бросались на караван, но всякий раз мулла вытаскивал из-за пазухи небольшую медную дощечку с непонятными письменами, и монголы расступались, пропуская телеги. Юлиан узнал, что эта дощечка называлась «пайцза» и давала право безопасного проезда через монгольские владения.
20 мая караван достиг пределов Волжской Булгарии. Здесь в большом булгарском городе Юлиан расстался с муллой. Город был многолюдным — булгары утверждали, что при необходимости он может выставить 50 тысяч воинов. Но всё равно здесь было тревожно: все готовились к нашествию. По дорогам тянулись обозы с запасами на случай осады. Оружейники работали день и ночь, а вот купцы уже сворачивали торговлю.
Юлиан бродил по улицам, смотрел, слушал. И вдруг… услышал в толпе венгерскую речь! Расталкивая людей, он бросился через толпу. Неподалёку возле прилавка стояла женщина в длинном широком платье, украшенном цветными лентами, в кожаной безрукавке. Она по-венгерски называла лежащие на прилавке товары, и тут же переводила смысл слов стоящему рядом чернобородому тучному мужчине — по-видимому, мужу. Юлиан приветствовал женщину по-венгерски. Удивлённая женщина ответила на его родном языке. И тогда Юлиан, не стесняясь слёз, заплакал от счастья…
Женщина оказалась мадьяркой из «Великой Венгрии», выданной замуж за булгарского купца. Она рассказала Юлиану, что земля её народа лежит всего в двух днях пути отсюда, возле реки Этиль (по-башкирски — Ак-Идель, Белая). Правда, как выяснилось, речь шла о двух днях конного пути, а пешему Юлиану пришлось добираться до неё больше недели. Но эти дни стали самыми счастливыми в его жизни.
Дорога оказалась лёгкой и приятной. Она шла через лиственные леса с быстрыми прозрачными речками. Потом леса поредели, и на смену им пришла холмистая равнина, покрытая ярким разнотравьем. Чистый сухой воздух, напоённый ароматом трав, кружил голову. Здесь, у края степи, Юлиан увидел первое селение венгров — несколько деревянных домов с плоскими крышами в окружении круглых, покрытых бурым войлоком юрт. Навстречу Юлиану вышли невозмутимые, спокойные люди — рослые, смуглолицые, с длинными чёрными волосами, свисавшими почти до плеч. Оружия ни у кого не было, лишь короткие, витые из ремней плётки висели на поясах. Высокий старик, отличавшийся от остальных нарядной суконной шапкой с опушкой из бобрового меха, обратился к Юлиану по-венгерски:
— Кто ты, добрый человек?
У Юлиана перехватило дыхание.
— Я ваш брат, такой же венгр, как и вы! — срывающимся голосом прокричал он и достал из-за пазухи королевскую грамоту…
Венгров убедила не грамота, а то, что пришелец из далёких земель говорит на их родном языке. Они помнили, что много лет назад часть их народа ушла на запад. Радость Юлиана была неописуема. Странника водили из дома в дом, из селения в селение, и всюду Юлиан находил щедрое гостеприимство и благодарных слушателей. Соотечественники жадно внимали его рассказам о Венгерском королевстве на Дунае, об обычаях и занятиях венгров-христиан. Сами же поволжские венгры, как писал Юлиан, «…язычники, но не почитают и идолов, а живут как звери. Земли не возделывают, едят мясо конское, волчье и тому подобное, пьют лошадиное молоко и кровь. Богаты конями и оружием, и весьма отважны в войнах».
Венграм, живущим на реке Белой, уже приходилось сталкиваться с монголами, и Юлиан получил от них много важных сведений о грозных завоевателях. Ничего не подозревающие народы Европы даже не представляли себе масштабов нависшей опасности! Юлиан понимал, что обязан предупредить и короля, и всех, кто может оказаться на пути монголов. Если он не сделает этого, это не сделает никто. Пора было возвращаться…
Юлиан покинул «Великую Венгрию» 21 июня 1236 года. Венгры отдали его под покровительство булгарского купца, ладья которого шла вниз по Белой, и строго наказали ему доставить гостя до земли руссов со всей бережностью:
— Если с нашим гостем случится что-либо худое, мы узнаем и убьём тебя. Ты проезжаешь по реке каждое лето, куда тебе спрятаться от нашей мести?
Плавание по рекам Белой и Каме, а затем вверх по Волге продолжалось около месяца. Неподалёку от устья Камы ладья присоединилась к большому торговому каравану. В предрассветном сумраке миновали Нижний Новгород, большой и сильно укреплённый русский город, стоявший на высоком берегу возле впадения в Волгу реки Оки. Пройдя по Оке, ладьи вошли в Клязьму, протекавшую по землям Северо-Восточной Руси. На исходе августа караван дошёл до Владимира.
Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович (спустя год он будет убит татарами) принял Юлиана без торжественности, по-домашнему. Он рассказал плохие новости: монгольский хан отправил своих послов к венгерскому королю Беле IV, но владимирцы задержали их. Грамоту, отобранную у послов, князь передал Юлиану с тем, чтобы монах доставил её венгерскому королю. В ней хан недвусмысленно угрожал королю Беле за то, что тот принял под свою руку половцев: «Я, хан, посол царя небесного, которому он дал власть над землёй возвышать покоряющихся и подавлять противящихся, удивляюсь тебе, король венгерский! Рабов моих куманов, бежавших от моего гнева, ты держишь под своим покровительством. Приказываю впредь не держать их у себя, чтобы из-за них я не стал против тебя. Куманам ведь легче бежать, чем тебе, потому что они кочуют без домов, в шатрах. Ты же имеешь замки и города, как тебе избежать руки моей?»
Юлиан покинул Владимир верхом, в сопровождении княжеских дружинников. 15 сентября он проехал Рязань, 22 октября — Чернигов, 5 ноября — Галич. 27 декабря Юлиан перевалил Карпаты, а 8 января 1237 года уже был в Эстергоме. Король получил грозное предупреждение монгольского хана, переданное через владимирского князя.
Весной 1237 года Юлиан побывал в Италии: привезённые им сведения оказались настолько важны, что их пожелали выслушать весьма высокопоставленные лица в папской курии. А осенью того же года Юлиан снова отправился в степь…
Казалось, в ту осень люди шли только на запад. Пыль, поднятая ногами тысяч беженцев и бесконечными стадами, заволокла горизонт. Монголы уже перешли Дон. На своём пути Юлиан встречал половцев, аланов, булгар… Бегущие от нашествия люди рассказывали ужасные вещи. Спутники Юлиана настойчиво предлагали вернуться. И вот последний привал на берегу Северского Донца. Всю ночь — скрип тележных колёс и ржание коней. Мимо на запад шли и шли беженцы, ища спасения в чужих краях…
Это второе путешествие Юлиана оказалось коротким, но чрезвычайно важным. Его «Письмо о жизни татар» («Epistula de vita Tartarorum») содержит подробнейшую информацию о монголо-татарах и их завоеваниях. Юлиан узнал главное, то, ради чего король Бела послал его навстречу «жёлтому урагану»: куда будет направлен первый, самый страшный удар монгольского войска и сколько воинов ведёт в поход предводитель монголов Бату-хан:
«…Находясь у пределов Руси, мы узнали действительную правду о том, что монголы, идущие в страны запада, уже готовятся к походу на русских. Одна часть монгольского войска у реки Итиль на границах Руси с восточного края подступила к Суздалю. Другая же часть в южном направлении уже нападала на границы Рязани, другого русского княжества. Третья часть остановилась против реки Дона, близ замка Воронеж, тоже княжества русских. Монголы ждут только того, чтобы земля, реки и болота с наступлением зимы замёрзли, после чего всему множеству монголов легче проникнуть в землю русских…. В войске у монголов с собою 240 тысяч рабов не их закона и 135 тысяч отборнейших воинов их закона в строю…»
Юлиан вовремя предупредил Европу об опасности. И не его вина в том, что добытые им знания не пошли на пользу его современникам. Весной 1241 года монголы ворвались в пределы Венгрии, Польши и Чехии, но ни король Бела, ни правители других стран не смогли организовать отпор завоевателям.
Доминиканец Юлиан вошёл в историю как самый известный венгерский путешественник. Достоверность его сведений не вызывает у учёных никаких сомнений. Однако до сих пор открытым остаётся вопрос: куда исчезла «Великая Венгрия»?
Завоевания монголов проложили европейцам дорогу в далёкий Китай, и западные купцы не замедлили этим воспользоваться. В XIII — начале XIV вв. торговля с Востоком из рук персов и арабов переходит к итальянским городам-республикам, и в первую очередь к Венеции. В то время торговые пути были неспокойны. В морских просторах рыскали пираты, на караванных дорогах — разбойничьи шайки. От тогдашних купцов требовалась не только торговая смекалка, но и умение владеть оружием.
Среди смелых и предприимчивых венецианских купцов, которые вели торговые дела с Востоком, были два брата Поло — Маттео и Никколо. В 1254 году они нагрузили товарами галеру и отплыли в Константинополь. Оттуда братья отправились в Крым, потом на Волгу, а с Волги в Бухару. В Бухаре они прожили три года, а потом поехали в Китай и достигли Ханбалыка — столицы монгольского императора Хубилая.
Братья Поло были приняты Хубилаем и преподнесли ему богатые подарки. Они сумели завоевать расположение хана и оказаться полезными при его дворе. В Китае братья Поло пробыли несколько лет. Они выгодно распродали свои товары, накупили китайских изделий, чтобы ещё прибыльнее сбыть их в Венеции, и пустились в обратный путь. Когда они уезжали из ханской столицы, Хубилай дал им письмо к папе римскому. В этом письме он просил прислать в Китай учёных людей, сведущих в науках и в христианском учении.
После многих лет странствий, в 1269 году, венецианцы опять увидели дворцы и каналы родного города, откуда уехали пятнадцать лет назад. Прожив дома три года и закупив новые товары, Никколо и Маттео вновь отправились в далёкий Китай. На этот раз они взяли с собой семнадцатилетнего Марко, сына Никколо. Долгое путешествие через равнины, горы и пустыни Азии заняло три с половиной года.
Сперва братья Поло направились в сторону Персидского залива, где они думали сесть на корабль. Но местные суда показались им ненадёжными. «…Сколочены они не железными гвоздями, — рассказывал впоследствии Марко Поло, — а сшиты верёвками из коры индийских орехов… У судов одна мачта, один парус и одно весло; они без покрышки [палубы]. Нагрузят суда и сверху товары прикроют кожею, а на это поставят лошадей, которых везут на продажу в Индию… Плавать в таких судах опасно, бури в Индийском море часты, и много их гибнет…»
Венецианцы предпочли путешествие по суше. Они повернули на северо-восток, прошли через Персию, Памир, спустились в пределы Синьцзяна. Караван шёл через огромные пустынные пространства от одного оазиса к другому и на тридцатый день пути достиг границ Китая.
Хан Хубилай хорошо принял купцов, которые ещё в первый свой приезд богатыми подарками и своей сметливостью сумели расположить к себе хана. Трое венецианцев 17 лет пробыли на службе у китайского императора. Марко Поло быстро освоился в новой для него стране, научился говорить на чужих языках и благодаря природной смышлёности и живому уму вскоре приобрёл покровительство и доверие самого Хубилая. Хан давал ему важные поручения, требовавшие разъездов по обширной стране. Марко Поло оказался вполне достойным этого доверия, так как отличался выдающимися способностями. Китайские летописи династии Юань в записях, относящихся к 1277 году, сообщают, что Поло был назначен комиссаром тайного совета. Выполняя поручения императора, Марко Поло смог постепенно объехать почти все провинции Китая. В течение трёх лет он был даже губернатором одной из южных областей. Таким образом, Марко Поло получил возможность глубоко ознакомиться с жизнью Китая. По всей вероятности, он не был связан никакими дипломатическими или религиозными поручениями светских и духовных властей Италии, а интересы торгового дома Поло побуждали его к возможно более широкому изучению экономики, путей сообщения и внутреннего рынка Китая.
Марко Поло восхищают мощёные дороги, великолепные дворцы. Порой в нём чувствуется купец. Так, говоря о портовом городе Зайтун, он отмечает: «Приходят туда суда из Индии с разными дорогими каменьями, с крупным и отличным жемчугом… И приходят сюда и вывозится отсюда множество товаров и каменьев. Смотришь и удивляешься. Отсюда, из этого города и с этой пристани, они расходятся по всей области Манци. На каждое судно с перцем, что приходит в Александрию или в другое место для христианских земель, в эту пристань Зайтун, скажу вам, прибывает сто. Это, знайте, один из самых больших в мире портов; товаров приходит сюда всего больше».
Но любознательность Марко Поло простиралась гораздо дальше. Его интересовали не только вопросы, связанные с торговлей, но и география Китая, его природные богатства, государственное устройство, быт китайцев. Он столкнулся здесь с невиданной для Европы системой бумажных денег, увидел, как отапливают очаги «чёрным камнем» (то есть каменным углём), дававшим пламя более сильное, чем дрова: «По всей стране Катай есть чёрные камни; выкапывают их в горах, как руду, и горят они, как дрова. Огонь от них сильнее, нежели от дров. Если вечером, скажу вам, развести хорошенько огонь, он продержится всю ночь, до утра. Жгут эти камни, знайте, по всей стране Катай. Дров у них много, но жгут они камни, потому что и дешевле, да и деревья сберегаются». Подобные рассказы вызывали у просвещённых европейцев — современников Марко Поло — лишь снисходительную улыбку…
Марко Поло рассказывал и о диковинных животных. На юге Китая, по его словам, водятся «большие ужи и превеликие змеи. Всякий, глядя на них, дивится, и препротивно на них смотреть. Вот они какие, толстые да жирные; иной, поистине, в длину десять шагов, а в обхват десять пядей; то самые большие. Спереди, у головы, у них две ноги, лапы нет, а есть только когти, как у сокола или как у льва. Голова превеликая, а глаза побольше булки. Пасть такая большая, сразу человека может проглотить. Зубы у него большие, и так они велики да крепки, нет ни человека, ни зверя, что бы их не боялся».
Что это за странный зверь? Фантастический дракон? Речь идёт, по-видимому, о крокодиле. Некоторые преувеличения и художественные образы — не в счёт. Хотя создаётся впечатление, что всё-таки не обошлось без влияния на воображение Марко Поло изображений китайских драконов. А вот описание грифа, заставляющее вспомнить сказки «Тысячи и одной ночи»: «Те, кто его видел, рассказывают, что он совсем как орёл, но только, говорят, чрезвычайно большой… Схватит слона и высоко-высоко унесёт его вверх на воздух, а потом бросит его на землю, и слон разобьётся; гриф тут клюёт его, жрёт и упитывается им». Судя по всему, сам Марко Поло грифа не видел, а источник, из которого он черпал свои сведения, видимо, был довольно сомнительным…
В 1295 году Марко Поло, его отец и дядя возвратились в Венецию, но не сухим путём, как отправлялись в Китай, а морем, обогнув Юго-Восточную Азию. Венецианцы миновали острова пряностей, побывали на острове Суматра, который, как отметил Марко, «простирается так далеко на юг, что Полярная звезда совсем невидима, ни мало, ни много». И тут он не солгал, ибо побывал у самого экватора.
Пройдя через полмира, братья Поло и Марко вернулись в Венецию. Рассказывают, что когда три путника в странных и татарских одеждах, обветренные и загорелые, подошли к родовому дому Поло, их поначалу отказались принять. Давно уже прошёл слух, что они погибли на чужбине…
Во время этого путешествия не было открыто ни одной неизвестной страны. Был пройден только тот путь, которым десятки раз уже пользовались как безымянные, так и известные по имени купцы и послы. Если это путешествие, затянувшееся более чем на 24 года, всё же было поистине выдающимся событием, то этому способствовала замечательная книга Марко Поло. Эта книга своим великолепным описанием различных стран и народов открыла людям того времени широкие географические горизонты, показав им дотоле закрытый для них мир.
…Вернувшись после многолетнего отсутствия на родину, Марко Поло, по причинам, до сих пор окончательно не выясненным, был в Генуе заключён в тюрьму. Предполагают, что он участвовал на стороне Венеции в одном из морских сражений с генуэзцами и был захвачен ими в плен. Его товарищем по заключению был некий Рустичиано, который и записал рассказы Марко Поло о его путешествии в Китай, о приключениях, пережитых им, обо всём, что он видел в Китае и других азиатских странах. Рассказ этот занял целую книгу, впоследствии ставшую знаменитой.
«Государи, императоры, короли, герцоги и маркизы, графы и граждане, и все, кому желательно узнать о разных народах, о разнообразии стран света, возьмите эту книгу и заставьте почитать её себе: вы найдёте тут необычайные всякие диковины…» Так начиналась эта книга, занявшая исключительное место среди других произведений средневековых путешественников. Благодаря «диковинам» и интересным приключениям, о которых так много и так живо рассказывается в сочинении Марко Поло, его «Книга» имела колоссальный успех у средневековых читателей. Её не раз переиздавали и переводили на многие языки. Но долгая жизнь «Книги» Марко Поло и её значение для науки объясняются не диковинами и приключениями, о которых в ней рассказывается, а тем, что она намного расширила представления европейцев о Китае и о тех странах Азии, где Марко Поло удалось побывать.
Современники с недоверием отнеслись к восторженным рассказам Марко Поло о необычайных богатствах Китая, о пышности и роскоши императорского двора. Существование людей с пёсьими головами не вызывало у них сомнений, зато описание богатств Хубилая казалось им выдумкой и вздором. За эти рассказы о миллионных доходах китайского императора соотечественники дали Марко Поло насмешливое прозвище — «Марко-миллионе». Даже когда путешественник уже лежал на смертном ложе, его осаждали друзья, настаивавшие, чтобы он для облегчения совести отрёкся от многих «обманов», содержащихся в его книге. Над Марко Поло продолжали издеваться и после его смерти. На венецианских карнавалах неизменно присутствовала маска, изображавшая Марко Поло и забавлявшая толпу рассказами о «небылицах». Что ж, как сказал один умный человек, «чем чище твоя правда, тем больше будут подозревать тебя во лжи; но чем искуснее ты лжёшь, тем больше верит тебе весь мир…»
Сегодня Марко Поло называют «Колумбом Востока». После него в Китае побывали и другие европейцы, купцы и миссионеры. Одни из них оставили после себя письма о своём путешествии без описания стран и народов, виденных ими, другие интересовались только торговыми сделками или же миссионерской деятельностью. Но лишь Марко Поло создал книгу, которая до сих пор интересна для читателей и в то же время представляет собой важный труд по истории Китая.
«Во имя Аллаха милостивого, милосердного…» — мёртвую тишину Сахары пронизывает певучий голос имама. Вдоль прочерченной на песке линии стоят неровным строем мужчины и юноши, обратившиеся лицом в сторону Мекки. «Направь нас по верной дороге, которой идут благословенные тобой… и не дай сбиться с пути», — заканчивает имам молитву словами из Корана. Люди опускаются на колени, кланяются, вдавливая лбы в песок. В утренней прохладе караван вытягивается в цепочку. Верблюды, связанные в линию, ждут сигнала к движению. Вот предводитель дёргает за недоуздок главного верблюда, и караван длиной в полмили, раскачиваясь, будто с неохотой, выступает в путь…
Особые чувства охватывают сегодняшнего человека, идущего с караваном верблюдов к пустынному горизонту, соединяющему пески и небо. Здесь всё осталось так, как во времена странствий великого путешественника Ибн Баттуты. За 29 лет своих скитаний Баттута — пилигрим, дипломат, придворный, юрист — пересёк два континента, прошёл 75 тысяч миль (втрое больше, чем Марко Поло!) по территории 44 современных стран. Его дневники, проникнутые духом своего времени, повествуют о трудностях пути, обычаях далёких стран и опасных приключениях. А началось всё ещё в Марокко, когда ему было всего лишь 21 год…
«Я вышел из Танжера, где родился, 13 июня 1325 года с намерением совершить паломничество в Мекку. Я отправился в одиночестве, без товарища, дружба которого развлекала бы меня в пути, без каравана, которому мог бы присоединиться, меня побуждала решимость, и сильное стремление души, и страстное желание увидеть благородные святыни. Я твёрдо решил расстаться с друзьями — мужчинами и женщинами, покинуть родину, как птица покидает своё гнездо. Родители мои были тогда ещё в узлах жизни, и я, так же как и они, перенёс много скорби, покинув их…» Так начинаются записки Ибн Баттуты «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах странствий».
Его отец, известный человек в Танжере, шейх и судья, дал сыну прекрасное по тем временам образование. Ибн Баттута знал наизусть Коран, в совершенстве овладел искусством каллиграфии, провёл годы учёбы в медресе, где преподавалась грамматика, риторика, стихосложение, логика и право, принимал участие в богословских диспутах, ночами просиживал над рукописями мудрейших мужей. Отец видел его уже облачённым в чёрное платье кади — судьи. Но судьба распорядилась иначе.
В своих записках Ибн Баттута признаётся, что какое-то сверхъестественное чувство звало его в дорогу. Учёба уже подходила к концу, когда он решил отправиться в 3000-мильный путь в Мекку через Северную Африку. Пройдя с караванами за десять месяцев Алжир, Тунис и Ливию, он достиг Александрии. На пути к Тунису Ибн Баттуту свалил приступ лихорадки. К счастью, о нём заботились попутчики. Уже по прибытии в Тунис, он постепенно оправился от болезни. Своими познаниями молодой марокканец привлёк к себе внимание известных богословов. Диспуты с ними затягивались до утра, а при расставании они раскланивались с ним, как с шейхом.
Куда бы ни попадал Ибн Баттута, он везде искал образованных и набожных мусульман, которые одаривали его гостеприимством. Он же в свою очередь рассказывал им о заморских странах, делился знаниями, почерпнутыми из Корана. В деревне Фуна, расположенной в Нильской долине, путешественник остановился в доме известного аскета и мистика, суфийского шейха Абу Абдаллы аль-Муршиди. И вот однажды, отдыхая ночью на кожаном мате на крыше скромной хижины, он увидел своё будущее. «Мне снилось, что я лечу на крыльях огромной птицы, — пишет Ибн Баттута, — которая несёт меня к Мекке, потом поворачивает к Йемену, наконец направляется на восток и доставляет в сказочную зелёную страну».
На следующий день Ибн Баттута был поражён тем, что хозяин… сам рассказал ему о его сне! Шейх объяснил ему, что приснившееся означает путешествие на Восток, и снабдил его в дорогу едой и деньгами. Всё это Ибн Баттута расценил как чудо: до этой встречи он и не помышлял о странствиях в далёкие земли.
Путь от Александрии до Каира показался Ибн Баттуте нескончаемым рынком — люди жили вдоль оросительных каналов тесно и скученно. Каир был сказочно богат. «Кто не видел Каира, тот не видел мира», — говорили в те времена. Ибн Баттута пишет о толпах народа, «двигающихся по узким улочкам Каира, как морские волны», о «12 тысячах разносчиков воды», «30 тысячах грузчиков», «36 тысячах лодок, бороздящих воды Нила», а также «бесплатной больнице, распределяющей лекарства, с каждодневными пожертвованиями в тысячу динаров».
На такой же фелуке, какие сейчас под треугольными парусами перевозят глиняные горшки и известняк вдоль нильских берегов, Ибн Баттута отправился в Верхний Египет, пересёк пустыню и вышел к Красному морю. Но пересечь его и попасть в Мекку не удалось: началось восстание. Разочарованный, он вернулся в Каир. Вспомнилась арабская пословица: «Если нет того, чего желаешь, желай то, что есть». Пришлось присоединиться к каравану паломников, идущему в Дамаск. Баттута пересёк Синай и вошёл в Палестину, в лежащую у моря Газу. «Это обширное и заселённое людьми место, с прекрасными площадями и многими мечетями. Причём никакие стены не защищают оазис», — пишет путешественник об этом городе.
Описание Палестины в записках Ибн Баттуты выглядит как настоящий путеводитель для паломников: «Я посетил Вифлеем, где родился Иисус. В Хеброне осмотрел могилы Авраама, Исаака и Иакова, святых пророков для мусульман, христиан и иудеев». В Иерусалиме он описывает Оливковую гору и церковь, где, по преданию, похоронена Святая Дева. Помолился Ибн Баттута и в мечети Харам Аш-Шариф, в те времена крупнейшей в мире, построенной на развалинах храма Соломона. Позолоченный купол мечети, ныне ставший символом Иерусалима, покорил путешественника, записавшего, что он «будто сам излучает свет и отбрасывает вспышки молний».
Далее его маршрут пролегал через Акру и Тир. О Бейруте он пишет как о «небольшом городке с изобильными базарами». Из Триполи Баттута повернул на восток и пошёл в Хаму, один из прекраснейших городов Сирии, «окружённый садами и огородами, которые орошались с помощью водяных колёс». Эти древние водоподъёмные устройства работают до сих пор, со скрипом поднимая воду на 25 метров от реки Оронт… Полюбовавшись здешним пейзажем, Ибн Баттута соглашается со своими предшественниками, которые сравнивали эти места с женщиной, «сияющей, как невеста». Затем он проследовал через Латакию и Ливанские горы, чтобы присоединиться в Дамаске к каравану, идущему в Мекку.
За 55 дней караван миновал Аравийскую пустыню, лишь на несколько дней остановившись передохнуть у полуразрушенного замка крестоносцев Аль-Карак («Вороний замок»). Жажда и банды разбойников были главными опасностями на этом пути. Из-за нехватки воды паломников не могли сопровождать вооружённые наездники, обычно охранявшие караваны. Баттута полагался только на милость Божию: «Если Бог решит отнять у меня жизнь, то я умру на пути в Мекку и с лицом, обращённым к ней». До сих пор остатки караван-сараев и сухие резервуары для воды напоминают о том изнурительном и трудном маршруте паломников.
Пустыню Нефуд, по которой проходил Ибн Баттута, арабы называют «Бахр била ма» — «безводное море». Песок пышет жаром, от вязкого воздуха трудно дышать, пересыхают нос, горло, рот. В таких местах, как писал Ибн Баттута, «теряет дорогу проводник и товарищ забывает о товарище». Одно спасение — вода. Можно только представить себе радость караванщиков, когда их в пути встречали водоносы, вышедшие от ближайшего оазиса…
Наконец Ибн Баттута добрался до священной Мекки. «Мы тотчас пришли к святыне Аллаха, — пишет он, — и нашим взорам открылась Кааба, окружённая людьми, пришедшими засвидетельствовать своё благоговение… Мы семь раз обошли вокруг него, поцеловали Священный камень, выпили воды из Священного колодца Земзем и только потом поселились в доме неподалёку от ворот Авраама».
В Священном городе Баттута встретил людей со всего мира и был заворожён их рассказами о диковинных странах. Вспомнив старинную арабскую поговорку «Кто отправляется в путешествие ради знаний, тому Бог облегчит путь в рай», он внезапно услышал властный зов дороги. Паломничество закончилось. Начинались странствия…
«По милости Аллаха, я осуществил свою цель в жизни, и эта цель — путешествия по земле, и в этом я достиг того, чего не удалось достигнуть никому, кроме меня», — писал Ибн Баттута на склоне лет. В этих словах — весь смысл его жизни. До него в странствия отправлялись лишь купцы и миссионеры. Баттута же поставил перед собой задачу познания мира. Во время путешествий ему пришлось играть роль то купца, то шейха, то дервиша. Но душой он всегда оставался путешественником, которого влекли дальние горизонты.
В Мекке Ибн Баттута присоединился к каравану, возвращавшемуся из хаджа в Багдад. На берегах Евфрата он встретил суфийских дервишей. В одной из их обителей ему довелось наблюдать странный обряд: к разложенному костру подтащили мешки, полные ядовитых змей, найденных в пойменных зарослях. Раздались громкие удары в барабаны, и факиры, мерно покачиваясь, стали входить в огонь. Одни валились на горящие угли, объятые пламенем, другие захватывали огненные струи ртом, отскакивали в безопасное место и с шумом их выдыхали. Пахло палёными волосами. Но вот, наконец, наступил кульминационный момент ритуального представления. Один из факиров достал из мешка извивающуюся змею, поднёс её голову ко рту и под восторженные крики откусил её. Обезглавленная змея полетела в огонь, а к мешку подошёл следующий факир…
С караваном путешественник расстался на южных подходах к Ираку, в Неджефе, священном городе шиитов. Отсюда его путь лежал в Басру, Исфахан, Багдад — все эти города посетил Ибн Баттута, прежде чем вновь вернулся в Мекку. На этот раз он прожил там два года. Отсюда Баттута отправился в своё первое длительное морское путешествие — в Йемен и вдоль побережья Восточной Африки. Он дошёл до самой Великой Килвы, расположенной на 600 миль южнее экватора (ныне это территория Танзании). Возвращаться пришлось вновь через Мекку, но теперь уже другим путём, через Персидский залив, побывав в Омане и на Бахрейне.
Рассказы индийских паломников, приходящих в Мекку, давно разжигали его воображение. Плохо перенося морские путешествия, Ибн Баттута решил отправиться в Индию по суше, через Анатолийское плоскогорье и степи Центральной Азии…
Своё путешествие по Анатолии Ибн Баттута подытожил арабской поговоркой того времени: «Благословенны рабы, но турки добрее». «Где бы мы ни останавливались на этой земле, в ночлежках или частных домах, наши соседи, мужчины и женщины (которые ходили без паранджи), приходили и спрашивали нас, не нуждаемся ли мы в чём-нибудь», — пишет он. Время не играло существенной роли для Ибн Баттуты, предпочитавшего неторопливые путешествия по суше рискованным морским плаваниям. 51 день прождал он корабль и попутный ветер в черноморской крепости Синоп. А потом, уже в море, пережил такой кошмар, что ему с попутчиками пришлось молиться о лучшей участи и вспоминать турецкую поговорку: «Чем прибыль на море, лучше безопасность на суше».
В Крыму он побывал в генуэзских городах-колониях. Находясь в небольшой мечети, окружённой церквями, Баттута вспоминает, как неуютно себя почувствовал: «Мы услышали звуки колоколов со всех сторон, и, никогда прежде их не слышавший, я был охвачен тревогой и попросил своего напарника подняться на минарет и прочитать Коран». Отправившись из Крыма через степные просторы, Ибн Баттута дошёл до Золотой Орды. Передвигался путешественник на огромной четырёхколёсной арбе с войлочной кибиткой, которую тянули три верблюда. Это средство передвижения оказалось очень удобным: Баттута пишет, что каждый может устроиться на ней, как того пожелает; на ходу можно спать, есть, читать или писать.
В Беш-Даге (нынешнем Пятигорске) путешественник был поражён ставкой хана, представлявшей собой «обширный город на колёсах… с мечетями и базарами в нём; дым кухонь поднимался в воздух (еду готовили прямо на ходу)». Золотоордынская знать в летнее время предпочитала отдыхать от жарких степей Приволжья у прохладных гор и целебных источников. «В этих пяти горах, — сообщает Ибн Баттута, — источники горячей воды, которой турки моются… Они утверждают, что всякий, кто вымылся в ней, исцеляется от болезней…»
Со многими непривычными обычаями столкнулся Ибн Баттута в Золотой Орде. Но он всегда имел терпение не спешить с выводами и не равнять все народы под привычный ему аршин. И помнил, что тот, кто быстро говорит, как правило, медленно думает.
Ибн Баттута познакомился с одной из жён хана Узбека — дочерью византийского императора Андроника III. Когда та изъявила желание совершить поездку домой, в Константинополь, он решил сопровождать её, хотя это и вынуждало его сделать дополнительный крюк в 2500 миль. Здесь опять сыграла роль его природная любознательность и тяга, как бы мы сейчас сказали, к перемене мест. Это было не голое любопытство, а страсть к познанию. Попасть мусульманину в христианский Константинополь без особого приглашения было не так-то просто, и Ибн Баттуте едва ли представился бы когда-нибудь лучший шанс побывать там.
Он получил аудиенцию императора Андроника и через еврея-переводчика рассказал ему о своей поездке в Вифлеем и Иерусалим. Довольный встречей, император пожаловал путешественнику царские одеяния и лошадь, а также организовал поездку по столице. Знаменитый храм Святой Софии Ибн Баттута увидел только снаружи. Естественно, как мусульманин, он отказался войти внутрь.
После пяти недель пребывания в византийской столице Ибн Баттута возвратился в скованные морозом степи, в ставку Узбек-хана в Новом Сарае. Пересекая замёрзшую Волгу, он колол лёд, чтобы растопить его и совершить традиционное омовение перед молитвой. Суровая зима оказалась для него, марокканца, непростым испытанием. «Бывало, одевал по три шубы и по двое штанов, — вспоминает Баттута, — на ногах были валенки, а сверху ещё и сапоги из стёганых полосок материи, поверх которых вдобавок надевались сапоги для верховой езды из медвежьей шкуры». «Упакованный» таким образом, он не мог сам, без посторонней помощи взобраться на лошадь. Впрочем, Ибн Баттута никогда не жалел, что в своём стремлении к Индии он пошёл таким кружным путём — через Сирию, Анатолию и волжские степи и Центральную Азию. Открывая эти страны для себя, он открывал их и для всего мира.
На повозке за 40 дней Ибн Баттута добрался от Волги до богатого Хорезма. Ещё 18 дней потребовалось ему, чтобы верхом на верблюде пересечь пустыни и попасть в сказочные Бухару и Самарканд. Бухара ещё не оправилась тогда от опустошительных набегов татаро-монгольских орд. Ибн Баттута восхищается её садами, но при этом замечает, что «мечети, медресе и базары всё ещё лежат в руинах».
Из Самарканда Баттута повернул на юг и двинулся к главной цели своего путешествия — Индии. Но, как обычно, он выбрал кружной путь — на этот раз через Мешхед, Нишапур и пустынные плато Северного Афганистана. В Кундузе он задержался на шесть недель, чтобы дать возможность лошадям и верблюдам отдохнуть на пастбищах перед снежными перевалами Гиндукуша и пустынями Синда, что лежали за этими горами.
Через Синд (Пакистан) Баттута путешествовал с комфортом — в компании с несколькими знатными персами, их семьями, рабами и двадцатью поварами. Но это не уберегло их от опасностей. «На открытом месте на нас напали гяуры — восемьдесят пеших и двое конных… но сражались мы стойко… убив одного из всадников и около двадцати пеших солдат… Одна стрела попала в меня, а другая — в мою лошадь, но великодушный Аллах хранил меня. Стрелы неверных не имеют силы. Мы повезли головы убитых до замка Абу Бакар… и вывесили их на стенах».
В Индии Ибн Баттуте довелось увидеть ритуал добровольного самосожжения овдовевших женщин. Их провожала торжественная процессия, а они, позвякивая серебряными побрякушками, смеялись и улыбались. «Вместе с ними мы проехали около трёх миль и добрались до тенистого места, где было много воды и деревьев. Там были разбиты четыре палатки, в каждой из них — горка камней, а между палатками — бак с водой. Солнце не проникало сквозь густые кроны, и казалось, что мы находимся в аду. Подъехав к этому месту, женщины залезли в бак и там, под водой, сняли с себя одежды, которые тут же были розданы нищим. Из воды они вышли в грубых холщовых рубищах, подвязанных у талии. Неподалёку от бака в низине был разожжён костёр. Чтобы пламя было выше, в него лили кориандровое масло. Вокруг стояли пятнадцать мужчин с вязанками хвороста и ещё около десяти человек с сухими поленьями. В ожидании женщин у костра собрались трубачи и барабанщики. Несколько мужчин прикрывали огонь белым полотнищем, чтобы женщин не смущал его вид. Одна из них приблизилась к костру и резким движением вырвала полотнище из их рук. Затем она сложила руки за голову и бросилась в огонь. В тот же миг грохнули барабаны, запели трубы, и мужчины стали подбрасывать в костёр вязанки хвороста. Поднялся страшный крик». Глядя на всё это, Ибн Баттута чуть было не упал с коня. Спутники побрызгали его водой и привели в чувство.
В Дели Ибн Баттута удостоился аудиенции у султана Мухаммеда Ибн Туглака в его дворце Джеханпаннахе, в зале «тысячи колонн». Путешественник описывает капризного султана как человека набожного, щедрого, смелого, но непредсказуемого: «…Из всех встреченных мной людей этот монарх больше всего любит делать подарки и проливать кровь. У своих ворот он никогда не оставляет без внимания бедняков и осыпает их дарами, но тут же может и казнить человека».
Ибн Баттута провёл семь лет при дворе Ибн Туглака. Знакомство с местными суфиями чуть не стоило ему жизни. Встречи Ибн Баттуты с дервишами до того разгневали султана, что он приказал посадить путешественника под домашний арест. «Я был заперт в течение пяти дней и каждый день без конца повторял Коран от корки до корки», — рассказывает путешественник. Дервиша, которого он посещал, казнили, а Ибн Баттута был освобождён. В благодарность Аллаху он роздал всё, что имел, поделившись с нищими даже своей одеждой торговца, и стал вести жизнь религиозного отшельника.
Но как переменчива судьба! Вскоре султан назначает его послом в Китай. Ибн Баттута отправился туда в 1341 году, во главе огромного каравана, нагруженного дорогим скарбом: золото, парча, мечи, жемчуг. Его сопровождала тысяча вооружённых всадников. Впрочем, они не сумели защитить караван от нападения разбойников. Ограбленный, лишившийся одежды и меча, Баттута едва не погиб в безлюдной местности, но был спасён султанскими воинами.
Оправившись от пережитого, он собрал свой отряд, разместил его на четырёх парусниках-доу, вышел из Камбейского залива и поплыл вдоль Малабарского побережья в Каликут. Здесь он нанял три китайские джонки для плавания на восток. В день отплытия Ибн Баттута задержался на берегу, чтобы совершить пятничную молитву. Неожиданно разразилась буря. Шторм заставил весь флот войти в мелководную гавань, где неповоротливые джонки сели на мель и были разбиты в щепки. Сокровища, рабы, лошади — всё пошло ко дну. Султанский посол остался на берегу один с десятью динарами в кармане…
Боясь гнева султана, Ибн Баттута решил не возвращаться в Дели, а в одиночестве продолжать путь в Китай. Вначале он отправился на Мальдивские острова. Хадижа, королева Мальдив, узнала о его учёности и с помощью золота и чар девушек-рабынь сумела заставить Ибн Баттуту остаться здесь надолго. Путешественник, прошедший полмира, бросил якорь в этой райской стране. Он женился на дочери знатного вельможи, стал судьёй в главном городе острова — Мале. Местные нравы его весьма удивляли: «Большинство женщин носят лишь набедренные повязки. В таком одеянии они прогуливаются по базарам. Как судья, я пытался приказать женщинам ходить одетыми, но безрезультатно». Рыбу и пальмовые орехи Ибн Баттута считал главным источником «необычайной любвеобильности островитян». Он сам имел здесь «четырёх жён, не считая любовниц и… проводил с каждой ночь по очереди».
Описание Ибн Баттутой Мальдивских островов можно отнести к лучшим образцам мировой географической литературы. Страницы, посвящённые Мальдивам, стали первыми переведёнными на европейские языки из всего написанного Ибн Баттутой. Но вот передышка закончилась — и впереди новые дороги…
На Цейлоне Ибн Баттута посетил Адамов пик — святыню многих религий. Здесь на вершине огромной горы сохранился отпечаток ноги первого человека Адама. Гостеприимный правитель острова снабдил Баттуту «паланкином, который несли рабы, и послал со мной четырёх йогов, трёх брахманов и ещё пятнадцать человек, чтобы они несли провизию». Достигнув вершины, путешественник увидел «почитаемый отпечаток стопы нашего отца Адама, углублённый в камень на достаточную глубину, чтобы вызывать удивление… Когда мы поднялись наверх, то облака скрывали от нашего взора подножие горы».
После непродолжительной остановки на Цейлоне Ибн Баттута двинулся дальше. И тут на него опять свалились несчастья: одно судно, на котором он плыл, потерпело крушение, другое было ограблено пиратами. Наконец он бросил якорь в порту Самудра. От него и получил имя остров камфары, гвоздики и сандалового дерева — Суматра. Мусульманские купцы из Индии принесли сюда ислам лишь за полстолетия до Ибн Баттуты. Правитель Суматры, Малик Аль-Захир, оказался «смиренным человеком, который пешком отправлялся на молитву по пятницам. Он страстно отстаивал веру. И в округе подчинил себе всех неверных».
Ибн Баттута побывал и на Яве, в порту Тавалиси. Здесь он повстречал «принцессу амазонок», которая возглавляла армию девушек-рабынь, «сражавшихся, как мужчины». Добравшись в 1346 году до Китая, первую остановку Ибн Баттута сделал в Цюаньчжоу, на берегу пролива, разделяющего Тайвань с материком. Это был конечный восточный пункт великого «Морского шёлкового пути».
Китай поразил даже много повидавшего Ибн Баттуту. «Китай — одна из безопаснейших стран для путников, — писал он. — С большими деньгами человек может отправиться один в девятимесячное путешествие, ничего не опасаясь». Но, несмотря на все восторги, Китай задел его чувства правоверного мусульманина: «Китайцы — это хяуры, поклоняющиеся идолам и сжигающие своих мертвецов, как индусы. Они едят свинину и собак, продавая их на базарах». Здесь, как нигде, путешественник почувствовал, как далеко он от дома… Далее на восток лежал только Тихий океан. Он представлялся Баттуте бесконечным, а страна, куда он попал, — краем земли. Наступило время возвращаться домой.
Три года добирался он до своей страны, которая, по его словам, «лучшая из всех, потому что в ней есть в изобилии фрукты, протекает много рек, а сытной пищи имеется в достатке». Слова эти явно продиктованы тоской по родине, не угасшей за долгие годы странствий. Уже в Марокко он узнал о смерти матери, случившейся всего лишь за несколько месяцев до его прибытия; отец умер ещё 15 лет назад. «Когда приезжаешь из странствий, привези родным хотя бы камешек», — говорят арабы. Из дальних странствий Баттута приехал не с пустыми руками. Но главным его богатством стали записи, впечатления, познания, добытые в чужих краях.
Дома он был принят восторженно, как герой. «Среди тех, кто прибыл к высоким вратам Феса, был шейх, факир, путешествователь надёжный, проехавший земли, пронизавший климаты вдоль и вширь, Абу Абдуллах Мухаммед, известный как Ибн Баттута, славный в странах Востока как Шамс ад-дин („Солнце веры“), — пишет арабский хронист. — Он обошёл землю, поучаясь, и прошёл по городам, испытуя; он исследовал разделение народов и углублялся в деяния арабов и иноземцев. Затем он водрузил посох скитаний в этой высокой столице».
Но недолго пробыл Ибн Баттута в родных местах. Его неугомонная натура жаждала новых впечатлений — и вот он уже в Андалусии, с отрядом марокканских добровольцев, защищающих Гибралтар от испанцев. А ещё через три года — изнурительный поход на верблюдах по Сахаре в «Землю негров» — 1800 километров через пески. Наконец, Ибн Баттута осел в Фесе, работая над трудом о своих путешествиях. В последние годы прославленный путешественник служил судьёй неподалёку от Феса и умер в 1369 году в возрасте 64 лет. Где находится его могила — остаётся загадкой. Одно из предполагаемых мест его захоронения — Танжер, где сегодня установлено небольшое надгробие. Но достоверных сведений об этом нет. Вероятно, Ибн Баттута согласился бы со словами суфия, с которым познакомился в Турции: «Ищите наши могилы не на земле, а в сердцах людей».
«В то самое время, когда король венгерский Зигмунд готовился к походу против язычников, я, Ганс Шильтбергер, покинул родину, а именно баварский город Мюнхен, вместе с моим господином Линхартом Рейхартингером. Это было в 1394 году. Возвратился же я из язычества в 1427 году по Р. Х. … Описание моё далеко не совершенное, потому что, будучи в неволе, я не мог делать всего того, что желал…»
Баварец Иоганн Шильтбергер, уроженец Фрейзинга, был человеком неучёным и бесхитростным. Проведя более 30 лет в далёких странах, обойдя полмира, он, вернувшись на родину, оставил своим потомкам свои записки — такие же бесхитростные, как и он сам, написанные простым лаконичным языком. Возможно, другой человек не постеснялся бы расцветить своё сочинение захватывающими подробностями, но язык Шильтбергера, похоже, был такой же негнущийся, как и пальцы, задубевшие от рукояти меча, черенка лопаты, грубой кожаной сбруи — от всего того, что приходилось ему держать во время своего долгих скитаний по Востоку…
Ганс Шильтбергер происходил из мелкого рыцарского рода. Он родился около 1380 года и свою страдную воинскую жизнь начал ещё подростком. В 1394 году, отправляясь на войну с турками, его сеньор Линхарт Рейхартингер взял 14-летнего Шильтбергера с собой в качестве оруженосца. Армию европейских рыцарей возглавил венгерский король Сигизмунд, который рассчитывал раз и навсегда покончить с турецкой угрозой. Увы, его намерениям не удалось осуществиться: 28 сентября 1396 года, в кровавой битве у Никополя (в современной Болгарии), турецкий султан Баязид наголову разгромил крестоносцев Сигизмунда. На поле боя остался лежать цвет европейского рыцарства. Погиб и Линхарт Рейхартингер. Его 16-летний оруженосец попал в плен. «Тот, кто пленил меня, привёл и меня вместе с другими, связанными верёвкою, к королю». Султан распорядился умертвить всех, взятых в плен: «Король приказал, чтобы каждый умертвил своих пленных, и вместо тех, которые не хотели с этим согласиться, назначил других для приведения его приговора в исполнение. Взяли тогда и моих товарищей и отсекли им головы». 10 тысяч человек было обезглавлено. Однако юный Шильтбергер чудом уцелел в этой резне.
«Когда же дошла очередь до меня, сын короля, заметив меня, приказал, чтобы меня не лишали жизни. Меня тогда повели к другим юношам, ибо не убивали тех, которые не имели ещё 20 лет от роду, а мне не исполнилось и 16 лет». Султан Баязид распорядился отправить уцелевших пленников — около 300 человек — в Адрианополь, где они провели 15 дней. Затем их повели в Галлиполи. Здесь пленники провели ещё два месяца, заточённые в башне, вповалку лёжа на каменном полу. Наконец, у Баязида дошли руки и до них. Отобрав 60 юношей, он отправил их в подарок правителю Египта. Шильтбергер в их число не вошёл: в битве он получил три раны, был слаб, и турки опасались, что подросток умрёт в дороге. Баязид оставил его при своём дворе. Выздоровев, Шильтбергер служил у него скороходом, потом форейтором. «Я должен был бежать перед ним в его походах вместе с другими, по тамошнему обычаю. За эти шесть лет я до того дослужился, что мне позволили ездить верхом в свите короля, у которого я, таким образом, провёл 12 лет».
Султан Баязид мечтал овладеть Константинополем. Византийцы, с трудом сдерживавшие натиск турок, призвали на помощь «Железного Хромца» Тимура. Он выступил в поход с 800-тысячным войском и в битве при Ангоре (20 июля 1402 года) разбил турок наголову. Как переменчиво военное счастье! Теперь уже султан Баязид попадает в плен. А вместе с ним — и его раб Ганс Шильтбергер. «Так я попал в плен к Тамерлану, которого проводил в его страну, где и состоял при нём…»
Пройдя тысячи вёрст, баварец оказался в столице Тимура — Самарканде. Отсюда Шильтбергер сопровождал своего господина в походе в Палестину. Он пережил Тимура и после его смерти достался сыну «Железного Хромца» Шахруху, и отправился в Герат. Отсюда Шильтбергера забрал внук Тимура — Абубекр, владевший Персией и Арменией. При его дворе жил беглый ордынский царевич Чекре, «королевский сын из Великой Татарии». Спустя четыре года всесильный золотоордынский временщик Едигей позвал Чекре к себе и предложил занять освободившийся трон в Сарае. «С согласия Абубекра он отправился туда в сопровождении 600 всадников, в числе коих находился и я с четырьмя товарищами…»
Идя с отрядом Чекре, Шильтбергер прошёл через Железные ворота и достиг Астрахани, разрушенной Тамерланом. В Сарае, столице Золотой Орды, тоже были видны повсюду следы разрушения, причинённого полчищами Тимура. Из Сарая дорога Чекре и Шильтбергера лежала на Яик, а затем через казахские степи в Ургенч. Едигеев улус в те годы находился в десяти днях езды от Хорезма.
Отряд Чекре нашёл Едигея где-то «в полях». В это время он готовился «к походу в страну, именуемую Виссибур [Сибирь]». Чекре со своим отрядом присоединился к нему. Так Шильтбергер оказался сперва на Урале, а затем в Сибири…
«…Шли два месяца до прибытия в эту страну, где есть горы, простирающиеся на 32 дня ходьбы… В этой стране сеют только просо, а хлеба вовсе не едят». В своих записках Шильтбергер рассказывает, что в стране Сибирь есть «гора Арбус», протянулась она на тридцать два дня пути. За горой простирается пустыня. Она доходит до края света. Пустыня страшна зверями и гадами, и человек не может жить в ней. Её ещё никто не отважился пройти. В стране Сибирь есть большие, ростом с ослов, собаки. Их зимой запрягают в сани, а летом — в повозки. На горе Арбус обитают дикие волосатые люди, питающиеся листьями и травой. Владетель страны Сибирь подарил Едигею двух человек из волосатого племени — мужчину и женщину, пойманных на горе Арбус, а также двух диких коней. Лошади эти водились тоже на горе Арбус…
«Гора Арбус» — это, по-видимому, горный хребет Арбус-ула. Он простирается между Ордосом, окаймлённым северной лукой Жёлтой реки, и пустыней Алашань. По поверью степных племён, вершина Арбус-ула служила вместо наковальни сказочному кузнецу, состоявшему при Чингисхане. За хребтом Арбус-ула действительно лежит безжизненная пустыня.
«По покорении Сибири Едигей и Чекре вступили в Булгарию (Волжскую. — Примеч. авт.), которая ими также была завоёвана», — пишет далее Шильтбергер. Когда же Чекре погиб в борьбе с одним из сыновей Тохтамыша, баварец попал в руки Маншука, недавнего советника Чекре. Изгнанный с Волги Маншук пытался пробраться в Крым, где к тому времени старый Едигей успел основать отдельное ханство. Вместе с Маншуком Шильтбергер добрался до Кафы (ныне Феодосия). Но спустя всего пять месяцев ему вновь приходится отправляться в дальний путь: опасаясь бушевавших в Крыму междоусобиц, хозяин Шильтбергера бежит через Керченский пролив на Восток, в страну черкесов. Отсюда вдоль черноморского побережья, через «страну Абаса» (Абхазию) они добираются в Мингрелию. Здесь Шильтбергер и четверо его спутников-христиан решаются бежать…
«Пятеро из нас, христиан, сговорились во что бы то ни стало возвратиться из земли язычников каждому на свою родину, так как мы отделены были от Чёрного моря только трёхдневным расстоянием. Когда настал удобный случай для осуществления нашего плана, мы все пятеро расстались с названным господином и прибыли в столицу сего края, по прозванию Батум, лежащую на Чёрном море. Тщетно просили мы там, чтобы нас перевезли оттуда на другую сторону, и потому вышли из города и следовали вдоль морского берега, пока не достигли гористого края, где на четвёртый день верховой езды с одной горы заметили судно, стоявшее на якоре в восьми итальянских милях от берега. Мы остались до ночи на этой горе и развели там огонь. Это побудило капитана судна отправить людей на лодке, чтобы разведать, что за люди находились на горе возле огня. При их приближении мы пошли им навстречу и на их вопрос, кто мы такие, ответили, что были христианами, взятыми в плен в сражении под Никополем, проигранном венгерским королём, что мы с Божьей помощью добрались до сего места и хотим пробраться далее через море, в надежде, что Бог поможет нам возвратиться домой к христианам. Они сначала не верили нашим словам и захотели услышать от нас „Отче наш“ и „Верую“…»
Спустя несколько дней они уже в Константинополе, где беглецов удостаивает аудиенции сам византийский император, немало дивясь их рассказам. Через три месяца Шильтбергер и его товарищи морем отправляются в Валахию. «Император отправил нас в замок, именуемый Гили [Килия], близ устья Дуная. Там я расстался с товарищами и присоединился к купцам, с которыми прибыл в город, именовавшийся по-немецки Вейсштадт [Белгород] и лежавший в Валахии, затем — в город, по имени Аспазери и оттуда в Седшопф [Сучава] — главный город Малой Валахии, а потом в другой город, называемый по-немецки Лемберг [Львов]. Там я лежал больной три месяца и затем прибыл в Краков, главный город в Польше, а оттуда в Бреслау [Вроцлав] — главный город Силезии. Наконец, через Эгер, Регенсбург и Ландсхут прибыл в Фрейзинг, где был уже у себя дома. Так я с Божьей помощью возвратился домой, в общество христиан, за что благодарю Бога и всех, кто мне помог. Проведя 32 года среди язычников, я уже не смел надеяться, что мне удастся когда-либо возвратиться к христианам. Но Бог внял, сколь искренно было моё желание возвратиться, дабы иметь счастье молиться Ему с христианами, пёкся обо мне, чтобы тело и душа моя не пропали».
Скитания Шильтбергера воистину удивительны! Человек, видевший Тимура, живший в кочевьях Едигея, он познал мир от Сирии до Жёлтой реки, от Герата до Кукунора, от Египта до Сибири. Скитания Шильтбергера длились 32 года. Такие приключения могли выпасть на долю тысяч людей, но большинство из них погибло в чужих землях. А те немногие, кому было суждено вернуться на родину, не могли или не хотели написать о своих приключениях. Но Шильтбергер, хотя и был прежде всего солдатом, оставил воспоминания о своей наполненной приключениями жизни. От этой книги, не обременённой учёностью, веет свежим дыханием лично пережитых автором приключений.
О дальнейшей судьбе Шильтбергера до нас дошли очень скудные сведения. Кажется, он служил при дворе баварского герцога Альбрехта III Благочестивого (1438–1460), достиг довольно преклонного возраста и умер в Фобурге. Имя этого странника сохранилось только благодаря его книге и в XV веке приобрело широкую известность.
Странствия по далёким землям, длившиеся целыми десятилетиями — иногда добровольные, иногда вынужденные, — в XIV–XV веках не были чем-то из ряда вон выходящим. Беспокойный дух дальних путешествий — порождение эпохи крестовых походов, будоражил и заставлял отправляться за горизонт многих отважных искателей приключений. Не счесть, сколько из них сложило свои головы в дальних странах, но некоторым благополучно удавалось избежать всех опасностей. Одним из самых замечательных представителей этого племени был фламандец Жильбер де Ланнуа. Целых полвека скитался он по чужим странам…
Рыцарь Жильбер де Ланнуа (1386 — ок. 1450), родился во Фландрии, где на реке Слёйсе стоял его родовой замок. Выходец из знатного дворянского рода, один из первых кавалеров ордена Золотого Руна, неутомимый путешественник, дипломат и искатель приключений, обуреваемый, по его собственному признанию, желанием «изведать мир», он объездил, кажется, всю Европу и Ближний Восток. Его путевые записки несколько раз переиздавались в разных странах в XIX–XX веках.
Фландрия, родина де Ланнуа, в те времена принадлежала бургундским герцогам, и именно при их дворе юный рыцарь в возрасте 13 лет начал свою службу. Девиз «Для спасения души», начертанный в его гербе, не раз побуждал его отправляться в дальние паломнические поездки: в 1403–1404, 1422 и 1446 годах — в Святую Землю, в 1416 и 1430 годах — в Ирландию к святому Патрику, дважды в Сантьяго-де-Компостела, в 1450 году — в Рим. В 1407–1410 годах Жильбер де Ланнуа воевал вместе с испанскими христианами против мусульман Гранады. Своим мечом он служил графу Эно при подавлении мятежа жителей Льежа.
В 1413 году де Ланнуа отправился в поисках новых подвигов в далёкий путь к берегам Балтики. Добравшись до Мариенбурга, резиденции великого магистра Тевтонского ордена, он предложил свою помощь немецким рыцарям. Однако орден был связан по рукам и ногам мирным договором с поляками, боевые действия сводилась лишь к мелким стычкам на пограничье, и, убедившись, что большой войны не предвидится, разочарованный де Ланнуа отправился дальше — в Ригу. Здесь его воинственный пыл тоже был охлаждён: «В Риге я нашёл магистра Ливонского, государя Курляндии… но не обнаружил там сборов в поход». В качестве утешения ливонские рыцари предложили де Ланнуа ограничиться ознакомительным (и, к слову сказать, весьма небезопасным в то время) путешествием в Новгород и Псков.
Зимой 1413 года де Ланнуа двинулся в дорогу — от одного города к другому, минуя многочисленные замки, усадьбы и командорства. За Нарвой он вступил в пределы Новгородской земли. Путешествуя на санях «по причине великого снега и холода», рыцарь добрался до Новгорода.
«Новгород Великий — на диво большой город, расположенный на громадной равнине в окружении огромных лесов, в низине, среди вод и болот; и по середине этого города течёт очень большая река, называемая Волхов. Город обнесён плохими стенами из плетня и земли, тогда как башни из камня. Это — вольный город, он имеет общинное управление. Есть здесь епископ, который является как бы их владыкой. И держатся они, а равно все другие русские на Руси, которая весьма велика, христианского закона по их вере, такой же, как у греков… В этом городе проживает много великих господ, именуемых ими боярами. И русские Великой Руси не имеют других господ, кроме этих, [выбираемых] в свой черёд по воле общины. Деньги их представляют собой слитки серебра около шести унций весом, не имеющие клейма, ибо они вовсе не чеканят золотой монеты. В качестве мелкой монеты они используют головы белок и куниц. В их городе есть рынок, где они продают и покупают своих женщин, поступая по их закону… И обменивают своих женщин одну на другую за слиток или два серебра, как договорятся…»
Неясно, в каком качестве Ланнуа гостил в Новгороде, но встретили его с большим почётом: городские власти задали в его честь пир, «самый необычный и самый удивительный из когда-либо виденных» им, припасы ему доставлялись с епископского двора — так принимали только послов.
Проведя в Новгороде девять дней, рыцарь отправился в Псков. Стояли сильные морозы, от которых трескались деревья. «Если ночью случалось спать в безлюдном месте, то утром мы находили бороду, брови и веки заиндевелыми от человеческого дыхания и все в льдинках, так что, проснувшись, с трудом удавалось открыть свои глаза», — пишет де Ланнуа. Серебряные чаши, которыми он набирал воду из озера, примерзали к пальцам. За бескрайними лесами лежал Псков, окружённый каменными стенами и башнями. «И в то время, когда я там находился, их король находился в ссылке и изгнании в Новгороде Великом, где я его и видел. И русские этого города носят длинные волосы, ниспадающие на плечи, а женщины круглый венец за головой, как у святых».
Из Пскова путь Ланнуа лежал по льду реки Великой и Чудского озера. «Я ехал по этому озеру, не встретив ни селения, ни жилища, четыре дня и четыре ночи и прибыл в Ливонию, в один очень красивый городок, именуемый Дерпт, который находится в двадцати четырёх милях от Пскова». Морозы свирепствовали по-прежнему. Проехали через занесённый снегом, замёрзший Динабург. Отсюда дорога вела на Вильно, где располагался двор великого князя Литовского Витовта.
Город показался де Ланнуа длинным и узким, как бы сползающим с песчаной горы, на которой высился княжеский замок. Здесь его гостеприимно встретили сёстры великой княгини Анны (дочери смоленского князя Святослава Ивановича). В Вильно де Ланнуа впервые увидел татар: пленённые Витовтом в далёких степях, они были поселены в окрестностях Вильно, занимались земледелием, жили в особых сёлах и совершали свои «сарацинские обряды».
Де Ланнуа встречал множество татар и в Троках — былой столице Литвы. Население этого города было разноплемённым: литовцы, немцы, татары, белорусы, евреи. Похвалы де Ланнуа удостоился Трокский замок, построенный «на французский манер». И очень понравился рыцарю княжеский зверинец, где он видел наряду с северными зверями диких лошадей, пойманных в азиатских степях.
Де Ланнуа искал великого князя Витовта, к которому имел рекомендательные письма. Однако князь уехал в свой охотничий замок Меречь, и рыцарю ничего не оставалось делать, как последовать за ним. В замке над Неманом де Ланнуа познакомился не только с Витовтом и княгиней Анной, но и с великой княгиней Софьей Витовтовной, супругой московского князя Василия I, которая в эти дни гостила у своего отца в Литве. Дни, проведённые у гостеприимных литовцев, вероятно, не раз вспоминались де Ланнуа, когда его конь осенью 1415 года месил грязь на разбитой дороге на Кале…
Вернувшись из далёкой «Сарматии», рыцарь сразу попал в пекло войны. 50-тысячная французская армия во главе с герцогом Алансонским преследовала 15-тысячное войско английского короля Генриха V, отступавшее к портовому городу Кале. 25 октября 1415 года у селения Азенкур французы преградили дорогу англичанам. Исход боя, казалось, был предрешён: на каждого англичанина приходилось трое французов! Однако французские рыцари увязли в размытой дождями пашне и превратились в беспомощные мишени для английских лучников…
Поражение было сокрушительным. Попал в плен герцог Алансонский, попал в плен и де Ланнуа. Ему лишь чудом удалось избежать кровавой расправы: узкие улочки села Мезонсель были залиты кровью нескольких тысяч французских пленных, перебитых британцами. Пленного рыцаря ждала дальняя дорога в Корнуолл…
Спустя год его выкупили из плена — за 1200 золотых дукатов и боевого коня. В благодарность за избавление де Ланнуа поспешил отправиться в Ирландию, на поклонение мощам святого Патрика, после чего вернулся домой. Бургундский герцог Филипп Добрый назначил его наместником пограничной области Эклюз и камергером двора. А в 1421 году вечный странник вновь собрался в далёкий путь. Ему предстояло на этот раз объехать без малого полмира — Пруссию, Литву, Польшу, Молдавию, Крым, Константинополь, Египет, Сирию, Палестину — оповещая всех о мирном договоре между Францией и Англией. Кроме того, де Ланнуа поручалось выяснить перспективы нового крестового похода против турок-османов и восстановления христианского Иерусалимского королевства. На то, чтобы выполнить поручение, рыцарю потребовалось два года.
Из Пруссии де Ланнуа направился к королю Польши, которого нашёл «в глубине польских пустынь, в бедном местечке, именуемом Озимины» (на западе Украины, между Самбором и Дорогобужем). «Он водил меня с собой на охоту, когда брали медведей живьём, и задал в мою честь два богатейших пира». Король вручил де Ланнуа письма, адресованные турецкому султану — «они должны были служить охранным свидетельством в стране турок». Из Стамбула приходили тревожные вести: султан Мехмед I умер, его сыновья Амурат и Хелеби Мустафа, а также его младший брат Мустафа начали грызню из-за престола, вся Турция охвачена войной и ехать по ней сухим путём нельзя…
Король отправил де Ланнуа во Львов (Лемберг), где его гостеприимно встретили горожане. Из Львова рыцарь ездил за пятьдесят миль в Кременец, названный у него «Каменцом на Волыни», где в это время находился со своим двором великий князь литовский Витовт. Он радостно приветствовал старого знакомца. Де Ланнуа видел при его дворе «сарацинского князя Татарии», вероятнее всего — царевича Бетсабула, и присутствовал при приёме послов из Новгорода и Пскова, привёзших литовскому князю богатые дары. И — снова в путь…
Витовт отрядил с де Ланнуа конвой из русинов, волохов и татар. Дорога лежала через приветливое Подолье. Каменец-Подольская твердыня произвела на рыцаря неизгладимое впечатление. Переправившись через Днестр, де Ланнуа вошёл в пределы Молдавского княжества, и спустя несколько дней уже был в гостях у господаря Александра Доброго. Молдавский князь подтвердил сведения о смерти турецкого султана и о большой войне, которая шла по всей стране. О пути по суше нечего было и думать! Оставалось одно средство: попытаться обогнуть Великое (Чёрное) море…
Жители города Монкастро (Аккерман, ныне Белгород-Днестровский), мирно спали, когда путешественник поздней ночью подъезжал к его стенам. У самых ворот на де Ланнуа напали разбойники. Они сорвали с рыцаря доспехи, камзол, пояс и скрылись в ночной темноте. До рассвета посол оставался привязанным к дереву, пока его не освободила городская стража. Утром де Ланнуа уже осматривал город, стоявший на высоком берегу Овидиева озера. Зеркало Днестровского лимана разрезали генуэзские галеры. Дома из белого известняка окружал высокий земляной вал — крепости в Белгороде тогда ещё не было, её начали строить лишь спустя пятнадцать лет после приезда бургундского рыцаря.
Де Ланнуа двинулся дальше. Восемнадцать дней ехал он через степи Татарии. В проводниках у рыцаря был какой-то «татарин Грзоилос». Через Днепр переправлялись на лодках-однодерёвках. И вскоре де Ланнуа уже шагал по улицам богатого города Солката (Старый Крым). Он был так обширен, что всадник на хорошем коне едва мог объехать его улицы в течение половины дня. Путешествовать по суше берегом Чёрного моря рыцаря отговорили: долго, хлопотно, опасно. Лучше по морю…
Судьба сберегла и на этот раз. Де Ланнуа прошёл через разорённый турецкий муравейник и благополучно добрался до Ливана. Эта земля ещё хранила следы эпохи крестовых походов, но арабские и османские правители беспощадно стирали их, опасаясь возвращения европейцев. Всё побережье Ливана и Палестины было утыкано крепостями. Одну такую крепость де Ланнуа видел в Бейруте — над скалой, встающей прямо из воды, грозно нависали стены и башни, узкие бойницы незряче пялились в море… Нет, у Европы уже нет сил возвращаться сюда. Её раздирают усобицы, турки неудержимо рвутся на запад и север. Все мечты о новом крестовом походе — утопия…
Он побывал на Святой Земле, потом через пески Синайского полуострова отправился в Египет. На склоне священной горы Синай до наших дней сохранился «автограф» де Ланнуа — «Здесь был…». Уж сколько раз ругали этих «подписантов», но иногда, оказывается, это полезно: эта надпись — лишнее подтверждение достоверности рассказов де Ланнуа. И вот, наконец, Египет, Александрия — огромный восточный город, под улицами и домами которого сохранилась древняя система подземных акведуков и цистерн. Раз в год, в августе — сентябре, воды разливающегося Нила наполняли эти цистерны водой, и все остальные месяцы город жил исключительно за счёт этих запасов. Их хватало даже для орошения садов!
Из Александрии в 1423 году де Ланнуа отправляется на родину. Его миссия «посла мира» завершена. Но не завершены путешествия! В 1429 и 1442 годах он вновь в Германии, в 1430 году отправляется в Шотландию, спустя год уезжает на церковный собор в Базеле, в 1446 году путешествует по странам Средиземного моря… «Via est vita» — «Дорога — это жизнь», говорили древние. Жизнь беспокойного рыцаря де Ланнуа действительно стала бесконечной дорогой…
5 ноября 1472 года на берегу Чёрного моря, в городе Кафа — ныне Феодосия — появился загадочный странник. Прибыл он издалека, называл себя — купец Ходжа Юсуф Хоросани, но по-русски говорил чисто, да и сам — вылитый русский, только смуглый от загара. Какие товары привёз он, да и привёз ли, мы не знаем. Только точно известно: самое дорогое, что было при нём, — это листки с таинственными записями, где русские слова идут вперемежку с арабскими и какими-то криптограммами, понятными лишь ему одному…
Долгий путь предстоит ещё страннику — прежде чем попасть в родную Тверь, надо Орду пройти, Литву, Московию. Больной, измученный тяготами и лишениями, добирается он до смоленских земель. Неожиданная смерть обрывает путь загадочного странника. А таинственные листки попадают в Москву, к дьяку Василию Мамырёву, ведавшему казной Московского княжества. Много позже монахи Троице-Сергиева монастыря включили их текст в состав одной из летописей. В начале XIX века историк Н. М. Карамзин обнаружил эти записи в древлехранилище Троице-Сергиевого монастыря. Прочитал и был поражён:
«Доселе географы не знали, что честь одного из древнейших описаний европейских путешествий в Индию принадлежит России Иоаннова века… В то время, как Васко да Гама единственно мыслил о возможности найти путь от Африки к Индостану, наш тверитянин уже купечествовал на берегу Малабара…»
Благодаря Карамзину и трудам историков последующих лет «Хожение» Афанасия Никитина стало известно всему миру. Написанное живым, взволнованным, страстным языком, оно представляет собой документ во многом запутанный, странный, полный загадок. На каком языке написано «Хожение»? На русском? Но тут же, рядом с русскими словами, Афанасий Никитин пишет: «В Индее же какъпа чектуръ а учюсьдерь: секишь илирсень ики жител; акичаны ила атарсын алты жетел берь; булара достуръ. А куль коравашь учюзь чяр фуна хубъ, беш фуна хубе сиа; капъкара амьчюкь кичи хошь». Как считают историки, местами это слова восточных языков (которыми Афанасий, по-видимому, владел) — персидского, арабского, татарского, староузбекского, местами — тайнопись, которой Никитин зашифровывает свои записи. Для чего?[1]
Никитин прекрасно разбирается в христианском и мусульманском календаре. Он следит за звёздным небом, словно опытный кормчий: «Во Индеи же бесерменьской, в великом Бедери, смотрил есми на Великую ночь на Великий же день — волосаны да кола в зорю вошъли, а лось головою стоит на восток». Волосаны и Кола — это Плеяды и Орион, а Лось — Большая Медведица. Причём, заметьте, что созвездия эти ему знакомы давно, до странствия по Индии. Он употребляет их северные, бытовавшие в Твери названия.
А с какой точностью отмечает он свой путь! «Каждый день встречалось по три города, а в другой и по четыре; от Чаула до Джунира 20 ковов (Афанасий в „кове“ считает по десять вёрст), а от Джунира до Бидара 40 ковов, а от Бидара до Кулунгира 9 ковов…»
В дорогу он взял много книг и часто потом сожалел об их утрате. «Со мной нет ничего, никакой книги, а книги мы взяли с собой из Руси, но когда меня пограбили, то захватили и их».
Так вот какой странник отправился в путь! Образованный, знающий многие восточные языки. Но, может быть, средневековый купец, особенно — волжский купец, и должен был быть таким? Он же посредник между Востоком и Западом, причём является таковым в течение нескольких сот лет, ещё задолго до владычества Орды, да и при нём — тоже! Когда-то, во времена расцвета Хазарии, по Волге ходили купцы — варяги-русы, которых видел и описал Ал-Гарнати. А после крушения Хазарии и Болгарии, со становлением на Волге Ростово-Суздальской Руси купца-варяга или варяжского руса постепенно вытеснил этакий «универсальный» тип купца, одинаково свободно чувствовавшего себя в любой языковой и религиозной среде.
Год 1466-й. «В те же лета некто именем Афонасий Никитин сын Тверитин ходил за море», — сообщает летопись. «Пошёл на Углич, а с Углича на Кострому, к князю Александру с грамотой великого князя, и отпустил меня свободно. Также свободно пропустили меня и на Плёсо в Нижний Новгород… Проехали свободно Казань, Орду, Услан, Сарай…» — пишет Никитин.
Что же происходит дальше с караваном?
А дальше — бедствия и лишения.
«Поехали мимо Астрахани… Царь нас увидел, а татары кричали нам: „Не бегите!“ Судно наше малое остановилось… они взяли его и тотчас разграбили; а моя вся поклажа была на малом судне. Большим же судном мы дошли до моря и встали в устье Волги… Здесь они судно наше большое отобрали, а нас отпустили ограбленными». Просили купцы помощи у каспийских князей, били челом самому ширваншаху, чтобы он пожаловал чем дойти до Руси. «И он не дал нам ничего».
Что же решают ограбленные купцы?
«Заплакав, разошлись, кто куда: у кого было что на Руси, тот пошёл на Русь; а кто был должен там, тот пошёл, куда глаза глядят; другие же остались в Шемахе, а иные пошли работать в Баку».
Вот тут бы, казалось, Афанасий должен был поразмыслить, что ему делать дальше. Но нет! Для него нет дороги назад:
«А я пошёл в Дербент, а из Дербента в Баку, а из Баку пошёл за море».
За море?! Один? Ограбленный до нитки?! Что делать за морем купцу, которому нечем торговать?!
Весной 1468 года Афанасий Никитин пришёл в Персидскую землю: «Из Рея пошёл в Кашану и тут был месяц. А из Кашана к Найину, потом к Йезду и тут жил месяц».
Красивы и богаты персидские города. Всё здесь есть — китайские шелка, индийские шали, дорогое оружие, украшенное каменьями, золото и серебро. Со всего света съезжаются сюда купцы — продавать и покупать. Но для Афанасия Никитина персидские земли, по-видимому, не представляли особого интереса. Ещё целый год странствий — и всего три строчки в листках: «А из Йезда пошёл к Сирджану, а из Сирджана к Таруму, где финиками кормят домашний скот…» Ну, что торговать нечем — это понятно, ограблен купец в начале пути. Но что тогда он делал в Персии целых два года? Может быть, бродя из города в город, искал знакомых купцов? Или он, как считают многие исследователи, принял в Персии ислам и пошёл дальше по белу свету уже не русский купец Афанасий Никитин, а Ходжа Юсуф Хоросани — купец из Хоросана? В записях Никитина нет никаких сведений о Хоросане и о том, каким образом он стал Ходжой Юсуфом — только перечисления городов, где он побывал. И лишь «в стране Индейской» начинается описательная часть: по-видимому, он у цели. «И привёз я, грешный, жеребца в Индийскую землю; дошёл же до Джунира благодаря Бога здоровым, — стоило мне это сто рублей».
Откуда взялся у ограбленного до нитки Афанасия жеребец, стоивший на Востоке бешеные деньги, и сто рублей? Откуда деньги на переезды, жильё, пищу, покупки? Ведь не нищим ходит по Индии Никитин! Только на жеребца «извёл 68 футунов, кормил его год», пока не продал в Бидаре. Футун — золотая монета, а 68 футунов — целое состояние. Может быть, «одарили» тверского купца хоросанские купцы-мусульмане? Во всяком случае, «чудо господне», которое случилось с ним в Индии, в городе Джунире, произошло тоже благодаря заступничеству мусульман:
«Хан взял у меня жеребца. Когда же он узнал, что я не басурманин, а русский, то сказал: „И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, только прими нашу веру…“»
Нет, похоже, в Персии Никитин всё-таки не принимал ислам, хотя внутренне готов был к этому: «Кто по многим землям много плавает, тот во многие грехи впадает и лишает себя веры христианской…» Однако из текста «Хожения», несомненно, следует, что по крайней мере к концу путешествия Никитин уже придерживался какой-то совершенно непонятной веры, хотя родился и жил в Твери, то бишь в православной Руси. Имеется в виду молитва, которой оканчивается его книга. По-русски в ней звучит только первая фраза: «Милостию божию придох ж три моря…», дальше идут написанные кириллицей аяты (стихи) из разных сур Корана, а перед ними — такой арабский текст: «Нет бога кроме Аллаха, Милостивого и Милосердного, а Иисус — Дух Аллахов…» Он тоже, как и суры, записан кириллицей. Ясно, что это молитва, более того — символ веры. Но чей? Мусульманина? Христианина? Непонятно! Впрочем, Никитин честно предупреждает своих читателей: «Братья русские, если кто хочет пойти в Индейскую землю — оставь веру свою на Руси, и прославляй Махмета (пророка Мухаммеда. — Примеч. авт.)… А правую веру Бог ведает, правая вера — единого Бога знать, имя его призывать на всяком месте». Какая необычная для Средних веков широта взгляда!
С какой же целью всё-таки ходил в Индию Афанасий Никитин?
Русь знала об Индии и до путешествия Никитина. Читали тогда и «Александрию», рассказывающую о походе Александра Македонского на Восток, переписывались и пересказывались «Сказания об Индейском царстве». Ценилась на Руси и «Христианская топография» византийского путешественника VI века Космы Индикоплова. Индия слыла страной несметных сокровищ, охраняемых сказочными существами. «Есть тут люди псоглавые, у всякого шесть рук и шесть ног…» «Единорожец, копая землю, гром производит…» «В Океан-море чудовища людей подстерегают, нападают на корабли». И в эту таинственную, полусказочную страну отправился от берегов Персии на таве — небольшом торговом судне — хоросанский торговец Ходжа Юсуф, он же тверской купец Афанасий Никитин… Все без исключения исследователи «Хожения за три моря» отмечают «поразительную точность собираемых сведений, отличную от всех трудов европейских путешественников». Вот Индия, увиденная его глазами, глазами жителя Твери XV столетия:
«Люди ходят нагие, не покрывая ни головы, ни груди, волосы заплетают в одну косу. Князь их носит покрывало на голове и на бёдрах; бояре ходят с фатой на плече, а другой на бёдрах; слуги княжеские с фатой на бёдрах, со щитом и мечом в руках, а иные с копьями, с ножами или с луками и стрелами. Жёнки не покрывают волос, ходят с голыми грудями, все голы, босы и черны…
…У них пашут и сеют пшеницу, рис, горох и всё съестное. Вино же у них приготовляют в больших орехах кокосовой пальмы. Коней кормят горохом. В Индейской земле кони не родятся; здесь родятся волы и буйволы. На них ездят и товар иногда возят — всё делают…»
Но вот и странная запись:
«Меня обманули псы-бусурмане: они говорили про множество товаров, но оказалось, что ничего нет для нашей земли».
Какой товар для своей земли он ищет? Что нужно ему в богатой Индии? Есть здесь и ткани, есть и перец и краска. Вот Ормуз — великая торговая гавань. Люди со всего света бывают здесь. Всё, что на свете родится, в Ормузе есть. Вот «Камбай — пристань всему Индейскому океану», и товар в нём любой — и грубая шерстяная ткань, и краска индиго, и лакх, и сердолик, и гвоздика. «А в Каликуте — пройти его не дай Бог никакому судну! А родится в нём перец, имбирь, цвет мускат, цинамон, корица, гвоздика, пряное коренье. И всё в нём дёшево…»
Всё дёшево, всё редкость — это ли не клад для купца?! А он твердит — обманули псы-басурмане… Ему нужен «особый товар». Только с ним может вернуться Афанасий в Тверь. Или — другой вариант — не привозить этот товар, а всё выведать про него, узнать пути к нему, способы доставки… Но нет нигде нужного «товара», и Афанасий в отчаянии решает возвращаться назад: «В пятый же день Пасхи надумал я идти на Русь».
Весной 1471 года, после пяти лет «хожения» и, очевидно, не найдя желаемого, отправляется Афанасий Никитин в обратный путь. Но возвращается он не знакомым уже путём, а вслед за войском Делийского султаната идёт в соседнее княжество Виджаянагар, которое ведёт войну против мусульман.
Царям Виджаянагара принадлежала большая часть полуострова Индостан, от Малабарского до Коромандельского берега. Здесь, в самом сердце Индии, неподалёку от Виджаянагара, в недоступных горах находились алмазные копи Голконды…
Вот она, эта запись в листках Афанасия: «И пошёл я в Коилконду, где базар весьма большой».
Голконда — неприступная крепость, окружённая 11-километровой стеной, была построена ещё в начале XII века, когда здесь правила воинственная династия Какатиа. Спустя два века, после длительных войн, к власти пришла исламская династия Бахманидов. Тогда и появились в крепости мечети, минареты. Во времена странствия Афанасия Никитина она была уже столицей могучего княжества. Земли её простирались от гор до океана, легенды об её сокровищах разносились по всему свету.
«Нельзя описать царства сего и всех его чудес, — говорилось в „Сказании об Индийском царстве“. — Во дворце много золотых и серебряных палат, украшенных, как небо звёздами, драгоценными каменьями и жемчугом. И на каждом столпе — по драгоценному камню-карбункулу, господину всем камням, светящемуся в ночи. А родятся те камни в головах змей, слонов и гор…»
Все знаменитые алмазы Индии — «Кох-и-Нур», «Шах Акбар», «Тадж-э-Мах» — добыты в копях Голконды. Алмазоносные районы располагались к востоку от плато Декан и на юге, близ реки Кистны. Сама же крепость Голконда была рынком, где продавались алмазы.
«Да около родятся драгоценные камни, рубины, кристаллы, агаты, смола, хрусталь, наждак… В Пегу же пристань немалая, и живут в нём все индийские дервиши. А родятся в нём драгоценные камни, рубин, яхонт. Продают эти камни дервиши… Мачин и Чин от Бидара четыре месяца идти морем. А делают там жемчуг высшего качества, и всё дёшево… В Райчуре же родится алмаз… Почку алмаза продают по пять рублей, а очень хорошего — по десять рублей; почка же нового алмаза только пять кеней (мелкая монета), черноватого цвета — от четырёх до шести кеней, а белый алмаз — одна деньга. Родится алмаз в каменной горе; и продают ту каменную гору, если алмаз новой копи, то по две тысячи золотых фунтов, если же алмаз старой копи, то продают по десять тысяч золотых фунтов за локоть».
Алмазы! Может быть, именно это интересовало Афанасия Никитина в Индии?
«Некоторые возят товар морем, иные же не платят за него пошлин. Но нам они не дадут провезти без пошлины. А пошлина большая, да и разбойников на море много…» Может быть, поэтому так точно отмечает все сухопутные расстояния от города до города, измеряет все дороги Афанасий Никитин, чтобы, пользуясь поддержкой хоросанских купцов, везти драгоценный товар сушей, через Персию?
Вёз ли Афанасий в Тверь камни или не вёз, но он, похоже, всё выведал о них. Дальнейшие записи Никитина кратки: «В пятый же Великий день надумал я пойти на Русь». От Голконды он пошёл к Гульбарге, потом к Сури, и так до самого моря, к Дабулу, пристани океана Индийского. Он прекрасно знает все дороги, которые ведут на Русь. Но он теперь и знает, что творится на этих дорогах: «На Хорасан пути нет, и на Чагатай пути нет, и на Бахрейн пути нет, и на Йезд пути нет. Везде происходит мятеж. Князей везде прогнали». Остаётся один путь: самый тяжёлый, самый опасный — через Индийское море. На каждом шагу странника ожидают опасности. Жестокий шторм относит его к побережью Африки. Весной 1472 года, после шести лет странствий, Афанасий приходит в порт Ормуз, а к осени, к октябрю, без особых приключений добирается до Трапезунда на южном побережье Чёрного моря.
«Долго ветер встречал нас злой и долго не давал нам по морю идти… Божией милостью пришёл я в Кафу». Все моря далёкие, все страны неведомые остались позади.
Всё, что мы знаем о дальнейшей судьбе странника, взято из скупых строк единственного источника — Софийской летописи:
«Сказывают, что-де — и Смоленска не дошед умер. А писание то своею рукою написал, иже его руки тетради и привезли гости Мамырёву Василью к дьяку великого князя в Москву», — записано в 1475 году.
Каким путём возвращался в родную Тверь Афанасий Никитин? Почему перестал вести записи? Вёз ли он «товар»? Умер ли он своею смертью? Многое могли бы поведать «гости», принёсшие в Посольский приказ тетради странника, но о них летописи молчат. А тут ещё выяснилось, что даты «хожения» Афанасия Никитина по неведомым землям отмечались им по мусульманским праздникам. И все даты были неправильны, а нужно было считать пути по лунному календарю!
Своей точной и разносторонней наблюдательностью записки Афанасия Никитина выделяются среди других европейских географических сочинений XV–XVI веков. Выдающийся востоковед И. П. Минаев, рассматривая труд Никитина, находит в нём «не один драгоценный факт, важный для понимания староиндийской жизни и просмотренный его современниками, заходившими в Индию». А сколько ещё загадок таит текст знаменитого «Хожения»…
Более четырёхсот лет легенда о стране Эльдорадо будоражила воображение золотоискателей. Никто из них, разумеется, не отыскал ни озера с золотым дном, ни города с золотыми мостовыми. Максимум, что они находили, — это причудливые золотые украшения индейцев, не отвечавшие европейским понятиям о тонкости вкуса. Поэтому большую часть этих изделий попросту переплавляли, а слитки отправляли в Европу. То немногое, что удалось сохранить в первозданном виде, сейчас хранится в музеях.
Себастьян де Белалькасар, уроженец испанской провинции Эстремадура, рано покинул отчий дом. Оказавшись в Севилье, откуда отплывали экспедиции в «Индию», он сел на корабль и в 1507 году прибыл в Санто-Доминго, откуда вскоре перебрался в Панаму. Он служил под началом прославленных конкистадоров Алонсо де Охеда и Васко Нуньеса де Бальбоа и показал себя смелым воином. В одной из экспедиций Белалькасар познакомился с Франсиско Писарро и Диего де Альмагро. Вместе с Писарро он сражался с инками, участвовал в захвате Кахамарки и пленении инкского императора Атауальпы. Позже Белалькасаром овладело желание организовать свою собственную экспедицию — на север, где, по слухам, Атауальпа хранил большую часть своих сокровищ.
Конкистадор Хуан Фернандес, участвовавший вместе с Белалькасаром в захвате Кахамарки, возвратившись в Центральную Америку, рассказал губернатору Гватемалы Педро де Альварадо о том, что к северу от Кахамарки лежит богатейшая страна — «королевство Киту». Альварадо был человеком не только жадным, но и крайне тщеславным. Услышав рассказ Фернандеса, он решил сам направиться в Киту. В его экспедиции было 10 кораблей, 500 солдат, 2 тысячи индейцев-носильщиков. Как только известие об этом дошло до Белалькасара, он заторопился. В начале 1534 года во главе отряда из 120 пеших солдат и 80 всадников Белалькасар вышел из Сан-Мигеля и направился на северо-восток. Силы его были ничтожно малы, но дерзость и отвага безмерно велики.
Спустя полгода Белалькасар сумел достичь долины Риобамбы. Индейский вождь Руминьяуи готовился дать отпор завоевателям. Он собрал около 12 тысяч воинов. Чтобы отрезать испанцам пути к отступлению, Руминьяуи перекрыл все дороги, приказав вырыть огромные ямы и установить в них заострённые колья. В долине Тиокахас произошло решающее сражение, продолжавшееся целый день. Индейцы сражались отважно, и в какой-то момент испанцы дрогнули. Но наступила спасительная темнота, а ночью один из индейцев, противников Руминьяуи, предупредил Белалькасара о готовившемся нападении, и испанцам удалось уйти из-под удара. И тут произошло самое неожиданное — началось извержение вулкана Котопахи. Индейские воины, увидев в этом знак свыше, предвещавший всеобщую гибель, разбежались.
Руминьяуи вынужден был отступить. По пути он сжигал селения и мосты, оставляя после себя мёртвую пустыню. Так же поступил он и со своей столицей Киту (ныне Кито, столица Эквадора). Когда через несколько дней после его ухода сюда вошли конкистадоры, им достались лишь дымившиеся развалины. В лихорадочных поисках «золота Атауальпы» испанцы шарили всюду: в храмах, домах, на кладбищах. Но тщетно…
За этим занятием Белалькасара и застал гонец от Диего де Альмагро, которого Писарро послал выяснить, почему Белалькасар самовольно отправился на север. Результат встречи Альмагро и Белалькасара был неожиданным: Альмагро не только простил ослушника, но и сам включился в поиски «золота Атауальпы».
15 августа 1534 года два конкистадора основали близ озера Кольта город, назвав его Сантьяго-де-Кито. Этот шаг был очень своевременным: пять дней спустя они оказались лицом к лицу с воинством Педро де Альварадо, которое, как и они, жаждало захватить «сокровища Киту». Свой поход Альварадо начал из бухты Каракес. В отличие от Белалькасара он не располагал ни достаточной информацией, ни проводниками. Достигнув верховьев реки Дауле, Альварадо направился на восток, но заблудился в сельве. Когда он наконец достиг Кито, то недосчитался 85 испанцев и более тысячи индейцев-пильщиков. Оставшиеся в живых солдаты походили на призраков — так они были истощены. И тут Альварадо ожидал главный удар: территорию «королевства Киту» уже заняли солдаты Белалькасара…
При иных обстоятельствах между конкистадорами, возможно, произошла бы стычка. Но тут сработал инстинкт самосохранения: одни были слабы, другие — окружены враждебно настроенными индейцами, и ни тем ни другим не хотелось выяснять отношения между собой. 25 августа 1534 года Белалькасар и Альварадо подписали мирное соглашение, после чего Альварадо отправился восвояси, а Белалькасар — на север. Им владело необоримое желание отыскать легендарную Эльдорадо — «страну золотого короля».
Эта страна лежала в самом сердце Колумбии, на высоте 2600 метров над уровнем моря, в бассейне двух восточных притоков Магдалены — рек Богота и Согамосо. Её стерегла «достигавшая небес» стена, воздвигнутая самой природой, — Анды. С севера на юг плато простиралось на 270 километров, расстояние между восточными и западными гребнями Кордильер — 150 километров. Всю эту страну и её обитателей испанцы ошибочно называли Богота (видимо, потому, что так назывались одна из рек, протекавших в этой области, и важнейший из 42 индейских городов, существовавших здесь ко времени появления первых конкистадоров). И столица современной Колумбии сохранила это название до сих пор.
С торжественной коронацией правителя одного из здешних княжеств была связана столь притягательная для конкистадоров легенда о «золотом короле». На территории этой области находилось «священное озеро» индейцев-муисков Гуатавита. Новый правитель, которому предстояло принять в свои руки бразды правления, на золотых носилках во главе торжественной процессии прибывал к этому озеру. На берегу озера он выходил из носилок и раздевался. Жрецы натирали его тело благовонными смолами, а затем покрывали золотым порошком. После этого «золотой король» вместе со жрецами вступал на плот. Плот, легко покачиваясь на волнах, останавливался посреди озера, и правитель вместе с другими участниками обряда бросал в «священное озеро» всевозможные драгоценности — диадемы, ожерелья, золотые перстни… По одной из версий легенды, этими золотыми приношениями новый властитель замаливал грех, страшное преступление, содеянное каким-то его предком. Когда ритуал был совершён, правитель по специальным сходням спускался с плота в озеро, а затем, очищенный, избавленный от своего золотого одеяния, возвращался к народу. Так заканчивался этот обряд, и правитель обретал законную власть над подданными.
…Отряд Белалькасара продвигался очень медленно. По опыту зная, что такое голод, экспедиция вела с собой целое стадо из 300 свиней. Эти «живые консервы» были незнакомы с дисциплиной и весьма задерживали продвижение. И когда Белалькасар добрался наконец до Боготы, то увидел… лагерь испанских солдат! Белалькасар опоздал. Сколько раз он проклинал потом этих свиней, лишивших его сокровищ…
Неожиданные соперники пришли с севера. За два года до этого небольшой отряд под командованием Гонсало Хименеса де Кесада вышел из прибрежной колонии Санта-Марта. Одиннадцать месяцев испанцы терпели неимоверные лишения, прорубая себе путь сквозь непроходимые заросли, преодолевая топи, бредя по пояс в воде по местности, кишевшей ядовитыми змеями, аллигаторами и ягуарами. Туземцы, прячась в зарослях, осыпали их дождём отравленных стрел. Испанцы голодали, страдали от лихорадки, умирали один за другим… Наконец, Хименес де Кесада принял решение повернуть назад.
Неожиданно его отряд вышел на плато Кундинамарка. Перед ошеломлёнными испанцами лежали ухоженные кукурузные и картофельные поля и аккуратные хижины богатых, судя по всему, деревень. Доносился мелодичный перезвон колеблемых ветром тонких золотых пластин, висевших над дверьми. Конкистадорам, по их собственному признанию, ещё никогда не доводилось слышать столь сладостной музыки. После долгих мытарств они, наконец, достигли заветной цели!
Это была земля индейцев чибча. Испугавшись чужаков, и в особенности их лошадей, которые в Новом Свете были неизвестны, многие туземцы предпочли уклониться от знакомства с пришельцами и покинули свои селения. Но оставшиеся приветствовали европейцев как сошедших с неба богов. Они предложили им пищу, женщин, а главное — столь желанное конкистадорами золото. Этот металл не считался у чибча какой-то особой ценностью. Они выменивали его у соседних племён на изумруды и соль. О стоимости золота туземцы не имели ни малейшего понятия, но ценили его за блеск и плавкость, позволявшую индейским мастерам делать тонкие украшения, утварь и культовые предметы.
Солдаты не могли надивиться. Они увидели рудники, где индейцы на их глазах извлекали из земли крупные изумруды. Дворцы Боготы привели их в неописуемый восторг. Здесь не было ни одного дома или святилища, где бы испанцы не находили золота или изумрудов. При приближении отряда Кесады правитель Боготы бежал из города и укрылся со всеми своими сокровищами в какой-то крепости, в глубине лесов. Испанцы отправились на его поиски. Правитель пал в бою с конкистадорами, но его сокровища так и не были найдены.
Спустя несколько месяцев Хименес де Кесада подчинил себе весь край, потеряв при этом всего одного солдата. Но испанцам не сразу удалось узнать, откуда чибча получают золото. Прошло немало времени, прежде чем один старый индеец поведал им тайну Эльдорадо. Чтобы добыть несметные сокровища, говорил он, надо идти на восток, к горным твердыням, за которыми притаилось озеро Гуатавита. Именно там один из вождей ежегодно передаёт богам подношения индейцев, опуская в воды озера золото и изумруды, а потом, покрыв своё тело золотым песком, ныряет в озеро сам, чтобы присовокупить свой дар к пожертвованиям соплеменников…
Правда? Легенда? Уловка, призванная отвлечь захватчиков от разграбления родной страны? Как бы то ни было, эта история произвела на европейцев огромное впечатление. «Золотой человек» — Эльдорадо — вошёл в историю конкисты и вскоре превратился в целую страну Эльдорадо, предмет вожделения сонма золотоискателей.
В феврале 1539 года к Боготе подошла новая экспедиция. Её возглавлял немец по имени Николас Федерманн. В поисках ещё «свободного» туземного царства Федерманн выступил из прибрежного поселения Коро спустя несколько месяцев после того, как экспедиция Хименеса де Кесада покинула Санта-Марту. Немцу не повезло: два с лишним года он искал проход через горный хребет на плато Кундинамарка, и когда его отряд выбрался к Боготе, он насчитывал лишь 160 измождённых, полумёртвых от голода и почти голых людей.
Кесада встретил нежданных конкурентов насторожённо, но предложил им еду и одежду, потому что надеялся на их помощь во время вторжения в Эльдорадо. Пока он ломал голову, как лучше использовать немцев, пришла весть о приближении с юго-запада отряда Себастьяна де Белалькасара. По невероятному совпадению, в каждом из трёх отрядов было по 166 человек. Между их предводителями начался спор о преимущественном праве на предстоящие завоевания. Не достигнув соглашения, все трое отправились в Испанию, чтобы изложить свои претензии королю. Экспедиция в Эльдорадо была отложена на неопределённый срок…
Первым, кто предпринял попытку достать со дна озера Гуатавита лежащие там сокровища, был Эрнан Перес де Кесада, брат завоевателя Боготы. В сухой сезон 1540 года он велел своим людям сделать из тыкв ковши и вычерпать из озера всю воду. За три месяца трудов ему удалось понизить уровень воды приблизительно на 3,5 метра и извлечь на свет более трёх тысяч мелких золотых изделий, но добраться до середины озера, где предположительно лежала львиная доля сокровищ, испанцы не сумели.
Сорок лет спустя была предпринята ещё более дерзкая попытка осушить озеро. Некий купец из Боготы нанял несколько тысяч туземцев, чтобы прорыть отводной канал в толще одного из холмов. Когда работа была сделана, уровень воды понизился на 20 метров. На обнажившемся участке дна был найден изумруд размером с яйцо и множество золотых безделушек, но этой добычи не хватило даже на оплату издержек. Позже один искатель сокровищ тоже попытался прорыть туннель, но был вынужден отказаться от этой затеи, когда свод обвалился и почти все его рабочие погибли.
Однако легенда об Эльдорадо оказалась живучей и даже привлекла внимание немецкого естествоиспытателя Александра фон Гумбольдта, посетившего Колумбию в составе научной экспедиции в начале XIX века. Хотя его интерес к сокровищам был чисто теоретическим, Гумбольдт подсчитал, что воды озера Гуатавита, возможно, скрывают золото на сумму 300 миллионов долларов. Учёный исходил из предположения, что за сто лет в обряде приношения даров приняли участие 100 тысяч человек, и каждый из них бросил в озеро хотя бы пять золотых предметов.
Последняя попытка осушить озеро была предпринята в 1912 году, когда британские кладоискатели привезли на его берег громадные насосы. Им удалось откачать почти всю воду, но мягкий ил на дне озера тотчас засасывал всякого, кто отваживался спуститься в котловину. На другой день ил высох и сделался твёрдым, как бетон. Затратив на предприятие 160 тысяч долларов, британцы извлекли из озера золотые украшения на сумму лишь 10 тысяч. А в 1965 году колумбийское правительство объявило озеро Гуатавита национальным историческим заповедником и положило конец всем попыткам добраться до его дна…
Эта легенда родилась в незапамятные времена. Говорили, что, когда мавры вторглись на Пиренейский полуостров, часть христиан — архиепископ, шесть епископов, множество священников и мирян, мужчин и женщин, в поисках спасения погрузились вместе со скотом, имуществом и домашним скарбом на корабль и вышли из гавани Порту (в Португалии) в море. Ветер погнал беглецов на запад. После долгих скитаний они достигли земли под названием Антилия, и поселились там, основав семь новых городов. Будто бы эту землю потом даже видели и посещали какие-то испанские и португальские моряки…
По мере того как расширялись горизонты знания европейских моряков и картографов, страну Семи городов помещали сперва на острове посреди Атлантического океана, потом — на Атлантическом побережье Америки, потом она начала уходить всё дальше и дальше на запад… Вера в то, что где-то за океаном существует христианская колония, населённая беглецами с Пиренеев, не давала покоя многим искателям приключений. Испанские конкистадоры, покорившие Мексику, искали уже не остров Семи городов, а страну Семи городов, которая получила название Сивола. В 1530 году испанец Нуньо Гусман слышал от раба-индейца, что тот своими глазами видел эту сказочную страну, где каждый город величиной с Мехико, где серебро добывают чуть ли не на поверхности и целые улицы заняты лавками ювелиров. Дорога туда идёт через пустыню и занимает 40 дней…
Легендарную страну искали много лет. В марте 1539 года на поиски Сиволы отправился монах Марко де Ниса в сопровождении индейских проводников. Вернувшись, де Ниса рассказал, что видел таинственный город своими глазами, но войти не решился, так как боялся найти там свою смерть. По его описанию, этот город был больше и величественнее Мехико. На следующий год вице-король Новой Испании отправил на поиски Сиволы военную экспедицию во главе с Франсиско Васкесом де Коронадо.
В конце февраля 1540 года из посёлка Компостела (Западная Мексика) выступил огромный отряд: 300 испанцев, 700 индейцев, сотни вьючных лошадей и мулов, целые гурты крупного и мелкого рогатого скота и свиней. Экспедиция шла вдоль побережья, а с моря её обеспечивал вспомогательный флот под командованием Эрнана Аларкона. Проводником при Коронадо состоял монах Марко де Ниса, тот самый, что уже видел легендарную страну…
В долине реки Сан-Педро отряд расстался с сопровождавшими его кораблями и двинулся вглубь материка. С востока обогнули пустыню Хила и вышли к одноимённой реке, через которую переправились на плотах. Пройдя затем в северо-восточном направлении через южные уступы плато Колорадо, отряд, наконец, достиг того полупустынного района, где, по уверениям проводника, стояли Семь городов.
Когда после долгого и тяжёлого пути конкистадоры увидели первый «город», разочарованию их не было предела: стоящее на скале селение было такой величины и вида, что солдаты с насмешкой говорили, что иной хутор в Новой Испании производит более солидное впечатление. Город был построен на уступах скалы так, что плоские крыши нижних домов находились на одном уровне с полом верхних. Здесь жило не более 200 семей, и испанцам не стоило большого труда овладеть посёлком. Судя по внешнему виду его обитателей, одетых в хлопчатобумажные накидки и звериные шкуры, никаких сокровищ здесь ожидать не приходилось. Другие «прекрасные города», окружавшие это поселение, оказались ещё меньше…
Только духовный сан защитил незадачливого проводника Марко де Ниса от расправы, но он не мог защитить его от презрения и насмешек. Однако легендарная Сивола, богатая серебром, возможно, всё же лежала где-то рядом. Коронадо приказал главным силам двигаться вглубь материка вверх по долине реки Соноры. На побережье Калифорнийского залива был отряжён небольшой отряд под командованием Мельчора Диаса: он должен был разыскать корабли и передать их командиру Эрнану Аларкону дальнейшие инструкции.
Выполняя поручение, Диас добрался до моря. Горизонт был абсолютно чист: ни паруса, ни вымпела. Диас двинулся дальше вдоль побережья залива. Его внимание привлекло одинокое могучее дерево. На его коре была вырезана свежая надпись, из которой следовало, что под корнями этого дерева зарыто письмо.
В письме сообщалось следующее: Эрнан Аларкон достиг северного угла Калифорнийского залива и открыл устье большой реки. Поднявшись вверх по её течению на лодке, он не нашёл никаких Семи городов и вернулся к устью реки. Не теряя надежды на то, что эта река сможет довести испанцев до Сиволы, Аларкон назвал её Буэно-Гиа («Добрый Вожатый»); ныне она носит другое имя — Колорадо. В устье Колорадо Аларкон напрасно прождал Коронадо в течение нескольких дней и вынужден был вернуться обратно.
Между тем Коронадо оставался в первом завоёванном испанцами селении, которое конкистадоры окрестили Сиволой — в знак того, что надежды найти легендарную страну не потеряны. Отсюда во все стороны рассылались отряды для исследования страны. В одном индейском селении испанцы услышали о большой реке на севере. На поиски этой реки Коронадо отправил разведывательный отряд во главе с Гарсией Карденасом. Преодолев суровое горное плато, отряд Карденаса в изумлении остановился перед внезапно разверзшейся, повергающей в трепет бездной. Над красными скальными отвесами бесшумно парили орлы. Широкое ущелье глубиной почти в целую милю, выглядело как видение из доисторического прошлого: беспорядочное нагромождение пластов земной коры красно-бурого, зелёного и бледно-жёлтого цвета. По дну ущелья мчала свои бурные воды река Колорадо… Так был открыт ныне всемирно известный Большой Каньон — одно из чудес Америки.
Второй разведывательный отряд двинулся из Сиволы на восток и обнаружил множество индейских посёлков, построенных на склонах гор так же, как Сивола. Один из таких посёлков стоял близ реки, которая текла на юго-восток и впадала, как оказалось, в большую реку, текущую на юг; до этого все встреченные испанцами реки текли в западном направлении. Оказалось, что отряд вышел к водоразделу между системами двух великих рек: Колорадо, впадающей в Калифорнийский залив, и Рио-Гранде, несущей свои воды в Мексиканский залив.
Главные силы отряда Коронадо выступили на восток и, дойдя до большой реки Пекос (левый приток Рио-Гранде), остановились на зимовку. Здесь испанцы впервые услышали о «золотой стране» под названием Кивира…
Эту тайну конкистадорам открыл индеец-раб родом из Флориды, которого испанцы встретили в одном приречном селении. Однажды попав в плен, он несколько раз переходил от одного племени к другому, пока, наконец, не оказался в тысячах километров от своей родины. Флоридец оказался толковым и надёжным проводником и быстро завоевал доверие испанцев. Он рассказал, что на востоке течёт огромная река шириной в целых две мили; в ней водятся рыбы величиной с доброго коня. Берега реки густо населены, по ней плавают большие челны, вмещающие по сорок гребцов… Так испанцы впервые узнали о Миссисипи.
Вторая часть рассказа оказалась ещё интересней. На берегах этой великой реки, рассказывал флоридец, лежит богатая страна Кивира. Её жители пользуются только золотой и серебряной посудой, носы их челнов украшают золотые орлы, а их вождь проводит свой полуденный отдых под ветвями огромного дерева, увешанного золотыми колокольчиками, и дремлет под их тихий перезвон…
Весной 1541 года Коронадо отправился на поиски Кивиры. По сохранившимся документам можно лишь предположительно установить его путь. По одной версии, Коронадо, перейдя реку Пекос, двигался в северо-восточном направлении. По другой версии, он шёл по течению реки Пекос, обогнул с юга плато Льяно-Эстакадо, достиг верховьев реки Брасос, впадающей в Мексиканский залив, и повернул прямо на север.
Уже в начале своего пути на север отряд Коронадо вступил в безбрежные прерии. Здесь испанцы впервые увидели огромные стада бизонов. Через 10 дней после того, как они перешли реку Пекос, «они наткнулись на поселения людей, живших наподобие арабов». Здешние индейцы жили в палатках, сделанных из дублёной кожи «коров» (бизонов), и всё время кочевали вслед за стадами этих животных, а когда нуждались в пище, забивали их.
29 июня 1541 года, в день святых Петра и Павла, испанцы достигли большой реки, которую назвали «Сан-Педро и Сан-Пабло». По-видимому, это был Арканзас (правый приток Миссисипи). Переправившись через неё, они оказались в стране Кивире. Это был благословенный край, покрытый невысокими холмами, изрезанный полноводными реками, свежая, зелёная, роскошная страна, «лучше которой не найти ни в Испании, ни во Франции, ни в Италии». Однако местные индейцы не имели никаких ценных вещей, даже их вожди носили только медные украшения. Приближалась осень, и Коронадо, опасаясь холодной зимы, повернул назад. Обратный путь к реке Пекос занял сорок дней.
Коронадо упрямо верил в существование «страны золота». Весной 1542 года он намеревался повторить поход, но болезнь заставила его отказаться от дальнейших поисков. Он вернулся в Мексику, где по одной версии, умер через несколько дней после возвращения; по другой, впал в немилость и был отрешён от должности. В погоне за миражом экспедиция Коронадо прошла несколько тысяч километров, открыв множество совершенно неизвестных ранее земель. По географическим результатам этот поход можно без всяких оговорок причислить к величайшим сухопутным экспедициям в истории открытия внутренних областей Северной Америки.
В начале 1790-х годов лондонское Африканское общество подыскивало кандидата, желающего отправиться на поиски истоков Нигера. Предприятие обещало быть опасным — в Лондон только что пришли сведения о том, что путешествовавший с этой целью по Африке майор Хаутон был убит дикими племенами где-то в глубине континента. И тогда сэр Джозеф Бэнкс без колебаний высказался за то, чтобы принять предложение молодого шотландского врача Мунго Парка, сообщившего о своём желании отправиться в Африку…
22 мая 1795 года Парк отплыл из Портсмута к берегам Африки. 21 июня судно бросило якорь у побережья Гамбии. Ожидая окончания сезона дождей, Парк провёл несколько месяцев в Пизании. За это время он изучал язык мандинго, наиболее распространённый в этих районах Западной Африки, собирал сведения о глубинных областях бассейна Гамбии и Нигера. Полученная им информация была крайне противоречивой. «Это обстоятельство ещё более усилило моё желание самому установить истину», — писал впоследствии Парк.
2 декабря 1795 года Парк отправился в свою первую экспедицию. Его сопровождали переводчик Джонсон — местный уроженец, хорошо говоривший по-английски, и мальчик-слуга Демба. Путники шли вдоль берегов Гамбии на восток, по направлению к городу Сегу.
18 февраля экспедиция достигла Симбинга, деревни, лежавшей в глубоком ущелье, сдавленном со всех сторон скалами. Отсюда покойный майор Хаутон отправил своё последнее письмо. Местные жители рассказали Парку подробности гибели путешественника, обманутого и брошенного в пустыне без денег и пищи торговцами солью. Печальные мысли навевала вся эта история. Однако поворачивать назад было уже поздно — весь край был охвачен войной и мятежом. Положение Парка было отчаянным. Но он твёрдо придерживался избранного маршрута — собственно, другого выбора у него и не было, дорога назад была отрезана.
Из Симбинга Парк отправился в Дьяру, город, находившийся в зависимости от правителя мавров Али. Он просил Али разрешить проехать через его владения. Спустя две недели был получен положительный ответ, и 27 февраля, в самый разгар военных действий, Парк отправился в путь. С ним шёл один мальчик Демба — переводчик Джонсон отказался сопровождать шотландца в страну «фанатичных мусульман». Злоключения начались практически сразу — в деревню, где путники остановились на ночлег, ворвались вооружённые мавры… Так Парк оказался в плену.
Об этом он впоследствии вспоминал с ужасом и говорил, что «никогда не переживал в своей жизни более тяжёлых дней». Отмечая по контрасту доброту, гостеприимство, весёлый нрав негров-малинке, путешественник писал, что мавры, наоборот, «склонны к жестокости и коварству». Несомненно, эта неприязнь к европейцам усугублялась и религиозными мотивами.
Военный лагерь Беноум, куда привели Парка, располагался на южной границе Сахары. По песчаной равнине были беспорядочно разбросаны палатки, между которыми паслись стада верблюдов. Одну из палаток, отличавшуюся от прочих размерами, занимал правитель мавров Али. Это был старый человек угрюмого вида, с длинной седой бородой. Он осведомился у Парка, не говорит ли тот по-арабски. Услышав отрицательный ответ, изумился и замолчал. Затем начались издевательства. Все вещи, в том числе одежда и компас, были у путешественника отобраны. Вместо еды путнику предложили убить дикую свинью и приготовить себе ужин из свинины, никогда не употребляемой в пищу мусульманами. Возле хижины, куда Парка отвели на ночлег, постоянно толпились взрослые, глумившиеся над «неверным», и дети, дразнившие его.
День проходил за днём, а Парк ничего не знал о своей дальнейшей судьбе. До него доходили слухи, что его хотят убить или выколоть ему глаза, «похожие на кошачьи». Чтобы пленник не зря ел хлеб, его — дипломированного хирурга — попытались приспособить в брадобрея. Однако Парк порезал первого же своего клиента, и эта затея была оставлена. Решив, что христианин ни на что не способен, мавры стали обращаться с ним ещё хуже. Над «неверным» постоянно глумились, срывали с него одежду, требовали, чтобы он читал мусульманские молитвы. Время тянулось медленно. Чтобы как-то скоротать его, Парк принялся изучать местный диалект арабского языка. Отношение к пленнику после этого несколько улучшилось. Кормили его, правда, по-прежнему плохо. Парк очень ослабел от голода и лихорадки, которой заболел с наступлением сезона дождей.
Между тем война продолжалась и уже вплотную приблизилась к границам владений мавров. Не желая испытывать судьбу, Али свернул лагерь и двинулся на север. Это ухудшило и без того тяжёлое положение пленника. Кругом простиралась песчаная пустыня. Стояла жара, убившая всю растительность и высушившая водоёмы. К попадавшимся изредка колодцам Парка не подпускали, боясь, как бы «христианин не осквернил воду источников, вырытых верными учениками пророка». Если бы не невольники-негры — сами обездоленные, они тем не менее давали Парку немного воды и пищи — путешественник вряд ли остался бы в живых.
Парка спасло лишь покровительство Фатимы — любимой жены Али. Путешественник, интересно рассказывавший о европейских странах и обычаях, понравился ей. Прошёл, однако, ещё месяц, прежде чем, используя эту неожиданную защиту, Парку удалось освободиться.
Помог случай. Али отправился на переговоры с одним из союзных африканских вождей, и, по просьбе Фатимы (а та, в свою очередь, действовала по просьбе Парка) взял Парка с собой. Путешественник не без основания полагал, что там, на юге, ему будет легче бежать.
27 июня, когда их путь уже был близок к завершению, пришло известие о том, что союзники Али разгромлены и противник уже где-то рядом. Воспользовавшись начавшейся паникой, Парк бежал. Смешавшись с толпой беженцев, он укрылся в лесу, затем по компасу (возвращённому ему по приказанию Фатимы) взял направление на юго-восток. Когда Парк понял, что избавился наконец от плена, безмерная радость охватила его. «Я был как человек, оправившийся от тяжёлой болезни, — рассказывал он впоследствии, — вздохнул всей грудью и почувствовал необыкновенную лёгкость во всём теле, даже пустыня показалась мне симпатичной».
Однако, когда эйфория прошла, Парк увидел, что положение его весьма плачевно. У него не было ни пищи, ни воды, ни денег — лишь конь, которого, однако, тоже надо поить и кормить. В полдень, когда солнечные лучи с удвоенной силой отражаются от раскалённого песка, а в нагретом воздухе возникают миражи, последние силы покинули путника. Умирая от жажды, он упал в полуобморочном состоянии на песок…
Его спас неожиданно хлынувший ливень, продолжавшийся более часа. Парк расстелил на земле всю свою одежду, чтобы собрать в неё воду. Наконец-то он смог утолить жажду. Продолжая путь при свете молний, он вскоре вышел к какой-то деревеньке, и с ужасом узнал, что она… принадлежит правителю мавров Али!
Но выбора не было: и сам путник, и его конь еле волокли ноги. Парк поехал вдоль улицы. На пороге одной из хижин сидела старая женщина и пряла хлопок. «Я показал ей знаками, что голоден, — рассказывал Парк, — и спросил, нет ли у неё в хижине чего-нибудь съестного. Она немедленно отложила свою прялку и обратилась ко мне по-арабски, приглашая войти. Когда я опустился на пол, она поставила передо мной целое блюдо с кускусом».
На следующее утро — снова в путь. На этот раз Парку удалось найти верную дорогу. 5 июля он вступил в небольшое селение Вавру. Али со своими маврами остался позади.
Местные жители отнеслись к путнику с большим любопытством, проявляя при этом неизменное радушие. Глядя на изношенную, пришедшую в полную негодность одежду Парка и его изнурённый вид, они решили, что перед ними — самый бедный человек на свете. Жалея несчастного, африканцы везде предоставляли ему кров, давали хлеб, нередко и кружку молока.
За всеми этими бурными событиями Парк не забывал о главной цели своего путешествия — Нигере. Он знал, что река уже недалеко: спутники Парка сообщили ему, что через несколько дней он увидит долгожданную Джолибу — «Великую реку», как называли Нигер африканцы, и что они придут в большой торговый город, расположенный на его берегах. Наконец-то, после семи с половиной месяцев скитаний, Парк оказался так близко к цели путешествия.
Дороги уже были буквально забиты пешеходами, спешившими со своими товарами на рынок в город Сегу — столицу страны Бамбара. Приближаясь к городу, Парк озирался во все стороны, ища взором реку. Вдруг кто-то воскликнул: «Смотри, вода!»
«Взглянув вперёд, я, безгранично обрадованный, увидел наконец основную цель моей миссии, долгожданный величественный Нигер, который, блестя под утренними лучами солнца, широкий, как Темза у Вестминстера, медленно катил свои воды к востоку».
То, что река течёт на восток, не удивило путешественника. Хотя, отправляясь из Европы, он не был в этом уверен, и, как большинство английских учёных-географов, даже был склонен придерживаться прямо противоположного мнения. Однако во время странствий по Африке у него сложилось ясное понимание того, что река всё-таки течёт на восток. Местные жители неизменно говорили, что Нигер «течёт к восходящему солнцу». «Особенно уверился я в этом, когда узнал, — пишет Парк, — что майор Хаутон собрал подобную же информацию». Так, благодаря мужеству, терпению и воле шотландского путешественника была решена загадка великой западноафриканской реки.
Парк выяснил не только это. Он убедился также в том, что ни Сенегал, ни Гамбия не соединяются с Нигером и что, следовательно, не в этих районах надо искать его истоки.
Резиденция мансы — правителя страны Бамбара располагалась на противоположном берегу реки. Манса не спешил принять неизвестно откуда взявшегося чужестранца, и путешественника приютила одна старая женщина. Возвращаясь с поля, она заметила оборванного путника, пожелала узнать его историю и, сжалившись, пригласила к себе в дом. У этой женщины часто собирались родственницы и соседки; они пряли хлопок и пели. Парк, быстро освоивший местный диалект языка мандинго, с удивлением услышал в одной из песен рассказ о себе самом:
— Давайте пожалеем белого человека, — подхватил хор. — Давайте пожалеем белого человека, у которого нет матери, которая принесла бы ему молока!
Между тем аудиенция у мансы всё откладывалась. 23 июля к Парку явился чиновник, который осведомился о цели его путешествия. Услышав, что столь опасный и долгий путь проделан единственно для того, чтобы увидеть Джолибу, африканец с удивлением спросил: «Неужели в твоей стране нет никаких рек? И разве все реки не похожи одна на другую?»
Странное желание европейского путешественника увидеть Нигер вызывало подозрения. В окружении мансы были убеждены, что Парк послан британским правительством для сбора информации, которая позволит англичанам забрать в свои руки всю торговлю в Западном Судане. В результате аудиенция так и не состоялась. Однако Парку было позволено продолжать путешествие.
Парк решает идти на восток: Нигера он достиг, но ещё не побывал в Тимбукту и Хауса. Он запасся продовольствием, которого должно было хватить на пятьдесят дней, и двинулся в путь.
В лесах, покрывавших берега Нигера, водилось множество львов. Парк испытывал постоянный страх быть растерзанным хищниками. К тому же ему очень сильно докучали москиты. Изнемогшему путнику пришлось расстаться и с истощённой до крайности лошадью. У местного жителя он достал лодку и ещё в течение восьми дней плыл на восток, голодный и больной. Между тем наступил разгар сезона дождей, река вздулась и затопила низкие берега. Лихорадка у Парка не прекращалась. 30 июля 1796 года путешественник решил повернуть обратно. До Тимбукту — легендарного города, к которому на протяжении многих веков стремились европейские путешественники и купцы, — он не дошёл двухсот миль.
23 августа Парк прибыл к Бамако — ныне это столица Республики Мали, а в ту пору — «город среднего значения». Здесь Парку повезло: отсюда в Гамбию уходил невольничий караван работорговца Карфа Таура, и тот согласился взять Парка с условием, что он расплатится с ним в Пизании. 19 апреля 1797 года караван вышел в путь и наконец, после двухлетнего отсутствия, Парк прибыл в Пизанию и был радостно встречен друзьями: о судьбе путешественника здесь ходили самые противоречивые слухи. Говорили, что Парк убит маврами.
Значение первого путешествия Мунго Парка трудно переоценить. Один, без помощников, практически без средств, Парк проник вглубь Западной Африки на 1100 миль и побывал в местах, куда ещё не ступал и уж во всяком случае откуда не возвращался до него ни один европеец. Невозможно не воздать должное его упорству в стремлении к достижению цели, мужеству, с которым он встречал всевозможные опасности, его настойчивости в преодолении препятствий. Парку не удалось достичь Тимбукту и Хауса. Однако он побывал на Нигере, установил направление его течения и обследовал берега реки на протяжении 1090 миль.
В мае 1798 года Парк выступил в Африканском обществе с докладом о своих открытиях. Впервые британский путешественник проник в сердце Африки и решил одну из её великих загадок! Он доказал, что Нигер — отдельная река, несущая свои воды с запада на восток, как утверждали древние географы, а не с востока на запад, как считал ал-Идриси. Это было крупное географическое открытие. Однако Парк, доказав, что река течёт на восток, не ответил на другой вопрос: куда она впадает? Открытие Парка будто бы воскрешало утверждения географов древности о слиянии Нигера и Нила. Действительно, если воды Нигера текут с запада на восток, почему они не могут где-то в не исследованных ещё центральных областях Африки сливаться с водами Нила?
Об истоках Нила в ту пору наука имела весьма туманные представления. А когда европейские путешественники расспрашивали о них египтян, то получали туманные ответы, что в Нил где-то далеко на юге вливается большая река с запада. Может быть, речь идёт о Нигере? Открытие Парка вызвало оживлённые дискуссии в научном мире.
Спустя некоторое время Парк обратился к Африканскому обществу с предложением продолжить исследование великой западноафриканской реки. Успех первого путешествия послужил Парку прочной гарантией благосклонного отношения к нему членов Африканского общества. Его предложение было принято без малейших колебаний. Эта вторая экспедиция стоила отважному путешественнику жизни: в ноябре 1806 года он трагически погиб.
В ходе двух своих путешествий Мунго Парк сделал больше практических открытий, чем кто-либо другой за предшествовавшие полтора века. Колоритная фигура первопроходца, его короткая, но яркая жизнь и трагическая гибель неоднократно привлекали внимание историков. О Парке написано больше, чем о многих других путешественниках по Африке, в том числе и тех, реальный вклад которых в изучение этого континента был более весом.
«Я знаю, что исполняю свой долг, и радостно взираю в будущее, — писал Буркхардт матери за три месяца до смерти. — Я готов и к хорошему, и к плохому, что бы оно ни принесло мне, но во всех случаях надеюсь достигнуть одной цели — увидеть тебя в этой или иной жизни. Поверь мне, дорогая мама, что желание увидеть тебя неизмеримо больше, чем стремление к славе, почёту и признанию, а твоя похвала много дороже, чем похвала толпы. Слава, если она когда-нибудь приходит, это пустое чувство, но беззаветная любовь к матери и верность своему долгу в самых тяжёлых жизненных ситуациях — это чувство, которое возвышает душу».
Страсть к путешествиям — это бацилла, нередко приводящая к неизлечимой болезни. В Иоганне Людвиге Буркхардте эта бацилла поселилась ещё в детстве. Единственное, чего он боялся, — это что родители узнают о его намерениях и что это причинит им огорчения. «Разве солдат рискует не больше? — писал он родителям. — А если бы я был военным и оказался на поле боя, разве я не смотрел бы каждый день смерти в глаза? А какие опасности могут ожидать путешественника? Климат или люди. Что касается климата, то я, как вы знаете, от рождения отличаюсь силой и отменным здоровьем… У меня, правда, нет ещё жизненного опыта, но я его получу. Я ничего не боюсь, даже смерти».
Буркхардта неудержимо манили таинственные страны арабского Востока, о которых в начале XIX века в Европе рассказывали небылицы, в которых вымысла было больше, чем правды. Однако, когда в 1809 году Буркхардт отправился на Восток, перед ним сразу встала проблема: кем он должен выглядеть в глазах местного населения? Выдать себя за араба? Остаться европейцем? И то и другое рискованно. И тогда он придумывает себе имя и биографию: отныне он — Ибрагим ибн Абдалла, индийский купец, мусульманин… Правда, для этого следовало ещё знать и Индию, но ведь не зря же Буркхардт столько лет учился — и в родной Швейцарии, и в Лейпциге, и в Гёттингене, и в Кембридже! И вот купец Ибрагим ибн Абдалла уже рассказывает своим новым сирийским знакомым в Алеппо о том, какой прекрасный жемчуг добывается в океане недалеко от Бомбея и как тысячи пилигримов стекаются к священной реке Ганг… Случались и курьёзы. Однажды его попросили что-нибудь прочитать на языке хинди, о котором Буркхардт не имел ни малейшего представления. Но он не растерялся: швейцарский диалект немецкого языка изобилует такими гортанными звуками, что для непосвящённого вполне может сойти за хинди! В другой раз какой-то торговец, заподозрив в нём европейца, дёрнул его за бороду, желая убедиться, что она не приклеена. Буркхардт знал, что для истинного мусульманина прикосновение к бороде — страшная обида, и одним ударом сбил обидчика с ног.
Он осваивает разговорный арабский язык и его диалекты. Одновременно изучает турецкий язык. Много месяцев отнимает у него доскональное изучение Корана и комментариев к нему, составленных крупнейшими мусульманскими богословами. Он старается узнать обряды, быт и нравы арабов.
В сентябре 1810 года Буркхардт покидает Алеппо, и в одиночку отправляется в далёкое путешествие. С вершин Ливана он спустился к истокам Иордана, побывал в Сирии и Палестине, посетил развалины античных городов Пальмиры, Ларисы и Апамеи. Однажды на него напали грабители. Поскольку отнимать у путника, кроме еды, было нечего — денег он с собой не брал, — его попросту раздели, оставив в одних штанах. Пришлось возвращаться в Алеппо — два дня под дождём, почти голым и без крошки провианта.
Порой ему удавалось пристроиться к попутному каравану, и тогда Буркхардт становился частью большого неведомого мира, растворялся в нём и с радостью перенимал чуждые обычаи и манеры. Восход солнца караван встречал молитвой, пением и пронзительными криками, и Буркхардт громко кричал вместе со всеми. Когда солнце близилось к полудню, предводитель каравана делал знак, и все верблюды опускались на колени, а люди располагались на отдых в их тени. Прикрывшись накидкой, Буркхардт пытался в эти минуты незаметно делать записи. Вовремя не запишешь — быстро выветрится из памяти, и можно считать, что день прожит напрасно. Ночью, на привале, повсюду горели костры из сухих веток и верблюжьего помёта, звучало приглушённое пение, шёл тихий разговор. Из муки, масла и лука готовили ужин.
…Всё началось с того, что неподалёку от селения Эль-Карак Буркхардт нашёл несколько медных монет. На них по-гречески было написано «Петра». Буркхардту было известно, что знаменитая Петра, легендарный скальный город, располагалась в горном районе, среди высоких скал, до которых трудно добраться. Древние географы — Диодор, Эратосфен, Страбон, Плиний, Птолемей — достаточно точно описывали местоположение города. И Буркхардт решил как можно более тщательно исследовать окрестные места — каждое поселение, каждую долину. Огромный город не мог бесследно исчезнуть с лица земли!
Поиски, сопряжённые с немалыми трудностями и риском, привели Буркхардта в долину Вади-Муса. Ещё в Сирии ему говорили, что в этой долине якобы таятся несметные богатства. Путешественника сопровождал проводник-бедуин. Верхом они пробирались через абсолютно пустынную местность, минуя заброшенные арабские деревни. В одной из них Буркхардт увидел несколько глыб мрамора, лежащих на дороге. Откуда они здесь?
Всадники вступили на тропу, с обеих сторон стиснутую отвесными скалами. Ущелье становилось всё уже и уже. Наконец, расстояние между высокими, более чем стометровой высоты, отвесными скалами из красного песчаника сузилось до двух метров. Голубое небо виднеется лишь через узкий просвет. Луч солнца не заглядывал сюда. Ни кустика, ни травинки меж камней.
Примерно через триста шагов ущелье расширилось и вышло к глубокому оврагу, отделявшему тропу от отвесного склона горы. На дне его струился мелководный ручей Вади-Муса. На берегах ручья Буркхардт заметил остатки облицовки. А ещё дальше — акведук, перекинутый между скалами, развалины, ниши, выдолбленные в скалах… В некоторых нишах сохранились постаменты для статуй.
Просвет между скалами увеличивался. Ошеломлённый Буркхардт шёл, не в силах оторваться от невероятного зрелища, которое разворачивалось перед ним: отвесные скалы всё гуще и гуще покрывались рельефными украшениями, карнизами, низкими дверными проёмами, и всё это связывалось воедино, образуя огромный и таинственный ансамбль…
Неожиданно ущелье распахнулось. От яркого света Буркхардт на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то у него перехватило дыхание… Прямо перед ним на фоне скалы возвышался древний храм. Огромный, изумительно стройный, таинственно мерцающий розовато-красным светом. Гармония и изящество пропорций, розовый цвет песчаника, из которого храм был сделан, и, наконец, его прекрасная сохранность — всё было поразительно. Никому бы и в голову не пришло, что в этом Богом и людьми забытом месте скрывается великое творение великих мастеров!
«Что это?» — спросил изумлённый Буркхардт проводника. — «Это дворец фараона, который здесь жил когда-то. А потом все поумирали, и дворец превратили в гробницу в память о нём».
Выйдя из храма, они прошли ещё шагов двести. Среди утёсов появлялись всё новые и новые высеченные в скалах храмы, дворцы и гробницы. Иногда было трудно понять, где же кончалась скала и начинался храм или дом. Но вот скалы расступились, освобождая место для большого амфитеатра. Все его сиденья — а их не менее трёх тысяч — были тоже высечены в скале. Арена посыпана гравием, и, если бы ветер не разметал его в разные стороны, можно было подумать, что лишь вчера на ней состоялось очередное представление. Судя по размерам, театр мог вмещать до 4000 зрителей.
Далее простиралась долина, густо усеянная развалинами домов, храмов, мавзолеев, грудами камней, обломками колонн. Одних только гробниц Буркхардт насчитал не менее двухсот пятидесяти. И все они, судя по архитектуре, относились к различным историческим периодам…
Иоганн Буркхардт первым из европейцев увидел Петру. Много лет спустя археологи выяснили историю этого древнего города, открыли замечательные памятники — храмы, дворцы. В наше время тысячи туристов с красочными путеводителями в руках приезжают сюда на автобусах и автомобилях. Они спешат увидеть сказочный город, вырубленный в розовых скалах, и мало кто знает, что открыл его для всех нас швейцарский путешественник Иоганн Людвиг Буркхардт…
В марте 1813 года Буркхардт отправляется к верховьям Нила. В Фивах, где сосредоточено наибольшее количество памятников древнеегипетского искусства — скульптуры и архитектуры, в то время ещё раскопки не велись, и в Европе о богатстве этого района было мало что известно. Буркхардт обнаружил здесь остатки храмов, засыпанных землёй и песком, огромную гранитную голову, торчащую среди руин. Он назвал её головой Мемнона — легендарного сына богини утренней зари Эос и нубийского царя.
Следующее открытие необыкновенной важности было сделано им у самой границы Судана. От случайного попутчика он услышал однажды странное название Ибсамбал: так арабы именовали загадочный древний храм с фигурами богов. Вместе со слугой Буркхардт отправился в указанное ему место. Изучая западный берег Нила, он вдруг увидел словно выросшие из-под земли огромные пилоны, между которыми возвышались огромные статуи. Позади — странное сооружение вроде украшенного нишами фасада, прилепленное к скале, а может быть, как и в Петре, высеченное в ней. Вокруг — пустыня. И фигуры, и скала, и вход в неё — всё засыпано толстым слоем песка.
Они пробрались внутрь. Слуга разжёг огонь, и Буркхардт увидел барельефы на стенах, колонны с капителями в виде женской головы с коровьими ушами, остатки лепки… Когда они спустились к берегу и оглянулись, Буркхардта поразило фантастическое видение: на фоне скал он увидел непостижимых размеров лицо, потом ещё одно, другое, третье… Безмолвные стражи Нила были увенчаны коронами фараонов. Горы песка возвышались над ними, угрожая вскоре совсем скрыть их от человеческого глаза. «Вот и ещё один завет будущим исследователям», — подумал Буркхардт.
Пройдёт немного времени — и его завет будет выполнен. Буркхардт точно опишет местоположение загадочных голов, и здесь начнёт работать экспедиция итальянского египтолога Джованни Бельцони. Археологи раскроют тайны этого величественного сооружения. Сейчас невозможно представить себе историю Египта без открытого Буркхардтом всемирно известного храмового комплекса Абу-Симбел.
Весной 1814 года Буркхардт отправляется в Нубийскую пустыню, расположенную между Нилом и Красным морем. В пути на него напали мамлюки, и тогда в селении Дарау он пристроился к торговому каравану, следовавшему на невольничий рынок. Купцы приняли его за турка, и, боясь, что он составит им конкуренцию, изгнали его из каравана. Пришлось продолжать путь одному, верхом на осле. К общению с жителями пустыни Буркхардт привык быстро и не испытывал никакого страха.
До Красного моря Буркхардт дошёл с караваном, который вёз в порт Суакин табак, ткани и рабов. Какой-то торговец, желая угодить властям, донёс, что с караваном идёт белый. Буркхардта уже собрались заковать в цепи, но он успел выхватить из-за пазухи паспорт и охранную грамоту, которые получил от правителя Египта Мухаммеда Али. О том, что он европеец, в грамоте не говорилось ни слова, зато всем чинам предписывалось оказывать подателю сего помощь и поддержку. С молниеносной быстротой Буркхардт был освобождён.
После десятидневного плавания по Красному морю он высадился в Джидде. Отсюда Буркхардт рассчитывал отправиться в священный город мусульман Мекку, однако ему опять пришлось отбиваться от подозрений: «индийского купца», якобы отправившегося в далёкое путешествие по заданию британской Ост-Индской компании, приняли за английского шпиона. Учёный кади Садык-эфенди устроил Буркхардту настоящий экзамен по исламской теологии. Буркхардту пришлось извлечь из своей памяти не только все суры Корана, большинство которых знал наизусть, но и комментарии различных мусульманских богословов к Корану, историю ислама и все священные предания — хадисы — о жизни пророка Мухаммеда. После повторного «экзамена» в присутствии ещё одного учёного богослова Садык-эфенди объявил, что Буркхардт лучший знаток Корана и шариата, какого он когда-либо встречал — настоящий шейх!
7 сентября Буркхардт, погрузив вещи на осла, отправился в Мекку. Все обряды и церемонии, связанные с хаджем, он знал прекрасно. Выполнил все ритуалы: совершил таваф вокруг Каабы, поцеловал Чёрный камень, испил воды Земзема и пробежал семь раз между Сафой и Марвой.
Буркхардт поселился на окраине Мекки. Он вёл себя свободно, как прирождённый мусульманин. Едва ли кто-нибудь из европейцев осматривал Мекку столь же тщательно, как Буркхардт. Он изучил все улицы и переулки, обошёл все кварталы, вычертил подробный план города. Его переполняли впечатления. Позднее все они войдут в его книгу «Путешествия по Аравии», которая выйдет в свет в 1830 году. К этой книге — 704 страницы! — приложены планы, карты, рисунки, ноты арабских песен. Никогда ни до Буркхардта, ни после него Европа не получала столь подробных сведений о священной земле ислама.
24 июня 1815 года путешественник вернулся в Каир. Трудности, лишения, болезни подорвали его здоровье, опустошили физически и духовно. «Я перевидал много всякой всячины, узнал разных людей, но я постарел так, что мои здешние знакомые и даже зеркала считают, будто моё загорелое и исхудавшее лицо и густая борода принадлежат сорокалетнему, а вовсе не тридцатилетнему человеку», — писал Буркхардт сестре. А в апреле 1816 года он снова отправляется в путь — на этот раз в пески Синайского полуострова, к племенам бедуинов.
Для европейцев той поры образ бедуина олицетворял собой жестокую, разрушительную силу. Говорили, что бедуин в любую минуту готов ограбить и даже лишить жизни. Но Буркхардт в своих странствиях по Сирии и Аравии не раз находил приют в бедуинских шатрах. Он быстро сумел приспособиться к жизни бедуинов, разве только грабить с ними не ходил. Он уже знал, с кем и о чём разговаривать, соблюдал все обряды и ритуалы, связанные с повседневной жизнью бедуинов. Эти люди — прежде всего пастухи. У богатых племён на пастбище пасётся до двухсот верблюдов. У самых бедных их вовсе нет. Однако бедные и богатые одеваются и питаются одинаково. Грабёж — также одна из основ бедуинской жизни. Угон скота у соседнего племени — это геройство, доблесть, занятие, достойное настоящего мужчины. Без разбоя бедуины не существуют. У случайного встречного они отнимают одежду, табак, оружие — это Буркхардт не раз испытал на себе. Но бедуин никогда не поднимет руки на человека, это вопрос чести. Единственная причина намеренного убийства — кровная месть.
Буркхардт вернулся в Каир в июне 1816 года. Ему предстояло перенести на бумагу всё, чему он был свидетелем. Он подробно описал бедуинов Аравии, их жильё, занятия, привычки, одежду, оружие. В Европе Буркхардт уже превратился в человека-легенду: одни расточали ему льстивые похвалы, другие рисовали страшные картины того, как бедуины держали его в плену, грабили, едва не казнили… «Ты думаешь, я очень изменился, — пишет Буркхардт матери. — У меня только кожа потемнела, появились морщины да борода стала длиннее. Но я надеюсь, что когда сбрею бороду и сниму турецкий наряд, то буду выглядеть ещё весьма презентабельно».
Прежде чем расстаться с восточным нарядом, ему предстояло путешествие на юг, вглубь Сахары, к Нигеру и Тимбукту. Однако оно задерживалось из-за отсутствия попутного каравана. В октябре 1817 года, так и не дождавшись каравана, Буркхардт свалился с тяжёлой формой дизентерии. Болезнь длилась всего пять дней…
Тело Иоганна Буркхардта было погребено на мусульманском кладбище в северо-восточной части Каира, со всеми почестями, положенными шейху и хаджи. Над его могилой воздвигнут мраморный обелиск, на котором высечена арабская надпись: «Все смертны в этом мире. Здесь покоится прах досточтимого, милостью Аллаха призванного шейха Ибрагима, сына Абдаллаха Буркхардта из Лозанны. Рождён 10 мухаррама 1199 года. Окончил свои дни в Каире 6 зу-ль-хиджжа 1232 года. Год 1288. Велик Аллах милостивый и милосердный». Он прожил всего 33 года.
При жизни Буркхардта ничего из написанного им опубликовано не было. Лишь с 1819 года начали выходить его обширные труды «Путешествие в Нубию», «Путешествие в Аравию», «Путешествие по Сирии и Палестине», «О бедуинах и ваххабитах», «Арабские пословицы и поговорки»… «Мало кто из путешественников был наделён такой тонкой наблюдательностью, — писал о Буркхардте один из современников. — Он обладал особым чутьём, помогавшим ему распознавать истину даже в тех случаях, когда он не мог руководствоваться личными наблюдениями… Его всегда трезвые рассказы насыщены фактами, и тем не менее они читаются с бесконечным наслаждением. Он заставляет в них любить себя и как человека, и как учёного, и как превосходного наблюдателя».
Затерянный в песках Сахары город Тимбукту (Томбукту) известен во всём мире как один из крупнейших культурно-исторических центров Африки. Его называют «городом трёхсот тридцати трёх святых», «жемчужиной Мали», «королевой пустыни», «Багдадом Чёрного континента». Средневековый арабский географ Ибн Халдун именовал Тимбукту «гаванью в пустыне», европейские купцы — «городом золота».
Первоначально Тимбукту (на языке туарегов это название означает «колодец стражницы Букту»), вероятно, был просто местом отдыха пастухов, перегонявших стала в долине Нигера. Возвышение города, основанного на пересечении пяти караванных путей, что вели через Сахару от побережья Северной Африки, началось около тысячи лет назад, на рубеже XI–XII веков. В XII веке Тимбукту вошёл в состав могущественной империи Мали, основанной народом малинке, входящим в группу племён мандинго. Её воинственный правитель Сундиата (1230–1255) создал прекрасно организованное государство.
В 1375 году в Тимбукту побывал знаменитый арабский путешественник Ибн Баттута. В своей книге он описывал пышность, с которой проводилась аудиенция при дворе султана Мали. Царскому появлению, пишет путешественник, «предшествовали музыканты, которые несли золотые и серебряные гимбры (двухструнные гитары). Перед царём шли 300 вооружённых рабов». Одетый в «бархатистую красную тунику» император ступал по шёлковому ковру, направляясь к платформе, защищённой от африканского солнца большим зонтом, «своеобразному павильону, сделанному из шёлка и увенчанному золотой птицей, равной по размерам соколу».
В Средние века Тимбукту являлся узлом всей транссахарской торговли. Наивысшего расцвета эта торговля достигла к 1300 году. Из внутренних областей Африки сюда привозили золотой песок, слоновую кость, соль, кожи и рабов. Караваны купцов непрестанно тянулись в Тимбукту, ибо он, как писал португальский географ начала XVI века Валентин Фернандиш, «есть складочный пункт всего золота, что обменивается на соль как в восточном, так и в западном направлениях». «Там величайшее изобилие зерна и скота», — вторит ему Лев Африканский (XVI в.). Выходец из Гранады Абу Хамид аль-Андалузи, совершивший несколько путешествий в Тимбукту, писал: «В песках этой страны есть золото — сокровище невыразимое. Торговцы продают за него соль, привозя эту соль на верблюдах из соляных копей». В 1426 году итальянский географ Беккари сообщал о сахарском городе «Тумбетту», блиставшем своими мечетями с высокими башнями и украшенными золотом дворцами.
По различным оценкам, в средневековом Тимбукту, изобиловавшем лавками купцов, ремесленников и ткачей, проживало от 30 до 100 тысяч человек. Улицы были заполнены караванами, перевозившими самые экзотические товары. Шум оживлённых портняжных мастерских и мастерских резчиков по сандаловому дереву смешивался с криками лодочников на Нигере и монотонным бормотанием учеников ста пятидесяти мусульманских школ-медресе; здесь сверкали на солнце минареты, украшенные листовым золотом, а над стенами дворца возвышались гигантские башни, похожие на голубятни.
Европейским купцам было хорошо известно, что ловкие берберские торговцы продают в Тимбукту большое количество европейских тканей; они с вожделением взирали на привозимые в порты Средиземноморья товары из Тимбукту. Увы, но этот «Багдад Африки» оставался для европейцев наглухо закрытым: арабские купцы из Андалусии и Магриба прочно держали в своих руках все нити караванной торговли через Сахару. Впрочем, по сообщению Раймунда Луллия (ок. 1283 г.), какой-то отважный испанец всё-таки побывал в Тимбукту и от него в Италию и Испанию попали первые известия об этом таинственном и сказочно богатом городе в песках. Говорили также о некоем итальянском путешественнике, который в середине XIV столетия попал в Тимбукту из Туниса. Однако достоверно известно имя только одного европейца, побывавшего в Средние века в Тимбукту. Это был уроженец Флоренции Бенедетто Деи. В 1469 году он посетил это «поселение в королевстве берберов, в самых жарких областях земли», где «много занимаются торговлей и продают грубое сукно, саржу и рубчатые материи, которые изготовляют в Ломбардии». Спустя четырнадцать лет, в 1483 году, в Тимбукту побывало посольство португальского короля Жуана II, причём семь из восьми его членов не выдержали здешнего нездорового климата и скончались. После этого на долгие четыре века над Тимбукту опустился «железный занавес» — ни один христианин не мог попасть в этот город.
Вплоть до XIX века Тимбукту оставался тайной для европейцев. Того, кто откроет эту тайну, ждали премии в 3000 фунтов, или 10 000 франков, учреждённые географическими обществами Англии и Франции. Оставались неясными даже направление течения реки (Нигера), на которой стоит город, и её название. Высказывались предположения, что такой рекой может быть либо Сенегал, либо Гамбия. Не исключалась возможность того, что эта таинственная река пересекает почти весь материк, начинаясь где-то недалеко от истоков Нила или даже соединяясь с Нилом (по крайней мере, так было показано на карте мира средневекового арабского географа Идриси).
В 1825 году на поиски Тимбукту отправился шотландец Александр Гордон Лэнг (1793–1826). Он уже обладал определёнными знаниями об этих областях, поскольку служил офицером в Сьерра-Леоне и принимал участие в колониальной войне против народа ашанти на Золотом Берегу. Во время подготовки к путешествию в июле 1825 года он женился в Триполи на дочери британского консула. Через два дня после этого события Лэнг отправился в путь через Сахару. Ему не удалось избежать ни лихорадки, ни разбойничьих нападений туарегов, но, миновав оазисы Гадамес, Туат и Тауденни, он всё же добрался до Тимбукту.
Очевидно, он был первым европейцем, побывавшим в Тимбукту после Бенедетто Деи и португальцев. В отличие от последовавших за ним путешественников Лэнг открыто исповедовал свою христианскую веру и, не таясь, занимался исследовательской работой. Возможно, именно поэтому мы никогда не узнаем, что же он выяснил: в конце сентября 1826 года этого честного и открытого человека задушили фанатичные мусульмане.
В 1827 году за Лэнгом последовал француз Рене Кайе (1799–1838) — сын приговорённого к пожизненному заключению пекаря, человек без имущества, почти без образования, без покровителя в каком-либо ведомстве или научной организации. В шестнадцатилетнем возрасте он в качестве слуги впервые попал в Сенегал. Узнав о британской экспедиции, которая искала следы пропавшего без вести Мунго Парка, он последовал за ней. Это его предприятие окончилось неудачей, унижениями и полным физическим истощением, что, однако, ничуть не ослабило энергии Кайе. Страсть к путешествиям и непреклонная воля побудили его принять решение найти Тимбукту — город, воплотивший в себе все чудеса Африки. Кайе нашёл службу в Сенегале, затем в Сьерра-Леоне и весной 1827 года, располагая значительной суммой денег, изучив арабский язык и мусульманский образ жизни, присоединился к каравану, следовавшему на восток.
Он ловко избегал всяческих недоразумений, выдавая себя за египтянина, захваченного в плен и увезённого во Францию, а теперь через Тимбукту якобы возвращавшегося на родину. Эта хитрость оградила его от враждебности местного населения, но не спасла от изнурительных переходов, лихорадки и цинги. Прошёл целый год, прежде чем Кайе через плоскогорье Фута-Джаллон и области верхнего Нигера добрался до огромной реки, которую африканцы называли Джолиба. Это был Нигер. «Даже так близко от истоков Джолиба имела девятьсот футов в ширину, при скорости течения в две с половиной мили в час», — пишет Кайе.
Спустившись вниз по Нигеру на лодке, Кайе достиг своей цели. То, что он увидел 20 апреля 1828 года, стало настоящим потрясением: перед ним, окружённые бледно-жёлтым песком, до самого горизонта простирались глиняные дома и мечети таинственного Тимбукту. Над ними — бледно-розовое небо…
«Когда я вошёл в загадочный город, — писал Рене Кайе, — предмет стремлений стольких европейских исследователей, меня охватило чувство невыразимого удовлетворения. Я никогда ещё не испытывал таких ощущений, никогда так не радовался. Однако мне приходилось сдерживаться и скрывать свои переживания. Немного успокоившись, я понял, что открывшееся передо мной зрелище не соответствовало моим ожиданиям. Я совсем иначе представлял себе этот великолепный и богатый город. На первый взгляд Тимбукту — просто скопление плохо построенных глинобитных домов. В какую сторону ни взглянешь, только и видишь, что огромную равнину, покрытую сыпучими песками, желтовато-белую и совершенно бесплодную. Небо на горизонте светло-красное, в природе разлита печаль, царит тишина; не слышно птичьего пения. Но всё-таки есть что-то внушительное в этом городе, возникшем среди песков, и невольно восхищаешься трудом тех, кто его основал. Когда-то река, по-видимому, проходила около Тимбукту. Теперь же она отстоит от него на восемь миль к югу».
Нигде не было видно крытых золотом минаретов, во всём ощущалось запустение. В городе, о котором в своё время Лев Африканский писал, что в нём творили многие и многие художники и учёные, что его королевский дворец забит золотом в слитках, пластинах и блоках, некоторые из которых весили по 1300 фунтов, жителей теперь было в пять раз меньше. Давным-давно умолкли ритуальные барабаны, звуками которых правители Мали сзывали народ на торжественные церемонии…
Крепостная стена Тимбукту, образующая треугольник, тянулась, вероятно, мили на три. Дома в городе были большие, но низкие и сложены из круглого кирпича. Улицы широки и чисты. В городе насчитывалось семь мечетей с высокими кирпичными башенками, откуда муэдзины сзывали правоверных на молитву. Главным и единственным богатством города, расположенного посреди огромной равнины, покрытой сыпучими песками, была соль. Однако торговле солью постоянно препятствовали кочевники-туареги. Превосходные наездники, вооружённые копьями, щитами и кинжалами, они грабили или заставляли откупаться идущие через Сахару караваны. А если бы туареги в один прекрасный день перехватили речной путь с нижнего течения Джолибы, то жители города были бы обречены на голод.
Проведя в Тимбукту лишь четыре дня, Кайе услышал о выходящем в Марокко караване. Так как следующий караван отправлялся только через три месяца, путешественник, опасаясь разоблачения, присоединился к купцам. Они отправились в путь 4 мая 1828 года. Никто из мусульманских купцов не заметил, что среди них затесался загорелый до черноты странник в лохмотьях, надрывно кашлявший и пытавшийся облегчить свои страдания бормотанием сур Корана, и что этот человек тайком производит измерения с помощью компаса, а на полосках запачканной бумаги ведёт какие-то записи…
Сильно натерпевшись от зноя и восточного ветра, тучами вздымавшего пески, Кайе через пять дней достиг Аравана. Этот город служил перевалочным пунктом для соли, которую везли из Тауденни на берега Джолибы. Сюда прибывали караваны из Тафилалета, Могадора, Дра, Туата и Триполи, доставлявшие европейские товары; здешние купцы меняли их на слоновую кость, золото, рабов, воск, мёд и суданские ткани.
19 мая 1828 года караван вышел из Аравана и через Сахару двинулся в Марокко. Изнуряющая жара, муки жажды, лишения, усталость и рана, полученная при падении с верблюда, — всё это было для Кайе не так тягостно, как насмешки и оскорбления и постоянные обиды, которые ему приходилось выносить от «мавров». Они без конца издевались над привычками и неловкостью Кайе; его били, бросали в него камнями, едва он поворачивался спиной.
2 августа караван прибыл в Фес — большой марокканский город. Кайе был изнурён долгим переходом, во время которого он питался одними финиками и вынужден был просить милостыню. Чаще всего ему не давали ничего и прогоняли прочь. Из Феса он вместе с купцами добрался до Рабата, а оттуда уехал в Танжер. В сентябре 1828 года измождённый, усталый Кайе предстал перед французским консулом в Танжере. Тот отнёсся к нему как к родному сыну, и, переодев матросом, велел отвезти его на французский корвет. Вскоре Кайе высадился в Тулоне…
Учёный мир был поражён, узнав, что в Европу вернулся молодой француз, возвратившийся из Тимбукту. Проявив исключительную силу воли, он один, без всяких средств, без поддержки правительства, не состоя ни в каком научном обществе, добился успеха и представил миру в совершенно новом свете обширную часть африканского материка. «Я выполнил задачу без научной подготовки, нищий, не получая никакой помощи, — писал Кайе. — Но я рассказал Европе, что такое Тимбукту. Единственное достоинство моего сообщения — правдивость. Пусть у меня не отнимают того, что добыто столькими страданиями. Несовершенство стиля и моё невежество пусть критикуют те, кто не бывал в Тимбукту, а совершенствовался в науках и искусствах дома».
Путешествие Кайе в Тимбукту стоило ему здоровья, а в итоге и жизни. Во Франции его встретили с почестями. Он стал рыцарем ордена Почётного легиона; с помощью президента Парижского географического общества были опубликованы его путевые заметки; магистрат родного города избрал его бургомистром. Ровно через десять лет, почти день в день после того, как он покинул Тимбукту, Кайе умер.
В то время, когда в Европе набирала силу Римская империя и легионы Юлия Цезаря уходили на покорение Галлии и Британии, на другом краю Земли, в Новом Свете, появилась одна из величайших цивилизаций доколумбовой Америки — цивилизация майя. Просуществовав более тысячи лет, создав блестящие образцы архитектуры, живописи и скульптуры, эта цивилизация, пережив свой расцвет в VI–VIII веках, пала под ударами завоевателей с севера. Белокаменные города майя были заброшены и долгие столетия зарастали сельвой. И только сто пятьдесят лет назад эта Атлантида Древней Америки, поглощённая океаном тропических лесов, начала постепенно приоткрывать завесу своих тайн…
«Город был необитаем. Среди древних развалин не сохранилось никаких следов исчезнувшего народа, с его традициями, передаваемыми от отца к сыну и от поколения к поколению. Он лежал перед нами, словно корабль, потерпевший крушение посреди океана. Его мачты сломались, название стёрлось, экипаж погиб. И никто не может сказать, откуда он шёл, кому принадлежал, сколько времени длилось его путешествие и что послужило причиной его гибели».
Эти строки принадлежат перу Джона Ллойда Стефенса — человека, в XIX столетии открывшего руины великих городов майя.
…В 1839 году американские исследователи Дж. Л. Стефенс и Ф. Казервуд, сопровождаемые проводниками-индейцами, отправились в сельву на поиски заброшенных городов. Путь им предстоял необычайно трудный. Местность, по которой шёл маленький отряд, была разорена непрекращающейся гражданской войной. В разграбленных деревнях невозможно было найти никакой провизии, кроме воды. В маленьком городке на границе Гватемалы и Гондураса путешественников встретили весьма недоверчиво. Ночью в помещение, где остановились на ночлег американцы, ворвался местный алькальд (глава города) с отрядом, состоявшим примерно из двадцати пяти человек. Августин, слуга Стефенса, получил удар мачете в голову. Путешественники были взяты в плен.
Стефенса и Казервуда обуревали нехорошие предчувствия. Охранявшие их солдаты всю ночь шумели, орали и пили водку. На следующее утро к ним неожиданно явился алькальд с официальным визитом примирения: недоразумение разъяснилось. Продолжая свой путь, отряд вскоре углубился в бескрайний лес. Над путешественниками, словно зелёное море, сомкнулись джунгли. Постепенно Стефенс и Казервуд начали понимать, почему до них здесь почти не ступала нога белого человека: отряд пробивался сквозь такие дебри, которые и в дурном сне не привидятся. Мулы по брюхо проваливались в трясину, и когда люди, пытаясь им помочь, слезали с коней, колючие растения до крови раздирали им кожу. Липкая влажная жара вызывала постоянное чувство усталости. Над болотами поднимались тучи назойливых москитов. «Этот климат, — писали ещё за сто лет до путешествия Стефенса испанские путешественники Дон Хуан и Ульоа, — истощает силы мужчин и убивает женщин при первых родах. Быки теряют в весе, у коров пропадает молоко, наседки перестают нестись».
Но Стефенс упрямо вёл караван к цели. Его чрезвычайно интриговали слухи о том, что где-то в долине реки Рио-Копан, по рассказам индейцев, находится древний город. Рассказывали даже, что там, в джунглях, между двумя пирамидами будто бы натянут гигантский каменный гамак, в котором лежат фигуры мужчины и женщины.
Добравшись до реки Рио-Копан, Стефенс и Казервуд наткнулись на небольшую индейскую деревушку. Здесь они надеялись найти проводников, но никто из местных жителей не знал дороги к развалинам города. Пришлось идти дальше без провожатых.
Исцарапанные до крови, покрытые грязью и тиной, с воспалёнными глазами, они шли и шли вперёд. Неужели здесь, в этих джунглях, в этом заколдованном мире, который, казалось, всегда был таким, когда-то могли находиться большие каменные постройки? Позже Стефенс честно признавался, что по мере того, как он углублялся в это зелёное царство, им всё сильнее овладевало неверие: «Должен сознаться, мы оба — и господин Казервуд и я — несколько сомневались в успехе». И тем не менее их настойчивость увенчалась успехом: прорубая дорогу в зарослях, путешественники вдруг наткнулись на сложенную из четырёхугольных каменных плит стену; рядом с ней они увидели множество ступеней, которые вели к террасе, настолько заросшей, что определить её размеры было невозможно.
Следующей находкой стала высокая — около 4 метров — каменная стела с совершенно поразительной орнаментикой. Великолепие декора заставило путешественников в первый момент даже усомниться в том, сумеют ли они этот памятник описать. Четырёхугольный обелиск был сплошь покрыт скульптурными изображениями, резко выделявшимися на фоне сочной зелени; в их выщербинах ещё сохранились следы краски, некогда покрывавшей эти изваяния снизу доверху. На передней стороне выделялось рельефное изображение какого-то мужчины. Его лицу было придано торжественно-серьёзное выражение, способное внушить страх. По бокам обелиск был испещрён загадочными иероглифами. За первой стелой последовали вторая, третья… В общей сложности Стефенс и Казервуд обнаружили четырнадцать диковинных, украшенных скульптурами обелисков, один удивительнее другого. «Огромные корни опрокинули с постамента один из монументов, вокруг другого обвились ветви, и он висел в воздухе, третий был опрокинут на землю и весь опутан вьющимися растениями. Ещё один, наконец, стоял вместе с алтарём посреди целой рощицы деревьев, словно охранявших его покой и защищавших его, как святыню, от солнца. В торжественной тишине леса он казался божеством, погружённым в глубокий траур по исчезнувшему народу», — писал Стефенс.
Казервуд, автор великолепных зарисовок памятников Древнего Египта, пришёл в замешательство. Хмурясь, он ощупывал каменные лица изваяний, таинственные иероглифы, причудливый орнамент, смотрел, как ложатся тени на великолепно изваянные рельефы, и качал головой… Мир образов, с которыми он столкнулся, был совершенно непохож на всё то, с чем ему приходилось встречаться до сих пор. Этот мир был настолько далёк от европейских представлений, образов, идей, что карандаш буквально отказывался повиноваться: не удавалось соблюсти пропорции, углы сдвигались. Используя в качестве материала камень, неизвестные скульпторы и художники создали уникальные образы — подобных им мировое искусство ещё не знало. «Казалось, — писал Стефенс, — будто идол чванится своим искусством, а две обезьяны, расположившиеся на соседнем дереве, смеются над ним».
Через заросли путешественники пробились к загадочному строению, напоминавшему по форме пирамиду. Широкие ступени лестницы уходили из лесного сумрака ввысь, туда, где зеленели кроны деревьев, к террасе, которая находилась не менее чем в тридцати метрах над землёй. Сколько веков назад была построена эта пирамида? Какому народу принадлежали эти сооружения? В какую эпоху, с помощью каких орудий, по чьему поручению и в честь кого были изваяны все эти бесчисленные скульптуры? Одно представлялось несомненным: этот город построил сильный и могущественный народ…
Так был открыт Копан — первый из затерянных в сельве городов майя.
Стефенс и Казервуд стали его первыми исследователями. Для этого Стефенсу пришлось даже… купить Копан. Когда исследователи вернулись в деревню, намереваясь на другой день приступить к более тщательному обследованию города, в их хижину заявился некий оборванец, который гордо сказал: «Я дон Хосе Мария, и этот город в джунглях принадлежит мне!»
Стефенс удивился — в Египте, к примеру, вроде бы никто не заявлял, что ему принадлежит пирамида Хеопса. Но Стефенс и Казервуд находились в глухом тропическом лесу, за сотни километров от цивилизации, вдобавок вокруг шла война, и случись что-то — о пропавших исследователях вспомнили бы не скоро. Поэтому приходилось считаться даже с такими субъектами, как «дон Хосе Мария», у которого, впрочем, не было никаких документов, подтверждающих его право на владение городом. Пришлось прибегнуть к обычному в дикарских краях способу — предложить «хозяину пирамид» деньги.
За город — со всем, что в нём есть, — Стефенс предложил дону Хосе Мария пятьдесят долларов. Бедняга даже не слыхал, что на свете существуют такие «огромные» суммы, и, придя в себя, немедленно поспешил согласиться. Так Стефенс вошёл в историю американистики не только своими открытиями, но и тем, что оказался единственным человеком, который купил целый майяский город. После этого никто не мешал Стефенсу очищать Копан от зарослей, а Казервуду делать свои до сих пор не утратившие научной ценности зарисовки майяских пирамид и стел.
Открытие Стефенса стало толчком к открытию других затерянных в дебрях Юкатана городов майя. Вслед за временем первопроходцев пришло время учёных — археологи, историки, этнографы, искусствоведы стали постоянными гостями древних городов.
Проехать по всем маршрутам скитаний знаменитого польского путешественника Павла Стшелецки (Стшелецкого) было бы немыслимо. Он обошёл, объездил, проплыл без преувеличения — полмира. Однако австралийское его путешествие явилось наиболее значительным. Попробуем восстановить его маршрут, воспользовавшись и его записками, и рассказами тех, кто сделал это до нас.
«С остроконечной вершины горы мы наконец заметили среди густых зарослей источник воды, окружённый дымящимися вигвамами кочевого племени. Меня охватило безумное нетерпение как можно скорее утолить мучившую нас уже несколько дней жажду. Собрался с духом, силы вернулись ко мне, и я безрассудно устремился к желанному месту.
— Стой! — закричал мой проводник. — Стой! Иначе мы погибнем.
Мне пришлось остановиться. Мы изменили направление и, сойдя к подножию возвышенности, вместо того чтобы войти в круг жилых шалашей, разлеглись на земле примерно в 60 ярдах от них. Прошло минут пятнадцать. Нетерпение, гнев, муки голода и жажды уже готовы были снести начертанные разумом границы, когда из ближайшего шалаша нам бросили горящее полено.
Мой проводник встал, размеренным шагом подошёл, чтобы его поднять и, вернувшись, разжёг костёр, положил на него бывшего у нас в запасе опоссума. Ложась, он начал снова жевать свою палку с прежней медлительностью, бросая украдкой косые любопытные взгляды.
Через десять минут старая женщина вынесла из лагеря сосуд с водой и поставила его на полпути к нашему костру. После сосуда с водой подобным же образом вынесли рыбу на чистом куске коры; всё это мой проводник опять принёс мне. Я быстро утолил голод и жажду и, чрезмерно утомлённый, уже начал смыкать глаза, как вдруг к нам приблизился пожилой человек из кочевого лагеря. Проводник встретил его на полпути. Завязался разговор, в котором одна сторона расспрашивала, а другая объясняла цели моего путешествия. С возвращением старца этот вопрос пронзительным писклявым голосом был доложен всему племени. Затем наступило несколько минут молчания, пока, наконец, вместо ожидаемого приглашения в лагерь, мы получили приказ немедленно удалиться.
Сопротивление было невозможно. Мы вынуждены были подчиниться и сразу же пустились в дальнейший путь…»
Это только один из эпизодов, которые Павел Стшелецки красочно описал в своём дневнике. А сколько ещё происшествий, и драматичных, и будничных, случалось на его многомильном пути через загадочный и малоизвестный в то время Зелёный континент!
…В Сиднее Стшелецки высадился в апреле 1839 года. Здесь он долго не задержался — путешественника влекли нехоженые тропы. Голубые горы, с которых начал свой маршрут Стшелецки, не вполне оправдывали своё романтическое название: хребты, хоть и не очень высокие, в некоторых местах были труднопроходимы. Горная цепь простиралась почти на 300 километров вглубь материка, но представлялась такой запутанной, что, казалось, долины здесь вовсе наглухо замкнуты, а реки не имеют ни устья, ни истоков. С трудом продвигалась через них небольшая группа людей во главе с Павлом Стшелецки. Он шёл впереди отряда и нёс на спине приборы и инструменты: боялся доверить их кому-либо другому.
Хотя за плечами Стшелецки был переход через Анды на головокружительных высотах, а здесь горы были пониже, риск оказался всё равно велик. «Бездонные ущелья, глубокие долины и страшные пропасти… — записывает в дневнике Стшелецки. — Запутавшись в бесконечном лабиринте подземных ущелий горы Гей и реки Грос, я не в состоянии был выбраться из него, и только через несколько дней беспрерывной усталости, голода и опасностей мне удалось выйти оттуда».
И всё же он взошёл на гору Гей. А через несколько дней и на более высокую безымянную вершину. И на правах первовосходителя нарёк её Адиной — именем своей возлюбленной. Из-за Адины и начались его скитания… Отпрыск обедневшего графского рода, когда-то он, ещё будучи молодым уланским офицером, пытался дерзко похитить свою возлюбленную — дочь полковника — из родительского дома. Их настигли в дороге… Эта история закончилась бегством жениха — уже в одиночку — не только из полка, но и с родины. Начались скитания: Италия, Германия, Англия…
Он усиленно учился, окончил Оксфорд. Особенно привлекали его геология, география. А уж о языках и говорить не приходится — без них просто не обойтись путешественнику! Стшелецки много путешествовал, собирал этнографические и естественно-исторические коллекции. Три года странствовал по обеим Америкам, островам Океании, Новой Зеландии. А потом была эта серьёзнейшая экспедиция по загадочной Австралии, стране гор, эвкалиптов, пустынь и пересыхающих рек…
Австралийские Альпы были обширны, не везде легко проходимы. Здесь уже успели побывать Гамильтон Юм, Уильям Хоуэлл, Томас Митчелл, но немало открытий осталось и на долю Стшелецки. Он провёл геодезические съёмки, собрал образцы пород, проник в глухие, неисследованные уголки. Пройдя юго-западные отроги, через могучие рощи эвкалиптов и заросли австралийских акаций, он вышел к заливу Уэстерн-Порт, сделав важное заключение о перспективах использования исследованных земель в будущем.
Другие области Австралии оказались менее пригодными для освоения. Они были слишком жаркими и сухими — около половины территории страны занимали пустыни и полупустыни. Здесь выпадало в восемь раз меньше осадков, чем, к примеру, в Южной Америке. Пятый континент оказался самым «сухим» на нашей планете. Не случайно, наверное, одну из вершин в Австралии первые поселенцы нарекли «Горой Безнадёжности».
В поисках воды и пастбищ для скота люди поднимались в горы, тем более что они не так уж высоки (после Европы Австралия является самой низкой частью суши — средняя высота составляет 350 метров). Поиски Ч. Старта, Д. Бакстера, Ф. Грегори и других путешественников увенчались открытием новых перевалов, хребтов, долин, озёр. Но только экспедиции под руководством Павла Стшелецки удалось в 1840 году проникнуть на плато Морано к истокам Муррея, самой протяжённой реки материка (её длина 1632 километра). Достаточно полноводная и даже пригодная для судоходства в нижнем течении, в верховьях она извилисто петляла среди межгорий, а то и вовсе теряла след в засушливую пору. Это был единственный район на всём материке, где сохранялся снег на протяжении всего года. И в этом, можно сказать, самом снежном месте материка и открыл Стшелецки самую высокую вершину континента.
Во время своего полугодичного похода 15 февраля 1840 года он задержался в пути ради события, которое потом вошло в историю географических открытий. Вот что написал Стшелецки своим близким в Польшу в связи с этой «задержкой»: «Величественную вершину, на которую до меня никто не поднимался, с её вечными снегами и безмолвием, и я использовал, чтобы увековечить на этом материке в памяти грядущих поколений дорогое имя, почитаемое каждым поляком — каждым другом свободы… В чужом краю, на чужой земле… я назвал её горой Костюшко».
Тадеуш Костюшко, национальный герой Польши, пользовался популярностью не только среди своих соотечественников. Человек драматической судьбы, он сражался с царскими войсками, а в 1794 году стал героем войны за независимость США. В Кракове, где покоится его прах, поляки насыпали в его честь холм. Но Стшелецки показалось этого недостаточно, и он посвятил своему кумиру целый горный пик.
Ныне на вершину горы Костюшко проложены многочисленные пешеходные и даже вьючные тропы. А вот Стшелецки пришлось добираться туда с немалыми трудностями — он был первым белым человеком, нога которого коснулась этих незнакомых гор. Острый пик горы, покрытый снегами и господствовавший над окружающими вершинами, показался ему самым удобным местом для геодезических измерений.
Великолепие открывшейся с вершины горы картины поразило Стшелецки. Отсюда можно охватить взглядом площадь около 18 тысяч квадратных километров. Вдали, на востоке, с расстояния почти 80 километров, в дымке виднеется морское побережье. У ног путешественников расстилаются ленты зелени, прерываемые крутыми каньонами долины реки Муррей и её притока Маррамбиджи.
Но, даже несмотря на явное видимое превосходство горы Костюшко, Стшелецки всё же спутал её с соседней вершиной. Может, поднялся туман, может, усталость дала о себе знать или угол зрения был неподходящим, но за высочайшую на Австралийском континенте была принята другая вершина. Без заблуждений и ошибок, видимо, редко происходят открытия. Несколько десятков лет спустя в эти места попал с более совершенными приборами австралийский зоолог Ленденфельдт. Он уточнил высоту и ту вершину, на которой побывал Стшелецки, назвал в честь австралийского инженера-геодезиста горой Тоунсенда, а гору Костюшко переименовал в гору Мюллера, по имени германского естествоиспытателя. И всё же эти недоразумения не помешали утверждению за польским географом звания видного исследователя Австралии. Установив, что измерения Ленденфельдта точны, высочайшую вершину материка всё же назвали горой Костюшко, а наименование «Тоунсенд» оставили за соседней вершиной.
И ещё. В честь признания заслуг замечательного исследователя и географа появился Стшелецки-крик («криками» в Австралии называют речки с пересыхающими руслами). И как ни трудно такой реке в засушливом климате пятого континента, а след её на земле не затерялся.
Мир по-настоящему ещё не открыл для себя учёного-востоковеда XIX века Арминия Вамбери, который одним из первых европейцев посетил Герат и Мешхед, Бухару, Хиву и Шираз и побывал там не как дипломат или завоеватель, а в обличье странствующего дервиша, растворившись в толпе таких же, как он, странников. Арминий Вамбери, журналист и профессор Будапештского университета, оставил после себя несколько книг, посвящённых Центральной Азии. Книги эти давно не переиздавались, и найти сегодня что-нибудь о Вамбери окажется нелёгким делом.
Арминий Вамбери родился в бедной семье венгерских евреев. Фамилия Вамбери происходила от деда, жившего в XVIII веке в немецком городе Бамберге, у отца она звучала как «Вамбергер». Арминий же, венгерский патриот, переделал её на венгерский лад.
Его отец умер молодым, а мать, выйдя вторично замуж, переехала с семьёй в городок Дуна-Шердахели, где существовала небольшая еврейская община. Вамбери с детских лет запомнил зовущий на молитву стук деревянного молотка в дверь. Ещё мальчиком он был отдан в услужение, где «заработал» себе хромоту.
Он рано почувствовал интерес к языкам, учил их сначала самостоятельно (в свободное время — по ночам), а затем — в монастырской школе близлежащего Пресбурга. Жизнь его в эти годы была трудной, семья жила в крайней нужде. Тем не менее, когда пятнадцатилетний Вамбери приехал в Вену, то знал уже четыре языка — иврит, венгерский, словенский и немецкий, а скоро к ним добавились французский и латынь.
Иногда ему удавалось найти работу домашнего учителя, что давало скудные средства к существованию. В захудалом пештском кафе «Орчи» существовала своеобразная «биржа» домашних учителей: здесь собирались студенты и молодые преподаватели, искавшие вакансий, сюда приходили состоятельные горожане в поисках недорогого наставника для своих отпрысков. Иногда выбор падал на Вамбери, несмотря на его молодой возраст. При этом Вамбери неизменно следовал принципу «Docendo discimus» — «Уча, учишься сам».
В эти годы Вамбери загорелся желанием заняться исследованием происхождения венгров. Ему запомнились слова одного венгерского крестьянина: «Каждый раз, когда нашему народу приходится плохо, появляются старые мадьяры из Азии и выручают его из беды». Крестьянин был неграмотным, он повторял изустно сохранившееся предание, но Вамбери хотелось верить, что корни мадьяр действительно следует искать в Азии. Он взялся за турецкий и персидский, радовался, что может читать Саади, Хафиза и Хайяма в оригинале.
За пару лет Вамбери удалось скопить 120 флоринов. Конечно, этих денег для путешествия на Восток было мало, но страстно увлечённый Азией молодой человек уже стал известен в пештских учёных кругах, и барон Этвош, член национальной Академии, выступил в роли его благотворителя и оформил нужные документы для поездки.
Первой целью Вамбери был Стамбул. Он прибыл сюда в 1857 году и сразу окунулся в стихию турецкого языка, который до этого был ему знаком лишь по книгам. Вскоре по всей турецкой столице разнеслась молва о чужеземце, который читает в кофейнях «Ашик-Кериб» совсем как настоящий турок! Чтение классических поэм, столь любимых турками, давало Вамбери пропитание; потом он начал перебиваться уроками — обучать богатых турок французскому языку. Благодаря этому Вамбери постепенно обзавёлся связями в кругах высшего стамбульского общества. Единственный из европейцев он получил разрешение учиться в медресе — мусульманской школе — и вскоре мог на равных с исламскими богословами участвовать в религиозных диспутах. Турки называли его Решид-эфенди — «честный господин».
Здесь же, в Стамбуле, началась его журналистская деятельность — под своим турецким именем Вамбери посылал отсюда корреспонденции в немецкие газеты и журналы. При желании он мог бы даже поступить на турецкую дипломатическую службу: на Востоке, как он убедился, ценили «аристократов духа», придавая куда меньшее значение происхождению. В тогдашней Европе, бедняк и еврей, и мечтать не мог о подобной карьере. Однако Вамбери, «свободный мыслитель», не хотел принимать мусульманство и ограничивать себя служебными обязательствами.
При более близком знакомстве с турецким языком он нашёл в нём, особенно в его восточном, хангатайском, диалекте много общего с венгерским. Может быть, древние мадьяры действительно были связаны родственными узами с турками? Но в любом случае это была ещё не та Азия, откуда «появляются старые мадьяры». В поисках ответа на загадку нужно было идти дальше на Восток — в Персию, в Афганистан, в степи Туркменистана, в сказочную Бухару… Вамбери решил, что второе путешествие он совершит именно туда.
В 1861 году, после четырёхлетнего отсутствия, Арминий Вамбери возвращается в Венгрию. Пештская академия избирает его своим членом-корреспондентом. Но Вамбери уже рвётся в новое путешествие: его неудержимо манит далёкая Средняя Азия. Академия даёт «добро», но средств выделяет, увы, до обидного мало… А ведь дело предстояло нешуточное! Когда на заседании Академии один простодушный учёный попросил Вамбери «привезти парочку-другую азиатских черепов для сравнительного изучения», президент Академии князь Десефи с усмешкой ответил, что желает путешественнику привезти домой в целости и сохранности хотя бы свой собственный череп…
И в Стамбуле, куда Вамбери опять приехал, тамошние знакомцы пытались отговорить его от дальнейшего путешествия: они ссылались на недавнюю гибель в Туркестане двух английских офицеров и одного француза, о трудностях пути для его хромой ноги, о фанатизме мусульман, ненавидящих всякого иностранца-«френги» (френги — «франк»; общее название для всех европейцев). Но Вамбери в свои 30 с небольшим лет чувствовал себя достаточно крепким, а к голоду и прочим неудобствам он привык ещё в юношестве. Его вели вперёд стремление к неизвестному и жажда приключений…
Для того чтобы отправиться на Восток, Вамбери пришлось надеть личину странствующего дервиша. В таком виде он покинул Трапезунд (теперешний Трабзон), где некоторое время жил под гостеприимным кровом губернатора Эмина Мухлиса-паши, и вместе с небольшим караваном прибыл в Эрзерум. Отсюда его путь пролегал через горы, где «в подземных норах» жили армяне. Буйволы и люди ютились в одном помещении; там же ночевали и дервиши. В Дагарских горах караван впервые столкнулся с бандами грабителей-курдов, людей диких, храбрых и умелых. Вамбери наблюдал поющую, торгующуюся, ссорящуюся толпу в восточных городах; он уже смешался с этой толпой, перенял её язык, жесты, поведение — наверное, он был прирождённым актёром. Постепенно Вамбери научился читать суры Корана с шиитскими мелодическими интонациями.
В Тебризе Вамбери был представлен персидскому шаху — как турок Решид-эфенди, и получил от его министра грамоту, скреплённую печатью-тугрой, что было весьма немаловажно для дальнейшего путешествия: к шахской грамоте с почтением относились властители туркестанских племён. И снова дервиш Решид-эфенди отправляется в путь верхом на осле… Дорога до Шираза заняла несколько месяцев. Вамбери привык к жаре, дождям и ветру, он научился спать в седле и ездить на любом вьючном животном. Он учил новые языки, запоминал нравы и обычаи местных жителей. Записывать ничего не мог — негде было хранить записи. С собой он взял лишь серебряные часы, придав им вид компаса, показывающего направление на священную Мекку; взял он и несколько золотых дукатов, спрятав их в подошвы обуви, чтобы не вызывать подозрения спутников.
Он умывался песком, ел руками из общего блюда, расстилал свою одежду возле муравейника, чтобы избавиться от кишевших в ней паразитов, мёрз на пути между Мешхедом и Гератом, страдал от жары, идя в Хиву (позже Вамбери узнал, что температура в тех местах достигает 60 °C). Но самым трудным оказались не физические мучения, а постоянная опасность выдать себя.
Вокруг было много наблюдательных и подозрительных глаз. Особенно опасным оказался один афганец из Кандагара, угрожавший «раскрыть этого шпиона» по приходе в Бухару. Вамбери научился подолгу сидеть безмолвно и без движения, не обращая внимания на угрозы. А как истово он плясал, пел и молился у гробницы святого дервиша Боха-эд-дина! Только один раз Вамбери изменило самообладание, когда, изнемогая от жажды в Халатской пустыне, попросил пить, не отдавая себе отчёта, на каком языке он это сделал…
По дороге в Бухару Вамбери встречался с племенами кочевников, которые, при всей своей бедности, привечали странников, соблюдая старинные законы гостеприимства. «Среди воинственных, жадных и крайне фанатичных афганцев я подобного отношения не видел, — замечает Вамбери. — Они безжалостно и хладнокровно убивали появлявшихся в этих местах совершенно мирных англичан — только из желания попасть в рай благодаря убийству кяфиров — неверных». До Бухары он в конце концов добрался. Пребывание в этом городе осталось памятно для него сердечными встречами с учёным и поэтом Рахим-беем (впоследствии министром бухарского эмира) — они по очереди и с наслаждением читали друг другу стихи персидских поэтов…
По возвращении в Стамбул Вамбери был окружён вниманием местной европейской колонии. Его рассказы пользовались большим успехом. Особенный интерес проявляли к нему в посольствах Англии и России — двух устремлённых на Восток и соперничавших друг с другом империй. Российский посол фон Гирс даже пригласил его посетить Петербург, но Вамбери отклонил предложение — он недолюбливал Россию, с помощью которой австрийцы подавили венгерское восстание 1848 года. Вамбери считал, что цивилизацию в азиатские страны несёт Великобритания, но отнюдь не Россия.
Свои путешествия по Персии, Афганистану, владениям бухарского эмира Вамбери описал в книгах «Путешествия по Средней Азии», «Сцены из жизни Средней Азии», а также во многих статьях, публиковавшихся в основном в английской и немецкой печати. Они вызвали живой отклик учёных-этнографов и лингвистов, европейских и азиатских политиков. Некоторые восточные правители, с которыми Вамбери встречался во время своего путешествия, не замедлили выступить с заявлениями, что ещё тогда распознали в бродячем дервише европейца. Из всех этих заявлений Вамбери находил правдивым лишь рассказ Якуб-хана, сына афганского эмира. Наблюдая из окон дворца в Герате игру небольшого импровизированного оркестра во время военного парада, Якуб-хан заметил в толпе дервишей человека, который отбивал ногой такт — так делают одни лишь европейцы! «Позже, когда этот человек в числе других дервишей пришёл в мои покои, я сказал ему — ты френги. Он, естественно, отрицал это. Я не стал настаивать, понимая, что в случае разоблачения ему грозит смерть». Вот так Вамбери, поклонник музыки, чуть не поплатился за это головой…
В Венгрии мало кого заботили дела далёких азиатских стран, но всё же успех соотечественника произвёл впечатление на венгерских учёных, и Вамбери предложили должность профессора в Пештском университете. Он обосновался с семьёй в Пеште, но часто и подолгу бывал в Англии. За эти годы он перевёл и снабдил комментариями турецкую поэму «Шейбаниада». Продолжал он и свои исследования по происхождению мадьяр — Вамбери склонялся к мысли, что венгры ведут своё начало от воинственных гуннов и восточных турок.
Полтора века прошло с тех пор, как Вамбери странствовал среди персов, турок, курдов, афганцев и туркмен. Образ жизни, ментальность этих народов мало изменились за эти годы. Деспотические теократические режимы, религиозный фанатизм, бедность и бесправие населения, феодально-клановая структура общества оставили эти страны почти такими же, какими их увидел Арминий Вамбери…
Путешественника экзаменует дорога. Но то, что предстояло пережить Джону Фримонту, походило скорее на кошмар, чем на испытание сил. «Наш след напоминал путь отступающей и разбитой армии: повсюду валялись сёдла и вьюки, одежда и павшие мулы. Метель совершенно парализовала нас и приостановила всякое дальнейшее продвижение. Мы находились на высоте 12 тысяч футов над уровнем моря. Вся местность на западе была засыпана глубоким снегом, мы не могли продвинуться ни на шаг вперёд, но вернуться назад было бы не меньшим безумием…»
Эти строчки из письма Фримонта жене походят на реляцию с поля боя — начальник экспедиции был человеком военным. Возможно, он не хотел волновать своих близких трагическими подробностями. Но всё же они должны были знать, что произошло на непроходимых склонах Сан-Хуана. Мало ли что может случиться…
Отряд вышел на голые кряжи, что высятся над безлесной местностью и образуют водораздел между Атлантическим и Тихим океанами. На этих мрачных скалах почти всю зиму не утихают яростные ветры. Об этом предупреждали Фримонта знающие люди. Но он и сам не новичок в горах (слава Богу, четвёртая экспедиция!). И слушая добрые советы, решился всё-таки пробиться через перевалы Сангре-де-Кристо именно зимой, чтобы познакомиться с условиями худшего времени года. Вот и познакомился…
Гонимые свирепым ветром, тучи сухого снега забивали глаза, валили с ног. Идти вперёд не было никакой возможности. Многие обморозили лица, руки и ноги. Пурга продолжалась. С огромным усилием люди пробили траншею в снегу, пересекли кряж, разбили лагерь на опушке ближайшего леса. А дальше вынуждены были отдаться тому безумию отступления, которого так опасались…
До этого дьявольского перевала Джон Фримонт всё как-то выкручивался. Ему, можно сказать, даже везло в выборе жизненных маршрутов. Прекрасную школу он прошёл в экспедиции Жана Николе ещё будучи молодым офицером. Изучение отрогов Аллеганских гор в южных штатах, широкое использование такой новинки, как барометр, для получения высотных отметок дало возможность составить карты, которые стали ценнейшим вкладом в американскую географию. А Джон Фримонт как-никак был первым помощником у Николе. Жаль, учитель умер, так и не успев осуществить своих замыслов.
Видимо, мечту нельзя откладывать надолго, как и свидание с любимой девушкой. Кстати, о любимой девушке: Джесси, первая красавица Вашингтона, увидела в Джоне Фримонте бесстрашного, умного и даже красивого парня. И он её, кажется, не разочаровал. Под обнадёживающим взглядом самой блестящей девушки американской столицы у него вырастали крылья. Но Джона и Джесси хотели разлучить, помешать их браку только из-за того, что она была дочерью сенатора, а он — всего лишь лейтенант топографического корпуса, да вдобавок ещё и небольшого роста. С этой целью начальство и нашло предлог — услать его подальше на новую топографическую съёмку.
На удивление быстро он вернулся с выполненным заданием. И уже через год, в 1842-м, отправился в следующую, по-настоящему самостоятельную экспедицию. В этот раз Джесси провожала его уже как жена. Путь Фримонта лежал на Дикий Запад. И хоть особых подвигов и открытий он не совершил, но его идеально выполненную съёмку в районе Скалистых гор, в верховьях Колорадо, заметили не только географы. Напечатанный им отчёт стал знаменитым — он не только захватывал воображение, но и, по признанию колонистов, помогал им в дороге на Запад. Кстати, тогда же, в 1842 году, Фримонт поднялся на одну из высоких гор Уинд-ривер, и она сохранила его имя на карте.
…Озеро Тахо, обрамлённое дикими обрывистыми склонами, производит незабываемое впечатление. Фримонт увидел его с перевала Карсон 14 февраля 1844 года. В своём дневнике он записал: «У наших ног открылось горное озеро миль 20 длиной и так плотно окружённое горами, что нельзя было разобрать, имеет ли оно сток». По современным справочникам, это крупнейшее горное озеро в Северной Америке имеет размеры 22 на 12 миль и расположено на высоте около 2000 метров над уровнем моря; окружающие же его горы поднимаются выше 3,5-километровой отметки. Озеро покорило путешественника своей красотой, как захватывает и сегодня каждого, кто бывает на его берегах. Подступающие со всех сторон горы обрамляют этот водоём, как оправа — драгоценный камень. Оно будто вбирает в себя всю голубизну неба, и погода словно играет красками на его воде: от чернильных цветов при облачном покрове до бирюзовых, лазурных и ультрамариновых при ясном солнце. Когда солнечный диск погружается за склоны Сьерра-Невады, озеро темнеет до индиговых и сапфирных оттенков…
Во второй и третьей экспедиции к Скалистым горам, в район Большого Бассейна, Большого Солёного озера, многочисленных рек, долин, переходов через Сьерра-Неваду в Калифорнию Фримонта подстерегали опасности не только среди горных снегов, лавин и обвалов. Появилась и такая угроза, против которой были бессильны и обретённый в походных невзгодах опыт, и его верный Кит Карсон — знаменитый знаток Скалистых гор. Он был для Фримонта не только опытнейшим проводником, охотником, но и близким товарищем. Их связывало и счастливое взаимопонимание, и большая дружба. Позже о них скажут, что «вдвоём в ходе трёх экспедиций, изобилующих опасностями, насильственными смертями и важными открытиями, они сделали больше для исследования, составления карт и опубликования маршрутов на Дальний Запад, чем кто-либо иной».
Но в новом деле мог запутаться и всеведущий следопыт Кит Карсон: Фримонт ввязался в политику и угодил под трибунал. Правда, уже в чине полковника. И его не только не расстреляли, что вполне могло случиться в горячке, но и оправдали. И вот в 1848 году он снова в походе. Направление нового похода всё то же — Дальний Запад, к Тихому океану. На этот раз задачей является поиск удобного прохода для железной дороги в верховьях Рио-Гранде-дель-Норте. За государственными интересами Фримонт не забывал и личных: он купил себе землю в Калифорнии и был не прочь, чтобы железная дорога была построена поскорее и проходила где-то неподалёку от его владений. Жена, благословляя его на это странствие, назначила ему свидание на тихоокеанском берегу в Сан-Франциско. Но судьба распорядилась иначе — получит ли она его письмо? Не станет ли оно последним? Но прежде письма до неё дошло известие о гибели мужа в снегах. Впрочем, она не поверила в эту смерть и терпеливо ждала его.
…Ситуация в горах складывалась крайне неблагоприятно. Вот как её описывал полтора века спустя по воспоминаниям участников американский писатель, автор документальной книги «Достойные своих гор» Ирвинг Стоун:
«На пути их лежали огромные завалы снега. Их встречали ревущие ветры. Невозможно было поддерживать лагерные костры. Ветры метались по долине и не могли оттуда вырваться, они дули с бешеной силой, казалось, сразу во всех направлениях… На третий день, чтобы отыскать место для ночлега, экспедиции пришлось передвигаться и после наступления темноты. Фримонт и сопровождавшие его горцы начали подозревать, что старый Билл заблудился (проводника Кита Карсона на этот раз не было с ними)… Сильный холод (20° ниже нуля) и большая высота затрудняли дыхание. Начались кровотечения из носа… Людям приходилось трудиться целыми днями и большую часть ночей, чтобы поддержать в мулах жизнь. Однако мулы медленно опускали головы всё ниже и ниже, пока окончательно не падали. Время шло в непрекращающемся кошмаре. Люди не могли спать из-за грома снежных лавин, ревущих порывов ветра и больше всего из-за жалобного рёва мулов».
…Сплочённая прежде партия постепенно начала распадаться. Казалось, Джон Фримонт полностью утратил свой талант руководителя. Он разрешил людям спускаться с гор мелкими группами, которые растянулись по тропе на семь — девять миль.
…Они двигались вниз по реке Рио-Гранде. Запасы продовольствия были на исходе, дичь им не попадалась. Зубы выпадали, лица почернели. Любая царапина превращалась в гнойный нарыв. Даже на ровных участках пути они проделывали не более двух миль в день.
…К 28 января одиннадцать человек — более трети экспедиции — были мертвы. Люди не выдерживали единоборства с горами. Впрочем, Фримонту повезло и на этот раз. Встретившая его жена была убеждена, что спастись мужу помогла её вера. Всё закончилось, как в романе с хеппи-эндом: на своём калифорнийском ранчо Фримонт нашёл золотоносную жилу и стал миллионером, жители Сан-Франциско избрали его сенатором, он получил генеральский чин, удачно выдал замуж свою прекрасную дочь, его заслуги путешественника-пионера получили признание со стороны ряда заграничных обществ. Постепенно его имя стало забываться…
Но Фримонт не был бы Фримонтом, если бы не предпринял на свой страх и риск новую экспедицию в 1853 году для завершения того маршрута, что сорвался пять лет тому назад. Стариком он себя не считал. И правильно сделал — это дало ему возможность прожить ещё добрых 37 лет!
Был преодолён и перевал через Скалистые горы, и массив Васач, но уже по более лёгкому южному пути. Ещё один напечатанный отчёт как заключительный аккорд, как дополнительный документ для благожелательного суда потомков. «Значительная часть его работы отличается высокой точностью; у него был верный глаз, и он быстро схватывал структуру рельефа местности. Если несколько излишняя торопливость по временам вовлекала его в трудности и опасности, то, с другой стороны, надо иметь в виду, что никакими другими способами он не мог бы достигнуть поставленных себе целей».
Так написал о последней экспедиции Фримонта Дж. Бейкер в своей известной «Истории географических открытий и исследований».
Дожил Фримонт и до результатов своих поисков. По его следам через Кордильеры хлынула волна переселенцев. Как скажут позже о Фримонте — «из пепла его костров возникли города». А со временем вдоль колеи, оставленной колёсами его повозки, через горные плато и перевалы, пролегли и железнодорожные рельсы…
…Стоит удушающая влажная жара. Полог тропического леса накрыл маленькую группку людей, белых и чёрных, пробирающихся через неизведанные дебри Африканского континента. Худого, как палка, человека, возглавляющего экспедицию, туземцы зовут «Ищущий реки» — с помощью рек он надеется найти естественные проходы вглубь континента. Несколько лет спустя он напишет: «Всё сильнее и сильнее овладевала мною надежда на открытие водного пути в совершенно ещё не исследованную и густонаселённую область…»
Давид Ливингстон появился в Южной Африке в 1841 году, приехав сюда в качестве миссионера. Местные жители сразу же оценили его медицинские познания, охотно учились у него грамоте, старались перенять новые приёмы ведения сельского хозяйства. Он же, в свою очередь, обучался их языку.
В 1849 году Ливингстон, увлечённый рассказами африканцев о «прекрасном и обширном» озере Нгами, первым из европейцев пересёк пустыню Калахари с юга на север. Эту иссушенную местность населяли бушмены и так называемые «люди Калахари» — проникшие в пустыню пришельцы-тсвана. Первые вели кочевой образ жизни, добывая пропитание охотой и собирательством, вторые жили оседло, разводили коз и коров. Владение скотом здесь было равнозначно богатству. Ливингстона часто спрашивали: сколько коров у английской королевы Виктории?
Оказалось, что за Калахари лежат плодородные саванны, изобилующие дичью, а не выжженная солнцем пустыня. Эта страна была совершенно неизвестна европейцам. Ливингстон ожидал невероятных открытий — и они последовали почти немедля. В 1851 году путешественник вышел к реке Замбези — одной из величайших рек Африки. «Это было дело огромной важности, потому что о существовании этой реки в Центральной Африке прежде не знали, — писал Ливингстон. — Все португальские карты представляют её поднимающейся на восток далеко от того места, где мы теперь находились». Может быть, этот могучий поток — приток Нила или Конго? Выяснить это можно было, лишь отправившись по её течению…
11 ноября 1853 года Ливингстон начал плавание вверх по Замбези. Маршрут экспедиции пролегал из южных районов Замбии до Луанды в Анголе. С «Ищущим реки» двинулись в поход 27 африканцев. Путешественники плыли в лодках вниз по извилистой реке, не без приключений минуя водные стремнины и увёртываясь от бегемотов. В декабре реку пришлось оставить — все надежды на не слишком утомительный переход разбились о её стремнины и пороги. К тому же начался сезон дождей. Путешественников донимали москиты, то и дело приходилось преодолевать полноводные потоки и залитые водой низины. В феврале 1854 года Ливингстон поднялся к чуть заметному водоразделу, за которым все потоки текли уже не в южном направлении, а в северном. Идя на северо-запад, отряд Ливингстона пересёк долины нескольких крупных рек — Касаи, Чиумбе, Лвашимо, Чикапы, Квилу. В начале апреля, перевалив через горы Тала-Мугонго, экспедиция вышла в бассейн реки Кванзы. Это была уже территория Анголы, португальской колонии, и дальнейший путь пролегал по известным европейцам местам. Совершенно обессиленный, измученный малярией, в конце мая 1854 года Ливингстон достигает побережья Атлантического океана. Первая часть задуманного плана выполнена.
Обратный путь занял одиннадцать месяцев. Теперь Ливингстону предстояло проследить течение Замбези вплоть до Индийского океана. В поход отправились в октябре 1855 года. Полноводная Замбези змеилась через лесные чащи, образуя местами укромные заводи, кишащие гиппопотамами и крокодилами. 18 ноября путешественник увидел поразительное зрелище: русло реки вдруг как будто обрывалось, и миллионы тонн воды одной клокочущей массой обрушивались в бездну. Ревущий поток поднимал столбы водяной пыли, и та, клубясь и завихряясь, тучами оседала на окружающие леса. Пять громадных столбов дыма были видны уже издали. Они выглядели будто пожар в степи и сливались с облаками. Это был водопад Виктория — величайшее из творений природы…
Ливингстона сопровождали триста африканских воинов во главе с вождём Чекту, но к водопаду они идти побоялись — африканцы были уверены, что там обитает грозное божество. Местные жители называли водопад Моси-оа-Тунья — «Рокочущий дым». Ливингстон отправился к нему вместе с двумя смельчаками-африканцами — Такеленгой и Макоро. С риском для жизни они подплыли с верхнего бьефа к острову Казеруку (ныне остров Ливингстон), расположенному у самого гребня водопада, откуда путешественник смог заглянуть в зияющую бездну. Ливингстон с восторгом описывает необычные кольцевые радуги над водопадом — одна над другой: «Зрелище настолько прекрасное, что им наверняка восхищались пролетавшие ангелы».
Дальнейший путь вниз по реке привёл Ливингстона к устью её левого притока Лвангвы, за которым начинались места, уже известные европейцам. Экспедиция отказалась от дальнейшего исследования основного русла Замбези, которое уже было нанесено на карту, и 20 мая 1856 года северным рукавом вышла к Индийскому океану, закончив путешествие в приморском городке Келимане. Впервые в истории европейский исследователь пересёк Африканский континент!
Вернувшись на родину, Ливингстон в 1857 году издал прославившую его книгу «Путешествия и исследования миссионера в Южной Африке». Королевское Географическое общество наградило его золотой медалью. В мае 1858 года Ливингстон вновь возвращается на Замбези. На небольшом пароходике, доставленном в разобранном виде из Англии, он уходит вверх по реке, открывает Шире — северный приток Замбези. Местные жители говорили, что Шире вытекает из огромного озера, которое даже на быстроходных лодках можно переплыть лишь за полтора дня. Но путь к озеру преградили водопады. Экспедиция вынуждена была повернуть назад.
Через четыре месяца Ливингстон вновь уходит к верховьям реки Шире. Преследуемая москитами, его экспедиция 16 сентября 1859 года выходит к огромному озеру Ньяса: 500 километров в длину, более 50 километров в ширину. Вокруг вставали высокие горные цепи. Вода, грязно-зелёная у самого берега, далее на глубину приобретала густой цвет индиго…
В сентябре 1861 года Ливингстон вновь побывал на озере Ньяса и прошёл на север по его западному берегу. Далеко проникнуть не удалось — помешало враждебное отношение приозёрных жителей. На озере Ньяса и в долине реки Шире свирепствовала работорговля: то и дело попадались разорённые и опустошённые деревни, то тут, то там попадались человеческие скелеты, вниз по реке плыли вздувшиеся трупы.
В январе 1866 года, когда Ливингстон вновь ступил на африканскую землю, он выглядел человеком утомлённым, разочарованным, ищущим уединения. Войдя под полог тропического леса, путешественник… пропал на несколько лет. Никто не знал, что в это время, сопровождаемый многочисленным караваном носильщиков, Ливингстон успел обогнуть озеро Ньяса с юга и запада, а затем, взяв направление на северо-запад, перебраться через крупные реки Лвангву и Чамбеши, разделённые горным кряжем Мучинга. Местные жители рассказали, что Чамбеши вливается в «очень большое озеро». И 1 апреля 1867 года Ливингстон достиг его южного побережья. Это было озеро Танганьика, одно из крупнейших в Африке, протяжённостью около 650 километров. Его лазурную гладь окружали буйные тропические леса, зелень которых резко контрастировала с серыми и красными песчаниковыми скалами. За озером начинались уже совсем неисследованные места.
Весь переход от побережья до Танганьики был полон трудностей и неудач. Достать продовольствие в этой безлюдной местности было невозможно. Часть носильщиков сбежала, захватив с собой экспедиционное имущество, в том числе ящик с медикаментами, что было для путешественника настоящей катастрофой: «У меня было ощущение, что я теперь получил смертельный приговор». Ливингстон страдал от малярии и так ослабел и исхудал, что, по его собственным словам, «превратился в мешок с костями». Большую часть пути его пришлось нести на койке.
8 ноября 1867 года Ливингстон обнаружил озеро Мверу со множеством островов, а 18 июля 1868 года — озеро Бангвеулу. В конце марта 1871 года Ливингстон вышел к реке Луалабе: «Это могучая река, шириной не меньше трёх тысяч ярдов и всюду глубокая. Нигде и ни в какое время года нельзя перейти её вброд… Река течёт здесь на север со скоростью около двух миль в час». Он не представлял себе ясно, к какой системе — Нила или Конго — принадлежит эта большая река. Исследователь установил лишь, что поток движется на север. Повернув обратно к Танганьике, совершенно истощённый Ливингстон достиг селения Уджиджи, и 23 октября 1871 года остановился здесь на отдых.
В Европе Ливингстон уже считался пропавшим без вести. На его поиски было отправлено несколько экспедиций. Одну из них возглавил журналист Генри Стэнли. Отправившись из Занзибара с группой вооружённых белых и двумя сотнями носильщиков, он двинулся на запад к горам Усагара. Прямая дорога на Танганьику оказалась отрезанной из-за восстания африканцев против арабских работорговцев, так что экспедиции пришлось сделать большой крюк к югу. 10 ноября 1871 года Стэнли вошёл в Уджиджи, где встретил измотанного малярией Ливингстона…
Он отказался вернуться вместе со Стэнли в Европу, так как хотел закончить исследование Луалабы. Его крайне интересовал вопрос об истоках Нила. 31 мая 1872 года он записывает в дневнике: «Всё время нахожусь в сомнении и беспокойстве по поводу источников Нила. У меня слишком много оснований испытывать неуверенность. Великая Луалаба… может оказаться рекой Конго, а Нил в конце концов более короткой рекой. Источники текут на север и на юг, и это как будто говорит в пользу того, что Луалаба — Нил, но сильное отклонение к западу говорит в пользу того, что это Конго». И в 1873 году, как только позволили силы, «Ищущий реки» вновь отправляется к Луалабе.
Он шёл вдоль юго-восточного берега Танганьики и вокруг его южной оконечности в страну Касембе. Утомительные походы в дождливое время года окончательно подорвали здоровье путешественника. Его последняя остановка была в селении Читамбо, к югу от озера Бангвеулу. Утром 1 мая 1873 года слуги Ливингстона нашли его мёртвым, лежащим на полу у койки.
Чернокожие спутники путешественника похоронили его сердце в окрестностях озера Бангвеулу, а тело забальзамировали и десять месяцев несли на носилках до берега Индийского океана, почти за полторы тысячи километров. Останки Ливингстона были перевезены на родину и погребены в Вестминстерском аббатстве — пантеоне славы Британии.
Кто он? Русский антрополог и этнограф, исследователь Новой Гвинеи и Океании. Впервые изучил население и природу северо-восточного берега Новой Гвинеи (с тех пор называемого «Берегом Маклая»), Путешественник. Прожил несколько лет на другом конце земли, посетил Филиппины, Индонезию. Крупнейшая научная заслуга Миклухо-Маклая — вывод о видовом единстве и взаимном родстве человеческих рас. Он первым поднял голос против расизма.
…Он побывал в Германии и Франции, Италии и Турции, Испании и на Канарских островах, изучал фауну Средиземного моря, пешком прошёл по Марокко. В обличье араба его видели на улицах Суэца. Под палящим африканским солнцем он путешествовал вдоль побережья Красного моря, посетил Суакин, Ямбо, Джидду. Потом Миклухо-Маклай не раз вспоминал, каким опасностям он подвергался: болел, голодал, не раз встречался с разбойничьими шайками. В Суакине и Джидде он впервые в жизни увидел рынки невольников.
Однажды в руки Миклухо-Маклая попал труд Отто Финша «Новая Гвинея». Рассказ о жизни этой далёкой и загадочной страны буквально захватил его. С большим трудом удалось уговорить вице-председателя Русского географического общества адмирала Фёдора Литке отправить его в Океанию…
В конце октября 1870 года из Кронштадта вышел корвет «Витязь». На его борту Миклухо-Маклай пересёк Атлантический океан, побывал в Бразилии, в Чили, на островах Полинезии и Меланезии. 20 сентября 1871 года Миклухо-Маклай высадился на северо-восточном берегу Новой Гвинеи — в заливе Астролябия, близ селения Бонгу. На берегу ручья, у моря, матросы и корабельные плотники срубили «дом Маклая». Здесь вместе с двумя слугами — шведом Ульманом и полинезийцем Боем ему отныне предстояло жить…
Племена Новой Гвинеи были разобщены и постоянно враждовали друг с другом. Любой чужеземец, будь он белый или чёрный, считался нежелательным гостем. Поговаривали, что дикари не брезгуют человеческим мясом…
Перед тем как впервые отправиться в деревню Горенда, Миклухо-Маклай долго колебался: не надо ли взять с собой револьвер? В конце концов решил оставить оружие в хижине, взяв лишь подарки и записную книжку. Папуасы не очень приветливо встретили белого человека. Они пускали стрелы над ухом иноземца, размахивали копьями перед его лицом. Миклухо-Маклай сел на землю, спокойно развязал шнурки башмаков и… улёгся спать.
Он заставил себя заснуть. Когда, проснувшись, Миклухо-Маклай поднял голову, он с торжеством увидел, что папуасы мирно сидели вокруг него. Луки и копья были спрятаны. Папуасы с удивлением наблюдали, как белый неторопливо затягивает шнурки своих ботинок. Он ушёл домой, сделав вид, что ничего не случилось, да и случиться ничего не могло. Папуасы решили, что раз белый человек не боится гибели, то он бессмертен.
Так началось знакомство со страшными «людоедами».
«Папуасы разных береговых и горных деревень, — писал Миклухо-Маклай, — почти ежедневно посещали мою хижину, так как молва о моём пребывании распространялась всё далее и далее… Незнакомые с огнестрельным оружием, которое я им до того времени не показывал, чтобы не увеличить их подозрительности и не отстранить их ещё больше от себя, и, предполагая большие сокровища в моей хижине, они стали угрожать убить меня… Я принимал их угрозы в шутку или не обращал на них внимания… Не раз потешались они, пуская стрелы так, что последние очень близко пролетали около моего лица и груди, приставляли свои тяжёлые копья вокруг головы и шеи и даже подчас без церемоний совали остриё копий мне в рот или разжимали им зубы.
Я отправлялся всюду невооружённый, и индифферентное молчание и полное равнодушие к окружающим были ответом на все эти любезности папуасов… Я скоро понял, что моя крайняя беспомощность в виду сотен, даже тысяч людей была моим главным оружием».
Учёный вставал на рассвете, умывался родниковой водой, пил чай. Рабочий день начинался наблюдениями за приливной волной океана, измерением температуры воды и воздуха, записями в дневнике. Около полудня Миклухо-Маклай шёл завтракать, а потом отправлялся на берег моря или в лес для сбора коллекций. Он без опаски входил в хижины папуасов, лечил их, беседовал с ними (местный язык он освоил очень быстро), давал им полезные и нужные советы. Спустя несколько месяцев жители ближних и дальних селений полюбили Маклая. Он всюду был желанным гостем.
Миклухо-Маклай ознакомился с бытом, обычаями, хозяйством, культурой и повседневным жизненным укладом папуасов, начал собирать коллекцию папуасских черепов (черепа своих умерших родственников папуасы обычно выбрасывали в кусты возле хижин, зато нижняя челюсть свято сберегалась подвешенной к потолку хижины) и образцы волос папуасов. Чтобы не обидеть их, он отрезал пряди своих густых волнистых волос и выменивал их на пучки волос папуасов. Благодаря этой мене они охотно позволяли Маклаю не только выстригать волосы, но и производить антропометрические измерения. В результате Миклухо-Маклай установил, что волосы папуасов ничем не отличаются от волос европейцев — сегодня это кажется смешным, но по тем временам это было настоящее научное открытие!
Путешественник накопил бесценные наблюдения об искусстве и промыслах папуасов. Он составил первый словарик их наречия, а обнаружив в районе горной деревни Теньгум-Мана знаки, вырезанные на деревьях, решил, что у папуасов имеются зачатки письменности.
Больше года прожил русский путешественник в хижине на берегу океана. «Я готов остаться на несколько лет на этом берегу», — писал он в своём дневнике. Миклухо-Маклай успел сделать многое: посадил в землю Новой Гвинеи семена культурных растений — тыкву, бобы, кукурузу. Около его хижины прижились плодовые деревья. Многие папуасы сами приходили на его огород за семенами. Миклухо-Маклай заметил, что папуасы ценили в первую очередь те новые для них предметы, из которых он и могли извлечь прямую пользу: так, они довольно быстро приспособили для бритья бутылочное стекло взамен привычных осколков кремня.
Папуасы верили, что при желании Маклай способен прекратить дождь, а если рассердится, то может поджечь море. Однажды путешественник специально разыграл туземцев: подлил в блюдце со спиртом немного воды и зажёг спирт. Рассказы об этом и подобных чудесах переходили из деревни в деревню, преодолевая языковые и племенные барьеры. Миклухо-Маклай казался папуасам настолько необычным, что они окрестили его «караан-тамо» — «человек с Луны».
Вокруг залива Астролябия, в окрестных горах жило не менее трёх-четырёх тысяч папуасов. Миклухо-Маклай жадно изучал страну. Он уже знал хорошо дороги в деревни Бонгу, Мало, Богатим, Горима, Гумбу, Рай, Карагум. Он поднимался в горы, на папуасской пироге пересекал заливы, открыл и нанёс на карту неизвестную реку. Миклухо-Маклай открыл новый вид сахарного банана, плодовые и масличные растения. Тетради его были полны записей, заметок и рисунков, среди которых — множество портретов его новых друзей-папуасов. Болезни, недоедание, змеи, ползающие по письменному столу, подземные толчки, сотрясающие хижину, — ничто не могло помешать Миклухо-Маклаю в его трудах.
В декабре 1872 года в залив Астролябия вошёл клипер «Изумруд». Наступил час прощания. Папуасы проводили «караан-тамо» грохотом барумов — длинных церемониальных барабанов. Во время плавания на «Изумруде» Миклухо-Маклай получил возможность изучить народы Молуккских островов. Он совершил экскурсию на остров Целебес (Сулавеси), побывал в Тидоре — столице султаната на одноимённом острове. 22 марта 1873 года путешественник вместе с проводником в рыбачьей лодке пересёк обширный Манильский залив. После ночлега в прибрежной деревне он поднялся в Лимайские горы и на краю лесной поляны наткнулся на ряд наклонных пальмовых щитов. Под ними укрывались от зноя и непогоды чернокожие пигмеи-негритосы. Рост их не превышал полутора метров. Больше двух дней провёл Миклухо-Маклай среди этого бродячего народа.
Во второй половине мая 1873 года Миклухо-Маклай был уже на Яве. «Изумруд» ушёл, а учёный остался. В Батавии (ныне Джакарта) свирепствовала тропическая лихорадка, поэтому путешественник перебрался в Бюйтензорг (ныне Богор), расположенный высоко в горах, в здоровой и нежаркой местности. Семь месяцев провёл здесь Миклухо-Маклай. Здесь же исследователь начал готовиться к новой экспедиции. На этот раз он намеревался проникнуть на берег Папуа-Ковиай, на юго-западе Новой Гвинеи. Дело предстояло весьма опасное: малайцы в один голос уверяли, что жители побережья Папуа-Ковиай — самые страшные людоеды.
В декабре 1873 года Миклухо-Маклай прибыл на Молуккские острова. Город Амбоина, столица этого «гвоздичного царства», славился на весь мир как центр торговли пряностями. Отсюда на большой морской лодке «урумбай» Маклай отплыл к побережью Папуа-Ковиай. В течение нескольких дней плавал он между мелкими островами в узких проливах в поисках удобного места для высадки. В конце концов его выбор пал на мыс Айва. Отсюда открывался великолепный вид на море, на островки Айдума и Мавара. 8 марта 1874 года Миклухо-Маклай записывает в дневнике: «Наконец могу сказать, что я снова житель Новой Гвинеи…»
Путешественник бесстрашно двинулся в неисследованные дебри. Поднявшись на высокий горный хребет, он увидел внизу озеро Камака-Валлар. В его водах Миклухо-Маклай открыл новый вид губок, собрал коллекцию раковин. На островке Лакахия Миклухо-Маклай нашёл выходы каменного угля, а в заливе Телок-Кируру путешественник едва не подвергся нападению враждебно настроенных туземцев. Экспедиция на берег Ковиай кончилась тяжелейшей болезнью. Почти на месяц она уложила путешественника в постель и заставила в итоге вернуться на Яву. В августе 1874 года Миклухо-Маклай возвращается в Бюйтензорг, чтобы в конце года вновь отправиться в путь — на этот раз по Малаккскому полуострову, в глубине которого обитали таинственные племена. Малайцы назвали их «оранг-утан» — «лесные люди».
Идти пришлось по пояс в воде или плыть на лодке по затопленным лесам, между огромными пнями, поваленными стволами деревьев и крепкими лианами. По дороге небольшой караван вспугивал диких зверей, устья рек кишели крокодилами, нередко дорогу пересекали огромные змеи.
Первых «лесных людей» Миклухо-Маклай встретил в верховьях речки Палон. Это были пугливые, низкорослые, чернокожие люди. Всё их имущество состояло из тряпья на бёдрах и ножа. Они скитались в диких лесах, давали своим детям имена в честь деревьев, добывали камфору, которую выменивали у малайцев на ножи и ткани, ночевали на ветвях, и ростом напоминали негритосов Филиппин, а обликом — папуасов Новой Гвинеи.
Пятьдесят дней провёл Миклухо-Маклай в дебрях Джохора. Он писал свои заметки при свете факелов, питался дикими лимонами, спал в жилищах «оранг-утанов», изучал их облик, образ жизни, верования и язык. Ему удалось собрать образцы таинственных ядов из растительных соков и зубов змей, которыми оранги отравляли свои стрелы.
В январе 1875 года учёный двинулся в обратный путь. Миклухо-Маклая трясла лихорадка, он с трудом преодолевал слабость. Русла рек Сомброн и Индао вывели его к берегу моря. В феврале он уже гостил во дворце Джохорского махараджи, а в июле — октябре того же года совершил второе путешествие по Малаккскому полуострову.
В 1875 году в Бейтензорге Миклухо-Маклай закончил заметки о своих странствиях среди «лесных людей» Малаккского полуострова. К тому времени картографы уже нанесли на карту Новой Гвинеи гору Миклухо-Маклая. Это был своего рода прижизненный памятник — редкая честь для учёных.
В 1876–1877 годах Миклухо-Маклай совершил путешествие в Микронезию и Меланезию. На острове Яп учёный с любопытством рассматривал «каменные деньги» — огромные, грубо обтёсанные камни с отверстиями посередине, имевшие форму мельничных жерновов различной величины, иногда в несколько тонн весом. А на островах Адмиралтейства учёный увидел большую туземную пирогу, мачта и рея которой были украшены человеческими скальпами. У многих поднявшихся на палубу корабля туземцев на спине или груди были привешены какие-то странные предметы вроде метёлок: тонкие ветки, собранные в пучок, были прикреплены к ручке, выточенной из берцовой кости человека. Неужели это и есть пресловутые людоеды? Но мрачные талисманы вскоре получили разъяснение: это был обычай «руен-римата», ношения костей отца или ближайших родственников, если они были знатными или выдающимися людьми.
В июне 1876 года путешественник вновь оказался на Новой Гвинее, на памятном берегу Маклая. Матросы выгрузили припасы, ящики, бочки, подарки для папуасов. Все старые знакомые были ещё живы и очень радушно приняли «караан-тамо». Корабельные плотники построили дом из крепкого строевого леса в окрестностях деревни Бонгу. Новоселье путешественник справлял в кругу папуасов, двух слуг и повара.
Миклухо-Маклай не умел отдыхать. Вновь и вновь неутомимый путешественник поднимался в горы, углублялся в джунгли, пересекал быстрые реки. Из горных деревень он приносил новые черепа, утварь и… новые приступы лихорадки. Ему удалось описать людей и природу берега Маклая на протяжении двухсот миль. Миклухо-Маклай в совершенстве изучил обычаи папуасов, знал их язык, искусство. Он понимал, что вторжение белых неизбежно, поэтому задумал создать из деревень берега Маклая Папуасский союз и самому встать во главе его. Русское правительство отказалось поддержать его в этой затее.
В этот раз учёный прожил на берегу Маклая 14 с половиной месяцев. В ноябре 1877 года в залив Астролябия зашла английская шхуна «Флауэр оф Ярроу». Миклухо-Маклай решил отправиться на ней в Сингапур — привести в порядок коллекции, засесть за книги и статьи о своих открытиях. На прощание он созвал папуасов из окрестных деревень и предупредил их, что приходящие к их берегу белые люди могут оказаться работорговцами и пиратами. Если же здесь появятся белые люди, которые подадут особый «знак Маклая», то папуасы должны доверять им во всём.
Миклухо-Маклай прибыл в Сингапур совершенно больным. В июле 1878 года он переезжает в Сидней. Его сопровождала почти мировая слава и… огромные долги. Письма в Русское географическое общество, содержащие просьбы о помощи, остались без ответа — взамен денег он получил титул барона. Единственную реальную помощь учёному оказал Австралийский музей. При его поддержке Миклухо-Маклай отправляется в новое путешествие — в самое сердце Меланезии, в места, куда ещё не отваживались проникнуть европейские исследователи. На рассвете 29 марта 1879 года он на шхуне «Сэди Ф. Келлер» покинул порт Джексон. Впереди были сто шестьдесят дней плавания по бурному морю, двести тридцать семь дней, проведённых на берегах далёких неисследованных островов, где учёный стал свидетелем случаев каннибализма. Миклухо-Маклай спокойно бродил по селениям людоедов, ел туземный суп из мяса диких голубей, спал прямо под звёздами. Из «страны людоедов» он увёз много новых зарисовок, записок, антропометрических измерений и составленный им словарь местного языка.
В 1882 году, после двенадцати лет странствий, Миклухо-Маклай вернулся в Петербург. На какое-то время он стал героем дня. А потом — новое путешествие. В начале февраля 1883 года Миклухо-Маклай отплывает на Яву. В Батавии он застал русский корвет «Скобелев» и убедил его капитана по пути во Владивосток зайти на Берег Маклая. 16 марта путешественник в третий раз увидел столь знакомую ему бухту… Дети и юноши выросли, его добрые приятели стали стариками, многие умерли… Русские матросы расчистили густой кустарник и посадили новые полезные растения — подарок Миклухо-Маклая папуасам. Он привёз с собой саженцы и семена тыкв, кофейного и цитрусового деревьев, манго, новые виды хлебного дерева. «Караан-тамо» щедро раздавал своим друзьям куски красной китайки, малайские ножи, зеркала, бусы, топоры. С корабля на берег перевезли целое стадо домашних животных — коз, коров и горбатого быка-зебу. При виде быка папуасы от ужаса полезли на деревья…
В июне 1883 года путешественник прибыл в Сидней. Почти три года он провёл в Австралии. Здесь он женился, здесь он начал ожесточённую борьбу против всевозможных «расовых теорий», концепций «низших» и «высших» рас, утверждающих человеческое неравенство. Он писал Бисмарку, чтобы «все белые взяли на себя защиту прав темнокожих туземцев островов Тихого океана от бессовестной, несправедливой и зверской эксплуатации» и посылал телеграммы русскому царю Александру III, умоляя его заступиться за папуасов.
В апреле 1886 года Миклухо-Маклай вернулся в Россию. Он предложил царю основать русское поселение на берегу Маклая, но Александр III вынес вердикт: «Отказать». Последние годы жизни путешественника были заполнены работой над дневниками шести его путешествий. Миклухо-Маклай умер 2 (14) апреля 1888 года. Выступая на панихиде, его коллега профессор Модестов сказал: «Отечество хоронит человека, который прославил Россию в далёких углах необъятного мира… этот человек был одним из самых редких людей, когда-либо появлявшихся на нашей земле».
Вильгельм Юнкер был человеком обеспеченным «по факту рождения». Он родился в Петербурге 25 марта (6 апреля) 1840 года в семье банкира — немца по происхождению. Немецкая община не порывала полностью связей с родиной; детям давали два имени — немецкое и русское. Так и маленький Вильгельм получил русское имя: Василий.
Немецкие корни весьма помогли Юнкеру в его карьере: образование он получил в Гёттингене и Берлине, дружил с исследователями Африки Швейнфуртом и Нахтигалем. Встреча с Нахтигалем вызвала у Юнкера горячее желание проникнуть вглубь Чёрного континента. Его интересовало плато Дарфур в Судане, ещё не исследованное европейцами. Он уже имел опыт путешествий: сначала была Исландия (1869), затем — Тунис, где он собирал римские древности и изучал арабский язык. Последнее обстоятельство было особенно важно: для проникновения вглубь Африки без содействия египетской администрации нельзя обойтись. Именно с Египта Юнкер и начал серию своих нильских путешествий.
В первой экспедиции (1876 г.) помимо Юнкера участвовали «препаратор» Копп и двое слуг. Из Суэца они отправились в Суакин — морские ворота Судана. Отсюда караван должен был доставить экспедицию к берегам Нила. Юнкер готовился к своему походу с немецкой методичностью. Он не строил иллюзий относительно местной кухни и предпочитал консервы, привезённые с собой, а если и пробовал местную стряпню, то в ограниченных количествах.
28 февраля караван вышел из Суакина и за четыре дня дошёл до оазиса Токара. Юнкер ищет озёра Бела-Генда, о которых рассказывал путешественник Мунцингер. Но находит только «Чёртову воду» — так бедуины называют миражи. Восемнадцать дней караван идёт вдоль русла реки Барака, ныне совсем пересохшей. И вот, наконец, Кассала — главный город области Така, богатой диким зверьём. Именно здесь комплектовались коллекции европейских зоопарков. Юнкер гостит у зверолова Шмутцера, снабжавшего своим товаром всю Европу и Америку. У Шмутцера был собственный зверинец. Ночью один из леопардов прорвался в комнату, где спал Юнкер. Путешественник проворно выскочил в соседнее помещение, заперев незваного гостя в своей спальне. Леопарда застрелили, а шкуру, в компенсацию морального ущерба, подарили Юнкеру. Другие хищники, впрочем, вели себя более мирно. «Молодые львы были привязаны к кольям на верёвках; львы эти были так смирны, что их можно было гладить рукою», — пишет Юнкер. Наверное, этих львов хорошо кормили…
В Кассале пробыли 9 дней, а потом двинулись в Кедареф (Гедареф). Здесь Юнкер гостит у греческого торговца Аристида Петраки. Это может показаться странным, но во второй половине XIX века греки фактически прибрали к рукам почти всю городскую торговлю в Судане. Один из кедарефских греков даже говорил по-русски, поскольку бывал в Керчи и Таганроге. В Кедарефе большое впечатление на Юнкера производит рынок рабынь.
От Кедарефа до Хартума местность тянется пустынная (в наше время здесь проложено 500-километровое шоссе). В Хартуме — встреча с губернатором Исмаилом Эйюб-пашой. Начались нескончаемые празднества, на которых больше всего Юнкеру запомнилось меню: «За сладкими блюдами непосредственно следовали кислые и между двумя рагу, пересоленными пряностями, подавалось блюдо пересахаренного и ароматного крахмального желе». На весь город имелся только один столовый прибор — нож с вилкой.
В августе пароход «Сафия», наполненный чиновниками, офицерами, искателями приключений, крысами и тараканами увозит Юнкера вверх по Нилу. Корабль плывёт среди зарослей камыша; основную трудность для судоходства представляют «плавучие» камышовые островки — «седда». Иногда суда буквально застревают в них, будто скованные льдами. Пароход проходит не более сотни вёрст за сутки. Юнкер подхватывает лихорадку и страдает от её приступов почти всю дорогу.
Рождество справляют в Ладо, столице Экваториальной провинции. Места самые дикие. Вместо ёлки — ветка акации, украшенная восковым спичками. 22 января Юнкер вместе с торговым караваном отправляется в страну Макарака. Здесь опять застревает: ничего не поделаешь, таково передвижение в этих краях! Идёт караван с вооружённой охраной — идёшь с ним. Нет — ждёшь «оказии». Не хочешь ждать — садись на мула и езжай. Может быть, доберёшься. Если очень повезёт…
22 февраля Юнкер отправляется в Кабаенди, где совершает шестнадцатидневную поездку к племенам мунду и абукая. Для его спутника Коппа эта «экскурсия» оказалась роковой: он заболевает дизентерией. В Кабаенди Юнкер встречает караван торговцев слоновой костью из страны азанде, проникнуть куда мечтает уже давно, и, главное, знакомится с братом азандийского вождя Индиммы — Рингио.
Юнкер ищет гору Багинзе, которую хочет нанести на карту. Но Рингио — то ли по собственному незнанию, то ли по злому умыслу — указывает Юнкеру неправильную дорогу к горе. 290 километров пути пройдены зря. Начинаются дожди. Запасы провианта кончаются. Проводники разбежались, а оставшиеся клянчат водку, запасы которой тоже на исходе. Умирает Копп. Юнкер остаётся один в далёкой дикой стране.
В местечке Джур-Гаттас Юнкер получает предложение Рингио лично проводить к горе Багинзе. Вдвоём они добираются до неё, но к самой горе не подходят. Но Юнкер и так наносит её на карту, издали. После трёхмесячного отсутствия он возвращается в Ладо.
В ноябре 1877 года Юнкер участвует в военном походе в страну Калика. В качестве экспоната для антропологической коллекции ему перепадает череп одного из африканских вождей. Именно благодаря участию в этом походе Юнкер впервые пересекает водораздел Нила и Конго. Впервые он увидел реку Кибби — истоки Уэле. Первое путешествие в верховья Нила закончено. Юнкер возвращается в Хартум. Он уже знал цель своего следующего путешествия: нужно разрешить загадку, куда впадает Уэле. Разные исследователи выходили к этой реке, но все — в разных точках. Ко всему прочему, в разных местах африканцы из разных племён называют её по-своему, и поди догадайся, что эта река — та самая, которая в дневнике у другого путешественника названа совсем по-другому…
Подготовка к экспедиции занимает минимум времени. Юнкер выбирает в помощники немца Бондорфа, «большого знатока негрских стран». Встретив новый, 1879-й год, они отправляются на пароходе «Исмаилия» вверх по Нилу. Через восемь дней пароход доползает наконец до городка Мешре на притоке Нила Бахр-Эль-Газале. Далее Юнкер с Вондорфом плывут на лодке-«душегубке» вместе с неграми-динка в их страну, разорённую нубийцами. Отсюда путешественник хочет отправиться в землю мангбатту к югу от Уэле, потом в Дем-Солиман с тем, чтобы попасть оттуда прямиком в страну негров-азанде и к «людоедам» ням-ням. Он готовит для вождя ням-нямов Ндорумы подарки: барабан, бурнус, красные башмаки, ружьё и патроны.
Для встречи с вождём, не любившим нубийцев, Юнкер одел своих спутников в русские рубахи и шаровары. Ндоруме подарки пришлись по вкусу. Он разрешает Юнкеру построить в своей деревне «исследовательскую станцию» — базу для будущих экспедиций. Юнкер устраивается с комфортом: он привёз с собой складную железную кровать, 2 парижских стула, гамак на ножках, ванну, рабочий стол. Ням-нямам особенно нравились шарманка и музыкальная шкатулка, которую Юнкер использовал для весёлых розыгрышей.
В течение 1881 года Юнкер подробно исследует земли азанде и мангбалле, подолгу гостя у этих народов. Изучает обезьян-приматов, прежде всего шимпанзе. Отловил детёныша шимпанзе, которого выкармливала коза, но, видно, не пришлось ему по вкусу козье молоко — помер. В декабре 1881 года Юнкер в одиночку отправляется в земли племён абармбо — людоедов похлеще ням-нямов. Здесь он впервые знакомится с пигмеями. Для негров-абармбо они служат вместо дичи: их ловят, убивают и едят. Вождь Бакангаи даже подарил Юнкеру одного пигмея в качестве слуги.
Вождь Бакангаи — вообще добряк, шутник и весельчак. Когда Юнкер подарил ему «зажигательную» лупу, он стал прижигать через неё своих подданных, и это занятие доставляло ему море радости. У этого жизнерадостного человека Юнкер гостил две недели.
12 марта 1882 года Юнкер дошёл до стоянки Маджегбе — крайней юго-восточной точки своих странствий. Здесь, у племени момфу, он наблюдал примитивный футбол — игру каучуковым мячом. В конце апреля Юнкер решает идти на юг до реки Непоко. Этот поход даётся ему непросто. Шерстяная одежда, которую он менял на бумажную только во время сна, сыграла в жарком и влажном климате злую шутку: началась чесотка, тело покрылось язвами, в том числе руки и ноги. Путешественника несут на «ангаребе» — носилках-гамаке. Новая встреча с пигмеями: при приближении Юнкера они разбегаются, но его помощникам удаётся поймать одного из них.
Путь к реке Непоко лежит через болота. Вокруг — тучи крокодилов. Кажется, что они населяют каждую лужу. 6 мая 1882 года Юнкер выходит к Непоко. Его путешествие по Африке, кажется, закончено. Обследован и нанесён на карту обширный участок течения Уэле и её притоков, собрана богатейшая зоологическая коллекция. «Тяжело, но приходится сознаться, что Непоко является пределом моих странствований, — пишет Юнкер. — Я дошёл, даже с точки зрения африканского путешественника, до крайних пределов бедноты». По признанию Юнкера, кроме одной запасной рубахи у него уже ничего не было…
Но, видимо, его заставила остаться в Африке сама судьба.
Отправив с Бондорфом 32 тюка с коллекциями, Юнкер возвращается на базу экспедиции, но тут происходит роковое ЧП: пожар на «исследовательской станции». Патроны, консервы, запасы спиртного, провизия — всё сгорело. Дурные вести приходят с севера: в Судане началось антиегипетское восстание, Хартум взят, губернатор убит. Экваториальная провинция отрезана от мира.
Весь трагизм своего положения Юнкер ещё не осознаёт. 10 января 1883 года он вновь отправляется к реке Уэле. Впереди ещё три года странствий — увы, почти бесполезных. Только 26 января 1886 года Юнкер окончательно покидает Ладо, отправляясь по реке Альберт-Нил в Уганду. Местный африканский царёк Муанга не пускает европейцев в свою страну, и Юнкер добирается туда на свой страх и риск. Приём путешественнику оказывают крайне нелюбезный, но всё-таки разрешают поселиться в здешней англиканской миссии. Миссионеры живут в страхе: незадолго до этого Муанга казнил епископа-англичанина и почти всех негров-христиан. 4 июня Юнкер добивается аудиенции у Муанги. «Русский — это не англичанин, — после напряжённого размышления изрекает Муанга. — Русский хороший. Пусть едет себе спокойно дальше».
14 июля Юнкер начинает путь на родину: сначала — 25 дней каботажного плавания вдоль западных берегов озера Виктория на паровой лодке, потом посуху к побережью Индийского океана. 26 ноября 1887 года он снова увидел море. Тысячи километров пути остались позади. Ну, вот и всё…
Юнкер вернулся в Европу практически с пустыми руками — собранные им коллекции погибли. Но путешественник сумел сохранить главное — дневники. Он исследовал водораздел Конго и Нила, «выправил» карту речной системы Уэле — Макуа. Никто из русских путешественников не сумел прожить в Африке дольше, чем он.
Таинственный город, затерянный в песках Калахари… Самая романтическая и загадочная легенда Южной Африки! Она живёт уже сто двадцать лет и будоражит умы искателей сокровищ и учёных. О «городе Фарини» написаны десятки статей в популярных и научных журналах, на его поиски отправлялось множество экспедиций. И любителями, и серьёзными исследователями собраны сотни свидетельств, которые поддерживают веру в его существование, а в «Энциклопедии Южной Африки» ему посвящена даже отдельная статья. Но до сих пор этот город так и не найден…
8 марта 1886 года члены лондонского Королевского Географического общества внимательно слушали рассказ вернувшегося из путешествия по Южной Африке американца Джиларми Фарини. Он рассказывал о находке в пустыне Калахари полуразрушенного, засыпанного песками города:
«Мы расположились лагерем у подножия горы, у каменистой гряды, по своему виду напоминавшей китайскую стену после землетрясения. Это оказались развалины огромного строения, местами занесённого песком. Мы тщательно осмотрели эти развалины протяжённостью почти в милю. Они представляли собой груду огромных тёсаных камней, и кое-где между ними были ясно видны следы цемента. Камни верхнего ряда сильно выветрились, некоторые из них были похожи на стол на одной короткой ножке. В общем, стена имела форму полукруга, внутри которого на расстоянии приблизительно сорок футов друг от друга располагались груды каменной кладки в форме овала или тупого эллипса высотой полтора фута. Основание у них было плоское, но по бокам примерно на фут от края шла выемка. Некоторые из этих сооружений были выбиты из цельного камня, другие состояли из нескольких камней, тщательно подогнанных друг к другу.
Поскольку все они в той или иной мере были занесены песком, мы приказали своим людям раскопать лопатами самое большое из них (эта работа явно пришлась им не по вкусу) и обнаружили, что песок предохранил места стыка от разрушения. Раскопки отняли почти целый день, что вызвало немалое возмущение у нашего проводника Яна. Он не мог понять, зачем понадобилось откапывать старые камни. Для него это занятие представлялось пустой тратой времени. Я объяснил ему, что это остатки города, или места поклонения, или же кладбища великого народа, жившего здесь, может быть, много тысяч лет тому назад.
Мы стали раскапывать песок в средней части полукруга и обнаружили мостовую футов двадцать шириной, выложенную крупными камнями. Крайние камни были продолговатыми и лежали под прямым утлом к внутренним. Эту мостовую пересекала другая такая же мостовая, образуя мальтийский крест. Видимо, в центре его был когда-то какой-нибудь алтарь, колонна или памятник, о чём свидетельствовало сохранившееся основание — полуразрушенная каменная кладка. Мой сын попытался отыскать какие-нибудь иероглифы или надписи, но ничего не нашёл. Тогда он сделал несколько фотоснимков и набросков. Пусть более сведущие люди, чем я, судят по ним о том, когда и кем был построен этот город».
Это — первое и последнее описание «затерянного города». Прозвучав в докладе, позже оно было опубликовано в книге Фарини «Через пустыню Калахари», изданной в Лондоне в 1886 году. В этой же книге приведено и описание маршрута, следуя по которому Фарини обнаружил загадочный город. Тайна этого маршрута до сих пор не даёт покоя исследователям…
Фарини и его спутники — его сын Лулу и Герт Лоу — отправились из Англии в Кейптаун в январе 1885 года. Из Кейптауна Фарини доехал поездом до Кимберли. Там он приобрёл фургон и мулов. Дойдя до реки Оранжевой, он обменял мулов на волов и двинулся в Калахари. В местечке Вилхерхоут-Дрифт Фарини повернул на север. На реке Молопо он встретил немецкого торговца Фрица Ландвера, который погибал от дизентерии и голода. Вскоре Ландвер поправился и присоединился к экспедиции. Герт Лоу посоветовал нанять ещё слугу — мулата Яна.
Маленький отряд шёл на север, к озеру Нгами. Год выдался на редкость влажным, и Калахари напоминала цветущий сад. По высохшему руслу реки Нособ экспедиция дошла до места слияния её с таким же высохшим притоком Аоуб и повернула на север. Спустя три дня Фарини и его спутники достигли холмов Кай-Кай. Здесь они свернули в сторону от русла и пошли на северо-восток через пустыню. Через три дня экспедиция оказалась у лесного массива Кгунг, а отсюда двинулась на юг. На другой день впереди показалась высокая горная вершина. Проводник Ян сказал, что это холмы Кай-Кай. Но когда они к ней подошли ближе, оказалось, что никто этой горы прежде не видел и ничего о ней не слышал. И вот тут-то Фарини и обнаружил руины загадочного города…
Выступая в Королевском географическом обществе, Фарини заявил, что затерянный город расположен на 23,5° ю. ш. и 21,5° в. д. Правда, как теперь выяснилось, карта, которой он пользовался, страдала погрешностями. Поэтому, даже если считать, что Фарини указал положение города по карте, он может находиться на 70 миль севернее или южнее и на 40 миль западнее или восточнее. Фарини также отметил, что обнаружил развалины в 35–55 милях от устья довольно-таки длинного притока реки Нособ, и добавил к тому же, что приток этот тянется почти точно с севера на юг…
Теперь самое время задаться вопросами: мог ли вообще существовать большой каменный город в Калахари, где бушмены живут в лучшем случае под навесами из шкур, а их соседи-тсвана сооружают лишь хижины, крытые соломой? Почему публика приняла на веру рассказ Фарини? И, наконец, если затерянный город — плод фантазии Фарини, то почему такое родилось в его голове?
Надо сказать, что Фарини был не первым и не последним, кто писал о каменных городах в Южной Африке. Так, английский путешественник А. Андерсон, исколесивший пустыню Калахари вдоль и поперёк, в своей книге «Двадцать пять лет в фургоне» тоже писал о каменных городах Южной Африки. Например, он описал поселение из каменных домиков, встреченное им в междуречье Оранжевой и Вааля. Правда, Андерсон чётко дал координаты этого поселения, и его потом не пришлось заново открывать. Этот «город» представлял собой хижины, сложенные из камней, и своим существованием доказывал лишь, что некоторые южноафриканские племена не чуждались каменного строительства.
Легенды и слухи о каменных городах в Южной Африке будоражили умы европейцев и раньше. Каменные поселения были найдены на всей территории от Оранжевой Республики (междуречье Оранжевой и Вааля) на юге до центральных районов Южной Родезии (ныне Зимбабве) на севере, и от восточной части Бечуаналенда (ныне Ботсвана) до западных районов Мозамбика. Самые известные среди них — Мапунгубве, Дхло-Дхло, Пенья-Лонга и, конечно, Зимбабве, в честь которого Южная Родезия и получила своё нынешнее название.
Не веря в возможность существования культуры каменного строительства у африканцев, тогдашние путешественники и исследователи связывали появление этих внушительных сооружений с финикийцами, древними египтянами, арабами, индийцами, китайцами, индонезийцами, ассоциировали их с древней загадочной страной Офир, копями царицы Савской и царя Соломона — но только не с местными африканскими племенами. Считалось, что люди этих дальних стран и строили каменные города в африканских дебрях, откуда и шло знаменитое золото Офира. Особенно густой ореол преданий и легенд окружал Зимбабве, около которого действительно существовали старинные золотые разработки. То, что у самих африканцев могла когда-то существовать древняя, достаточно развитая цивилизация, никто тогда и предположить не мог.
Слышал ли Фарини о находках реальных каменных городов в Южной Африке? Скорее всего, да. И даже его указания на «великий народ, живший много тысяч лет тому назад», и на то, что он искал именно «иероглифы», вряд ли случайны: о том, что найденные в соседней Родезии руины сооружены древними египтянами, финикийцами или, на худой конец, арабами, в ту пору только и говорили. Примечательна и ещё одна деталь: в своём докладе в Лондоне Фарини, описывая обнаруженный им город, сообщал и о колонне с рифлёной (каннелированной) поверхностью — такие сооружали только в странах древнего Средиземноморья!
В XX веке существование каменного города в дебрях Южной Африки уже ни для кого не выглядело чем-то маловероятным. Учёные, начавшие в 1930-е годы всерьёз заниматься поиском затерянного города в Калахари, сперва считали, что находка Фарини — очередной и пока неизвестный город, принадлежавший к той же культуре, что и Зимбабве. Правда, внимательные исследователи сразу обратили внимание на такой факт: Фарини пишет о том, что каменные блоки в его городе были скреплены цементом, в то время как в Зимбабве и других известных древних постройках Южной Африки применялась сухая кладка. Другим доводом скептиков было то, что для существования такого крупного, судя по описаниям, города был необходим значительный и постоянный источник воды, а рядом — каменоломни, откуда древние зодчие могли бы брать камень на строительство. Но ни о каких каменоломнях поблизости от обнаруженных руин Фарини не упоминает. Что же касается воды, то в этих местах её просто нет — лишь высохшие русла, наполняющиеся влагой раз в сто лет. А климат в Калахари радикально не менялся многие тысячелетия!
Впрочем, засушливый климат вовсе не означает, что эта страна всегда была безводной. Наличие здесь значительных подземных водных запасов (возможно, целых озёр и рек) подтверждают и современные данные геологической разведки. А озеро Нгами на севере Калахари некогда было очень крупным водоёмом, благодаря существованию которого на значительной части нынешней пустыни мог быть совсем другой микроклимат. Так что и город там тоже мог вполне существовать.
Одна подробность из описания Фарини также привлекает внимание. Американец пишет про то, что «мостовые» пересекались, образуя мальтийский крест. Какая неожиданная деталь! Тем более любопытная, что в богатой медью области Катанга в верховьях Конго изделия из этого металла, предназначенные для меновой торговли — некий прототип денег — традиционно имели форму мальтийского креста! Катанга, конечно, не Калахари, но область в общем-то близкая. Так что форма мальтийского креста была знакома местным жителям. Но Фарини едва ли знал об этом, чтобы умышленно ввести в свой рассказ…
Какова же дальнейшая судьба удивительного открытия Фарини?
…О находке Фарини долгое время никто не вспоминал. Лишь в 1923 году к затерянному городу вновь проснулся интерес. Первыми, кто взялся за поиски, были два южноафриканца — Ф. Р. Пейвер, археолог-любитель, издатель йоханнесбургской газеты «Стар», и доктор У. Минт Борчердс, врач из Апингтона. Первое, что они сделали, — используя сведения Фарини попытались более или менее точно определить местоположение города. Вторая задача — собрать у местных жителей любые сведения и слухи о руинах в Калахари. И эти сведения к ним действительно начали поступать!
Местные охотники рассказали о виденных ими развалинах стены длиной в тысячу футов и высотой 30–40 футов. Эти развалины лишь иногда появляются над песчаными заносами — всё зависит от направления ветра. Африканец-гереро по имени Канаджа видел в Калахари какие-то руины и собирал старинную глиняную посуду у бушменов племени магон. В Лехутуту местный торговец-индиец Расул говорил, что у него служит один готтентот, который видел руины в 150 милях к западу. Молодой фермер Николас Кутзе в 1933 году рассказал доктору Борчердсу, что за несколько лет до этого, охотясь в районе к востоку от Нособа, он увидел не то каменное строение, не то нагромождения камней, очень похожие на описания Фарини…
В 1933 году экспедиция Пейвера и Борчердса, отправившись из Апингтона, начала прочёсывать район в нижнем течении Нособа. В распоряжении экспедиции были легковой автомобиль и грузовик. Пейвер с Борчердсом прочесали весь район вдоль русла Нособа и его притоков, но так ничего и не нашли. Причём оба были убеждены, что побывали в таких диких местах, где до них не ступала даже нога бушмена!
В течение последующих тридцати лет в пустыне побывало более двадцати пяти экспедиций. В числе их участников был и известный южноафриканский журналист, автор многих книг Лоуренс Грин. Отправившись в поход 8 июля 1936 года, он встретил в уединённом селении Ганзи белых фермеров, которые слышали от африканцев о существовании развалин — грудах камней, где в давние времена жили люди. Но, несмотря на тщательные поиски, и эта экспедиция вернулась ни с чем.
В годы Второй мировой войны легенда о затерянном городе получила новое подтверждение: один из лётчиков южноафриканских ВВС сообщил, что, пролетая над Калахари в районе нижнего течения реки Нособ, видел какие-то руины. А в 1943 году Борчердс получил от готтентотов известие о каком-то «каменном карьере» на Нособе.
В июне 1947 года Лоуренс Грин встречался в Апингтоне с Борчердсом и долго беседовал с ним о затерянном городе. «Недавно мне встретились два человека, — рассказал Борчердс, — которые заявили, что они побывали в затерянном городе. Я не могу назвать их имена. Это фермеры, которые нелегально охотились в Бечуаналенде. Именно поэтому они и не заявили о своей находке. Но я подробно расспросил их и могу сказать, что их описание полностью соответствует данным Фарини».
Доктор Борчердс собрал и другие сведения, которые проливали новый свет на тайну затерянного города. Однажды сержант полиции рассказал ему, что много лет назад, во время объезда наткнулся на древнюю каменоломню. Там он увидел несколько обтёсанных камней. Каменоломня эта была как раз в районе затерянного города. Сержант также откопал в песке остов лодки длиной четырнадцать футов. Но раз древние обитатели этих мест пользовались лодками — значит, была и большая вода!
Загадочный город Фарини искали на автомобилях и с самолётов. Южноафриканские ВВС обследовали с воздуха территорию площадью в 4 миллиона гектаров. Никаких следов древнего города найдено не было. «Ни одной экспедиции не удалось отыскать развалин Фарини. Видно, какая-нибудь сильная буря занесла песком древние стены. И только ещё более яростная буря может вновь развеять этот песок», — писал Лоуренс Грин.
В 1951 году французский путешественник, географ и писатель Франсуа Бальзан возглавил одну из самых хорошо экипированных и дорогостоящих экспедиций в Калахари, которая длилась два месяца. На самолётах исследователи облетели всю «зону Фарини» со скоростью 50 миль в час на высоте 300–500 метров. Никаких следов древнего города! И всё же Бальзану удалось выяснить, что некогда здесь существовали две старые дороги, ныне погребённые под песками. Они соединяли Нособ с центральной частью Калахари: одна вела от высохшего русла Молентсване, другая — из пункта, расположенного в 20 километрах севернее холмов Кай-Кай.
Затем экспедиция Бальзана прошла по тем же местам на грузовиках. На восточном берегу Нособа, в 20 километрах к северу от Кай-Кай, у начала исчезнувших троп, что вели на восток, исследователи нашли ту самую «каменоломню», о которой Борчердсу рассказывал сержант полиции. Здесь действительно лежали сложенные по кругу камни. Похожие Бальзан видел в других местах Калахари, и эти камни никак не могли считаться развалинами….
Повсюду в Калахари экспедиция находила следы доисторических людей. Весь район вдоль Нособа во времена палеолита был густо населён — исследователям тут и там встречались наскальные изображения воды, охоты, рыбаков. Это подтверждало, что в Калахари в отдалённые времена могла процветать жизнь. А значит, мог существовать и большой город!
Между тем слухи о затерянном городе продолжали множиться. Йоханнесбургская газета «Санди таймс» 15 июля 1950 года опубликовала интервью с неким Д. Херхольдтом, который заявил, что он обнаружил затерянный город ещё в 1925 году. Этот город, по словам Херхольдта, был похож на руины Зимбабве. В нём он якобы обнаружил две гробницы, высеченные в скале, которая была покрыта странными иероглифами, а также забальзамированные мумии, четыре сторожевые башни и террасы амфитеатра.
Шведский путешественник Йенс Бьёрре писал, что в 1950-е годы встречался в Апингтоне со старым искателем приключений Фредди Макдональдом, известным как «Мак из Калахари». Затерянный город он видел, по его словам, за двадцать лет до этого. Макдональд гнался за раненым животным и случайно наткнулся на полуразвалившуюся стену из тёсаного камня, огораживавшую участок примерно в 4 квадратных километра, весь в развалинах. Умерший год спустя после встречи с Бьёрре, «Мак из Калахари» был абсолютно уверен, что сможет найти этот город снова.
К началу 1960-х годов исследователи могли с уверенностью заявить: у них накопилось множество различных свидетельств о существовании города в Калахари, помимо описаний самого Фарини! Анализируя все сообщения и гипотезы, один весьма серьёзный учёный сделал вывод: «Это не мираж и не плод воображения — его видели очень многие. И если некоторые белые заявляли об этом явно с целью создания сенсации, то некоторым другим в этом не было никакого смысла: они вообще никогда не покидали родных мест, и дешёвая известность была им не нужна».
Но где же находится загадочный город? Франсуа Бальзан после всех поисков пришёл к выводу, что Фарини просто запутался в своих воспоминаниях. Дело в том, что значительно севернее течения Нособа есть ещё одно местечко Кай-Кай. И город, если он существует, должен находиться именно там. Фарини просто спутал две географические точки! Живший в Ганзи фермер в 1958 году говорил Бальзану: «Для меня тайны здесь нет! В сотне миль севернее, у подножия холмов Аха, в холмах Кай-Кай, находится исток древней реки. Её называют Кай-Кай-Дум. Я отправился туда и видел пещеру, заваленную огромным камнем — непонятно, как бушмены смогли сдвинуть такой камень? — и древнюю плотину подковообразной формы, воздвигнутую, вероятно, их предками. А Фарини охотился в этих местах. Вот и судите…»
В начале 1960-х годов этот район посетил родезийский чиновник Джек Лич. С ним в качестве проводника отправился Дуглас Райт, молодой охотник из Бечуаналенда. На полноприводных автомобилях — единственном виде транспорта, на котором можно передвигаться в этих краях, они пересекли болота и, двинувшись на запад от Ноканенга, нашли «стену длиной в полмили, подковообразной формы, состоящую из конгломератов. Стена казалась обработанной человеческой рукой. Местами попадались отшлифованные камни на подточенных эрозией ветра подставках („каменные грибы“ Фарини?). Теперешний вид руин — результат многочисленных обвалов. Многие участки провалились под неоднократным воздействием ног крупных животных. Они вполне могли произвести впечатление вымощенных площадок». Впрочем, Лич отверг гипотезу о том, что это обработанные человеком камни. То, что он обнаружил, было не более чем геологической диковинкой — нагромождением вулканических пород, которые подверглись мощной эрозии под воздействием климата Калахари. В результате в некоторых местах известняк приобрёл вид творений человеческих рук. Здесь, в окрестностях Аха, было некое подобие Великой Китайской стены, но на самом деле она представляла собой полукруглое образование из вулканической породы.
Лич пришёл к выводу: «Если я не мог бы отличить нагромождения скал от камней, скреплённых раствором, я тоже смог бы описать удивительное естественное образование теми же словами, что и Фарини в своей книге».
Заявление Джека Лича о том, что он идентифицировал затерянный город как геологическое образование в районе холмов Аха, получило широкое освещение в местной и мировой прессе. Однако это не положило конец легенде — находка Лича лежала на весьма значительном расстоянии от тех мест, где пролегал маршрут Фарини…
Среди тех, кто не согласился с выводами Джека Лича, был доктор Джон Клемент, член Южноафриканского археологического общества. Он был уверен, что холмы Аха лежат слишком далеко на севере, и Фарини просто не мог бывать в этих местах. Клемент провёл самое тщательное и подробное исследование, касавшееся как самой личности Фарини, так и его путешествия в Южную Африку. Он заключил, что Фарини заходил лишь в самую южную часть пустыни и никогда не забирался так далеко на север, как писал в своей книге. Самой северной частью путешествия Фарини стали окрестности посёлка Ритфонтейн. И именно туда в апреле 1964 года Джон Клемент отправился искать «затерянный город»…
Группа Клемента выбралась на прямую дорогу, которая соединяет Ритфонтейн с Апингтоном на Оранжевой реке. На севере над горизонтом возвышалась гряда скалистых холмов. Это были Эйердопкоппис, группа скал в окрестностях Ритфонтейна. «Местность в нас вселяла надежды: она была расположена как раз там, где мы предполагали, и очень напоминала описания Фарини», — писал Клемент.
Причудливые скалы Эйердопкоппис удивительно напоминали руины огромного рукотворного строения. Клемент уже заранее знал, что «это и есть возможное решение загадки затерянного города, которая мучила Южную Африку и остальной мир многие годы. Фарини действительно мог отправиться в экспедицию вверх по Нособу, но зашёл не так далеко, как указал в своей книге. Скорее всего, его затерянный город лежит в нескольких милях от Ритфонтейна, и он прошёл мимо него, когда был в окрестностях посёлка. Это было странное и необъяснимое, с его точки зрения, геологическое образование, к описанию которого он затем добавил своё живое воображение».
То, что в Эйердопкоппис увидел Клемент, полностью подтвердило его предположения.
«Форму большого овального амфитеатра, примерно в треть мили в ширину и в милю в длину, едва ли можно было с чем-то спутать. В некоторых местах было поразительное сходство с двойной стеной, построенной из больших, блестящих чёрных камней. Не нужно обладать особенно большим воображением, чтобы принять отдельные камни за прямоугольные строительные блоки. Там было также несколько вертикальных скал с плоскими верхушками, напоминающими столы, а одна из них полностью соответствовала иллюстрации в книге Фарини. На одной-двух скалах были желобки, напоминающие рифлёную поверхность колонн, а на некоторых можно было увидеть какое-то подобие раствора, а пара были похожи на бассейн», — писал Клемент.
Фарини, которому явно был известен мегалитический комплекс в Стоунхендже, скалы в Эйердопкоппис могли напомнить творения человеческих рук. В свете всех многочисленных фактов, свидетельствующих не в пользу Фарини, невозможно не прийти к выводу о том, что описанное им — полёт фантазии, и что основанием для его рассказа о затерянном городе послужили необычные геологические образования, имеющие сходство с руинами. И скорее всего это место находится в районе Ритфонтейна, где Фарини несомненно побывал.
«У этого клубка загадок, связанных с затерянным городом Фарини, — пишет Клемент, — теперь появился один кончик, за который нам предстояло его разматывать: геологическое объяснение руинам». В 1964 году, сразу вслед на Клементом, к Эйердопкоппис отправился профессор Дж. Н. Хальдеман. Он согласился с выводами Клемента: «Как все легенды, легенда о затерянном городе умрёт ещё не скоро, и, несомненно, ещё найдутся те, кто не будет давать этой теме уйти в небытие, несмотря на все имеющиеся свидетельства. Но, может, это и хорошо, ибо всегда немного грустно, когда рушится легенда…»
Парадокс всей этой истории состоит в том, что даже если затерянный город — плод фантазии Фарини, это вовсе не означает, что такой город не мог существовать! Фарини выдумал то, что действительно могло быть. Экспедиции, направлявшиеся на поиски руин, города не нашли, но сделали множество археологических находок: неизвестные наскальные изображения, стоянки древних людей, пещеры, в которых жили предки бушменов. И сколько ещё таких находок ждёт учёных в Калахари, которая раскрыла далеко не все свои тайны…
В октябре 1904 года на оазис Айн-Сафра на юге Алжира обрушился беспрецедентно сильный ливень. Мощные потоки воды смели глиняные жилища, под их обломками погибло много местных жителей, и среди них 27-летняя Изабелла Эберхарт-Трофимовская, подданная Российской империи.
Кто же она — Изабелла Эберхарт, что привело её в Алжир, бывший тогда французской колонией, где она обрела вечный покой на местном мусульманском кладбище?..
В алжирских газетах время от времени упоминалось имя этой женщины, называли её «казаком на сахарских просторах». Её происхождение было окутано завесой слухов. Утверждали, например, что она русская, которую похитил и вывез из России турецкий военный, или что она дочь французского поэта Рембо… Неясность усиливалась тем, что сама Эберхарт — способный литератор — подписывала свои произведения различными псевдонимами, в том числе Николай Подолинский, Марьям, Махмуд Аль-Москобий (Махмуд из Московии) и другими.
Родилась Изабелла действительно в России. Её мать Наталья Эберхарт была выдана замуж за генерала Карловица фон Мердера, служившего в Петербурге в 70-х годах XIX века. В один из дней в доме генерала появился новый воспитатель — 44-летний Александр Трофимовский. Бывший православный священник, он был человеком широко образованным, владел тремя иностранными языками. Дети генерала — их было четверо — быстро привязались к новому наставнику, а их мать Наталья даже влюбилась в него. Вскоре жена стареющего генерала сбежала с воспитателем за границу, забрав с собою детей. Беглецы нашли приют в Швейцарии. После смерти генерала они оформили законный брак. У Натали за границей родилось ещё двое детей, младшей девочке дали имя Изабелла.
Её детство прошло на «Вилла нова» в Женеве. В семье, где говорили на трёх языках, она получила разностороннее образование, серьёзно увлекалась литературой. В 18 лет девушка опубликовала в одном из парижских журналов свои первые рассказы. Сюжеты некоторых из них навеяны Востоком, традициями туземного населения Северной Африки. Богатое воображение и пылкая фантазия побудили Изабеллу к глубокому изучению этого региона. Она завязала переписку с видными учёными и тогдашней «туземной элитой», усердно учила арабский язык. Одним из её корреспондентов стал Али Абдалла Ваххаб из Туниса — выходец из древнего аристократического рода, окончивший мусульманский университет Аз-Зейтун.
В своих письмах тунисцу девушка делится своими мыслями об исламе и мусульманской культуре, испрашивает советов. В одном из писем она, в частности, пишет: «Я хотела бы навечно остаться жить в мире ислама и посвятить свою жизнь служению ему». Это не были пустые слова. В середине 1897 года Изабелла вместе с матерью выезжает в Алжир и поселяется в приморском городе Аннабе.
Алжир в конце XIX века живёт как бы в двух измерениях: комфортабельный европейский мир и отсталый туземный. Но Изабелла не стремится войти в европейское колониальное общество. Больше того: она делает шаг, который шокирует окружающих, — принимает ислам.
В один из дней она участвует в торжествах по случаю открытия мусульманской школы в расположении бедуинского племени хариси, кочевавшего в горном районе неподалёку от Аннабы. «Нас было примерно 200 всадников на горячих бедуинских конях, — описывает этот эпизод Изабелла в своём письме. — Мы неслись галопом по равнине под оглушительные раскаты выстрелов из старинных ружей-мушкетов. По пути к нам присоединялись всё новые всадники, молодёжь из местных дуаров… По прибытии нас ждала палатка с арабскими угощениями, песнями и танцами. Вечером мы хором читали и повторяли суры из Корана…»
У девушки зреют различные планы. То она собирается поступить в мусульманский институт или университет Аз-Зейтун в Тунисе. То хочет сама создать школу в Тунисе или Алжире для местных девочек. Однако этим намерениям не было суждено сбыться. Вскоре её мать тяжело заболевает и перед своей кончиной принимает ислам. Её хоронят по исламскому обряду на местном мусульманском кладбище под именем Фатима Манубия.
Изабелла возвращается в Женеву, где застаёт своего отца смертельно больным. После кончины Александра Трофимовского она остаётся одна. Материальное положение когда-то богатой семьи расстроено, между её членами начинается судебная тяжба из-за наследства. В такой атмосфере девушка решает окончательно порвать с Европой, прежним образом жизни и переселиться в Алжир.
Она много ездит по стране, странствует с караванами по необъятной Сахаре. Для удобства передвижения и общения нередко выдаёт себя за юношу под именем Махмуд и носит мужской бедуинский костюм. Её не останавливают суровый климат, изнуряющее солнце, песчаные бури. Путешественница довольствуется горстью сухих фиников и миской похлёбки, спит под открытым небом. Девушке, воспитанной на вилле в Женеве, где каждый её чих вызывал панику близких, приходится нелегко. Временами её материальное положение было столь тяжёлым, что девушке приходилось переписывать на рынках прошения неграмотных арабов или даже просить подаяние. «Эта трудная жизнь в пустыне формирует во мне человека действия, спартанский образ жизни помогает мне выжить», — отмечает она в своих записях.
Наконец девушке удаётся установить связи с рядом алжирских газет. Она посылает в редакции свои репортажи из сахарской «глубинки», где описывает быт и традиции жителей пустыни. Изабелла не остаётся равнодушной к проблемам коренного населения. Так, в одном из своих очерков она смело встаёт на защиту восставших земледельцев, против которых властями был устроен показательный судебный процесс.
В одном из своих писем тунисцу А. Ваххабу девушка с российскими корнями делится своими размышлениями о сути духа ислама и внешней стороне веры. «Быть мусульманкой, — пишет она, — не обязательно носить покрывало и закрываться. Эти меры были продиктованы мусульманкам с тем, чтобы обезопасить их от возможного падения и сохранить свою чистоту… Для меня ислам это не смена костюма, как делают это некоторые, подстраивающиеся под арабов, а самая высокая религия».
На территории Алжира, да и всей Северной Африки с давних пор и по сей день бытует особая форма ислама — суфийские братства. Во главе этих сект мистического толка стояли местные святые — марабуты, жившие в укреплённых часовнях-рибатах. В каждой области были свои братства и их шейхи, проповедовавшие аскетизм и добровольную бедность и оказывавшие большое влияние на население. У суфиев была и до сих пор существует система общения с Всевышним путём постоянных упражнений, в том числе посредством воздержания от удобств жизни и самосозерцания.
Сахарское общество открывает Изабелле, называющей себя мужским именем Махмуд, свои двери. С благословения влиятельного марабута Аль-Хашми её принимают в суфийское братство Кадырия, посвящают в закрытую атмосферу братства, в тайны местных верований и магии. Изабеллу можно встретить верхом на арабском скакуне, в белой накидке-бурнусе и чалме или в мавританском кафе потягивающей кальян в компании бородатых суфиев — проповедников-мистиков.
В одном из своих рассказов она описывает ритуальный танец во время ночного собрания суфиев: «Мокрые спины танцоров, узкое помещение в чаду кифа — наркотического растения, широко открытые глаза людей, введённых в состояние транса, эротические движения женских тел, глухая дробь барабанов перемежается со звоном украшающих их серебряных драгоценностей».
На одном из таких собраний Изабелла знакомится с молодым алжирцем Слиманом Хани, несущим службу во французской армии. Он — выходец из семьи влиятельного марабута-святого Сиди Мабрука из алжирского города Константина. Слиман становится преданным компаньоном, телохранителем и товарищем в поездках русской. Эта связь переходит в близкие отношения и любовь. Влюблённые вступают в брак, освящённый местным имамом, и молодая пара селится в Эль-Уеде — оазисе, расположенном в восточной части Алжирской Сахары.
Этот живописный оазис, расположенный в 500 километрах от побережья Средиземного моря, и в наши дни не изменил своего облика. Песчаные дюны, окружающие оазис, тянутся до горизонта. Впервые попавший сюда открывает для себя небогатую, но яркую палитру красок: ослепительную лазурь неба, оранжево-красные тона глиняных домов, яркую зелень пальм. В оазисе и его окрестностях — несколько десятков тысяч финиковых деревьев, растущих в низинах и своими корнями дотягивающихся до водоносных слоёв пустыни. Местные домики венчают крыши сферической формы, сложенные из кристаллических пород.
Изабелла влюбляется в тишину и спокойное величие бескрайней пустыни. «Теперь, — пишет она, — я одна на земле ислама, в пустыне вдали от цивилизации, от её лицемерных комедий, я свободна».
Однако молодожёнам не суждено было долго жить в мире и спокойствии даже в далёком уголке Сахары. Местные европейцы, прежде всего французские военные, с подозрением смотрят на причуды и шокирующий, на их взгляд, стиль жизни женщины. Некий «друг армии» направляет письмо-донос в Арабское бюро (представительство военных властей на территории Сахары). Он обвиняет россиянку Изабеллу в «шпионаже за военными властями в интересах парижской прессы». Ей даже приписывают «вражду к Франции», стремление «прикинуться мусульманкой, чтобы возбудить против метрополии туземное население». И хотя доказательств этому нет, над молодой женщиной сгущаются тучи. Ретивые чиновники «шьют дело». Её брак со Слиманом не признаётся французскими властями, поскольку он освящён по-мусульмански и не легализован европейским законодательством.
И тут приходит новая беда. В январе 1901 года Изабелла верхом на коне вместе с шейхом Си Аль-Хашми отправляется с группой паломников в Нефту (соседний Тунис) на могилу основателя суфийского братства Аль-Кадирия. По дороге местный фанатик из соперничающей секты Тиджания нападает на неё и наносит мечом тяжёлые раны. Несколько дней она — на грани между жизнью и смертью, а после выздоровления предстаёт перед военным судом, разбирающим её дело. Вердикт колониального правосудия суров: покушавшегося отправляют на каторгу, а «возмутительницу порядка» высылают из Алжира.
В Марселе, где высланная смутьянка находит приют, она встречает Слимана, и влюблённые оформляют свой гражданский брак по европейским законам. Приняв французское гражданство, Изабелла возвращается в 1902 году в Алжир — на этот раз окончательно. Начинается самый плодотворный этап её жизни.
Изабелла делает всё возможное, чтобы помочь своему мужу в продвижении в карьере, настаивает на том, чтобы он продолжил своё образование. Благодаря усилиям своей жены алжирец успешно сдаёт экзамены на должность переводчика с французского языка и получает назначение в один из алжирских городов.
В это время наиболее полно проявляется талант молодой писательницы. Многие наблюдения и раздумья Изабеллы легли в основу её новелл. Сочувствие и симпатии Изабеллы — на стороне обездоленных и униженных местных жителей. В некоторых рассказах Эберхарт фигурируют европейцы, приезжающие в Алжир с добрыми намерениями облегчить жизнь туземного населения. Нередко персонажи этих произведений — люди русского происхождения.
Интересно, что Изабелла практически никогда не подписывает статьи, рассказы и письма своим настоящим именем, а постоянно использует различные псевдонимы. Хотя большинство её произведений написаны по-французски (она одинаково свободно владела и русским языком), в них, по мнению литературных критиков, сильно влияние Достоевского, которому она поклонялась. Во многих новеллах писательницы так или иначе проглядывают черты и эпизоды биографии самого автора, у многих из них трагический финал…
По воле судьбы жизнь Изабеллы оборвалась под обломками размытых ливнем жилищ, когда ей было всего 27 лет. Не будь этой нелепой случайности, она, вероятно, вернулась бы в Россию. Она писала об этом в своём дневнике. Возможно, её литературные способности и энергия полнее реализовались бы на родине её предков.
Какой-то отпечаток рока лежит и на тех, кто был рядом с этой женщиной. Через три года, в возрасте 30 лет умер её муж Слиман. 13 лет спустя её брат, служивший в Иностранном легионе, кончает жизнь самоубийством…
При жизни Изабелла нередко подвергалась нападкам. Вокруг её происхождения и поведения ходило много слухов, порою надуманных и вздорных. Ей приписывали распущенность, порицали за эксцентричный образ жизни, обвиняли в увлечении наркотиками и вином. Но после преждевременной кончины литературное наследие и биография Изабеллы как магнит стали притягивать внимание многочисленных издателей, прежде всего во Франции.
Один из алжирских авторов назвал Изабеллу «загадкой Святой Руси, протянувшей мостик к мусульманскому братству». Трудно сказать, удастся ли когда-нибудь до конца разгадать эту загадку. За внешней бравадой и порою авантюристическими поступками этой женщины бурной судьбы таилась чувствительная и ранимая душа. Стоит привести одно свидетельство этому — запись из личного дневника Изабеллы, опубликованного после её смерти: «Никто не может понять, что в этой груди бьётся щедрое сердце, когда-то обделённое любовью и нежностью. Оно сейчас наполнено бесконечной жалостью ко всем тем, кто несправедливо страдает, кто слаб и обижен».
«Бесёнок приключений дремал во мне с пяти лет примерно до одиннадцати, — вспоминал Норбер Кастере. — За это время (может быть, самое прекрасное в моей жизни) у меня не было случая попасть в пещеру. И вот внезапно долго таившаяся и медленно зревшая во мне страсть вспыхнула неистово и уже никогда не угасала и не ослабевала. Меня как будто околдовали и буквально утащили под землю».
На Земле насчитывается несколько миллионов пещер, отличающихся между собой по происхождению, возрасту, размерам, облику. Их возникновение связано с работой подземных и поверхностных вод, ветра, таянием ледников, землетрясениями, извержениями вулканов и даже деятельностью человека — ведь само понятие «пещера» зачастую связано с «пещерным человеком». И, естественно, кто-то должен был стать пионером освоения этого «шестого океана». Им оказался француз Норбер Кастере.
Кастере был не только первопроходцем, но и прекрасным популяризатором сказочного подземного мира. Благодаря его книгам «Моя жизнь под землёй», «Полвека под землёй» и др., пещеры стали объектом паломничества многомиллионной армии туристов и спортсменов-спелеологов.
Детство Кастере прошло в предгорьях Пиренеев. Его родную деревню Сен-Мартори окружали ущелья и пещеры, овеянные легендами. С 12 лет Кастере начал путешествовать по подземным лабиринтам. «Человек отважен, и ни одна пядь нашей планеты не должна остаться неизвестной ему, где бы она ни была — на дне океана или в глубине пропастей земли, никем ещё не исследованных и из которых — кто знает — удастся ли выбраться живым», — позже писал он.
В 1921 году, ещё будучи студентом, Кастере принял участие в конгрессе Международного института антропологии в Арьеже, чрезвычайно его заинтересовавшем. Его увлекли доклады, научные беседы и дискуссии выдающихся археологов, а во время экскурсии по пещерам-памятникам доисторического искусства он приобрёл практические навыки их изучения. И вскоре он уже сам, в одиночку, сумел сделать ряд важнейших археологических открытий. Настоящей сенсацией стали находки Кастере, сделанные в 1923 году в пещере Монтеспан. Он нырнул в выходящую из-под земли реку, не зная ни её длины, ни направления, однако не утонул, не раскроил себе череп, а вынырнул в подземном гроте, где обнаружил прекрасно сохранившуюся стоянку людей каменного века — их орудия, наскальные рисунки… На окаменевшем глиняном полу среди отпечатков босых ног, ступавших здесь десятки тысяч лет назад, стояла грубая глиняная болванка, отдалённо напоминающая статую медведя. Рядом на полу лежал медвежий череп. На «статуе» можно было заметить следы от медвежьей шкуры и вмятины от дротиков и копий. Неподалёку на стене Кастере увидел три рельефных изображения зверей, тоже безголовых, похожих на львов, которые были вырезаны в глинистых напластованиях. На стене были нацарапаны и изображения лошадей. Никто не входил в эту пещеру после охотников палеолита. Всё так и оставалось в неприкосновенности… Затем были десятки других интересных открытий в пещерах Франции, Испании, Марокко.
Систематического естественно-научного образования у Кастере не было, что не помешало ему, однако, сделать выдающиеся открытия в области не только археологии, но и биологии (эксперименты с перелётами летучих мышей и т. п.), гидрогеологии, минералогии и, конечно, в первую очередь — подземной топографии. Кастере уважали и ценили крупные учёные. Они внимательно прислушивались к его советам, не раз вместе с ним спускались в подземные полости.
Исследование пещер было сопряжено с постоянным риском. Десятки раз Кастере попадал в сложнейшие ситуации. «Исследование пропасти Мартеля, открытой мной в 1933 году и в течение десяти лет считавшейся самой глубокой во Франции, досталось мне ценой больших усилий, — вспоминает он. — Плохо снаряжённый, работая с помощью жены и ещё двух отважных, но неопытных товарищей, я пережил в этой пропасти беспокойные часы. Во время моего первого спуска в эту пропасть я остановился на глубине шестидесяти метров там, где подземный каскад исчезает под нагромождением колоссальных камней, почти полностью закрывающих весь наклонный туннель. Обследовав это препятствие, я убедился, что оно находится в состоянии неустойчивого равновесия и малейший толчок может вызвать камнепад. Через несколько дней я отважился влезть на эту гигантскую ловушку, считая, что основные мои козыри — ловкость и малый вес. Добравшись до вершины, я спустился по другую сторону, очень довольный, что прошёл без всяких затруднений и что наклонный коридор идёт дальше. Чары были разрушены, и с тех пор я много раз с женой и помощниками проделывал свои опасные упражнения. Но однажды произошла катастрофа. Каменный барьер, который я с самого начала счёл очень опасным, но к которому мы постепенно привыкли, рухнул с ужасающим грохотом. Глыбы в три-четыре кубических метра летели кувырком и разлетались в стороны в русле потока, у которого мы все стояли. Чудом никого не задело, и во всей этой передряге погибла лишь часть оборудования, которое у нас буквально вырвало из рук».
А вот другое, не менее опасное приключение:
«В 1934 году в громадном гроте Шикер, расположенном в Атласских горах, я открыл подземную реку, протекающую по нижнему этажу, и уже собирался сесть в крохотную надувную лодку, когда услышал необычайный шум. Сильные взрывы заставили меня поспешно вернуться к верёвочной лестнице, у верха которой на узком выступе должны были находиться носильщики и переводчик Ликси. Подойдя к низу колодца, я с изумлением увидел, что пропасть надо мной освещена ровным светом и что взрывы и раскаты несутся сверху! Шум смешивался с каким-то рёвом и выкриками, ещё больше удивившими меня. Я цепляюсь за лестницу и начинаю подниматься. Но тотчас же до меня доносится голос Ликси, перекрывающий весь этот гам: „Не поднимайтесь, лестница горит!“ Я сваливаюсь вниз, ошеломлённый и взбешённый, так как не могу понять, что же всё-таки происходит. Я стою, прижавшись к каменной стене, ожидая, когда упадёт лестница, которая, конечно, должна оборваться. Наконец взрывы становятся реже, слабее, и испуганный голос кричит: „Если можете, поднимайтесь!“ Я карабкаюсь по лестнице, но, прежде чем добраться до верха, попадаю в облако удушливого дыма и на ощупь заканчиваю подъём. Мой отряд в полном составе, но в каком виде! Сквозь густой дым я вижу почерневшие лица, задыхающихся людей, все кричат, кашляют, плачут одновременно. Весь этот шабаш объяснялся просто, но как я мог об этом догадаться? Готовясь к длительному подземному походу, я решил взять запас карбидов для перезарядки наших ацетиленовых ламп. Совершенно разумная, даже просто необходимая предосторожность. Но вместо того чтобы использовать металлический бидон, человек, на обязанности которого лежало обеспечение этого запаса, предпочёл бидону, показавшемуся ему слишком громоздким, большой капюшон собственного бурнуса. Пока я занимался разведкой в нижнем этаже, он, передвигаясь на четвереньках по узкому выступу, где все меня ждали, выронил всё содержимое своего капюшона в водный бассейн у основания массивного сталагмита, к которому была прикреплена моя верёвочная лестница. Желая исправить свою неловкость, несчастный приблизил зажжённую лампу к поверхности воды, в которой бурно кипели карбиды, и в результате произошёл первый сильный взрыв, сопровождающийся пламенем, за которым последовали дальнейшие взрывы. Пока импровизированный ацетиленовый генератор не был полностью истощён, он всё время давал пламя, взрывы и густой дым, а испуганные свидетели сбились в кучу и, не имея возможности потушить пламя, старались подбодрить себя криками. Лестница скрылась, оказавшись в центре пылающего костра, но, к счастью, она основательно намокла, пока её прикрепляли к основанию сталагмита, и это спасло её от обрыва. Носильщик, сильно обожжённый, лежал в углу в полной прострации. У него были ожоги на руках, на лбу и на щеках, исчезла его короткая вьющаяся борода. Глаза чудом уцелели».
В 1941 году Кастере совместно со своим другом и учеником Марселем Лубаном начал штурм зловещей пропасти Хенн-Морт («Мёртвая Женщина») — как оказалось, самой глубокой во Франции. «Нам пришлось спускаться в пропасть вдвоём, — вспоминает Кастере. — В тумане гигантская двойная воронка выглядела по-настоящему устрашающей. Колоссальный провал с вертикальными стенами, у которых летом и зимой лежит много снега, и посреди этого снежного поля зияет вход в пропасть».
На глубине 110 метров путь спелеологам преградила очень узкая лазейка, которую удалось преодолеть ценой больших усилий. Опустившись на глубину 170 метров, продвинуться дальше они не смогли: недоставало снаряжения. Понимая, что исследовать пропасть вдвоём невозможно и опасно, Кастере и Лубан набрали отряд добровольцев. «Недостаточность питания и другие лишения военных лет делали каждый поход под землю мучительным, — пишет Кастере. — К этому надо ещё добавить низкие температуры в пропасти и ужасающие каскады, да и оборудование и снаряжение у нас было никуда не годным. Несмотря на очень неблагоприятные, а порой опасные обстоятельства, мы проникали всё дальше, всё глубже в эту громадную пропасть».
При седьмой попытке, 18 июля 1943 года, Кастере с группой из четырёх человек достигли подземного зала на глубине 245 метров. Два водопада образовали здесь озеро, которое в свою очередь изливалось пенящимся водопадом в пропасть, расположенную ещё ниже. В кромешной тьме — лампа погасла — Кастере спустился в этот вертикальный стометровый колодец. «Оглушённый водопадом и насквозь промокший, я спустился на дно колодца, и мне тут удалось зажечь лампу и установить, что пропасть продолжалась ещё одним вертикальным колодцем, в который также низвергался водопад. Свистком я скомандовал подъём. Четверо моих товарищей по ударной группе вытащили меня, я вернулся совершенно измученный, вода стекала с меня ручьями, я был без сил, но смог убедиться, что пропасть идёт дальше и что нам никогда не покорить её нашими слабыми силами. Я достиг глубины трёхсот сорока пяти метров по вертикали, но это был предел моих возможностей».
Через месяц спелеологи снова вернулись в Хенн-Морт. Им без больших проблем удалось достичь глубины 220 метров, но тут произошёл случай, который Марсель Лубан описал в своём дневнике так:
«Вдруг послышался глухой шум… И сразу громкий крик, который прозвучал особенно страшно во мраке, и вслед за тем троекратный призыв: „Помогите!“ Перепрыгивая с камня на камень, я и Кастере оказываемся около раненого товарища. Это Морель. Он лежит, скорчившись, в воде и сдавленно хрипит. Мы осторожно поднимаем его и прислоняем к стене. Он смотрит на нас. Никогда не забуду этого взгляда — в нём ужас, страдание, растерянность. Наконец к нему возвращается дар речи. Тело его не пострадало, голова была защищена каской. Сломана только левая рука. Морель поддерживает её здоровой рукой, он совершенно подавлен происшедшим, покачивает головой и тихонько стонет. Исследование прерывается. С этой минуты у нас одна цель, единственное, за что мы должны бороться, — вынести раненого из пещеры. С большими предосторожностями раненого подвели под самую верёвочную лестницу, на него надели прочный спасательный пояс. Мы привязываем его. Два свистка. Подъём начинается и резко прекращается: Морель срывается с двухметровой высоты. По счастью, мы были поблизости и смогли подхватить его на лету».
Лубан был всецело поглощён мыслями о Мореле и не подозревал, что над его головой висел дамоклов меч… От края колодца неожиданно оторвался и обрушился кусок скалы. Оглушённый Лубан упал без сознания. Отряду Кастере понадобилось 27 часов, чтобы с двумя ранеными добраться до поверхности.
Стремление покорить Хенн-Морт не давало Кастере покоя. Вновь спелеологи появились у пропасти уже после войны, в 1946 году, но проведению операции помешала плохая погода: проливные дожди подняли уровень воды в пещере, и спуститься ниже отметки 250 метров не удалось, так как большой колодец был полностью закрыт пенящимся водопадом. Лишь в августе 1947 года Кастере и Лубан сумели достичь дна пропасти Хенн-Морт, исследование которой начали семь лет назад. «Я смог достойно отметить своё пятидесятилетие: ведь мы побывали на дне самой глубокой пропасти Франции, на глубине четырёхсот сорока шести метров», — пишет Кастере.
В 1952–1954 годах Норбер Кастере принял участие в чрезвычайно сложном и опасном штурме гигантской пропасти Пьер-Сен-Мартен. В состав отряда, отправившегося на покорение пещеры, входили Норбер Кастере, Марсель Лубан, вулканолог Гарун Тазиев, профессор Макс Козинс. Сначала вниз ушла группа из 4 человек. Ей предстояло спуститься на глубину около 500 метров, разбить подземный лагерь и вновь подняться на поверхность, чтобы уступить место штурмовому отряду, возглавляемому Норбером Кастере, которому предстояло продвинуться сколь возможно глубоко. Но во время подъёма первой группы произошла трагедия: из-за неисправности устройства, с помощью которого осуществлялся спуск и подъём, сломался болт крепления стального троса длиной 400 метров, и Марсель Лубан упал в колодец с отвесными стенами, глубина которого была больше высоты Эйфелевой башни. Гибель его потрясла всех.
В августе 1953 года отряд вновь собрался у пропасти Пьер-Сен-Мартен с двумя целями: извлечь останки своего товарища (по закону гор мёртвых под землёй не оставляют); и, кроме того, дойти до самого дна пропасти и покорить её. «Желая подробнее ознакомиться со строением рокового колодца, усложнённого карнизами, трещинами, выступами, забитыми щебнем, непрочно держащимися глыбами, и чтобы заранее изучить трудную проблему подъёма тела Марселя Лубана, я первым спустился в страшную пропасть глубиной 346 метров на новом тросе с новой лебёдкой, которую сделал и которой управлял инженер Квеффелек, — пишет Кастере. — На мою долю также выпала печальная и тяжёлая привилегия первым преклонить колена перед могилой нашего друга. Через несколько часов ко мне спустились Мерей, Дельтейль, Эрто, Янссен, Трефар и присоединившийся к нашему отряду испанский спелеолог Ондарра. Всемером мы пересекли залы Лепине и Элизабет Кастере, а затем третий ещё более обширный зал — зал Марселя Лубана. Мы вышли в гигантскую галерею с подземным потоком, в который тут же бросили двадцать килограммов флуоресцеина. Длинный ход привёл нас к подножию каменного барьера высотой двадцать пять метров, на который мы взобрались, чтобы убедиться, что подземная полость идёт дальше. Перед нами был ещё один, четвёртый по счёту зал, в нём мы услышали рёв потока».
На покорение пещеры ушла группа из четырёх человек во главе с Жоржем Лепине. После трёхкилометрового подземного перехода по невообразимому хаосу через семь гигантских наклонных залов, пересечённых вертикальными глыбами, спелеологи достигли дна пропасти на глубине 700 метров. Эта пропасть оказалась самой глубокой на земном шаре. Вслед за ними в преисподнюю ушла группа Норбера Кастере, состоявшая их трёх человек. «Нам удалось одержать победу в этот богатый событиями год, — писал Кастере, — ведь именно в 1953 году английские альпинисты достигли вершины Эвереста — самой высокой на земном шаре, французские и бельгийские спелеологи спустились в самую глубокую пропасть на земле, а батискаф достиг рекордной глубины под водой».
К 1960 году Норбер Кастере изучил свыше 1500 пещер и пропастей, написал несколько прекрасных книг о необыкновенной красоте подземных миров, где ему удалось услышать «шёпот тайн природы». В одной из пропастей — в пропасти Раймонды массива Арба — друзья отметили его 60-летний юбилей. На закате своей жизни свою очередную книгу «Полвека под землёй» Норбер Кастере закончил словами: «Спускаясь под землю, я всегда испытываю притягательную силу и необычное очарование этого странного мира, где чувствуешь себя словно перенесённым в иную жизнь. Сотни часов, проведённых под землёй, сотни километров, пройденных по подземным лабиринтам, не утомили, не разочаровали и не пресытили меня… И сегодня, как и в годы моих первых подземных исследований, я не знаю волнения более трепетного, чем то, которое испытываю, углубляясь во мрак неведомой доселе пещеры или пропасти, где лишь капли воды, падающие, звеня, с высоких сводов, нарушают своей бесхитростной мелодией вечную тишину и покой загадочных подземных миров».
4 января 2000 года спелеолог Мишель Сифр поднялся из пещеры Кламуз, проведя под землёй более двух месяцев. «Я — единственный, кто смог осуществить три научных испытания „вне времени“ в возрасте 23, 33, а затем и 60 лет. Программы медицинских экспериментов и наблюдений были идентичны во всех трёх экспедициях и есть возможность сравнить физиологические и психологические функции в процессе старения человека. Опыт мирового значения!» — с гордостью утверждает Мишель Сифр. Что это, спортивный рекорд или на самом деле выдающийся научный эксперимент?
Всё началось в 1949 году. Мишелю Сифру было 10 лет, когда он, увлечённый чтением книг Норбера Кастере и патриарха спелеологии Эдуара Мартеля осуществляет своё первое погружение в недра Земли в окрестностях своей родной деревни. В том же году он получает диплом факультета геологии благодаря своей встрече с профессором Сорбонны, который организовал геологическую лабораторию по изучению морского шельфа в местечке Вильфранш-сюр-Мер, в нескольких километрах от Ниццы.
Вторая решающая встреча: в 21 год Мишель становится первым лауреатом стипендии, учреждённой публицистом Марселем Блестейн-Бланше. Она позволяет ему отправиться в Шри-Ланку, где он обследует местные подземные полости. После своего возвращения, он решает «похоронить себя» на два месяца в гроте Скарассон в Альпах, недалеко от границы с Италией. Подземный ход спускается на глубину 110 метров, где заканчивается пещерой и подземным ледником. Мишель Сифр собирается ставить на себе эксперименты по изучению биологических и психологических возможностей человека в экстремальных условиях.
Идея изучить в полной самоизоляции происхождение и природу биологических ритмов человека, в частности, периодичность цикла «бодрствование — сон», витала в то время в воздухе. С 1949 года в Чикагском университете Натаниель Клейтман проводит опыты по изучению поведения человека в условиях изоляции в бункере, но за короткий период времени. Кроме того, в 1961 году итальянские спелеологи проводят 29 дней под землёй, чтобы изучить биологические ритмы животных.
Мишель Сифр собирается установить маленькую палатку размером 4,5 на 2,3 метра на деревянном настиле, уложенном прямо на лёд. Окружающую среду нельзя назвать комфортабельной: постоянная температура –0,5 °C, 100 % влажность, темнота, никаких признаков жизни, за исключением пещерного паучка. Единственная нить Ариадны, связывающая его с внешним миром, — телефон, по которому он сообщает своей команде на поверхности, когда он просыпается, ложится спать, ест и пьёт. Полагаясь на «психологические часы», так как других у него не было, и потому не очень регулярно, он измеряет температуру своего тела и пульс. Приключение не из лёгких! Мишель Сифр страдает от холода (экипировка оказалась недостаточно продуманной) и одиночества. «У меня кружилась голова, случались визуальные галлюцинации. Таким образом мой организм реагировал на отсутствие каких бы то ни было раздражителей, которые окружают человека в обычной жизни, и на которые мы реагируем большей частью бессознательно. Нечто вроде „сенсорного голода“», — вспоминал потом Мишель Сифр.
Утомлённый, но торжествующий, он поднялся из пещеры Скарассон на Божий свет 17 сентября 1962 года и предстал перед камерами фотографов и кинооператоров спустя два месяца 63 дня абсолютного одиночества! «Этот первый опыт долговременной изоляции человека перевернул наши представления о биологических часах человека», — заявил он. Главные научные выводы этого эксперимента: цикл «бодрствование — сон» удлиняется с 24 часов до 24 часов 30 минут, постепенно дрейфуя по отношению ко времени на поверхности. Так что к 10-му дню пребывания под землёй его биологический ритм полностью перевернулся: спал он днём с 6 до 16 часов и бодрствовал в то время, когда на поверхности была ночь. Этот эксперимент позволил Мишелю Сифру стать известным широкой публике.
Воодушевлённый успехом, он собирает группу энтузиастов и создаёт Французский институт спелеологии. Параллельно он ищет спонсоров среди крупнейших французских фирм, таких как «Электрисите де Франс» или «Томпсон». В этот период с ним начинают сотрудничать различные специалисты: хронобиолог Ален Рейнберг (Национальный научно-исследовательский центр), термобиологи лаборатории аэрокосмической медицины министерства обороны, психолог Поль Фресс (Парижский университет) и нейробиолог Мишель Жуве (Лионский университет). Он пользуется общественными субсидиями как с французской стороны (министерство обороны), так и с американской (НАСА).
Мишель Сифр показал себя талантливым организатором. Он проводит серию экспериментов со своими добровольными помощниками, «спелеонавтами», как он их называет. Испытания проходили в альпийской пещере на глубине 70 метров, при температуре всего +5 °C и 100 % влажности. Жози Лоре в 1964 году стала первой женщиной, которая провела под землёй около трёх месяцев (88 дней). В 1965 году Антуан Сенни «похоронит» себя на четыре месяца (125 дней). В 1966-м Жан-Пьер Мерет провёл шесть месяцев в пещере, и впервые у него с помощью электроэнцефалографа (ЭЭГ) были проведены измерения активности мозговой деятельности. В 1968 году его эксперимент повторяют Жак Шабер и Филипп Англянде. Трое исследователей переходят на 48-часовой суточный ритм, субъективно полагая, что они по-прежнему живут по обычным 24-часовым суткам. Один из них провёл в таком ритме несколько месяцев.
В 1972 году, во время второго пребывания Мишеля Сифра «вне времени», французский спелеолог спускается на шесть месяцев (205 дней) в «Полночную пещеру» в американском штате Техас. Его сопровождает команда специалистов и техников НАСА из Хьюстона. Она исследует в длительном подземном «полёте» пищевой рацион, которым питались астронавты «Аполлона-16», он обвешан датчиками (ЭЭГ, ЭКГ и др.), которые 10-метровым кабелем привязывают его к пульту сбора данных. Результаты эксперимента позволяют выявить десинхронизацию температурного режима тела. Большая часть научных отчётов о результатах экспериментов, проведённых в период с 1965 по 1974 год, опубликованы в дюжине французских и международных научных журналов. Но техасское приключение поставило Мишеля Сифра на грань разорения, он объявляет, что задолжал кредиторам 600 000 франков. Этот долг он будет возмещать следующие десять лет из доходов от продажи своих книг и фотографий.
В 1988 году Вероника ле Ген провела более трёх месяцев (110 дней) под руководством Мишеля Сифра на 80-метровой глубине: мировой рекорд побит женщиной. Датчики с помощью радиосвязи передавали телеметрическую информацию на поверхность, что оставляло возможность испытательнице сохранять свободу передвижения. Кроме классических измерений, она сдаёт образцы мочи, крови и слюны, на базе которых было проведено более 20 000 биохимических и гормональных анализов в антираковом центре в Ницце. Общая стоимость эксперимента — 5 миллионов франков. Уже во время эксперимента в газетах появляются критические статьи, в которых специалисты сомневаются в достаточной подготовленности экспедиции и говорили о поспешности, с которой расторгнуто сотрудничество с лабораториями Национального научно-исследовательского центра. «В 1960-х годах вместе с выдающимися учёными Мишель Сифр был пионером. Но сегодня его работы кажутся неподготовленными к решению новых задач, поставленных современной наукой», — заявляет Жан Форе, специалист, изучающий проблемы сна. «Когда проходит научный эксперимент, отчёты о результатах не публикуют каждый день, — защищает его Ален Рейнберг, — это смешение жанров противоречит научной этике: или вы занимаетесь заклинанием духов, или наукой!»
Вероника ле Ген умирает через четырнадцать месяцев после подъёма на поверхность. Полемика разворачивается с новой силой. А проявил ли Мишель Сифр необходимую предосторожность при отборе добровольцев? Не была ли молодая женщина слишком слаба психологически?
Прошло время, и в 1999 году Мишель Сифр совершает третью экспедицию. Ему было уже 60 лет, когда он спускается на два месяца в грот Кламуз. Цель этого нового эксперимента: «изучить действие старения организма на биологические ритмы человека». Та же программа, те же инструменты… Лишь несколько технологических нововведений: не поддающиеся коррозии электроды для кожи были предоставлены исследовательским центром НАСА в Хьюстоне, актиметр на левом запястье и датчики, фиксирующие все движения рук. Биохимические и гормональные анализы должны были проводиться в университете Миннесоты, в лаборатории по изучению сна в Тулузе и во Французском национальном центре космических исследований. Предварительные результаты, обработанные друзьями-спелеологами Мишеля Сифра показывают, что кроме сокращения периода «ночного» сна и постепенного увеличения цикла «бодрствование — сон», появление периода дневного отдыха стало новым феноменом по сравнению с двумя предыдущими экспедициями.
И опять научная состоятельность его экспериментов оказывается под градом критики. В частности, в применении к космическим полётам. «То, что делает Мишель Сифр, ещё менее научно, чем занятия Кусто. (…) Он проделывает свои опыты совсем один, в своём углу, без поддержки широких научных кругов Франции. Кроме того его интерес направлен только на одну тему», — сожалеет Мишель Визо, специалист по космической биологии из национального центра по изучению космического пространства в Париже. Очень сдержанно судит об его экспериментах врач из клиники космической медицины в Тулузском университете: «Последние эксперименты Мишеля Сифра ничего не добавляют к результатам, уже полученным во время космических полётов. Ничего, кроме подтверждения уже известных данных. Напротив, часть исследований, посвящённая изучению влияния процессов старения организма на биологические ритмы человека, будут несомненно полезны в длительных полётах». В очередной раз идеи и действия Мишеля Сифра и его небольшой команды энтузиастов подземных путешествий стали предметом научных дискуссий и газетных публикаций. «Мишель Сифр в спелеологию привнёс гораздо больше, чем иные чистые учёные. То, о чём он пишет в своих популярных книгах, не выдумано в стенах Академии наук, а пережито в опасных и некомфортных экспедициях», — отвечает Фабьен Обли, спелеолог и геоморфолог из университета в Шамбери.
Кто он, Мишель Сифр? «Настоящее чудо, человек способный в короткий срок и с ограниченными средствами организовать и провести серьёзную научную экспедицию. Человек, оказывающий магнетическое влияние на окружающих и умеющий увлечь за собой друзей-спелеологов», — считает Клод Виала, бывший президент французской Федерации спелеологии. «Это пытливый ум, непосредственная натура, свободолюбивый, нестандартный характер, истинный пионер. У него нет усидчивости и терпения исследователя, но остаётся лишь сожалеть, что научные организации не смогли его включить в свои организованные структуры, направить его энергию и предоставить ему необходимые средства для обработки и анализа результатов его экспериментов», — свидетельствует Андре Дитмар, научный сотрудник национального научно-исследовательского центра в Лионе. Короче, это человек из когорты, к которой принадлежат Жак-Ив Кусто или Гарун Тазиев, которые соединяли в себе твёрдый характер и страсть к познанию.
В 1960-х годах, после того как норвежский археолог Хельге Ингстад обнаружил остатки норманнского поселения X–XI веков на северной оконечности Ньюфаундленда, окончательное признание получил тот факт, что викинги ещё за 500 лет до Колумба достигли северо-восточного побережья Америки. Аргументы были настолько весомые, что осенью 1964 года президент США Линдон Джонсон подписал закон о ежегодном праздновании 9 октября Дня Лейфа Эйрикссона. Тем самым норманнский мореплаватель был официально признан первооткрывателем Нового Света.
…Первые сведения о набегах морских разбойников на побережье Англии относятся к VIII столетию. Пираты, нападавшие на мирные европейские города и селения, были выходцами с севера — из Скандинавии, поэтому их и стали называть норманнами — северными людьми. От их стремительных набегов не было никакой защиты. Завидев корабли под полосатыми или красными парусами с головами драконов на высоко вздымавшихся форштевнях, жители приморских районов бросали дома и поля и спешили укрыться в лесах вместе со своим домашним скарбом и скотом. Замешкавшиеся погибали под ударами боевых топоров или становились пленниками. Всё, что пираты не могли захватить с собой, уничтожалось: скот убивали, дома сжигали. Попытки оказать им сопротивление долгое время были безуспешны.
На своих великолепных кораблях норманны ходили от угрюмых скал родной Скандинавии на юг — до Сицилии, на юго-запад — в Англию и Ирландию, на восток — по всей Волге до Каспия. Каждое племя имело свой маршрут. Шведы обычно шли на восток, на земли Киевской Руси. Датчане предпочитали побережье Англии и Франции. Один морской маршрут был почти исключительно норвежским — путь на запад.
Далёкие плавания в Северную Атлантику норвежские викинги совершали на удобных и надёжных парусниках-кнаррах. Во многих отношениях кнарр был самым выдающимся из всех типов скандинавских судов и даже более знаменитым, чем длинные боевые корабли-драккары. Кнарры не развивали скорости военных кораблей, но были вместительнее, крепче, имели более округлый корпус, один большой квадратный парус из грубой шерстяной ткани и вёсла. Их длина могла достигать 20 метров, ширина — 5–6 метров. В 1932 году была построена точная копия одного из этих судов. Кнарр отправился в плавание через Атлантику от берегов Скандинавии по маршруту Христофора Колумба. К удивлению специалистов, путь этот был проделан на одну треть быстрее, чем его прошёл Колумб! На родину корабль вернулся уже по северному пути — через Ньюфаундленд и Гренландию.
В середине IX века норвежцы достигли Исландии. Но море простиралось дальше на запад. И в 985 году легендарный ярл Эйрик Рыжий первым отправился туда, на заход солнца. Совершив долгий и опасный переход, он достиг побережья большой земли, покрытой льдом. Эйрик нашёл этот остров вполне пригодным для жизни, по крайней мере в южной части, и назвал его Грюнеланд — Зелёная страна. Полтора десятка исландских кораблей с переселенцами положили начало знаменитой гренландской колонии викингов. Сам Эйрик Рыжий поселился в бухте Эйрик-фьорд, где построил усадьбу Братталид.
После того как викинги прочно утвердились в Гренландии, им оставалось сделать последний шаг: достичь Америки. Норманнскую колонию отделял от гигантского континента лишь пролив Дейвиса, ширина которого в самом узком месте не превышала 200 миль. Пересечь его не составляло никакого труда для тех, кто смело ходил по бурному океану. Во время своих промысловых экспедиций вдоль западного побережья Гренландии норманны в ясные дни видели вдали высокие горы Баффиновой Земли…
Викинги жили в Гренландии около 500 лет. Могли ли они не побывать на американском побережье? «Мы были бы вправе это утверждать, даже если бы не располагали письменными источниками, — пишет Хельге Ингстад. — Но нам повезло, у нас есть источники, повествующие о плаваниях норманнов из Гренландии в неведомую страну на западе. Эти источники — исландские саги».
Из всех исландских саг особенно интересны «Рассказ о гренландцах» (или «Гренландская сага») и «Сага об Эйрике Рыжем» (её называют также «Сагой Торфинна Карлсефни»), поскольку именно в них идёт речь об открытии Америки викингами. Саги называют этот континент Винландом — «страной винограда» (Хельге Ингстад установил, что на самом деле «вин» у древних скандинавов переводилось как «богатая страна», «плодородная страна», «земля лугов и пастбищ»).
В сагах сообщается о шести плаваниях викингов в Америку. Первое совершил Бьярни, сын Херьюлфа, в 985 году. Правда, его поход оказался неудачным. После многодневных блужданий в океане он увидел к западу от Гренландии незнакомый низкий берег, поросший лесом. Не решившись высадиться, Бьярни навсегда лишил себя славы первооткрывателя Америки. Им стал Лейф, сын Эйрика Рыжего.
В 1000 году, расспросив Бьярни о виденной им земле и купив его видавший виды, но ещё крепкий корабль, Лейф Эйрикссон отправился на запад. Счастье улыбнулось ему — недаром Лейф вошёл в историю как Лейф Счастливый и Лейф Удачливый.
В путешествие с Лейфом отправились 35 человек, и среди них был один немец, которого звали Тюркир. «Они снарядили свой корабль и, когда всё было готово, вышли в море и сначала достигли земли, которую видел Бьярни, — повествует сказание. — Они приблизились к этой земле, бросили якорь, спустили лодки и высадились на берег. Вся земля от берега до самых ледников напоминала сплошной плоский камень и показалась им совсем непривлекательной. Тут Лейф сказал: „С этой землёй у нас получилось не так, как у Бьярни, ибо мы вступили на неё. Теперь я дам ей имя и назову её Валунной Землёй (Хеллуланд)“. После этого они вернулись на корабль, поплыли дальше и нашли другую землю. Они приблизились к ней, бросили якорь, спустили лодку и высадились на берег. Страна эта была плоской и лесистой. Повсюду простирались белые песчаные отмели, а берег полого спускался к морю. Тогда Лейф сказал: „Этой земле мы дадим подходящее имя и назовём её Лесной Землёй (Маркланд)“. Они тут же вернулись на свой корабль. Затем они два дня плыли на юго-запад при северо-восточном ветре и снова приблизились… к острову, расположенному севернее той земли, на которую они высадились. Вернувшись на корабль, они прошли проливом между островом и мысом, выдающимся к северу. Они стали обходить этот мыс с запада. Во время отлива морское дно обнажилось, их корабль сел на мель, а вода ушла далеко. Но им так не терпелось высадиться на берег, что они не стали ждать, пока море опять поднимет их корабль, а сразу же отправились на сушу.
Там была река, вытекавшая из озера. Когда прилив снова поднял их корабль, они сели в лодку, отправились к кораблю и отвели его вверх по реке в озеро. Там они бросили якорь, вынесли свои спальные мешки и разбили палатки. Они решили обосноваться там на зиму и соорудили большие дома. И в реке, и в озере было много такой крупной красной рыбы, какой они никогда прежде не видывали. В этой благословенной стране, по их мнению, не надо заготавливать на зиму корм для скота. Зимой там не бывает морозов, и трава остаётся почти такой же зелёной, как летом. День и ночь не так различаются своей продолжительностью, как в Гренландии или Исландии… Когда дома их были готовы, Лейф обратился к своим товарищам: „Теперь я хочу всех вас разделить на две группы, чтобы обследовать эту землю. Одна половина останется у домов, другая же отправится вглубь страны на такое расстояние, чтобы к вечеру вернуться обратно; им следует держаться вместе“. Так и поступали некоторое время… Однажды вечером один из них не возвратился домой; это был немец Тюркир. Лейф был весьма обеспокоен этим, ибо Тюркир долгое время жил с ним и с его отцом, и он очень любил его ещё ребёнком. Лейф выбранил спутников Тюркира и отправился на поиски. С ним пошли 12 человек. Они прошли лишь небольшое расстояние, как навстречу им попался Тюркир. Они радостно приветствовали его.
Лейф вскоре заметил, что его бывший воспитатель вёл себя как-то странно… Он спросил его: „Почему ты так поздно возвратился, отец мой? И зачем ты отделился от остальных?“ В ответ Тюркир долго говорил по-немецки, вращал глазами и гримасничал. Никто не понимал его слов. Через некоторое время он стал говорить по-скандинавски и рассказал: „Я ненамного опередил своих спутников, но мне удалось сделать одно новое открытие: я обнаружил лозы и гроздья винограда“. „Правда ли это, отец мой?“ — спросил Лейф. „Конечно, правда, — ответил тот. — Ведь я вырос в местности, изобилующей виноградниками“. Прошла ночь. Наутро Лейф сказал своим людям: „Займёмся двумя делами: один день будем собирать виноград, а на другой — рубить виноградные лозы и валить деревья, чтобы погрузить их на наш корабль“. Так и порешили… Когда пришла весна, они приготовились к отплытию. Лейф дал этой стране имя, соответствующее её особенностям, и назвал её Виноградной Землёй (Винланд)».
Независимо от того, рос на этой земле виноград или нет, Тюркир, вероятно, был большим шутником, поскольку никому ещё не удавалось опьянеть, поев винограда.
После Лейфа в Винланде побывали его брат Торвальд — примерно в 1001–1003 годах, затем другой брат, Торстейн. Пятое путешествие осуществил богатый и знатный викинг Торфинн Карлсефни в 1005–1007 годах, а последнее — исландцы Хельги и Финнбоги, с которыми отправилась в далёкий путь и сестра Лейфа — Фрейдис (примерно 1010–1020 годах).
Торвальд Эйрикссон отплыл на корабле Лейфа в Винланд, где перезимовал в доме, построенном братом, а затем предпринял несколько разведывательных экспедиций. Однажды на морском берегу один из норманнских отрядов наткнулся на три перевёрнутые лодки, под которыми скрывались девять аборигенов. Викинги напали на них и перебили всех, за исключением одного, сумевшего убежать. Расплата за это безрассудство последовала незамедлительно. На горизонте появилось множество сделанных из шкур лодок, каждая из которых была битком набита туземными воинами. Не успели викинги взяться за свои мечи и топоры, как на них градом посыпались стрелы скрелингов (так норманны называли всех коренных жителей Америки, не делая различия между индейцами и эскимосами). Одна из них вонзилась в грудь Торвальда. Он выдернул стрелу, приказал спутникам отступить и умер. Перед смертью он произнёс пророческие слова: «Мы открыли плодородную страну, но она не принесёт нам счастья…»
Наиболее подробно описана в сагах самая крупная экспедиция викингов в Винланд, во главе которой стоял Торфинн Карлсефни. С ним были 60 мужчин и 5 женщин. Вероятно, они собирались основать в Винланде большое поселение, поскольку даже взяли с собой домашний скот. Норманны перезимовали в доме Лейфа Эйрикссона, а летом впервые встретились со скрелингами. Сначала отношения представителей двух миров складывались достаточно дружелюбно. В дальнейшем, однако, ситуация обострилась и дело дошло до открытого сражения. Победителями оказались викинги. Но Винланд пришлось оставить. Согласно «Рассказу о гренландцах», Карлсефни пробыл там два, а судя по тексту «Саги об Эйрике Рыжем» — три года.
Последняя экспедиция была, без сомнения, самой неудачной. Сестра Лейфа Эйрикссона Фрейдис развязала кровавую усобицу внутри небольшого отряда колонистов. Она своими руками зарубила топором пять женщин из числа соперниц. Таков был драматический финал норманнской колонии в Северной Америке…
В поисках её следов норвежский учёный Хельге Ингстад обследовал весь северо-восток США и часть Канады. На Ньюфаундленде, близ небольшой рыбацкой деревушки с названием Ланс-о-Мидоуз, он обнаружил остатки каких-то древних построек, не принадлежавших ни индейцам, ни эскимосам. А кроме того, эта местность полностью подходила под описание места высадки первых экспедиций викингов в Винланде!
Пять лет, с 1960 по 1964 год, длились археологические раскопки в Ланс-о-Мидоузе. Они показали, что постройки принадлежали норманнам и были возведены примерно в 1000 году, то есть когда Лейф Эйрикссон, а за ним и другие ходили из Гренландии к берегам Америки. Ингстад раскопал остатки фундаментов восьми больших и малых домов. Были обнаружены также остатки кузницы, бани и ямы для сжигания древесного угля. В центре всего этого комплекса находился так называемый длинный дом с пятью комнатами общей площадью 320 квадратных метров, из которых 32 квадратных метра занимал зал с большим очагом. В общей сложности находок оказалось не так уж и много, но они бесспорно доказывали, что поселение принадлежало викингам. Значит, средневековые саги оказались верны!
«Больше нет сомнений, — писал немецкий писатель К. В. Керам, — что „длинный дом“ — это дом Лейфа Эйрикссона. Оттуда он уходил на рыбную ловлю и охоту. У этого очага он ужинал в кругу своей дружины. Здесь рассказывали о подвигах, и эти сведения, переходя из уст в уста, попадали в Гренландию и Исландию, в Норвегию, где в конце концов становились сагами. Этот дом он оставил родственникам, когда возвратился в Гренландию, чтобы умереть на родине…»
Итак, отважные скандинавские мореходы ещё за пять веков до Колумба открыли Северную Америку и даже сделали попытку обосноваться на её побережье. Однако их путешествия в Америку не имели никаких важных исторических последствий. Путешествия в Винланд были забыты к концу XIV века. Но, несомненно, правильно поступили жители старинного американского города Бостон: ещё в XIX веке они установили у себя бронзовые памятники не только Колумбу, но и Лейфу Эйрикссону.
Что за красочное зрелище! Сотни кораблей с поднятыми парусами медленно отходят от берега — величайшая флотилия всех времён. На носу каждого корабля сверкают глаза дракона, вселяющие ужас в души врагов и отгоняющие злых духов. Вокруг — множество мелких грузовых судёнышек, призванных сопровождать экспедицию. Они везут тысячи тонн продовольствия и воды. Тысячи человек, отправившихся в далёкий путь, не должны были ни в чём испытывать недостатка…
«Фан» — парус. Иероглиф с этим значением появился в Китае около 1000 года до н. э. Первые китайские паруса очень напоминали плетёные из тростника циновки. А тип классической китайской джонки — с плоским дном и почти вертикальными носом и кормой — окончательно сформировался лишь к началу нашей эры.
Бурное развитие китайского мореплавания начинается в эпоху династии Сун (960–1279). А в первой трети XV столетия китайцы буквально потрясли мир своими гигантскими по масштабам морскими экспедициями под руководством выдающегося китайского флотоводца Чжэн Хэ. Во время семи плаваний, совершённых в 1405–1433 годах, китайские моряки посетили Зондские острова, Малакку, Таиланд, Шри-Ланку, Индию, Мальдивские острова, страны Персидского залива, Аден, Сомали, Малинди (Кения). Некоторые участники экспедиции побывали даже в священном городе мусульман Мекке. Плавания Чжэн Хэ остались непревзойдёнными по числу кораблей и людей, участвовавших в них: так, в первой экспедиции приняло участие 317 кораблей с 27 870 людьми на борту, во второй — 249 кораблей, в третьей — 48 кораблей и 30 тысяч человек, в четвёртой — 63 корабля и 28 560 человек, в седьмой — более 100 кораблей и 27 550 человек. На фоне этих астрономических цифр даже как-то неприлично вспоминать о трёх каравеллах Колумба и всего-навсего сотне членов их экипажей…
Великий евнух императорского двора Чжэн Хэ был мусульманином, уроженцем южнокитайской провинции Юньнань. За 30 лет своей службы Чжэн Хэ не менее семи раз отправлялся в далёкие морские экспедиции — то в качестве посла, то в качестве командующего флотом. Впервые он вышел в море в 1405 году: император повелел ему разыскать своего беглого племянника, претендовавшего на трон. По слухам, он скрылся «где-то за морем». Вышедшая на его поиски эскадра Чжэн Хэ явно была несоразмерна поставленной задаче: в неё входили 62 больших корабля каждый длиной 440 футов и шириной 180 футов, а на их борту находилось 17 800 человек. И это — не считая большого числа вспомогательных судов, которые везли запасы продовольствия, пресную воду, товары для торговли с туземцами, подарки иноземным правителям. С летним муссоном флот Чжэн Хэ двинулся на юго-запад: в Индокитай, на Яву, Суматру, Шри-Ланку (Цейлон), в Каликут. Послов китайского императора ждал самый тёплый приём в странах, куда они прибывали. «Все без исключения иноземцы соперничали, кто опередит других в преподношении чудесных вещей, хранящихся в горах или скрытых в море, и редкостных сокровищ, находящихся в водной шири, на суше и песках», — сообщает китайская хроника. Так, правитель Тьямпы, государства в Южном Вьетнаме, выехал встречать Чжэн Хэ на слоне. За ним на лошадях ехали самые знатные придворные и шли парадом сотни солдат. Гремели барабаны, пели флейты. Казалось, вся держава готова была славить великого гостя.
За два года китайцы посетили около тридцати стран и островов. «В девятом месяце 1407 года Чжэн Хэ и остальные возвратились. Послы от всех стран прибыли с ними и предстали перед императором… Император был очень доволен, наградив всех титулами в соответствии с заслугами», — сообщает «История династии Мин».
Вновь и вновь отправлял император Чжэн Хэ в дальние моря. Его корабли причаливали к побережью Никобарских и Мальдивских островов, стран Персидского залива, побывали в Адене, Могадишо (Сомали), Малинди, на Занзибаре. Эскадра Чжэн Хэ посетила острова Рюкю, лежавшие близ Японии, Филиппины, Борнео и Тимор. Из дальних плаваний Чжэн Хэ доставлял к императорскому двору бесчисленные сокровища. «Приобретённые им неописуемые сокровища и товары трудно сосчитать», — говорится в «Истории династии Мин». Лишь с острова Ява китайский адмирал привёз «рог носорога, панцири черепах, орлиное дерево, укроп, голубую соль, сандаловое дерево, стручковый перец, древесную тыкву, борнеоскую камфару, бананы, бетелевые орехи, серу, красильный сафлор, сапановое дерево, молуккскую сахарную пальму, парадные мечи, плетёные циновки, бело-серых попугаев, обезьян». «Знаменем счастья», «знаком совершенного порядка и гармонии, утвердившихся в мире и империи», китайские хронисты сочли… живого жирафа, привезённого из Африки. В Китае увидели этого диковинного зверя впервые.
2 февраля 1421 года корабли Чжэн Хэ вышли в пятое плавание — к берегам Аравии. В источниках оно задокументировано довольно точно: корабли достигли Адена, заходили в африканскую гавань Могадишо (Сомали). Плавание продолжалось точно полтора года. По его возвращении в 1423 году ко двору императора были доставлены подарки из 15 стран, где побывала экспедиция. Казалось бы, что тут ещё говорить? Но именно пятое плавание Чжэн Хэ уже в наши дни породило массу всяких слухов и спекуляций. Отставной британский моряк Гевин Мензис, выдвинул гипотезу столь же увлекательную, сколь и беспочвенную: по его мнению, корабли Чжэн Хэ в ходе пятого плавания… обошли весь земной шар и побывали в Америке, Австралии и Антарктиде!
Так как вся история пятого похода Чжэн Хэ хорошо известна, Гевин Мензис пустился на хитрость: по его мнению, эти открытия совершали отдельные эскадры, отделившиеся от китайского флота. Выяснить, так это или не так, не представляется возможным. Ну а раз мы выходим за пределы возможного, то тут открывается широчайший простор для фантазии…
В целом малоубедительная гипотеза Мензиса вызвала шквал критики со стороны историков, и в первую очередь китайских историков. Однако, как бы то ни было, к XV веку в Китае действительно появляется несколько загадочных карт. Среди изображённых на них земель можно угадать и Австралию, и, возможно, даже Америку! А в марте 2006 года специалисты из новозеландского университета Вайкато объявили о том, что изученная ими китайская карта 1763 года, на которой изображены Америка, Австралия и Новая Зеландия, возможно, является подлинной копией другой, более ранней китайской карты — 1418 года…
Миссионеры-францисканцы, побывавшие в Китае в XVI столетии, стали первыми европейцами, в руки которых попали свидетельства, указывающие на китайские контакты с Австралией. В их числе была выгравированная на меди довольно грубая карта Зелёного континента. В 1961 году в Гонконге была обнаружена старинная фарфоровая ваза, на которой изображена карта, отдалённо передающая очертания Восточного побережья Австралии. Ещё одна подобная «фарфоровая карта» находится на Тайване. Она, как считают, изображает южное побережье Новой Гвинеи, восточное и юго-восточное побережье Австралии вплоть до области Мельбурна, и грубую схему Тасмании. Другая «фарфоровая карта», датируемая 1477 годом, представляет часть западного побережья Америки, некоторые тихоокеанские острова, включая Новую Зеландию, Австралию и Новую Гвинею, острова Юго-Восточной Азии и побережье Китая. А на «карте фра Риччи», хранящейся в Ватиканской библиотеке (эта карта создана миссионером-иезуитом Риччи в 1602 году в Пекине на основе тогдашних китайских карт), изображена часть северного побережья Квинсленда.
Современные исследователи считают, что накануне эпохи Великих географических открытий мореплаватели Поднебесной империи не имели себе равных в мире. Почти все типы китайских кораблей теоретически были способны пересечь Тихий океан с запада на восток и достичь берегов Америки. Отчасти факт таких плаваний подтверждается находками в Новом Свете китайских изделий — монет, статуэток, оружия, а также характерных якорных камней. По-видимому, китайцы, ведя оживлённую морскую торговлю, уже в первые века нашей эры посылали разведывательные экспедиции на северо-восток. Некоторые из них добирались до берегов Северной Америки и возвращались обратно. Однако тяжёлые условия плавания и отсутствие перспектив для торговли привели к прекращению таких экспедиций.
Нет никаких сомнений в том, что в X–XV веках китайский флот обладал достаточным потенциалом, чтобы совершать рейсы и к берегам Австралии. Доктор Алан Торн, сотрудник Австралийского Национального университета, считает, что китайцы уже в довольно ранние времена совершали исследовательские рейсы в Индонезию и к берегам Австралийского континента. Проводниками в незнакомых водах им могли служить яванцы, с которыми китайцы торговали на протяжении столетий и которые, несомненно, имели гораздо лучшие знания о землях, лежащих к югу. Во всяком случае, представления о существовании далёкой и таинственной «земли на юге» появляются в очень ранние времена китайской истории.
…В 1424 году император Чэнцзу, покровитель прославленного флотоводца, умер. Когда в 1433 году Чжэн Хэ в последний раз возвратился в Китай, это уже была другая страна — страна, отгородившаяся от всего внешнего мира. Почти пять столетий Китай оставался в изоляции. За это время его хозяйство пришло в упадок. Обветшавшая, разворованная собственными чиновниками страна, стала лёгкой добычей других держав. Лишь к концу XX века Китай начал понемногу приближаться к ведущим государствам мира. Если Чжэн Хэ и не открыл Америку, то, по крайней мере, он открыл простую истину: любой изоляционизм ведёт к катастрофе, какими бы красивыми лозунгами он ни прикрывался…
«Была полночь 11 октября 1492 года. Ещё каких-нибудь два часа — и свершится событие, которому суждено изменить весь ход мировой истории. На кораблях никто полностью не осознавал этого, но буквально все, от адмирала до самого молодого юнги, пребывали в напряжённом ожидании. Тому, кто первым увидит землю, обещана награда в десять тысяч мараведи, а теперь уже всем было ясно, что долгое плавание близится к концу… Сутки были на исходе, и в светлой звёздной ночи три судёнышка, подгоняемые попутным ветром, стремительно скользили вперёд…»
Так американский историк Дж. Бейклесс описывает волнующий миг, предшествовавший открытию Америки Колумбом…
Христофор Колумб (Коломбо; испанцы звали его Кристобаль Колон) родился около 1451 года в Генуе в семье ткача-шерстобита. Хотя прозаическое занятие отца и родни не имело отношения к дальним плаваниям, Колумба с детства властно влекло море. Генуя была великой морской республикой, её портовые кварталы переполняли моряки и торговцы со всего света. Нити управления богатым городом сходились в руках крупных купеческих и банкирских домов, которым принадлежали сотни торговых кораблей, отправлявшихся из Генуи во все концы света.
Ещё в юности Колумб отказался следовать по стопам отца. Он стал картографом. Приблизительно в возрасте 25 лет генуэзец попал в Португалию. Увлечённый смелыми начинаниями португальцев, которые стремились найти новый путь в Индию в обход Африки, он много размышлял об этом, изучая итальянские и португальские карты. Колумб был знаком с античными теориями шарообразности Земли и задумывался о возможности попасть в Индию, двигаясь не на восток, а на запад. Несколько счастливых случайностей укрепили его в этой мысли. В Португалии он женился, и ему достались карты, лоции и заметки тестя — опытного морехода времён Энрике Мореплавателя, губернатора острова Порту-Санту. Во время пребывания на Порту-Санту Колумб слышал рассказы местных жителей о том, что к западному берегу их острова иногда прибивало волнами обломки неизвестных европейцам лодок и утвари с неведомыми орнаментами. Эти сведения подтверждали мысль о том, что на западе за океаном есть земля, населённая людьми. Колумб полагал, что это — Индия и соседствующий с ней Китай.
Ряд историков считает, что идея Колумба получила поддержку известного итальянского географа Паоло Тосканелли. Придерживавшийся мнения о шарообразности Земли, Тосканелли составил карту мира, снабдив её рассуждениями о возможности достичь Индии, плывя на запад. Когда к нему пришло письмо от скромного итальянского картографа Колумба, Тосканелли любезно послал ему копию своей карты. На ней Китай и Индия были изображены приблизительно там, где на самом деле располагается Америка. Тосканелли неверно вычислил окружность Земли, преуменьшив её, и благодаря его неточности Индия казалась соблазнительно близкой к западному побережью Европы. Если бывают в истории великие ошибки, то ошибка Тосканелли по своим последствиям была именно таковой. Она укрепила Колумба в намерении первым достичь Индии, плывя западным путём.
Колумб предложил свой смелый план королю Португалии, но тот отверг его. Тогда Колумб пытался заинтересовать английского короля, но Генрих VII не пожелал тратить деньги на сомнительное предприятие. Наконец, Колумб обратил свой взор на Испанию. Он долго и безуспешно добивался встречи с королём Фердинандом Арагонским, который в это время осаждал последний оплот мавров — Гранаду. Отчаявшись, Колумб уже решил покинуть Испанию и отправиться во Францию, но в последний момент удача улыбнулась итальянцу: его согласилась принять королева Изабелла Кастильская.
Изабелла, властная и решительная женщина, выслушала иностранца благосклонно. Его план сулил новую славу Испании и несметные богатства её королям, если бы они сумели попасть в Индию и Китай раньше других христианских государей. В 1492 году королевская чета, Фердинанд и Изабелла, подписали с Колумбом договор, согласно которому он назначался адмиралом и вице-королём всех земель, которые откроет и приобретёт для их короны.
3 августа 1492 года из порта Палос на атлантическом побережье Испании вышли три небольших каравеллы — «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья». Около 100 человек команды, самый минимум продовольствия и снаряжения. Во главе этой экспедиции стоял незаурядный человек, одержимый смелой мечтой — пересечь с востока на запад Атлантический океан и добраться до сказочно богатых царств Индии и Китая. Его матросы отправлялись в путь неохотно — их страшили неведомые моря, где никто до них не бывал. Команда с самого начала испытывала враждебность к адмиралу-иностранцу.
Покидая последнюю стоянку кораблей перед выходом в открытый океан — Канарские острова, многие опасались, что уже никогда не вернутся назад. Несмотря на благоприятную погоду, все последующие дни плавания в безбрежных просторах океана стали для моряков настоящим испытанием. Несколько раз команда порывалась поднять мятеж и повернуть обратно. Чтобы успокоить матросов, Колумб скрывал от них, сколько миль пройдено. Он вёл два судовых журнала: в официальном проставлял ложные данные, из которых следовало, что корабли не так далеко ушли от европейского берега, в другом же, секретном, отмечал, сколько пройдено на самом деле.
При прохождении магнитного меридиана на каравеллах вдруг вышли из строя все компасы — их стрелки плясали, указывая разные направления. На кораблях началась паника, но стрелки компасов успокоились так же внезапно. Экспедицию Колумба подстерегали и другие неожиданности: однажды на рассвете моряки обнаружили, что корабли окружены множеством водорослей и, казалось, плывут не по морю, а по зелёному лугу. Поначалу каравеллы бойко шли вперёд среди зелени, но потом наступил штиль, и они стали. Поползли слухи, что это водоросли оплели киль и не пускают корабли дальше. Так европейцы познакомились с Саргассовым морем.
Два месяца тяжелейшего плавания по океанским просторам… Казалось, морской пустыне не будет конца. На исходе были запасы продовольствия и пресной воды. Люди устали. Часами не сходивший с палубы адмирал всё чаще слышал возгласы недовольства и угрозы со стороны матросов.
Однако все с борта кораблей замечали признаки близкой земли: птиц, прилетавших с запада и садившихся на мачты. Однажды дозорный увидел землю, и все предались веселью, но наутро она исчезла. Это был мираж, и команда вновь погрузилась в уныние. Между тем все признаки говорили о близости желанной земли: птицы, проплывающие зелёные ветки деревьев и палочки, явно оструганные рукой человека.
В ту ночь капитан Мартин Пинсон на «Пинте» шёл впереди маленькой флотилии, а вахтенным на носу судна был матрос Родриго де Триана. Именно он и увидел первым землю, вернее, отблески призрачного лунного света на белых песчаных холмах. «Земля! Земля!» — закричал Родриго. И через минуту гром орудийного выстрела возвестил о том, что Америка открыта.
На всех кораблях убрали паруса и стали с нетерпением ждать рассвета. Наконец он наступил, ясный и прохладный рассвет пятницы, 12 октября 1492 года. Первые лучи солнца осветили загадочно темневшую впереди землю. «Этот остров, — напишет потом Колумб в своём дневнике, — очень большой и очень ровный, здесь много зелёных деревьев и воды, а посредине расположено большое озеро. Гор же никаких нет».
С кораблей спустили шлюпки. Ступив на берег, адмирал водрузил там королевское знамя и объявил открытую землю владением Испании. Это был маленький островок, который Колумб окрестил Сан-Сальвадор — «Спаситель» (ныне Гуанахани, один из островов Багамского архипелага). Остров оказался обитаемым: его населяли весёлые и добродушные люди со смуглой, красноватого оттенка кожей. «Все они, — пишет Колумб, — ходят нагие, в чём мать родила, и женщины тоже… И люди, которых я видел, были ещё молоды, всем им было не более 30 лет, и сложены они были хорошо, и тела и лица у них были очень красивые, а волосы грубые, совсем как конские, и короткие… Черты лица у них правильные, выражение приветливое… Цветом же эти люди были не чёрные, а такие, как жители Канарских островов».
Первая встреча европейцев с американскими аборигенами. Первые, самые яркие впечатления о Новом Свете. Здесь всё казалось необычным и новым: природа, растения, птицы, животные и даже люди…
Открытие «Западных Индий» началось. И хотя в то знаменательное утро 12 октября 1492 года жизнь огромного Американского континента внешне ничем не была нарушена, появление трёх каравелл в тёплых водах у берегов Гуанахани означало, что история Америки вступила в новую, полную драматических событий эру.
…Ни у кого из членов экспедиции Колумба не было сомнений в том, что если открытый им остров ещё не сказочная Индия, то по крайней мере она где-то близко. Корабли взяли курс на юг. Вскоре был открыт большой остров Куба, который сочли частью материка. Здесь Колумб надеялся встретить большие города, принадлежащие великому китайскому хану, о которых рассказывал Марко Поло.
Местные жители были приветливы и с изумлением встречали белых пришельцев. Между ними и матросами завязался обмен, и аборигены расплатились за европейские безделушки золотыми пластинками. Колумб возликовал: это было ещё одно доказательство того, что сказочные золотые копи Индии где-то неподалёку. Тем не менее на Кубе не обнаружилось ни резиденции великого хана, ни золотых рудников — только деревушки и поля хлопчатника. Колумб двинулся на восток и, открыв ещё один крупный остров — Гаити, назвал его Эспаньолой (Испанским островом).
Пока адмирал обследовал открытый архипелаг, капитан Пинсон покинул его, решив вернуться в Испанию. Вскоре погибла, сев на мель, «Санта-Мария». У Колумба оставалась только «Нинья», которая не могла вместить всю команду. Адмирал решил вернуться домой, чтобы немедленно снарядить новую экспедицию. Сорок матросов оставались ждать Колумба в построенном для них форте «Ла Навидад» (Рождество).
Возвращение Колумба в Испанию в марте 1493 года на двух уцелевших, но сильно потрёпанных кораблях превратилось в подлинный триумф великого мореплавателя. Адмирала немедленно потребовали ко двору. Настал звёздный час Христофора Колумба, не сомневавшегося, что он открыл для Испании путь в Индию. Генуэзец рассказал изумлённым слушателям о райских землях, в которых побывал, показал привезённые чучела диких животных и птиц, коллекции растений и, главное, шестерых туземцев, вывезенных с Эспаньолы, которых, естественно, сочли индийцами. Колумб был осыпан многочисленными почестями и наградами королевской четы и получил твёрдое обещание помощи в осуществлении будущих экспедиций в «Индии». Конечно, реальные приобретения от первого плавания были невелики: горсть жалких побрякушек из низкопробного золота, несколько полуголых туземцев, яркие перья диковинных птиц. Но было сделано главное: этот генуэзец нашёл на западе, далеко за океаном, новые земли.
Во второй экспедиции Колумба, отправившейся через Атлантику в сентябре 1493 года, участвовало уже 17 кораблей и более чем 1500 человек. Корабли были полны провизии: испанцы везли с собой мелкий скот и домашнюю птицу, чтобы развести их на новых местах. По прибытии на Кубу обнаружилось, что форт «Ла Навидад» сожжён аборигенами, а матросы, оставленные в нём, погибли. Колумб основал новый форт «Изабелла» и, поселив здесь колонистов, отправился в плавание вдоль берегов Гаити и Кубы, во время которого открыл остров Ямайку. Вернувшись в форт «Изабелла», адмирал обнаружил, что отношения между испанцами и местными жителями обострились. Пришельцы жестоко обращались с туземцами-язычниками, требовали золота и заставляли выполнять тяжёлые работы. Туземцы подняли мятеж. Колумбу пришлось усмирять обе стороны, за что испанские дворяне ещё больше возненавидели иностранца, осмелившегося ими командовать. Адмиралу пришлось вернуться в Испанию, чтобы снова просить поддержки и денег у королевы Изабеллы.
Третья экспедиция Колумба была снаряжена в 1498 году. На этот раз он выбрал курс к юго-западу от островов Зелёного Мыса, надеясь выйти к южной оконечности Индии и к Малакке. В этом плавании моряки столкнулись с небывалой жарой. Припасы на кораблях испортились, пресная вода протухла. Мучения, которые испытывали мореходы, воскрешали страшные рассказы о Море Мрака и широтах, где невозможно жить. Сам Колумб, уже немолодой человек, страдал от подагры и болезни глаз, иногда у него случались приступы нервного расстройства. И всё же они дошли до далёких земель за океаном. В этом плавании Колумб открыл остров Тринидад (Троицы), расположенный недалеко от устья реки Ориноко, и ближе всего подошёл к побережью континента. Поток пресной воды, который моряки заметили в океане, заставил Колумба задуматься о мощной реке, текущей откуда-то с юга. Очевидно, там был материк. Колумб решил, что земли, лежащие к югу от Индии, не что иное, как сам Эдем — рай, вершина мира. Оттуда, с этой возвышенности, берут своё начало все великие реки. Озарённый этой догадкой Колумб считал себя первым европейцем, которому суждено найти дорогу в земной рай, откуда, согласно Библии, были изгнаны прародители человечества — Адам и Ева. Колумб верил, что избран, дабы снова указать людям путь к утраченному блаженству.
Однако когда адмирал вернулся на Эспаньолу, его встретили упрёки и жалобы переселенцев. Они были недовольны условиями, в которых оказались, тем, что их надежды на фантастическое обогащение не сбылись, и посылали в Испанию доносы на Колумба, утверждая, что он превратил колонию в «кладбище для кастильских дворян». Фердинанд и Изабелла имели свои причины для недовольства Колумбом. Золота, пряностей, драгоценных камней — всего, к чему так алчно стремились участники экспедиций и те, кто их финансировал, — добыть не удалось. А тем временем португальцы сделали последний рывок на своём пути в Индию: в 1498 году Васко да Гама обогнул Африку и достиг желанной цели, вернувшись с богатым грузом пряностей. Это было чувствительным ударом для Испании.
Королевская чета отправила на Эспаньолу инспекцию. Колумб был арестован и в цепях доставлен в Испанию. Глубоко уязвлённый адмирал не захотел снять их до тех пор, пока не будет выслушан своими государями. В кандалах предстал он перед королевой Изабеллой, которая полностью оправдала его. Однако титул вице-короля Колумбу не вернули, а его финансовые дела к тому времени пришли в расстройство.
Четвёртое и последнее путешествие Колумб предпринял в 1502–1504 годах. Он впервые близко подошёл к побережью Центральной Америки в районе Панамского перешейка (Никарагуа, Коста-Рика, Панама), где (в основном у панамских индейцев) наменял значительное количество золота. Но королевский двор и испанская знать не получили главного — желанных сокровищ китайских и индийских владык.
Вернувшись в Испанию, адмирал узнал, что его покровительница королева Изабелла умерла. Последние годы жизни он провёл в безвестности, всеми забытый и больной, грезя о золоте и земном рае, которые он так и не смог отыскать.
Великий мореплаватель умер в Вальядолиде (Испания) 20 мая 1506 года в полном забвении и нищете. Прах путешественника не скоро обрёл упокоение. Сначала его перенесли в Севилью, а затем перевезли через океан на Эспаньолу и похоронили в соборе Санто-Доминго. Много лет спустя его перезахоронили на Кубе, в Гаване, но потом снова возвратили в Севилью. Теперь точно неизвестно, где находится подлинная могила великого мореплавателя — Гавана и Севилья равным образом претендуют на эту честь.
Современники, что нередко случается в истории, не сумели по достоинству оценить истинное значение сделанных Колумбом открытий. Да и сам он так и не понял, что обнаружил новый континент, считая до конца жизни открытые им земли Индией, а обитателей их — индейцами. Лишь после экспедиций Бальбоа, Магеллана и Веспуччи стало очевидно, что за голубыми просторами океана лежит совершенно новая, неведомая земля. Но назовут её Америкой (по имени Америго Веспуччи), а не Колумбией, как того требовала справедливость. Более благодарными к памяти Колумба оказались последующие поколения соотечественников. Значимость его открытий была подтверждена уже в 20–30-е годы XVI века, когда после завоевания богатых царств ацтеков и инков в Европу хлынул широкий поток американского золота и серебра. То, к чему великий мореплаватель стремился всю свою жизнь, и то, что он так упорно искал в «Западных Индиях», оказалось не утопией, не бредом безумца, а самой настоящей реальностью.
Чтут Колумба в Испании и в наши дни. Не меньшей славой окружено его имя в Латинской Америке, где одна, самая северная страна Южноамериканского континента названа в его честь Колумбией. Однако лишь в США день 12 октября отмечается как национальный праздник — день Колумба. Именем великого генуэзца здесь названы многие города, округ, гора, река, университет и бесчисленное множество улиц. Хотя и с некоторым опозданием, справедливость восторжествовала. Колумб получил свою долю славы и признательности от благодарного человечества.
Америку открыл Колумб, а Австралию — капитан Кук. Оба этих утверждения давно и многократно оспорены, однако, как бы то ни было, эти открытия стали рубежами в истории обоих континентов: именно со времён Колумба Америка прочно вошла в пределы человеческой ойкумены, именно со времён Кука Австралия стала частью остального мира. Доколумбовы контакты Старого Света с Америкой, несомненно, существовали, однако они не оказали сколько-нибудь заметного влияния на народы, жившие по обе стороны Атлантики. Ещё в меньшей степени подобное влияние сказалось на Австралии, хотя задолго до того, как 20 апреля 1770 года нога капитана Кука ступила на берег Зелёного континента, здесь уже не раз высаживались мореплаватели из Старого Света.
Кто же открыл Австралию?
В 1992 году правительство австралийского штата Виктория предложило награду в размере 250 000 долларов тому, кто сможет предоставить доказательства физического существования португальской каравеллы, потерпевшей кораблекрушение близ Уорнамбула более четырёх столетий назад, и известной из рассказов местного населения как «корабль из красного дерева». Погребённая под толщей летучих песков, она на протяжении уже почти ста лет остаётся неуловимой для археологов. И, несмотря на все усилия, никому до сих пор не удаётся разгадать эту волнующую тайну…
Эта история началась в январе 1836 года. Три моряка-китобоя — Смит, Уилсон и Гиббс — на небольшой парусной лодке шли вдоль побережья Южной Австралии от Белфаста (ныне Порт-Фэри) к устью реки Хопкинс, высматривая китов. Внезапно налетевший шквал опрокинул лодку. Люди оказались в воде, борясь со стихией. Из воды удалось выбраться только двоим — Уилсону и Гиббсу…
Моряки оказались на пустынном песчаном берегу. Им не оставалось ничего другого, как идти пешком назад, в Порт-Фэри. Пройдя около десяти миль — почти половину пути — они с удивлением увидели среди песчаных дюн… старинный корабль!
Добравшись до Порт-Фэри, Уилсон и Гиббс рассказали о своей необыкновенной находке капитану Джону Б. Миллсу, начальнику китобойной станции. Капитан Миллс немедленно отправился на место кораблекрушения. Он отыскал старинный корабль без труда. Его корпус был полузасыпан песком. Вскарабкавшись на палубу, капитан Миллс внимательно осмотрел судно. Несомненно, это был европейский корабль. Однако Миллс, опытный моряк, никогда не видел кораблей подобного типа. «Я был очень заинтригован; это судно явно имело древнее происхождение, ничего подобного я никогда не видел ни в Австралии, ни в других местах», — позже писал он. Миллс действительно никогда не видел, да и не мог видеть испанских и португальских каравелл — суда этого типа не плавали по морям вот уже более трёхсот лет…
Загадочный корабль был построен из очень твёрдой тёмной древесины, напоминающей кедр или красное дерево. Миллс достал нож и попытался отрезать кусок обшивки корабля, однако, как вспоминал позже капитан, «нож скользил по древесине, как будто это было железо». Капитан был также весьма озадачен тем фактом, что судно лежит на расстоянии более чем 90 метров от береговой линии. Вероятно, когда-то оно было выброшено штормом на береговую отмель, а позже океан отступил, оставив корабль намертво увязшим в песчаных дюнах.
Миллс не поленился обойти стойбища аборигенов в окрестностях Уорнамбула и Порт-Фэри и опросить стариков-туземцев. Аборигены действительно знали о загадочном судне, но не могли сказать о нём ничего определённого. На их памяти это судно «было там всегда», оно было «quamby» — «наследственное, потомственное». На таинственный корабль было наложено табу, и аборигены опасались приближаться к нему.
В море песчаных дюн с ориентирами всегда плохо. Миллс, как мог, постарался привязать к карте местонахождение загадочного корабля: «на одной линии с вершиной Тауэр-хилл, на пригорке». Закончив свои разыскания, капитан вернулся в Порт-Фэри и, отправив начальству подробный рапорт, больше не возвращался к этой теме…
С годами, по мере того как побережье Южной Австралии осваивалось белыми переселенцами, появлялись новые свидетельства о «корабле из красного дерева». Уже в наше время исследователи отыскали в архивах более 30 письменных отчётов очевидцев, видевших загадочное судно в 1840–1880-х годах. Его видели с моря экипажи китобойных судов; жители Уорнамбула неоднократно находили на прибрежном песке старинные испанские и португальские монеты (в последний раз — в 1997 году).
Широкое хозяйственное освоение земель штата Виктория, начавшееся в 1840-х годах, вскоре привело к серьёзным экологическим изменениям. Расплодившиеся овцы съели и вытоптали тощий растительный покров, огромные массы песка пришли в движение. Песчаные дюны поглотили остатки таинственного корабля. В последний раз «судно из красного дерева» видели в 1880-х годах.
С 1890 года сотни поисковых партий обшаривали побережье между Порт-Фэри и Уорнамбулом в поисках «корабля из красного дерева». Все усилия, увы, были напрасны: таинственное судно как сквозь землю провалилось. Вернее всего, оно провалилось сквозь землю почти в буквальном смысле, засыпанное летучими песками. Высота дюн в этих местах достигает десятков метров, и остатки судна, по-видимому, сегодня погребены под толщей постоянно перемещающегося песка. Поиски их сопряжены с огромными трудностями: эта «иголка» спрятана в огромном песчаном «стоге сена» протяжённостью около 10 километров и шириной 500 метров, а глубина песчаного слоя в этом месте достигает 30 метров. Не сносить же всю эту массу песка бульдозерами! Хотя кто знает, может быть, дело дойдёт и до этого… Ведь речь идёт об одной из увлекательнейших загадок древности! Повторное обнаружение «корабля из красного дерева» станет неопровержимым свидетельством того, что португальские моряки исследовали восточное побережье Австралии ещё за два с половиной столетия до Кука.
…Проблема «Terra australis incognita», неизвестной южной земли, начала волновать умы европейских мореходов и картографов, начиная с XII столетия. Первые карты загадочного южного континента появляются между 1400 и 1500 годами. Наиболее известны карты Пирруса де Ноха (1414 г.), Женевская карта мира (1451 г.) и карта Тосканелли (1474 г.). С середины XVI столетия на европейских картах появляется «Великая Ява» — возможно, другой отголосок представлений об Австралии.
В 1498 году к побережью Индии впервые подошли португальские корабли. С этого момента начинается неудержимая экспансия португальцев на Восток — к таинственным землям, изобилующим золотом и пряностями, о которых в Европе рассказывались сотни легенд. Сбывалась вековая мечта, на протяжении двух с половиной столетий бередившая души европейцев!
В 1506 году португальцы достигли Шри-Ланки. В 1509 году пять кораблей под началом Диогу Лопиша ди Сикейры встали на якорь в гавани Малакки; в 1513 году португальцы добрались до Китая. Знание шло впереди реальных географических открытий: на карте Кантино, изданной в Лиссабоне в 1502 году, уже изображены Малаккский полуостров и побережье Китая.
В феврале 1511 года флот А. Албукерки захватил Малакку, и португальцы надолго обосновались в Индонезии. В ноябре того же года экспедиция Антониу Абреу исследовала и нанесла на карту цепочку южных индонезийских островов от Бали до Тимора. Отсюда до Австралии оставалось пройти всего каких-нибудь 500 миль. По сравнению с расстоянием от Явы до Лиссабона — сущая ерунда! Преодолеть его не составляло никакого труда, и оно было преодолено…
Это случилось в 1522 году. Лавры европейского первооткрывателя Зелёного континента принадлежат португальскому мореплавателю Криштовану Мендонсе. Неизвестно, произошло это намеренно или случайно. Неизвестны и подробности этого плавания. Единственным материальным свидетельством, дошедшим до нас, стали каронады — небольшие бронзовые пушки с отчеканенным на них изображением португальской короны. Они были найдены в 1916 году на берегу залива Робак (Западная Австралия) и датируются началом XVI столетия.
Неясен и маршрут плавания. Мендонса, несомненно, побывал у северного побережья Австралии. Не исключено, что он попытался обогнуть неизвестную землю и (первым из европейцев и за 250 лет до капитана Кука!) прошёл вдоль восточного берега континента.
Криштован Мендонса имел под своей командой три каравеллы. Из путешествия вернулись лишь две, судьба третьей осталась невыясненной. Австралийский историк Кеннет Макинтайр в своей книге «Секретное открытие Австралии» особо подчёркивает, что на так называемой «Карте дофина», увидевшей свет 14 лет спустя после плавания Мендонсы, изображены контуры ранее незнакомой европейцам земли, которая может интерпретироваться как часть австралийской береговой линии. Поворачивая на запад, эта линия обрывается в районе нынешнего Мельбурна (на карту нанесены залив Порт-Филипп и устье реки Ярра). Не свидетельствует ли это о том, что Мендонса, возможно, дошёл до этих мест и повернул назад после того, как потерял на мелях возле Уорнамбула одну из своих каравелл?
Почему в Европе очень поздно — с опозданием на два века — узнали об открытии Мендонсы? Не следует забывать, что начало XVI века — это время жесточайшей конкуренции на морях. Испанцы и португальцы, а позже — голландцы, англичане и французы яростно боролись за право контроля над новыми землями, сведения о которых едва ли не каждый год приносили возвращающиеся из дальних плаваний экспедиции. Начиная с 1510-х годов испанцы и португальцы начали тщательно секретить всю информацию о новых географических открытиях, опасаясь, что она раньше времени попадёт в руки конкурентов. По всей вероятности, то же самое произошло с открытием Мендонсы: португальцы нанесли исследованное им побережье на свои засекреченные карты, которые лишь частично дошли до наших дней.
Молва упорно твердит, что капитан Кук, отправляясь в 1768 году в Южные моря, получил от британского Адмиралтейства секретную карту Большого Южного континента, составленную… в 1522 году Криштованом Мендонсой! На ней было довольно чётко вычерчено Северное и Восточное побережье Австралии вплоть до современного города Уорнамбул в штате Виктория. Последнее особенно интересно, так как ясно свидетельствует о том, что португальский моряк первым в мире прошёл через Бассов пролив!
Какие-то сведения об открытии Мендонсы всё же просочились в Европу, и уже на французской «Карте дофина», составленной около 1530 года, по-видимому, по португальским источникам, к югу от Явы показана «Великая Ява». Очертания её напоминают северо-западный выступ Австралии. Эта же «Великая Ява» изображена на серии карт, составленных в 1542–1553 годах по португальским материалам картографами из Дьеппа (Франция). На них имеется несколько названий португальского происхождения — «опасный берег», «мелкий залив», «терра анегада» («мели и рифы»?). Что же касается «тёмной, твёрдой как железо древесины», из которой, судя по описаниям очевидцев, построен таинственный корабль, виденный ими на побережье Уорнамбула, то это, несомненно, красное дерево (тик). Для португальских судостроителей это был такой же обычный материал, как дуб для англичан.
Нет никаких сомнений в том, что лавры первооткрывателей Австралии по праву принадлежат португальским морякам, в первую очередь — капитану Криштовану Мендонсе, биография которого нам, увы, практически не известна (как и подробности его дерзкого плавания к берегам Зелёного континента). Возможно, где-то в архивах Португалии удастся отыскать документы, проливающие свет на это событие (португальские учёные очень заинтересовались историей с «кораблём из красного дерева»). Неясными остаются вопросы: что удалось сделать Мендонсе? Как далеко прошли его каравеллы? Ограничился ли он только лишь рекогносцировочным плаванием, или предпринял попытку проследить береговую линию неизвестного континента на всём её протяжении? Чем эта попытка закончилась? Ну и, наконец, самый волнующий: что за корабль покоится под многометровой толщей песков на побережье возле Уорнамбула?
Антонио Пигафетта, историограф экспедиции Магеллана, писал о своём капитане: «В числе других добродетелей он отличался такой стойкостью в величайших превратностях, какой никто никогда не обладал. Он переносил голод лучше, чем все другие, безошибочнее, чем кто бы то ни было в мире, умел разбираться в навигационных картах. И то, что это так и есть на самом деле, очевидно для всех».
К 37 годам португалец Фернан Магальяниш (испанцы называли его на свой лад — Фернандо Магеллан) уже имел за плечами богатую биографию: дальние плавания, походы, сражения. Вместе с эскадрой адмирала д’Алмейды он побывал в Индии, на далёких Молукках — островах пряностей. Португальцы ходили в Индию путём, открытом Васко да Гамой: на восток, в обход Африки. Магеллан, побывав на Молукках и вспомнив всё, что до сих пор говорили об этих землях европейские картографы, задумал пройти иным путём, отправившись от берегов Пиренейского полуострова на запад. По существу, его идея возрождала давний проект западного морского пути в Индию, которым пытался пройти Колумб, открывший вместо Индии Америку. Разница между Колумбом и Магелланом была в том, что последний уже знал, что Америка существует, а за ней находится ещё один океан, который видела испанская экспедиция Васко Нуньеса де Бальбоа, пересёкшая Панамский перешеек. Магеллан был уверен, что океан, омывающий Молуккские острова с запада, а Америку с востока — один и тот же. И, вероятно, он не настолько велик, чтобы его нельзя было пересечь…
Португальский король, к которому в поисках поддержки обратился Магеллан, без долгих раздумий отказал: зачем рисковать и тратить средства на сомнительное предприятие, когда его страна и так держит в своих руках единственный морской путь из Европы в Индию? Король Испании проявил гораздо большую заинтересованность: португальцы в его глазах были опасными соперниками, и если этому хромому моряку удастся осуществить свой замысел, то эффект от него будет, пожалуй, похлеще, чем от плавания Колумба… И 10 августа 1519 года от причалов Севильи в далёкий путь вышли пять кораблей, ведомых Магелланом.
Экспедиция шла вдоль берегов Западной Африки. На широте Зелёного Мыса началась полоса штормов и встречных ветров. Шестьдесят дней подряд хлестал дождь. Густая серая пелена накрыла корабли. Наконец, на мачтах и вантах зажглись огни святого Эльма. Моряки сочли это хорошим предзнаменованием — скоро погода прояснилась. Корабли быстро шли на юго-запад. 23 ноября вдали показался бразильский берег…
Идя вдоль побережья Южной Америки, в конце марта 1520 года корабли Магеллана достигли 45° ю. ш. Здесь, в небольшой, укрытой от ветров бухте, которую Магеллан назвал Пуэрто-Сан-Хулиан, остановились на очередную стоянку. Недовольство начальником экспедиции, зревшее среди командиров кораблей и части команды, наконец прорвалось: в ночь на 1 апреля вспыхнул бунт. Экипажи трёх кораблей — «Виктория», «Консепсьон» и «Сан-Антонио», возглавляемые своими капитанами, отказались подчиняться Магеллану. Моряки, оставшиеся верными начальнику экспедиции, частью были заколоты, частью закованы в цепи. Ночью мятежники пытались покинуть бухту. Началось настоящее сражение…
Утром Магеллан послал на мятежную «Викторию» для переговоров верных ему людей. Капитан судна отказался подчиняться приказам начальника экспедиции и был убит. Бунт на «Виктории» унялся. Два других мятежных корабля тоже вынуждены были сдаться. Двум зачинщикам бунта Магеллан приказал отрубить головы, двух других высадил на пустынном берегу. Сорок человек команды были закованы в кандалы.
Порядок восстановлен. Магеллан горел нетерпением обогнуть Америку и наконец выйти в Великое Южное море. В конце апреля корабль «Сант-Яго» получил приказ разведать дорогу на юг. Его возвращения ждали долго. Наконец, на берегу появились два человека — усталые, замёрзшие, голодные. Это были матросы с «Сант-Яго». Они принесли дурные новости: корабль разбился на скалах, команда частью погибла, частью спаслась, оставшиеся в живых ждут помощи…
Магеллан послал на розыски спасательный отряд. В конце концов, после бесчисленных трудностей, команда «Сант-Яго» вернулась, но время было безнадёжно потеряно. Наступил май, а за ним июнь — в Южном полушарии это начало зимы. Эскадра осталась на зимовку у побережья Патагонии…
24 августа корабли Магеллана наконец вышли из бухты Сан-Хулиан и двинулись на юг. Зимние штормы ещё не кончились, но корабли упрямо шли вперёд и спустя два дня вошли в устье реки Санта-Крус. Здесь путешественники набрали пресной воды, наловили рыбы и убили несколько лам для пополнения мясных запасов. 21-го октября обогнули мыс, который моряки назвали мысом Одиннадцати Тысяч Дев. За ним среди мрачных утёсов виднелся узкий извилистый проход, который мог быть или устьем реки, или проливом. Попробовали воду: она оказалась солёной. Очевидно, это и есть долгожданный проход в Великое Южное море….
Плавание в проливе потребовало от моряков большого искусства. Постоянно дули встречные ветры, по ночам налетали свирепые ледяные шквалы. Вдоль берегов тянулась цепочка заснеженных горных вершин. Из-за большой глубины встать на якорь не удавалось. Ночью в глубине неведомой земли пылали огни множества костров, разожжённых туземцами. Испанцы назвали её «Тьерра-дель-Фуэго» — Огненная Земля. В этом узком и мрачном проливе эскадра Магеллана лишилась ещё одного корабля: под покровом ночи исчез «Сан-Антонио». Позже выяснилось, что его взбунтовавшаяся команда попросту повернула назад и благополучно вернулась в Испанию. Но Магеллан был искренне встревожен этим исчезновением. Полагая худшее, он распорядился искать пропавших моряков. Поиски, увы, ничего не дали…
Наконец, 18 ноября 1520 года три оставшихся корабля вышли в океан. Стояло время штилей, и, очарованный его спокойной гладью Магеллан назвал океан Тихим. Переход через него оказался самым тяжёлым испытанием для моряков.
Тихий океан в своей центральной и западной части буквально кишит островами, однако волею судьбы корабли Магеллана почти за четыре (!) месяца так и не встретили суши. Запасы воды и провизии таяли с каждым днём. «Мы питались сухарями, но это уже были не сухари, а сухарная пыль, смешанная с червями. Она сильно воняла крысиной мочой, — пишет Антонио Пигафетта. — Мы пили жёлтую воду, которая гнила уже много дней. Мы ели также воловью кожу, покрывавшую грот-мачту… Мы вымачивали её в морской воде в продолжение четырёх-пяти дней, после чего клали на несколько минут на горячие уголья и съедали. Мы питались древесными опилками. Крысы продавались по полдуката за штуку, но и за такую цену их невозможно было достать».
Так, с невероятными лишениями, европейские корабли впервые в истории пересекли величайший океан нашей планеты.
Наконец, 6 марта на горизонте показалась долгожданная земля. Это был один из островов Микронезии, затерянный в океане. Туземцы встретили пришельцев недружелюбно: произошла стычка. Пополнить припасы практически не удалось. Моряки снова снялись с якоря и вышли в море. Разочарованные испанцы назвали эти острова Ладронес — «Разбойничьи».
16 марта путешественники подошли к цветущему острову Самар (в группе Филиппинских островов). Его жители оказались гораздо более гостеприимными. Здесь моряки получили вволю продуктов и пресной воды. На следующем филиппинском острове, Себу, Магеллан понял, что цель его путешествия уже где-то близко: один встретившийся им туземец знал язык слуги Магеллана, вывезенного им с Малакки. Однако добраться до желанной цели Магеллану было не суждено: 27 апреля 1521 года, вмешавшись в межплеменные распри между жителями острова, он был убит. Вместе с начальником экспедиции погибло ещё восемь моряков.
Эскадра, лишившаяся своего адмирала, двинулась дальше. Командование принял Элькано, капитан «Консепсьона», по иронии судьбы — один из главарей мятежников, поднявших бунт против Магеллана в бухте Пуэрто-Сан-Хулиан. После этого Элькано без малого пять месяцев провёл, скованный цепью с другими мятежниками, выполняя самую чёрную работу. Теперь ему предстояло завершить дело Магеллана…
Людей оставалось слишком мало. Один корабль — «Консепсьон» — пришлось сжечь. Оставшиеся в строю «Тринидад» и «Виктория» отправились на запад через Филиппинский архипелаг. Изрядно обветшавший «Тринидад» давал сильную течь. «Виктория» под командованием Элькано ушла далеко вперёд. Командир «Тринидада» Эспиноса сделал было попытку вернуться в Америку, но раздумал, повернул назад и кое-как сумел добраться до Молуккских островов.
«Виктория», имея на борту 47 испанцев и 13 туземцев, шла через Индийский океан. Потрёпанный корабль давал течь, провизии не хватало. В пути часть экипажа умерла от болезней, некоторые были казнены за провинности, другие убиты в стычках. Несколько раз корабль подвергался нападению португальцев. Когда «Виктория» зашла за припасами на острова Зелёного Мыса, португальцы хотели задержать её. Тогда Элькано, подняв паруса, бежал из гавани, оставив часть своих людей на берегу.
6 сентября 1522 года, после трёхлетнего отсутствия, «Виктория» причалила к набережной Севильи. Из 256 человек, ушедших с Магелланом, на берег сошли всего восемнадцать, причём все они были измучены до крайности — по словам очевидца, «более худые, чем самая заморённая кляча». Встречали их как истинных героев. Элькано были пожаловано звание рыцаря и пожизненная пенсия, а в его гербе появилось изображение земного шара, окружённое надписью: «Ты первый обошёл вокруг меня».
Первые попытки достичь Северного полюса были связаны с устойчивым заблуждением: очень долго сохранялась уверенность в том, что в районе Северного полюса существует свободное ото льда морское пространство, через которое можно проложить путь в Тихий океан и на восток Азии — в Китай и Индию. Поиск этого пути был главным стимулом первых устремлений к полюсу. Не случайно Виллема Баренца в его плавании на север сопровождала книга «История Китая»: он верил, что путь в Китай пролегает через околополюсный район…
В конце XVI столетия голландское правительство назначило премию тому, кто первым пройдёт Северо-восточным путём через высокие широты из Европы в Индию. В 1596 году из Амстердама на поиски Северо-восточного пути вышли два корабля. Одним из них командовал Ян Корнелисзоон де Рийп, другим — Яков ван Хемскерк. Штурманом на корабле Хемскерка был Виллем Баренц — опытный моряк, уже дважды побывавший в северных морях. Вскоре он стал фактическим командиром корабля.
Пройдя мыс Нордкап, голландцы повернули на северо-восток и вскоре достигли берегов небольшого острова. В память о застреленном здесь белом медведе они назвали его Медвежьим. 29 июня на горизонте замаячили контуры обширной гористой земли, которую моряки приняли за часть Гренландии. Горы, покрытые льдом, поднимались от самой воды. Голландцы назвали эту страну Шпицбергеном, что значит «горы с острыми пиками». Здесь пути Рийпа и Баренца разошлись. Баренц направился на восток, к Новой Земле, за которой, как он считал, лежал морской путь в Азию…
Пройдя через море, которое ныне носит название Баренцева, корабль достиг северной оконечности Новой Земли, которую Баренц окрестил Ледяным мысом — отсюда далее на восток начинались сплошные ледовые поля. Попытка пробиться вдоль побережья Новой Земли на юг успеха не принесла. Довольно долго команда пилила, колола и рубила лёд, но всё было бесполезно. Судно рыскало из стороны в сторону среди сжимавшихся разводий, ударялось о льдины и наконец крепко вмёрзло в ледяное поле. Пришлось высаживаться на берег. Так началась одна из первых в истории мореплавания арктических зимовок.
Место высадки голландские моряки назвали Ледяной гаванью. Они совершенно не были подготовлены к этой зимовке, не имели никакого снаряжения, и им пришлось использовать лишь подручные материалы и инструменты, оказавшиеся на борту. Первым делом требовалось соорудить жилище. Остров был совершенно лишён растительности, но, к счастью, морякам удалось найти скопление плавника, принесённого течением с сибирских берегов. Под руководством корабельного плотника они напилили досок и сколотили довольно прочный домик с дверью и с очагом посередине. Трубу на крыше смастерили из бочек. Стены проконопатили по всем правилам кораблестроения, но всё же, когда начались зимние вьюги, в них оказались многочисленные щели. Крышу устроили из паруса, натянутого на деревянную раму и для тепла засыпанного слоем песка. Укутанная снегом, эта крыша прекрасно прослужила зимовщикам вплоть до весенних оттепелей.
Все зимовщики были люди не робкого десятка, но многих из них охватывал ужас, по мере того как крепчали морозы. Больше всего хлопот причиняли голландцам белые медведи. Они нападали на людей и уничтожали припасы. Однажды голодный медведь осадил несколько человек на корабле и отрезал их от остальной партии. Застрелить огромного зверя из фитильного ружья было довольно трудно, но постепенно моряки научились отражать набеги своих врагов, и перебили немало медведей и песцов. Из их шкур зимовщики шили одежду и одеяла, а мясо использовали для пополнения припасов.
Солнце спускалось ниже и ниже. Однажды, опустившись за горизонт, оно уже не взошло. Началась долгая полярная ночь. Метели намели огромные сугробы вокруг избушки зимовщиков, люди фактически оказались запертыми в ней. Песцы скреблись на крыше, мешая спать своим пронзительным, резким лаем.
Моряки проводили время за шитьём грубой меховой одежды, выходя из дому лишь для того, чтобы осмотреть капканы или набрать плавника для очага. У них были часы с маятником, которые они заботливо заводили, чтобы среди вечной ночи не потерять счёт времени. Но наступили такие сильные морозы, что часы замёрзли и остановились. Люди зябли даже внутри хижины, страдали от постоянной сырости, но прилагали все усилия, чтобы приспособиться к необычным условиям и как можно лучше использовать время вынужденной стоянки. Как много изобретённых ими способов борьбы с холодом, голодом и тоской было перенято и повторено более поздними исследователями!
Голландцы стремились во что бы то ни стало сохранить своё здоровье и бодрость духа. Они сняли с мачты клотик (деревянный шар, которым была украшена верхушка мачты), и играли в хоккей, пока морозы не загнали их в дом. Тогда они изобрели целый ряд комнатных игр, а весной придумали упрощённый гольф. Судовой хирург Де-Фер, оказавшийся весёлым и изобретательным человеком, основал любительский драматический кружок. Исследователи взяли с собой несколько книг, которые они без конца читали и перечитывали. Одной из них был перевод «Истории Китая» Мендосы. Баренц взял эту книгу с собой, чтобы по ней познакомиться со страной, в которую он надеялся попасть.
Зимовщики заботились о чистоте не меньше, чем о развлечениях. Для купания была приспособлена бочка, так что каждый из зимовщиков мог раз в неделю принять ванну. Де-Фер считал, что купание предохраняет от цинги.
Время и числа зимовщики определяли наугад. В тот день, когда по их расчётам должен был наступить Новый год, они устроили праздничный пир, на котором ели оладьи и гренки, смоченные в вине. В остальные дни им приходилось питаться главным образом солёным и копчёным мясом песцов. Многие заболевали цингой, и серьёзнее всех — сам Баренц.
Однажды капитан Хемскерк, выйдя наружу, громко закричал от удивления: солнце возвращалось! Все обитатели занесённого снегом домика бросились на улицу. Оказалось, что они ошиблись в своих вычислениях времени — зимовщики ожидали увидеть солнце через две недели. Тем более их обрадовало его неожиданное появление!
С возвращением солнца возвратились и голодные после зимнего поста белые медведи. Они нагло забирались в сени, на крышу, и досаждали ещё больше, чем осенью. Баренц и его спутники надеялись, что весной им удастся освободить корабль из ледяного плена, но когда началось таяние льдов, судно отнесло от берега, местами льдины проломили борта. Единственной надеждой оставались спасательные шлюпки, которые ещё осенью были перенесены на берег. За время зимовки они сильно пострадали, но их удалось починить с помощью досок, взятых с покинутого корабля. В середине июня моряки спустили лодки на воду и погрузили в них остатки продовольствия. Баренц был уже так болен, что его пришлось перенести на руках. Уже в дороге, 20 июня 1597 года, он умер.
Шлюпки шли по узкому каналу, образовавшемуся между берегом и ледяным полем. Они обогнули Ледяной мыс и двинулись на юг вдоль берегов Новой Земли. Плавание в утлых судёнышках оказалось очень трудным. Приходилось непрерывно вычерпывать воду, временами льдины забивали проход, и нужно было ждать, пока они разойдутся. Всё же голландцы упорно продвигались вперёд и в конце концов достигли материка. Это побережье номинально принадлежало России, но было абсолютно необитаемо. Только в Коле измученные путешественники впервые увидели людей, получили приют и помощь.
По прибытии в Колу они узнали от поморов, что поблизости находится голландское судно. Это был корабль Рийпа! Весной он вышел на поиски Баренца и остановился в Коле, где и принял на борт всех оставшихся в живых членов экспедиции…
В 1871 году капитан норвежской зверобойной шхуны Эллинг Карлсен обогнул с севера Новую Землю и на её восточном берегу, в Ледяной гавани, нашёл лагерь Баренца. За двести семьдесят лет он почти не подвергся разрушению: по-прежнему здесь стояла избушка голландцев, нары окружали очаг, на стене висели навсегда остановившиеся часы, в углу стояла бочка-ванна, на столе лежала «История Китая» — трогательное воспоминание о тяжёлой зимовке и мужественных людях, сумевших бросить вызов Арктике. Здесь же Карлсен нашёл оставленный Баренцем отчёт о путешествии. В картах и дневниках голландского моряка приводились данные промеров глубин по курсу корабля и первые научные сведения о море, впоследствии названном его именем.
«Поелику экспедиция капитана Беринга есть первое морское путешествие, россиянами предпринятое, то все малейшие подробности оного должны быть приятны для любителей отечественных древностей», — писал в 1823 году один из первых биографов В. Беринга, Василий Берх. Важность этого «первого морского путешествия россиян» неоспорима: благодаря ему был открыт путь к северо-западным берегам Америки.
Вплоть до начала 1970-х годов лагерь экспедиции Беринга в бухте Командор можно было смело называть «капсулой застывшего времени». Однако затем началось его бездумное разрушение, вызвавшее к жизни задачу скорейшего историко-археологического изучения его остатков. И в конце 1970-х годов сюда пришли учёные, вооружённые новейшими для того времени методами и средствами исследования.
Летом 1991 года исследование Командорского лагеря продолжила экспедиция «Беринг-91» во главе с доктором исторических наук А. К. Станюковичем. Была сделана масса интереснейших находок, обнаружены и подняты из толщи береговых отложений тяжёлые чугунные пушки пакетбота «Святой Пётр», найдены могилы мореплавателей. Одно из погребений оказалось особенно интересным: в деревянном гробу, по-видимому, изготовленном из какого-то корабельного ящика, лежали останки мужчины лет 58–59, ростом около 172 сантиметров. Но ведь оставшиеся в живых члены экспедиции писали, что в гробу было похоронено только тело Беринга! Экспертиза, проведённая криминалистами под руководством профессора В. Н. Звягина, подтвердила: это — останки капитана-командора Витуса Ионассена Беринга, умершего 8 (19) декабря 1741 года в возрасте 60 лет…
…К началу XVIII столетия, несмотря на то что прошло уже две сотни лет после плаваний Колумба, карта Америки ещё зияла белыми пятнами. Сразу за Калифорнией лежала пустота. Не были известны ни обширные северо-западные территории Канады, ни Аляска. Никто не знал, как далеко простирается американский континент к северо-западу и соединяется ли он с Азией. Между тем, начиная с XVI столетия этот вопрос чрезвычайно интересовал мореплавателей и учёных. Неоднократно предпринимались попытки найти Северо-Западный проход из Атлантического океана в Тихий, однако все они были безуспешны.
Не менее остро стоял вопрос о так называемом Северо-Восточном проходе. Лучшие умы науки на протяжении многих десятилетий пытались приподнять завесу незнаемого, выяснить — а что скрывается там, за необозримыми просторами Сибири? Впрочем, на большинстве карт ещё в XVI веке был обозначен пролив между Азией и Америкой («пролив Аниан»). Иногда можно встретить утверждение, что он был открыт чисто умозрительно, однако возможно, что какая-то информация о его существовании у европейских учёных всё-таки имелась. Что же касается плавания Семёна Дежнёва, который, возможно, впервые прошёл проливом между Азией и Америкой, то о нём на рубеже XVII–XVIII веков не знали даже в Якутске, не говоря уже о Москве или Европе.
Подтверждение факта существования пролива между Азией и Америкой означало бы для России немалые выгоды. Можно понять, насколько всё это было близко пытливому уму Петра I! Его увлекала идея разведывания морской дороги в Китай, установления прямых морских сношений с Индией.
В 1725 году, за несколько недель до смерти, Пётр I составил инструкцию для Первой Камчатской экспедиции. Ей предписывалось исследовать землю, «которая идёт на норд, и по чаянию (понеже той земли конца не знают) кажется, что та земля — часть Америки. И для того искать, где оная сошлась с Америкою…». Возглавить экспедицию было поручено Витусу Ионассену Берингу, датчанину, состоявшему на русской службе.
Витус Беринг родился в 1681 году в городе Хорсенс. У себя дома в Дании он ничем особенным не выделялся. Не было у него ни титулов, ни богатства, хотя и принадлежал он к семье обеспеченной, а по линии матери — даже знатной. Вероятно, неспроста будущий мореплаватель принял материнскую фамилию — Беринг, тогда как фамилия его отца была Свендсен.
В 1703 году Беринг был принят на русскую службу. Семнадцать лет он провёл «в крейсерской и дозорной службе», но ни разу не был отмечен наградами либо поощрениями. Почти всю жизнь проведший в плаваниях, он был человеком не жёстким и грубым, как можно было бы ожидать, а наоборот — добрым, мягким и демократичным. И офицеры, и матросы любили его за приветливость и спокойствие. Он был осмотрительным, трезвым мореходом, хотя такие качества годились не на все случаи жизни, особенно когда требовались быстрые решения, прямой риск. А. П. Соколов, первый историк Камчатских экспедиций, характеризуя деятельность Беринга, повторил мнение о нём Адмиралтейств-коллегии: «Человек знающий и ревностный, добрый, честный и набожный, но крайне осторожный и нерешительный, легко подпадавший влиянию подчинённых, и потому мало способный начальствовать экспедициею — особенно в такой суровый век и в такой неорганизованной стране, какою была Восточная Сибирь в начале осьмнадцатого века».
27 января 1725 года Беринг с группой сподвижников и огромным обозом отправился из Петербурга к берегам Охотского моря. В конце 1726 года экспедиция достигла Охотска и в 1728 году вышла на боте «Святой Гавриил» в плавание, во время которого на карту было положено северо-восточное побережье Азии. Экспедиция получила лишь косвенные подтверждения существования пролива, отделяющего Азию от Америки. Самой Америки мореплаватели не увидели из-за торопливости Беринга, уверившего себя в том, что раз он зашёл достаточно далеко за 67° с. ш., то и пролив якобы уже открыт. И на Камчатку Беринг возвращался прежним путём, не усложняя себе задачи, за что его позже упрекал Ломоносов — ведь мог бы взять восточней и тогда, наверное, увидел бы берега Америки!
В мае 1732 года Сенат издал указ о начале грандиозного предприятия, получившего название Великой Северной экспедиции. Оно закончилось уже после смерти Беринга, в 1743 году. Отряды экспедиции прошли морем и сушей практически всё северное побережье России от Архангельска до Колымы, были предприняты плавания к берегам Японии, Курильским и Алеутским островам и побережью Северной Америки. Последнее выпало на долю самого Беринга и А. И. Чирикова.
В июне 1740 года в Охотске были построены и спущены на воду два двухмачтовых пакетбота — «Святой Пётр» и «Святой Павел». В сентябре того же года оба судна совершили переход на Камчатку и зазимовали в Авачинской губе. Гавань, где зимовала экспедиция, Беринг назвал Петропавловской — впоследствии здесь вырос город Петропавловск-Камчатский.
4 мая 1741 года Беринг созвал совещание, где обсуждался вопрос о предстоящем плавании, целью которого было отыскание западных берегов Америки. Об их местоположении участники экспедиции имели самое смутное представление. В отличие от Колумба они знали только, что Америка существует. Кроме того, указ сената предписывал по пути в Америку обследовать загадочную «Землю Хуана де Гамы». На карте, изданной в 1733 году в Париже французским астрономом и картографом Жозефом-Никола Делилем, состоявшим на службе в Российской Академии наук, «Земля Хуана де Гамы» была помещена к северо-востоку от азиатского берега, а от северо-восточной оконечности Азии была протянута в бесконечность горная цепь с пояснительной надписью: «Неизвестно, где кончается эта горная цепь и не соединяется ли она с каким-либо другим материком».
Иногда можно встретить утверждения, что беды экспедиции Беринга якобы были предопределены именно этой «злоумышленной» картой, а Делиль нередко изображался «шпионом», который «специально» уводил экспедицию в сторону от Америки. Делиль действительно передавал Франции кое-какие сведения, получаемые им в Академии, но карта, по которой предстояло идти в плавание кораблям экспедиции, едва ли носила печать злонамеренности. Недостоверностью, а то и явным вымыслом страдали практически все карты XVI–XVII веков. Что же касается «Земли де Гамы», якобы расположенной к востоку от Японии, то её впервые показал на карте португальский географ Тексейра ещё в 1649 году. Земля Хуана де Гамы значилась на картах Иоанна Баптиста Гомана 1712 года и даже на карте Российской империи И. Кириллова 1734 года. Так что Жозеф-Никола Делиль нисколько не погрешил против представлений, бытовавших среди географов его поры.
Участники экспедиции были убеждены, что для того чтобы достичь берегов Америки, надо плыть на восток. Но, несмотря на это, на совещании 4 мая было решено идти из Петропавловска на северо-восток до широты 46° и, если там не окажется «Земли Хуана де Гамы», повернуть на юго-восток. Достигнув американского берега, руководители экспедиции планировали идти вдоль него на север до широты 65°, затем повернуть на запад и пройти до Чукотки. По расчётам, в сентябре оба судна должны были вернуться в Петропавловск.
4 июня 1741 года из Петропавловской гавани вышли пакетботы «Святой Пётр», которым командовал Беринг, и «Святой Павел», возглавляемый А. И. Чириковым. Старшим офицером пакетбота «Святой Пётр» был лейтенант Свен Ваксель, швед по происхождению, впоследствии написавший мемуары об этом плавании.
Идя параллельными курсами, «Святой Пётр» и «Святой Павел» спустя две недели из-за постоянных туманов потеряли друг друга. Дальнейший путь они продолжали врозь. «Святой Павел» достиг берегов Северной Америки и в октябре 1741 года благополучно вернулся в Авачинскую бухту. Совсем иначе сложилась судьба пакетбота «Святой Пётр».
Безуспешно проискав корабль Чирикова, Беринг повернул на юг, пытаясь найти «Землю де Гамы». Штормы и туманы затрудняли плавание, но Беринг упорно шёл к 47-й параллели, где на карте значилась эта земля. Но вот миновали 47-ю, затем 48-ю параллель, а берега всё не было. Карта Делиля оказалась, по словам Вакселя, «неверной и лживой», и в адрес высокоумного королевского географа моряки высказали немало нелестных эпитетов. «Святому Петру» пришлось идти вслепую, лишь по счислению и координатной сетке. «Мы должны были плыть в неизведанном, никем не описанном океане, точно слепые… Не знаю, существует ли на свете более безотрадное или более тяжёлое состояние, чем плавание в неописанных водах», — пишет Ваксель. Пакетбот напрасно рыскал во всех направлениях. Убедившись, что «Земли де Гамы» не существует, Беринг приказал повернуть на северо-восток. Дойдя до широты 52°41′ пакетбот двинулся вдоль островов Алеутской гряды, о существовании которых участники плавания не подозревали.
17 июля в первом часу пополудни на северо-востоке увидели высокие горы, покрытые снегом. Спустя семь часов перед путешественниками открылась неизвестная земля. Это был остров Каяк, расположенный у побережья Аляски. Путешественники назвали его островом Святого Ильи.
Вечером 20 июля пакетбот бросил якорь у новооткрытой земли. На берег был послан мастер Софрон Хитрово с командой из 15 человек «для сыскания гавани». В составе другой партии, высадившейся на берег, был немец Георг Вильгельм Стеллер (1709–1746), адъюнкт Петербургской Академии наук, талантливый учёный, оставивший полные интереснейших подробностей записки о плавании с Берингом. В сопровождении казака Фомы Лепёхина он отправился исследовать остров.
Пройдя с версту вдоль берега, Стеллер увидел следы людей: корыто, выдолбленное из куска ствола дерева, кости с остатками мяса, которое, очевидно, жарили на огне. По срубленным деревьям Стеллер подметил, что топоры у туземцев были каменные или костяные. Очевидно, где-то поблизости находилось человеческое жильё. Действительно, вскоре Стеллер обнаружил землянку, крытую корой. Он забрал из неё две связки копчёной рыбы, стрелы, огниво, трут, связку верёвок из морской травы и отправил всё это с казаком на берег. Оставшись один, Стеллер прошагал ещё шесть вёрст. Людей нигде не было, лишь в нескольких верстах над лесистым холмом вставал столб дыма.
Вернувшись к месту высадки, Стеллер получил от Беринга предписание немедленно вернуться на судно. Учёный вознегодовал: на подготовку экспедиции ушло 10 лет, а на исследования ему было предоставлено всего десять часов! «Мы пришли сюда лишь для того, чтобы увезти американскую воду в Азию», — ядовито бросил Стеллер Берингу. Но у руководителя экспедиции были свои резоны: приближался август, а с ним время штормов, и плыть в незнакомых водах становилось небезопасно.
Утром 21 июля Беринг, не дождавшись, пока наполнят водой все бочки, приказал поднять якорь. Пакетбот двинулся на юго-запад. Из-за частых туманов и сильных ветров идти приходилось с осторожностью. 26 июля на широте 56° встретили землю — остров Кадьяк. 2 августа открыли остров, который назвали именем Архидиакона Стефана (о. Укамок). Пройдя ещё немного, моряки увидели на горизонте высокие заснеженные горы — это была Аляска…
Идти дальше становилось всё более затруднительно: «ветры к следованию пути нашего были весьма противные». 10 августа, когда пакетбот находился на широте 53°, офицеры постановили на совете идти обратно в Петропавловск. Повернув назад, пакетбот продвигался очень медленно — непрерывно дули встречные западные ветры. Запасы питьевой воды на борту быстро таяли. 30 августа пакетбот стал на якорь у островов, названных Шумагинскими — здесь похоронили матроса Никиту Шумагина. Это была первая потеря экспедиции.
У Шумагинских островов простояли шесть дней, пополняя запасы воды. В первую же ночь на одном из соседних островков с борта «Святого Петра» видели огонь. 4 сентября, в половине пятого пополудни, путешественники услышали на берегу крики, которые сначала приняли за рёв сивучей. Вскоре появились две байдарки, направившиеся к пакетботу. На них было два алеута. С пакетбота к ним обращались по-чукотски и по-корякски, но туземцы ничего не понимали. Когда алеуты приблизились, они стали показывать руками на землю, и при этом указывали пальцем на рот и черпали руками морскую воду, давая понять, что на берегу найдётся пища и вода. Приняв брошенные с борта корабля подарки, оба «американца» стали грести обратно к берегу, знаками приглашая мореплавателей следовать за ними. Всё время, пока островитяне находились возле пакетбота, их товарищи на берегу не переставали громко кричать.
После короткого совещания было решено спустить шлюпку и высадиться на берег. Отправились Стеллер, Ваксель, коряк-переводчик и девять матросов. С собой они взяли оружие, но, чтобы не возбуждать подозрений, укрыли его парусиной.
Туземцы приняли их очень дружелюбно, вели под руки — «словно они были весьма важными персонами», одарили каждого куском жира. Когда путешественники начали собираться домой, алеуты долго не хотели их отпускать, особенно коряка, который лицом был очень похож на островитян. Моряков пытались удерживать насильно, схватив за руки. Алеуты делали это без дурного умысла, но чтобы отвязаться от них, Стеллеру и Вакселю пришлось для острастки дать залп в воздух. Эффект получился необычайный: туземцы попадали наземь. Очнувшись, они с негодованием стали знаками показывать, чтобы пришельцы поскорее убирались прочь, а некоторые схватились за камни. Моряки поторопились вернуться на пакетбот.
5 сентября к судну Беринга подошли на байдарках девять алеутов с такими же криками и церемониями, как и в первый раз. Обменявшись подарками, они вернулись на берег, развели большой огонь и некоторое время громко кричали. 6 сентября пакетбот снялся с якоря и вышел в море. Это событие туземцы опять приветствовали дружным криком.
Ветер был благоприятный, и к двум часам пополудни берег пропал из виду. «Святой Пётр» шёл на запад, вдоль цепи Алеутских островов, на некотором расстоянии к югу от них, но Беринг и его спутники этого не знали и считали, что плывут вдоль американского побережья. Новооткрытые земли беринговцы намерены были назвать Новой Россией — «по примеру других эвропейских вновь сысканных земель», однако, как пишет С. Ваксель, «без воли адмиралтейств-коллегии не смели». В отличие от «эвропейских» моряков над русскими первооткрывателями довлела воля столичных чиновников…
24 сентября «Святой Пётр» оказался на 51° с. ш., близ острова Атка из группы Алеутских островов, который путешественники назвали островом Святого Иоанна. Начинались осенние штормы. 27 сентября ветер достиг необычайной силы, волны перекатывались через палубу. Штурман Андреас Хессельберг, старик, полвека плававший по всем морям и океанам, говорил, что ни разу в жизни не видал такой жестокой бури. В течение последующих трёх недель не удалось продвинуться ни на милю к западу. Утром 30 сентября начался ещё более сильный шторм, какой, по словам Стеллера, даже нельзя себе представить. Каждую минуту ждали гибели судна. Никто не мог ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Управлять судном не было никакой возможности. Половина команды была больна и лежала, прочие же были без сил от ужасной качки.
1 октября шторм продолжался. Офицеры начали говорить о том, что следовало бы вернуться и поискать убежища в Америке. 2 октября начало стихать, но зыбь на море оставалась ещё целые сутки.
8-го опять начался шторм. Он продолжался и 9-го, и 10-го. Ваксель стал убеждать командора направить пакетбот к Америке, чтобы перезимовать там. Но Беринг не дал на это согласия.
11 октября начало стихать. 12-го вечером снова начался шторм со снегом и дождём, с «неописанною жестокостию вестового (т. е. западного. — Примеч. авт.) ветра». Он продолжался более суток. За это время «Святой Пётр» отнесло приблизительно на 80 миль к востоку. 25-го октября, находясь на широте 51°, мореплаватели увидели на севере высокий безлесный остров, названный ими в честь Святого Маркиана (ныне о. Кыска). 28-го открыли остров Святого Стефана (Булдыр), а 29-го — остров Авраамия, самый восточный из островов Семичи, относящихся к группе Ближних. Отсюда беринговцы вновь повернули на запад.
Трудное плавание, непрекращающаяся штормовая погода и повальная болезнь привели к тому, что на пакетботе осталось лишь несколько человек, способных передвигаться и управлять парусами. Положение создалось отчаянное, и с каждым днём оно всё более ухудшалось. Начиная с конца октября ежедневно один-два члена экипажа умирали. Снасти изорвались, сухарей почти не было, воды осталось очень мало.
Утром 5 ноября с борта пакетбота увидели землю.
«Велика и безмерна, — вспоминает Стеллер, — была наша радость при виде земли. Полумёртвые выползли на палубу, чтобы на неё взглянуть». Открывшаяся земля казалась Камчаткой, а именно — окрестностями Авачинской бухты. Во всяком случае, все хотели верить в это. Однако густая низкая облачность не позволяла определить координаты этого места с помощью навигационных приборов. (На самом деле это была не Камчатка. «Святой Пётр» оказался в виду острова Беринга из группы Командорских островов, который находится на 2° севернее и на 8° восточнее Авачинской бухты.)
Когда выглянуло солнце, штурманы определили местонахождение судна. Оно оказалось немного севернее Авачинской бухты. Все, кто оставался на ногах, собрались в каюте больного Беринга. Обсуждался один вопрос: идти в Петропавловскую гавань или высаживаться на неизвестном берегу? После долгих споров постановили идти к незнакомой земле, «дабы сыскать якорное место для зимования и стать на якорь для своего спасения».
«Святой Пётр» шёл вдоль острова. Мореплаватели внимательно осматривали берег. Наконец, выбрали место с широким песчаным пляжем, укрытое горами, долиной и речкой. Якорь бросили у открытого каменистого берега, но канат лопнул, и пакетбот понесло к берегу. Каким-то чудом волны, подхватившие судно, перекинули его через каменистую гряду и поставили совершенно невредимым в спокойную лагуну у берега, на глубине четырёх с половиной саженей.
Это было вечером 6 ноября 1741 года.
Утром 7 ноября спустили единственную оставшуюся шлюпку. На ней на берег съехали Ваксель, Стеллер, капрал Плениснер и несколько больных. Эту ночь Стеллер и его спутники провели на берегу. Удивляло обилие никого и ничего не боящихся песцов, а на следующий день Стеллер увидел близ берега никогда не виданных морских коров. Оба обстоятельства заставили натуралиста усомниться, действительно ли они находятся на Камчатке.
8 ноября начали перевозить на берег больных и размещать их в землянках, покрытых парусами. Измождённые люди продолжали умирать. Некоторые падали замертво, едва ступив на берег. В земле острова навечно остались лежать 14 членов экипажа «Святого Петра», в том числе капитан-командор Витус Ионассен Беринг, проживший после высадки всего месяц…
На берегу Беринг казался спокойным и довольным. Он спросил Стеллера: как он думает, что это за земля? Стеллер ответил, что это вряд ли Камчатка. Беринг тоже сознавал, что земля, на которую выбросило пакетбот, не была Камчаткой, но скрывал это от команды, чтобы не лишать её бодрости. По его настоянию в разведку был отправлен матрос Анчугов. Он вернулся спустя четыре недели, но уже не застал Беринга в живых: 8 декабря, за 2 часа до рассвета, начальник Камчатской экспедиции скончался.
До последней минуты капитан-командор оставался в полном сознании. Он лежал в отдельной землянке, полузасыпанный песком, который не позволял отгребать, чувствуя себя под ним в тепле. «Он, несомненно, был бы жив, если бы достиг Камчатки и получил тёплую комнату и свежую пищу, — с горечью пишет Стеллер. — Теперь же он умер скорее от голода, холода, жажды и горя, чем от болезни… Как бы то ни было, больно было наблюдать его уход из жизни. Его самообладание, серьёзные приготовления к смерти и сам его избавительный конец, который наступил, пока он ещё полностью владел разумом и речью, достойны восхищения».
После смерти командора в командование вступил Свен Ваксель. К этому времени экспедиция помимо своего руководителя лишилась и пакетбота: во время сильного шторма «Святой Пётр» выбросило на берег. Уцелевшим членам экипажа суждено было прожить девять долгих месяцев на довольно большом (1660 квадратных километров), но необитаемом и лишённом леса острове в землянках, сооружённых среди песчаных холмов. «Ветры с пургами бывают на том острове в зимнее время весьма жестокие, и можно сказать, что мы от декабря месяца до самаго марта редко видали красный день», — вспоминает Ваксель. В поисках пропитания охотникам приходилось проходить вёрст 20–30 в день. В пищу шло всё — песцы, каланы, сивучи, нерпы и даже «натуре человеческой противное» — трупы выброшенных на берег морских зверей и китов. День, когда удавалось застрелить морскую корову, становился праздником: каждое их этих ленивых существ «немалого корпуса» давало около 200 пудов «говядины», и это мясо было «гораздо приятнее всех вышеписанных морских зверей».
Зимовщики не оставляли надежды вернуться в Петропавловск. Однако осмотр судна показал, что пакетбот сильно повреждён, а починить его нельзя и нечем. Окончательное решение было отложено до весны, когда Ваксель надеялся разрешить загадку их местонахождения: что это — остров или «матёрая земля»? И лишь весной боцманмат Алексей Иванов, отправленный на разведку, обогнул крайний северо-западный мыс и увидел, что «здешняя земля подлинной остров». В ясную погоду далеко на западе вырисовывались заснеженные вершины камчатских вулканов. Или это был только мираж? «За дальностию вида нам утвердитца в том было ненадёжно», — пишет С. Ваксель. Впрочем, годы спустя он был уверен, что это была именно Камчатка…
Когда беринговцам стало ясно, что они на острове, тема корабля встала со всей остротой. Не мешкая, как только позволила погода, приступили к разборке пакетбота. 6 мая 1742 года было заложено новое судно — гукер. Для его строительства были выделены десять человек что покрепче. Их освободили от всех иных работ. Ещё две команды занимались разборкой пакетбота, добычей мяса морских зверей и заготовкой дров.
Среди беринговцев был лишь один человек, знавший корабельное дело, — плотник из Красноярска Савва Стародубцев. Он-то и стал руководить сооружением гукера. Новый корабль строили «со всякою поспешностию». Длина судна от носа до кормы составляла 13 метров, ширина — около 4 метров. Киль и форштевень вытесали из грот-мачты разобранного пакетбота, фок-мачту «Святого Петра» распилили на доски для наружной обшивки. Находили выход из, казалось бы, безвыходных положений: так, чтобы проконопатить судно, распустили старые канаты и вытопили из них смолу. Интересно отметить, что строительство судна на необитаемом острове — небывалый случай в истории кораблестроения, а сделан гукер оказался настолько крепко, что он ещё плавал в составе Охотской флотилии в 1752 году.
8 августа гукер был спущен на воду. 13 августа 1742 года, перед отплытием на Камчатку, зимовщики простились со своими умершими товарищами. Они поставили на братской могиле один общий памятник — «Берингов крест», начав от него счисление пути.
В тот же день гукер, имея 46 человек на борту, вышел в море. Впереди у моряков были новые испытания. Уже через два дня они потеряли единственную оставшуюся шлюпку, были вынуждены бороться с внезапной течью и освободиться от части балласта и корабельного груза. Утром 17-го путешественники увидели землю — это был мыс Кроноцкий. 26 августа гукер вошёл в Петропавловскую гавань. К тому времени «Святой Пётр» уже считался погибшим вместе со всем экипажем…
В результате двух Камчатских экспедиций было установлено существование пролива между Азией и Америкой и открыты её северо-западные берега, исследованы и нанесены на карту дотоле неведомые Алеутские и Командорские острова. Все эти выдающиеся успехи были достигнуты, увы, ценой многих жизней, в том числе и жизни руководителя экспедиции — капитана-командора Витуса Ионассена Беринга.
Ни одного прижизненного изображения Беринга не сохранилось. Правда, в 1940-х годах правнучка В. Беринга Е. А. Трегубова передала в Центральный военно-морской музей портрет, долгое время хранившийся в её семье. На нём изображён пожилой мужчина в гражданском костюме конца XVII столетия, с одутловатым, болезненно опухшим лицом, сглаженными чертами, набухшими веками и длинными тёмными волосами. Позже этот портрет был «канонизирован» советскими географами и стал воспроизводиться как бесспорное изображение капитана-командора, а внешность человека на портрете менялась в зависимости от мастерства ретушёров. Этот «портрет Беринга» надолго утвердился на полотнах, в скульптуре, кинофильмах, школьных учебниках и на почтовых марках. Между тем ещё в 1940-х годах датские историки и искусствоведы заключили, что на нём изображён датский историк и поэт Витус Педерсен Беринг (1617–1675), дядя мореплавателя.
Открытие в 1991 году могилы Беринга предоставило уникальную возможность воссоздать облик командора по черепу. С октября 1991 года по июнь 1992 года его останки изучались в Российском Центре судебно-медицинской экспертизы под руководством профессора В. Н. Звягина. Заключительным этапом исследования останков Витуса Беринга стало восстановление его внешности.
«К скульптурной реконструкции головы Беринга мы шли долго, — рассказывает В. Н. Звягин. — И вот, наконец — бюст, тонированный под бронзу, с причёской и в мундире. При создании этого бюста мы пользовались методом реконструкции антрополога М. М. Герасимова. Мы несколько омолодили Беринга — бюст изображает человека лет 50–55. Этот период в жизни Беринга был предельно насыщен событиями. Изображённый находится в состоянии душевного равновесия. Голова слегка обращена влево, веки чуть приспущены. Взгляд как бы обращён внутрь себя. Командор словно эмоционально оценивает обращённые к нему вопросы».
Позже известным московским скульптором, народным художником России Ю. Л. Черновым был создан ещё один — яркий и романтичный — скульптурный портрет Беринга. Командор предстаёт перед нами сильным, мужественным, но безмерно усталым от тягот своего последнего плавания…
А останки Беринга и его спутников спустя год после их обнаружения были торжественно перезахоронены в бухте Командор, в специально сооружённом мемориале.
13 июня 1782 года из цейлонского порта Тринкомали вышло грузопассажирское судно Ост-Индской компании «Гросвенор», взяв курс к берегам Англии. На его борту было 150 пассажиров — в основном высокопоставленные чиновники и офицеры, закончившие свой срок службы в колонии. Многие уезжали с семьями. На борту находились и немалые ценности: 19 ящиков с алмазами, рубинами, сапфирами и изумрудами на сумму 517 тысяч фунтов стерлингов, золотые слитки стоимостью 420 тысяч фунтов стерлингов, золотые монеты на сумму 717 тысяч фунтов стерлингов и 1450 слитков серебра. А капитан корабля Коксон в письме к жене туманно намекал на то, что он везёт нечто ещё более ценное: «Я скоро прибуду с сокровищем, которое потрясёт всю Англию»…
Много позже, уже после гибели «Гросвенора», родилась легенда, что под этим «сокровищем» капитан Коксон имел в виду нечто иное, как легендарный «Павлиний трон», некогда украшавший дворец Великих Моголов. Свидетельства об этом троне неслыханной ценности дошли до нас благодаря французскому путешественнику Жану-Батисту Тавернье. Он был не единственным европейцем, видевшим «Павлиний трон». Однако именно Тавернье оставил наиболее подробное его описание, закончив его словами: «Те, кто даёт себе отчёт в значимости драгоценностей короля и осознаёт, как много стоит это произведение искусства, уверили меня, что его цена составляет 107 тысяч рупий, что соответствует 160,5 миллионам франков нашей французской валюты».
В 1739 году войска персидского правителя Надир-шаха захватили Дели. Последний император из династии Великих Моголов сдался на милость победителей. Надир-шах разграбил город и опустошил императорскую сокровищницу. С этого времени теряются следы многих исторических драгоценностей, принадлежавших Великим Моголам. К их числу относится и «Павлиний трон».
Существуют две основные версии относительно его дальнейшей судьбы. Согласно первой, он был демонтирован, а украшавшие его драгоценности разошлись по рукам, согласно второй — после гибели Надир-шаха в 1747 году трон неисповедимыми путями попал в руки агентов английской Ост-Индской компании, был вывезен на Цейлон (Шри-Ланку) и там в июне 1782 года погружен на борт «Гросвенора»…
4 августа 1782 года «Гросвенор» находился примерно в 100 милях от восточного побережья Южной Африки. Этот день выдался солнечным и тихим. Но к вечеру погода испортилась, небо покрылось свинцовыми тучами и пошёл дождь. А ночью разразился сильный шторм. Будучи уверенным, что судно находится далеко от побережья, капитан ограничился приказом убрать паруса и увеличить количество вахтенных офицеров и матросов. Но не успели помощники капитана покинуть его каюту, как раздался страшный грохот: «Гросвенор» наскочил на риф почти у самого берега…
Третий помощник капитана и один из матросов сумели бросить якорь и закрепить канат за выступ рифа. Цепляясь за канат руками и ногами, пассажиры и матросы перебирались на риф. Не все смогли выдержать это испытания: одни срывались и тонули, другие разбивались о скалы. Из обломков рангоута и бочек был спешно сколочен плот, на котором команда пыталась перевезти женщин и детей, однако он опрокинулся, и все находившиеся на нём погибли. Между тем «Гросвенор», получивший огромную пробоину, стал крениться на левый борт и вскоре затонул.
К утру погода не улучшилась, хотя шторм несколько приутих. Из 220 членов экипажа и 150 пассажиров в живых оставалось 134 человека, в том числе 20 женщин и детей. Спасённые высадились на южноафриканском побережье где-то между Дурбаном и Порт-Элизабет.
После короткого совещания было решено идти вдоль побережья к мысу Доброй Надежды, где располагались ближайшие голландские поселения. Для этого пассажиры и члены экипажа «Гросвенора» разделились на три группы. Первая должна была вести разведку, прокладывать путь и обеспечивать безопасность всей колонны. Её возглавил второй помощник капитана, и состояла она главным образом из матросов и офицеров «Гросвенора», вооружённых двумя винтовками и пистолетом. Второй партией, состоявшей из женщин, детей и стариков, руководил третий помощник. Третий отряд возглавил капитан Коксон. В него входили пассажиры-мужчины и несколько матросов. У капитана был пистолет с двумя зарядами.
Первые же мили пути показали, что переход предстоял очень трудный. Впереди лежали непроходимые леса. Рассчитывать на охоту не приходилось из-за нехватки боеприпасов, так что люди вынуждены были питаться морскими водорослями, устрицами и иногда рыбой. Начались болезни, а кроме того, с первых дней пути отряд Коксона стал подвергаться нападению со стороны аборигенов. В стычках несколько человек было убито и ранено.
Среди пассажиров и команды «Гросвенора» появилось много больных. Было очевидно, что большинство людей не выдержит перехода. Тогда капитан распорядился отправить в Порт-Элизабет за помощью сорок наиболее крепких физически мужчин. Остальные должны были разбить лагерь и ждать спасения. Командование лагерем приняли на себя капитан Коксон и его второй помощник. Третий помощник возглавил отряд, который пошёл на юг.
Спустя два с половиной месяца после крушения «Гросвенора» английский патруль встретил в полутора милях от Порт-Элизабет измождённого человека, едва передвигавшего ноги. Вид незнакомца был ужасен: судя по всему, он находился в пути не один день. Лишь по остаткам одежды патрульные догадались, что перед ними европеец. Человек остановился, посмотрел на солдат и… без сознания рухнул на землю. Привести его в чувство на месте не удалось, лишь к вечеру доставленный в Порт-Элизабет незнакомец пришёл в себя и назвал своё имя: Вильям Хабберне, матрос с «Гросвенора»…
Спустя два дня по маршруту, указанному Хабберне, была снаряжена экспедиция из трёхсот человек. Им удалось разыскать ещё 12 членов экипажа «Гросвенора», обессиливших от тягот долгого пути. Англичане прошли более 300 миль и наконец обнаружили место, где располагался лагерь капитана Коксона. Но кроме старых кострищ, нескольких человеческих скелетов и полуистлевшей европейской одежды никаких следов людей найти не удалось.
Спустя два года голландский губернатор Кейптауна получил известие, что в глубине материка, на земле Пондо, среди жён африканских вождей есть белые женщины. Отправленная экспедиция подтвердила эти сведения: белых женщин оказалось пять, и все они были… пассажирками с «Гросвенора»! Но самым удивительным для голландцев было то, что женщины категорически отказались вернуться в Англию и даже не захотели встретиться с губернатором…
Попытки отыскать обломки «Гросвенора» предпринимались не раз; первая имела место ещё в 1787 году. Она, как и все последующие, окончилась неудачей. В 2000 году удача наконец улыбнулась группе водолазов из Венгрии и археологов из Кейптаунского университета (ЮАР). Руководитель совместной экспедиции археолог Джонатан Шафтман заявил: «Мы подняли со дна океана предметы, которые дают нам право почти со стопроцентной уверенностью говорить, что „Гросвенор“ найден». Однако среди находок не было никаких следов бесценного трона. Да и был ли он на корабле?
В одном из писем капитан корабля намекает на некий находящийся на борту «Гросвенора» предмет, которым он хотел удивить всю Англию. Из этих намёков можно лишь предполагать, что речь идёт о «Павлиньем троне». Но из этого вовсе не следует, что он там был!
По мнению некоторых авторитетных историков, сокровища «Гросвенора» намеренно преувеличивались заинтересованными сторонами. Тем не менее на его борту, безусловно, находились определённые ценности. Один из исследователей обнаружил перечень алмазов, оценённых в пагодах (пагода — название старинной индийской золотой или серебряной монеты) и, пересчитав их стоимость в фунтах стерлингов, пришёл к выводу, что в то время она составляла 8977 фунтов. Профессор П. В. Кирби нашёл более подробное описание этих алмазов; по его подсчётам, их стоимость могла составлять 9739 фунтов. Эти камни принадлежали капитану корабля Коксону, вёзшему, кроме того, и свои личные сбережения — около 8000 фунтов. Один из пассажиров судна, Уильям Хосс, вёз алмазы стоимостью 7300 фунтов, а также золотые и серебряные монеты на сумму 1700 фунтов. С сокровищами «Гросвенора» П. В. Кирби связывает находку более тысячи необработанных алмазов не южноафриканского происхождения в Ки-Мауте (ЮАР) в 1927 году. Он предположил, что эти алмазы могли быть потеряны или спрятаны там кем-то из уцелевших пассажиров «Гросвенора».
…Тяжёлые волны вздымаются к небу, грозя вот-вот опрокинуть утлый плот. Ветер с силою рвёт парус, клонит мачту, удерживаемую толстыми канатами. На плоту — измождённые, отчаявшиеся люди. Кто-то потерял рассудок, другие погружены в апатию. Рядом с живыми лежат тела мертвецов. Взгляды тех, кто ещё жив, обращены на дальний край плота, где африканец, стоя на шатком бочонке, машет красным платком появившемуся на горизонте кораблю. Но корабль далеко, и там, по-видимому, ещё не видят терпящих бедствие… То отчаяние, то надежда наполняют души пассажиров плота, и это состояние отражается на их лицах.
Так изобразил эту драму художник Теодор Жерико на своей картине «Плот „Медузы“» (1818–1819, Париж, Лувр).
Сюжетом для картины послужило событие, взволновавшее в ту пору всю Францию.
17 июня 1816 года небольшая французская эскадра — фрегат «Медуза», корветы «Эхо» и «Луара» и бриг «Аргус» — отправилась из Франции в Сенегал. На борту каждого из кораблей находилось немалое число пассажиров — солдат, чиновников колониальной администрации и членов их семей. В их числе были и губернатор Сенегала Шмальц, и солдаты «африканского батальона» — три роты по 84 человека, набранные из людей разных национальностей, среди которых попадались и бывшие преступники, и разные сорвиголовы. Флагманским кораблём «Медузой» и всей эскадрой командовал Дюруа де Шомарэ, неопытный капитан, получивший эту должность по протекции.
Входившие в состав эскадры корабли обладали разным запасом хода, и тихоходная «Луара» начала отставать от головных. Между тем Шомарэ ещё перед отплытием получил инструкцию от виконта дю Бушажа, министра по делам морского флота и колоний, предупреждавшую о том, что Сенегала надо достичь до наступления сезона дождей и штормов. Памятуя об этом, Шомарэ решил позволить «Луаре» плыть в своём темпе, а остальным судам приказал двигаться как можно быстрее. Вскоре отстал и «Аргус». «Медуза» и «Эхо» оторвались от остальных кораблей и ушли далеко вперёд.
«Эхом» командовал капитан Бетанкур, опытный моряк. Однако ему пришлось во всём подчиняться Шомарэ, а между тем с капитаном «Медузы» творилось что-то странное: похоже, он попросту заблудился в море. При очередном определении курса разница между замерами Шомарэ и Бетанкура составила 8' долготы и 16' широты. Бетанкур был уверен в правильности своих результатов, но, соблюдая субординацию, промолчал. Через три дня Шомарэ рассчитывал достичь Мадейры, но этого не произошло: сказалась ошибка при прокладке курса. Но до Канарских островов всё-таки добрались благополучно.
Запасшись в Санта-Крусе провизией, корабли продолжили путь. «Медуза» шла впереди «Эха». 1 июля корабли должны были миновать мыс Блан (Белый), но с борта «Медузы» этого мыса с характерной белой скалой так и не увидели. Шомарэ не придал этому значения, а на следующий день, отвечая на недоуменные вопросы офицеров, промямлил, что накануне они вроде бы проплыли что-то похожее на мыс Блан. На самом же деле фрегат ночью отнесло далеко к югу, и курс был выправлен лишь утром 2 июля. «Эхо» всю ночь шло правильным курсом, и к утру далеко обогнало «Медузу», скрывшись за горизонтом. Шомарэ был слегка удивлён исчезновением «Эха», но не попытался выяснить причины этого.
«Медуза» шла курсом, параллельным курсу «Эха», но ближе к берегу. Шомарэ боялся сесть на мель у побережья Африки и распорядился постоянно измерять глубину. При первых промерах лот даже не достиг дна, и Шомарэ успокоился, решив, что может беспрепятственно вести корабль к берегу. Однако более опытные моряки предупредили его, что корабль, по-видимому, находится в районе отмели Арген (на это указывал и окружающий пейзаж, и изменение цвета моря там, где его глубина была меньше). Шомарэ отмахнулся от этого предупреждения. Наконец, снова измерили глубину: она составила всего 18 локтей вместо предполагавшихся 80. В этой ситуации фрегат могла спасти лишь быстрота реакции капитана, но Шомарэ впал в какое-то оцепенение и упрямо вёл корабль навстречу гибели. В 160 километрах от берега «Медуза» со всего маху врезалась в мель…
Казалось, что ещё не всё потеряно: воспользовавшись благоприятным ветром, фрегат мог сняться с мели. Однако спасательные работы начались неорганизованно и беспорядочно, и первый день был потрачен без толку. Все дальнейшие попытки снять корабль с отмели оказались тщетными. До 5-го июля «Медуза» беспомощно простояла на мели, пока, наконец, не было решено построить плот, сгрузить на него все припасы, и использовать его наравне со шлюпками для эвакуации команды и пассажиров.
Неожиданно задул сильный ветер. Уровень воды поднимался, и появлялась надежда на спасение. Однако под порывом ветра судно завалилось набок и затрещало по всем швам. В корпусе открылась течь, два насоса не успевали откачивать воду. На борту началась паника. В этих условиях было решено срочно приступить к эвакуации людей.
В их распоряжении имелись шесть шлюпок и наспех сколоченный плот — около 20 метров в длину и 8 метров в ширину. На плот погрузилось большинство пассажиров и часть экипажа, а другая часть экипажа, сев в шлюпки, должна была буксировать этот плот, идя на вёслах. Таким способом предполагалось преодолеть те 160 километров, что отделяли людей от заветного берега. По всем морским законам Шомарэ как капитан должен был покинуть судно последним, но не сделал этого. Он, губернатор Шмальц и старшие офицеры разместились в шлюпках. Несколько младших чинов, тридцать матросов и большая часть солдат и пассажиров попроще перешли на плот. Командовать плотом было поручено гардемарину Кудену, с трудом передвигавшемуся из-за травмы ноги. Тем, кому выпало плыть на плоту, не разрешили даже взять с собой запасы провизии, чтобы не перегружать плот. На покинутом фрегате осталось 17 человек, которым не нашлось места ни на плоту, ни в шлюпках.
Транспортировать громоздкий тяжёлый плот оказалось крайне сложно. Гребцы выбились из сил. Их, как и капитана «Медузы», находившегося в одной из шлюпок, уже волновала мысль лишь о собственном спасении — вот-вот могла нагрянуть буря. Неожиданно канат, удерживавший на буксире плот, оборвался. Неясно, произошло ли это по чьей-то вине или просто канат не выдержал. Ничем не удерживаемые, шлюпки с капитаном и губернатором на борту устремились вперёд. Лишь экипаж одной шлюпки вновь попытался взять плот на буксир, но после нескольких неудач тоже покинул его.
И те, кто был в шлюпках, и те, кто остался на плоту, понимали, что судьба плота предрешена: даже если он и удержится какое-то время на плаву, у людей всё равно нет провизии. На плоту — без руля, без парусов, которым почти невозможно было управлять, — осталось 148 человек: 147 мужчин и одна женщина, бывшая маркитантка. Людей охватило чувство безысходности…
Когда шлюпки начали исчезать из виду на плоту раздались крики отчаяния и ярости. Когда прошло первое оцепенение, сменившееся чувством ненависти и горечи, начали проверять наличные запасы: две бочки воды, пять бочек вина, ящик сухарей, подмоченных морской водой, — и всё… Размокшие сухари съели в первый же день. Оставались только вино и вода.
К ночи плот стал погружаться в воду. «Погода была ужасной, — пишут в своей книге воспоминаний инженер Корреар и хирург Савиньи, участники дрейфа на плоту „Медузы“. — Бушующие волны захлёстывали нас и порой сбивали с ног. Какое жуткое состояние! Невозможно себе представить всего этого! К семи часам утра море несколько успокоилось, но какая страшная картина открылась нашему взору. На плоту оказалось двадцать погибших. У двенадцати из них ноги были зажаты между досками, когда они скользили по палубе, остальных смыло за борт…»
Лишившись двадцати человек, плот несколько приподнялся, и над поверхностью моря показалась его середина. Там все и сгрудились. Сильные давили слабых, тела умерших бросали в море. Все жадно вглядывались в горизонт в надежде увидеть «Эхо», «Аргус» или «Луару», спешащих им на помощь. Но море было абсолютно пустынным…
«Прошлая ночь была страшна, эта ещё страшнее, — пишут далее Корреар и Савиньи. — Огромные волны обрушивались на плот каждую минуту и с яростью бурлили между нашими телами. Ни солдаты, ни матросы уже не сомневались, что пришёл их последний час. Они решили облегчить себе предсмертные минуты, напившись до потери сознания. Опьянение не замедлило произвести путаницу в мозгах, и без того расстроенных опасностью и отсутствием пищи. Эти люди явно собирались разделаться с офицерами, а потом разрушить плот, перерезав тросы, соединявшие брёвна. Один из них с абордажным топором в руках придвинулся к краю плота и стал рубить крепления. Меры были приняты немедленно. Безумец с топором был уничтожен, и тогда началась всеобщая свалка. Среди бурного моря, на этом обречённом плоту, люди дрались саблями, ножами и даже зубами. Огнестрельное оружие у солдат было отобрано при посадке на плот. Сквозь хрипы раненых прорвался женский крик: „Помогите! Тону!“ Это кричала маркитантка, которую взбунтовавшиеся солдаты столкнули с плота. Корреар бросился в воду и вытащил её. Таким же образом в океане оказался младший лейтенант Лозак, спасли и его; потом такое же бедствие с тем же исходом выпало и на долю гардемарина Кудена. До сих пор нам трудно постичь, как сумела ничтожная горстка людей устоять против такого огромного числа безумцев; нас было, вероятно, не больше двадцати, сражавшихся со всей этой бешеной ратью!»
Когда наступил рассвет, на плоту насчитали умерших или исчезнувших 65 человек. Обнаружилась и новая беда: во время свалки были выброшены в море две бочки с вином и две единственные на плоту бочки с водой. Ещё два бочонка вина были выпиты накануне. Так что на всех оставшихся в живых — более шестидесяти человек — теперь оставалась только одна бочка с вином.
Проходили часы. Горизонт оставался убийственно чистым: ни земли, ни паруса. Людей начинал мучить голод. Несколько человек пытались организовать лов рыбы, соорудив снасти из подручного материала, но эта затея оказалась безуспешной. Следующая ночь оказалась более спокойной, чем предыдущие. Люди спали стоя, по колено в воде, тесно прижавшись друг к другу.
К утру четвёртого дня на плоту оставалось чуть более пятидесяти человек. Стайка летучих рыб выпрыгнула из воды и шлёпнулась на деревянный настил. Они были совсем маленькие, но очень хорошие на вкус. Их ели сырыми… В следующую ночь море оставалось спокойным, но на плоту бушевала настоящая буря. Часть солдат, недовольных установленной порцией вина, подняла бунт. Среди ночной тьмы опять закипела резня…
К утру на плоту оставалось в живых только 28 человек. «Морская вода разъедала кожу у нас на ногах; все мы были в ушибах и ранах, они горели от солёной воды, заставляя нас ежеминутно вскрикивать, — рассказывают в своей книге Корреар и Савиньи. — Вина оставалось только на четыре дня. Мы подсчитали, что в случае, если лодки не выбросило на берег, им потребуется по меньшей мере трое или четверо суток, чтобы достичь Сен-Луи, потом ещё нужно время, чтобы снарядить суда, которые отправятся нас искать». Однако их никто и не искал…
Израненные, обессиленные, мучимые жаждой и голодом люди впали в состояние апатии и полной безнадёжности. Многие сходили с ума. Некоторые уже пришли в такое исступление от голода, что накинулись на останки одного из своих товарищей по несчастью… «В первый момент многие из нас не притронулись к этой пище. Но через некоторое время к этой мере вынуждены были прибегнуть и все остальные».
Утром семнадцатого июля на горизонте показался корабль, но вскоре исчез из виду. В полдень он появился снова и на это раз взял курс прямо на плот. Это был бриг «Аргус». Взорам его экипажа предстало страшное зрелище: полузатонувший плот и на нём пятнадцать истощённых до последней крайности, полумёртвых людей (пять из них впоследствии скончались). А спустя пятьдесят два дня после катастрофы был найден и фрегат «Медуза» — он, ко всеобщему удивлению, не затонул, и на его борту ещё были три живых человека из числа тех семнадцати, что остались на корабле.
В числе спасённых на плоту были офицеры Корреар и Савиньи. В 1817 году они опубликовали записки об этих трагических событиях. Книга начиналась словами: «История морских путешествий не знает другого примера, столь же ужасного, как гибель „Медузы“». Публикация эта имела самый широкий резонанс. Франция была поражена, что её просвещённые граждане могли опуститься до каннибализма, поедания трупов и прочих мерзостей (хотя удивляться тут, пожалуй, особо нечему — ведь пассажиры «Медузы» росли и формировались в кровавую эпоху революции и непрерывных войн). Разразился и немалый политический скандал: в трагедии «Медузы» либералы поспешили обвинить королевское правительство, которое плохо подготовило экспедицию.
Страшная катастрофа оставила заметный след во французской культуре. Были созданы трагедия «Плот „Медузы“» и одноимённая опера; этот сюжет волновал и до сих пор продолжает волновать многих французских писателей и художников. Не мог, разумеется, оставаться в стороне и Теодор Жерико — сама злободневность подсказала ему необыкновенно яркий сюжет!
С тех пор как начались путешествия в морях Арктики, экипажам раздавленных льдами судов не раз приходилось высаживаться на ледяные поля. Не всегда эти высадки кончались благополучно. Люди старались как можно быстрее уйти с дрейфующего льда — его боялись, ему не доверяли. И первым, кто по-новому посмотрел на дрейфующий арктический лёд, был норвежец Фритьоф Нансен.
План Нансена заключался в том, чтобы построить специальное судно, которое благодаря своей форме смогло бы пересечь Северный Ледовитый океан вместе с дрейфующим льдом. Более того: Нансен был уверен, что с помощью льда можно достичь и главной цели многих исследователей Арктики — Северного полюса. Для этого надо было пройти Северо-Восточным проходом вдоль берегов Сибири, в Карском море дать кораблю вмёрзнуть в ледяное поле и дрейфовать на нём вместе со льдами к Северному полюсу. Если же льды не пройдут через самый полюс, то корабль можно покинуть и дойти до полюса пешком, а потом вернуться по льду на Шпицберген…
«Прекрасно разработанный план самоубийства!» — таков был вердикт ведущих авторитетов той поры. В те времена считалось, что в полярном плавании судно должно держаться близ берега. Никто не верил, что можно построить корабль, который будет в состоянии выдержать давление арктических льдов. Кроме того, океанографы сомневались в существовании полярного течения, в которое верил Нансен. Но у норвежца были собственные аргументы.
Нансену удалось найти средства для снаряжения экспедиции. Талантливый конструктор-кораблестроитель Колин Архер помог ему построить «Фрам» — судно, отлично приспособленное для плавания во льдах. Нансен тщательно подготовил оборудование экспедиции и заранее составил расписание научных работ, а от спутников Нансена потребовались не только физическая сила и выносливость, но и знания.
Экспедиция отправилась в путь в июне 1893 года. Нансен обогнул мыс Челюскин, продвинулся на восток и 22 сентября 1893 года у 78°50′ с. ш. и 133°37′ в. д. завёл «Фрам» во льды. Корабль вмёрз в ледовое поле. Оказалось, что он прекрасно выдерживает давление льдов: когда оно усиливалось, «Фрам» вытеснялся наверх, а когда ослабевало, садился своим плоским килем на воду.
Со страшным грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду, льдины стискивали корпус судна. Судно поднималось и вновь опускалось, иногда меняя своё положение несколько раз за сутки. Наконец, льды сомкнулись под кораблём, и вмёрзший в ледовое поле «Фрам» спокойно двинулся на север, повинуясь ветрам и течениям.
Дрейф продолжался полтора года. Нансен был уверен в том, что судно в безопасности. Но вместе с тем было ясно, что экспедиции не удастся пройти через полюс. 14 марта 1895 года корабль находился у широты 84°, Нансен решает идти на штурм полюса…
Попрощавшись с «Фрамом», они вдвоём с моряком Иогансеном на двух собачьих упряжках уходят на север. Это было первое путешествие по бескрайнему ледяному полю, медленно дрейфующему по водам Северного Ледовитого океана.
Нансен не надеялся найти обратный путь к «Фраму». Он твёрдо решил возвращаться через Шпицберген. Путь по льду был очень тяжёлым. К 8 апреля Нансен и Иогансен достигли широты 86°14′. Это была самая северная точка, к тому времени достигнутая человеком. Настал момент, когда они были вынуждены повернуть назад и взять курс на землю Франца Иосифа.
Припасы путешественников быстро таяли. Пищу приходилось добывать охотой на тюленей и белых медведей. Был период, когда ни одно животное не попадалось на пути, и тогда путешественники оставались голодными. На нартах они везли с собой эскимосские каяки. Достигнув открытой воды, путешественники связали каяки вместе и пересели в них, а нарты пустили плыть за бортом.
В пути на исследователей напало стадо моржей, и они едва не погибли. В другой раз при переправе через разводья к Иогансену подобрался белый медведь и сшиб его с ног. Нансен вовремя успел выхватить ружьё и, убив зверя, спас своего товарища. А однажды при переправе через полынью верёвки, связывавшие лодки, порвались и каяки стало ветром относить в разные стороны. Нансен прыгнул в ледяную воду, поймал конец и притянул лодки друг к другу.
После множества злоключений путешественники достигли группы неизвестных им островов. Здесь, в заброшенном зимовье — хижине, наполовину вырытой в земле, наполовину сложенной из камня, — они провели всю зиму, питаясь медвежьим мясом. Весной путешественники прошли на юг и встретились с экспедицией Фредерика Джексона. Нансена и его спутника едва можно было узнать: оба обросли бородами, одежда износилась и покрылась слоем грязи и жира, лица обветрились…
На судне Джексона путешественники в августе прибыли в Норвегию, где узнали, что «Фрам» тоже благополучно достиг родных берегов! Оказалось, что после ухода Нансена «Фрам» продолжал дрейфовать на северо-запад и достиг широты 85°57′. Дальше ледовое поле повернуло на юго-запад, как и предсказывал Нансен, и к северу от Шпицбергена корабль благополучно освободился из ледового плена.
Зимой 1934 года люди Страны Советов с замиранием сердца следили за спасением экипажа и пассажиров парохода «Челюскин», раздавленного льдами в Чукотском море. Вокруг этой истории власть умело раздувала пропагандистскую шумиху. Эпопея челюскинцев, несомненно, стала героической страницей в истории освоения Арктики. Только героизм этот, похоже, явился результатом откровенной авантюры…
Летом 1932 года пароход «Александр Сибиряков», на борту которого находилась экспедиция О. Ю. Шмидта, впервые за одну навигацию прошёл Северным морским путём. В Беринговом море совершенно измочаленное, потерявшее ход судно было взято на буксир рыболовным траулером «Уссуриец» и доставлено на ремонт в японский порт Йокогаму. Отсюда экипаж «Сибирякова» в ноябре 1932 года был доставлен на японском пароходе «Амаксу-Мару» во Владивосток.
Шмидт рассматривал плавание «Сибирякова» как несомненный триумф, однако скептики считали, что ему просто повезло: в тот год ледовая обстановка в Арктике оказалась благоприятной. В любое другое время пароходы не в состоянии без сопровождения ледоколов проходить Северным морским путём. Тем не менее 17 декабря 1932 года Шмидт назначается на должность начальника нового учреждения — Главсевморпути, организации, пока существующей лишь на бумаге. Теперь Шмидту во что бы то ни стало требовалось доказать: Северный морской путь живёт, он вполне преодолим без всякого ледокольного сопровождения. Планы Шмидта энергично поддерживал заместитель председателя Совнаркома В. В. Куйбышев.
Никакого специального судна, приспособленного для плаваний в Арктике, у Советского Союза в то время не было, а из того, что имелось в наличии, лучшим считался только уже повидавший виды «Сибиряков». Однако в Дании, на верфи фирмы «Бурмейстер и Вайн», по заказу Совторгфлота достраивался грузопассажирский пароход «Лена» водоизмещением 7500 тонн, предназначавшийся для плаваний между Владивостоком и посёлком Тикси в устье Лены (отсюда и первоначальное название корабля «Лена»).
До сих пор продолжаются ожесточённые споры: являлась ли «Лена» судном ледокольного типа или нет? Корабль был построен в соответствии со специальными требованиями Британского Ллойда, принадлежал к классу «strengthened for navigation in ice» — «усиленный для навигации во льдах», и в пресс-релизе фирмы «Бурмейстер и Вайн» действительно был отнесён к судам ледокольного типа («the ice breaking type»). Однако следует помнить, что в ту пору не существовало такого многообразия классов судов (в том числе для ледового плавания), как сегодня, и термин «усиленный для навигации во льдах» не следует понимать буквально: сотрудники Ллойда понятия не имели, что такое ледовые условия на трассе Севморпути. Датские кораблестроители несколько усилили корпус «Лены», но от этого она не стала ледокольным пароходом. Вот заключение приёмной комиссии, в состав которой входил знаменитый русский кораблестроитель академик А. Н. Крылов: судно «совершенно непригодно к ледовому плаванию». А вот что пишет участник челюскинской эпопеи, радист Э. Т. Кренкель:
«Пароход „Лена“, сооружавшийся на верфи фирмы „Бурмейстер и Вайн“, для такого похода был, как говорится, не подарок. Заказал его Совторгфлот, получал — Главсевморпуть. Естественно, что эти организации предъявляли кораблю не совсем одинаковые требования. Для решения задач, которые ставил Главсевморпуть, новый пароход годился лишь в минимальной степени. Конечно, лучше было бы взять вместо него другой, но другого просто не было… Весьма сурово оценил пароход „Лена“ и Владимир Иванович Воронин (будущий капитан „Челюскина“. — Примеч. авт.): набор корпуса слаб, прочность редких шпангоутов не соответствует требованиям ледокольного судна, корабль очень широк, что создаёт условия для невыгодных ударов о лёд. Одним словом, судно настолько не понравилось Воронину, что он напрочь отказался стать его капитаном. Только авторитет Шмидта и добрые многолетние отношения этих людей заставили Владимира Ивановича изменить первоначальное решение».
Отказался принять судно и капитан Пётр Безайс, под командованием которого «Лена» перешла из Копенгагена в Ленинград. В судовом журнале № 1 на первой же странице он пишет о своём отказе. Шмидт срочно вызывает из Мурманска капитана В. И. Воронина, участника плавания на «Сибирякове». Познакомившись с «Леной», Воронин приходит в ужас. Вслед за Безайсом он отказывается принять судно под своё командование. Но запущенный Шмидтом маховик уже было не остановить: 5 июля «совершенно непригодное к ледовому плаванию судно» передаётся в распоряжение Главсевморпути. Ему присваивается новое название — «Челюскин», в честь подштурмана Семёна Челюскина, участника Великой Северной экспедиции XVIII века.
16 июля 1933 года под гром фанфар «Челюскин» выходит в свой первый и последний рейс. На его борту 112 человек: экипаж, члены научной экспедиции, зимовщики, направлявшиеся на остров Врангеля, целая творческая группа — журналисты, писатели, кинооператоры, фотограф. Несомненно, что время было выбрано не самое удачное: середина июля, для Арктики — слишком поздно. А ведь по пути участники экспедиции планировали заняться ещё промерами глубин, описанием берегов, поисками мифических земель Санникова и Андреева, астрономическими, гидрологическими и гидробиологическими наблюдениями… Кроме того, уже на маршруте Ленинград — Копенгаген выявились многочисленные дефекты машины. В Копенгагене пришлось встать на ремонт. В Мурманск пришли только к началу августа. При таких сроках и при таком объёме запланированных научных исследований экспедиция заведомо не могла выполнить ни одной из поставленных задач.
10 августа 1933 года — для Арктики недопустимо поздно — «Челюскин» вышел из Мурманска. Уже было известно, что южная часть Карского моря от Карских ворот до пролива Вилькицког