По определению Энциклопедического словаря: «Памятник — произведение искусства, созданное для увековечивания людей или исторических событий, скульптурная группа, статуя, бюст, плита с рельефом или надписью, триумфальная арка, колонна, обелиск, гробница, надгробие и т. д. Наиболее развитый вид памятника — мемориальные сооружения».
Тысячелетия назад, чтобы сохранить для потомков свое имя, люди обращались к богам, старались умилостивить их, создавали их изображения, гигантские статуи, а рядом с ними помещали и собственные изваяния. Им виделось, что подобное увековечение поможет властелину сохранить себя в памяти потомков. Так наряду со статуями богов, с «идолами», появились практически первые памятники царям и военачальникам.
Первоначально страсть к увековечению, особенно сильно владевшая правителями древних государств, реализовалась в основном в создании гробниц и похоронных сооружений. Они были различными. Для египетского — пирамида. Для славянского вождя — насыпной курган. Для европейского короля или могущественного феодала — построенный на его средства собор или костел, где устанавливали его саркофаг. Менее именитых, но все же значительных по происхождению людей хоронили на кладбище. Причем в католических странах тоже старались устроить себе фамильный склеп.
Но существовала в то время и другая традиция. В демократической Греции увековечивали героев-победителей Олимпийских игр. В их честь создавали статуи. Правда, то были не портреты реальных спортсменов, а скорее именно статуи в честь победителей в беге, метании копья, стрельбе из лука, борьбе. Греки же оставили потомкам и первые изображения воинов, героев своих мифов, а заодно и своих выдающихся государственных деятелей, правителей, философов — Перикла, Сократа и многих других. Статуи работы знаменитых греческих ваятелей — Лисиппа, Мирона, Праксителя, Скопаса — украшали храмы, форумы, общественные здания, городские площади.
В античном мире родилась и ещё одна традиция — увековечивать события. Как правило, этого удостаивались знаменитые походы, победы, завоевания, особенно те, которые приводили к захвату большого количества пленных, обращаемых в рабство. В честь таких побед стали воздвигать специальные сооружения — триумфальные арки и колонны.
Римские императоры очень любили украшать «вечный город» своими статуями. Увы, совсем немногие сохранились до наших дней. Чудом уцелевшая конная статуя Марка Аврелия, в XVII–XVIII веках считалась своего рода образцом. Подобные ей многочисленные конные статуи монархов устанавливались тогда по всей Европе.
В 1622 году был сооружен первый в Европе памятник не военному лицу и не венценосцу, а гражданскому деятелю, писателю и философу Эразму Роттердамскому, автору знаменитой «Похвалы Глупости» (скульптор — Хендрик де Кейзер). А позже памятники поэтам и писателям начали постепенно, но неуклонно и настойчиво теснить монументы монархам.
В России первыми писателями, кому были поставлены памятники, стали Н. М. Карамзин, Г. Р. Державин, И. А. Крылов. Вслед за поэтами появились на пьедесталах композиторы, ученые, путешественники, врачи. Постепенно стали увековечивать не только писателей, но и героев их книг.
Начиная с Петра І, в России появляется большое количество различных памятников, в том числе и самому царю. А в допетровскую эпоху в нашей стране не было скульптурных памятников. И не потому, что не было великих людей, достойных увековечения, а просто в канонах православного христианства было не принято ставить памятники. Зато существовал обычай увековечивать не людей, а события, в основном, конечно, связанные с победами. Для этой цели строили храмы или часовни. Победа, как избавление от чумного мора, голода и подобных бедствий, приписывалась, конечно, неземной воле.
Подобное положение было не только на Руси, но и в других странах, наследовавших христианство по византийскому, а не по римскому образцу, — в Грузии, Армении, Болгарии. По заветам другой религии — магометанской — запрещалось не только ставить памятники, но даже изображать человека в каком-либо виде — в живописи, скульптуре, настенной росписи. В Японии и Индии, где искусство было развито очень высоко, в скульптуре изображались только божества, мифические животные и один лишь человек — основатель буддизма, принц Сакья-Муни.
Однако гуманистическое наследие античной культуры все шире распространялось в XIX и XX веках по всем странам и континентам. Оно не уничтожало местные традиции, но вносило в них некоторые коррективы. В скульптуре начинает увековечиваться тот, кто сотворил богов и вершит события, — человек. Памятники людям постепенно появились в Индии, в Японии, на Цейлоне, в Африке.
Строительство пирамид достигает своего пика в эпоху Четвертой Династии в знаменитой триаде великих пирамид в Гизе. Все они одной формы — с гладкими гранями. Первоначально они имели внешнюю облицовку из тщательно отесанного камня, которая впоследствии исчезла, за исключением вершины пирамиды Хафра. Вокруг трех больших пирамид группируется несколько маленьких и большое число для членов семьи фараона и высших чиновников, но на смену сложному комплексу, каким было захоронение Джосера, пришло более простое устройство. К каждой из больших пирамид с востока примыкает поминальный храм, от которого похоронная процессия двигалась ко второму храму, расположенному ниже, в долине Нила, на расстоянии приблизительно трети мили.
Рядом с нижним храмом пирамиды Хафра стоит Большой Сфинкс, высеченный из скалы, — возможно, даже более впечатляющее воплощение богоподобного фараона, чем сами пирамиды. Величавость сфинкса внушает такое благоговение, что и через тысячу лет к нему можно относиться как к изображению бога солнца. Сооружения такого гигантского масштаба знаменуют высшую точку взлета власти фараонов. После завершения эпохи Четвертой Династии (менее двухсот лет после Джосера) никогда уже не было попыток осуществить нечто подобное.
Уже в глубокой древности сфинкса засыпали пески. Молодой царевич, будущий фараон Тутмос IV (XV в. до н. э.), однажды после охоты в пустыне задремал в его тени и услышал голос каменного исполина, просившего освободить его от тяжести песка. Став фараоном, Тутмос IV исполнил эту просьбу и приказал украсить сфинкса плитой с рельефом и надписью, повествующей об этом событии. Плита существует и поныне.
Судя по описаниям и гравюрам европейских художников, в начале 19-го столетия снова были видны только голова и плечи сфинкса. Его лицо, обезображенное солдатами наполеоновской армии, лишилось носа (величина которого достигала роста среднего человека). После того как вновь произвели раскопки, открылись могучее львиное тело и вытянутые вперед когтистые лапы сфинкса. Его широкое скуластое лицо, некогда окрашенное в красный цвет, возможно имеющее портретное сходство с фараоном Хафра, непроницаемо и строго, глаза обращены на восток. Арабы называли Большого сфинкса Отцом Ужаса, но это изваяние, издавна манившее к себе людей, вызывает скорее ощущение спокойной силы, а не страха.
Интересны воспоминания о Сфинксе О. Верейского:
«Люди, побывавшие в первый раз в новой стране, возвращаются обычно переполненные впечатлениями и жаждут делиться ими с окружающими. При этом я заметил, что каждый человек, возвратившийся, например, из Индии, ведет себя, как первооткрыватель Тадж-Махала, сокровищ пещер Аджанты и храмов Бенареса.
Я испытал это на себе. Я ловлю себя на том, что мне до смерти хочется сообщить читателям о существовании в Египте пирамид.
Есть ли на свете школьник, который не видел бы множество изображений сфинкса и пирамид? Что касается меня, то мне случалось даже рисовать пирамиды за добрый десяток лет до того, как я их увидел.
И теперь я стоял у пирамиды Хеопса и разглядывал ее. Я мог бы потрогать ее руками. Внизу далеко под нами лежала, распластавшись, какая-то каменная кошка. Это и был знаменитый Сфинкс.
Трудно представить себе, что пирамиды сооружены руками обыкновенных людей. Кажется, что эти горы воздвигли циклопы или их нагромоздила стихия, придав им по своему капризу столь правильные, четкие очертания.
Вокруг нас стояла удивительная тишина. Только шуршал, шелестел гонимый ветром песок, ударяясь о древние камни… И вдруг со свистом, с шумом, с гиканьем на нас бросилась какая-то толпа. Казалось, на нас движется воинское соединение для массированного удара. Конные и пешие люди в невообразимой одежде, лошади и верблюды в лентах, венках, амулетах, и все это мчится на нас во весь дух…
Когда атакующие приблизились, выяснилось, что это гиды, продавцы сувениров и владельцы лошадей и верблюдов. Туристов в этот час не было, и все, кто сделал пирамиды средством своего существования, штурмовали нас, наперебой предлагая свои услуги.
Мы удержались. Мы не купили „подлинные“ украшения, найденные в пирамиде Хафра, мы не фотографировались на фоне пирамид, не гарцевали мимо них на разукрашенных арабских конях, не восседали на горбу белоснежного верблюда… Мы стойко сопротивлялись.
Позже мы встретили человека, ставшего жертвой подобного нашествия. Он прошел через все — катался, гарцевал, фотографировался с шейхами у Сфинкса и накупил ворох сувениров. На некоторых „древностях“ мы обнаружили марку: „Сделано в Германии“.
Нас спас автомобильный гудок. Заслышав его, вся армада ринулась на этот звук, возвещающий прибытие новых туристов.
Мы ещё раз подошли к краю возвышения у пирамиды Хеопса, взглянули на лежащего внизу Сфинкса и пообещали ему скорого свидания.
Вдали виднелись дельта Нила и очертания Каира. Мы уехали, уже создав в разыгравшемся воображении множество этюдов у подножия пирамид.
Осматривая город, мы набрели на памятник в лесах, установленный на площади перед вокзалом. Это была огромная гранитная фигура шагающего Рамсеса. Турки пытались увезти ее из Мемфиса в период своего владычества, но, очевидно, не справились с гигантом и бросили его по дороге. Прекрасный памятник древнего искусства валялся много лет в пустыне с отбитой ногой.
При нас садовники разбивали вокруг памятника газоны, каменотесы, сидя у его подножия, выбивали из гранитной глыбы новую ногу фараону…
Мы выкроили день, чтобы писать пирамиды. Утром, пока за нами не заехали товарищи из посольства, мы рисовали в окно сквер, молящихся мусульман на газонах на фоне рекламы автомобилей „Мерседес-Бенц“ и начавшееся утреннее шествие уличных разносчиков.
Мы подъехали на этот раз к Сфинксу с другой стороны, и первое впечатление рассеялось. Сфинкс оказался громадным. Его основание только недавно откопали из завалов песка. Под песчаными сугробами обнаружились лапы, их сейчас реставрируют. Сколько раз мы слышим и произносим слово „сфинкс“ в сочетании с эпитетом „загадочный“ Я не заметил загадочности. Я видел абсолютно зрячие глаза каменного Сфинкса, взгляд удивительно живой и зоркий. Лицо у Сфинкса гордое, величественное и прекрасное, несмотря на раны, нанесенные ему временем и завоевателями».
Страбон писал, что если мы пройдем дальше города (Мемфиса), то попадем на скалистую возвышенность, на которой стоят пирамиды. Это гробницы фараонов, три из них очень большие и величественные. Две пирамиды из этих трех считаются одним из семи чудес света. Основание пирамиды имеет четырехугольную форму, высота несколько больше, чем длина каждой из ее сторон. Одна пирамида немного больше другой. Где-то посредине одной из сторон каждой пирамиды есть камень, который можно сдвинуть с места. Если мы это сделаем, перед нами откроется длинный и извилистый коридор, в конце которого находится саркофаг. Две эти пирамиды стоят рядом друг с другом, на одном уровне. Третья пирамида стоит в стороне от двух первых. Строительство третьей пирамиды обошлось казне фараонов гораздо дороже, чем строительство двух первых.
Вот уже сорок пять веков египетские пирамиды вызывают удивление и восхищение. И сегодня эти огромные, построенные на вечные времена гробницы служат символами египетской культуры.
Вид пирамид, стоящих на краю огромной пустыни, производит неизгладимое впечатление и на человека нашего времени. Первоначальная высота пирамиды Хеопса (Хуфу) была 146,59 метра, Хефрена — 143,5 метра. Сегодня пирамида Хеопса возвышается над пустыней лишь на 137 метров, Хафра — на 136,6 метра.
Самой древней пирамидой архитектурного ансамбля в Гизе является пирамида Хеопса. Предполагают, что главным архитектором пирамиды был вельможа Хемиуну (Хемон), близкий родственник фараона.
О работе над проектированием пирамид известно очень мало. Можно предположить, что строители работали на основании проектов, чертежей и планов. Вероятно, и, скорее всего, это именно так, они изготовляли и модели будущих пирамид. К примеру, в Дашуре был найден макет пирамиды времен XIII династии с коридорами и камерами.
Наибольшую сложность при проектировании пирамид представляли две задачи. Первая — требовалось идеально выровнять основание, что при длине стороны в 100, 200 метров и более весьма сложно. Вторая — требовалось идеально высчитать угол наклона ребра угловых камней основания, так, чтобы эти ребра сошлись в одну точку на огромной высоте. И то, и другое осуществлялось с высокой точностью.
Кроме осмотра и учета особенностей выбранного для строительства места архитектор свято соблюдал традиции, особенно это касалось ориентации будущего здания по звездам. Кроме решения чисто технических вопросов нужно было проследить за точным соблюдением множества связанных со строительством обрядов. Эти обряды начинались уже с момента определения места работ и продолжались весь подготовительный период.
Самые торжественные церемонии проводились по случаю начала строительных работ. Фараон лично вбивал первые колышки, копал первую яму, обжигал первый кирпич и сам закладывал его в фундамент будущей пирамиды Жертвоприношения (жертвенные животные или священные статуэтки) совершались рядом с местом работ по закладке фундамента. Для придания новому сооружению магической силы в фундамент строящейся пирамиды закладывали камни из более древних гробниц и храмов. Считалось, что некоторые архитектурные орнаменты и формы тоже имеют магическую силу. Их изготовляли в одно время со строительными работами.
На основании своих египетских впечатлений Геродот рассказывает о строительстве пирамиды Хеопса. Он писал, что Хеопс заставил работать на себя весь египетский народ, разделив его на две части. Первым он приказал заняться доставкой к берегу Нила блоков из каменоломен в аравийских горах. Другие занимались их дальнейшей транспортировкой к подножию ливийских гор. Постоянно работало сто тысяч человек, они сменяли друг друга каждые три месяца. За десять лет напряженного труда была построена дорога, по которой блоки доставляли к реке. По мнению Геродота, строительство этой дороги было не менее трудной задачей, чем постройка самой пирамиды. Десять лет строили дорогу, она была выложена отшлифованными каменными плитами, украшенными резьбой. Закончились строительные работы вокруг пирамиды, завершилось строительство подземных сооружений, которые предназначались для гробницы и погребальной камеры фараона Хеопса. Строительство же самой пирамиды продолжалось двадцать лет. Основанием пирамиды служил правильный четырехугольник, состоявший из тщательно отшлифованных и точно подогнанных один к другому каменных блоков. Пирамиду возводили в несколько приемов. После возведения первой очереди каменные блоки поднимали с помощью специальных подъемников, сделанных из коротких деревянных балок. Сначала заканчивали отделку верхней части пирамиды, после этого заканчивали соседние нижние части. Отделку основания и самой нижней части заканчивали в последнюю очередь.
Современные исследователи согласны с Геродотом в том, что на строительстве пирамиды Хеопса работало, по всей вероятности, сто тысяч человек, но всего лишь три месяца в году, в период разлива Нила. Постоянно на строительстве трудилось всего лишь около четырех тысяч человек (видимо, это были специалисты высокого класса и архитекторы). Для них был построен жилой городок.
Работники объединялись в специальные отряды, которые состояли из более мелких групп. Разделение основывалось на вместимости фелуки египетского речного транспорта. Самая маленькая группа — «звено» — могла состоять из десяти человек. Отряды, «команды» строителей носили собственные имена. В этих именах обязательно присутствовало имя фараона. Например, отряд «Как любима белая корона Снофру», или «Хеопс облагородил два царства» и т. д.
В каменных карьерах на блоки ставили «номер» и дату изготовления, на основании этого определялась производительность труда и норма выработки. Средняя норма дневной выработки каменотеса составляла примерно два кубических метра камня. Для строительства пирамиды Хеопса были необходимы 2 300 000 каменных блоков массой в 2,5 тонны каждый. Если взять за основу данные Геродота, т. е. время строительства пирамиды двадцать лет, то получим вполне реальный срок, получается, что ежедневно было необходимо укладывать в среднем 315 таких блоков.
Фундамент пирамиды Хеопса имеет форму квадрата со сторонами 230 х 230 метров (первоначальные размеры были 232,5 х 232,5 метра), угол наклона граней 5Г52. Склоны пирамиды сориентированы по частям света, точность расчета вызывает удивление. Ошибка составляет лишь несколько минут.
О тщательности доводки гигантских каменных блоков свидетельствует точная их разметка перед установкой на место (найдены номера блоков, нанесенные на их поверхность краской) и тот факт, что по сей день толщина шва между камнями не превышает, как правило, 0,15 мм.
Археологи нашли древние строительные инструменты из меди и бронзы: резцы, сверла, долота, тесла, а также инструменты из камня и дерева (шлихтовый и шлифовальный камни, деревянный молот и др.). Древнему египетскому инженеру-строителю в его работе по проверке точности измерений помогали отвесы, нивелиры, треугольники и измерительные линейки.
Большинство египтологов считает, в отличие от утверждений Геродота, что при строительстве пирамид египтяне не пользовались никакими приспособлениями и механизмами. По мере возведения пирамиды они сооружали из глиняных кирпичей специальные наклонные платформы, по которым с помощью деревянных санок и физической силы человека каменные блоки поднимались на необходимую высоту. Нет никаких свидетельств о том, что строители пирамид пользовались колесом или системой подъемников. Остатки же таких платформ-рамп были обнаружены археологами.
Вход в пирамиду находится на северной ее грани, внутрь ведет низкий коридор. Угол наклона пола коридора равен тому углу, под которым в древности египтяне могли видеть Полярную звезду. Пирамида таит в себе три погребальные камеры, они соответствуют трем стадиям ее строительства, поскольку фараон желал, чтобы его гробница была готова в любой момент. После наклонного коридора примерно на уровне земли начинается коридор, ведущий вверх, он выходит в маленькую галерею, а та ведет в небольшую камеру. Если идти дальше, то можно попасть в великолепную галерею, длина которой 47 метров, высота 8,5 метра. Называют ее Большой галереей. Это уникальное техническое сооружение. Известняковые плиты облицовки ложного свода уложены друг на друга, при этом каждый последующий слой заходит на предыдущий на 5–6 сантиметров. По сторонам галерею обрамляют каменные блоки, они так тщательно подогнаны друг к другу, что кажутся сплошной стеной. Большая галерея, ведет в небольшую комнатку-шлюз. За ней находится погребальная камера фараона. Длина камеры — 10,5, ширина — 5,2, высота — 5,8 метра. Она облицована плитами розового гранита. Над потолком погребальной камеры находятся пять разгрузочных камер, самая верхняя заканчивается двускатной крышей из огромных гранитных блоков, они принимают на себя колоссальную тяжесть давящей на погребальную камеру каменной массы. Погребальная камера фараона сориентирована точно по частям света. У западной стены стоит саркофаг. Он выполнен из одной глыбы розового гранита, крышка саркофага отсутствует. От мумии фараона тоже не осталось никаких следов.
Пирамида Хеопса, как и другие пирамиды, была облицована шлифованными плитами. Эти плиты почти полностью исчезли, нет у пирамиды и вершины. Арабские владыки Египта использовали гигантскую пирамиду в качестве каменоломни.
Раскопки нижнего храма пирамиды Хеопса не начаты до сих пор, потому что над ним стоят дома арабской деревушки. К востоку от пирамиды расположен верхний (заупокойный) храм фараона. Он состоит из дворика с гранитными столбами, из которого можно попасть к нише, в которой хранилась культовая статуя фараона. Внутреннюю поверхность стен храма украшали тонкие барельефы.
В период царствования фараона Аменхотепа IV (1419–1400 гг. до н. э.), сына Аменхотепа III и царицы Тейи, в стране разразился глубокий внутриполитический кризис. Фараон вступил в открытый конфликт с фиванскими жрецами, провел в стране религиозную реформу, провозгласил культ нового бога Атона — «Солнечного диска». Сам фараон изменил свое имя и приказал называть себя Эхнатоном. Он основал новую столицу — город Ахетатон. Город был расположен на полпути между Фивами и Мемфисом (рядом с нынешней деревней Тель-эль-Амар-на). Вскоре после кончины фараона новая столица быстро обезлюдела. Культ бога Атона после смерти Эхнатона просуществовал недолго. Последующие правители страны и жрецы Амона приняли компромиссное решение: бог Амон опять стал главным божеством в государстве. Именно поэтому фараон Тутанхатон поменял свое имя на Тутанхамон (1347–1339 гг. до н. э.). Резиденцией фараона стал Мемфис.
Гробница Тутанхамона была обнаружена в ноябре 1922 года, недалеко от усыпальницы Рамсеса IV. Все началось с обнаружения ступенек, ведших в глубь скалы и кончавшихся у замурованного входа.
В итоге внимательного осмотра выяснилось, что после погребения гробницу снова открывали и опечатывали. Верхняя часть обоих входов была явно замурована вторично и запечатана печатями управления некрополя, тогда как на нижней части оставались первоначальные печати с именем фараона Тутанхамона. В коридоре, через обломки известняка был проделан проход, впоследствии засыпанный уже смесью обломков известняка и кремня. Понятно поэтому нетерпение археологов, которые, не зная даже, что они нашли — гробницу или какой-нибудь тайник, теперь могли опасаться, что помещение было разграблено ещё в древности полностью.
В работе, посвященной открытию гробницы Тутанхамона, археолог Картер живо описывает, с каким чувством он, проделав в кладке второго входа дыру и просунув туда руку со свечой, прильнул к отверстию глазами. Но предоставим слово самому исследователю: «Сначала я ничего не увидел. Теплый воздух устремился из комнаты наружу, и пламя свечи замигало. Но постепенно, когда глаза освоились с полумраком, детали комнаты начали медленно выплывать из темноты. Здесь были странные фигуры зверей, статуи и золото — всюду мерцало золото! На какой-то миг — этот миг показался, наверное, вечностью тем, кто стоял позади меня, — я буквально онемел от изумления. Не в силах больше сдерживаться, лорд Карнарвон с волнением спросил меня: „Вы что-нибудь видите?“ Единственно, что я мог ему ответить, было: „Да, чудесные вещи!“ Затем, расширив отверстие настолько, чтобы в него можно было заглянуть вдвоем, мы просунули внутрь электрический фонарь».
Когда Картер и Карнарвон вошли в первую комнату, их совершенно ошеломило количество и разнообразие наполнявших ее предметов. Здесь были сложены вооружение и бытовые вещи фараона — обитые золотом колесницы, луки, колчан со стрелами и перчатки для стрельбы, кровати, тоже обитые золотом, кресла, покрытые мельчайшими вставками из слоновой кости, золота, серебра, самоцветов, цветного стекла, великолепные каменные сосуды, ценные, богато декорированные, ларцы с одеяниями и украшениями. Были даже ящики с пищей и сосуды с вином, давно уже высохшим.
Так же сплошь была заставлена и маленькая кладовая, примыкавшая к первой комнате. Вход в нее был замурован, но в нем оказался пролом, а вещи находились в таком беспорядке, что было ясно — здесь побывали грабители и в спешке искали наиболее ценные и в то же время легко уносимые предметы. Они рылись и в первой комнате, но там потом был наведен хоть внешний порядок, тогда как в кладовой все осталось так, как было разбросано ворами. Вряд ли они успели унести многое, но пустой футляр, в котором сохранились только ступни золотой статуэтки, говорил о том, что кое-что все же исчезло.
Внимание исследователей ещё в первый день привлекла западная стена первой комнаты, явно замурованная, со следами печатей. По ее углам, точно стражи, стояли две статуи фараона, деревянные, с позолоченными деталями. Очевидно, за этой стеной находилась погребальная камера, поскольку в первой комнате саркофага с мумией не было, что вначале огорчило археологов. Теперь же их надежды снова оживились, и, естественно, им очень хотелось немедленно взломать замурованную стену. Однако сначала предстояло очистить первую комнату, что было очень трудным и длительным делом. Надо было точно зафиксировать место каждой находки и принять все меры, подчас довольно сложные, для сохранения вещей от возможного разрушения.
Наконец настал момент, когда стену можно было сломать. И снова Картер сам пробил небольшое отверстие и, просунув электрический фонарь, заглянул внутрь. И снова перед ним было невиданное, небывалое зрелище — в первый момент ему показалось, что он видит золотую стену!
Только после удаления части перегородки выяснилось, что же за ней было. Там оказалась ещё одна комната, расположенная значительно ниже первых двух. Ее почти полностью занимал закрытый со всех сторон балдахин, блиставший позолотой и стеклянными вставками — символами Осириса и Исиды. Перед археологами, наконец, была погребальная камера, так называемый «Золотой Зал», а балдахин, несомненно, скрывал в себе саркофаг с мумией Тутанхамона! На стенах были росписи, изображавшие погребальные обряды.
Балдахин был огромен — в длину он имел пять метров, в ширину свыше трех. Между ним и стенами камеры оставалось не более 65 сантиметров. Картер, а затем Карнарвон и приехавший из Каира директор Службы древностей Лако спустились в камеру и очень осторожно, идя друг за другом и стараясь не задеть ни стены, ни балдахин, начали обход. Понятно глубокое волнение исследователей: они были первыми людьми, которым посчастливилось войти в такой «Золотой Зал», закрытый в течение тридцати трех веков после того, как его замуровали жрецы фиванского некрополя! Впервые удалось узнать сопровождавшие царское погребение обряды, увидеть сказочную роскошь.
В разных местах узкого прохода были расставлены различные предметы заупокойного ритуала — эмблемы бога мертвых Анубиса, весла для загробного плавания фараона, символ воскресения — иероглиф слова «пробуждение».
Но самые поразительные открытия ждали археологов у восточной стены. Около ее северного угла показался проход, на пороге которого, точно вечный грозный страж, лежал черный деревянный шакал бога Анубиса. Проход вел в небольшую комнату с более низким потолком, чем в других. Как выяснилось позже, здесь были сложены предметы, имевшие ритуальное назначение и употреблявшиеся во время похоронного обряда.
Миновав проход, исследователи увидели на полу завернутую в тростники серебряную трубу и два уникальных светильника. Однако в тот момент исследователи не могли ещё оценить эти шедевры — их внимание было обращено на балдахин: на его восточной стенке они увидели двухстворчатую дверь с засовами из черного дерева, продетыми через бронзовые скобы.
Когда Картер вынул засовы, дверь легко раскрылась, и перед замершими в ожидании археологами показался второй балдахин. И его дверь была заперта и даже опечатана — четко выделялись оттиски имени Тутанхамона и печати управления царского некрополя. Итак, саркофаг с мумией фараона был цел!
Поверх второго балдахина лежал льняной покров с нашитыми бронзовыми позолоченными розетками, а перед дверью стояли два сосуда для благовонных умащений.
Дальнейшее обследование показало, что внутри второго балдахина находилось ещё два, и только после того как открыли дверцу четвертого, археологи увидели великолепный саркофаг из желтого кварцита, по углам которого высоким рельефом были изваяны фигуры охватывавших его своими крыльями богинь.
Началась длительная сложная работа по съемке балдахинов. Хотя они оказались разборными, приходилось действовать медленно, чтобы не повредить стенных росписей. К тому же между балдахинами лежало много вещей, извлекать которые приходилось с большой осторожностью.
Наконец настал день, когда все эти сокровища унесли, четыре балдахина благополучно разобрали и тоже убрали из гробницы. Можно было снимать крышку каменного саркофага. Подвесили специально устроенные блоки, подняли крышку… Сначала видны только льняные покровы, но вот их снимают, и глаза археологов словно встречает взгляд раскрытых больших глаз золотого лица Тутанхамона!
В саркофаге лежал сплошь позолоченный деревянный гроб с крышкой в виде фигуры фараона. Лицо, выполненное первоклассным мастером, точно передавало основные портретные черты — круто изогнутые брови, довольно толстый, слегка вздернутый нос, закругленный овал. Глаза, с белками из алебастра и обсидиановыми зрачками, брови и веки из синего стекла отчетливо выделялись на бледном, словно мертвенном золоте особого состава. Толстые листы такого же золота покрывали кисти скрещенных на груди рук, державших плеть и жезл. Сложный рисунок головного платка фараона, ожерелья, браслеты, фигуры крылатых богинь Исиды и Нефтиды, обнимавших тело царя, — все это отличалось величайшим мастерством.
Подняли крышку гроба, серебряные ручки которой оказались ещё Достаточно прочными, и в нем, под льняным покровом и гирляндами из лепестков голубого лотоса и листьев ивы и маслины, оказался второй, весь инкрустированный разноцветным стеклом.
Открыв же этот гроб, археологи увидели ещё один. Лежавший на нем льняной покров красноватого оттенка на этот раз не закрывал лица, и хотя исследователи гробницы Тутанхамона уже привыкли к Удивительным, небывалым ещё находкам, третий гроб снова поразил их. Он был целиком выполнен из массивного золотого листа толщиной от 2,5 до 3,5 миллиметра.
По форме повторявший предыдущие, он имел более сложную декорировку: тело фараона защищали крыльями Исида и Нефтида, грудь и плечи — богини-покровительницы Севера и Юга, кобра и коршун. Фигуры первых были сделаны резьбой, а последних — наложены поверх золота гроба, причем каждое перышко было заполнено кусочками самоцветов или цветного стекла. На шее, помимо отмеченных резьбой ожерелий, были надеты две нитки больших бус из синего фаянса, красного и желтого золота. Ниже было великолепное ожерелье с застежками в виде соколиных голов, инкрустированное сердоликом, лазуритом, зеленым полевым шпатом, кварцем и стеклом бирюзового оттенка.
Золотой гроб оказался последним: в нем лежала мумия фараона, завернутая, как обычно, во множество пелен. На верхнюю были нашиты золотые кисти рук, державшие плеть и жезл, под ними — золотое изображение души в виде птицы с человеческой головой, ниже, на местах перевязей — продольные и поперечные золотые полосы с текстами молитв. Всеобщее восхищение присутствовавших вызвала кованая золотая маска, закрывавшая голову. Сделанная из толстого листа золота, она явилась, пожалуй, самым прекрасным портретом Тутанхамона. Маска была богато украшена — полосы платка, брови и веки были из темно-синего стекла, широкое ожерелье блистало многочисленными вставками из самоцветов.
Когда мумию вынули, началась длительная процедура снятия пелен и бинтов. Между ними было уложено много амулетов, на самой мумии надеты различные предметы царского одеяния — всего 143 вещи!
Сама мумия оказалась в плохом состоянии, однако все же удалось определить возраст царя — ему было от восемнадцати до двадцати лет, что точно совпало с известными датами из других источников. Причину смерти фараона установить не удалось.
Трудно переоценить значение памятников, найденных в гробнице Тутанхамона. Они внесли существенные уточнения в историю периода. Так, например, фигурки мальчика в царском головном уборе на золотом и серебряном жезлах отчетливо показали, что фараон вступил на престол ещё ребенком. Обследование мумии подтвердило его возраст в момент смерти. Маленькая статуэтка-подвеска Аменхотепа III и золотой футляр с локоном царицы Тии указывают на то, что Тутанхамон находился с Аменхотепом и Тией в каких-то близких родственных отношениях. На ряде произведений сохранился ещё диск Атона.
Особенно же велико значение гробницы Тутанхамона для истории египетского искусства. Обнаруженные здесь памятники уникальны и сделаны с таким художественным и техническим мастерством, что вызванная ими сенсация была вполне закономерной. По мере их детального исследования все больше растет восхищение творчеством талантливых древних мастеров.
Древние писатели часто упоминают имя автора «Дискобола» — Мирона и, рассказывая о его статуях, ставят его в ряду лучших скульпторов V века до нашей эры. Даты рождения и смерти великого мастера, работавшего во второй четверти V века до нашей эры, не удалось определить точно. Местом рождения скульптора Плиний называет Элевферы — небольшой городок на границе двух областей Древней Греции — Аттики и Беотии. Но уже у Павсания Мирон выступает как афинянин. Известно, что Мирон жил и работал в Афинах и получил звание афинского гражданина, что считалось тогда большой честью. Отец Мирона, по-видимому, не был причастен к искусству. Как пишет Плиний, учился Мирон у Агелада — крупного скульптора южной Греции, работавшего в Аргосе, учениками которого были также Поликлет и Фидий.
Получая заказы от многих городов и областей Греции, Мирон создал большое количество статуй богов и героев. Славился Мирон и как ювелир. Некоторые древние авторы сообщают об изготовленных им серебряных сосудах.
Произведениями Мирона был украшен город его учителя — Аргос. Для острова Эгины Мирон сделал изображение богини Гекаты, для острова Самоса — колоссальные фигуры Зевса, Афины и Геракла на одном постаменте. Эта группа настолько понравилась римскому полководцу Антонию, что он увез ее в Александрию, и лишь император Август вернул острову статуи Афины и Геракла, оставив Александрии изображение Зевса.
Плиний и Цицерон сообщают о мироновских статуях Аполлона в городе Эфесе и в святилище бога врачевания Асклепия в сицилийском городе Акраганте. Для беотийского города Орхомена Мирон исполнил статую бога Диониса.
Работал Мирон и над образами прославленных мифологических героев Геракла и Персея. Статуя последнего стояла на Афинском акрополе. Скульптор обращался и к изображению животных. Современников Мирона восхищала изваянная им бронзовая телка на мраморном постаменте, стоявшая в Афинах, а позднее перевезенная в Рим.
Однако сегодня с уверенностью можно говорить лишь о двух произведениях Мирона, широко известных в древности: скульптурной группе «Афина и Марсий» и статуе юноши, мечущего диск, — «Дискоболе».
Совершенные, развитые, прекрасные атлеты в момент наивысшего напряжения сил — вообще любимая тема Мирона. Жизненность этих памятников поражала современников. О статуе бегуна Лада — знаменитого атлета, умершего после одной из своих побед, античный поэт писал:
Статуя «Дискобол» дошла до наших дней в нескольких различных по качеству исполнения римских копиях. Одна из хорошо сохранившихся мраморных копий из палаццо Ланчелотти сейчас находится в римском музее Терм. Там же находится и прекрасный торс «Дискобола», слепок с которого послужил основой для удачной реконструкции этого прославленного произведения древности.
Принято считать, что в этой статуе изображен победитель на состязаниях в метании диска. Так писали Плиний, Лукиан, Квинтиллиан. Однако у римского писателя Филострата Старшего, повествующего о картинах знаменитых художников, есть почти точное описание фигуры юноши дискобола в сцене состязания Аполлона, мечущего диск, и случайно убившего им своего друга Гиацинта. Этот текст дает некоторым исследователям повод к предположению — не является ли статуя «Дискобол» изображением бога Аполлона, хотя остальные древние авторы и называют его просто «Дискоболом».
Дискобол показан обнаженным, так как на Олимпийских играх юноши состязались без одежд. Это вошло в обычай после памятного случая, когда, согласно преданию, один бегун, чтобы опередить соперников, сбросил с себя одежды и победил. Скульптор создал «Дискобола» бронзовым. Мирону не было необходимости вводить уничтожающие впечатление легкости и естественности подпорки под руками, у ног и между пальцами рук, которые обычно использовали скульпторы того времени для придания прочности мраморным копиям. Помимо прочности бронза обладала ещё одним ценным качеством. В статуях атлетов она сообщала памятникам восхищавшую современников жизненность: ее темно-золотистый цвет хорошо передавал обнаженную загорелую кожу. К сожалению, большая часть дошедших до нас римских копий — мраморные, а не бронзовые, и поэтому не представляется возможным говорить о первоначальной моделировке тела, так как в дошедшие реплики многое привнесено римскими копиистами.
Метание диска издавна было очень распространенным в Греции видом состязаний. Ещё скульпторы архаического периода иногда изображали дискоболов, но созданные ими в статуях или рельефах образы были скованными и застывшими. Спокойные юноши со слегка выдвинутой вперед левой ногой стояли в традиционной позе героя-победителя. Без соответствующей подписи или предмета (диска), указывающего вид состязаний, нельзя было узнать, бегун ли изображен, борец, дискобол или метатель копья.
Попытки создать статуи атлетов, мечущих диск, можно встретить и у скульпторов-предшественников, но главной особенностью таких изваяний обычно была напряженность. Большого труда стоило им добиться в них подвижности и естественности. Мирон, впервые показавший дискобола прямо на состязании — в момент замаха, оставил далеко позади не только архаических скульпторов, но превзошел и своих учителей — в свободном, артистически легком изображении напряженной фигуры.
Можно заметить, что статуя предназначена для восприятия предпочтительно с той стороны, откуда виден широкий размах сильных и напряженных рук. Упругие линии контура будто прочерчены искусной рукой. Такую выразительность контурной линии можно встретить и в древнегреческих рисунках на краснофигурных вазах.
Трудно назвать более подходящий сюжет для раскрытия темы движения и энергии, чем напряженный атлет перед броском диска. Изображение спокойной или очень подвижной фигуры не дало бы возможности скульптору показать согласованность сконцентрированной энергии и движения, как это сделано в «Дискоболе». Тема получила здесь особенно полное воплощение, развиваясь от затухающего движения замаха, через мгновенный покой к почти реально ощутимому готовящемуся броску. Сила дискобола подобна силе стальной пружины, силе туго натянутого лука. В следующее мгновение скрытая энергия атлета должна перейти в стремительный полет диска. Динамика образа получает разрядку, успокаивается круговыми плавными контурами рук.
Огромное физическое напряжение сдержано и уравновешено гармонической композицией. Атлет кажется спокойным, так как открыто показаны лишь затухающее движение и покой, а потенциально накопленное, уже готовое возникнуть движение ещё скрыто и не проявилось. Ход диска напоминает ход тяжелого маятника, исчерпавшего один вид энергии и накопившего другой, но сохраняющего на мгновение состояние покоя, предшествующее ещё более энергичному обратному движению. Так в одной статуе одновременно живут движение и покой, напряжение и разрядка. В этом основа вечного импульса сил, наполняющих «Дискобола» и получающих разрешение лишь в сознании воспринимающего его зрителя.
Какой заманчивой казалась мастеру, воспитанному на скованных фигурах начала V века, возможность раскрыть красоту человека в сильном свободном движении. «Дискобол» — прекрасный пример органического единства динамической, пронизанной движением композиции с содержанием этого поэтического полного энергии образа.
Глубокий обобщенный смысл статуи заключает в себе не только подтверждение победы определенного атлета на определенном состязании. Статуя воспринимается, как бронзовая поэма о совершенном, гармонично развитом, деятельном человеке. «Дискобол», как и другие произведения Мирона, тесно связан со своим временем. Каким бы энергичным и деятельным не был показан Мироном атлет, в нем должен был выражаться величавый покой классики. В «Дискоболе» это достигается средствами композиции. Спокойным и будто неподвижным показано лицо юноши. Ни Мирон, ни его современники не ставили перед собой задач создания скульптурного портрета в таких статуях. Это были скорее памятники, прославляющие героя и город, пославший его на состязания. Напрасно искать в лице Дискобола индивидуальные портретные черты. Это идеально правильное лицо совмещает «олимпийское» спокойствие с величайшим напряжением сил.
Как это ни удивительно, но первый храм римлян и главную их святыню — храм Юпитера, Юноны и Минервы на Капитолии — создали этруски. Правда, сделанный из недолговечных материалов, он должен был постоянно ремонтироваться и перестраиваться. Но как бы то ни было, храм капитолийской триады просуществовал до конца античности, до V века нашей эры, когда ворвавшийся в Рим предводитель вандалов Гензерих сорвал с него половину позолоченной крыши.
Этруски создали не только главный храм, но и эмблему Рима — статую Капитолийской волчицы.
Этрурия была мощной морской державой. «Народы моря», как называли этрусков древние писатели, наводили страх на средиземноморских торговцев и моряков. Не случайно оба моря, омывающие Италию, названы этрусскими названиями — одно Адриатическим, по городу Адрия, другое Тирренским (тиррены — ещё одно название этрусков). Этрусские цари на первых порах сидели на римском троне. Даже река, на которой стоит Рим, ещё во времена империи сохраняла этрусское название: предполагают, что «Рим» и есть этрусское название Тибра — «Рума».
Но политическая гегемония этрусков держалась сравнительно недолго. Постепенно римляне оттеснили их на второй план. Но вплоть до конца Республики, когда этруски исчезли с исторической арены, растворившись в римлянах, их культура оставалась на большой высоте.
Чтобы понять, как именно этрусское искусство отразилось на развитии римского, нужно охватить его целиком. Однако здесь возникают большие трудности. Известно много этрусских памятников, но не известно содержание мифов, которые в них воплощены. Имеется много этрусских надписей, но далеко не все они прочитаны, хотя алфавит у этрусков греческий. Этрусские боги похожи на греческих, их имена перекликаются с римскими: Уни — Юнона, Менрва — Минерва. Но функции этих богов совершенно особые. Главное, никто не знает точно, как появились в Италии этруски и к какой расе они принадлежали. Греческий писатель Дионисий говорил, что «этруски не похожи своим языком и обычаями ни на какой другой народ». Большинство ученых сейчас считает, что этруски переселились на Апеннинский полуостров из Малой Азии (возможно, из Лидии), поскольку многое в их культуре связано с традициями этого района и шире — с культурами Древнего Востока. Все же окончательно этрусская проблема ещё не решена, и они продолжают считаться «загадочным народом».
История этрусского искусства начинается и заканчивается гробницами. Археологи, склонные чаще раскапывать «города мертвых», чем «города живых», повинны в этом лишь отчасти. «Города мертвых» — некрополи — у этрусков действительно превратились в настоящие средоточия жизни (правда, потусторонней). Они сопутствовали всем этрусским городам: Цере, Кьюзи, Ветулонии, Популонии, Пренесте, Вейям, Вольсиниям, Вульчи. В гробницах этрусков, великолепно убранных, расписанных фресками, уставленных мебелью и богатой утварью, наполненных роскошными погребальными дарами, воплощена мысль, что жизнь не кончается с наступлением смерти, а продолжается в этих «вечных домах», но в иной форме.
Ни у одного народа древности культ мертвых не занимал такого места, кроме египтян. Этот факт сам по себе заставляет задуматься о судьбе этрусков, идеалы которых оказались в сфере потусторонности. Возможно, они, переселяясь со своей древней родины, оказались выпавшими из ритма жизни других народов Средиземноморья, и в их сознании законсервировались какие-то стародавние мысли о посмертной судьбе души.
Статуя Капитолийской волчицы, спасшей согласно легенде основателей Рима — близнецов Ромула и Рема, создана неизвестным этрусским мастером в начале V века до нашей эры.
О происхождении Ромула и его брата-близнеца Рема существовали различные версии. Первая: они — сыновья или внуки Энея. Вторая: они сыновья дочери или рабыни альбанского царя Тархетия и духа домашнего очага Лара. И, наконец, третья и основная. Близнецы-сыновья Реи Сильвии и Марса. Близнецов, брошенных по приказанию царя Амулия — дяди Реи Сильвии — в Тибр, вынесло на берег под смоковницей, посвященной Румине, богине вскармливания новорожденных. Но близнецам повезло — корзину, где они находились, подобрала волчица. Она не только не причинила им вреда, но наоборот, вместе с дятлом охраняла и кормила близнецов. Позднее дети были найдены пастухом Фаустулом, который вместе со своей женой Аккой Ларентией воспитал их.
Став взрослыми и узнав о своем происхождении, близнецы собрали отряд беглецов и разбойников, убили Амулия, вернули власть в Альба-Лонге деду Нумитору, а сами решили основать новый город. Братьям, ожидавшим необходимого для начала всякого дела знака воли богов — авгурия, явились коршуны: шесть — Рему на Авентине и двенадцать — Ромулу на Палатине, что предвещало двенадцать веков существования города. С этим связывалось установление в Риме авгурий — гаданий по полету и поведению птиц. Первым авгуром считался Ромул. Его авгуральный жезл, которым авгуры отмечали на небе зоны будущего полета птиц, хранился как особая святыня в курии салиев и якобы не сгорел при ее пожаре. Рем, завидуя предпочтению, оказанному богами брату, стал над ним насмехаться и в разгоревшейся ссоре был убит. Городу, основанному согласно этрусским правилам, Ромул дал свое имя и стал его первым царем, учредителем его основных институтов: сената, всадничества, деления народа на патрициев и плебеев, патроната первых над вторыми, легионов.
Фигура волчицы отлита в бронзе с большим искусством. Свирепый хищник с оскаленной пастью — волчица и вместе с тем милосердная мать детенышей человека. Она застыла, тревожно прислушиваясь к таинственным шорохам, доносящимся из леса. Ее образ суров, чеканен и жесток. Этрусскому мастеру удалось показать в нем главное — духовную силу дикой природы, воспитательницы воинственных и твердых сердцем римлян.
Время, когда этруски строили храм на Капитолии и отливали легендарную волчицу, было концом их золотого века. Греция тогда вела неравную, но героическую борьбу с персидской державой, открывшую эллинам невиданные доселе духовные горизонты. Римляне, мужая, набирались сил и все энергичнее стали вступать на арену италийской истории. А этруски, напротив, утратив былое могущество, шли к своему закату.
8 апреля 1820 года греческий крестьянин с острова Мелос по имени Иоргос, копая землю, почувствовал, что его лопата, глухо звякнув, натолкнулась на что-то твердое. Иоргос копнул рядом — тот же результат. Он отступил на шаг, но и здесь заступ не желал входить в землю.
Сначала Иоргос увидел каменную нишу. Она была примерно в четыре-пять метров шириной. В каменном склепе он, к своему удивлению, нашел статую из мрамора. Это и была Венера.
О знаменитой находке рассказывает в своих дневниках французский мореплаватель Дюмон Дюрвилль, тот самый, что открыл землю Адели в Антарктиде. В 1820 году он плавал на гидрографическом судне, совершавшем рейс в районе греческих островов. Дюмон Дюрвилль побывал в гостях у Иоргоса и видел статую тогда, когда она ещё стояла в сарае крестьянина.
«В левой поднятой кверху руке она держала яблоко, — писал Дюмон Дюрвилль, — а правой придерживала ниспадавшее от бедер одеяние. Впоследствии руки были повреждены и в настоящее время отделены от туловища».
Дело было так. Дюрвилль, хотя ему этого очень хотелось, не сумел приобрести статую у Иоргоса, она оказалась ему не по средствам. Но несколько дней спустя судно, на котором он совершал плавание, прибыло в Стамбул. Здесь офицеров пригласили во французское посольство, где Дюрвилль рассказал о находке послу, маркизу де Ривьер.
Тот, заинтересовавшись, отдал соответствующее распоряжение секретарю посольства Марцеллюсу. Было снаряжено специальное судно, и Марцеллюс, возглавив небольшой отряд моряков, отправился на остров Мелос. Три дня спустя Венера оказалась у посла. Рук у нее не было.
«Насколько можно судить, — пишет Дюмон Дюрвилль, — крестьянин, которому надоело ждать покупателей, сбавил цену и продал статую местному священнику. Последний хотел преподнести ее в дар переводчику константинопольского паши. Г-н Марцеллюс прибыл в тот самый момент, когда статую уже собрались грузить на судно для отправки в Константинополь. Видя, что эта великолепная находка ускользает у него из рук, Марцеллюс принял меры, чтобы получить ее, и священник, в конце концов, не без сопротивления, согласился уступить ее».
На самом деле священник категорически отказался продать статую. И тогда Марцеллюс приказал своим матросам взять ее силой. Завязалась драка. Моряки победили, но дорогой ценой. Во время драки у втоптанной в грязь статуи были отбиты руки. Как бы там ни было, задание выполнено: «Л'Эстафетт» распускает паруса и 25 мая 1820 года покидает Мелос.
Первого марта 1821 года специально прибывший в Париж маркиз де Ривьер преподносит дивную статую в дар королю Людовику XVIII.
После реставрации она заняла свое место в Лувре под названием «Венера Милосская». Автором этого замечательного шедевра считается Александр, или Агесандр, из Антиохии, города в Малой Азии. Несколько утраченных букв из авторской подписи на цоколе не позволяют с определенной точностью установить его имя. Очень долго «Венера Милосская» датировалась V–IV веками до нашей эры, что объяснялось манерой исполнения образа богини, несвойственной эллинистической эпохе. По своему этическому содержанию и нравственной силе статуя несет на себе отпечаток искусства высокой классики и невольно заставляет вспомнить произведения великого греческого скульптора Фидия. Выполненная, как сейчас установлено, во II веке до нашей эры, она восходит к поре расцвета эллинизма и не является прямым подражанием прошлому. Скульптор эпохи эллинизма, а в этот период в статуях, изображающих женщин, прежде всего, подчеркивались красота и чувственное начало, сумел совместить в этом творении большой нравственный идеал высокой классики с лучшими достижениями эллинизма, создав единство красоты и гармонии. Статуя изображает древнегреческую богиню любви и красоты Афродиту (в древнеримской мифологии — Венера).
Богиня изображена полуобнаженной, драпировка, покрывающая ее ноги, создает впечатление массивности в нижней ее части, что придает статуе большую монументальность. Винтообразный поворот фигуры с легким наклоном туловища создает эффект живости и движения. Однако выразительный силуэт статуи воспринимается зрителем с разных точек зрения по-разному. Фигура богини то кажется полной покоя, монументальности, то гибкой и подвижной, чему способствует также контраст между обнаженным телом и тканью. Даже без рук, которые так и не были найдены, фигура богини поражает своей красотой и идеальностью форм. Постановка головы одновременно и величественная и естественная, с легким наклоном вправо. Лицо со строгими и несколько крупными чертами светится задумчивостью и спокойной торжественностью, что подчеркивается тонкой моделировкой мраморной поверхности и мягкой игрой светотени. Статуя представляет собою выдающееся произведение искусства.
«Греция ещё не давала нам лучшего свидетельства своего величия», — воскликнул писатель Шатобриан, когда ее впервые выставили для всеобщего обозрения. Строки, полные восторга, посвящают новоявленному чуду и другие поэты и писатели — Ламартин и Альфред де Мюссе, Виктор Гюго и Теофиль Готье. Голоса восхищения сливаются в единый хор.
«Если только красота не чужое твоему природному чувству, если ты видел и заметил ее в жизни, ступай прямо безо всякого ухищрения к этому прекрасному образу, — писал в „Отечественных записках“ один из русских почитателей статуи, подписавший свою корреспонденцию инициалами А. Н. — Я не знаю лучшего положения для женского тела… Опирая тяжесть корпуса на правую ногу, левую она отставила несколько вперед, поставив ее на маленький приступок, так что колено, наклоненное вправо, делает под драпировкой превосходнейший изгиб, между тем как верхняя, обнаженная часть тела свободно разливается до головы. Я говорю разливается, потому что не умею иначе выразить этого свободного движения всего тела, что видится во всех линиях. Разлив эту свободу во всех членах тела, художник удивительно как умел победить, уничтожить ее неприятную и, по-видимому, неизбежную неподвижность фигуры, представленной в спокойном положении. Какую превосходную линию образует этот легкий, чуть заметный изгиб спины. Какая роскошная линия плеч. Как величаво красив, наконец, весь рисунок тела, без мелочности превосходно драпированный внизу, начиная от бедра… И какая удивительная по своему благородству и вместе с тем в высшей степени грациозности манера постановки головы Она не закинута гордо назад, не вытянута героически кверху, но поставлена в прямом, естественном положении, сколько это возможно, не роняя ни на волос благородства».
У этой дивной статуи был только один крупный изъян: левая рука отсутствовала вовсе, а правая безжизненным обрубком едва-едва доходила до нижней линии груди.
Впрочем, не придавало ли это статуе особую прелесть? И даже, если позволительно употребить это слово, своеобразие? И разве не была статуя столь вдохновенна и поэтична, столь величава и благородна, что, как ни странно, отсутствие рук даже не замечалось? Воспринималось чуть ли не как само собой разумеющееся?
Насколько сильное впечатление произвела эта статуя на русского писателя Г. И. Успенского, можно судить по его словам из письма к жене, присланного из Парижа, куда он ездил в 1872 году: «Тут больше всего и святей всего Венера Милосская». Он говорил А. И. Писареву: «В ней, в этом существе — только одно человеческое в высшем значении слова». Через двенадцать лет Успенский воплотил эти впечатления в рассказе «Выпрямила». Рассказ ведется от лица сельского учителя Тяпушкина. Там ему представился случай побывать в Лувре. Под неотразимым впечатлением от статуи Венеры Милосской герой рассказа обретает уверенность в конечном торжестве света и разума на земле:
«Я стоял перед ней, смотрел на нее и непрестанно спрашивал самого себя: „Что такое со мной случилось?“ Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. Похожа ли она видом на руку человеческую? Нет, это просто какой-то кожаный комок. Но вот я дунул в нее, и она стала похожа на человеческую руку. Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего „хрустнуть“ именно так, когда человек растет, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.
Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло. Что это такое? Где и в чем тайна этого твердого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос; я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. Но я ни минуты не сомневался в том, что сторож, толкователь луврских чудес, говорит сущую правду, утверждая, что вот на этом узеньком диванчике, обитом красным бархатом, приходил сидеть Гейне, что здесь он сидел по целым часам и плакал. Это непременно должно было быть; точно так же я понял, что администрация Лувра сделала великое для всего мира дело, спрятав эту каменную загадку во время франко-прусской войны в деревянный дубовый ящик в глубине непроницаемых для прусских бомб подвалов; представить себе, что какой-то кусок чугуна, пущенный дураком, наевшимся гороховой колбасы, мог бы раздробить это в мелкие дребезги, мне казалось в эту минуту таким злодейством, за которое нельзя отомстить всеми жестокостями, изобретенными на свете. Разбить это! Да ведь это все равно, что лишить мир солнца; тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого! Какие подлецы! Еле-еле домучатся до гороховой колбасы и смеют! Нет, ее нужно беречь, как зеницу ока, нужно хранить каждую пылинку этого пророчества. Я не знал „почему“, но я знал, что в этих витринах, хранящих обломки рук, лежат действительные сокровища; что надо во что бы то ни стало найти эти руки, что тогда будет ещё лучше жить на свете, что вот тогда-то уж будет радость настоящая…
…И все-таки я бы не мог определить, в чем заключается тайна этого художественного произведения и что именно — какие черты, какие линии животворят, „выпрямляют“ и расширяют скомканную человеческую душу. Я постоянно думал об этом и все-таки ничего не мог бы передать и высказать определенного…
И как бы вы тщательно ни разбирали этого великого создания с точки зрения „женской прелести“, вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель.
Да, он потому (как стало казаться мне) и закрыл свое создание до чресл, чтобы не дать зрителю права проявить привычные, шаблонные мысли, ограниченные пределами шаблонных представлений о женской красоте.
Ему нужно было, и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребенка, старика — с ощущением счастья быть человеком, показать все нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасным — вот какая огромная цель овладела его душой и руководила рукой.
Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, не думая о поле, а, пожалуй, даже и о возрасте, и ловя во всем этом только человеческое. Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чем и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку, а не на распрямленную.
И мысль о том, когда, как, каким образом человеческое существо будет распрямлено до тех пределов, которые сулит каменная загадка, не разрешая вопроса, тем не менее рисует в вашем воображении бесконечные перспективы человеческого совершенствования, человеческой будущности и зарождает в сердце живую скорбь о несовершенстве теперешнего человека.
Художник создал нам образчик такого человеческого существа, которое вы, считающий себя человеком и, живя в теперешнем человеческом обществе, решительно не можете себе представить способным принять малейшее участие в том порядке жизни, до которого вы дожили. Ваше воображение отказывается представить себе это человеческое существо, в каком бы то ни было из теперешних человеческих положений, не нарушая его красоты. Но так как нарушить эту красоту, скомкать ее, искалечить ее в теперешний человеческий тип — дело немыслимое, невозможное, то мысль ваша, печалясь о бесконечной „юдоли“ настоящего, не может не уноситься мечтою в какое-то бесконечно светлое будущее…»
Венера и сейчас производит неизгладимое впечатление! Пусть время не пощадило ее, как и многие другие творения древних греков, — она живет! Матово отсвечивает нежная поверхность мрамора, изваянное тело одухотворено жизнетворной силой искусства. Статуя могла изображать только богиню — таков был общий глас. Венерой Милосской окрестил ее первый исследователь, секретарь Французской Академии художеств Катрмер де Кинси, введя тем самым в тесный круг до того известных изображений этой богини.
Катрмер де Кинси считал, что Венера была изображена вместе с богом войны Марсом. «Поскольку, — писал он, — у Венеры, судя по положению плеча, рука была приподнята, она, вероятно, опиралась этой левой рукой на плечо Марса, правую же вложила в его левую руку».
Были и другие толкования. Богиня-де действительно держала в руках яблоко. Но только этой рукой она опиралась на плечо Марса. А правой (богиня, по мнению автора этой реконструкции, стояла к Марсу боком) указывала на щит, который Марс держит в левой руке.
Споры продолжаются и сейчас. Споры о том, как выглядела статуя, имеют ли к ней отношение найденные фрагменты. Споры о том, каково было положение рук, если считать фрагменты их остатками. И ныне ещё обсуждаются различные варианты реконструкций. И даже ищут руки Венеры.
Вероятно, не меньше двух тысячелетий провела в подземном плену статуя. Тот, кто ее туда поместил, видно, хотел ее спасти от угрожавшей беды. То была не последняя попытка спасти статую. В 1870 году, через пятьдесят лет после того, как нашли Венеру Милосскую, ее вновь упрятали в подземелье — в погреб парижской полицейской префектуры.
Немцы стреляли по Парижу и были близки к столице. Префектура вскоре сгорела. Но статуя, к счастью, осталась цела.
«Дорифор» — самое прославленное ещё в древности произведение Поликлета. Поликлет родился около 480 года до нашей эры и работал, по сообщениям древних авторов, от 460 до 420-х годов до нашей эры. Умер в конце V века до нашей эры.
Трудно назвать точно родину мастера. Одни называют Сикион, другие — Аргос, крупные художественные центры Пелопоннеса того времени. Учителем Поликлета был известный скульптор Агелад, из мастерской которого вышел и Мирон. Однако Поликлета в отличие от Мирона интересует другое. Он стремится создать идеальный образ, и характерное для возвышенного искусства высокой классики тяготение к совершенству является лейтмотивом его творчества. Герои Поликлета более сдержанны в движениях и спокойны, чем подвижные, деятельные герои Мирона.
В ранние годы Поликлета привлекают образы атлетов — победителей на состязаниях. Киниск — юноша из Мантинеи, одержавший победу в 464 или 460 годах, — одна из самых ранних статуй скульптора, сохранившаяся в римской копии. Поликлет изобразил олимпийского победителя в тот момент, когда он увенчивал свою голову. Другие, воздвигнутые Поликлетом в этот период статуи атлетов Пифокла и Аристона, до нас не дошли. Из сочинений древних авторов можно узнать также, что в эти годы Поликлет работал над статуями Геракла и Гермеса.
После создания «Дорифора», о котором речь впереди, Поликлет переехал работать из родного города в Афины — центр художественной жизни Греции, привлекавший многих талантливых художников, скульпторов и архитекторов.
К этому периоду творчества художника относится «Раненая амазонка». Это произведение по стилю мало отличается от «Дорифора». «Амазонка» кажется родной сестрой копьеносца: узкие бедра, широкие плечи и мускулистые ноги придают ей мужественный вид.
Живя в Афинах, Поликлет проявил себя и в новой, мало распространенной тогда области портретного искусства. Известно, что он работал над портретом военного инженера Перикла — Артемона. Сохранился также рассказ о человеке, заказавшем портрет своего умершего отца не Поликлету, а другому, менее известному скульптору, только по той причине, что заказчик боялся, как бы слава Поликлета не затмила славы покойного.
Новые особенности творчества заметны в «Диадумене» — статуе юноши, красивым движением рук повязывающего лентой победителя свою голову. Прекрасное лицо Диадумена, образ которого уже не так многогранен, как образ Дорифора, воплощавшего качества атлета, воина и гражданина, не так спокойно.
«Дорифор» — статуя юноши, победившего в метании копья, был создан скульптором между 460 и 450 годами до нашей эры. Изображение копьеносца встречалось и раньше. Но в отличие от архаических, застывших, со скованными движениями фигур статуя Поликлета представляет совершенное воплощение естественного движения. «Дорифор» должен был служить образцом для юношей. Повторения этого прекрасного произведения ставились в гимнасиях и на палестрах — стадионах, где древние греки проводили много времени. Не случайно местом находки одной из лучших римских копий «Дорифора» оказалась палестра в Помпеях.
«Дорифор» — по гармоническим пропорциям, ритму, по движениям, чертам лица — сын своего времени и своего народа. В основе этого образа лежит классическое стремление к возвышенности и покою. Трудно назвать памятник искусства, более созвучный общественным и философским идеям того времени, более ярко и полно Сражающий спокойную уверенность человека в своих силах. Это, прежде всего, прекрасный совершенный человек, а не обожествленный, застывший в своем величии герой, как это было ранее.
Поликлет избегает всего конкретного, детализирующего, индивидуального как в фигуре, так и в лице Дорифора. Частности — лишь материал для скульптора, стремившегося к воплощению всеобъемлющего, многогранного образа. Может быть, на этом основании древние называли эту статую каноном, считая, что она лучше всего отражает норму, которой должны придерживаться скульпторы, изображающие человеческое тело. «Каноном» называлось и сочинение Поликлета, где он излагал теоретические основы построения такого образа.
Мастер стремился к созданию пропорциональной фигуры, стараясь показать ее не удлиненной и не коренастой. Этого же принципа Поликлет придерживался при изображении каждой детали статуи. В основу пропорций было положено число, укладывающееся определенное количество раз в высоте фигуры, головы, в длине рук, ног. Тем более замечательно, что, несмотря на подобную строгую математическую точность расчетов, положенную в основу пропорций, статуя «Дорифор» не стала сухой и схематичной.
С кристальной ясностью показаны в «Дорифоре» простота и естественность движения. Ещё наблюдательные предшественники Поликлета заметили, что у движущегося человека следует показывать выдвигающимися вперед либо правую руку и левую ногу, либо левую руку и правую ногу, и что стремление к устойчивости и равновесию заставляет и другие части тела принимать такие же перекрестные положения. Все элементы фигуры согласовываются друг с другом, и легкое движение одного вызывает, как реакцию, движение другого. Мастера ранних поколений уже показывали при выдвижении левой ноги движение правого плеча. Такое перекрестное положение частей тела называли хиазмом.
Хиазм не был впервые введен Поликлетом. Но мастер особенно отчетливо и ясно выразил хиазм в своих статуях и сделал его нормой в изображении человеческой фигуры. В статуе Дорифора в движении участвуют не только ноги и плечи, но и руки, и торс. Для гармонии скульптор придал легкий изгиб телу. Это вызвало изменение в положении плеч и бедер, сообщило жизненность и убедительность фигуре копьеносца, естественно существующей в пространстве, органически с ним связанной. Несмотря на несомненное искажение моделировки тела Дорифора в сохранившихся римских копиях, поражает ощущение собранной, спокойной энергии в прекрасной атлетической фигуре юноши. Напряженные мышцы Дорифора исполнены внутренней силы, а не образованы лишь внешним контурным рисунком. Будто не рука скульптора, сама природа создала этот живой сгусток сил, воплощенных в благородную бронзу.
Важно заметить, что в греческих подлинниках обработанная поверхность бронзы имела блики, оживляющие впечатление и смягчающие массивность, появившуюся в поздних римских мраморных копиях с бронзовых оригиналов.
Сохранилось несколько хороших копий «Дорифора». Флорентийский торс из темно-зеленого базальта передает цвет патинированной бронзы. Бронзовая герма из Неаполя, копия скульптора Аполлония, сына Архия из Афин, очевидно, ближе всего по стилю к подлиннику. В этом памятнике особенно впечатляет компактный объем головы Дорифора с правильно уложенными прядями волос. В бронзовом лице юноши нет выражения каких-либо конкретных чувств. Оно спокойно. Однако этот покой менее всего может быть назван равнодушием. Лицо «Дорифора» — лицо человека, способного мужественно вынести любое испытание, стойкого в беде и сдержанного в радости.
Поликлету, создавшему свою школу в греческом искусстве, стремились подражать многие скульпторы и в более поздние века. Великий скульптор IV века до нашей эры Лисипп называл Поликлета своим учителем.
Лукиан приводит предание о том, как Фидий работал над своим самым известным произведением: «И пусть не смущает тебя то, что ты будешь перерабатывать сочинение, уже ставшее известным читателю, потому что даже Фидий, как говорят, поступил подобным же образом, закончив для элейцев своего Зевса: он стал за дверью, когда в первый раз распахнувши ее, показывал зрителям свое произведение и прислушивался к словам порицавших и возносивших ему похвалы. Один порицал нос, как слишком толстый, другой находил чересчур длинным лицо, третий — ещё что-нибудь иное. Затем, когда зрители разошлись, Фидий, снова запершись, исправил и привел в порядок изваяние в соответствии с мнением большинства, так как считал, что совет, поданный столькими людьми, дело не малое, и что многие всегда и неизбежно видят больше, чем один человек, даже если он — Фидий».
Рождение Фидия относят к 490 году до нашей эры. Фидий был афинянин, сын Хармида. Древние писатели называют его учеником Гегия или Гегесия, работавших ещё в архаической манере. Некоторые исследователи называют Фидия учеником Агелада.
Был ли он действительно учеником Агелада, остается невыясненным, но бесспорно, что мастерство бронзовой скульптуры, свойственное аргосско-сикионской школе, было им изучено. Он превзошел своих учителей, поднявшись до высот классического общеэллинского мастера. Фидий сумел создать образы, восхищавшие его сограждан, и в своих произведениях выразить идею афинского идеального государства.
Фидий работал в разных местах Греции, но большая часть его творческой биографии связана с Афинами. Детство и юность Фидия прошли в годы греко-персидской войны. Почти всю свою творческую деятельность он посвятил созданию памятников, прославляющих родину и ее героев.
Ранние (470-е гг. до н. э.) работы мастера известны нам лишь по упоминаниям в античных литературных источниках: это статуя богини Афины в храме в Платеях и скульптурная группа в Дельфах, изображающая одного из вождей греко-персидских войн, Мильтиада, среди богов и легендарных героев. С 460 года Фидий начал работать в Афинах.
Этот город-государство, передовая греческая рабовладельческая республика, центр греческой культуры, занял во время войны ведущее место и стал с 478 года до нашей эры главой Афинского морского союза. Руководящую роль в правительстве Афинского государства играл энергичный и влиятельный политический деятель стратег Перикл. Считая, что Афины вправе благодаря своему положению гегемона греческих государств распоряжаться союзной казной, Перикл решил использовать эти средства на восстановление города и Акрополя.
Согласно Плутарху, выступая на народном собрании афинян, он объяснил им: «Город достаточно снабжен необходимым для войны, поэтому излишек в денежных средствах следует употребить на постройки, которые, после своего окончания, доставит гражданам бессмертную славу, во время же производства работ улучшат их материальное положение».
Одним из первых памятников (около 460 г. н. э.), воздвигнутых на Акрополе, была бронзовая статуя бога Аполлона работы Фидия. Скульптор, в совершенстве владея пластической анатомией, сумел в спокойной, как будто неподвижно стоящей фигуре мастерски передать скрытую жизненную энергию. Несколько меланхолический наклон головы придает юному богу сосредоточенный вид.
Статуя Аполлона и монументы в Платеях и Дельфах создали Фидию репутацию первоклассного мастера, и Перикл, близким другом и соратником которого впоследствии стал художник, поручил ему большой государственный заказ — изваять для Акрополя колоссальную статую богини Афины — покровительницы города. На площади Акрополя, недалеко от входа, была установлена в 450 году до нашей эры величественная бронзовая скульптура высотою 9 метров.
Вскоре на Акрополе появилась ещё одна статуя работы Фидия. Это был заказ афинян, живших вдали от родины (так называемых клерухов). Поселившись на острове Лемносе, они пожелали поставить на Акрополе статую Афины, получившей впоследствии прозвище «Лемния». В этот раз Фидий изобразил «мирную» Афину, держащую свой шлем в руке.
Афина Промахос и Афина Лемния утвердили по всей Греции славу Фидия, и его привлекли теперь к двум самым грандиозным работам того времени: созданию колоссальной статуи бога Зевса в Олимпии и руководству реконструкцией всего ансамбля афинского Акрополя.
На Акрополе, представляющем собой высокую скалу в центре города с площадью длиною 240 метров, было намечено, по мысли Перикла, построить несколько зданий, распланированных свободно и живописно. При жизни Фидия и Перикла были сооружены два из них: парадный вход на площадь, Пропилеи, и большой храм Парфенон.
Парфенон, посвященный Афине Парфенос, т. е. Деве, построен в 447–432 годах до нашей эры архитекторами Иктином и Калликратом на самой возвышенной части Акрополя. Священная статуя для храма, изображающая покровительницу государства богиню Афину Парфенос, должна была быть сделана, по решению афинских граждан, из самых дорогих материалов (золота и слоновой кости), и работа поручена самому прославленному мастеру — Фидию.
Но ещё больше, чем Парфенон и Афина Парфенос, прославила Фидия статуя Зевса, сидящего на троне в Олимпийском храме.
В Олимпии, месте общегреческих спортивных игр, олимпиад, на священном участке центральное место занимал храм Зевса, построенный архитектором Либоном в дорическом ордере. Сооружение храма было закончено в 457–456 годах до нашей эры.
Точно неизвестно, приступил ли Фидий к созданию статуи Зевса сразу после окончания постройки или только тогда, когда он завершил работу над Афиной Парфенос, т. е. после 438 года до нашей эры. Скорее всего, Зевс создан раньше Парфенос, т. к. Фидий должен был следить за строительством и украшением Парфенона, законченного в 432 год до нашей эры, т. е. к самому концу жизни художника.
Работа над статуей Зевса оказалась очень сложной, т. к. храм уже был закончен, и для того, чтобы Фидий мог корректировать масштабы статуи с размером здания, одна часть его мастерской была построена такой же высоты, как и внутреннее помещение храма.
Статуя занимала значительное место во внутреннем пространстве храма и поэтому могла казаться несколько громоздкой по отношению к интерьеру, т. к. достигала потолка здания, но зато создавалось впечатление необычайной величавости и мощи божества. Особенно удалось Фидию выражение лица Зевса — царственно спокойное и вместе с тем милостивое, доброжелательное и ласковое. Все античные писатели подчеркивали силу впечатления, производимого Зевсом.
Статуя Зевса известна лишь по источникам, повторениям на монетах и позднейшим рассказам. Однако эти данные довольно значительны и разнообразны. По ним можно составить не только общее представление о статуе, но даже о впечатлении, которое она производила на зрителя. Она представляла культовый образ властителя вселенной, и Фидий создал его таким, каким он жил тогда в сознании народа.
«Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ. Или на небо ты сам, бога чтоб видеть, взошел», — гласит эпиграмма греческого поэта Филиппа.
Это был колосс в четырнадцать метров вышиной, исполненный из дерева и драгоценных материалов — золота и слоновой кости.
Павсаний сообщает: «Храм и статуя Зевса сооружены из той добычи, которую элейцы получили, когда они на войне захватили Пису и те окружные поселения, которые вместе с писейцами отпали от них. Что Фидий был создателем этой статуи, этому служит доказательством также и надпись, сделанная в ногах Зевса: „Фидий, сын Хармида, афинянин, создал меня“».
Статуя производила тем большее впечатление своими колоссальными размерами, что не соответствовала значительно меньшему пространству храма. Позднее эта статуя считалась одним из семи чудес света.
Павсаний следующим образом описал статую: «Бог сидит на троне, его фигура сделана из золота и слоновой кости, на голове у него венок как бы из ветвей маслины, на правой руке он держит богиню победы, сделанную также из слоновой кости и золота. У нее на голове повязка и венок. В левой руке бога скипетр, украшенный всякого рода металлами. Сидящая на скипетре птица — орел. Обувь бога и верхняя одежда также из золота, а на одежде изображения разных животных и полевых лилий».
В описании Павсания обращает на себя внимание множество деталей статуи. Они диктовались громадными размерами статуи. Если в идее украшения трона божества скульптурой Фидий не был новатором, но продолжал старую религиозную традицию, то все богатство его скульптурной декорации, ее размещение и содержание всецело принадлежали Фидию. Здесь соединены общегреческие мифологические образы с аттическими, явления действительной жизни с мифологическими событиями. Украшения трона представляли собой сочетание круглой скульптуры, рельефа, инкрустаций и живописи
Ножки трона были соединены четырьмя перекладинами; на передней перекладине первоначально было восемь рельефных изображений, но во время Павсания одно было уже утеряно, и осталось только семь. Это были изображения Олимпийских игр, среди них — состязание мальчиков. Между ними, говорит Павсаний, один, покрывавший голову повязки, был похож, как утверждают, на того элейского мальчика Пантарка, который был любимцем Фидия и одержал победу в борьбе мальчиков в 86-ю олимпиаду. На прочих перекладинах изображены сцены борьбы Геракла и Тезея с амазонками. На перекладинах было двадцать девять изображений. Ниже перекладин, между ножками шли небольшие стенки. Стенка, находившаяся с передней стороны, была выкрашена голубой краской, остальные были заполнены картинами Панэна, расположенными по три на каждой стороне: справа — Атлант, поддерживающий небесный свод, и подле него — Геракл, готовый принять его бремя; Тезей и Перифой; Эллада и Саламин, державшие в руках украшения кораблей. На задней стенке были изображены: борьба Геракла с немейским львом, Аякс и Кассандра; Гипподамия, дочь Ойномая, с матерью Стеропой. Наконец, левую сторону украшали картины: освобождение Прометея Гераклом, Ахилл, поддерживающий умирающую царицу амазонок Пентесилею, и две Геспериды с золотыми яблоками в руках.
На передних ножках были изображены фивские мальчики, похищенные сфинксами, а под сфинксами Аполлон и Артемида, поражающие стрелами детей Ниобы. На верхней части трона, над головой статуи, Фидий поставил с одной стороны Харит, с другой — Ор. Скамью, на которой стояли ноги бога, украшали золотые львы и рельефное изображение битвы Тезея с амазонками — первый геройский подвиг афинян против иноплеменников. Трон стоял на высоком постаменте, украшенном золотыми рельефами. Здесь были изображены Гелиос на колеснице, Зевс и Гера, далее Гермес и Гестия, затем Эрос, выводящий из моря Афродиту, которую венчает Пейфо, наконец, Аполлон с Артемидой и Афина с Гераклом, на краю постамента Амфитрита, Посейдон и Селена, едущая верхом на лошади.
Трон был исполнен из кедрового дерева, инкрустации — из золота, драгоценных камней, черного дерева и слоновой кости, круглая скульптура из золота. В этом произведении Фидий проявил себя не только как мастер монументальной скульптуры, но и ювелир тончайших работ.
Применение разнообразных материалов и золота различных оттенков (лилии на гиматии Зевса) имело в виду живописный эффект статуи, сиявшей из глубины целлы. Впечатление увеличивалось контрастом черного настила перед базой статуи.
Образ Зевса был проникнут глубокой человечностью. Лицо Зевса, по описанию очевидцев, было одушевлено такой светлой ясностью и кротостью, что утишало самые острые страдания. Цицерон сообщает об отвлеченном характере этого идеального образа, не взятого с натуры и являющегося выражением идеи божества, как высшей красоты. Очевидно, гармония форм оказывала успокаивающее, умиротворяющее действие на зрителя.
Фидий, воспитанный в Афинах, где культы и религиозные праздники были особенно развиты и получили наиболее богатое выражение, создал такой образ Зевса, который стал образцом для других городов Эллады и для последующих столетий. Статуи Зевса IV века до нашей эры и более поздние являются перепевами Зевса Фидия.
К сожалению, грандиозный памятник постигла такая же трагическая судьба, что и Парфенос. Перевезенный в IV веке нашей эры в Константинополь, он погиб там от пожара.
Кроме всемирно известных статуй Афины на Акрополе и Зевса в Олимпии, Фидий создал и ряд других произведений. Так, он принял участие в конкурсе на статую амазонки для храма Артемиды в Эфесе. Лучшей стала статуя Поликлета. Сохранились три различных варианта статуй амазонки в римских мраморных копиях, а недавно опознан и четвертый вариант. Амазонка Фидия — высокая стройная девушка-воительница, в коротком хитоне — стоит, склонив голову: она ранена в левое бедро и осторожно выставила вперед ногу. Судя по статуе из Тиволи, правой высоко поднятой рукой она опиралась на копье. Мягкие складки хитона, гибкость фигуры, плавность движения близко напоминают фигуры фриза Парфенона.
Другое из известных произведений Фидия — это статуя Афродиты Урании (небесной), опирающейся ногой на черепаху. Оригинал из золота и слоновой кости, стоявший в храме в Элиде (Пелопонес), погиб в древности. Его мраморной копией считают теперь фрагментированную статую в Берлинском музее. Сильная молодая, полная грации женская фигура своими пропорциями, пластичностью, живописной игрой складок одежды похожа на возлежащую богиню восточного фронтона Парфенона.
Во всех творениях Фидия и его школы ярко воплотились прогрессивные черты греческого искусства V века до нашей эры. Фидий создал произведения совершенные в своей художественной форме, полные глубокого гуманизма, величия и вместе с тем простые и понятные всем.
К сожалению, великий мастер кончил свою жизнь трагически. Политические противники Перикла, стремясь скомпрометировать этого государственного деятеля и его ближайших соратников, обвинили Фидия в утайке золота при работе над Афиной Парфенос. Фидий был заключен в тюрьму и, не дождавшись оправдания, там умер в 431 году до нашей эры.
История сохранила достаточно много имен выдающихся ваятелей IV века до нашей эры. Иные из них, культивируя жизнеподобие, доводили его до той грани, за которой начинается жанровость и характерность, предвосхищая тем тенденции эллинизма. Этим отличался, в частности, Деметрий из Алопеки. Деметрий стремился изображать людей такими, какие они есть, не скрывая недостатков. Так философ Антисфен у него старый, обрюзгший и беззубый.
Среди других, тех, кто, напротив, старались поддержать и культивировать традиции зрелой классики, обогащая их большим изяществом и сложностью пластических мотивов, был Леохар. Работая при дворе Александра Македонского, Леохар создал несколько прославленных в древности скульптур, о которых мы можем судить в основном по описаниям. Это хрисоэлефантинные (богатый Александр буквально швырялся золотом) статуи царей Македонской династии для так называемого Филлиппейона в Олимпии. Храма, формально посвященного Александром своему отцу, Филиппу II Македонскому, а фактически самому себе.
Леохару принадлежит поражающая виртуозной техникой, холодным изяществом так называемая Артемида Версальская. А главное, именно он создал статую Аполлона Бельведерского — эталон красоты для многих грядущих поколений. Иоганн Винкельман, автор первой научной «Истории искусства древности», писал: «Статуя Аполлона есть высший идеал искусства между всеми произведениями, сохранившимися от древности. Художник создал его вполне по своему идеалу и взял для этого лишь столько материала, сколько нужно было для осуществления его цели и видимого ее выражения. Аполлон этот превосходит все другие статуи с тем же сюжетом настолько, насколько Аполлон Гомера выше и прекраснее Аполлона последующих поэтов. Рост его выше обыкновенного человеческого, а вся поза выражает преисполняющее его величие. Вечная весна, как в счастливом элизии, облекает его обаятельную мужественность, соединенную с красотой юности, и играет мягкой нежностью на гордом строении его членов. Художники и зрители! Идите мысленно в область бесплотной красоты и попробуйте сделаться творцом небесной природы, чтобы наполнить дух красотами, возвышающимися над вещественной природой; здесь нет ничего смертного или такого, чего требует человеческая скудость. Не кровь и нервы горячат и двигают это тело, но небесная одухотворенность. Разливающаяся тихим потоком, наполняет она все очертания этой фигуры. Он преследовал Пифона, впервые употребил против него свой лук, своей могучей поступью настиг его и поразил. С высоты удовлетворения его возвышенный взор устремляется как бы в бесконечность, далеко за пределы победы; на губах отражается презрение, а сдерживаемое неудовольствие вздымает ноздри и распространяется даже на гордый лоб. Но блаженный покой, витающий на этом лбу, остается несмущенным, и очи Аполлона полны сладости, как у муз, которые ищут его для объятия. Ни на одном из завещанных нам древностью и ценимых искусством изображений отца богов нет того величия, которое открылось разуму божественного поэта, как тут, в лике его сына, и отдельные красоты остальных богов собрались здесь все вместе, как у Пандоры: чело Юпитера, чреватое богиней мудрости, и брови, одним мановением открывающие волю; глаза царицы богинь, величественно раскрытые; рот, характеризующий того, кто внушил страсть возлюбленному Бранху. Мягкие волосы играют на этой божественной голове, как нежные струящиеся завитки благородной виноградной лозы, которые колеблет легкий ветерок; они как будто помазаны елеем богов и с великолепием перевязаны на затылке грациями.
Глядя на это чудное произведение искусства, я забываю все остальное и становлюсь в приподнятую позу, чтобы достойнее его созерцать. Грудь моя как будто расширяется и поднимается с благоговением, как у тех, которые как будто оказываются одержимы духом Порицания; и я переношусь мыслями на Делос и в Ликейскую рощу, места, освященные присутствием этого бога, ибо мне кажется, что этот образ оживает и получает способность движения, как красота, созданная Пигмалионом. Как можно нарисовать и передать это словами? Само искусство должно подсказывать мне и водить моей рукой, чтобы эти первые черты моего описания потом развить подробнее. Я кладу свою идею, составленную об этом образе, к ногам его, как возлагают венки те люди, которые хотели увенчать голову божества, но не могли ее достать».
Долгое время статуя Аполлона оценивалась как вершина античного искусства, бельведерский шедевр был синонимом эстетического совершенства. И как это часто бывает, чрезмерно высокие хвалы со временем вызывают прямо противоположную реакцию. Когда изучение античного искусства продвинулось достаточно далеко и появилось значительное число памятников, преувеличенная оценка статуи Леохара сменилась преуменьшенной: ее вдруг стали находить помпезной и манерной.
Между тем Аполлон Бельведерский — произведение действительно выдающееся по своим пластическим достоинствам. В фигуре и поступи Аполлона сочетаются сила и грация, энергия и легкость, шагая по земле, он словно парит над землей. Причем движение повелителя муз, по выражению советского искусствоведа Б. Р. Виппера, «не сосредоточивается в одном направлении, а как бы лучами расходится в разные стороны». Для достижения подобного эффекта нужно было изощренное мастерство ваятеля. Однако, надо признать, расчет на эффект слишком очевиден. Аполлон Леохара настойчиво приглашает, почти требует, любоваться его красотой, тогда как красота лучших классических статуй не заявляет о себе во всеуслышание: они прекрасны, но не красуются.
Так что следует признать, что в статуе Аполлона Бельведере кого античный идеал начинает становиться уже чем-то внешним, менее органичным. Хотя, безусловно, эта скульптура замечательна и знаменует высокую ступень виртуозного мастерства.
После смерти правителя Карий Мавсола в 352 году до нашей эры его жена Артемисия воздвигла ему надгробие в виде огромного архитектурного сооружения, получившего название Мавсолей. В древности это надгробие считали одним из самых замечательных сооружений и по величине, и по богатству и красоте украшений. Римский архитектор Витрувий (І в н. э.) пишет, что Мавсолей входит в число семи чудес света. Павсаний об этом говорит: «Видел много замечательных могил и особенно могу указать на следующие две, одну в Галикарнасе, другую в столице евреев — Та, что в Галикарнасе, сделана в честь галикарнасского царя Мавсола. По размерам она так велика и так художественно украшена, что даже римляне, если хотят выразить свое удивление каким-либо знаменитым памятником, говорят — „Настоящий Мавсолей“».
Это надгробие сохранялось на протяжении многих столетий. Но в средние века памятник стали постепенно разрушать. Так, в 1402 году крестоносцы ордена святого Иоанна при постройке своей крепости близ Мавсолея брали оттуда материал для строительства. Ещё в 1522 году погребальная камера была цела, но после завоевания Малой Азии турками разрушение монумента продолжалось, и уже в 1665 году от него почти ничего не осталось. При современных археологических раскопках были обнаружены лишь руины с обломками архитектурных деталей, статуй и рельефов. Эти фрагменты хранятся теперь в Британском музее в Лондоне.
Свидетельство древних авторов и археологические данные позволяют примерно представить общий облик этого грандиозного сооружения, строителями которого были Пифий и Сатир с острова Парос.
Высота здания была около 45 метров, ширина основания около 40 метров. На огромном цоколе высотой 24 метра, составляющем первый этаж, где помещалась погребальная камера, возвышался заупокойный храм с тридцатью шестью ионическими колоннами. Чудом инженерного искусства древности являлось пирамидальное, в 24 ступени, перекрытие из мраморных плит, увенчанное скульптурной колесницей с четверкой коней работы Пифия.
Над украшением памятника трудились, кроме Пифия, четыре греческих скульптора: Скопас, его ровесник Тимофей и двое молодых мастеров: Бриаксис и Леохар.
Плиний говорит, что каждый из них работал на одной стороне здания: Скопас на восточной, Тимофей на южной, Леохар на западной и Бриаксис на северной. Мастера приступили к работе по приглашению жены Мавсола. Насколько велика была заинтересованность художников в этом заказе, свидетельствует Плиний, сообщая, что хотя Артемисия умерла прежде, чем скульпторы закончили свою работу, «они оставили ее не раньше, чем довели до конца, полагая, что этот памятник послужит во славу как им самим, так и искусству».
Самый известный из авторов Мавсолея — Скопас, который по праву может быть назван одним из величайших скульпторов Древней Греции. Созданное им направление в античной пластике надолго пережило художника и оказало огромное влияние не только на его современников, но и на мастеров последующих поколений.
Известно, что Скопас был родом с острова Парос в Эгейском море, острова, славившегося своим замечательным мрамором, и работал между 370–330 годами до нашей эры. Отец его, Аристандрос, был скульптор, в мастерской которого, по-видимому, и формировался талант Скопаса.
Художник исполнял заказы разных городов. В Аттике находились две работы Скопаса. Одна, изображавшая богинь-мстительниц Эриний, — в Афинах, другая — Аполлона-Феба в городе Рамнунте. Две работы Скопаса украшали город Фивы в Беотии.
В духе эмоционально насыщенных произведений фиванских живописцев создал Скопас одно из знаменитейших своих творений — группу из трех фигур, изображающих Эроса, Потоса и Гимероса, то есть любовь, страсть, желание. Группа находилась в храме богини любви Афродиты в Мегариде, государстве, лежащем к югу от Беотии.
Самым значительным из творений Скопаса в круглой пластике может считаться статуя Вакханки (Менады) с козленком. Менада — спутница греческого бога виноделия Диониса — Вакха.
Знаменитые творения Скопаса находились также в Малой Азии, где он работал в пятидесятых годах IV века до нашей эры, участвуя в украшении храма Артемиды в Эфесе и Мавсолея в Карий.
Мавсолей был украшен с истинно восточным великолепием. Там были статуи богов, Мавсола, его жены, предков, изваяния всадников, львов и три рельефных фриза. На одном из фризов было изображено состязание колесниц, на другом — борьба греков с кентаврами (фантастические полулюди-полукони), на третьем — амазономахия, то есть битва греков с амазонками. От первых двух рельефов сохранились лишь небольшие фрагменты, от третьего — семнадцать плит.
В результате исследования руин и архитектурных деталей создано несколько реконструкций общего вида монумента и высказаны различные предположения о размещении статуй и фризов. По всей вероятности, статуи Мавсола и Артемисии находились в заупокойном храме, так же как и статуи предков. Фигуры всадников стояли внизу, у основания монумента. Между колоннами также были помещены статуи. Львы были установлены вдоль священной дороги к Мавсолею. Один из фризов тянулся над колоннадой, а два других украшали цоколь здания.
Фриз с амазономахией, имеющий общую высоту 0,9 метра, с фигурами, равняющимися примерно трети высоты человеческого роста, опоясывал все сооружение, и если мы не можем с точностью сказать, в какой части он был помещен, то все-таки можно определить его длину, приблизительно равную 150–160 метрам. Вероятно, на нем было размещено более 400 фигур.
Легенда об амазонках — мифическом племени женщин-воительниц — была одной из излюбленных тем греческого искусства. По преданию, они жили в Малой Азии на реке Фермодонте и, предпринимая далекие военные походы, доходили даже до Афин. Они вступали в сражения со многими греческими героями и отличались отвагой и ловкостью. Одно из таких сражений и изображено на галикарнасском фризе. Битва в самом разгаре, и трудно сказать, кто будет победителем. Действие развертывается в бурном темпе. Пешие и конные амазонки и греки яростно нападают и храбро защищаются. Лица сражающихся охвачены пафосом битвы. Греки почти все изображены обнаженными, в шлемах, со щитами; некоторые в коротких, развевающихся за спинами плащах. Амазонки в коротких хитонах, иногда в плащах, с открытыми головами или в мягких азиатских колпаках.
Особенностью композиционного построения фриза было свободное размещение фигур на фоне, некогда окрашенном в ярко-синий цвет. Сравнение сохранившихся плит показывает общий художественный замысел, общее композиционное построение фриза. Весьма возможно, что композиция принадлежит одному художнику, но вряд ли автор сам компоновал все отдельные фигуры и группы. Он мог наметить общее расположение фигур, дать их размеры, задумать общий характер действия и предоставить другим мастерам отделывать рельеф в деталях. Предполагают, что автором амазономахии был Скопас. Действительно, только гениальный скульптор мог создать столь эмоционально насыщенную, динамичную многофигурную композицию.
На плитах этого наиболее сохранившегося фриза достаточно ясно различаются «почерки» четырех мастеров. Выдающимися художественными достоинствами отличаются три плиты с десятью фигурами греков и амазонок, найденные с восточной стороны развалин; они приписываются Скопасу. На плитах, считающихся работой Леохара и Тимофея, стремительность движения подчеркивается не только позами сражающихся, но и усиливается развевающимися плащами и хитонами. Скопас, наоборот, изображает амазонок только в коротких прилегающих одеждах, а греков совершенно обнаженными, и достигает выражения силы и быстроты движения главным образом смелыми и сложными поворотами фигур и экспрессией жестов.
Одним из излюбленных композиционных приемов Скопаса был прием столкновения противоположно направленных движений. Так, юноша воин, упав на колено, удерживает равновесие, касаясь земли правой рукой, и, уклоняясь от удара амазонки, защищается, протянув вперед левую руку со щитом. Амазонка, сделав выпад в сторону от воина, в то же время замахнулась на него секирой. Хитон амазонки плотно облегает тело, хорошо обрисовывая формы; линии складок подчеркивают движение фигуры.
Ещё сложнее расположение фигуры амазонки на следующей плите. Юная воительница, отступая от стремительно нападающего бородатого грека, успевает все же нанести ему энергичный удар. Скульптору хорошо удалось передать ловкие движения амазонки, быстро уклоняющейся от нападения и тотчас переходящей в атаку. Постановка и пропорции фигуры, одежда, распахнувшаяся так, что обнажилась половина тела амазонки, — все близко напоминает знаменитую статую Вакханки. Особенно смело Скопас использовал прием противопоставления движений в фигуре конной амазонки. Искусная наездница пустила хорошо обученного коня вскачь, повернулась спиной к его голове и обстреливает врагов из лука. Ее короткий хитон распахнулся, показывая сильную мускулатуру.
Плиты фриза работы Леохара, Тимофея, Бриаксиса отличаются от плит, выполненных Скопасом, тем, что фигуры сражающихся поставлены более тесно, иногда в однообразных позах. В некоторых группах движение резко утрировано, в других, наоборот, фигуры скованы и малоподвижны. В композициях Скопаса впечатление напряженности борьбы, быстрого темпа битвы, молниеносности ударов и выпадов достигнуто не только различным ритмом движения, свободным размещением фигур на плоскости, но и пластической моделировкой и мастерским исполнением одежды. Каждая фигура в композиции Скопаса ясно «читается». Несмотря на невысокий рельеф, всюду чувствуется глубина пространства. Вероятно, Скопас работал и над сценой состязания колесниц. Сохранился фрагмент фриза с фигурой возничего. Выразительное лицо, плавный изгиб корпуса, плотно прилегающая к спине и бедрам длинная одежда — все напоминает скопасовских амазонок. Трактовка глаз и губ близка тегейским головам.
В манере Скопаса была выполнена и статуя Аполлона, от которой сохранилась лишь голова замечательной работы. Аполлон, вероятно, был представлен в движении, так как голова энергично повернута. Лицо его очень красиво и мужественно, волнистые длинные волосы подобраны с висков и заложены надо лбом. Несмотря на то, что часть лица сбита, хорошо видно, как мягко моделированы щеки и губы. Во взгляде Аполлона чувствуется вдохновение артиста, пафос творчества. Ваятелю с редкой силой выразительности удалось создать возвышенный образ музыканта, находящегося в мире звуков, охваченного красотой мелодии. Подобное выражение лица, вероятно, было у рамнунтского Аполлона, которого видел на Палатине Пропорций, и становится понятным, почему статуя могла так взволновать римского поэта.
Яркая индивидуальность Скопаса, его новаторские приемы в раскрытии внутреннего мира человека, в передаче сильных драматических переживаний не могли не повлиять на всех, кто работал рядом с ним. Это ясно выступает и в плитах амазономахии, и в других скульптурах Мавсолея. Даже в фигурах львов в какой-то мере отразилась патетика великого мастера. Особенно сильно повлиял Скопас на молодых мастеров — Леохара и Бриаксиса. Не достигая такой, как у него, глубины раскрытия душевного состояния человека, они все-таки сумели создать произведения, согретые большим чувством.
То немногое, что сохранилось от Мавсолея, показывает роль Скопаса в создании скульптурного убранства памятника, который имел такое же значение в греческом искусстве в IV веке до нашей эры, как Парфенон на афинском Акрополе в V веке до нашей эры. По словам Плиния, именно скульпторы Скопас, Тимофей, Бриаксис и Леохар своими произведениями сделали это сооружение столь замечательным, что оно вошло в число семи чудес света.
Плиний говорил, что в его время статую Афродиты Книдской считали не только лучшим произведением Праксителя, но и самой прекрасной статуей древности Город Книд стал местом, куда стекалась масса паломников, чтобы видеть статую богини. Когда вифинский царь Никомед I (278–250 гг. до н. э.) предложил книдянам простить им очень значительный долг, если они отдадут ему статую, книдяне без колебаний ответили ему отказом.
Даты рождения и смерти Праксителя точно неизвестны. Биография великого скульптора является результатом кропотливого труда многих поколений ученых, которые путем сопоставления различных сведений воссоздали историю жизни и творчества мастера.
Пракситель родился около 390 года до нашей эры. Он был афинянин и происходил из семьи художников. Его дед, Пракситель Старший, и отец, Кефисодот Старший, были скульпторами, скульпторами впоследствии стали и сыновья самого Праксителя — Тимарх и Кефисодот Младший.
Ещё в мастерской отца Пракситель в совершенстве изучил ремесло скульптора. Там он слышал споры художников, философов и поэтов, и именно эта художественная и интеллектуальная атмосфера оказалась необычайно важной для формирования молодого скульптора.
Большую роль в его жизни сыграла и любовь к красавице Фрине — знаменитой гетере, которая сумела создать вокруг Праксителя атмосферу любви и творческого подъема Пленительные женские образы Праксителя, без сомнения, имели своим прототипом Фрину. Произведения Праксителя постигла та же судьба, что и большинства произведений великих греческих скульпторов оригиналы их утрачены, и судить можно лишь по копиям римского времени.
Уже в первых произведениях мастера — в «Эроте» и в «Сатире, наливающем вино» ярко проявилась его художественная индивидуальность.
Юный сатир, стройный и сильный, грациозным движением наливает из кувшина вино в чашу, которую он держит в левой руке Изящная голова на стройной, нежной шее слегка наклонена. Взгляд юноши внимательно следит за льющейся струёй «Эрота». Пракситель подарил Фрине, а та пожертвовала статую в храм своего родного города Феспий. В течение многих столетий «Эрот» стоял в храме и служил главной достопримечательностью города.
Ещё в ранний период своего творчества Пракситель обращается и к воплощению в своем искусстве женской красоты. В 1651 году в античном театре, в Арле (во Франции), была найдена статуя, которая считается копией его статуи Афродиты, приобретенной в свое время жителями города Коса. В этом прекрасном изображении полуобнаженной юной богини чарует плавный ритм, непосредственность и свежесть, которые характеризуют ранние произведения Праксителя. И вместе с тем образ обладает той внутренней значительностью, которая рождается только высоким, гуманным представлением художника о людях.
В период между 364 и 350 годами до нашей эры Пракситель совершил поездку в Малую Азию. К этому времени он был уже вполне сложившимся мастером. В этот период он создал статую обнаженной Афродиты, приобретенную городом Книдом (364–361 гг. до н. э.). Моделью ему по-прежнему служила Фрина.
Статуя Афродиты Книдской вызывает глубоко волнующее чувство. Она более человечна и одухотворенна, чем в произведениях искусства предшествующего столетия. Соединение духовного и физического совершенства придает образу Афродиты Книдской ту глубину и обаяние, которые ощущались каждым видевшим ее Богиня. Изображена совершенно обнаженной, собирающейся войти в воду. Слегка изогнутая фигура, сдвинутые ноги, стыдливый жест правой руки — жизненно верны и вместе с тем лишены житейской обыденности. Грация движений, певучий и плавный внутренний ритм усиливают впечатление гибкости и стройности ее зрелого, прекрасно развитого тела. На лице богини блуждает легкая мечтательная улыбка, томно и нежно смотрят небольшие чуть удлиненные глаза, их «влажный» взгляд полон жизни. Мягкие, пышные волосы дополняют прелестный облик Афродиты. Это созданное вдохновенным резцом изваяние оживляла раскраска, так что мы вправе представить себе голубые глаза, нежный румянец щек, яркие губы и золотые волосы.
Несмотря на женственность и грацию образа, статуя была довольно монументальна. Этому способствовали и ее сравнительно большой размер (около двух метров) и такая деталь, как большая гидрия с наброшенной на нее одеждой богини. Создавая равновесие в нижней части, где стройные ноги Афродиты были бы слишком легки по сравнению с верхней частью статуи, гидрия придает и всей композиции большую устойчивость.
Сохранилось несколько греческих эпиграмм на статую Афродиты Книдской Праксителя. Вот, к примеру, две из них, написанные философом Платоном:
Оригинал статуи не сохранился, и сегодня приходится воссоздавать образ Афродиты Книдской, прибегая к копиям римского времени. Лучшей из них считается Ватиканская, хорошо передающая монументальность статуи. Ее автору, однако, не хватило умения полностью передать совершенство моделировки мрамора. Кроме того, впечатление от Ватиканской статуи портят неудачно реставрированные руки. Мастеру другой (мюнхенской) копии удалось передать женственность и чарующую неясность богини, но его работа, выполненная, вероятно, во II веке нашей эры, носит отпечаток излишней утонченности.
Лучше других удалось передать прелесть оригинала греческому мастеру, создавшему копию из собрания Кауфман Тонкая моделировка отлично передает нежность томного, полного жизни взгляда, сочность губ, чистый лоб, гибкую полноту прекрасной шеи и смело очерченный овал лица. Особую красоту образу Афродиты придают мягкие волнистые волосы, разделенные прямым пробором и собранные на затылке в тяжелый узел.
Из Книда Пракситель отправился в город Эфес, где несколько лет проработал над украшением алтаря Артемиды Прототропии восстанавливаемого в то время знаменитого храма Артемиды Эфесской. Именно его сжег в 356 году до нашей эры печально известный Герострат.
В Париопе, где Пракситель пробыл некоторое время, им была создана статуя Эрота, пользовавшаяся значительной известностью. Изображения Эрота Париопа сохранились на монетах, но они дают только самое общее представление об этой статуе.
Около 350 года до нашей эры Пракситель возвратился в Афины. В его жизни к этому времени произошел перелом, бурная молодость была позади, он расстался с Фриной, наступила зрелость, пора раздумий. Творчество Праксителя становится строже и глубже.
В Афинах он выполнил для храма Артемиды Брауронии на Акрополе статую Артемиды. В Габиях (в Италии) была найдена мраморная статуя Артемиды, которая, вероятно, представляет собой копию Артемиды Праксителя.
Позднее, в 343 году до нашей эры, Пракситель выполнил свою другую известную статую Гермеса с Дионисом.
В поздний период своего творчества Праксителем была создана статуя «Отдыхающего сатира», представляющая собой дальнейшее развитие композиции «Гермеса с Дионисом».
Около 330 года до нашей эры Пракситель умер.
Санчи — современная деревня неподалеку от города Бхильсы в штате Мадхья Прадеш в Центральной Индии. Здесь в III веке до нашей эры располагалась древняя Видиша — столица государства Восточная Мальва, бывшая местным центром буддизма.
Поблизости на холме сохранились остатки комплекса буддийских построек, преимущественно храмов и ступ. Большая ступа в Санчи получила всемирную известность благодаря «торанам» — четырем воротам в окружающей ее ограде. Обильно украшенные рельефами и круглой скульптурой, они являют пример синтеза пластики и архитектурных форм, столь характерного для индийского искусства на протяжении тысячелетий.
Своеобразная полусферическая форма ступы является символом одного из важнейших понятий буддизма — нирваны — состояния, в котором достигнуто освобождение от кармы. Поскольку Будда считался первым человеком, достигшим нирваны и указавшим путь к ней, то ступа стала символом и самого Будды. В буддийском монастыре ступа — самый священный объект поклонения.
Ступа в Санчи была воздвигнута по велению индийского правителя Ашоки Маурия в III веке до нашей эры на том месте, откуда, по преданию, его сын отправился на остров Ланку (ныне Шри-Ланка) для распространения там буддизма. Во II веке до нашей эры ступа была окружена массивной оградой-ведикой и увеличена в объеме. Во второй половине I века до нашей эры были построены четверо ворот, ориентированных на страны света. Сначала были построены южные ворота, позднее северные, восточные и последними — западные. Они создавались с промежутками около десятилетия.
В оградах буддийских ступ ворота строились из камня, с богатым скульптурным оформлением. Их название — торана — происходит от санскритского слова «тор» — «проход».
При сооружении ворот Большой ступы в Санчи мастера невольно продолжали традиции распространенного в Древней Индии деревянного зодчества. Поэтому верхняя половина ворот тяжеловата для каменной конструкции. Она создает впечатление неустойчивости. Тем не менее они смогли простоять два тысячелетия, не будучи даже прикрепленными к мощной ограде.
Ворота сплошь покрыты рельефами, которые вместе с украшающей их круглой скульптурой, вместе с изобильным пластическим убранством этой простой в основе конструкции превращают ее в торжественный портал. Однако пластическое оформление торан не производит впечатления перегруженности, а сами сюжеты рельефов точно соответствуют преданиям, легендам.
В целом скульптурное оформление ворот можно подразделить на три основные группы. Первая — скульптура, являющаяся частью конструкции ворот. Это так называемые слоновые капители и рядом с ними — консоли в виде женских фигур. Вторая — круглая скульптура, венчающая ворота: символические фигуры, а также фигуры львов, всадников. И, наконец, третья — более крупные рельефы, хорошо видные с земли, расположенные на столбах и в местах пересечения столбов и архитравов, а также миниатюрные рельефы, сплошной массой покрывающие балки архитравов.
Как пишет исследователь индийской культуры С. И. Тюляев: «Наблюдаемое при этом разнообразие приемов сочетания скульптуры и архитектуры в высшей степени характерно для индийского искусства.
Каждый столб перекрыт низенькой квадратной плитой — абакой, между нею и краем нижней балки из массива столба выступают четыре полуфигуры слонов с восседающими на них фигурками мужчин и Женщин. Эти прекрасные скульптурные группы, так называемые слоновые капители, создают переход от нижней к верхней части ворот и ко всей остальной, более мелкой скульптуре.
Композиционное значение слоновых капителей в архитектонике тораны усилено крупными фигурами врикшак, занимающими на северных и восточных воротах наружный прямой угол между столбами и выступающими концами нижних балок.
Мелкая круглая скульптура на архитравах играет декоративную роль. Сюда относятся фигуры львов, восседающих на волютах, и всадники, помещенные в тесных пространствах между вертикальными перемычками, соединяющими горизонтальные балки».
Надо отметить доминирующее положение ряда фигур, возвышающихся на верхней балке. Зрительным и тематическим центром здесь является Колесо Будды, утвержденное на слонах, — это зрительная и смысловая доминанта ворот, посвященных Будде. По бокам Колеса Будды стоят Стражи стран света в виде мужских фигур с опахалами на плече и буддийские символы на лотосе. Здесь же фигурки якщей — низших божеств, олицетворяющих силы природы, — и крылатых львов. Все они завершают убранство ворот как декоративного целого.
Как отмечает С. И. Тюляев: «В целом скульптуры и рельефы четырех торан в Санчи отражают целый мир, одновременно и реальный и фантастический. Здесь представлены народ Индии и ее природа, архитектура, быт разных слоев населения, образы поэтического мифотворчества народа в виде духов природы и фантастических существ, а также предания и легенды, повествующие о Будде, в частности „джатаки“ — легендарные истории о прежних жизнях Будды на земле, когда он именовался Бодхисаттвой.
Рельефы в основном посвящены изображению прежних воплощений Будды в виде змеи, птицы, животного и человека, постоянно жертвующих собой для других. Джатаки обычно носят буддийский дидактический характер, но в них много и народной мудрости. Они были очень популярны в Древней Индии и дали обильный материал изобразительному искусству.
Тораны в Санчи можно назвать буддийскими лишь формально, поскольку они связаны с объектом буддийского культа, ступой, а сюжеты рельефов описывают события из жизни Будды. Но встречаются изображения низших божеств и добуддийского происхождения, широко распространенных в древнейших народных верованиях. Сюда относятся разного рода духи природы: якши, врикшаки и другие, не имеющие прямого отношения к буддизму как к религии и этической системе.
Изображение флоры и фауны занимает в индийском искусстве важное место, пример тому — скульптурный декор торан».
В искусстве животные предстают в опоэтизированном виде. На воротах можно увидеть различных животных, в том числе таких экзотических как многоглавого змея. Изобилие фигур и предметов, не оставляющее свободного пространства, образует декоративную композицию, объединенную единым ритмом и зрительным равновесием частей. Однако ещё больше, чем внешняя декоративная цельность рельефов, привлекает ощущение радости бытия всей природы, полноты жизни. На первом месте здесь — человек и деяние добра как выражение естественного народного чувства. Специфически религиозные мотивы заметны лишь в таких сценах, как «поклонение слонов ступе» или «чудеса Будды».
В Древней Индии все скульпторы — и рядовые, и выдающиеся мастера, работавшие для богатых заказчиков, — одинаково считались ремесленниками. Хотя их творчество обычно анонимно, но отнюдь не обезличено.
За их работой наблюдала могущественная и ученая каста жрецов-брахманов. Они заботились о неукоснительном соблюдении соответствующих признаков божеств и их правильной иконографии. Так что народные мастера работали в пределах жреческих религиозных канонов. Но в изображении животного и растительного мира ремесленники были свободны от прямого вмешательства жречества.
Декор северных ворот дает наиболее яркое представление о богатстве изобразительных мотивов всех ворот, которые, по существу, следует рассматривать в совокупности.
На рельефе верхнего архитрава северных ворот (с внешней стороны) изображены семеро последних будд. Здесь их символами служат пять ступ и два дерева, с троном перед каждым, означающим место размышления. Дерево почиталось в Индии с древнейших времен.
На столбах вверху в более высоком рельефе изображены фантастические животные: слева — пара крылатых лошадей, а справа — крылатая антилопа. Эти рельефы искусно разнообразят всю декорацию, усиливают динамику композиции ступ и ритм их чередования.
На среднем архитраве главным мотивом служат семь пород деревьев, связанных с семью буддами. На правом конце нижней балки изображена сцена из Аламбуша-джатаки. В одном из своих воплощений Бодхисаттва был аскетом, и в него влюбилась самка оленя. У нее появился мальчик, у которого на лбу был рог, отсюда ребенка прозвали Однорог. Со временем мальчик сделался, как и его отец, аскетом. Его великие добродетели в какой-то момент стали угрожать высокому положению самого царя богов Шакры. Тогда Шакра подослал к нему искусительницу в виде небесной танцовщицы-апсары по имени Аламбуша. Аламбуше удалось соблазнить аскета, и они жили вместе три года. Позднее она во всем открылась ему, но, тем не менее, была прощена и возвратилась на небо. На рельефе изображен момент, когда новорожденный мальчик с одним рогом совершает свое первое омовение среди лотосов, а позади стоит его мать олениха. В середине сцены подросший мальчик слушает наставление отца, предостерегающего его против коварства красивых женщин.
Сцены Вессантара-джатаки начинаются на средней части нижнего архитрава фасада. Они повествуют о предпоследнем воплощении Бодхисаттвы, когда он был принцем Вессантарой и, проявляя высшее милосердие, отдавал просящим все.
На рельефе обратной стороны нижнего архитрава вся семья изображена в джунглях, на пути к месту изгнания. В средней части показаны сцены из жизни семьи в изгнании.
Каждое животное, птица, растение или цветок исполнены с совершенством и законченностью. Вот, к примеру, пара оленей стоит под деревом пизанг. Они словно беседуют между собой. Третий олень, запрокинув голову, наблюдает за обезьянкой в ветвях. На переднем плане слон наслаждается купаньем в водоеме. Животное лежит среди лотосов. Глаза слона закрыты от удовольствия, хоботом он лениво держит побег. Рядом на растениях можно увидеть пару гусей.
На среднем архитраве развернут сюжет искушения Будды демоном Марой. Это брахманское божество любовной страсти было превращено в демона-искусителя, поскольку в ортодоксальном буддизме сексуальная чувственность считалась величайшим препятствием на пути к освобождению. Для достижения просветления — нирваны — нужно было победить Мару и его воинство.
Всю правую половину архитрава занимает сплошная толпа страшных демонов с Марой во главе. Сонм демонов свирепо гримасничает, пытаясь навести ужас. Он представляет отвратительную, но вместе с тем довольно юмористическую картину. В рельефах верхнего архитрава показан один эпизод из Чхадданта-джатаки — повести о слоне с шестью бивнями, одном из воплощений Бодхисаттвы. Слон был убит охотником, посланным из ревности бывшей женой Чхадданты.
Символы трех из четырех главнейших событий в жизни Будды — рождения, поворота Колеса Закона и смерти — показаны на тех частях столбов, которые находятся между архитравами.
Столь богатая нравоучительным смыслом скульптурная декорация ворот распространяется ниже капителей, на основную часть столбов. На правом, с фасадной стороны, рельефы образуют три панели, одна над другой. На верхней можно увидеть сцену нисхождения Будды с неба на землю. По центральной оси спускается лестница, рядом находится древо познания и трон под ним. Брахма и Индра сопутствуют нисходящему Будде, который незрим. По сторонам дерева видны поклоняющиеся ему: наверху — божества, внизу — люди.
На нижней панели частично показаны сцены обращения Шакиев в буддизм и чудо в Капилавасту, столице племени Шакиев: в более полном виде этот сюжет показан на другой стороне столба.
Большинство сцен на фасадной стороне левого столба посвящено событиям в городе Шравасти. Внутренняя боковая сторона столба посвящена преимущественно событиям, связанным с Раджагрихой — столицей Магадхи во времена Будды.
На этом рельефы не кончаются, они покрывают и наружные боковые стороны столбов, а на обратной их стороне, там, где они возвышаются над примыкающей к ним оградой, тоже помещено по одному небольшому рельефу. Темы из джатак продолжаются и иногда повторяются на разных воротах.
Как по своей древности, так и по художественным достоинствам тораны Большой ступы в Санчи — замечательное явление в искусстве Индии. От периода, к которому относится их сооружение, почти не сохранилось памятников, столь же богато украшенных скульптурой и к тому же имеющих интересные надписи. Ступа в Санчи, очевидно, очень почиталась. Ее ворота нередко изображались в рельефах различных памятников.
Александрийский маяк покорял всякого, кому посчастливилось хотя бы раз его увидеть. Маяк изумлял и даже устрашал, прежде всего, своей небывалой, неправдоподобной высотой. Стены, устремляясь все выше и выше, сближались и сходились почти в линию, поднимаясь к самому зениту.
Особенно эффектно смотрелся маяк со стороны моря. Он словно вырастал прямо со дна морского. Пронизывая волны, неудержимо рвалось тело маяка вверх, вознося самого Посейдона в заоблачные дали, чтобы владыка моря с безмерной высоты мог обозреть свои бескрайние владения.
Прекрасная архитектура маяка поражала логичностью и простотой замысла. Строгая и стройная гигантская башня гордо вздымала в поднебесье свой пламенеющий факел.
После завоевания Египта в 332 году до нашей эры Александр Македонский решил основать новую столицу, выбрав место у дельты реки Нил. Он приказал архитектору Хейрократу разработать план и приступить к возведению города.
Александрия становится столицей не только Египта, но и всего эллинского мира. Чтобы облегчить подход кораблей к Александрии и сделать его менее опасным, было решено построить на острове Фарос, расположенном против дельты Нила, маяк, а сам остров соединить с берегом дамбой с мостами.
Были и другие причины для постройки маяка. Александрия стояла на плоском берегу и на приплывающих гостей не производила впечатления. После смерти Александра Великого царем становится Птолемей, один из сподвижников македонского завоевателя. По его мнению, Александрия должна превосходить все столицы мира не только своим значением, но и красотой и неповторимостью.
Птолемей решил построить самый необыкновенный, невиданный до сего времени маяк! Его огонь по ночам должен гореть в небе как путеводная звезда Александрии. Днем же маяк должен был украшать морские подступы к столице, главенствуя над городом, создавать его силуэт, неповторимый облик.
Строительство маяка поручили знаменитому архитектору Сострату Книдскому. Начав работу в 285 году до нашей эры, он всего за пять лет спроектировал и построил это исполинское сооружение — истинный триумф техники того времени.
Неслыханные размеры маяка, понятно, создавали большие трудности при его строительстве. Привычные способы уже не годились, ведь обычно камень поднимали к месту его укладки по земляным насыпям или деревянным помостам. Но подобную насыпь высотой около ста пятидесяти метров невозможно было разместить на небольшом острове.
И здесь проявился гений Сострата. Архитектор принимает смелое и остроумное решение — доставлять камень и все другие необходимые материалы к месту кладки не снаружи башни маяка, а изнутри.
Одновременно с возведением башни возле стен внутри ее стал строиться пологий, широкий и очень прочный пандус. Вместе с ростом стены удлинялся и пандус, всегда доходя до верхнего края стены, По пандусу многочисленные рабы-строители волокли каменные глыбы и подносили строительные материалы. К тому же большая толщина стен позволяла работать большему числу рабочих, и это намного ускорило строительство.
Когда маяк был окончен, гигантская спираль пандуса весьма удачно заменила неудобные и опасные лестницы. По нему поднимались воины и дежурные, а ослы подвозили горючее для мощного светильника маяка.
Маяк представлял собой гигантскую трехъярусную башню, стоящую на огромном возвышении — подиуме. Общая высота маяка достигала трехсот локтей, то есть почти сто шестьдесят метров. Таким образом, по высоте он вполне мог поспорить с самыми высокими пирамидами.
Подиум маяка служил одновременно крепостью. Здесь располагался вооруженный гарнизон. У каменных брустверов стояли метательные машины. Всю середину подиума занимал мощный фундамент, выдерживающий чудовищный вес.
Нижняя часть маяка представляла собой суживающуюся кверху башню квадратного сечения высотою около семидесяти метров. Сторона у основания была равна тридцати метрам. Материалом для массивных плит стал прочный известняк. Стороны башни располагались по странам света.
На верхней площадке первого яруса маяка по углам стояли четыре бронзовые фигуры сына Посейдона — Тритона, трубящего в раковину. А на южной стороне башни, обращенной к городу, находился вход в маяк, украшенный большими солнечными часами — гномоном.
Средняя часть маяка — восьмигранная, облицованная плитами из белого мрамора. Стороны башни ориентировались по направлению восьми главных ветров. Высота восьмигранной части составляла около сорока пяти метров, а поперечник ее равнялся примерно восемнадцати метрам.
Толщина стен в нижней части маяка доходила почти до восьми метров. Стены были прорезаны узкими окнами в рост человека, растесанными внутрь, служившие для освещения башни. Они же были и удобными бойницами для стрелков.
Верхний ярус маяка — невысокое цилиндрическое строение — стал опорой для восьми колонн из розового полированного гранита. Колонны несли купол, который был увенчан огромной семиметровой статуей бога моря Посейдона, держащего трезубец — скипетр подводного царства.
Между колоннами находилась сложная система огромных вогнутых бронзовых зеркал, отражавших на далекое расстояние свет гигантского факела, горящего здесь днем и ночью. Свет маяка был настолько ярок, что его можно было видеть на расстоянии шестидесяти километров. Да и днем густой дым факела служил хорошим ориентиром. Белая мраморная башня также была далеко видна с моря.
С верха маяка удобно было следить за расположением как своих, так и вражеских военных кораблей. Управляя заслонками, можно было посылать судам световые сигналы, хорошо видные даже в ясные дни. Так военачальник мог с большого расстояния руководить морским боем.
Всех видевших маяк приводили в восторг искусно сделанные из позолоченной бронзы высокие стройные женские фигуры. Они стояли на площадке второго этажа и в нишах башни. Крупные, статные, искрящиеся золотом в солнечных лучах, фигуры и издалека были хорошо видны на фоне мраморных стен маяка.
Однако не только красотой привлекали они к себе внимание. Время от времени неподвижные фигуры вдруг оживали. Прекрасные фигуры были не просто статуями, а очень сложными и хитроумными автоматами.
Одни фигуры показывали силу ветра и морских волн, легко передвигая большие золотые стрелки на огромных синих циферблатах… Другие же, поворачиваясь, указывали направление ветра или следовали руками за движением солнца и луны. Женщины-автоматы стояли также возле больших водяных часов — клепсидр. Регулярно били они в колокола, круглосуточно отбивая время мореходов — склянки.
Когда же случался туман или непогода, то далеко разносился ветром высокий, прерывистый трубный звук. Ещё одна прекрасная женщина трубила в изогнутый золотой рог, предупреждая мореходов об опасной близости отмелей и подводных скал.
На самом верху маяка у гранитных колонн стояла одинокая и суровая бронзовая фигура, словно напряженно и пристально вглядывающаяся в морские дали. Это она поднимала военную тревогу и громким криком возвещала о появлении в море вражеских судов.
Порой зрителю трудно было поверить, что это не живые люди, настолько осмысленно и естественно было поведение фигур. Лишь золотистый блеск металла и размер их красноречиво свидетельствовали о том, что это искусные создания человеческих рук и ума.
В тихую погоду к маяку приплывало множество лодок и мелких суденышек с желающими насладиться редкостным зрелищем. Даже жители стран далеких отваживались на длительное и опасное плавание только для того, чтобы самим увидеть исполинский маяк.
Маяк, конечно же, стоил огромных денег. По этому поводу Плиний пишет: «Эта башня считалась одним из чудес света и стоила восемьсот талантов». Восемьсот талантов — сумма эквивалентная почти двадцати одной тонне чистого золота!
Александрийский маяк — светоч и страж великолепной столицы Египта — стал символом Александрии. Виднейшие ученые древности Павсаний, Страбон, Плиний, Ибн-аль-Сайх писали о маяке. Они не могли скрыть удивление и восхищение маяком.
Маяк всем так нравился, что строители позднейших маяков часто пытались повторять формы Александрийского. В древности слово «фарос» сделалось нарицательным, им стали называть все маяки.
Создатель маяка Сострат ясно понимал значительность своего творения. Желая, чтобы его имя дошло до потомков, он на каменных плитах маяка сделал углубления и в них высек гордые слова: «Сострат, сын Дексифана из Книда — богам-спасителям ради мореходов». Хитрый архитектор надпись залепил известью, затер ее мраморной крошкой и поверх нее начертал, как требовали тогдашние законы: «Птолемей Филадельф». Сострат предполагал, что время и непогода разрушат известь и имя создателя маяка станет известно всем.
Так и вышло, но годы и люди все больше разрушали и сам маяк. В полуразрушенном состоянии маяк просуществовал до XIV века нашей эры. Тогда его высота составляла всего тридцать метров. Осталась только одна нижняя часть маяка, да и та не полностью. Никаких зеркал не было и в помине, а вместо факела на маяке горел обыкновенный костер. Но даже и эти руины продолжали вызывать восторг и удивление современников.
В средние века остатки подиума Александрийского маяка встроили в турецкую крепость Кайт Бей. Сейчас крепость на острове Фарос превращена в египетский военный форт. Поэтому добраться до остатков маяка даже ученым-археологам невозможно.
Колоссами древние греки называли статуи, высота которых значительно выше человеческого роста. Впервые с такими статуями греки познакомились в Египте. О египетских колоссах не один раз упоминает Геродот в своем рассказе о достопримечательностях этой страны. Много колоссов создали и сами греки. Одним из древнейших было примитивное тринадцатиметровое изображение бога Аполлона в Амиклах. Но самым известным и популярным был Колосс — гигантская статуя бога солнца Гелиоса, воздвигнутая на острове Родос. Вот как сказал о Колоссе древний неизвестный автор:
К концу IV века до нашей эры среди греческих государств самым богатым и могущественным был Родос. Огромные доходы Родосу приносила торговля. Островитянам долгое время удавалось избегать столкновения с воинственными соседями. Пока в 305 году до нашей эры сын свирепого владыки Сирии Антигона. Одноглазого Деметрий не потребовал, чтобы остров Родос вступил вместе с ним в войну против Египта. Но для родосцев выполнить это требование было невозможно. С Египтом Родос связывали прочные торговые отношения. Там родосцы закупали большую часть хлеба. Они ответил Деметрию отказом. Тогда к берегам острова двинулся огромный флот. Началась осада.
Войска Деметрия были оснащены всеми новейшими изобретениями военной техники. При осаде Родоса была впервые применена новая осадная машина — гелепола, что значит «берущая города», представляющая собой высокую башню на колесах.
Целый год длилась осада Деметрия, но безуспешно. Отстояв свою свободу, островитяне решили в память об одержанной победе воздвигнуть гигантскую бронзовую статую бога солнца Гелиоса — покровителя острова. Согласно легенде, остров Родос подняли боги со дна морского по просьбе Гелиоса.
Создание своего Колосса родосцы могли доверить только опытному скульптору, прошедшему отличную школу. Выбор вполне естественно пал на Хареса — уроженца родосского города Линда — одного из учеников великого мастера Лисиппа.
Харес задумал изобразить Гелиоса в виде прекрасного статного юноши, стоявшего на высоком мраморном пьедестале. Голову Гелиоса он украсил лучезарным венцом, символизирующим солнечные лучи. Пристально всматривается Гелиос в даль, приложив руку ко лбу, защищая глаза от яркого света. В левой руке у Гелиоса плащ, спадающий до самой земли.
Совет города решил, чтобы статуя была высотой не менее 70 локтей — приблизительно 36 метров. Однако в те времена отлить бронзовую статую таких огромных размеров было совершенно невозможно. Да и вес ее был бы слишком велик.
Тогда Харес решил сделать статую совершенно другим способом. Из трех каменных столбов, соединенных железными поперечинами, он соорудил раму и вкопал ее в землю. Конечно, вырубить из скалы целиком и перевезти такие огромные столбы не было возможности. Харес решил собрать столбы из нескольких кусков, соединив их железными стяжками. Два столба проходили через ноги статуи, а третий, более короткий, был скрыт складками плаща. На столбах с помощью радиальных прутьев укреплялись железные ободья, похожие на человеческие ребра. Вообще конструкция несколько напоминала человеческий скелет. К ободьям кусок за куском приклепывались части статуи, отчеканенные из бронзового листа. Швы тщательно зачеканивались и зашлифовывались.
Харесу, как и другим скульпторам того времени, приходилось решать наряду с художественными и чисто технические задачи. Создавать статую таких невиданных размеров было чрезвычайно сложно. Харес сначала сделал скульптурную модель статуи в рост человека, что соответствовало масштабу один к двадцати.
Пользуясь сеткой квадратов, скульптор переносил с глиняной статуи все извилины, впадины и выпуклости на огромную гипсовую поверхность. Готовую гипсовую модель с предосторожностями уносили вниз к подножию холма, где размещались маленькие мастерские. В одной плавили металл и выковывали тончайшие бронзовые листы. В соседней охлажденные бронзовые листы тщательно обрабатывали, удаляя и сглаживая все неровности.
Ударами особых молотков бронзовый лист чеканили по форме шаблона, добиваясь точного повторения гипсовой модели. Затем бронзовую деталь закаливали, нагревая докрасна на огне небольшого горна. После того как бронза остывала, ее поверхность очищали, полировали. Только тогда готовая деталь доставлялась на вершину холма, где ее устанавливали на место, закрепляли на железном каркасе, заделывали и сглаживали швы.
Сборка Колосса также представляла громадные трудности. Когда нижние части ног Колосса и плаща были сделаны, вокруг них собрали деревянный сруб. Филон Византийский пишет: «Скульптор постепенно насыпал вокруг ещё незаконченного Колосса огромный холм земли, который скрывал уже завершенные ярусы и позволял изготовлять следующие на уровне земли».
По склонам холма поднимались ваятели, чеканщики, сборщики и рабочие, несшие железные стержни, ободья и бронзовую облицовку статуи. Так постепенно, пояс за поясом собирался Колосс.
По мере изготовления статуя все глубже оказывалась заключенной в растущем вместе с ней колодце, и Харес не имел возможности проверять и подправлять по ходу работы пропорции и вид статуи. Вот поэтому-то контрольная статуя была так необходима, и поэтому так тщательно приходилось следить за сохранением правильной формы и соблюдением точного масштаба при изготовлении деталей Колосса.
Самые ценные сведения о Колоссе приведены в книге «О семи чудесах» Филона Византийского. Больше всего Филона интересует способ, которым скульптор Харес смог установить бронзового гиганта. Но о технике изготовления самой статуи Филон ничего не сообщает. Однако он приводит данные о количестве бронзы, потраченной родосцами на статую Гелиоса. По его сведениям, на Родосского Колосса пошло 500 талантов бронзы и 300 талантов железа, т. е. около 13 тонн бронзы и 7,8 тонны железа.
В конце работы образовался большой конический земляной холм высотой около 35 метров. Только голова Гелиоса со сверкающим лучистым венцом выглядывала из мрака колодца. И когда, наконец, в 280 году до нашей эры, после двенадцати лет напряженной работы, статуя была закончена, холм снесен и сруб разобран, изумленные зрители были потрясены открывшимся перед ними ошеломляющим зрелищем.
Гигантская, сверкающая статуя из полированной бронзы уходила в самую глубь небес. Солнечные лучи отражались от полированных кончиков венца и, казалось, сами испускали ослепительные снопы света.
Статуя стояла в середине широкой площади Дигмы, находящейся между морским берегом и городской стеной. По решению старейшин города статуя должна быть хорошо видна и с моря и из города, причем солнце должно освещать лик Гелиоса от восхода до захода солнца. Другими словами, Гелиос должен быть обращен лицом на юг.
Однако этим условием пришлось поступиться, поскольку вход в бухту города Родоса находился с востока. Для того чтобы статуя хорошо смотрелась и с моря и с суши, Харес ее поставил так, что взгляд Гелиоса был устремлен на юго-восток.
На площади Дигма было несколько великолепных крупных статуй. Но все они поблекли, когда Гелиос засверкал на ярком родосском солнце. Толпа громко ахнула и замерла. А затем восторженные родосцы при всеобщем ликовании пронесли на руках героя торжества счастливого Хареса по всему городу. Были принесены жертвы богам и покровителю острова богу солнца Гелиосу. Начался громкий и веселый пир.
Слава о новом чуде молниеносно разнеслась по всему белому свету. Со всех сторон в Родос стали съезжаться люди увидеть Гелиоса.
Однако родосцам недолго пришлось гордиться своим Колоссом. Бронзовый гигант простоял всего 56 лет. В 220 году до нашей эры Родос подвергся разрушительному землетрясению. Погибло много людей. Но самым тяжелым ударом для родосцев была гибель Колосса. Гигантская статуя не выдержала колебаний почвы. Как рассказывает греческий географ Страбон, «статуя лежит на земле, поверженная землетрясением и переломленная у коленей». Ноги в коленях оказались самым хрупким и уязвимым местом статуи.
Правители многих государств, заинтересованных в торговле и союзе с Родосом, пришли ему на помощь. Среди тех, кто послал Родосу богатые дары, — правители Сицилии, цари Македонии, Сирии, Вифинии, Понта. Многие из них на какое-то время освободили родосские суда от пошлин. Помощь, оказанная Родосу после землетрясения, свидетельствует о том, какое значение придавали эллинистические государства своим связям и дружбе с родосцами. Но самую щедрую поддержку оказал родосцам их давний союзник, египетский царь Птолемей, выделив специальные средства и на восстановление гордости родосцев — их знаменитого Колосса. Была подарена в большом количестве медь, присланы опытные мастера, рабочие. На содержание мастеров и рабочих была отпущена дополнительно немалая сумма денег. Но поднять статую, несмотря на помощь египетского царя, не удалось.
Дальнейшие попытки также не имели успеха. Тогда было объявлено, что по велению оракула статуя не будет восстановлена. Но даже обломки бронзового гиганта, оставленные на прежнем месте, привлекали к себе всеобщее внимание и поражали своими огромными размерами. Каждый путешественник, побывавший на Родосе, непременно осматривал статую Гелиоса.
Римский писатель Плиний Старший, живший в I веке нашей эры, посетив Родос, писал, что даже теперь, когда Колосс лежит на земле, он вызывает удивление и восхищение. Лишь немногие люди могут обхватить обеими руками большой палец руки статуи.
Страбон называет колоссальную статую Гелиоса лучшим посвятительным даром и замечает при этом, что статуя признается всеми одним из семи чудес света.
Обломки Колосса пролежали на земле более тысячи лет. В 977 году арабы, захватившие Родос, продали обломки статуи купцу, который, как рассказывается в одной из хроник, нагрузил этими обломками 900 верблюдов. Так были уничтожены все следы Колосса.
Казалось бы, с тем история Колосса и завершилась. Однако Георгиос Яннопулос, мэр современного Родоса, хочет восстановить гиганта как «памятник тысячелетия», который, по его словам, должен символизировать мир и взаимопонимание народов. «Мы хотим завершить восстановительные работы ещё в 2004 году», — заявил мэр. Он надеется создать привлекательный объект на острове курортов у западного побережья Турции.
Особое место в экспозиции Лувра занимает величаво строгая парадная лестница Дарю, теперь перестроенная и освобожденная от пышных украшений. Если с подножья эскалады обратить взор к ее верхней площадке, перекрытой широким размахом могучей арки, то перед глазами возникает ликующе грозный образ крылатой Ники Самофракийской. Сразу подпадаешь под обаяние господствующей над всем огромным архитектурным пространством статуи властно устремленной вперед крылатой девы.
Ника Самофракийская — один из самых знаменитых шедевров Лувра. Многочисленные куски статуи Ники были найдены французскими археологами на острове Самофракия в 1863 году. Их бережно собрали, но голову и руки так и не удалось обнаружить. Лишь в 1950 году был найден обломок некогда прекрасной и сильной кисти правой руки, которую многие исследователи считают принадлежащей Нике. Другие не соглашаются с ними. Но, несмотря на отсутствие рук и головы, выразительность форм человеческого тела такова, что сразу же проникаешься их пластической красотой, удивительным сочетанием силы и изящества, забываешь об отсутствующих частях.
Имя автора, время и повод ее создания до сих пор точно не установлены. Очень долго считалось, что именно эта статуя Ники, трубящей в трубу, воспроизведена на монете и что она была сделана в честь победы, одержанной в 306 году до нашей эры.
Корабли греческого сатрапа Деметрия Полиоркета разгромили флот египетского правителя Птолемея (тоже, кстати, грека). В ознаменование славной победы греки поставили на высоком прибрежном утесе острове Самофрака мраморное изваяние крылатой богини, которая вошла в историю под именем Ники Самофракийской. Пьедестал Ники был изготовлен в виде носовой части боевого корабля, за спиной богини вздымались огромные белые крылья, а сама Ника, подставив сильный торс порывам встречного ветра, радостно и самозабвенно трубила в большую сигнальную трубу. В дальнейшем многие факторы заставили взять под сомнение эту гипотезу
Камень цоколя происходит из карьеров на острове Родосе. Цоколь сделан в форме носа боевого корабля. Поэтому было высказано предположение, что монумент был воздвигнут в честь победы родосского флота над флотом Антиоха III (222–187 гг. до н. э.). Большие размеры статуи, ее композиция, связь фигуры с окружающим пространством напоминают о скульптуре колоссальных эллинистических ансамблей конца III века до нашей эры, особенно о пластике Пергамского алтаря и родосских статуях. И, наконец, смелость передачи движения, особенности скульптурной обработки драпировки позволяют считать, что она исполнена скульптором из Родоса конца III — начала II века до нашей эры.
К скульптуре надо приближаться не спеша, не отрывая взгляда, обойти ее справа и слева. Если окажется время, к ней следует вернуться вечером и вновь полюбоваться ею. Под действием сильных прожекторов мрамор начинает светиться и приобретает удивительную прозрачность,
Пожалуй, ни одно из произведений античной скульптуры не производит более сильного впечатления Ника кажется прекрасным символом устремленности человека в будущее. Это впечатление усиливается оттого, что статуя прекрасно экспонирована. Она стоит одна на лестничной площадке, на фоне аскетически голой стены. Размеренно поднимаются к ней широкие, спокойные ступени. Статике и однообразию мертвого камня противостоит трепетное движение камня, ожившего под рукой безымянного ваятеля. Когда около Ники оказываются люди, они кажутся маленькими, почти пигмеями.
Как бы посланная вперед взмахом развернутых крыльев, фигура Ники полна ликующего чувства победы. Кажется, что настоящий морской ветер прибивает к торсу и ногам трепещущие одежды, подхватывает и относит их назад, ещё более усиливая впечатление порыва.
Легкая ткань приподнимается на высокой груди, чуть ниже почти вплотную облегает тело, подчеркивая его стройность и упругость. Вокруг бедер складки хитона начинают круглиться, набегать друг на друга и, наконец, неистово устремляются вдоль отставленной назад ноги. Им вторят крылья, развевающийся плащ. Ещё мгновение — и Ника вновь полетит. Такое же чувство испытываешь, когда музыка постепенно начинает нарастать и замирает на очень высокой ноте.
И сегодня, пусть и покалеченная, статуя хранит в себе и солнечную голубизну бездонного неба греческих островов, и синеву моря. Стены раздвигаются — и вот она снова высится на скале над безбрежными далями, под ярким светом южного солнца, и уже гремит в ушах немолчный шум прибоя, слышна звенящая, как упругая струна, песнь прибрежного ветра.
В 1974 году неподалеку от города Линтонг крестьяне, копая колодец, к своему удивлению, наткнулись на фигуры солдат в человеческий рост и лошадей. Благодаря этой случайной находке состоялись раскопки, одни из самых, наверное, увлекательных в нашем столетии. На белый свет появились тысячи терракотовых фигур. Эта армия, захороненная рядом с императором Цинь Ши Хуанди — инициатором строительства Великой Китайской стены, — несомненно, должна была биться за него и в сражениях Царства Смерти.
В 246 году до нашей эры после смерти царя Чжуан Сян-вана на Престол царства Цинь вступил его сын Ин Чжэн, известный в истории под именем Цинь Ши Хуанди. К середине III века до нашей эры Царство Цинь занимало довольно обширную территорию. Ко времени вступления на престол Ин Чжэну было всего лишь тринадцать лет, и до его совершеннолетия государством фактически управлял первый советник царя Люй Бу-вэй — крупный торговец родом из царства Вэй.
В 237 году до нашей эры Ин Чжэн отстранил от должности организатора заговора Люй Бу-вэя. Продолжавщиеся аресты и пытки участников мятежа, по-видимому, тревожили бывшего первого советника. Страшась дальнейших разоблачений и надвигавшейся казни, Люй Бу-вэй в 234 году до нашей эры покончил жизнь самоубийством.
В 230 году до нашей эры по совету Ли Сы Ин Чжэн отправил огромную армию против соседнего царства Хань. Циньцы разбили ханьские войска, захватили в плен ханьского царя Ань Вана и заняли всю территорию царства, превратив ее в циньский округ. Это было первое царство, завоеванное Цинь. В последующие годы циньская армия захватила царства Чжао, Вэй, Янь, Ци. К 221 году до нашей эры царство Цинь победоносно закончило длительную борьбу за объединение страны. На месте разрозненных царств создается единая империя с централизованной властью.
Поскольку Ин Чжэн стал первым императором циньской династии, он приказал называть себя Ши Хуанди — Первым высочайшим императором. Цинь Ши Хуанди был фактически неограниченным главой государства с деспотической властью. В его руках сосредоточивалась вся полнота законодательной, административной, исполнительной и высшей судебной власти. Однако, несмотря на деспотический характер власти, в империи Цинь сохранились и активно функционировали на местах органы общинного самоуправления.
Особенно бурное развитие в период империи получило строительное дело. Ещё во время войны за объединение страны Цинь Ши Хуанди издал указ о сооружении вблизи Сяньяна дворцов по образцу лучших дворцов захваченных им царств. По подсчетам Сыма Цяня, в империи насчитывалось всего свыше семисот дворцов, 300 из них находились на территории бывшего царства Цинь. Самым крупным дворцом являлся дворец Эфангун, воздвигнутый Цинь Ши Хуанди недалеко от столицы империи, на южном берегу реки Вэй-хэ. Это целый ансамбль зданий, соединенных системой крытых галерей и навесных мостов. Весьма любопытно, что общая композиция зданий воссоздавала расположение звезд на небосводе.
Для того чтобы обезопасить северные районы страны и вновь завоеванные территории от возможных нападений стремительной боевой конницы кочевых народностей, Цинь Ши Хуанди решил приступить к строительству грандиозного сооружения — оборонительной стены вдоль всей северной границы империи. Ее протяженность составила свыше 10 тысяч ли, отсюда и возникло название «Ваньли чанчэн» — «Стена длиной в 10 тысяч ли», или, как ее называют европейцы, Великая Китайская стена. Широкое строительство стены началось в 215 году, когда на север прибыла трехсоттысячная армия полководца Мэн Таня. Вместе с воинами над сооружением стены трудились осужденные, государственные рабы и общинники, мобилизованные на государственные трудовые повинности.
Великая китайская стена надежно защищала северные границы империи, однако для мобильной переброски войсковых частей и соединений из центральных районов страны к северной границе в случае какой-либо опасности необходимо было иметь хорошие дороги, удобные для транспортировки войск. Поэтому в 212 году до нашей эры Цинь Ши Хуанди приказывает Мэн Тяню приступить к строительству магистральной дороги.
В памяти потомков, в отличие от его современников, Цинь Ши Хуанди остался как великий реформатор, сумевший объединить разобщенные китайские царства в одну, хоть и слабо защищенную империю.
В 210 году до нашей эры всемогущий Цинь Ши Хуанди ушел из жизни. Подробное описание грандиозного подземного дворца и колоссальной насыпи над ним принадлежит отцу китайской истории Сыма Цяню — главному придворному историографу императора. В строительстве мавзолея на протяжении 37 лет участвовали 700 тысяч рабов, солдат и подневольных крестьян. Записи указывают, что периметр кургана составлял 2,5 километра, а его высота достигала 166 метров (сейчас сохранившийся земляной холм, напоминающий пирамиду, имеет 560 м длины, 528 метров ширины и 34 метров высоты). Погребение императора, по предварительным подсчетам археологов, занимает площадь 56 квадратных километров. В историческом описании указывается, что мавзолей был сложен из камня, а стыковочные швы заливались для водонепроницаемости расплавленной медью. Погребальный комплекс был спланирован в виде дворца и включал большой зал-усыпальницу императора и сто вспомогательных помещений.
Поразителен интерьер главного зала. Пол выполнен в виде земного рельефа — с горами, долинами, морями и реками. Потолок символизирует небесный свод и украшен множеством звезд из драгоценных камней и жемчуга. Многие помещения были наполнены драгоценностями и различными предметами искусства. В одном из залов находились сто скульптурных изображений чиновников различных рангов. Вместе с императором было погребено множество слуг, рабов и императорских наложниц, а также тысячи убитых строителей, которым была известна тайна расположения дверей гробницы.
Попасть в подземное царство Цинь оказалось не так просто, подступы к нему были защищены хитроумной системой смертельных ловушек. И все это — для того, чтобы ни один смертный не посмел нарушить покой подземных дворцов и храмов, напичканных сокровищами, с которыми Цинь не хотел расставаться и после смерти. Главный зал мавзолея был освещен тысячами факелов на китовом кире. Благодаря этому топливу — а его там огромное количество — факелы горят неугасимо уже не одно столетие.
Впрочем, несмотря на ловушки и западни, археологам все же удалось проникнуть в глубь холма Ли — одного из многих, венчающих обширное погребение. Цинь Ши Хуанди искренне верил, что сможет править своей империей даже из потустороннего мира. Для этого, считал он, ему понадобится армия. Вот он и забрал с собой в мир иной глиняных истуканов, полагая, что в них переселятся души императорских солдат. Во всяком случае, так гласит старинная китайская легенда.
До сегодняшнего дня в подземных залах или ямах было найдено 8000 воинов. В первой галерее размером 210 на 60 метров на глубине 4,9 метра находится почти 6 тысяч пехотинцев, расположенных в одиннадцати параллельных коридорах. Как пишет в своей статье Игорь Алчеев: «Коридоры тоже заполнены солдатами: впереди пеших как бы следуют боевые колесницы, запряженные четверками лошадей. Колесницы, в отличие от глиняных воинов и лошадей, изначально были вытесаны из дерева, поэтому от них почти ничего не осталось. Расположенные вокруг них пехотинцы вооружены шестиметровыми бамбуковыми копьями, не позволявшими врагу близко подступиться к лошадям. На двух колесницах когда-то стояли сигнальные колокола и барабаны — колокольным и барабанным боем отдавались команды и указывалось направление атаки. В двух коридорах, северном и восточном, также стоят солдаты — они охраняют подступы к основным частям с флангов. Как и у большинства пехотинцев, у них нет щитов. Дело в том, что армия Циня Ши Хуанди состояла из крепких и бесстрашных воинов — они не боялись смерти и не носили ни щитов, ни шлемов. Головы офицеров обычно венчали шапочки, а рядовых — пучки накладных волос.
Хотя глиняные воины должны были служить своему императору после его смерти, стоят они большей частью наизготовку, а, выражаясь современным языком, в положении „вольно“, но будто готовые перестроиться в боевой порядок по первому же сигналу».
Рост рядовых пехотинцев составляет от 1,75 до 1,85 метра — под стать человеческому. Офицеры выше — их рост соответствует чину и рангу. Глиняные солдаты обращены лицом к востоку… Некоторые стоят, другие — на коленях, с мечом наголо, как будто отражают атаку. Одни одеты в военные мундиры, другие в туники с ремнями на поясе, в узкие штаны до колен и широкую обувь. Тела их полые, но руки и ноги все-таки цельные. Копья, мечи и луки — настоящее оружие, но зато уздечки у коней сделаны из бронзы. У пехотинцев волосы связаны узлом на макушке. У кавалеристов на головах шлемы, закрепленные ремешком под подбородком.
Последние годы раскопки производились в основном во втором подземном зале, расположенном в двух десятках метров от первого.
На сегодняшний день археологи насчитали там 1400 глиняных воинов и лошадей, отличающихся от тех, что были установлены в первом зале. В третьей яме скрывались только 68 фигур — скорее всего штабисты и их денщики.
Статуи воинов были сделаны в результате слепков с отборных телохранителей императора Цинь Ши Хуанди. Технология изготовления была следующей. Сначала лепилось туловище. Нижняя часть статуи была монолитной и соответственно массивной. Именно на нее приходится центр тяжести. Верхняя часть полая. Голова и руки крепились к туловищу уже после того, как оно было обожжено в печи. В завершение скульптор покрывал голову дополнительным тонким слоем глины и лепил лицо, придавая ему индивидуальное выражение. Поэтому каждый воин отличается индивидуальным обликом, достоверностью деталей одежды и амуниции. Скульптор точно передал прическу каждого воина, бывшую предметом особого внимания в то время. Первоначально эти фигуры были выкрашены в яркие краски. Но за две тысячи лет «военной службы» краски все-таки сошли. Обжиг фигур длился несколько дней, при постоянной температуре не ниже 1000 градусов Цельсия. В результате глина, из которой вылепливали воинов, становилась крепкой, как гранит.
Первая яма, где находится большинство фигур, открыта для туристов. В музее показывают видеозаписи раскопок, там выставлены и другие фигуры, а также две миниатюрные бронзовые колесницы с впряженными в них лошадьми и с возницами в половину натуральной величины. Последние были обнаружены в 1980 году и представляют собой именно те транспортные средства, которыми пользовались император, его наложницы и штат придворных.
В захоронении найдено также изобилие разнообразных предметов, в том числе оружие, колесницы, шелковые и полотняные изделия и др. Превосходно сохранились мечи, лезвия которых настолько остры, что к ним нельзя прикоснуться голыми руками.
Уникальные предметы характерного периода национальной истории Китая более чем двухтысячелетней давности демонстрируются в специально созданном музее. Обнаружение Терракотовой армии превратило Сиань, город, расположенный в тысяче километров к юго-западу от Пекина, в популярный туристический центр.
Раскопки продолжают до сих пор. И завершатся они, вероятно, не скоро. Причина тому — не только размеры усыпальницы и не отсутствие финансовой помощи археологам со стороны государства. В большей степени это извечный страх китайцев перед миром усопших. Они и сегодня с трепетом относятся к праху предков, боясь осквернить его своим нечестивым прикосновением. Так что, по мнению профессора Юаня Джунгая, «пройдет ещё немало лет, прежде чем удастся, наконец, продолжить раскопки».
Согласно брахманизму и индуизму, являвшихся в течение тысячелетий господствовавшими идеологиями Индии и важнейшими элементами ее духовной культуры, искусство должно выражать в образе божества не идеалы красоты (как в античной Греции), а, прежде всего, отвлеченные идеи о высших космических силах, олицетворяемых божествами, и поведение человека должно руководствоваться этическим и моральным законом его «жизненного долга» — дхармой, направляющей разнообразные пути человека к одной цели, основанной на идее единства, лежащей в основе мировоззрения Индии. Концепция Тримурти («Три облика», т. е. триединое божество): Брахмы — Творца Мира, Вишну — Охранителя и Шивы — Разрушителя — включает в себя резко отличные функции каждого божества, воплощает единство мирового процесса и вечной жизни.
Единство — основа и цель дхармы, как дхарма — путь к единству. Оно выражено и в искусстве.
Шива почитается шиваитами как главное лицо в Тримурти, но не верховное божество, которое понимается как не имеющее формы. Таковым не считаются ни Вишну, ни Брахма. Вся Триада и является лишь высшим проявлением единой верховной сущности Абсолюта.
Прототипом Шивы можно считать Рудру, а ещё более древним — изображение его как владыки зверей Пашупати на печатке из Мохенджо-Даро (3 тысячи лет до нашей эры). Важное значение Шива приобрел только в индуистском пантеоне эпохи Пуран. Хотя Шива и не имеет аватар (превращений), но зато много получил самых разнообразных видов и аспектов.
Шива изображается божеством, несущим как благо, так и бедствия. В ранних шиваитских храмах он представлен только своим символом — лингамом (фаллосом), на котором иногда встречается его горельефное изображение. Шива единственное божество (кроме Тары и иногда Ганеши), у которого обычно изображается три глаза (третий глаз во лбу). Волосы у него собраны в коническую прическу (джата-мукута). Если Шива изображен в позе танца, то у него может быть более четырех рук и он с оружием, под одной из ног находится распластанная фигура карлика-демона Апасмара-Пуруша, или Миялака.
Апогея совершенства древняя индийская скульптура достигает в статуе Шивалингамурти из полированного гнейса в Гудималламе (штат Тамилнад).
Она относится ко II–I векам до нашей эры, то есть почти к тому же периоду, что и замечательная пещера в Карле и тораны в Санчи. Это лучшее произведение горельефной скульптуры не только древней эпохи, но во многих отношениях и всей истории индийского искусства. Статуя находится в святилище храма в Гудималламе. Горельефная фигура божества изваяна на фоне лингама (фаллоса) — символа его творческой энергии. Шива, молодой, полный сил и энергии человек, стоит на плечах фантастического карлика Ганы (духа природы) в виде чудовищного человекоподобного существа, с огромным ощеренным ртом, с тяжелым, мощным туловищем и точно литым из металла брюхом. Его свирепо-угрюмый лик и мощь олицетворяют стихийные силы земли. Высота скульптуры 1,52 метра.
«Шива, — отмечает С.И Тюляев, — представлен здесь с боевым топором, потому что, по легенде, ему поклонялся Парашурама („Рама с топором“) (среди воплощений Вишну были Рама и Парашурама). В правой руке он держит за задние ноги небольшого барана, левой прижимает к себе бамбуковую рукоять топора (или палицы) и держит сосуд для воды. На полуобнаженном теле Шивы тонкое муслиновое Дхоти — ткань, которая обертывается вокруг бедер особым способом, ножные и ручные браслеты, плоское ожерелье, серьги в виде колец. Волосы переплетены с цветами и украшены нитями бусинок, лоб опоясывает лента. Скулы поставлены высоко, но не выдаются. Глаза полуопущены. На лице не северного, скорее, дравидийского типа играет улыбка.
Весь облик божества глубоко человечен, и лишь репрезентативность фигуры, а также Гана придают ему неземное значение.
Пропорции статуи на редкость совершенны, все части тела и аксессуары изысканно отделаны с ювелирной тонкостью и завершенностью, причем камень отполирован так искусно, что напоминает фактуру драгоценной бронзы. В этой непревзойденной и глубоко типичной для Индии скульптуре, как всегда, неизвестный нам художник передал, прежде всего, ощущение физической энергии божества, экспрессию и радость бытия, активность творческих сил. Мастер сумел выразить прежде и больше всего одушевленность фигуры. Это самое главное качество статуи Шивалингамурти в Гудималламе. Именно так решался в древности образ владыки творческих сил Вселенной.
Можно считать, что в этом самом раннем изображении Шивы мы имеем наиболее реалистическую трактовку обнаженного тела. Ей нет равных во всей истории древнего и средневекового индийского искусства. Наряду с блестящим мастерством, пластичностью и пропорциональностью, как и общей гармоничностью образа, достигнутыми в этой статуе Шивы».
Вместе с основной массой мастеров, ещё недавно работавших только в дереве и слоновой кости, а также малоопытных в обработке камня, имелись и отдельные выдающиеся скульпторы. Таковым, без сомнения, был в свое время и широко известный автор этой замечательной статуи владыки творческих сил Вселенной, обладавший мастерством ваяния из камня в древних традициях.
По художественным качествам и по совершенству отделки скульптура Шивалингамурти, бесспорно, превосходит даже великолепные горельефные статуи на фасаде храма в Карле.
Удивительно, что она находится на Юге, где широкое применение камня в архитектуре и скульптуре началось только в VII веке. Так как она выполнена из камня местной породы — гнейса, то вряд ли верно предположение, что эта статуя Шивы была привезена с Севера. Более вероятно, что сам мастер был приезжим. Появление столь совершенного произведения круглой пластики во II–I веках до нашей эры на Юге пока остается загадкой.
Алтарь Зевса в Пергаме — одно из самых замечательных творений эллинистического периода.
Пергамское государство достигло своего наивысшего расцвета к середине III века до нашей эры, когда там правили цари из династии Атталидов. На доходы от торговли и налоги Атталиды развернули гигантскую строительную деятельность. Центральная часть столицы государства, его акрополь, возвышавшийся на 270 метров над окружающей территорией, был застроен многочисленными сооружениями. Все эти сооружения были расположены веерообразно и составляли один архитектурный ансамбль. Среди них особо выделялись царские дворцы, известные своими великолепными мозаичными полами, театр, насчитывающий девяносто рядов, гимнасий, храм Афины, библиотека с залами, украшенными скульптурными портретами знаменитых историков и поэтов. Пергамская библиотека представляла собой богатейшее собрание рукописей — до двухсот тысяч свитков. Пергамская библиотека соперничала с Александрийской.
Пергамская школа более других школ того времени тяготела к патетике и драматизму, продолжая традиции Скопаса. Ее художники далеко не всегда прибегали к мифологическим сюжетам, как это было принято в классическую эпоху. На площади пергамского Акрополя стояли скульптурные группы, увековечивавшие победу над «варварами» — племенами галлов, осаждавшими Пергамское царство. В полных экспрессии и динамики произведениях художники отдают должное побежденным, показывая их и доблестными и страдающими.
В своем искусстве греки не опускались до того, чтобы унижать своих противников. Подобная черта этического гуманизма выступает с особенной наглядностью, когда «варвары» изображены реалистически. Тем более после походов Александра Великого вообще многое изменилось в отношении к иноземцам. Как пишет Плутарх, Александр считал себя примирителем вселенной, «заставляя всех пить… из одной и той же чаши дружбы и смешивая вместе жизни, нравы, браки и формы жизни».
Нравы и формы жизни, а также формы религии действительно стали смешиваться в эпоху эллинизма, но мир не воцарился. Раздоры и войны продолжались. Войны Пергама с галлами — лишь один из эпизодов. Когда же, наконец, победа над «варварами» была добыта окончательно, в честь нее и был воздвигнут алтарь Зевса, законченный в 180 году до нашей эры.
Из античных авторов об алтаре Зевса кратко упоминает римский писатель II–III веков Люций Ампелий в очерке «О чудесах мира». В 1878 году немецким археологам, производившим раскопки на месте древнего Пергама, удалось найти фундаменты алтаря и многие плиты с рельефами, некогда украшавшими пергамский алтарь. После окончания раскопок все найденные плиты перевезли в Берлин, реставрировали и в 1930 году включили в реконструкцию алтаря.
Алтарь представлял собой сооружение со следующими размерами: длина — 36 метров, ширина — 34, высота — 9 метров. Двадцать ступеней величественной лестницы вели на площадку второго яруса, окруженную с трех сторон двойной ионийской колоннадой. Площадка второго яруса была ограничена с трех сторон глухими стенами. Эти стены украшал метровый малый фриз.
На нем можно ознакомиться со сценами из жизни местного героя Телефа, сына Геракла. Фигуры этого фриза были изображены на фоне пейзажа. События развертываются перед зрителем в непрерывной последовательности эпизодов, тщательно увязанных со своим окружением. Таким образом, это один из первых примеров «непрерывного повествования», которое впоследствии получит широкое распространение в древнеримской скульптуре. Моделировка фигур отличается умеренностью, но богатством нюансов, оттенков.
В центре колоннады находился жертвенник Зевса высотой 3–4 метра. Крышку здания увенчивали статуи. Здание алтаря, его статуи и скульптурные фризы были выполнены из местного пергамского мрамора.
Украшением алтаря Зевса и главной его достопримечательностью является так называемый большой фриз/украшавший мраморные стены алтаря. Длина этого замечательного скульптурного фриза достигала 120 метров.
Здесь многолетняя война с «варварами» предстала как гигантомахия — борьба олимпийских богов с гигантами. Согласно древнему мифу, гиганты — великаны, обитавшие далеко на западе, сыновья Геи (Земли) и Урана (Неба), — восстали против олимпийцев. Однако были побеждены ими после ожесточенной битвы и погребены под вулканами, в глубоких недрах матери-земли. Они напоминают о себе вулканическими извержениями и землетрясениями.
Особенно сильное впечатление производит группа, в которой представлена сражающаяся богиня охоты Артемида. Артемида — стройная девушка с луком в руках и с колчаном за плечами — правой ногой попирает грудь гиганта, поверженного ею на землю. Богиня охоты готовится вступить в решительную схватку с юным гигантом, стоящим слева от нее.
Центральная фигура композиции ~ Зевс, превосходящий всех величиной и мощью. Зевс сражается сразу с тремя гигантами. Могучие тела громоздятся, сплетаются, подобно клубку змей, поверженных гигантов терзают косматогривые львы, впиваются зубами собаки, топчут ногами кони, но гиганты яростно сражаются, их предводитель Порфирион не отступает перед громовержцем Зевсом.
Рядом с Зевсом находится его любимая дочь Афина. Правой рукой она схватила за волосы молодого гиганта и отрывает его от матери-земли. Напрасно богиня земли Гера просит пощадить младшего из сыновей. Предсмертной мукой искажено лицо противника Афины.
Хотя битвы и схватки были частой темой античных рельефов, но их никогда ещё не изображали так, как на Пергамском алтаре, — с таким вызывающим содрогание ощущением катаклизма, битвы не на жизнь, а на смерть, где участвуют все космические силы, все демоны земли и неба. Изменился строй композиции, которая утратила классическую ясность.
В Пергамском фризе — противники так тесно сражаются, что масса подавила пространство, и все фигуры так сплетены, что образуют бурное месиво тел, правда все ещё классически прекрасных. Прекрасны олимпийцы, прекрасны и их враги. Но гармония духа колеблется. Искажены страданием лица, видны глубокие тени в глазных орбитах, змеевидно разметавшиеся волосы… Олимпийцы ещё торжествуют над силами подземных стихий, однако победа эта ненадолго — стихийные начала грозят взорвать стройный, гармонический мир.
Русский писатель И. С. Тургенев, осмотрев в 1880 году обломки рельефа, только что привезенные в Берлинский музей, так выразил свои впечатления от Пергамского алтаря: «Посередине всего фронтона Зевс (Юпитер) поражает громоносным оружием, в виде опрокинутого скипетра, гиганта, который падает стремглав, спиною к зрителю, в бездну; с другой стороны — вздымается ещё гигант, с яростью на лице, — очевидно, главный борец, — и, напрягая свои последние силы, являет такие контуры мускулов и торса, от которых Микеланджело пришел бы в восторг. Над Зевсом богиня победы парит, расширяя свои орлиные крылья, и высоко вздымает пальму триумфа; бог солнца, Аполлон, в длинном легком хитоне, сквозь который ясно выступают его божественные, юношеские члены, мчится на своей колеснице, везомый двумя конями, такими же бессмертными, как он сам; Эос (Аврора) предшествует ему, сидя боком на другом коне, в перехваченной на груди струистой одежде, и, обернувшись к своему богу, зовет его вперед взмахом обнаженной руки; конь под ней так же — и как бы сознательно — оборачивает назад голову; под колесами Аполлона умирает раздавленный гигант — и словами нельзя передать того трогательного и умиленного выражения, которым набегающая смерть просветляет его тяжелые черты; уже одна его свешенная, ослабевшая, тоже умирающая рука есть чудо искусства, любоваться которым стоило бы того, чтобы нарочно съездить в Берлин…
…Все эти — то лучезарные, то грозные, живые, мертвые, торжествующие, гибнущие фигуры, эти извивы чешуйчатых змеиных колец, эти распростертые крылья, эти орлы, эти кони, оружия, щиты, эти летучие одежды, эти пальмы и эти тела, красивейшие человеческие тела во всех положениях, смелых до невероятности, стройных до музыки, — все эти разнообразнейшие выражения лиц, беззаветные движения членов, это торжество злобы, и отчаяние, и веселость божественная, и божественная жестокость — все это небо и вся эта земля — да это мир, целый мир, перед откровением которого невольный холод восторга и страстного благоговения пробегает по всем жилам».
К концу II века до нашей эры Пергамское царство, как и другие эллинистические государства, вступает в полосу внутреннего кризиса и политического подчинения Риму. В 146 году до нашей эры пал Карфаген. То было переломным событием. Позднее Рим завладел Грецией, до основания разрушив Коринф. В 30 году до нашей эры в состав Римской державы вошел и Египет. С этого времени культура Пергамского государства больше не приносит столь богатых плодов, поскольку оно сходит на положение одной из римских провинций.
По свидетельству Плиния, Лаокоон находился в доме императора Тита. Это произведение трех родосских скульпторов: Агесандра, Полидора и Афинодора, по его мнению, есть «лучшее из всех произведений живописи и ваяния».
Так как других древних сведений о Лаокооне, кроме Плиния, не имелось, то для выяснения вопроса о времени жизни творцов группы пришлось добираться окольными путями. Пользуясь надписями, немцы Ферстер и Гиллер фон Гертринген получили достаточно точное время жизни авторов Лаокоона. Сопоставление в надписях их имен с именами знаменитых римлян: Мурены, Лукулла, Лентула позволило сделать окончательный вывод, что художники жили в начале I века до нашей эры.
Сюжет Лаокоона почерпнут из сказаний о Троянской войне и очень впечатляюще изложен в «Энеиде» римского поэта Вергилия. Думали даже, что скульптура иллюстрирует текст Вергилия, но, по-видимому, она ему предшествует: «Энеида» была написана позже. Троянский жрец Лаокоон подвергся страшному наказанию богов, покровительствовавших грекам, за то, что убеждал своих сограждан не доверять грекам и не вносить в город оставленного ими деревянного коня («Бойтесь данайцев, дары приносящих!»). За это боги наслали на него громадных змей, задушивших сыновей Лаокоона и его самого. Скульптура изображает отчаянные и явно напрасные усилия героя высвободиться из тисков чудовищ, которые плотными кольцами обвили тела трех жертв, сдавливая их и кусая. Бесполезность борьбы, неотвратимость гибели очевидны.
Знаменитая античная мраморная группа найдена в 1506 году итальянцем Ф. де Фредди в своем винограднике на Эсквилине, в Риме. Папа Юлий II вскоре приобрел эту группу, уступив де Фредди пожизненно доходы с заставы Порта-Сан-Джованни. Счастливый автор находки ежегодно получал до 600 дукатов золотых (около 3000 золотых рублей). В ватиканском «дворе статуй», или Бельведере, для Лаокоона архитектором Дж. Ди-Сан-Галло была спроектирована особая ниша. Несколько позднее Браманте сделал с Лаокоона первую бронзовую копию по восковой модели Джакопо Сансовино. Затем Микеланджело, тщательно изучив Лаокоона, указал, что группа сделана не из одной глыбы мрамора, как говорится у Плиния. Когда Франциск I, после победы при Мариньяно (1616), потребовал от Льва Х группу себе в подарок, папа для удовлетворения французского короля заказал Баччо Бандинелли копию статуи. Эта копия сейчас находится в музее Уффици, во Флоренции. Бандинелли же стал и первым реставратором Лаокоона, найденного без правых рук отца и младшего сына и без правой кисти руки старшего сына. Но свою реставрацию он не внес в оригинал, а только сделал в упомянутой копии.
Когда вскоре папа пожелал реставрировать сам оригинал, Микеланджело рекомендовал ему с этой целью своего ученика и помощника Монторсоли, который и занялся этою работой. Для правой, поднятой руки Лаокоона было, по-видимому, предложено несколько проектов. Но приставленные к оригиналу реставрированные части, из стука, принадлежат скульптору XVIII века Августу Корнаккини.
В 1803 году Лаокоон помещен в одном из четырех кабинетов, пристроенных к углам Бельведерского двора. Кроме знаменитой группы, сохранилось ещё в разных местах несколько фрагментов более или менее близких ее копий, в том числе голова Лаокоона в Эрмитаже.
Реставрация должна быть признана удачной. Овербек и за ним большинство археологов-классиков предпочитают видеть Лаокоона и младшего сына закинувшими правые руки за голову, первого — от боли, второго — в предсмертной агонии. Лаокоон уже обречен на гибель и сознательно уже не борется, находясь всецело под влиянием страшной боли от змеиного укуса, поражающего его, подобно молнии. Напрягаясь всем телом, Лаокоон борется со змеей. Левой рукой он душит змею. Все реставраторы и вообще художники совершенно правильно требовали того же и от правой руки, на основании простейшего закона параллельности движения и инстинктивности действий рук и ног. Правая рука младшего сына также не была закинута, а искала точки опоры, так как его тело потеряло опору и приподнято кольцами змеи.
Все, что говорится о красивой пирамидальности группы, при упомянутой реставрации — неверно, так как голова Лаокоона не на равном расстоянии от голов сыновей. Лаокоон представлен нагим, опирающимся, вероятно, на жертвенник, на который свалилась его одежда.
По ту и другую стороны от него — два его сына, различного возраста, также почти совсем нагие. Все три фигуры обвиты двумя громадными змеями. Одна кусает Лаокоона в левое бедро. Вторая впилась в правую часть груди младшего сына, стоящего вправо от отца на ступеньках возвышения, но приподнятого кольцом змеи, привязавшим его правую ногу к правой ноге отца. Лаокоон от боли корчится и кидается в противоположную укусу сторону, стараясь вместе с тем инстинктивно разорвать как руками, так и ногами, опутавших его змей. Голова следует общему судорожному движению тела. Лицо искажено страданием, рот полуоткрыт. Но, считает немецкий физиолог Генке, не кричит, а, как на то указывают приподнятая грудь и складки живота, набирает в себя воздух для дальнейшей энергичной борьбы.
Во всяком случае, до утраты сил и беспомощного падения на жертвенник ещё далеко. Младший сын хотя и укушен змеей, но ещё не умирает: его лицо выражает не спокойствие смерти, а, наоборот, там читается ужас. Правою рукою он инстинктивно ищет опору в воздухе, а левою сжимает голову змеи, укусившей его, и, по-видимому, издает вопль. Старший сын находится пока в наилучшем положении. Что и ему не уйти, на это художники намекнули узлом, который образовала змея вокруг его левой ноги. Левою рукою он старается освободиться от этого узла, а правою, также опутанной змеиным кольцом, по-видимому, зовет к себе на помощь. Лицо его выражает преимущественно сострадание к отцу и брату.
Что касается до художественной оценки Лаокоона, то превосходная группа эта вполне достойна тех восторгов, предметом которых она была в течение столетий. Превосходное знание анатомии и виртуозное умение выказать его при самом неестественном положении фигур, пафос движений, выразительность лиц и жестов — все это доказывает, что авторы Лаокоона — выдающиеся скульпторы.
Группа задумана с расчетом на одну точку зрения и через это приближается к рельефной композиции. Художники бессознательно или умышленно придали сыновьям Лаокоона пропорции не детей, а взрослых людей, но гораздо меньших размеров, чем главная фигура. Поэтому фигура отца в первую очередь обращает на себя внимание.
На сюжет Лаокоона писали поэмы. Эль Греко, знаменитый испанский художник, довольно своеобразно интерпретировал его в картине под тем же названием, причем голова Лаокоона близко повторяет голову античной статуи, хотя ракурсы тел другие. Великий немецкий просветитель Лессинг в середине восемнадцатого столетия посвятил Лаокоону специальное исследование. Он обратил внимание на то, что скульпторы, даже передавая сильнейшую боль, сумели подчинить статую требованиям красоты. Лаокоон изображен не кричащим, а лишь стонущим, в отличие от Вергилия, где несчастный жрец издает пронзительные крики. Чувство меры, как и вообще традиции греческой пластики, сохраняются в данной работе. Однако сам выбор сюжета и трактовка его глубоко пессимистичны. Греческое искусство и раньше изображало гибель героев, но то была гибель в борьбе. Здесь же перед нами жестокая казнь неповинных людей. Все преступление Лаокоона в том, что выполняя свой долг, он предостерегал троянцев. Тем более ни в чем не виноваты его дети.
К традиционному представлению греков о власти рока теперь примешивается и мысль о беспомощности человека. На исходе эллинистической эпохи от идеала свободного, почти богоравного человека мало что остается — нет больше веры в разумность миропорядка. Становится ясно: сопротивление чуждой силе бесполезно, как борьба с гигантскими змеями, душившими Лаокоона
Гай Октавий родился 23 сентября 63 года до нашей эры в Риме. Он рано потерял отца, и решающую роль в его жизни сыграло родство с Юлием Цезарем. Октавий был внуком сестры Цезаря.
Октавий получил хорошее воспитание. Его мать Атия очень следила за поведением сына даже тогда, когда он достиг совершеннолетия и официально надел мужскую тогу — национальную одежду римского гражданина Октавий вел трезвый и воздержанный образ жизни.
Юлий Цезарь, не имевший законных сыновей и потерявший единственную дочь, трепетно относился к своему внучатому племяннику, который отличался не только примерным поведением, но и проявлял сообразительность. Отправляясь на войну с сыновьями Помпея, Цезарь взял его с собой в Испанию, а потом послал в город Алоллонию Иллирийскую (Восточная Адриатика) для подготовки похода против даков и парфян. В Алоллонии девятнадцатилетний Октавий получил от своей матери известие об убийстве Юлия Цезаря, который, как выяснилось при вскрытии его завещания, усыновил своего внучатого племянника и оставил ему три четверти своего имущества. После официального усыновления Октавий стал зваться Октавианом.
Несмотря на убийство Цезаря, Антоний сумел достичь примирения с убийцами и, не собираясь им мстить, стал фактически хозяином Рима. Однако около пятнадцати лет ушло у Октавиана для достижения победы над главными противниками — Цицероном и Марком Антонием.
После этого Октавиан заложил основы такого государства, которое фактически было монархией, но имело республиканскую внешность. Все республиканские учреждения и государственные должности были сохранены.
Октавиан официально отказался быть пожизненным диктатором и консулом, удовольствовавшись почетным званием принцепса сената. Принцепсом назывался тот, кто в списке сенаторов стоял первым. Формально у принцепса не было никакой власти, он пользовался лишь авторитетом, но обладал драгоценным правом первым высказывать свое мнение в сенате. Это право Октавиан сохранил за собой навсегда.
Сенат присвоил Октавиану почетное звание Август («возвеличенный богами»). С этого времени повелитель римлян стал именоваться Император Цезарь Август. На протяжении своего долгого правления Август 21 раз получал почетный военный титул «император», который тогда ещё не был синонимом высшей власти. Имя Август из
почетного обозначения превратилось в титул, передающий высший, освященный богами статус правителя. Именем Августа, как именем божества, можно было скреплять клятвы. Особенно широкое понятие божественности Августа было распространено в восточных провинциях, в которых обожествление верховного правителя, например эллинистического царя, было традиционным и привычным. Однако, соблюдая осторожность, Август не формировал процесс своего личного обожествления и предпочитал соединение своего сакрального имени Август с культом богини Ромы, обожествленной римской властью.
Обладая фактически монархической властью, Август всю жизнь старался ее завуалировать, делая вид, что является только первым среди равных. Он запретил называть себя господином. Его изощренный ум сумел обуздать тщеславие, и он никогда не позволял себе упиваться внешними знаками величия. Хотя весь римский мир раболепствовал перед ним.
Светоний пишет: «Храмов в свою честь он не дозволял возводить в провинциях кроме как с двойным посвящением — ему и богине Роме (богине города Рима). А в самом Риме он от этой почести отказался наотрез. Даже серебряные статуи, которые были отлиты в его честь, он все перелил на монеты и на эти средства посвятил два золотых треножника Аполлону Палатинскому».
Приступив после окончания гражданских войн к реорганизации государства, Август позаботился о том, чтобы укрепить устои рабовладения: всех беглых рабов он вернул их хозяевам, ограничил возможности отпущения рабов на волю и восстановил древний закон, согласно которому подлежал смертной казни не только раб, убивший господина, но и все рабы, которые в момент убийства находились в доме.
По отношению к неимущей части римских граждан, к основной массе плебеев, Август проводил политику, направленную на удовлетворение их жажды «хлеба и зрелищ». Он привлек к себе всеобщие симпатии и тем, что приказал сжечь списки давних должников государственной казны.
Август не обладал талантом полководца, но его подлинный талант заключался в том, что он умел осознать ограниченность своих способностей и старался не браться за дела, которых не разумел. Поэтому он очень заботился о том, чтобы иметь при себе талантливых и преданных помощников. Выгодным людям он был непоколебимо верен.
Август очень редко возглавлял военные походы, обычно он поручал это другим. В военных делах так же, как и во всех прочих, он старался проявлять большую осмотрительность и рассудительность. Август продолжал традиционную завоевательную политику.
Август резко ограничил военную экспансию. Он считал, что Римской империи следует заботиться не столько о приобретении новых владений, сколько об охране того, что уже имеется.
Историк Геродиан пишет: «С тех пор как единовластие перешло к Августу, он освободил италийцев от трудов, лишил их оружия и окружил державу укреплениями и военными лагерями, поставив нанятых за определенное жалованье воинов в качестве ограды Римской державы; он обезопасил державу, отгородив ее великими реками, оплотом из рвов и гор, необитаемой и непроходимой землей».
Сам Август очень гордился тем, что даровал римскому народу мир, которого тот почти никогда не имел за всю свою историю.
В Риме Август учредил особый культ божества мирного времени, которое стало называться Pax Augusta — Августов Мир, и повелел построить на Марсовом поле беломраморный Алтарь Мира (19–9 гг. до н. э). Он представляет собой прямоугольную площадку, в центре которой помещен на ступенях сам алтарь. Вокруг него возведена толстая каменная стена, украшенная прекрасно выполненными рельефами, изображающими процессию римских граждан и мифологические персонажи.
Изобразительное искусство времен принципата сделало в области скульптурного портрета заметный шаг вперед. Августа не привлекало остаться в памяти потомков обрюзгшим стариком с дряблыми мышцами и глубокими морщинами на лице. Его куда больше привлекали прекрасные образы Фидия и Поликлета, в стиле которых Август и велел скульпторам изобразить собственную персону и членов своей семьи. Согласно римской традиции, общее сходство все-таки сохранялось, но письменные источники утверждают, что Октавиан был не совсем тем цветущего вида молодым мужчиной, мраморная статуя которого широко известна как статуя Августа из Прима Порта.
Август изображен в спокойной, несколько небрежной и вместе с тем величественной позе. Его мощный торс не обнажен, а скрыт под панцирем римского военачальника. Однако панцирь повторяет своей формой выступы мышц и в определенной степени создает иллюзию нагого тела. Сам панцирь является произведением искусства.
На нем изображен весь мир, построенный по близкой этрускам схеме. Внизу лежит Теллус — Земля с рогом изобилия, вверху Сол — Небо с покрывалом-небосводом; по сторонам от него Солнце и Луна на своих квадригах. В центре — мир земной. Здесь парфянин возвращает богу Марсу отобранные ранее у римлян знамена. Мир завоеван принцепсом, и по сторонам в скорбных позах сидят пленники, олицетворяющие завоеванный народ.
Лицо императора не отличается особой выразительностью. Однако это парадоксальным образом лишь усиливает ощущение величия, которое исходит от прекрасной парадной статуи. Богоподобный император больше похож на любого из своих солдат, а то и на обычного прохожего на улице. Иначе говоря, именно занимаемое в государстве положение способно возвысить любого, самого ординарного человека до богоравного уровня. Взмахом руки Октавиан приветствует римские легионы, другая рука занята тяжелым плащом и довольно увесистым императорским жезлом. При подчеркнутой роскоши панциря и плаща император изображен босиком, что сделано с целью лишний раз напомнить зрителю греческие классические образцы.
Из-за хрупкости материала скульпторы снабжали мраморные статуи подпорками в виде древесного ствола, колонки или другого подходящего по теме предмета. Подпорка у ног статуи Августа сделана в виде дельфина с сидящим на нем маленьким Амуром. Известно, что моделью для Амура послужил внук императора Гай Юлий. Само присутствие возле Октавиана именно дельфина имеет важное значение. Дело в том, что дельфин — это атрибут Венеры, считавшейся божественной прародительницей римского рода Юлиев, к которому принадлежал не только Октавиан, но и Юлий Цезарь. На Октавиана, приемного сына Цезаря, в определенной степени переносится и авторитет популярного в народе погибшего правителя. В подражание греческим скульпторам статуя Августа раскрашена, что, без сомнения, придавало облику императора особую жизненность.
Во время принципата Рим пережил настоящий строительный бум: Август построил новый форум — форум Августа, несколько базилик, храм Марса Ультора и множество других зданий. К этому же времени относится и возведение общественных терм Агриппы, акведука Клавдия и театра Марцелла — единственного сохранившегося здесь античного театра.
Август, по собственному признанию, приняв Рим глиняным, оставил его мраморным. Переживали расцвет римская поэзия и проза — во время Августа жили известный ценитель искусства, этруск Меценат, и три крупнейших поэта «золотой латыни» — Вергилий, Гораций, Овидий.
Государственный порядок, заведенный Августом, оказался устойчивым. Сам Август благополучно царствовал до самой смерти. Хотя от природы было у него слабое здоровье, он дожил почти до семидесяти шести лет и скончался 19 августа 14 года. Смерть его была легкая и быстрая.
Август похоронен в Риме в огромном круглом мавзолее около девяноста метров в диаметре, который он построил для себя и своего семейства на Марсовом поле. После смерти Август был официально причислен к богам. Античная традиция считала божественного Августа самым счастливым из всех римских императоров.
Скульптура времени Флавиев, созданная как в Риме, так и вне его, являет собой интереснейшую галерею портретов. Они замечательны своей пластической силой, какой-то особой мощью и полнотой и, кроме того, небывалой прежде патетикой. Действительность давала повод для подобного героического самоощущения, и его печать можно найти на таких выдающихся памятниках римского искусства, как арка Тита.
Триумфальные арки типичны для Рима и возводились в нем ещё в республиканское время. Они ведут происхождение от обычных ворот, разграничивающих пространство, — это был переход из «чужого» в «свое». Надо подчеркнуть, что у всех древних народов такой рубеж был связан с границей «жизни» и «смерти». Поскольку арка у римлян являлась символом неба, то появление в ней облика полководца воспринималось, как победа света над тьмой, жизни над смертью. Арки ставились обычно в честь военных побед, но не только. Уже к IV веку нашей эры их было в Риме 55, а по всей империи около 350.
Арку Тита установили на месте главного входа в Золотой дом Нерона, снесенного Флавиями. Арка увековечивала победоносный поход в Иудею и разграбление главной святыни Иерусалима — храма Соломона.
Тит — старший сын и наследник Веспасиана — носил те же имена, что и отец. Он вошел в историю под именем Тита. Веспасиан взял его в соправители ещё в 71 году. С 79 года после смерти отца Тит правил самостоятельно.
Тит — очень разумный и осмотрительный человек, сумел снискать всеобщую любовь. Однако в юности он так любил развлечения, что были опасения, как бы не получился из него второй Нерон. Но Тит был слишком умен, дабы стать вторым Нероном. Светоний так отзывается о Тите:
«Телесными и душевными достоинствами блистал он ещё в отрочестве, а потом, с летами, все больше: прекрасная внешность, в которой было столько же достоинства, сколько приятности; отменная сила, которой не мешали ни высокий рост, ни слегка выдающийся живот; исключительная память и, наконец, способности едва ли не ко всем видам военной и мирной деятельности. Конем и оружием он владел отлично; произносил речи и сочинял стихи по-латыни и по-гречески охотно и легко, даже без подготовки; был знаком с музыкой настолько, что пел и играл на кифаре искусно и красиво».
Тацит подчеркивал, что Титу были присущи врожденное обаяние и тонкая обходительность. Император очень заботился о том, чтобы народ получил зрелища. К людям Тит был внимателен и старался по возможности удовлетворить просьбы просителей, проявляя большую доброжелательность. «Однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал ничего хорошего, и произнес свои знаменитые слова, памятные и достохвальные: „Друзья мои, я потерял день!“»
Тит продолжил строительство в Риме, начатое его отцом. Так, при нем завершилась реставрация двух водопроводов, построенных императором Клавдием в 52 году.
Двойная арка этих водопроводов сохранилась в Риме, на ней три надписи, одна из которых посвящена Титу: «Император Тит Цезарь Веспасиан Август, сын божественного, великий понтифик, наделенный властью народного трибуна в 10-й раз, император в 17-й раз, отец отечества, цензор, консул в 8-й раз, водопроводы Курциев и Церулеев, проведенные божественным Клавдием и впоследствии восстановленные для города божественным Веспасианом, его отцом, позаботился на свои средства восстановить в новом виде, так как они от долгого времени рухнули до основания, начиная от самих источников вод».
Увы, самостоятельное правление Тита не было счастливым. Не было оно и продолжительным. Он царствовал два года, два месяца и двадцать дней, и за этот непродолжительный срок случилось три очень крупных стихийных бедствия: извержение Везувия, в результате которого погибли Помпеи и другие города, пожар в Риме, который бушевал три дня и три ночи, и страшная эпидемия чумы.
«Среди всех этих забот застигла Тита смерть, поразив своим ударом не столько его, сколько все человечество», — написал Светоний. Тит скончался 13 сентября 81 года в возрасте сорока одного года и был обожествлен. После смерти императора, в том же году, в его честь была воздвигнута на Форуме триумфальная арка, сохранившаяся до нашего времени.
Арка Тита — одна из лучших триумфальных арок Рима. Она служила монументальным постаментом для бронзовой статуи императора, венчаемого богиней победы Викторией.
Внешне она строга и могла бы показаться скромной, если бы не замечательная торжественность ее пропорций и архитектурных членений. Скульптуры на фасаде почти нет, кроме двух симметричных Викторий над архивольтом арки и фигуры богини удачи Фортуны на замковом камне. Рельефы помещены внутри, в проходе — по одному с каждой стороны. На них запечатлен триумфальный въезд Тита в Рим: он стоит в квадриге, как бог, неподвижно возвышаясь над шумной толпой легионеров. Сама богиня Рома ведет его в город. Несут трофеи — шесты с таблицами, на которых обозначены имена покоренных городов, золотой стол с серебряными трубами и золотой семисвечник из храма Соломона.
Арка обильно украшена сложными композициями и декоративными орнаментами, причем часть рельефов была реставрирована в XIX веке. Интересно, что главные рельефы, повествующие об императорском триумфе, размещены в несколько неожиданном месте — в арочном проеме. С одной стороны изображен сам Тит на парадной императорской колеснице, запряженной четверкой коней, в окружении своих легионеров и соратников. Крылатая богиня победы венчает победителя лавровым венком (впрочем, не сохранившимся), фигуры действующих лиц полны жизни и движения. Триумфальная процессия не проходит перед зрителем монотонной (чтобы не сказать унылой) чередой, как на фризе Алтаря мира, а рвется наискось за пределы стены, в окружающее пространство.
С другой стороны в пролете арки Тита помещены солдаты его армии, несущие через ту самую арку, на внутренней стороне которой эта сцена и изображена, трофеи, награбленные ими в храме Соломона в Иерусалиме. При боковом свете, попадающем в арочный пролет, можно проникнуться духом военного триумфа, включившись в шумную толпу легионеров. Царящее здесь воодушевление после победы создает поразительную иллюзию жизни. Это уже не те статисты алтаря Домиция Агенобарба и официальные фигуры «Алтаря мира» Августа, это полнокровные, живые участники триумфального шествия.
В центре композиции, в окружении штандартов принимавших участие в войне легионов, помещен большой семисвечник (менора) — главная реликвия, захваченная Титом в Иудее, сама же арка, в которую проходят солдаты, изображена в меньшем, чем в реальности, масштабе — иначе она на рельефе просто не поместилась бы. Известно, что римляне в эту эпоху все ещё раскрашивали, по примеру греков, свои скульптуры и покрывали отдельные части позолотой, что придавало рельефам особую выразительность.
В центре арочного свода, среди глубоких кессонов — углубленных ниш — с мерцающими в них сочными розетками, изображен апофеоз обожествленного после смерти Тита. Когда-то в аттике арки, куда вела внутренняя лестница, находилась урна с прахом императора. Таким образом, арка являлась своеобразным мавзолеем.
Нельзя оставить без внимания надпись на арке. Надписи в Риме, как правило, сопровождают изображения, рядом с образом всегда стоит слово. Часто оно даже на первом плане — слову римляне доверяли все-таки больше, чем образу. Однако и искусство Рима больше всего напоминает дневник его истории, то есть речь, о которой метко сказал Александр Блок: «Торжественная медь латыни».
На фасаде арки Тита начертано: «Сенат и народ римский Титу Веспасиану Августу, сыну божественного Веспасиана».
Новая эпоха в римском искусстве открылась с приходом императора Ульпия Траяна, выходца из Испании. Свою карьеру Траян начал с простого легионера, он вел непрерывные войны: в Дакии — на территории современной Румынии, в северной Аравии, в Парфии. Колоссальная добыча, однако, не могла компенсировать обеднение
Италии, разорение ее земледельцев. При Траяне усилился сенат, с которым император стремился не вступать в конфликты, и вся ориентация культуры стала республиканской.
В 100 году нашей эры Плиний Младший писал в панегирике Траяну: «Не будем ни в коем случае воздавать ему хвалу как какому-либо богу или кумиру, ибо мы говорим не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце». Однако здесь образ оказался точнее слова.
На мраморном портрете Траяна из Остии гениальная рука мастера в каждой черте оставляет печать громадного ума, воли, силы духа. Старый ветеран, каким нередко изображали Траяна, превращается в императора, властелина — и не спасает ни внешняя простота стиля, ни мнимое возвращение к наружной скромности республиканцев (характерна короткая прическа с челкой). Можно утверждать совсем другое: никогда прежде образ императора не поднимался на такую высоту. Но никогда и Рим не был так могуч, как при Траяне. При нем он приобрел самые обширные границы в своей истории. Впоследствии их могли только удерживать и сохранять, но не расширять.
Траян много строил. Возможно, при нем были сооружены два прекрасных моста в Испании — акведук в Сеговии и мост в Алькантаре. Эти мосты, очень пропорциональные, основанные на точном инженерном расчете, несмотря на свою суровость, овеяны поэзией, тонким чувством природы. У моста в Алькантаре был найден храмик и обломок надписи архитектора: «Мост, что пребудет всегда в веках постоянного мира, Лацер воздвиг над рекой, славный искусством своим».
Но в самом Риме лучшим памятником эпохи Траяна остался его Форум — последний императорский форум. Сооружался он по проекту выдающегося архитектора, судя по имени, сирийца — Аполлодора Дамасского.
Форум Траяна разительно отличается от старого римского. Официально-строгий, симметричный, парадный, он прославлял военные подвиги императора. На Форум входили через триумфальную арку, что сразу настраивало на торжественный лад, и попадали на окруженный колоннадой квадратный двор. В центре его стояла позолоченная конная статуя императора. Не было ни кусочка голой земли, покрытой травой: весь двор был выложен красивыми мозаиками из драгоценных пород мрамора. Сзади площадь замыкалась не простым портиком, а боковой стеной базилики Ульпия. На Форуме не было храма в честь высших богов. Почитался, как бог, сам Траян. Статуи пленных даков, в виде атлантов, среди бронзовых щитов, оружия и прочих трофеев, напоминали о неземном величии правителя Рима.
Напоминала об этом и посвященная ему колонна, сооруженная в 113 году. Ее верхушка с позолоченным орлом, позднее замененная шестиметровой статуей Траяна, и цветными рельефами виднелась над золоченой кровлей базилики между зданиями двух библиотек — латинской и греческой. Колонна, древний образ «мировой оси», обособляется от стен и выходит на форум. Римский правитель и есть та ось, на которой держится мир, — могучая, пестрая, разноязыкая империя.
Подобно арке Тита, колонна Траяна была и гробницей — в ее Цоколе стояла золотая урна с его прахом, и его надгробием, и летописью его эпохи. На высоту 38 метров по ней вился свиток с рассказом о двух походах в Дакию.
На колонне Траян фигурирует 90 раз, и везде он — в гуще народа. Колонна — это подробный и точный рассказ о военных подвигах императора. На спирально развернутом вокруг ствола большой триумфальной колонны фризе, как на гигантской ленте, последовательно представлены эпизоды двух военных кампаний по завоеванию Дакии. На длинном, двухсотметровом, полотне ленты помещено свыше двух с половиной тысяч фигур. Непрерывность рассказа о событиях первой и второй войны в Дакии нарушается одной-единственной паузой — фигурой крылатой Победы со щитом, на котором она пишет имя победителя. Это повторение темы Победы из Брешии, выполненной незадолго до этого. Если греческая Ника представляла собой крылатого гения, вестника благорасположения богов, то римская Победа изображалась в виде задумчивой, пишущей женщины. Это сама История, отмечающая факты и сохраняющая память о них для потомков.
Скульптор изображает события войны, не подразделяя их на эпизоды, не заостряя внимания на кульминационных моментах. Быть может, у него нет определенного плана, и он изображает происшедшее так, как оно приходит ему на ум. На высоком цилиндрическом стволе колонны, символизирующей прочность и величие империи, разворачивается оживленное, но не резкое движение света и тени. События лишь слегка волнуют неподвижную гладь невозмутимой поверхности истории. Слишком пристальное внимание к отдельным фигурам, возможно, замедлило бы ход повествования. В намерения художника, по-видимому, как раз и входило не отвлекать внимание зрителя на детали, чтобы сделать сразу понятным реальный смысл этого военного дневника, через который красной нитью проходит не столько тема военной славы, сколько бесконечная смена дней с их мучениями и надеждой.
Обобщенная пластика отвечает требованиям скорей психологического, чем визуального восприятия: ведь для обозрения колонны требуется немало времени. Волнообразное движение краев ленты рельефа следует ходу соподчиненных друг другу эпизодов. Это одновременно и земля для изображенных сверху, и небеса для изображенных снизу событий. Скульптор неослабно следит за их непрерывным движением, определяющим пространственные и световые константы. Повествование в свою очередь развивается волнообразно. Оно то убыстряется, то замедляется, но никогда не останавливается. Несмотря на свой триумфальный характер, оно не щадит никого. Победы и неудачи, жестокость варваров и насилие римлян находят в нем одинаковое отражение. Художник ставит своей целью не изображение того, что он видел или видит, а того, что он знает или о чем слышал.
Пространство у него никогда не выступает в виде пейзажа, запечатленного во всем разнообразии и пестроте. Это просто место, где происходят те или иные события. Зрителю важно знать, что перед легионами разлилась река, которую надо перейти вброд, что дальше высится крепость, которую предстоит взять, или растет лес, который надо срубить, чтобы сделать частокол для лагеря. Но скульптор изображает не течение реки или ее берега, а волну, захлестывающую легионеров, не крепость, а часть стены, с которой осажденные взирают на нападающих. Обычные пропорции здесь уже ни к чему. Для правдоподобия штурм крепости следовало бы изобразить с высокой стеной, с копошащимися у ее подножия и выглядывающими сверху фигурками. Скульптор же пренебрегает подлинными пропорциями и изображает стену в виде чуть более высокой, чем сами фигуры, ограды. Сражающиеся выглядят гигантами на фоне ее, потому что роль их в повествовании гораздо важнее.
Свет также поставлен в зависимость от повествования: словно луч фонаря скользит по поверхности фигур, выхватывая или сглаживая те или иные подробности. В любой скульптуре (особенно если она должна находиться под открытым небом) степень освещенности зависит от погодных условий, наклона и отражающей способности поверхности. Обрабатывая тем или иным способом поверхность (придавая ей гладкость, шероховатость, неровность и т. д.), скульптор обуславливает ее способность принимать, поглощать, направлять, отражать или рассеивать свет, то есть проделывает работу, аналогичную той, которую выполняет художник с помощью красок. Элемент колоризма, хотя и не выраженный в красочном разнообразии, включается таким образом в пластическую структуру формы. Подобное, в том числе и колористическое, выявление образа становится тем более необходимым, что художник не представляет визуальную действительность, а передает в зрительных образах услышанный им рассказ. При этом он использует весь богатый опыт работы с натуры эллинистического искусства, не потому что он помогает ему видеть, а потому, что помогает сделать наглядными изображаемые факты, повысить их доходчивость.
Кем же был и откуда происходил этот первый выдающийся мастер древнеримской скульптуры? Это был явно не римлянин, и происходил он не из Греции и не из Малой Азии, откуда приезжали многие мастера, работавшие в Риме. Р. Бьянки Бандинелли, воссоздавший образ этого мастера, дал глубокий анализ атмосферы, пронизывающей созданную им художественную историю эпохи Траяна. «Новой и высоко поэтической особенностью этого повествования явилось человеческое, почти простонародное, так сказать, сострадание к побежденным, понимание постигшего их несчастья, ибо им больше всего симпатизирует сам художник — достигший наибольшего совершенства и новизны именно в сценах несения и оплакивания убитых или раненых предводителей варваров, а также бегства населения, изгоняемого из родных и насиженных мест».
«Во времена Траяна, — подчеркивает все тот же Бьянки Бандинелли, — великий художник, унаследовавший лучшие традиции эллинистического искусства, впитывает и переплавляет в горниле своих художественных поисков некоторые особенности древнеримского провинциального искусства и создает новый художественный язык, который отождествляется нами с наиболее типичными проявлениями искусства того времени и который, должно быть, представлял, с одной стороны, завершение более чем вековых мучительных исканий, а с другой — начало нового периода. Этот период, отличающийся от предшествующего, получил в истории Древнего Рима название позднеантичного. Этим названием обычно обозначают искусство, начинающееся с конца II века нашей эры и просуществовавшее до эпохи императора Константина и даже более позднего времени. Памятником, открывающим этот поздний период, является колонна Антонина. Но колонна Антонина ведет свое происхождение непосредственно от колонны Траяна, и та по праву может считаться памятником, возвещающим начало позднеантичного периода в истории Древнего Рима».
В сущности, демократизм и республиканские идеалы времени Траяна тоже были видимостью, оболочкой. Траян опирался не на народ как таковой, а в основном на армию. И его Форум, и колонна ясно говорят, что в лице Траяна правитель Рима резко возвысил себя над остальными, создал вокруг себя ореол непобедимой, божественной силы. Но его сила была не мания величия вроде Нероновой, а сила дальновидного и мудрого полководца.
На Капитолийской площади стоит памятник Марку Аврелию — единственная сохранившаяся античная бронзовая конная статуя. Статуя уцелела только потому, что ее считали изображением императора Константина Великого, который покровительствовал христианам и был всегда глубоко почитаем ими.
Марк Анний Катилий Север, вошедший в историю под именем Марка Аврелия, родился в Риме 26 апреля 121 года. В 139 году его усыновил император Антонин Пий, тогда он же стал именоваться Марк Элий Аврелий Вер Цезарь. Впоследствии как император носил официальное имя Цезарь Марк Аврелий Антонин Август (или Марк Антонин Август).
Аврелий получил прекрасное образование. С двенадцати лет он приступил к серьезному изучению философии и занимался ею всю жизнь. После его смерти осталось написанное им по-гречески философское сочинение «К самому себе». Благодаря этому произведению Аврелий вошел в историю как император-философ. С детских лет Марк усвоил принципы стоической философии и являл собой образец стоика: он был человеком нравственным, скромным и отличался исключительной стойкостью в перенесении превратностей жизни.
«С самых юных лет обладал он таким спокойным характером, что ни радость, ни горе никак не отражались на выражении его лица». В его сочинении «К самому себе» есть такие слова: «Всегда ревностно заботься о том, чтобы дело, которым ты в данный момент занят, исполнять так, как достойно римлянина и мужа, с полной и искренней сердечностью, с любовью к людям, со свободой и справедливостью; и о том также, чтобы отстранить от себя все другие представления. Это удастся тебе, если ты каждое дело будешь исполнять, как последнее в своей жизни, свободный от всякого безрассудства, от обусловленного страстями пренебрежения к велениям разума, от лицемерия и недовольства своей судьбой. Ты видишь, как немногочисленны требования, исполнив которые всякий сможет жить блаженной и божественной жизнью. Да и сами боги от того, кто исполняет эти требования, ничего больше не потребуют.
Время человеческой жизни — миг; ее сущность — вечное течение; ощущение — смутно; строение всего тела — бренно; душа — неустойчива; судьба — загадочна; слава — недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, — подобно потоку, относящееся к душе — подобно сновидению и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине; посмертная слава — забвение.
Не поступай ни против своей воли, ни вразрез с общим благом, ни как человек опрометчивый или поддающийся влиянию какой-нибудь страсти, не облекай свою мысль в пышные формы, не увлекайся ни многоречивостью, ни многоделанием…»
Антонин Пий приобщил Марка Аврелия к управлению государством в 146 году, дав ему власть народного трибуна. Помимо Марка Аврелия Антонин Пий усыновил также Луция Вера, так что после его смерти власть перешла сразу к двум императорам, совместное правление которых продолжалось до кончины Луция Вера в 169 году. Но в период их совместного правления решающее слово всегда принадлежало Марку Аврелию.
Время правления династии Антонинов было едва ли не самым благополучным в истории Римской империи, когда не только город Рим, но и провинции пользовались благами мирного времени и переживали экономический подъем, причем для провинциалов широко распахнулись двери Рима. Элий Аристид, обращаясь к римлянам, писал: «При вас все для всех открыто. Всякий, кто достоин государственной должности или общественного доверия, перестает считаться чужеземцем. Имя римлянина перестало быть принадлежностью только города Рима, но стало достоянием всего культурного человечества. Вы установили такое управление миром, как будто он является единой семьей.
В наше время все города соперничают между собой в красоте и привлекательности. Везде множество площадей, водопроводов, торжественных порталов, храмов, ремесленных мастерских и школ. Города сияют блеском и красотой, и вся земля цветет, как сад»
О Марке Аврелии античные историки отзываются так «От всех прочих наклонностей Марка Аврелия отвлекали философские занятия, которые сделали его серьезным и сосредоточенным. От этого, однако, не исчезла его приветливость, какую он проявлял, прежде всего, по отношению к своим родным, затем — к друзьям, а также и к менее знакомым людям. Он был честным без непреклонности, скромным без слабости, серьезным без угрюмости», «К народу он обращался так, как это было принято в свободном государстве. Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было либо удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, выказав снисходительность, других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших — превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых. Он никогда не проявлял пристрастия в пользу императорского казначейства, когда выступал судьей по таким делам, какие могли бы принести последнему выгоду. Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив».
Однако на долю римлян в правление Марка Аврелия выпало много бедствий. Жизнь заставила императора-философа стать отважным воином и осмотрительным правителем.
В 162 году римлянам пришлось начать военные действия против парфянских войск, которые вторглись в Армению и Сирию. В 163 году Рим одержал победу над Арменией, а в следующем году — над Парфией. Но ни Армения, ни Парфия не были превращены в римские провинции и сохранили фактическую независимость.
Победа римлян в значительной мере была сведена на нет тем обстоятельством, что в 165 году в римских войсках, находившихся на Востоке, началась чума. Эпидемия перебросилась в Малую Азию, в Египет, а затем в Италию и на Рейн. В 167 году чума захватила Рим.
В том же году мощные германские племена маркоманнов и квадов, а также сарматы вторглись в римские владения на Дунае. Ещё не была закончена война с германцами и сарматами, как начались волнения в Северном Египте.
После подавления восстания в Египте и после окончания войны с германцами и сарматами в 175 году наместник Сирии Авидий Кассий, выдающийся полководец, провозгласил себя императором, и над Марком Аврелием нависла угроза потерять власть. Античные историки так пишут об этом событии: «Авидий Кассий, на Востоке провозгласивший себя императором, был убит воинами против воли Марка Аврелия и без его ведома. Узнав о восстании, Марк Аврелий не очень разгневался и не применил никаких суровых мер к детям и к родным Авидия Кассия. Сенат объявил его врагом и конфисковал его имущество. Марк Аврелий не пожелал, чтобы оно поступило в императорскую казну, и поэтому по указанию сената оно перешло в государственную казну. Марк Аврелий не приказывал, а лишь допустил, чтобы убили Авидия Кассия, так что для всех было ясно, что он пощадил бы его, если бы это от него зависело»
В 177 году Рим воевал с мавританцами и победил. В 178 году на римские владения снова двинулись маркоманны и другие племена. Марк Аврелий вместе со своим сыном Коммодом возглавил поход против германцев, и ему удалось достигнуть больших успехов, но снова началась чума в римских войсках.
От чумы 17 марта 180 года Марк Аврелий и скончался на Дунае в Виндобоне (современная Вена).
На портретах Марк Аврелий предстает человеком, живущим внутренней жизнью. Все, что возникло уже при Адриане, в нем доводится до последней черты. Исчезают даже те холеность и внешний лоск, которые связывали Адриана с внешним окружением. Ещё гуще и пушистее волосы, ещё длиннее борода, ещё ярче дробится светотень в прядях и локонах. Ещё сильнее разработан рельеф лица, с глубоко западающими морщинами и складками. И ещё выразительнее взгляд, переданный совершенно особым приемом: зрачки высверлены и подняты к тяжелым, полузакрывшимся векам. Взгляд и есть самое главное в портрете. Это новый взгляд — тихий, ушедший в себя, отрешенный от земной суеты.
От почетных памятников Марка Аврелия сохранились триумфальная колонна в честь германских и сарматских походов и конная статуя. Триумфальная колонна была сооружена в 176–193 годы по образцу колонны Траяна. Колонна Марка Аврелия сложена из тридцати мраморных блоков со скульптурным рельефом, который поднимается спиралью и развертывает перед зрителем картины боев с сарматами и маркоманнами. Наверху стояла бронзовая статуя Марка Аврелия, впоследствии она была заменена статуей св. Павла. Внутри колонны лестница из 203 ступеней освещается 56 световыми отверстиями. Площадь, в центре которой стоит колонна Марка Аврелия, лаконично называется Пьяцца Колонна.
Монументальная бронзовая конная статуя Марка Аврелия создана около 170 года. В 16-м столетии статуя после долгого перерыва вновь была установлена по проекту Микеланджело на площади Капитолия в Риме на пьедестал строгой формы. Она рассчитана на рассмотрение с разных точек зрения, впечатляя великолепием пластических форм. Проживший жизнь в походах, Марк Аврелий изображен в тоге — одежде римлянина, без императорских отличий. Образ императора — воплощение гражданственного идеала и гуманности. Сосредоточенное лицо стоика исполнено сознания нравственного долга, спокойствия духа. Широким умиротворяющим жестом обращается он к народу. Это образ философа, автора «Размышлений наедине с собой», безразличного к славе и богатству. Складки одежды сливают его с могучим корпусом великолепно отлитого медленно идущего коня. Движение коня как бы вторит движению всадника, дополняя его образ. «Прекраснее и умнее головы коня Марка Аврелия, — писал немецкий историк Винкельман, — нельзя найти в природе».
Статуя Будды из Тахт-и-Бахи — один из шедевров гандхарского искусства, представляющий собой позднюю стадию развития местной скульптуры.
В первых веках новой эры в глубинных областях Индии в искусстве продолжалось постепенное развитие исконных местных традиций. Но на ее северо-западной окраине, где расположены «Ворота Индии», через которые происходили все сухопутные вторжения в страну, в это время вновь начали происходить важные события, приведшие к большим изменениям в местном искусстве, — к образованию гандхарской школы скульптуры.
Гандхара (Пакистан) — древняя историческая область северо-западной Индии, названная, вероятно, по имени племени гандхари, упоминаемого ещё в «Ригведе». С 558 года до нашей эры Гандхара находилась под властью Ахеменидов, с 327 года до нашей эры — Александра Македонского, затем — греко-бактрийцев, шаков и кушанов, в 240–460 годах — сасанидского Ирана.
Гандхарское искусство возникло во время господства шаков, перед самым началом новой эры, и развилось при Кушанах, достигнув своего расцвета в период правления знаменитого Канишки — «царя Царей» Он присоединил к себе часть Мальвы, Кашмир и, возможно, часть тогдашнего Китайского Туркестана, в долине Ганга он достиг Банараса и Бихара. Кушаны по традиции были ревностными покровителями буддизма, хотя Канишка не противился распространению других религий в своей разноплеменной империи.
Считается, что Канишку в буддизм обратил Ашвагхоша — знаменитый буддийский поэт, философ, драматург и музыкант. Канишка, по преданию, созвал в Кашмире четвертый буддийский собор, где оформилась северная ветвь буддизма — махаяна. Правители династии Кушанов строили много культовых зданий, а для создания человекоподобного образа Будды привлекали греческих скульпторов, не только местных, но и выписывали лучших мастеров из Малой Азии. Гандхара сделалась важным центром буддизма, науки и искусства.
Гандхарская особая, совершенно своеобразная по форме ветвь искусства Индии существовала более пяти веков, но не оказала глубокого влияния на течения в местном индийском искусстве. Ее влияние в глубинных областях Индии было поверхностным и недолговечным и связано главным образом с особым изображением Будды.
Будда («Просветленный») именуется также Шакьямуни («Мудрец из рода Шакьев»). Основатель религии буддизма. Историческое лицо, спустя века после своей смерти был признан аватарой Вишну. Брахманы были врагами его учения, так как считали его еретическим, поскольку Будда не признавал духовного приоритета брахманов, осуждал их веру в священное действие ведических ритуалов, слепую преданность каждому слову вед и жертвоприношение животных, отрицал кастовое неравенство и всем этим подрывал авторитет жреческого сословия.
После того как буддизм перестал быть опасным брахманам и ввиду того, что он имел большое влияние на индуизм и значительно видоизменился под воздействием последнего, Будда был признан аватарой Вишну и включен в пантеон индуистских божеств.
С. И. Тюляев: «Фигуры Будды чаще встречаются в сидячей позе падма-асана, на лотосовом пьедестале, ноги скрещены и ступни покоятся на бедрах. Если он поучает дхарме, то глаза его закрыты. Между бровей у него расположена небольшая выпуклая точка символического значения, иногда из драгоценного камня, называемая урна, или тилак (первоначально она была в виде завитка волос). Мочки ушей сильно вытянуты вниз. У Будды как у аскета нет никаких украшений. Волосы имеют вид крутых завитков, заимствованных, очевидно, от греко-римской скульптуры первых веков нашей эры. Последняя оказала влияние на образ Будды, появившийся в это время в Гандхаре. На макушке головы Будды есть возвышение, прикрытое пучком волос наподобие шиньона и тоже имеющее мистико-символическое значение, как и урна. Эта выпуклость называется уш-ниша, ее не видно, но она подразумевается под прической и происходит от обычая всех добуддийских аскетов (садху и саньясинов) всегда закрывать макушку пышным узлом прически, прежде всего, от воздействия палящего солнца. Подошвы ног и ладони рук у Будды нередко имеют особые знаки: цветок лотоса в круге или квадрате. На правой стороне груди, около соска, бывает ещё один знак — родинка. Он одет в простые одежды с тонкими складками, без орнамента. Очень часто тело его изображается фактически обнаженным, так как ткань его одежд такая прозрачная и тонкая, что ее в скульптуре передать нельзя».
Если Будда сидит на троне, то последний бывает богато украшен орнаментом с гандхарвами — небесными музыкантами, а также львами или с фигурами учеников. Когда Будда произносит первую проповедь в Оленьем парке под Сарнатхом, то на его пьедестале изображаются две лежащие лани.
На стоящем Будде обычно бывает плащ (сангхати) двух типов: как монашеская одежда, показывающая, что он собирает подаяние или поучает дхарме, и как плотно прилегающая к телу ткань, свисающая с плеча почти до лодыжек, означающая, что он не обладает в мире ничем, кроме плаща и чаши для подаяний.
Неподвижность и спокойствие, полная уверенность в дхарме контрастируют со всем окружением фигуры Будды: полуфигурами рычащих львов, мифологическими чудовищами (яли) с раскрытой пастью или, быть может, грифонами, макарами, киннарами с музыкальными инструментами в руках. Не только животные, но и растительные формы полны движения, это подчеркивает внутреннюю работу мысли внешне неподвижного Учителя дхармы.
Когда Будда стал, согласно воззрениям махаяны, считаться великим божеством, а не историческим лицом, в его образе сильно возобладали канонизация и стилизация, условность и отвлеченность трактовки.
В результате тесных связей Индии со странами, расположенными западнее ее, образ Будды приобрел в Гандхаре ярко выраженный индоэллинистический характер.
Индианизация гандхарского образа Будды особенно ярко проявилась в замечательной скульптуре сидящего Будды из Тахт-и-Бахи (около 300 года).
Техника исполнения скульптуры в Гандхаре обычно близка римской, но материалом здесь в первые два-три века служил и синеватый сланец и зеленый филлита, в третьем веке — стук и терракота. Статуя в Тахт-и-Бахи выполнена из голубого сланца.
Как отмечает С. И. Тюляев в своей книге об индийском искусстве: «Облик Будды ясен, полон умиротворенного чувства и сосредоточенной мысли, поза слегка напряженна, но спокойна, что представляет Развитие индийских черт искусства. Ткань одежды тонкая, в отличие от ранних статуй, где она за тяжелыми складками скрывает формы тела. Пальцы рук соприкасаются в изящном положении „поучения“ — дхармачакрамудра, сложение тела — индийское. Сидячая поза Будды со скрещенными и поджатыми ногами, с вывернутыми кверху подошвами — каноническая поза падма-асана — лотосовая, идет от иконографии божеств, изображенных на печатках Мохенджо-Даро. Это основная сидячая поза всех индийских аскетов и философов. Не умея ее точно воспроизвести, гандхарские скульпторы скрывали скрещенные ноги плотной тканью одежды. Для творчества индийского мастера, создавшего эту статую, характерно и то, что он стремился передать идеи буддизма и даже само состояние Будды не только в чертах его лица, но и тонко выраженной отвлеченностью всей фигуры».
В течение трех столетий, начиная с конца VI века, монументальная майяская скульптура проходит большой путь развития. Этот этап является вершиной в развитии майяской пластики. Скульптуры становятся более динамичными, в многофигурных композициях образы получают яркую индивидуальную характеристику, предельную выразительность и даже драматизм. Об изменениях религиозно-политического порядка свидетельствуют и новые атрибуты власти. Вместо прежней «змеиной полосы», изображавшей двухголового небесного Дракона, мы видим теперь в руках правителя так называемый «скипетр с карликом» — изогнутый жезл с маленькой человеческой фигуркой на верхнем конце.
Быстро продолжают развиваться различные художественные школы в городах Пьедрас Неграс, Йашчилане, Паленке, Тикале, Ошкинтоке. Тонина, Копане и Киригуа. На многих памятниках того времени можно увидеть, как мастера комбинируют рельеф с горельефом, что дает возможность достигать в сложных по сюжету сценах необычайного богатства форм. Это особенно характерно для творчества скульпторов в городах, расположенных в долине реки Усумасинты или по ее притокам: Пьедрас Неграс, Паленке и Йашчилане. Наиболее ярким примером может служить великолепная стела из Пьедрас Неграс, воздвигнутая, по всей вероятности, в 795 году.
Размеры стелы довольно значительны: высота свыше трех метров, ширина — один метр, толщина — сорок два сантиметра, вес около четырех тонн. Изображения помещены лишь на лицевой стороне; а вот оборот стелы — гладкий. По узким бокам расположены столбцы иероглифических надписей. Стела сделана из желтоватого известняка.
В верхней части изображено сидящее на троне или помосте знатное лицо. Его поза довольно интересна: согнутая левая нога лежит на сиденье, а правая свободно опущена вниз. Фигура наклонена вперед. Герой стелы внимательно рассматривает происходящее внизу. Для того чтобы удержаться в такой позе, он одной рукой крепко уперся в колено согнутой ноги, а церемониальным копьем в правой — в пол. Его одежда состоит из короткой пелерины, наброшенной на плечи, и набедренной повязки. Наряд дополнен ожерельем из крупных пластин и браслетами, на его голове шлем с султаном. Складки одежды подчеркивают контур фигуры.
Как пишет исследователь творчества майя Р. В. Кинжалов: «Скульптор умело использует длинный султан головного убора, чтобы сильнее выявить движение сидящего человека, вероятно, правителя Пьедрас Неграс. Дугообразное расположение перьев султана повторяет мягкую линию закругленной верхушки стелы. Ниже правителя, по краям трона, стоят два представителя знати в богатых одеждах; они изображены в профиль, лицом друг к другу. В руках у левого персонажа какой-то предмет, возможно, церемониальный жезл в виде священной „змеиной полосы“, правый одной рукой держит копье, а другую положил на грудь — традиционный жест почтения у майя. Между ними сидит, поджав ноги, четвертый персонаж, почти обнаженный, но с богатыми украшениями: ожерелье, ушные подвески, головной убор из перьев. Лицо его поднято вверх, к правителю.
Обычно считают, что это захваченный в плен вражеский полководец, но думается, что скорее здесь изображен придворный писец или какой-то другой вельможа, так как он не связан.
Под этой группой находятся восемь скорченных нагих пленников; у некоторых руки заломлены за спину и связаны; толстая веревка охватывает их туловища. Подняв головы, они с ужасом смотрят на правителя, ожидая решения своей участи или, может быть, уже предугадывая грядущее жертвоприношение. Обращает внимание подчеркнутая индивидуализация каждого образа, скульптор отчетливо показал различные позы, профили лиц и даже характерные украшения, свидетельствующие, может быть, о том, что перед нами — представители разных народов. Один имеет густую бороду (редко встречавшуюся у индейских народностей), другой (крайний справа), старый, худой человек, печально смотрит вниз, он уже полностью потерял надежду. Триумфальный характер изображенной сцены не вызывает сомнения. Очевидно, этот мемориальный памятник был воздвигнут вскоре после какой-то крупной победы войск Пьедрас Неграс над войсками другого города-государства.
Вся композиция рельефа строго уравновешена и гармонична. Поражает мастерство, с которым скульптор сумел скомпоновать все фигуры, не оставляя пустых мест и не нагромождая деталей, что нередко встречается в более ранних памятниках. Будучи, очевидно, поставлен перед задачей передать перспективу галереи или зала, в котором правитель решает судьбу пленных, мастер расчленил всю композицию на несколько изображений, причем нижние фигуры даны низким рельефом, а верхние — более далекие — достигают горельефной объемности. Такое решение, хотя и условное, создает впечатление почти правильного перспективного построения всей многофигурной сцены. Благодаря этому же решению скульптору удалось ярко противопоставить образы торжествующего победителя и покорно ждущих своей участи побежденных. Великолепно высеченные детали, такие как волосы, узлы и складки набедренной повязки (например, у третьего справа персонажа), выразительные положения рук, доказывают, что каждой фигуре в композиции, будь то правитель или побежденный, уделено одинаково большое внимание».
На фоне холмов путника встречает двенадцатиметровый бронзовый гигант, словно погруженный в глубокое раздумье. Он сидит на каменном помосте, который кажется тонким ковриком. Взгляд гиганта обращен вниз, на руки, соединенные так, что палец одной руки приходится против пальца другой. Эта поза означает созерцание. Ноги скрещены так, что левая ступня лежит на правом колене, — это означает спокойствие. Туловище слегка наклонено вперед. Фигура выражает сосредоточенное, углубленное размышление.
Статуя эта, стоящая посреди японского города Камакуры, как памятник его былой славы, называется Большой Будда Камакуры. В высоту она с четырехэтажный дом, а весит 92 тонны. В VI веке японские императоры фактически были владельцами всей земли и неограниченными повелителями всех своих подданных. Все нити государственной жизни находились в руках императоров, живущих в своей резиденции в столице страны Нара.
Новая религия — буддизм, пришла в Японию из Китая. В японском толковании Будда превратился в божество. Проповедники учили, что Будда — воплощение высшего спокойствия, высшего беспристрастия, высшей справедливости и высшей мудрости. Будда видит и прошлое, и настоящее, и будущее Ему ведомы все причины и все следствия. Божественной иерархии на небе, возглавляемой Буддой, соответствует земная иерархия во главе с императором. Император сосредоточение не только светской, но и духовной власти, его личность божественна, и все, что он делает, свято.
Естественно новое учение понравилось императорам, так как помогало препятствовать своеволию знати, стремившейся ослабить центральную власть в стране. Императоров вполне устраивало и то, что религия в буддийском культе оказалась тесно переплетенной с политикой. Буддийские монастыри в Нара служили не только для молитв и проповедей, но и были местом, где обсуждались государственные дела и создавалось учение о божественной власти императора.
Изваяния Будды, сделанные из дерева, камня или бронзы, считались не только изображением божества, но и олицетворением мудрости и справедливости. Поэтому установку таких статуй в храмах считали благочестивым делом. И чем крупнее была статуя, тем больше усматривали в ней религиозного рвения.
Главной святыней древнейшей столицы Японии и гордостью японских императоров была грандиозная бронзовая фигура сидящего Будды. Отлитая уже в VIII веке, статуя столько раз переделывалась и реставрировалась, что изначальный ее облик можно восстановить лишь весьма приблизительно. И все же эта мощная фигура с пристальным взглядом миндалевидных глаз до сих пор кажется воплощением силы. Правая рука гиганта поднята и обращена ладонью к миру. Металлические лотосы в три человеческих роста извиваются по обеим его сторонам — это знак справедливости. Одеяние оставляет открытыми грудь и часть живота.
Статую Будды отливали много лет. Ко времени окончания работ в Японии влияние императоров начало ослабевать. И довольно быстро. К концу VIII века несколько могущественных феодальных родов сумели отнять у императора власть и сосредоточить ее в своих руках. Император попросту стал игрушкой знатного рода Фудзивара. Позднее они увезли императора в свое владение — город Хэйанке (в переводе с японского — «покой и тишина»), и объявили его столицей империи. Теперь это город Киото.
Шли годы. В XI веке между хэйанскими аристократами и самураями начались феодальные распри. Сначала они носили характер религиозных споров, но затем перешли в серьезные военные столкновения. Началась гражданская война.
В конце XII века дворянство восточной части острова Хансю, во главе с полководцем Еритомо Минамото, нанесло сокрушительный. Удар враждебным феодальным группировкам Японии. Еритомо захватил Хэйан и взял в плен императора. И снова император не был формально свергнут, а был превращен в своего рода живое божество, ведущее уединенную жизнь. Настоящим правителем стал вождь самураев — «сегун», что значит «великий победитель варваров». Резиденцией сёгуна стала Камакура — гнездо воинственного рода Минамото в пятистах километрах к востоку от Хэйана. Камакура с 1192 года становится военной столицей Японии.
Первоначально Камакура была рыбацкой деревушкой в холмистой котловине, окруженной с трех сторон горными кручами, а с четвертой — морем. По суше к котловине можно было пробраться лишь через узкие ущелья, которые без труда защищал небольшой отряд воинов. С моря Камакуру делал неприступной укрепленный островок.
Камакуру облюбовал ещё отец сёгуна, впоследствии коварно убитый хэйанцами. Укрепив котловину, он построил небольшой храм Хашиману, богу-покровителю солдат и рода Минамото.
Камакура изначально был суровым городом различных воинственных игрищ. Для конных турниров, поединков, охотничьих забав, состязаний в фехтовании и стрельбе из лука служили дворы и сады, многочисленных храмов, построенных Еритомо и составлявших славу города.
При постройке новых зданий и разбивке парков японцы стремились по возможности сохранить каждое дерево. Город утопал в зелени ив и потому порой в шутку назывался «Ивовая столица».
Строить из кирпича и камня в Японии умели уже в глубочайшей древности, но Камакура был деревянным городом. И дома, и дворцы, и храмы — все было из дерева. Лишь крыши с загнутыми, напоминающими волны углами делались иногда из черепицы.
Каждый, пусть самый скромный, дом Камакура имел сад. Однако иногда он был так мал, что нельзя определить, часть ли это пространства природы или все же элемент интерьера, лишенный крыши.
Сад для японцев — место уединения, спокойных размышлений, место созерцания. Человек здесь приближается к Будде, погружаясь в самого себя. Общение с природой — одна из форм самопознания.
Соорудить в Камакура огромную статую задумал ещё Еритомо, но смерть помешала ему выполнить план. Статуя была изваяна из дерева в 1243 году.
Простояла она лишь пять лет. В 1248 году сильная буря разрушила до основания и фигуру и павильон, под сенью которого она стояла.
Как пишет искусствовед Б. И. Бродский «Было решено отлить статую из бронзы. Очевидно, первоначальная деревянная статуя послужила моделью для отливки. Иначе нельзя объяснить короткий срок создания бронзового гиганта. Он был готов в 1252 году. История сохранила нам имена Танзи Хазатомо и Оно Горозоэмон, мастеров особой литейной техники „игаракури“. При этой технике фигура разбивается на горизонтальные секции или кольца. Каждая секция отливается отдельно. Внутри секции — упоры, на которые ставится следующее кольцо. Достигнуть совпадения секций трудно. Необходимо иметь однородный состав металла и одинаковый температурный режим отливки. Японские мастера работали безукоризненно, хотя им пришлось отлить и обработать примитивными напильниками статую весом в 460 тонн.
Первоначально скульптура была сверху донизу покрыта тончайшими пластинками золота. А глаза статуи и поныне из золота.
830 бронзовых локонов, завивающихся на шаровидном черепе Будды, — символ мудрости. Согласно легенде, Будда с обритой головой молился на солнце, и тогда 830 улиток собрались, чтобы прикрыть своего господина от палящих лучей. Белый локон на лбу статуи (он отлит из серебра и весит 15 килограммов) — символ проницательности. Удлиненные уши — признак божественного внимания».
Для предохранения бронзы от дождя и снега над статуей соорудили деревянный навес, но в 1335 году тайфун разрушил его. Навес восстановили лишь в конце XIV века, но в 1495 году и его стерла с лица земли страшная приливная волна. Тогда было принято решение оставить статую на открытом воздухе.
Японские художники стремились изобразить Будду не только отрешенным от мира мудрецом, но и воплощением властности. Они постоянно подчеркивали в его облике недоступность сомнениям и твердость. Это впечатление создается линией чуть упрямого рта, могучим разлетом полукруглых бровей, удивительной простотой ниспадающих складок. Но кроме того… и точно найденным соотношением пирамидального объема фигуры со стелющимися насыпями террас, контрастом неподвижной бронзовой массы и трепетной листвы.
Во второй половине XIII века появился итальянский скульптор, который, по примеру французских мастеров, обратился к изучению античной пластики и приемов натуроподобного изображения. Это был Никколо Пизано, работавший в крупном портовом и торговом городе Пизе. Его называли «величайшим и, в некотором смысле, последним мастером средневекового классицизма».
О жизни Пизано можно почерпнуть не так много достоверных сведений. Никколо Пизано родился между 1220 и 1225 годами, умер после 1278 года. Скорее всего, он происходил из Апулии. О его жизни в первой половине 13-го столетия рассказывает в своей знаменитой книге Вазари: «Итак, Никколо, признанный гораздо лучшим мастером, чем был Фуччо, был вызван в Болонью в 1225 году после смерти св. Доминика Калагорского, первого учредителя ордена братьев-проповедников, для сооружения мраморной гробницы названного святого, и потому, договорившись с теми, кому этим надлежало ведать, он всю ее покрыл фигурами таким образом, как это можно видеть и ныне, и завершил ее в 1231 году с большой для себя похвалой, ибо она была признана вещью исключительной и лучшей, чем все скульптурные работы, до тех пор выполненные. Он сделал равным образом модель той же церкви и большей части монастыря…
…Никколо, который был не менее превосходным скульптором, чем архитектором, на фасаде церкви Сан Мартино в Лукке под портиком, что над малой дверью по левой руке при входе в церковь, там, где находится Христос, снятый с креста, сделал мраморную историю полурельефом, всю покрытую фигурами, выполненными с большой тщательностью; он буравил мрамор и отделывал целое так, что для тех, кто раньше занимался этим искусством с величайшими усилиями, возникала надежда, что скоро явится тот, кто принесет им большую легкость, оказав им лучшую помощь.
Тот же Никколо представил в 1240 году проект церкви Сан Якопо в Пистойе и пригласил туда для мозаичных работ нескольких тосканских мастеров, выполнивших свод ниши, который, хотя это и считалось в те времена делом трудным и весьма дорогим, вызывает в нас ныне скорее смех и сожаление, чем удивление; и, тем более, что подобная нестройность, происходившая от недостаточности рисунка, была не только в Тоскане, но и во всей Италии, где много построек и других вещей, выполнявшихся без правил и рисунка, свидетельствуют в равной степени, как о бедности талантов, так и о несметных, но дурно истраченных богатствах людей тех времен, не располагавших мастерами, которые могли бы выполнить для них в доброй манере все, что они предпринимали.
Итак, Никколо со своими скульптурными и архитектурными работами приобретал известность все большую по сравнению со скульпторами и архитекторами, работавшими тогда в Романье…»
Постепенно античность и современность у Пизано сливаются в единый поток. «Творческий путь Никколо Пизано может быть схематически представлен в виде параболы, идущей от классики к готике, хотя классический опыт включается им в лоно готического направления, развивающегося вначале в романских формах», — пишет Ньюди.
В 1260 году Пизано завершил в баптистерии Пизанского собора мраморную кафедру, покрытую сюжетными рельефами. Она представляет собой обособленное, самостоятельное сооружение. Из-за скученности фигур рельефов скульптурные элементы с трудом отделяются от архитектурных. Трибуна кафедры представляет собою шестиугольник, поддерживаемый снизу шестью колоннами, из которых три стоят на спинах львов, седьмая же, подпирающая середину трибуны, — на группе из трех человеческих фигур (еретика, грешника и некрещеного), грифа, собаки и льва, держащих между передними лапами баранью и бычью головы и сову. Капители угловых колонн соединены между собою арками. На угловых полях, образуемых этими арками, изваяны пророки и евангелисты, на самих же капителях поставлены аллегорические фигуры шести добродетелей. Бока трибуны украшены пятью рельефами, изображающими: Благовещение, Рождество Христово, Поклонение волхвов, Принесение Младенца Христа во храм. Распятие и Страшный суд.
Не сразу можно разобрать, что изображено на рельефах, поскольку Пизано, следуя средневековой традиции, объединил в одной композиции несколько сюжетов. В левом углу он изобразил Благовещение, в центральной части — Рождество Христово: Мария приподнимается на ложе, две служанки омывают младенца, а Святой Иосиф показан сидящим слева внизу. Вначале может показаться, что на эту группу надвигается стадо овец, но на самом деле оно относится к третьему эпизоду — Поклонение пастухов, где снова можно увидеть младенца Христа, на сей раз лежащим в яслях.
Таким образом, три евангельских эпизода представлены в последовательности от Благовещения до Поклонения пастухов, и хотя при первом взгляде композиция кажется перегруженной и запутанной, следует признать, что художник нашел для каждого сюжета и точное место, и яркие детали. Пизано получал явное удовольствие от таких выхваченных из жизни частностей, как козел, почесывающий голову копытом, в правом нижнем углу. Он многое вынес из знакомства с античной и раннехристианской пластикой, что особенно заметно в трактовке голов и одежд.
Вся композиция основана на идеальной иерархии, господстве духовных сил — аллегории добродетелей и пророки, над языческими символами и природными силами — львы, откуда прямой путь ведет к божественному откровению, отождествляемому с земной жизнью Христа и приводящему в конечном счете к Страшному суду. В ходе развития этой мысли каждый образ приобретает сложное значение.
Можно смело сказать, что Пизано представитель синтетической культуры, как по форме, так и по содержанию. Речь идет о подлинном синтезе, ведь скульптор выявляет общие принципы и основы этих культур в их соотношении с римской и христианской античностью. Если «формой» божественного откровения является история, то свойственное римскому искусству отображение истории в художественных образах является надежной путеводной нитью. Отсюда пристальное внимание Пизано к композиционным приемам античных саркофагов.
Действие в творениях художника представляется не только как давно прошедшее, но и как настоящее. Пизано умело выделяет композиционный центр, ядро действия. Он изображает удаленные фигуры, хотя и в меньшем масштабе, но на уровне более близких к зрителю фигур, считая их присутствие столь же необходимым и важным. Каждый персонаж является, таким образом, «историческим», и история придает ему достоинство и величие.
Подобное сосуществование фигур, естественно, порождает взаимосвязь различных сторон события. Если некоторые лица наделяются напряженной выразительностью римских портретов, то делается это не из склонности к реализму, а потому, что человеческое никогда не проявляется в большей степени, чем когда оно становится частью истории.
Точная дата рождения Клауса Слютера неизвестна, она находится между 1340 и 1350 годами. Немногочисленны дошедшие до нашего времени сведения о жизни этого человека Они связаны главным образом с его творческой биографией.
Известно, что около 1380 года он жил в Брюсселе, а в 1385 году приехал в Дижон, столицу Бургундии, где становится придворным мастером Филиппа Смелого. Отныне вся жизнь и творчество Клауса Слютера будут связаны с этим городом.
Неизвестно точно, чем занимался Слютер до переезда в Дижон. Некоторые моменты жизни скульптора помогла проследить лишь находка французского искусствоведа Ж. Дюбержа, обнаружившего его имя в списках корпорации каменщиков и резчиков Брюсселя, в которой он состоял с 1379 по 1385 год. Этот факт проливает свет на деятельность Слютера до приезда в Бургундию. Можно предположить, что Клаус уже тогда имел определенные навыки в обращении с камнем.
В марте 1385 года Клаус Слютер начинает работу у известного фландрского скульптора Жана де Марвиля, автора проектов многих сооружений, возводимых Филиппом Бургундским.
После смерти Марвиля в 1389 году его место занял Слютер, унаследовав все права, титулы и привилегии бывшего руководителя. Но главное, Слютер стал продолжателем дел своего предшественника. Он украсил скульптурными работами монастырь Шартрез де Шаммоль, церковь Сент-Шапель де Дижон, замок Жермоль.
Слютер был не только талантлив, но и чрезвычайно трудолюбив. Он был фанатично предан искусству. Слютер — скрытный, недоверчивый человек. Он любит работать один, вдали от шума и суеты. Слютер никогда не был женат, не имел детей. Сразу же после размещения в подаренном ему герцогом особняке, который в народе просто называли «дом Клауса», принялся за его переоборудование. Он приказал установить везде крючки, запоры, засовы. А спустя несколько месяцев построил для работы галерею на втором этаже с большими окнами. Число его помощников никогда не превышало девяти.
Слютер заменил фламандцев, которые работали ранее у Марвиля, на бургундских мастеров. Единственное исключение сделал для племянника Клауса де Верве, которого он специально пригласил из Голландии и старался воспитать из него продолжателя своих дел.
Решение украсить портал церкви монастыря Шартрез де Шаммоль было принято ещё при жизни Жана Марвиля. В 1388 году сюда привезли каменные блоки для изготовления статуй донаторов монастыря Филиппа Бургундского и Маргариты Фландрской. Однако они остались нетронутыми из-за смерти старого руководителя мастерской. Композиция портала была традиционной в обычном стиле оформления фасадов середины XIV века.
Для размещения статуй Слютер устроил площадки на выступающих консолях. Подобная установка представляла значительную трудность, но давала новое, необычное художественное и композиционное решение: фигуры отрывались от стены, жили в пространстве.
Монастырь был основан бургундскими властителями в честь богородицы Девы Марии. Именно ее образ в центре скульптурной композиции.
В трактовке Слютера Мария стала не столько символом небесной царицы, сколько образом земной матери. Мария отличается настоящей женской красотой. Ее тело отклонено назад, чтобы удобнее держать и видеть сына, сидящего на правой руке, В выражении лица Марии, во всей фигуре живет предчувствие горестного будущего ее сына.
Герцог и герцогиня, стоя на коленях, молятся. Статуя герцога стала одним из замечательных творений французской скульптуры. В изображении герцога проявилась могучая пластическая сила Слютера. Это уже старик, но физическая мощь фигуры говорит о том, что недаром в схватках с англичанами при Пуатье герцог Филипп Бургундский получил к своему имени приставку Смелый. Лицо освещено улыбкой, в которой и хитрость, и доброта. Умудренный огромным опытом воина и дипломата, герцог, безусловно, знает себе цену. В образе Филиппа Смелого заявляет о себе гениальность Слютера, сумевшего опередить время удивительным техническим мастерством и силой художественного выражения.
Вершиной творчества Клауса Слютера стала скульптурная группа «Колодец Моисея», или, как ее ещё называли, «Колодец пророков». Мастер, отягченный годами и болезнью, отдал этому произведению уходящие уже силы.
Сегодня трудно предполагать, чем, собственно, вдохновлялся скульптор, в чем истоки патетики, возвышенной скорби, суровой правды бытия, которые он заставил жить в холодном камне? Какие мысли посещали художника в последние годы жизни? Ощущал ли Слютер кризис своего времени, что за события, личные ли, общечеловеческие, преломились через него в искусстве. Несомненно другое: впервые в средневековом искусстве Франции и именно благодаря таланту Слютера явилась миру возрожденческая по сути своей мысль о трагичности человеческой жизни. Суровый реализм Слютера опрокинул сказочные иллюзии о продолжении жизни в потустороннем мире.
В апреле 1395 года Филипп Бургундский дал указание соорудить посередине большого двора Шартрез де Шаммоль колодец, увенчанный распятием. Слютер работал без отдыха. Образы Христа, Девы Марии, Марии Магдалины, святого Иоанна, как указывают монастырские писцовые книги, он завершил 30 июня 1399 года.
Иисус, распятый на кресте, вполне традиционен, в терновом венце, с божественным ореолом. И у подножия креста характерная для подобной композиции сцена: справа безутешная Дева Мария, обратившая взгляд к сыну, слева — святой Иоанн, впереди — святая Магдалина: длинные волосы, падающие на плечо, правая рука вытянута, чтобы обнять крест. От этой скульптурной группы остались только фрагменты.
Однако Слютеру предстояло ещё решить трудную задачу украшения основания колодца. Он создает сложную многофигурную композицию. Шесть ангелов как бы поддерживают покатую террасу, символизирующую гору Голгофу, на которой установлены распятия и фигуры святых.
Ниже ангелов, по кругу — статуи шести пророков в человеческий рост: Моисея, Давида, Исайи, Даниила, Захарии, Иеремии. Они расположены в нише шестигранного пьедестала и укреплены на каменных консолях, украшенных листвой чертополоха, винограда, цикория. На плоском срезе каждой консоли написано по-латыни имя святого. Ниши отделены друг от друга изящными колоннами. Скульптуры «Колодца пророков» раскрашены и позолочены.
Внешне пророки схожи с аналогичными персонажами готических соборов в Санлисе, Шартре, Реймсе. Образы исполнены в соответствии с описанием их характеров в Библии. Но позы, жесты, выражения лиц, даже одежда передают нам их внутреннее состояние, целую гамму чувств, которые испытывают они при мысли о страданиях Христа.
Пророки Слютера словно погружены в созерцание грядущих трагических событий, в размышления над вещими словами, начертанными на их книгах и свитках. Исчезла строгая торжественность готических статуй.
В величественной фигуре Моисея обращают на себя внимание одеяния с обилием складок, прекрасно передающие мягкость материи и обильно драпирующие грузное тело, словно являясь его просторной оболочкой, а также выступающие детали, которые как будто пытаются проникнуть в окружающее пространство, стремясь «захватить» его как можно больше. Можно, например, отметить изогнутый вовне свиток.
Фигура в тюрбане — Даниил, лысый старик — пророк Исайя. Эти превышающие натуральную величину статуи с ещё сохранившимися следами позолоты и раскраски больше похожи на персонажей средневековой мистерии, замерших на подмостках в ожидании своего монолога. Но их поразительное жизнеподобие не должно отвлекать от формальных качеств, от артистичной согласованности широкого разлета драпировок со сдержанным достоинством поз.
В фигуре пророка Исайи поражают точность и зрелый реализм каждой детали — от мельчайших подробностей одежды до прекрасно переданной морщинистой кожи. В отличие от статуи Моисея лицо Исайи обладает чисто портретной индивидуальностью. И это впечатление не обманчиво. Итогом развития искусства скульптуры этого периода, где творчество Клауса Слютера, безусловно, его вершина, стало появление первых со времен античности настоящих портретов. Именно приверженность конкретным деталям материального мира отличает его реализм от реализма 13-го столетия.
Одиннадцать лет работал Слютер над монументом. Болезнь, другие заказы мешали осуществлению замысла. «Колодец пророков» помогли завершить соратники, сумевшие понять и выразить мысль художника, хотя их работа в основном сводилась к выполнению декора.
Часто средневековую скульптуру по содержательному наполнению ставят в один ряд с разыгрываемыми представлениями — мистериями. И действительно, «Колодец пророков» — это мистерия в камне, которая разыгрывалась Слютером в Шартрез де Шаммоль.
И ещё одно творение великого мастера. Это надгробие Филиппа Смелого и Маргариты Фландрской. Его в 1410 году заканчивал Клаус де Верве.
Герцог Филипп и герцогиня Маргарита лежат на черной мраморной плите, молитвенно сложив руки. Голова Филиппа украшена короной и покоится на подушке. Из-под широкой парадной мантии видны железные башмаки, сделанные из тонких пластинок, напоминающие, что это воин-рыцарь.
Все надгробие окружает ослепительно белая галерея. Архитектурное пространство арки галереи колонки разделяют на множество частей. Здесь и поместил Слютер плакальщиков — небольшие фигурки, одетые в платья и балахоны, покрытые капюшонами. В этих фигурках не могут не пленять тщательно, почти ювелирно сделанные детали. А совершенство композиции и деталей, гармония всех элементов, больших и малых, закономерность их чередования производят впечатление игры, скрытой музыки.
Плакальщики старые и молодые, худые и толстые, с бородами и без них, грустные и улыбающиеся. Поражает разнообразие одеяний, украшений, поясов, застежек. Монахи изображены в позах обыденных и естественных. Один заткнул нос, чтобы не чувствовать запаха тления. Другой горестно поник. Реализм у Слютера проявился в собственном смысле этого слова.
Однако налет религиозности вносит в могучее реалистическое творчество Слютера мистический оттенок. Но все же религиозность Слютера никогда не доходит до того, чтобы затмить внутреннюю жизнь человека. Наоборот, вкус Слютера к реальной жизни, его редкостная наблюдательность помогали достигнуть правды жизни, которой он вдохновлялся. Духовное прозрение Слютера усиливало видимую действительность и характеры. Он сумел создать типы сильнее природы, чем, несомненно, возвысил человека.
Умер Клаус Слютер в январе 1406 года, завещав, как это было принято в средние века, все свои сбережения монастырю Сент-Этьен де Дижон.
Творчество Клауса Слютера оказало значительное влияние на развитие искусства Возрождения во Франции, Нидерландах и Германии. К сожалению, большинство работ этого мастера безвозвратно утрачено, остались лишь отдельные произведения и среди них украшения монастыря Шартрез де Шаммоль — усыпальницы герцогской семьи.
Сейчас монастырь полностью разрушен, сохранился только портал церкви и колодец большого двора, «Колодец пророков». Из остальных произведений Слютера до нас дошли лишь названия: «Пьета», представляющая Деву Марию с двумя ангелами и Христа (1390); «Изображение Бога-Саваофа на своде церкви в Анже» (1393); там же — «Святой Георгий и святой Михаил, ведущий закованного Люцифера», «Святая Анна», «Святой Иоанн-Евангелист на фасаде СентШапель» (точной даты нет).
Автор статуй «Святого Георгия» — Донателло — крупнейшая фигура итальянского ваяния раннего Возрождения. С его именем, как с именем Мазаччо в живописи и Брунеллески в архитектуре, связан период расцвета реалистической скульптуры флорентийского кватроченто.
Донателло родился во Флоренции в 1386 году. Подлинное имя скульптора было Донато ди Никколо ди Бетто Барди. Но больше он известен под уменьшительным именем Донателло, что можно перелети как «маленький Донат», «Донаты к» — так он подписывал свои произведения.
Донателло происходил из богатой семьи, отец его был растяжчиком шерсти по профессии. Однако отец его был изгнан из Флоренции, очевидно, потерял состояние и умер довольно рано. С юности скульптор зарабатывал на жизнь своим трудом.
Первое упоминание о Донателло в документах относится к І401 году — в это время он работал как ювелир в Пистойе, городе вблизи Флоренции. В 1403 году имя Донателло значится среди имен учеников Лоренцо Гиберти, возглавлявшего в то время самую большую бронзолитейную и ювелирную мастерскую во Флоренции. Гиберти как раз получил тогда ответственный и почетный заказ на изготовление бронзовых северных врат флорентийского баптистерия.
25 ноября 1406 года имя Донателло появляется в документах, связанных со строительством собора Санта Мария дель Фьоре.
Более удивительно другое — как стремительно и уверенно шел по неизведанному пути совсем юный Донателло. Первым достоверным его произведением является мраморная статуя «Давида», созданная в 1408–1409 годах для украшения интерьера собора. Давид показан юным воином, торжествующим свою победу над гигантом Голиафом. Современники Донателло связывали его Давида со своими победами над более сильными врагами. Образ получил патриотическое звучание.
Статуя полна жизни и изящества Давид обращен к зрителю, он как бы позирует Донателло пытается решить сложные проблемы, но ему не хватает знания, опыта и умения. В последующих произведениях мастер, ощущая свою неуверенность, ограничивает себя более простыми задачами, в первую очередь изучением человеческой фигуры.
Статуя сидящего «Иоанна евангелиста» была выполнена около 1409–1411 годов для украшения фасада собора Санта Мария дель Фьоре и ныне находится в музее собора.
Для цеха льнопрядильщиков Донателло создал около 1411–1413 годов «Святого Марка». Идеальная по пропорциям статуя стоящего в спокойной позе евангелиста и поныне украшает предназначенную для нее нишу. Донателло не только правильно изобразил позу человека — он стоит, опершись на правую ногу, слегка расслабив левую. Так же глубоко скульптор понял изменения, которые произошли от этого во всей фигуре.
Следующей работой мастера была знаменитая статуя «Святого Георгия», созданная для ниши цеха оружейников на Ор Сан Микеле. Большинство исследователей относит исполнение статуи к 1415–1416 годам.
Донателло создал статую, отвечающую тому глубокому и многозначному смыслу, который вкладывали в образ святого современники мастера. Тема святого Георгия часто встречалась в искусстве до Донателло. Его обычно изображали всадником в рыцарских доспехах в момент подвига, когда он поражает дракона копьем, фиксируя внимание только на внешнем облике
Георгий у Донателло — гибкий, стройный юноша в легких латах. Небрежно наброшенный плащ покрывает его плечи. Георгий стоит уверенно, слегка расставив ноги, опираясь на щит. Непокрытая голова позволяет хорошо рассмотреть лицо — юное, исполненное отваги, прекрасное в своей одухотворенности. Созданный скульптором героический образ юноши-патриота, готового встать на защиту флорентийской республики, ярко индивидуален, почти портретен. Это вообще типичная черта искусства раннего Возрождения. Она обусловлена стремлением художника освободиться от средневекового канона, нивелировавшего человеческую личность. С точки зрения идеи — патриотического подвига — «Святой Георгий» Донателло предвосхитил «Давида» Микеланджело.
А вот что пишет Эрнст Гомбрих: «Сравнив ее со скульптурами готических соборов, мы увидим, как решительно порвал Донателло связи с прошлым. Готические статуи, выстроившиеся торжественными рядами по сторонам порталов, кажутся парящими бесплотными пришельцами из иного мира. У Донателло святой Георгий твердо стоит на земле, его ноги словно приросли к ней, как у воина, решившего не отступать ни на шаг. В его лице нет ни безмятежности, ни отрешенности средневековых святых — весь энергия и собранность, он словно следит за приближающимся врагом, оценивая его силу, руки покоятся на щите, а напряженный взгляд выражает решимость и гордый вызов. Этот несравненный образ порывистой юношеской отваги получил широкое признание.
Но внимания заслуживает не только сила воображения итальянского скульптора, воплотившего свое индивидуальное видение рыцарственного святого, но и новый подход к решению пластических задач. При всей живости и подвижности фигура, схваченная чеканным контуром, крепка, как скала. Подобно Мазаччо, Донателло противопоставил стилевым изыскам своих предшественников энергию натурных изысканий. Такая лепка рук, сведенных бровей могла возникнуть только при самостоятельном, не зависимом ни от каких образцов исследовании натуры. Флорентийские мастера начала XV века, по примеру обожаемых ими греков и римлян, предались штудиям живой модели в разных позах и поворотах. Именно этим новым подходом, переключением творческих интересов объясняется замечательная убедительность статуи Донателло».
Создав «Святого Георгия», Донателло становится любимым скульптором Флоренции. Правитель Козимо Медичи оказывает ему неизменное покровительство. Однако и достигнув славы, Донателло продолжал вести скромный образ жизни. Его часто видели на улицах города в кожаном фартуке и грубых деревянных башмаках, громко стучавших о каменную мостовую.
«Он был, — пишет Вазари, — человеком чрезвычайно щедрым, ласковым и приветливым, лучше относился к друзьям, чем к самому себе; никогда он не придавал никакой цены деньгам и держал их в корзинке, подвешенной веревкой к потолку, откуда каждый из его учеников и друзей мог черпать по мере надобности, не говоря ему об этом ничего».
Когда Флорентийская синьория вместе с купеческим цехом решила приступить к созданию недостающих дверей древнейшего и наиболее почитаемого храма Флоренции — Сан-Джованни, то всем лучшим мастерам Италии было предложено явиться во Флоренцию. Они должны были представить компетентным судьям и горожанам свои работы.
Вместе с другими мастерами во Флоренцию прибыл и двадцатилетний Лоренцо Гиберти. Итальянский скульптор Лоренцо ди Чоне Гиберти родился в 1381 году. В юности учился у золотых дел мастера, работал как живописец. Последние годы Лоренцо скитался по разным городам. Некоторое время он работал в Пезаро у синьора Пандольфо Малатесты. Живописные работы Гиберти, созданные им в Пезаро, не сохранились, но можно предполагать, что они высокого уровня. Ведь не зря синьор Малатеста не хотел отпускать Лоренцо на конкурс во Флоренцию, всячески удерживая его при своем дворе.
Из всех претендентов консулы отобрали лишь семерых мастеров троих флорентийцев и четырех тосканцев. Среди последних был и Лоренцо.
Все семеро должны были сделать одну контрольную работу — «бронзовую историю», подобную тем, которые ранее исполнил Андреа Пизано для южной двери баптистерия. В число участников вошли тогда почти неизвестные, а в скором будущем великие мастера Возрождения Брунеллески и Донателло. Срок исполнения работы — один год. Впоследствии Джордже Вазари напишет: «Каждый принялся за работу со всяческим рвением и старанием, вкладывая в нее всю свою силу и умение, дабы превзойти друг друга в совершенстве, и скрывая в тайне то, что они делали, чтобы не было совпадений».
Лоренцо под руководством своего отчима и наставника Бартолуччо занимался изготовлением моделей из воска и гипса. Каждую новую модель Гиберти в отличие от других конкурентов показывал всем желающим. Он верил в свои силы и не боялся дурного глаза. Напротив, молодой скульптор дорожил мнением понимающих людей.
В 1402 году наступило время подведения итогов. 34 видных художника и скульптора долго и внимательно знакомились с произведениями. После многочисленных обсуждений лучшими были признаны произведения Брунеллески и Гиберти.
По версии Вазари, Докато (Донателло. — Прим. авт.) и Филиппе (Брунеллески — Прим. авт.), увидя мастерство, вложенное Лоренцо в его работу, отошли в сторону, поговорили между собой и решили, что работу следует поручить Лоренцо. Так или иначе, но заказ на изготовление дверей отдали Гиберти.
Гиберти сразу же принялся за работу. Разве он мог тогда подумать, что создание дверей для Флорентийского баптистерия займет основную часть его жизни. Он решает следовать опыту Андреа Пизано, отлившему южные, самые первые, двери храма. Лоренцо избирает для дверей практически такую же композицию — те же 28 полей, из них 8 нижних отведены для отдельных аллегорических фигур, берет излюбленную готикой форму рамы поля — квадрифолий.
Но свой рассказ о жизни Христа он начинает не с верхнего левого рельефа и кончает не справа внизу, как это сделал Пизано. Гиберти идет от нижнего левого рельефа к правому верхнему. Искусствовед Б. Р. Виппер отмечает в своей книге: «Андреа Пизано в своем распределении сюжетов придерживался традиций итальянского треченто — Гиберти же заимствует вертикальный принцип своего рассказа у северной готики: именно в таком порядке — слева направо и снизу вверх — совершалось чередование сцен в цветных витражах готического собора».
Гиберти вместе со своими учениками поглощен работой над дверьми Сан-Джованни. Но приходится иногда отрываться. Знаменитому теперь скульптору поступают приглашения из Рима, Сиены, Венеции. Да и во Флоренции есть заказы. Так Гиберти выполняет три бронзовые статуи для украшения Сан-Микеле. Иоанн Креститель (1414), св. Матфей (1419–1422), св. Стефан (1428).
Больше двадцати лет прошло с той поры, как он начал работу над заказом флорентийской синьории. Наконец большой труд окончен. Многочисленные граждане Флоренции пришли посмотреть на дело рук великого художника. Были и мастера из других городов. Успех оказался необычайно велик. Тут же последовал заказ на новые двери. Они должны были украсить главную, восточную сторону баптистерия.
В 1425 году Гиберти приступил к работе над новыми дверьми, которые Микеланджело назовет «Врата рая». Эти врата прославят Гиберти на всю Италию, и слава его укрепится в веках.
Во Флоренции рождалась новая эпоха в истории культуры, рождался Ренессанс, и Гиберти не мог не почувствовать эти перемены. Он сам участвовал в происходящем, не мог быть в стороне.
Сюжеты, выбранные комиссией для изображения, заставляли думать о новой форме для рельефов. Теперь то были не просто сцены из жизни одного святого, а совершенно разные события из библейской истории. Лоренцо. Глядя на свои модели из воска, понимал — форма квадрифолия здесь не подойдет. Она слишком сложна.
Квадрат — вот решение — широкая, устойчивая форма, чрезвычайно удобная для перспективных построений. Гиберти принимает решение уменьшить количество рельефов с 28 до 24. «На задней стороне дверей, — пишет М. Ненарокомов, — так и сохранилась на вечные времена разметка на 24 квадрата. И все равно что-то не устраивало Лоренцо. Ему не хватало места на дверях. Скульптор понимал, что в каждом поле рельефа должно быть много фигур. Измельчить масштаб — создастся впечатление муравейника. Увеличить масштаб самих фигур — меньше их уместится.
А что, если фигуры пророков (ведь для каждого из них — свое поле, целых восемь полей) перенести в обрамление рельефов? Поместить их, как маленькие статуи, в ниши, устроенные по бокам рельефов? Прекрасная мысль! Но и этого кажется Лоренцо мало. Он решается на уже совсем смелый шаг — уменьшает количество рельефов до десяти. Итак, по новой схеме площадь дверей поделится на десять равных полей квадратной формы, вокруг которых будет пущено скульптурное обрамление.
В таком виде он и оставил композицию. Сказал об этом канцлеру Бруни. Тот пришел в ужас. Полный разрыв с традициями, как же так? Но Лоренцо стоял на своем: десять полей, и ни на одно больше. Поспорил, поспорил Леонардо Бруни, да и согласился. Знал, что тяжел характер у мастера. Тяжел, упрям, как бронза, из которой отливает Гиберти свои рельефы…
…Первый раз в жизни „колдует“ Гиберти над такими большими рельефами. Есть простор, и сразу же хочется усилить впечатление этого простора. Лоренцо строит и строит архитектуру в своих рельефах. Это уже не маленькие отдельные элементы здания, это огромные арки с лестницами, террасы, на которых происходит действие. А на заднем плане скульптор тщательно вылепливает горы. Каждый рельеф — это иное пространство, глубокое, живое, наполненное людьми. Гиберти включает в свои сюжетные композиции и жанровые сценки, сходные с теми, которые видит на улицах родной Флоренции. Все герои, изображенные на рельефах, одеты в одежды флорентийцев, его современников. Не в силах он уйти от действительности»
В 1430 году Гиберти едет в Рим, где потрясен обилием античных памятников. Позднее римские арки скульптор перенесет на свои рельефы. Приехав обратно во Флоренцию, Гиберти к тому же начал труд, которому посвятил последние двадцать пять лет жизни. Днем он работал над воротами, а вечерами писал свои «Комментарии» — историю искусств. Начал Гиберти писать для себя, чтобы лучше разобраться в искусстве прошедших веков. Однако со временем труд его из камерного превратился в научный трактат. Первую часть его мастер посвятил античности. Вторую он отвел искусству Средних веков. Заключил Лоренцо трактат автобиографией.
Чем дольше трудится над вратами скульптор, тем больше его волнует вопрос перспективы. В связи с этим он начинает заниматься строением глаза, теорией света, всем тем, что связано с оптикой. После смерти на столе в его мастерской найдут неоконченный трактат о теории света и принципах оптического изображения. В результате его научных изысканий создаваемые для дверей рельефы становятся все лучше и лучше, все глубже его перспективные построения.
Едва намеченная пространственная глубина в «Жертвоприношении Авраама» превращается в «Историю Иакова и Исава», в сложную многоплановую композицию, уходящую далеко вглубь. Глубина изображенного на этом «рельефе-картине» пространства никоим образом не зависит от их присутствия. Отчасти Гиберти добивается этого, варьируя высоту рельефа и делая фигуры первого плана почти круглыми. Таким методом пользовались ещё в античном искусстве. Но значительно важнее тщательно выверенная оптическая иллюзия удаления в пространстве фигур и архитектурных сооружений, отчего происходит постепенное, а не беспорядочное, как прежде, уменьшение их размеров.
Дверные косяки скульптор украшает гирляндой из листьев и гроздьев винограда. Каждую створку врат Гиберти обрамляет орнаментальным прямоугольником с нишами, в нишах — изображения пророков, между ними — медальоны «Врата рая» потребовали у скульптора 27 лет жизни 27 лет постоянных поисков, проб, ошибок и блистательных находок. Поэтому Лоренцо позволяет себе сделать в двух медальонах портреты — сына и себя самого. Пусть видят потомки знаменитого создателя «Врат рая».
В 1452 году Лоренцо Гиберти наконец окончил восточные двери. Представил на суд флорентийской публики главный труд своей жизни. Это был для него один из самых счастливых дней. Снова вся Флоренция собралась у врат Сан-Джованни. Всеобщий восторг — лучшая награда Гиберти. А всего через три года — 1 декабря 1455-го Лоренцо Гиберти не станет.
Около бокового фасада падуанского собора — Базилики дель Санто, в том месте, где площадь пересекает улицу, лицом к городу, спиною к собору, стоит «Гаттамелата» — конный памятник кондотьеру Эразмо да Нарни — творение Донателло, поставившее его в один ряд с величайшими монументалистами всех времен.
Венецианская республика, не имевшая себе равных на море, обеспечивала свою безопасность на суше с помощью наемных солдат. Предводители таких отрядов назывались кондотьерами. Их судьба иногда была драматической. Одни кондотьеры благодаря твердости характера, таланту полководца и, конечно. Фортуне достигали вершин славы и даже делались герцогами. Так, Франческо Сфорца, внук мясника, стал герцогом Милана. Другие, столь же способные в военных действиях, оказывались неудачливыми дипломатами и кончали свою жизнь в безвестности и нищете, а иногда погоня за Фортуной приводила их к смерти.
Эразмо да Парни, возможно, и не принадлежал к числу самых выдающихся полководцев, но он был опытным военачальником, честно выполнявшим свой долг. Пробившись из самых низов, он верно служил Флоренции, папству, а в течение последних десяти лет жизни был генеральным капитаном, то есть главнокомандующим сухопутными войсками Венецианской республики. За мягкость и вкрадчивость манер, которые напоминали современникам кошку, выслеживающую добычу, он получил прозвище «Гаттамелата», что может быть переведено как «Медоточивая кошка».
Гаттамелата умер в Падуе в 1443 году семидесяти двух лет от роду и завещал похоронить себя в соборе Санто. Венецианская республика, учитывая заслуги кондотьера перед государством, разрешила создание конной статуи Гаттамелаты на средства его вдовы и сына.
В 1443 году знаменитый итальянский скульптор Донателло отправился в Падую, где пробыл десять лет. Работа над памятником Гаттамелате началась, очевидно, в 1445 году, а в 1447 году Донателло уже осуществил его литье. Тем же годом датируется и сооружение постамента. Однако чеканка памятника заняла несколько лет и была завершена в 1450 году. Установка статуи на постамент была осуществлена только через три года.
Как отмечает С. О. Андросов: «Донателло вознес более чем трехметровую статую на восьмиметровый постамент. Такое решение затрудняет рассмотрение монумента для зрителя, однако его нельзя не признать в данном случае оправданным. Только поднятый на большую высоту памятник мог восприниматься как цельное, самостоятельное произведение рядом с расплывающейся громадой собора, тем более что Донателло направил движение лошади перпендикулярно основной оси собора. Кондотьер как бы покидает собор, удаляясь от него на спокойно шагающей лошади. Однако колоссальный пьедестал Гаттамелаты имеет и символическое значение. Он не случайно украшен изображением дверей, закрытых с западной стороны и приоткрытых с восточной. Это намек на то, что из царства мертвых нет возврата.
Дело в том, что памятник имел когда-то функцию кенотафа (ложного надгробия) и находился среди могил на кладбище, окружавшем собор. Такой переходный характер монумента, когда он оправдывался церковными потребностями и не являлся самостоятельным и независимым памятником, очевидно, был предписан заказчиками. Донателло же смог решить этот кенотаф так, что спустя пять веков большинство зрителей и не догадываются о его культовом назначении».
Вероятно, в процессе создания монумента скульптор обращался к своим римским впечатлениям от конного памятника древнеримскому императору Марку Аврелию.
Гаттамелата — пожилой человек, но ещё полный сил, уверенно и спокойно сидит на лошади. Левой рукой полководец поддерживает поводья, а правой держит жезл. Лицо Гаттамелаты — один из великолепных примеров портретного искусства Донателло: нос с горбинкой, четко очерченный рот, небольшой подбородок. Скульптору удалось придать всему облику Гаттамелаты и некие общие черты, свойственные человеку его эпохи.
Гаттамелата у Донателло не столько воин, сколько обобщенный образ человека Возрождения. Герой Донателло — воин-мыслитель, какие могли появиться только в то время. Вероятно, есть в нем и черты, свойственные самому Донателло…
Во время работы над памятником скульптору пришлось, по-видимому, решить много сложных задач. И как всегда, Донателло уверенно справился с ними. Так, определенные трудности вызывало композиционное объединение фигур, всадника и коня. Для того чтобы смягчить прямой угол, образуемый их телами, Донателло ввел высокое седло с волютами впереди. Они обеспечили постепенный переход от фигуры кондотьера к гриве лошади. И направление движения жезла служит той же самой цели — объединить всадника с лошадью.
«Гаттамелата, — пишет С.О, Андросов, — одет не в современные одежды, а в идеальные доспехи античного воина. Вероятно, именно их чеканка отняла много времени при создании монумента. На груди у кондотьера — крылатая маска гения. Кроме того, доспехи украшены фигурками путти и всадников. Очевидно, такое облачение Гаттамелаты Донателло и его современники рассматривали как одно из средств уподобления кондотьера полководцам древности.
Надо подчеркнуть ещё одну особенность падуанского памятника. Донателло сознательно укоротил ноги Гаттамелаты, чтобы они не свешивались за пределы корпуса лошади, — это позволяет подчеркнуть массивность ее тела, ноги лошади тоже слегка утолщены, чтобы снизу они не казались слишком тонкими. Все эти особенности свидетельствуют о вдумчивой и серьезной работе мастера над памятником Гаттамелаты.
Монумент Гаттамелате открыл новую страницу в истории пластики. К нему, несомненно, обращались все скульпторы последующего времени, работавшие над конными памятниками, — от Верроккьо до Фальконе. И каждый из них мог найти в создании Донателло нечто полезное и поучительное для себя».
Восторженно восприняли монумент, по-видимому, и современники. Недаром Донателло поместил на пьедестале свою подпись, что он делал не так уж часто. Известно также, что в марте 1451 года с Донателло велись переговоры о создании другой конной статуи — Борсо д'Эсте. Замысел этот, однако, так и не был осуществлен.
Не подлежит сомнению, что мастер мог оставаться и дальше в Падуе. Лестные предложения ждали его и в других городах на севере Италии. И все же, создав в Падуе ряд шедевров, художник предпочел в 1453 году возвратиться на родину, во Флоренцию.
Последние годы жизни Донателло — время заката героической поры флорентийского кватроченто. Во второй половине XV века правители Флоренции Медичи стремятся подражать вкусам и быту аристократии. И уже не героика, а утонченность, изысканность, изящество — вот что требовалось от искусства.
Донателло умер 13 декабря 1466 года.
Никаких документов о создании «Давида» нет. Известно лишь только, что он принадлежал Медичи в 1476 году. Большинство исследователей относят исполнение «Давида» к периоду между 1473–1476 годов. Но вот Ч. Сеймур предложил в 1966 году датировать «Давида» около 1465 года или даже чуть ранее. П. Кеннон-Брукс предполагает, что статуя могла быть выполнена в середине 1460-х годов или несколько ранее.
В пользу более ранних сроков говорит сам «Давид». По своей открытости, простодушию он, несомненно, произведение юного скульптора. Кроме того, имея много от общепризнанного понимания красоты, статуя «Давида» тем не менее недостаточно раскрывает индивидуальные взгляды на красоту самого автора. И это тоже свидетельство молодости ее автора. Поэтому для работы может быть выдвинута дата — около 1462 года.
Настоящее имя скульптора было Андреа ди Микеле ди Франческо Чони. Он родился в 1435 году. Его отец, Микеле ди Франческо, был довольно зажиточным человеком. В последние годы своей жизни работал на таможне. В 1452 году отец умер, и семнадцатилетний Андреа остался главой семьи.
Первой работой Верроккьо с установленной датой является надгробная плита Козимо Медичи, умершего 1 августа 1464 года.
Как уже говорилось выше, весьма вероятно, что к первым произведениям Верроккьо относится и знаменитый бронзовый «Давид».
Очень подробно описал статую знаток итальянского искусства С. О. Андросов: «Верроккьо изобразил Давида оживленным и задорным юношей, одетым в колет и поножи. Он стоит над громадной головой Голиафа, опираясь на правую ногу и отставив назад левую. В правой руке сжимает короткий меч, левая поставлена на пояс. Во всей фигуре и лице Давида чувствуется торжество юного победителя.
Верроккьо не мог не знать „Давида“ Донателло, вольно или невольно он должен был вступить в соревнование со своим предшественником. Скульптор почти повторил позу „Давида“ Донателло, также отставившего назад левую ногу, подбоченившегося левой рукой и сжимающего меч в правой. И все же статуя Верроккьо производит совсем другое впечатление: торжествуя победу, его герой как бы позирует перед восторженными зрителями, любуясь собою. Эта откровенность — главное, что отличает его от самоуглубленного, размышляющего „Давида“ Донателло. Наш мастер добивается такого впечатления довольно просто: его герой смотрит прямо перед собой, полуулыбаясь навстречу зрителю. Лицо как бы освещается изнутри радостью. Вся фигура излучает довольство собой и уверенность.
Мы можем обойти статую Верроккьо со всех сторон, и со всех точек зрения будет чувствоваться один и тот же характер — настолько выразительны постановка фигуры и мимика лица. Даже если рассматривать скульптуру со спины, ощущается уверенность Давида в себе — через общее движение юноши, через жест левой руки. Такая статуя действительно рассчитана на круговой обход, и расчет этот претворен с большим мастерством. Ее хочется видеть поставленной на довольно высокий постамент среди небольшого двора или сада, чтобы „Давид“ мог возвышаться над созерцающими его».
Безусловно, подобной активности не было в «Давиде» Донателло. У него главная точка зрения на героя, очевидно, спереди, о других ракурсах скульптор заботится меньше.
Верроккьо показывает тело Давида просвечивающим сквозь одежду. Зная анатомию намного лучше предшественника, он подходит к изображению фигуры уже с конкретностью ученого, основанной на глубоком изучении натуры. Однако не стоит считать, что Верроккьо изобразил здесь конкретного юношу, позировавшего ему. Созданный им образ все же является и идеальным, и вполне отражает представление о красоте, сложившееся во второй половине 15-го столетия.
Надо понимать, что красота в понимании современников скульптора, прежде всего, красота юности. Именно поэтому Давиду придано телосложение пятнадцатилетнего юноши. У него очень тонкие руки, узкие плечи и большая голова. Одежда не может скрыть худобы тела — под ней легко просматриваются даже ребра. Скульптор сумел передать даже напрягшиеся жилы на руках.
С. О. Андросов: «Хочется особо отметить характерное и для других произведений Верроккьо техническое мастерство. Статуя прекрасно отлита и прочеканена, причем голова Голиафа сделана отдельно. Кое-где (на псевдоарабских буквах каймы колета) видны остатки позолоты. Мастерски переданы гладкая поверхность обнаженного тела, сложная фактура материи, развевающиеся волосы на головах Давида и Голиафа. В том, как разные фактуры сменяют одна другую, противопоставляются друг другу, можно видеть главный декоративный эффект статуи.
Мы уже говорили о выразительности лица Давида, не менее удачна и голова Голиафа. Огромная, по сравнению с фигурой юноши, заросшая волосами, с насупленными бровями, она, несмотря на легкую гримасу, чуть исказившую черты лица, кажется спящей. Глаза закрыты, губы крепко сжаты. О смерти говорит только рваная рана во лбу.
Легкий и изящный силуэт — вот ещё одно приобретение Верроккьо по сравнению с Донателло. Именно красивый силуэт делает „Давида“ превосходной садово-декоративной статуей. Особенно выразительна в этом отношении фронтальная точка зрения, когда взгляд зрителя переходит от острого угла, образуемого локтем левой руки, к поясу юноши, а потом скользит по прямой линии ещё дальше, вдоль меча, сжатого правой рукой Давида. Линии, обрисовывающие контур тела, также красивы по рисунку, тягучи и выразительны. А тяжелая масса головы Голиафа придает всей фигуре большую устойчивость».
Сравнение «Давидов» Донателло и Верроккьо не должно вести к противопоставлению. Итальянские мастера, несмотря на кажущуюся близость обеих статуй, определенно ставили перед собой совершенно разные задачи и создавали разные образы. У Донателло — это герой, одновременно естественный в своем поведении и слегка наивный. У Верроккьо — это юноша из аристократической семьи, опьяненный триумфом и всеобщим вниманием.
10 мая 1476 года за 150 золотых флоринов Лоренцо и Джулиано Медичи продали статую «Давид» флорентийской синьории. После этого «Давид» был установлен в Палаццо Веккьо на верху лестницы у входа в Сала дель Оролоджо.
В начале XVII века «Давида» перенесли в герцогскую гардеробную, откуда в 1777 году она попала в Уффици и в конце XIX века — в Национальный музей во Флоренции.
Автор главного алтаря церкви Марии в Кракове Фейт Штосе был чрезвычайно своеобразным и своевольным художником. Его мощный талант вызывал к жизни многочисленные подражания.
Сколько споров вызвало происхождение скульптора! Немцы хотели видеть немцем, поляки — поляком. Своего рода иронией судьбы оказался тот факт, что сведения о немецком происхождении Штоса были найдены польским ученым. Документ 1502 года называет местом происхождения Штосса город Хорб. Большинство исследователей считает, что речь идет о городе Хорб на Некаре в Швабии.
Точный год появления на свет художника неизвестен. Составитель биографий нюрнбергских ремесленников Иоганн Нейдерфер, лично знавший Штосса, утверждает, что тот прожил 95 лет, то есть родился в 1438 году. Более поздний источник указывает 1447 год. Даже если придерживаться последней даты, художник дожил до весьма преклонных лет, ибо дата его смерти точно засвидетельствована — 22 сентября 1533 года.
Фейт Штосе скорее всего прошел обучение в Швабии или в районе Верхнего Рейна. Его талант расцвел в польском Кракове. Он был настолько самобытен и могуч, что, в сущности, положил начало расцвету польской скульптуры на рубеже XV–XVI веков.
В 1477 году Штосе переехал из Нюрнберга в Краков. Но первая и наиболее грандиозная его работа — главный алтарь церкви Марии в этом городе — труд зрелого мастера. И даже если принять самую позднюю дату рождения, названную в источниках, то в Краков Штосе приехал уже тридцатилетним, вполне сложившимся человеком.
Ему предстояла очень большая и ответственная работа. Общая высота алтаря равна тринадцати метрам. С распахнутыми створками его ширина достигает без малого одиннадцати метров. Размеры короба 7,25 на 5,35 метра, высота фигур в нем достигает 2,8 метра. Конечно, не все в алтаре сделано руками Штосса. Ему помогала большая мастерская. Но общая концепция, главные статуи, часть рельефов принадлежат ему. По всей вероятности, он же и раскрашивал статуи.
В течение двенадцати лет алтарь был главной работой Штосса и его мастерской. В 1486 году он был в основном завершен. Несколько раз мастер уезжал по делам из города и поэтому довел свой исполинский труд до конца лишь в 1489 году.
Алтарь посвящен, как и вся церковь, Марии. Он вдвинут в апсиду зального хора и настолько широк, что в открытом виде упирается в боковые стены. Это алтарь с двумя парами створок, пределлой и надстройкой. По сравнению с другими современными ему алтарями он не слишком богато украшен орнаментальной резьбой. Надстройка не высока по отношению к размерам короба и довольно проста по построению. А пределла настолько мала и мелкофигурна, что воспринимается скорее как подставка.
По замыслу Штосса, ничто не должно мешать восприятию действия, представляемого в центре алтаря, поэтому внешняя сторона наружных створок осталась без росписей. Будничная сторона состоит из двенадцати низких рельефов, в основном с эпизодами «болестей» Марии. В полностью открытом «праздничном» виде предстает сцена Успения Марии. На боковых створках — горельефы, изображающие «Радости Богоматери». Таким образом, проводится четкая программа триумфа Марии. На будничной стороне — скорбный рассказ о событиях, так или иначе причинивших страдания Богоматери. В центре праздничной стороны — смерть Марии и принятие ее в небеса. В надстройке — «Коронование Богоматери». Аккомпанементом служат изображения Радостей Марии на боковых створках.
Это самостоятельное и своеобразное произведение алтарного искусства, знаменующее высший расцвет сооружений этого типа севернее Альп. Штосе решительно порвал со старым и в первом самостоятельном своем произведении занял основную часть короба сценой, насыщенной драматическим действием.
Как пишет известный исследователь творчества немецких скульпторов Либман: «В центре композиции юная Мария опустилась, умирая, на колени. Штосе придерживается здесь мистической схемы смерти коленопреклоненной Марии. В позднем средневековье ее рассматривали как параллель к сцене Богоматери, стоящей на коленях перед новорожденным сыном („Поклонение Богоматери младенцу“). Смерть Марии вызывает бурную реакцию собравшихся вокруг нее апостолов. Это могучие гиганты (их высота приближается к трем метрам!), изображенные в различных движениях. Бородатый старик бережно поддерживает Марию. Около него выстроились в ряд ещё четверо. Над ним возвышается апостол, сцепивший над головой руки. Ещё несколько апостолов размещены в заднем ряду: одни смотрят ввысь, другие — на Марию. Создается впечатление, что все они находятся в движении, их одеяния колышутся, развеваются волосы и бороды. Динамика фигур подчеркивается фанфарной яркостью раскраски. Шлифованное золото, чистые красный, синий и зеленый цвета создают мажорную, чтобы не сказать радостную, гамму. И в этом нет противоречия между сюжетом и его трактовкой. Ведь смерть Марии — это переход в иное, счастливое бытие. Недаром в верхней части короба изображено принятие Марии Христом на небесах, а в надстройке помещена сцена Коронования Богоматери. Это триумф, и облачен он в радостные тона.
Мария показана не умирающей, а готовящейся к вступлению в лучшее царство. Она хороша собой, румянец играет на ее щеках, золотые волосы струятся по плечам. Лица апостолов не выражают горя. Даже тот, что заломил руки, взирает спокойно на Марию. Этим могучим людям свойствен героический тонус переживания. Они сильны и раскованны. Часто обращают внимание на натуралистические элементы в трактовке лиц, рук, обнаженных ног; говорят о жанровых моментах (апостол, раздувающий угли в курильнице). И все же главное в фигурах алтаря — возвышенная идеальность образов, героическое начало и, конечно, бурный темперамент».
Вместе с тем при более внимательном рассмотрении обнаруживается четкая композиционная система центральной части алтаря. Средняя ось определяется группами вверху короба и в надстройке. Сцена Успения также подчинена законам симметрии: Мария, держащий ее апостол и апостол со сцепленными пальцами находятся на средней оси. По бокам этой группы расположились по две фигуры на первом плане, а ещё двое взирают на Марию через плечи апостола в центре. На заднем же плане привлекают внимание две профильные фигуры. Таким образом, скульптору удается сохранить достаточно определенную симметрию в расположении фигур главной группы.
«Штосе, — отмечает Либман, — стоял перед сложной задачей — разместить тринадцать действующих лиц в довольно плоском коробе алтаря. К тому же фигуры трактованы в полном объеме, а не в виде рельефов. Нельзя было углубить короб, ибо фигуры заднего плана потонули бы в мраке. И скульптор нашел простой, хотя и необычный, выход из положения. Полностью оказались вырезаны фигуры Марии и пяти апостолов на переднем плане. Остальные, поскольку они все равно частично закрыты фигурами, стоящими впереди, вырезаны в той части, которая видна зрителю. Этот прием дал Штосе возможность расставить максимальное количество действующих лиц на минимальном пространстве.
Как и в других развитых створчатых алтарях, композиция в коробе господствует над остальными элементами. Но если в алтаре св. Вольфганга мы отмечали независимость живописных створок от резного центра, то здесь и короб и створки украшены скульптурой. Поэтому в Краковском алтаре не чувствуется разрыва между статуями в центре и рельефами на створках. Их связывают также единая цветовая гамма и сходные резные „пологи“. К тому же рельефы праздничной стороны высокие и приближаются по степени выпуклости к круглым скульптурам в коробе.
Героическая мощь фигур в центральной части умело приглушена, а местами и переведена в иное, лирическое русло в композициях на крыльях. Юный и женственный архангел приближается к столь же юной Марии. Сцена Благовещения изобилует натюрмортными деталями. Старательно вырезана и выписана мебель, посуда. Предметы на первом плане — скамья, пюпитр, книги, кувшин и таз — вырезаны в низком рельефе. Предметы на фоне написаны красками. К этому приему Штосе прибегает неоднократно в рельефах алтаря. Таким путем художник ускоряет работу, ведь процесс работы красками и кистью более быстр, чем вырезание долотом и ножом с последующей окраской».
Но была и другая причина, из-за чего Штосе прибегает к заполнению фонов живописью. Штосе принадлежал к немногим универсальным мастерам, знавшим секреты как скульптуры, так и живописи. Он также был и умелым гравером на меди. И нет ничего удивительного в том, что границы между этими видами искусств в его творчестве временами стирались.
Рельефы Штосса превращаются в своего рода «выпуклые картины», чрезвычайно красочные, богатые оттенками. Цвет помогает мастеру в создании единства разных по составу, наполненности и даже качеству композиций. Ведь вместе с Штоссом над алтарем трудились также подмастерья и помощники.
В 1489 году алтарь церкви Марии был торжественно освящен. Но на этом деятельность Фейта Штосса в Польше не кончилась. Он остался в этой гостеприимной стране ещё на семь лет. Ибо перед ним были вскоре поставлены новые и весьма почетные задачи.
Двадцать лет провел Штосе в Польше. И за эти годы он не только создал грандиозные произведения, но и обновил местную школу скульптуры. Работы, так или иначе связанные с его стилем, сохранились по сей день не только в Кракове, но и далеко за его пределами. Влияние Штосса распространилось по всей Средней Европе: Чехии и Словакии, Венгрии и Трансильвании.
Верроккьо с самого начала, несомненно, был очень заинтересован венецианским заказом. Воздвигнуть монументальную конную статую, подобную славным изваяниям древних, — значило создать себе долгую и почетную славу. Все художники XV века стремились к этому и охотно откликались на такие предложения. Осуществить свою мечту, правда, до Верроккьо удалось только Донателло и Пикколо Барончелли.
Из документов известно, что Верроккьо приступил к работе в апреле 1481 года. К лету 1481 года модель лошади была создана и готова к перевозке в Венецию. 16 июля 1481 года феррарский посланник во Флоренции Антонио ди Монтекатини обращается к своему герцогу Эрколе д'Эсте с просьбой о свободном и беспошлинном пропуске модели лошади в натуральную величину через феррарские владения в Венецию.
Но только в 1483 году монах-доминиканец из Ульма Феликс Фабри, путешествовавший по Италии, сообщает в своих записках о своеобразной выставке-конкурсе, имевшей место в капелле церкви миноритов. Здесь были представлены три модели лошади, выполненные из разных материалов: одна была сделана из дерева и покрыта черной кожей, другая — из обожженной глины и третья — из воска. Фабри награждает восторженными комплиментами две первые модели, однако именно последняя лошадь, по его свидетельству, получила предпочтение.
Как далеко скульптор успел продвинуть монумент Коллеони за оставшиеся два с лишним года жизни? В своем завещании от 25 июня 1488 года он называл «изготовление конной статуи» только начатым. Документ, относящийся ко времени, когда Верроккьо не было уже в живых, от 7 октября 1488 года сообщает, что он успел выполнить «вышеупомянутую фигуру и лошадь только в глине» и из общей суммы в 1800 венецианских дукатов получить 380 дукатов.
Тяжелая болезнь подкралась к Верроккьо незаметно и поразила его внезапно, прервав все дела и работы, как свидетельствуют ранние источники. По-видимому, уже смертельно больным он продиктовал свое завещание венецианскому нотариусу Франческо Малипеди 25 июня 1488 года. Твердость духа, рационализм мышления и ясность ума не оставили скульптора и в последние дни жизни.
Окончание работы над памятником Коллеони, согласно последней воле Верроккьо, должно было быть возложено на Лоренцо ди Креди, «так как он в состоянии довести ее до завершения». Из того же документа от 7 октября 1488 года видно, что Лоренцо, в свою очередь, уступил права на завершение памятника некоему Джованни д'Андреа ди Доменико, флорентийскому скульптору.
Однако венецианский Сенат, по-видимому, недовольный развитием событий, принял свои меры. Уже 13 января 1489 года был дан пропуск на въезд в Венецию из Феррары известному литейщику Алессандро Леопарди, вероятно, одному из конкурентов Верроккьо в получении заказа. Ему и поручили завершить памятник. Летом 1492 года обе фигуры — лошади и всадника — были отлиты им, а 19 ноября 1495 года памятник уже стоял на своем месте, на площади Сан Джованни э Паоло. Торжественное открытие монумента состоялось 21 марта 1496 года, как видно из записи в дневнике Марине Сануто. Сануто называет памятник «прекраснейшим произведением», а автором его считает Алессандро Леопарди.
Действительно, Леопарди поставил на сбруе лошади Коллеони свою подпись, и венецианские источники считали его автором памятника. Но уже флорентийские авторы, писавшие об искусстве в первой половине XVI века, проявляют большую осведомленность в этом вопросе, отмечая, что Верроккьо был автором глиняной модели памятника, который из-за смерти не довел до конца. Современные исследователи единодушно признают памятник Коллеони шедевром Верроккьо, ограничивая творческое участие Леопарди в его создании лишь деталями, например, проработкой орнамента на сбруе лошади.
Принадлежит Алессандро Леопарди, очевидно, также постамент памятника Коллеони и выбор места для него. Площадь Сан Джованни э Паоло невелика и имеет неправильную форму. Леопарди решил установить статую не в центре площади, а выдвинуть ее немного вперед, чтобы бронзовый всадник был виден издалека, встречая каждого, направляющегося к церковным вратам. Высокий постамент, избранный Леопарди, позволяет монументу не теряться рядом с кирпичной громадой церкви Сан Джованни э Паоло. И все-таки лучшая точка зрения на памятник слева и спереди, когда вознесенный вверх всадник смотрится на фоне неба над невысокими домами, ограничивающими площадь.
Приступая к работе над памятником Коллеони, Верроккьо уже был знаком с памятником Марку Аврелию. Не мог, конечно, не знать и памятника Гаттамелате, воздвигнутого Донателло в Падуе. Наконец, источником для Верроккьо послужили фрески флорентийских художников с изображением конных памятников кондотьеров.
Первое, что поражает в памятнике Коллеони, — совместное энергичное движение вперед всадника и его коня. Конь шагает, подняв высоко вверх левую переднюю ногу и широко расставив задние. Его движение не остановлено лежащим под копытом шаром, как это было в памятнике Гаттамелате, а устремлено за пределы мраморного плинта, на котором он стоит тремя ногами. Это движение особенно заметно при точке зрения сзади слева, когда сильнее всего чувствуется напряжение в мышцах лошади. Фигура Коллеони тоже лишена спокойствия. Привстав в стременах, вытянувшись и выпрямив свой стан, он, высоко подняв голову, всматривается вперед. Кажется, что смотрит он на врага: на лице — гримаса гнева или напряжения, глаза широко раскрыты, рот застыл в жестком осклабе, мышцы лица и шеи напряжены. Правой рукой кондотьер сжимает поводья, в левой держит жезл, которым указывает вперед. В том, как он выставляет локоть левой руки, как властно сжимает жезл, угадывается жестокий и непоколебимый напор.
Всадник и конь у Верроккьо являются одним организмом, концентрирующим и направляющим вперед свою совместную энергию. Но в этом организме чувствуется преобладание одной воли — воли всадника. Привстав в стременах, он кажется огромным и управляет конем не только волевым, но и физическим усилием. В том, как неестественно прямо держится он в седле, тоже ощущается заряд энергии. Лицо его, страшное в фас, в профиль напоминает чудовищную птицу: над горбатым носом, похожим на клюв, над насупленными бровями, — выдающийся вперед острый козырек шлема ещё усиливает впечатление чего-то нечеловеческого.
Определяющей чертой Коллеони у Верроккьо является всесокрушающий порыв и энергия, действительно, способная вызвать ужас. Пожалуй, только у Микеланджело можно найти образы подобной титанической силы чувств, которым была свойственна такая же экспрессия.
Лицо Коллеони в какой-то степени портретно, но над портретными чертами в монументе преобладает собирательный образ, созданный Верроккьо. Перед нами — вождь, полководец, способный повелевать, принимать ответственные и жестокие решения, убивать врагов. И, прежде всего — побеждать. Коллеони — тоже один из «титанов Возрождения», которых породила эпоха.
Памятник Верроккьо хорош для рассмотрения со всех точек зрения. Если сзади, как уже отмечалось, особенно заметно движение коня вперед, то, например, справа и спереди особенно чувствуются властность и суровая решимость, непоколебимая уверенность в себе кондотьера. Эта многоаспектность памятника Коллеони всецело отвечает эстетическим принципам искусства XVI века.
Среди восторженных отзывов современников скульптора и авторов XVI века на статую Коллеони есть один критический. В 1504 году Помпоний Гаурикус критиковал лошадь Коллеони, потому «что она имела вид лошади с содранной кожей». В этом упреке есть доля истины. Действительно, по сравнению с лошадью Гаттамелаты конь Коллеони отличается очень подробной проработкой анатомии. Кажется, что Верроккьо гордится своим мастерством в лепке мускулов и сухожилий. Он полностью избегает гладких, нерасчлененных плоскостей, разделяя их складками сухожилий и мышц. Примерно такой же подход к трактовке человеческого тела был характерен для некоторых более ранних произведений Верроккьо, в частности для «Давида» из Барджелло.
Однако ошибочно было бы видеть в столь подробной трактовке анатомии лошади только браваду виртуоза, который гордится своими знаниями и умением. У Верроккьо в основе каждого предлагаемого решения лежит тонкий и глубокий расчет. Очевидно, и сейчас им руководила мысль о том, что, даже поставленная на высокий постамент, лошадь окажется гораздо ближе к зрителю, чем фигура сидящего на ней всадника. Нам неизвестно, какой именно постамент планировал для своего памятника скульптор, поэтому можно только допускать, что он не зря придавал фигуре лошади столько внимания. Дополнительный эффект могло дать также противопоставление детально трактованного тела лошади суммарной проработке доспехов Коллеони.
Хотя конь Коллеони и близок коням Сан Марко, это сходство чисто внешнее, сходны только позы. Как коня Гаттамелаты, их отличает от произведения Верроккьо совершенно другой подход к модели. Античные кони и конь Донателло — некие идеальные в своей грации животные. Конь, созданный Верроккьо, прежде всего, конкретен. Он горяч и порывист. Он не случайно составляет одно целое со своим всадником. Он соответствует своим характером и темпераментом тому Коллеони, которого изобразил Верроккьо.
Кондотьеры, авантюристы и искатели приключений, переходя со своими отрядами от одной державы к другой, постоянно искали войн и сражений. Опасности обогащали их, долгий мир мог привести к нищете.
Бронзовый кондотьер, воздвигнутый Верроккьо, — памятник воле, энергии, решимости, героизму человека. Скульптор прославил не только Коллеони, но создал яркий образ своего современника — человека действия, привыкшего бороться и побеждать. И может быть, есть в Коллеони что-то от самого Верроккьо, боровшегося всю жизнь с трудностями, упорно стремившегося к новым заказам и побеждавшего, мощью своего таланта, конкурентов.
«Титанический масштаб „Давида“ создается не столько размерами скульптуры, сколько внутренним масштабом образа… Он воспринимается как олицетворение безграничной мощи свободного человека и его способности преодолевать любые преграды. И эти качества образа представляются нам тем более убедительными, что мы воспринимаем их одновременно как черты реального человеческого характера той эпохи, характера, ведущую роль в котором составляют целеустремленная действенность, готовность к совершению героического подвига» (Е. Ротенберг).
В понедельник 6 марта 1475 года в небольшом городке Капрезе у градоправителя Кьюзи и Капрезе родился ребенок мужского пола. В семейных книгах старинного рода Буонарроти во Флоренции сохранилась подробная запись об этом событии счастливого отца, скрепленная его подписью — ди Лодовико ди Лионардо ди Буонарроти Симони.
Отец отдал сына в школу Франческе да Урбино во Флоренции. Мальчик должен был учиться склонять и спрягать латинские слова у этого первого составителя латинской грамматики. Но этот правильный путь, пригодный для смертных, не сочетался с тем, какой указывал инстинкт бессмертному Микеланджело. Он был чрезвычайно любознателен от природы, но латынь его угнетала.
Учение шло все хуже и хуже. Огорченный отец приписывал это лености и нерадению, не веря, конечно, в призвание сына. Он надеялся, что юноша сделает блестящую карьеру, мечтал увидеть его когда-нибудь в высших гражданских должностях.
Но, в конце концов, отец смирился с художественными наклонностями сына и однажды, взяв перо, написал: «Тысяча четыреста восемьдесят восьмого года, апреля 1-го дня, я, Лодовико, сын Лионардо ди Буонарроти, помещаю своего сына Микеланджело к Доменико и Давиду Гирландайо на три года от сего дня на следующих условиях: сказанный Микеланджело остается у своих учителей эти три года, как ученик, для упражнения в живописи, и должен, кроме того, исполнять все, что его хозяева ему прикажут, в вознагражденье за услуги его Доменико и Давид платят ему сумму в 24 флорина: шесть в первый год, восемь во второй и десять в третий; всего 86 ливров».
В мастерской Гирландайо он пробыл недолго, ибо хотел стать ваятелем, и перешел в ученики к Бертольдо, последователю Донателло, руководившему художественной школой в садах Медичи на площади Сан-Марко. Его сразу же заметил Лоренцо Великолепный, оказавший ему покровительство и введший его в свой неоплатонический кружок философов и литераторов. Уже в 1490 году стали говорить об исключительном даровании совсем ещё юного Микеланджело Буонарроти. В 1494 году, с приближением войск Карла VIII, он оставил Флоренцию, вернулся в нее в 1495 году. В двадцать один год Микеланджело отправляется в Рим, а затем в 1501 году снова возвращается в родной город.
Он мечтает о создании самой прекрасной статуи не для папской столицы, а для своей любимой Флоренции. С этой мечтой он возвратился в родной город.
«Друзья звали его во Флоренцию, — пишет Вазари, — потому что здесь можно было получить глыбу мрамора, лежавшую без употребления в попечительстве флорентийского собора, которую Пьер Содерини, получивший тогда сан пожизненного гонфалоньера города, предлагал послать к Леонардо да Винчи и которую теперь собирался передать превосходному скульптору Андреа Контуччи Сансовино, добивавшемуся ее. Хотя было трудно высечь целую фигуру из одной этой глыбы, хотя ни у кого не хватало смелости взяться за нее, не добавляя к ней других кусков, Микеланджело уже задолго до приезда во Флоренцию стал помышлять о ней и теперь сделал попытку ее получить.
В этой глыбе было девять локтей, и на беду, некий мастер Симоне да Фьезоли начал в ней высекать гиганта, но так плохо, что продырявил ему ноги, испортил все и изуродовал. Попечители собора, не заботясь об окончании статуи, забросили эту глыбу, уже много лет дело так и оставалось, осталось бы и дальше. Измерив ее заново и рассудив, какую фигуру удобно было бы из нее высечь, применяясь к той форме, какую придал камню изуродовавший его мастер Симоне, Микеланджело обратился с просьбой о ней к попечителям собора и к Содерини. Считая ее ни на что не пригодной и полагая, что бы он из нее ни сделал, все будет лучше, чем оставлять ее в таком положении, они охотно ее ему уступили, ибо разбивать ли ее на куски, оставлять ли ее затесанной в таком виде — все равно пользы от нее никакой нет».
Начиная работу Микеланджело, после долгих раздумий, остановился на одном из героев Библии — Давиде, победителе Голиафа. По библейской легенде, противники израильтян филистимляне во главе с гигантом Голиафом казались непобедимыми. Великан был страшен, сорок дней никто не решался сразиться с ним. Но Давид, пригнавший стада в стан царя Саула, решается на битву. Смелый юноша выходит без вооружения, а так, как привык ходить в полях и горах. Он поражает Голиафа в лоб камнем из пращи, затем, наступив ногой на тело, отсекает голову.
Обычно Давида показывали уже совершившим подвиг: в венке победителя или с головой поверженного врага. Его изображали согласно библейскому описанию невысоким, почти щуплым отроком, который кажется ещё меньше рядом с головой великана.
Но Микеланджело не хотел идти избитым путем и не собирался иллюстрировать Библию. Он решил изобразить Давида накануне боя. Готовым к решительной схватке.
Широко известно высказывание Микеланджело, что в каждом камне заключена статуя, нужно только уметь убрать все лишнее и извлечь ее на свет. Так и в этой бесформенной глыбе мрамора скульптор сумел увидеть образ юноши-гиганта, настолько мужественного и сильного, что облик его может вселить всепобеждающую веру в человека. Микеланджело увидел в мраморе тело могучее и прекрасное, как тела античных героев, и душу столь же чистую и благородную.
У Микеланджело Давид прекрасный юноша, обнаженный подобно античным статуям. Он стоит, твердо опираясь на правую ногу, слегка отставив левую. Расслабив тренированные мускулы, Давид готов через мгновение напрячь их, взмахнуть пращой, зажатой в левой руке.
Могучая голова с вьющимися волосами повернута влево, в сторону противника. Брови его сдвинуты, около носа и углов рта залегли складки. Широко раскрытые глаза зорко следят за противником.
Непреклонная воля чувствуется в этом юном прекрасном лице. В то же время оно не по-юношески гордое, властное и даже грозное. Вся меняющаяся гамма чувств тонко передана мастером.
Состояние покоя перед решающим усилием подчеркивает свободно опущенная вдоль правого бедра рука Давида и настороженно приподнятая к плечу левая. При кажущемся спокойствии зрителя не оставляет ощущение, что это штиль перед бурей.
Предварительная работа скульптора свелась к созданию двух небольших, всего в несколько сантиметров, эскизов из воска. В них мастер только определил расположение основных масс статуи. Обычно скульптор делает модель в натуральную величину, чтобы было легче ее переводить в камень.
Микеланджело работал иначе. Он, почти не глядя на модель, сразу врезался в камень. Начиная с передней плоскости блока, он рубил до тех пор, пока из каменного плена не освобождались почти законченные части фигуры.
Воистину нужно было обладать гениальностью Микеланджело, чтобы настолько точно почувствовать пропорции и рассчитать соотношение отдельных частей гигантской фигуры.
Микеланджело удалось вырубить Давида из каменного блока с такой точностью, что лишь на макушке да на спине осталось несколько едва заметных следов от резца первого неудачливого скульптора.
Снова дадим слово Вазари: «Когда статуя была закончена, она оказалась таких размеров, что разные поднялись споры, как передвинуть ее на площадь Синьории. И вот Джулиано да Сангалло и его брат Антонио построили из дерева крепчайшую подвижную башню и на канатах подвесили к ней статую, чтобы и при толчках она не разбилась, а двигалась, все время покачиваясь, при помощи поворотов по бревнам, положенным на землю, потащили ее. На канате сделали петлю, не тугую, на которой была подвешена статуя, и петля стягивалась под давлением тяжести; изобретение прекрасное и хитроумное, я зарисовал его собственной рукой в своей тетради; для связывания тяжестей оно удивительно надежно и прочно.
Случайно тогда Пьер Содерини взглянул вверх, статуя ему очень понравилась, но когда он ее с разных сторон осмотрел, то сказал: „Нос у него, кажется мне, великоват“. Приметив, что гонфалоньер стоит внизу гиганта и что зрение не позволяет ему увидеть по-настоящему, Микеланджело поднялся на мостки, устроенные на высоте плеч статуи, и, быстро схватив в левую руку резец и щепотку мраморной пыли, рассыпанной на досках мостков, стал, легонько взмахивая резцом, понемногу сбрасывать пыль, оставив нос в прежнем виде. Потом, взглянув вниз на гонфалоньера, стоявшего и глядевшего, сказал: „Теперь посмотрите“… „Теперь мне больше нравится, — ответил гонфалоньер, — вы придали больше жизни“. Тогда спустился Микеланджело и про себя посмеялся над тем, как он удовлетворил желание правителя, сожалея о людях, которые, корча из себя знатоков, сами не знают, о чем говорят. Когда статую окончательно укрепили на месте, он снял с нее покрывало, и по правде, она отняла славу у всех статуй, современных и античных, греческих и римских; можно сказать, что ни Марфорио в Риме, ни Тибр или Нил из Бельведера, ни гиганты с Монте Кавалло ни в какое сравнение с нею не идут; так правильно, соразмерно, красиво ее сделал Микеланджело: прекрасны очертания ее ног, божественны мускулистость и стройность боков, невиданная вещь, чтобы что-нибудь сравнялось с приятностью и изяществом ее позы, а также ступней, ладоней, лица или с правильностью, искусностью и ровностью любого ее члена и чтобы все это сочеталось с общим рисунком. Видевшему ее ни к чему искать другого скульптурного произведения какого бы то ни было художника, наших ли времен или прошедших. Получил Микеланджело за свою работу от Пьетро Содерини 400 скуди; поставили ее в 1504 году».
25 января 1504 года старейшины шерстопрядильного цеха созвали собрание всех выдающихся флорентийских художников, чтобы обсудить вопрос: где лучше установить статую. Всем было очевидно, что Давид слишком прекрасен и слишком значителен, чтобы стоять в церкви среди десятков изображений святых.
Некоторые предлагали установить Давида в узком и неуютном дворе палаццо Синьории, но там бы статую мало кто мог увидеть. Другие предлагали поставить статую под сводами обширного портика близ дворца. По их мнению, здесь нежному мрамору не грозит непогода. Однако в этом случае статуя мешала бы проведению городских торжеств.
Наконец, нашлись и такие, кто предлагал построить для статуи специальную нишу. Однако у мастера были свои планы. Микеланджело видел Давида стоящим не в нише и не под сводами портика, а под синим флорентийского небом, на шумной площади Синьории. Он предлагал поставить статую около входа во дворец.
Дворец Синьории, похожий на крепость, построенный на рубеже XIII–XIV веков, отличался какой-то суровой мужественностью. Могучие зубчатые стены дворца возвышались над остальными постройками города и служили своего рода памятником победе флорентийских горожан над феодальной знатью. Это было созвучно мыслям и чувствам, которые хотел выразить в своей работе скульптор.
16 мая 1504 года скульптура была установлена на месте, которое выбрал для нее Микеланджело. День установки Давида стал национальным праздником флорентийцев. «Микеланджело ярко воплотил в „Гиганте“… идею гражданственности и мужества, символ свободы, понятный каждому флорентийцу», — напишет позднее Б. Виппер.
Событие было настолько важным, что многие вели от него своеобразный отсчет, и в пожелтевших письмах, и в воспоминаниях того времени можно увидеть: «Это случилось через столько-то лет после установки Гиганта».
В 1876 году пострадавшую от времени и непогоды статую перенесли в специально построенный для нее зал музея. Однако в стенах музея Давид не производил былого впечатления. Пострадала и площадь, лишившаяся статуи. Все это побудило флорентийцев сделать вторую копию Давида, теперь уже из белого мрамора. В начале XX века эту статую поставили на старом месте, у входа в бывший дворец правительства Флорентийской республики.
Не доверяя своим преемникам, папа Юлий II решил при жизни создать себе достойную гробницу. Именно поэтому он вызвал Микеланджело в 1505 году из Флоренции. В течение более чем тридцати лет бесчисленные осложнения, связанные с этой гробницей, составляли трагедию жизни Микеланджело. Он задумал ее как классический «монумент» христианства, как синтез архитектуры и скульптуры, как сплав античной «героики» и христианской «духовности», как выражение светской власти и сублимации души, обращенной к Богу. В то же время она должна была представлять собой завершение исторического цикла, начатого святым Петром во времена Римской империи, и утвердить авторитет «духовной империи» в лице папства под властью Юлия II.
Папа пришел в восторг от этого проекта, но в силу различных причин все время откладывал его осуществление. После смерти папы началась долгая и запутанная история этого памятника, которую Кондиви назвал «трагедией надгробия».
Суть первого договора, заключенный Микеланджело с папой в марте 1505 года, сводится к следующему. Гробницу предполагалось установить в соборе св. Петра. Там она должна была стоять свободно, то есть допускать круговой обход. Это было, по проекту Микеланджело, прямоугольное сооружение в 10,5 метра длины и 7 метров ширины с овальной нишей для саркофага. Внешние стены предполагалось украсить рядом ниш, разместив в них аллегорические статуи добродетелей. По обеим сторонам ниш должны были быть расположены пилястры с гермами (скульптурными полуфигурами, переходящими в столбы). Перед ними предполагалось установить фигуры скованных рабов, символизирующих искусства, оказавшиеся в цепях в результате смерти папы. Четыре большие сидящие фигуры должны были украшать углы всего сооружения, между ними должны были подниматься ступени и над ними — апофеоз папы: он сам, возносимый на смертном одре ангелами на небеса. Всего было запроектировано сорок статуй.
Микеланджело уже отправился в Каррару добывать мрамор и даже начал работать над статуями, но затем работа прекратилась, так как папа расстался с мыслью о надгробии, а Микеланджело бежал из Рима во Флоренцию.
Возможно, что для этого первого проекта была исполнена большая статуя «Победителя», над которой Микеланджело работал во Флоренции в 1506 году.
Вскоре после смерти папы его наследники заключили 6 мая 1513 года новый договор с Микеланджело. Размеры гробницы были уменьшены до 7,5 метра в длину и 4,5 метра в ширину. Одной из своих узких сторон гробница должна была примыкать к церковной стене, где предполагалось устроить высокую архитектурно оформленную нишу с рельефным изображением стоящей мадонны и аллегорическими фигурами. Саркофаг с телом папы должен был стоять на гробнице в окружении шести сидящих фигур, каждая из которых — больше человеческого роста. Как и в первом проекте, внизу предполагалось поместить рабов, в нишах — статуи «Победы» и поверженных врагов.
Для этого второго проекта Микеланджело исполнил «Моисея» и фигуры двух рабов, находящихся ныне в Лувре в Париже. Эти статуи известны под названиями «Связанный раб» и «Умирающий раб». Они не вошли в окончательный вариант надгробия, и Микеланджело подарил их в 1546 году Роберто Строцци, а тот в 1548 году — французскому королю Франциску I.
«Связанный раб» — прекрасный юноша, старающийся разорвать путы на связанных сзади руках. Его мощное и прекрасное тело напряжено, в его движениях, равно как и в его лице, так много решимости и несломленной воли, что уже современники называли эту статую также «Восставшим рабом».
«Умирающий раб» парный к предыдущему. Молодой прекрасный раб как бы засыпает, а не умирает. Лицо его с закрытыми глазами выражает не предельную муку, не последние судорожные попытки разорвать свои узы, а забытье, избавление от мук и страданий. Эта статуя также уже издавна носит и другое название — «Засыпающий раб». Сон и смерть равно несут избавление юному и прекрасному рабу. «Умирающий раб» — одно из самых совершенных созданий великого скульптора.
«Трагедия надгробия» далеко не закончилась на этом втором проекте. В июле 1516 года Микеланджело принужден был заключить с наследниками папы третий договор. Первоначальный замысел ещё больше упрощался: стороны надгробия, примыкающие к стене, были ещё более сужены, в нишах предполагалось теперь разместить не группы, а отдельные фигуры, верх надгробия превращался в ярус, расчлененный полуколоннами, между которыми проектировалось поместить четыре сидящие фигуры, в том числе и «Моисея». В середине должна была находиться статуя папы. Работами над статуями для этого проекта Микеланджело был занят до 1518–1519 годов.
Этот третий проект гробницы папы Юлия II также не был осуществлен. Микеланджело надолго был отвлечен работами в капелле Медичи, а наследники покойного папы стремились все больше и больше сократить и упростить воздвигаемый в его честь памятник. В 1525 году был заключен четвертый договор с Микеланджело. По этому проекту предполагалось ограничиться всего лишь гробницей в стене, по тому типу, какой был выработан в 15-м столетии. Это был такой шаг назад, что Микеланджело даже и не приступал к работе над новым проектом.
В 1532 году новый, пятый по счету, договор возвращался к проекту 1516 года, но значительно упрощал его. Надгробие предназначалось теперь для Сан Пьетро ин Винкули — приходской церкви Юлия II, когда он был ещё кардиналом. И здесь намечалась только пристенная гробница с памятником в верхнем этаже. Но и этот проект не был реализован.
Только тогда, когда Микеланджело было уже 67 лет, в 1542 году, был заключен последний, шестой договор, согласно которому к февралю 1545 года надгробию был придан тот вид, в каком оно существует и поныне. В современном своем виде надгробие папы Юлия II в церкви Сан Пьетро ин Винкули представляет лишь жалкий остаток того грандиозного проекта, который был задуман Микеланджело для собора св. Петра.
В окончательном варианте надгробия папы Юлия II все его художественное значение определяется фигурой «Моисея». Этому исполинскому старцу суждено было пронести через века вечно юную веру в силы и волю человека.
«Моисей» — одна из самых прославленных статуй Микеланджело. Он работал над нею с 1513 по 1516 год. Грандиозный по своим размерам — 2,55 метра высоты, — «Моисей» вполне закончен автором, отполирован до полного блеска даже мельчайших деталей. Это — старец атлетического сложения с длинной, спадающей ниже пояса бородой. Многочисленные драпировки окутывают его фигуру, оставляя обнаженными шею и руки с выступающими мускулами. Под правой рукой у него — две скрижали завета, обычный атрибут Моисея. Надо лбом — маленькие рожки, обозначающие лучи. Так было принято изображать Моисея на основе неверно переведенного на латинский язык текста Библии.
Как пишет А. Губер: «Первое впечатление от „Моисея“ — внешнее спокойствие при громадном внутреннем напряжении. Корпус сидящего старца обращен прямо к зрителю, но руки и ноги расположены асимметрично, голова повернута в сторону. Статуя как бы указывает зрителю на необходимость обойти ее, осмотреть не только спереди, но также и с боков. И тогда впечатление от „Моисея“ делается ещё полнее и богаче. Слева мы видим его голову в профиль, правую руку, поддерживающую скрижали завета и перебирающую в задумчивости пряди длинной, ниспадающей очень красивой бороды; мы отчетливо воспринимаем его позу прочно и спокойно сидящего человека. Но когда мы обойдем эту статую и посмотрим на нее с другой стороны, справа, то увидим, что эта неподвижная, казалось бы, фигура полна самой напряженной внутренней жизни. Мы видим теперь голову „Моисея“ в фас, но резко повернутой, как будто он увидел или услышал что-то такое, что требует его немедленного и грозного вмешательства. Его левая нога отставлена назад, как будто он готов стремительно вскочить. Так при небольшом обходе оживает мраморная фигура.
Хотя эта статуя помещена довольно глубоко в нише и, следовательно, рассчитана главным образом на рассматривание спереди, все же Микеланджело не только предусмотрел возможность некоей „дуги обхода“, но и построил свою статую так, что вид с той и с другой стороны оказывается разным. Видимые спереди оба рожка над головою расположены неодинаково: правый (от зрителя) наклонен больше, подчеркивая резкий поворот головы и всего корпуса».
Лицо этого мудрого и одновременно страшного в своем гневе старца, видящего дальше и больше других, заботливого и карающего, выражает неукротимую страсть и могучую, решительную волю. В «Моисее» образ борца значительно усложнился, стал глубже и полнее. Если раньше статуя мраморного «Давида» в основном говорила об отваге и решительности защитника родины, то теперь в образ «Моисея» Микеланджело вложил более сложную мысль. Согласно библейскому мифу, Моисей увидел, как его народ, которому он нес законы новой и праведной жизни, отступился от него и стал поклоняться золотому тельцу. Моисей вынужден бороться не только с внешним врагом, как Давид, но и с самим народом ради его спасенья. Однако есть все основания думать, что библейские предания служили Микеланджело лишь поводом для создания статуи. Он вложил в нее совсем иное содержание: в «Моисее» он дал художественное воплощение мечты о мудром, сильном, решительном и смелом герое — объединителе Италии.
Образ, созданный Микеланджело в «Моисее», без сомнения, принадлежит к лучшим творениям не только мастера, не только эпохи Возрождения, но и всего человечества. Здесь в совершенной форме великий скульптор воплотил самые передовые идеи своего времени.
В 1884 году В. И. Суриков написал о Микеланджело П. П. Чистякову: «Его Моисей скульптурный мне показался выше окружающей меня натуры (был в церкви какой-то старичок, тоже смотрел на Моисея, так его Моисей совсем затмил своею страшно определенною формою, например, его руки с жилами, в которых кровь переливается, несмотря на то что мрамор блестит)… Тут я поверил в моготу формы, что она может с зрителем делать. Я за колорит все готов простить, но тут он мне показался ничтожеством. Уж какая была чудная красная колоритная лысина с седыми волосами у моего старичка, а перед Моисеем исчезла для меня бесследно. Какое наслаждение, Павел Петрович, когда досыта удовлетворяешься совершенством. Ведь эти руки, жилы с кровью переданы с полнейшей свободой резца, нигде недомолвки нет».
Архитектурой и скульптурным убранством капеллы Микеланджело воздвиг памятник не Медичи, а Флоренции. Он оплакал в ней гибель свободы родного города. Капелла Медичи стала этапом в развитии творчества Микеланджело, а вместе с тем и мирового искусства. Эпоха Возрождения не знала ещё такого синтеза архитектуры и скульптуры. Вместе с тем гармоническая ясность и уравновешенность, к чему так стремились архитекторы раннего и Высокого Возрождения, уступили место внутренней напряженности, действенности всех архитектурных форм. Таким образом, в капелле Медичи нашла свое отражение та новая обстановка, которая складывалась тогда в Италии.
Избрание папой в 1513 году Льва Х из семейства Медичи способствовало возобновлению связи Микеланджело с родной Флоренцией. В 1516 году новый папа поручает ему разработать проект фасада церкви Сан-Лоренцо, построенной Брунеллески. Художник принял новое задание с энтузиазмом. Однако договор был расторгнут.
После того как папа решил отказаться от строительства нового фасада, Джулио Медичи призвал к себе Микеланджело и попросил его сделать проект капеллы в Сан-Лоренцо, где должны были находиться надгробия семьи Медичи: его отца Джулиано и его дяди Лоренцо Великолепного. Кроме того, там должны были быть воздвигнуты гробницы недавно умерших Джулиано, герцога Немурского, и Лоренцо, герцога Урбинского.
Микеланджело сделал проект, который понравился кардиналу. «И поэтому, наш любезный друг, вы будете продолжать эту работу, о чем настоятельно вас просим», — написал он в своем письме на имя скульптора.
В 1521 году умер папа Лев X. На выборах нового папы был избран не кардинал Джулио Медичи, а голландский прелат Адриан Дедал (под именем Адриана VI). На него возлагали надежды все те реакционные силы, которые видели главную свою задачу в борьбе с разгоравшейся за Альпами реформацией. Адриан VI во всем Риме попытался установить монастырские порядки, закрыл Бельведер, где были собраны при двух предшествующих папах античные статуи, запретил танцы и песни.
Однако не прошло и двух лет, как голландский папа скончался, и его место под именем Климента VII занял побочный сын Джулиано Медичи, брата Лоренцо Великолепного, кардинал Джулио. Флоренция возликовала.
Микеланджело, получив это известие, испытал потребность как-то выразить свои чувства и написал одному каррарскому каменотесу: «…вы, поди, уже слыхали, что Медичи стал папой; от этого, как мне думается, возликовал весь мир. Для искусства это большой прибыток».
Между тем мастер оказался, если можно так выразиться, «между двух гробниц». С одной стороны, усыпальница Юлия II, из-за которой у него возникли серьезные нелады с наследниками папы, с другой — фамильная усыпальница Медичи в церкви Сан-Лоренцо.
Настойчивость, проявляемая как родственниками папы Юлия II, так и Медичи, приводила Микеланджело в отчаяние. И все же, несмотря на все тяготы, капелла Медичи стала достойным завершением этого мрачного и многострадального периода.
В 1524–1526 годах Микеланджело руководил возведением купола над капеллой, создал фигуры «Дня», «Ночи», модель «Речного божества», надгробную статую Лоренцо Урбинского, «Согнувшегося мальчика», а также «Мадонну с младенцем». Позднее, в 1531 году, скульптор создал статуи «Вечера», «Утра», фигуру Джулиано Медичи.
Один из первых проектов, по-видимому, предполагал сооружение четырех гробниц (Джулиано и Лоренцо Великолепных, герцога Джулиано Немурского и герцога Лоренцо Урбинского). Позднее число гробниц было уменьшено до двух, и поэтому Микеланджело разместил их одну против другой у двух боковых стен. У стены, противоположной алтарю, поместил он «Мадонну», а также фигуры св. Косьмы и св. Дамьяна, считавшихся покровителями дома Медичи. Эти фигуры были исполнены по его моделям скульпторами Монторсоди и Раффаэло да Монтолупо после того, как Микеланджело в 1534 году навсегда покинул Флоренцию.
Капелла Медичи была возведена до высоты примерно карниза ещё в конце XV века. Она примыкает с южной стороны к алтарной стене церкви Сан-Лоренцо и по своим размерам и плану совершенно точно повторяет Старую ризницу, пристроенную к той же церкви с северной стороны знаменитым архитектором Брунеллески ещё в 1421–1429 годах. Поэтому нередко капеллу Медичи называют Новой ризницей. Обе эти ризницы представляют собой квадратные помещения размером 11х11 метров, перекрытые куполами.
Первоначально он предполагал соорудить свободно стоящую гробницу для четырех представителей дома Медичи в середине капеллы. Этим она походила на первоначальный проект гробницы папы Юлия II, отличие же заключалось в том, что со всех четырех сторон она должна была иметь одинаковые фасады и, кроме того, предполагалась для довольно тесного помещения. Поэтому Микеланджело не остановился на этом проекте и заменил его другим, где четыре гробницы расположены по стенам капеллы. Эта основная идея воплощена и в окончательном варианте: гробницы сливаются со стеной и образуют неотъемлемую часть ее. Но в практическом решении этой задачи возможны были разные варианты. Сначала Микеланджело думал расположить четыре саркофага попарно у двух стен, разделив каждую пару столбом со стоящей на нем статуей и каждый из саркофагов украсив одной лежащей фигурой. У стены против алтарной ниши он предполагал тогда поместить мадонну между двумя святыми, Косьмой и Дамьяном, каждую статую в отдельной нише.
Однако такое решение не удовлетворило Микеланджело, как можно думать, потому, что стена против алтарной ниши со своими большими фигурами и нишами спорила бы с более мелкими статуями и более дробными членениями боковых стен, где находились двойные гробницы. Он снова пересмотрел проект и у боковых стен поместил усыпальницы герцогов, а у стены против алтаря — двойную гробницу — Лоренцо и Джулиано Великолепных. Саркофаги герцогов в этом проекте были отодвинуты дальше от стены, крышки саркофагов приобрели форму овала, на каждой из них было помещено по две лежащие фигуры. На цоколе, ниже высоко поднятых саркофагов Микеланджело предполагал поместить лежащие фигуры речных божеств, над саркофагами в нишах — сидящие статуи герцогов. Вместо господствовавшего в прежних проектах горизонтального членения теперь получалась направленная вверх пирамида, а в связи с этим и все внутреннее пространство капеллы Медичи необходимо было решать иначе, чем это сделал Брунеллески.
Микеланджело счел необходимым в связи с таким расположением статуй, связанных с гробницами, придать вертикальную направленность и всему внутреннему пространству капеллы. Он изменил отношение высоты к ширине и вместо 5:3 у Брунеллески удлинил пропорции до 9:4 путем введения второго яруса с пилястрами, расположенного над первым таким же ярусом. Вместе с тем изменился, конечно, общий характер архитектурного пространства: Микеланджело внес некоторую противоречивость в гармоническое спокойствие разработанной Брунеллески конструктивной системы, но такое беспокойство как нельзя лучше соответствовало образам созданной Микеланджело скульптуры.
Снаружи капелла Медичи почти не видна, так как ее загораживают старые дома. Внутренний вид капеллы определяется тем, что все основные конструктивные части выделены зеленовато-серым камнем, тогда как стены и все поля между темными членениями сделаны из белого мрамора или тонированы белой краской. Против середины двух боковых стен стоят саркофаги двух Медичи: герцога Джулиано Немурского и герцога Лоренцо Урбинского.
Почему именно этих ничем не примечательных людей, тогда как прах гораздо более знаменитого Медичи — Лоренцо Великолепного — и его брата Джулиано был перенесен в эту капеллу только в 1559 году и помещен внутри того выступающего цоколя против алтарной стены, где нет никаких архитектурных и скульптурных украшений и где теперь стоят фигуры мадонны, святых Косьмы и Дамьяна? Ответ очень прост: потому что Джулиано Немурскии и Лоренцо Урбинский были первыми из рода Медичи, получившими герцогские титулы, а во времена феодальной реакции это было много важнее реального исторического значения того или другого лица. Но в фигурах, долженствующих изображать этих двух новоявленных герцогов, Микеланджело не передал и даже не пытался передать хотя бы тень портретного сходства. Таким образом, эти статуи имеют совершенно самостоятельное значение.
В полукруглых люнетах, равно как в круглых полях парусов, поддерживающих купол, и в кессонах купола Микеланджело предполагал поместить фресковую роспись, а в нишах, находящихся рядом с фигурами двух герцогов, — статуи Ниши в стене над дверями Микеланджело решил оставить без каких-либо скульптурных или рельефных украшении.
Фигуры, условно обозначающие героев, помещены в высоких и неглубоких нишах на фоне стены, оформленной как фасад дворца.
Обе они закончены до малейших деталей, обе имеют одни и те же размеры — 1,8 метра высоты. И Джулиано и Лоренцо носили звание папских полководцев, и потому Микеланджело изобразил их в доспехах античных военачальников. Они как бы сидят на триумфальных колесницах: Джулиано — с непокрытой головой и жезлом в руках, Лоренцо — в шлеме, со шкатулкой под локтем. Джулиано застыл в просто красивой, как бы усталой и немного меланхолической позе. Не богатство внутренней жизни, а внешняя красота определяет фигуру Джулиано — мужественный профиль лица, замечательно моделированные кисти рук, едва придерживающих жезл полководца, идеальный мускулистый торс, прикрытый тонким панцирем, нарядные украшения, принадлежащие к лучшим декоративным созданиям творческой фантазии Микеланджело.
Фигуру Лоренцо ещё в XVI веке назвали «Мыслителем». Действительно, Лоренцо сидит в позе глубоко задумавшегося человека, как «Пророк Иеремия» на плафоне Сикстинской капеллы: те же скрещенные ноги, так же опущенная на руку голова. Но задумчивость Лоренцо производит совсем другое впечатление: глаза его раскрыты, но ни на что не смотрят. Он ничего не видит перед собой, но не погружен также и в свой внутренний мир. Указательным пальцем левой руки он придавил верхнюю губу и оттопырил нижнюю, и это не придает ни благородства, ни глубокомыслия всему образу. Это — не серьезная задумчивость, а поза человека, уставшего от мыслей, ни о чем не думающего, ничего не желающего, ни к чему не стремящегося. Но статуя Лоренцо, несомненно, очень красива и правильностью черт лица, и изяществом позы, и украшениями богатого шлема и дорогого панциря.
Перед нишами стоят саркофаги на высоких подставках. Овальные линии их крышек, прерывающиеся посередине двумя волютами, украшены аллегорическими фигурами времен суток, по две на каждом: перед Джулиано — «Ночь» и «День», перед Лоренцо — «Утро» и «Вечер». Сохранилось свидетельство Вазари, что Микеланджело этими фигурами хотел указать на быстротечность времени. Микеланджело сам давал им примерно то же толкование. Но этим аллегорическим смыслом не исчерпывается их художественное значение. Фигуры расположены на саркофагах так, что у зрителя создается впечатление непрочности, неустойчивости, фигуры как бы соскальзывают вниз. Неизвестно, стремился ли к этому Микеланджело или же так получилось в результате попарного размещения этих статуй, но такое впечатление остается.
Впечатление беспокойства вызывается и архитектурою стен и расположением в нишах фигур герцогов. Пилястры, на которых лежит сильно выступающий карниз с декоративными стоящими балясинами, по существу, ничего не несут. Вся стена с двумя ярусами пилястров, создающими систему каркаса, оказывается слишком легкой для массивного, тяжелого купола с кессонами. Ниши с фигурами кончаются значительно ниже карниза и кажутся слишком тесными для статуй.
Тревога и скорбь выражены в фигурах на саркофагах. Томительно засыпает «Вечер», с усилием и нехотя пробуждается женская фигура «Утра», про которую Вазари хорошо сказал, что «она в горести изгибается и скорбит, все же сохраняя свою красоту», мучительно бодрствует «День». А художественный смысл «Ночи» раскрыл сам Микеланджело. Когда Джованни Строцци написал стихотворение, посвященное этой статуе:
Позы всех четырех фигур почти тождественны, но ни одна из них не повторяет в точности другую. Все они лежат, опершись на локоть, одна нога вытянута, другая более или менее согнута. Несмотря на неестественность положений этих фигур, создающую впечатление неустойчивости, они поразительны по своей жизненности.
Все четыре фигуры очень красивы, позы их построены на контрапостах, то есть сопоставлении противоположных движений, неоднократно встречавшихся и раньше у Микеланджело, например в росписях потолка Сикстинской капеллы. Но мощные фигуры в капелле Медичи выражают не скрытые силы человека, не напряженную волю, не бурный темперамент, а томление, усталость, глубокую грусть. Особенно замечательна голова «Ночи» с прямым носом, глубоким разрезом глаз, небольшим ртом и резко очерченным подбородком. Здесь Микеланджело создал такой своеобразный и полный значительности женский образ, какой не встречался во всем предшествующем мировом искусстве и какой не удавалось повторить никому в позднейшие времена.
Такой же прекрасный и внутренне сосредоточенный образ создал Микеланджело и в «Мадонне Медичи». Эта статуя была начата ещё в 1521 году, но значительно переработана в 1531 году, когда мастер довел ее до современного состояния, то есть до полной определенности группы, далекой ещё от окончательной отделки. «Мадонна» выполняет очень важную композиционную роль во всей капелле: она объединяет статуи, к ней обращены фигуры Лоренцо и Джулиано. Первоначально Микеланджело думал поместить «Мадонну» в специально построенной нише против алтаря. Изменения в проекте вызвали необходимость и в перекомпоновке этой группы. Рисунок-копия с проекта Микеланджело, хранящийся во Флоренции в музее Уффици, показывает, что первоначально «Мадонна» была задумана по типу ранней «Мадонны из Брюгге», младенец, стоящий на полу между коленями мадонны, в руках у мадонны — книга.
В созданном произведении младенец сидит на коленях матери в очень сложной позе: головка сосущего грудь младенца резко повернута назад, левой ручкой он держится за плечо матери, а правую положил ей на грудь. Этот могучий младенец ещё напоминает преисполненные внутренних сил фигуры раннего Микеланджело, но склоненная голова мадонны, ее скорбный, направленный «в никуда» взор полон той же грусти, той же печали, что и вся капелла.
Многие статуи («День», «Вечер», «Мадонна») остались неоконченными, не смог Микеланджело завершить также архитектурную часть Новой ризницы. Однако и то, что дошло до нас, представляет собою выдающееся творение.
XVI век в Европе — это век реформы Лютера и религиозных войн. Для французской культуры он был переходным этапом, ступенькой от средневековья через Ренессанс к классицизму Ярчайшая фигура эпохи французского Ренессанса — скульптор Гужон, а одним из высших достижений скульптора стали рельефы «Фонтана невинных».
О жизни Жана Гужона известно очень мало. Наиболее вероятная дата его рождения 1510 год, а его родина, скорее всего, Нормандия. В этой провинции довольно часто встречается фамилия Гужон, первые упоминания о скульпторе также связаны с работами в Руане, который был столицей Нормандии.
Неизвестно, где прошла его молодость — годы ученичества и как Гужон постиг искусство скульптуры и архитектуры. Первое упоминание о Жане Гужоне относится лишь к 1540 году. К этому времени он уже успел прослыть талантливым мастером, ему доверяют важные декорационные работы. Гужон построил органную трибуну в соборе Сен-Маклу в Руане. Работы в Руанском соборе велись в 1540–1541 годах, сохранились счета с указанием имени их исполнителя.
Есть предположение, что Гужон побывал в Италии. Эта версия подкреплена характером архитектурного решения органной трибуны в соборе Сен-Маклу. Две простые колонны из черного мрамора, стоящие на основаниях из белого мрамора и увенчанные коринфской капителью из того же материала. Колонны античной чистоты линий — и это в Руане, на родине готического искусства! Нетрудно предположить близкое знакомство с итальянским возрожденческим искусством.
Первые известные нам скульптуры Гужона относятся к 1546 году. Речь идет о знаменитой усыпальнице герцога де Брезе. Две сохранившиеся до нашего времени скульптуры усыпальницы — конная статуя и лежащая фигура, восходят к французской традиции. А вот парадная, монументальная гробница — дань увлечения итальянской архитектурой. Особое внимание привлекают женские фигуры, поддерживающие верхний ярус памятника, — они полны динамики и жизненной силы.
Гужон довольно поздно занялся скульптурой. Начинал же он как зодчий и декоратор. В те времена скульптура составляла единое целое с архитектурой, лишь Возрождение выделило скульптуру в самостоятельный вид искусства.
Гужона отличал талант как в архитектуре, так и в скульптурной пластике. Но сердце его, безусловно, было отдано ваянию. Долгие годы он сотрудничал с выдающимся французским зодчим XVI века Пьером Леско. Первым их совместным произведением стал парижский особняк Линьери, известный сегодня под именем отель Карнавале.
Другим замечательным совместным проектом Гужона и Леско стал новый фасад Лувра. Работы по перестройке старого парижского дворца-замка были начаты ещё в конце сороковых годов 16-го столетия. Дворец стал одним из блистательных образцов архитектуры зрелого французского Ренессанса. Главный, западный фасад Лувра насыщен украшениями, но, однако, не перегружен ими. Благородство и завершенность чувствуется в отделке каждой детали, начиная от полуколонн и пилястр нижнего этажа до ажурного узора над верхним карнизом. Будто из монолита высечен, а затем великолепно отделан резцом скульптора этот фасад, с безошибочно угаданными пропорциями и строгим ритмом по-разному обработанных окон. Над входом размещены многочисленные рельефы с аллегорическим изображением войны и мира, а на самом верху — фигуры богов и скованных рабов над щитом, придерживающие два крылатых гения. Центральная часть же фасада Лувра своими величавыми формами подобна триумфальной арке.
Роль Гужона в творческом дуэте с Леско отнюдь не сводилась лишь к созданию скульптур по заказу архитектора — он был соавтором при работе над архитектурным замыслом. Леско, очевидно, находился под благотворным влиянием огромного пластического дарования Гужона. Вот и в работе над особняком Линьери Гужон и Леско подобны аккомпаниатору и певцу, исполняющим изысканное музыкальное произведение. На небольших цоколях, в пространстве между окон верхнего этажа особняка, гармонируя с изяществом утонченных ритмов и полнокровием образов с архитектурой Леско, стоят скульптурные изображения величественных людей — аллегории четырех времен года.
Вершина творческих свершений Жана Гужона, без всякого сомнения, — «Фонтан нимф», более известный под названием «Фонтан невинных». По мнению Бернини, этот фонтан — лучшее произведение французской скульптуры как по удивительной гармоничности между архитектурною частью и фигурами, так и по изяществу.
Как пишет Г. Лихачева: «Фонтан входил в число проектов, задуманных скульптором для оформления города в честь торжественного въезда короля в Париж 16 июня 1549 года. Архитектурная часть фонтана была спроектирована Пьером Леско в манере, ставшей традиционной для совместной работы двух парижских знаменитостей. Гужон при своей любви к графике всю жизнь предпочитал рельеф, а Леско, сотрудничая со своим другом и постоянным соавтором, рисовал слегка выступающие из стены, обработанные в формах классического ордера пилястры, кажется, навсегда забыв о круглой колонне.
Скульптурные украшения фонтана состояли из шести горизонтальных рельефов, изображающих наяд, амуров и тритонов, и шести вертикальных рельефов с изображением нимф, олицетворяющих силы природы.
Нимфы Гужона — это божества, олицетворяющие силы природы, поэтизирующие их. Слушая шум ветра, шелест листвы, журчание воды, скульптор проникался чувством священного восторга перед чудом, заключенным в слове „природа“.
Изображения нимф отличаются поэтичностью образов, грацией и разнообразием движения. С легкостью и свободой передает скульптор в низком рельефе их сложные изящные позы. Рельефам Гужона свойственна особая гармония, особая музыкальность. Пластический язык скульптуры полон певучих ритмов. Струящимся складкам одежд нимф вторит тихое журчание льющейся из ваз воды. В удлиненности пропорций фигур, в изысканности поз девушек чувствуется знакомство скульптора с искусством школы Фонтенбло. Однако в самих образах нимф, полных светлой радости, прекрасно выражены основные черты творчества Жана Гужона, резко отличающегося от холодного рафинированного искусства школы Фонтенбло.
Нимфы источников словно возрождают в памяти античность, точнее, они несут в себе дух античного искусства, как его представляли в XVI веке. Не заботясь об археологической точности, Гужон воссоздает образы, вдохновлявшие античный мир».
В эпоху Возрождения возвращается культ женской красоты. Мадонны, святые, мученицы становятся в творениях мастеров этой эпохи похожими на матерей, сестер, возлюбленных. Они весьма женственны, у них высокие чистые лбы греческих богинь. Меняются средневековые каноны: удлиняется овал лица, линия бровей становится четче, глаза делаются глубже, наконец, появляется знаменитая греческая «прямая переносица». Таковы, к примеру, луврские кариатиды и кариатиды усыпальницы Луи де Брезе в соборе Руана, исполненные совсем ещё молодым Гужоном. Таковы и нимфы «Фонтана невинных». Произведения Гужона в известной степени предвосхитили итальянское барокко.
Скульптурными рельефами Жана Гужона восхищался и воспевал их Ронсар. Парижане, современники Гужона, даже сравнивали его с Фидием, в руках которого «мрамор начинает оживать».
Бенвенуто Челлини, автор «Персея», родился в 1500 году. Он был сыном флорентийского музыканта и архитектора маэстро Джованни Челлини. Маэстро принуждал сына, обладавшего талантом игры на флейте, стать музыкантом.
Однако, как пишет Челлини в своей знаменитой книге «Жизнь Бенвенуто»: «Достигнув пятнадцатилетнего возраста, я, вопреки воле моего отца, поступил в золотых дел мастерскую к одному, которого звали Антонио ди Сандро, по прозвищу Марконе, золотых дел мастеру. Это был отличнейший работник и честнейший человек, гордый и открытый во всех своих делах. Мой отец не хотел, чтобы он платил мне жалованье, как принято другим ученикам, с тем, чтобы я, так как я добровольно взялся исполнять это художество, вдосталь мог рисовать, сколько мне угодно. Это я делал весьма охотно, и этот славный мой учитель находил в этом изумительное удовольствие. Был у него побочный сын, единственный, каковому он много раз ему приказывал, дабы оберечь меня. Такова была великая охота, или склонность, и то и другое, что в несколько месяцев я наверстал хороших и даже лучших юношей в цехе и начал извлекать плод из своих трудов. При этом я не упускал иной раз угодить моему доброму отцу, то на флейте, то на корнете играя; и всегда он у меня ронял слезы с великими вздохами, всякий раз, как он меня слушал; и очень часто я, из любви, его ублажал, делая вид, будто и я тоже получаю от этого много удовольствия».
Время шло. Челлини работал и учился то во Флоренции и Риме, то в Пизе и Сиене и снова в Риме. Он познакомился с известными художниками, скульпторами. Папа Климент VII, изумленный способностями и быстротой работы Челлини, взял его на должность чеканного мастера монетного двора.
После смерти Климента VII новый папа Павел III, оценив мастерство Челлини, также поручает ему изготовление монет. В 1520–1530 годах Челлини работает при папском дворе, к этому периоду относится создание его знаменитой медали Пьетро Бембо. Однако по наговору врагов Бенвенуто обвиняют в краже драгоценных камней из папской казны. Припомнили ему и прежние убийства на дуэлях. Так он попадает в папскую тюрьму в замке святого Ангела. Челлини покинул темницу только в декабре 1539 года. Боясь новых напастей, мастер отправился во Францию.
Король Франциск I встретил Бенвенуто весьма благосклонно, назначив ему жалованье в семьсот золотых скудо в год. Челлини жил и работал в замке Малый Нель. Во Франции итальянец выполнил немало заказов, в том числе знаменитую золотую солонку, пока не рассорился с сильными мира сего и здесь.
Теперь его путь лежал во Флоренцию. Местный герцог Козимо I Медичи страстно желал быть покровителем искусств, но для этого был слишком скуп. Едва встретившись с Челлини, герцог предложил ему сделать скульптуру Персея перед палаццо Веккьо в центре Флоренции. Персей — герой греческого мифа, победивший Медузу Горгону, — должен был символизировать победу Козимо I и его приход к власти во Флоренции.
То была великая честь — поставить свое творение на площади Синьории рядом со скульптурами «Юдифь и Олоферн» Донателло и «Давидом» Микеланджело. Челлини со страстью принялся за работу. Всем обещаниям и уверениям герцога он поверил на слово и юридического договора, как того требовал его печальный опыт, составлять не стал.
Свою работу над «Персеем» Челлини весьма подробно осветил в своих «Жизнеописаниях»: «Пока у меня строили мастерскую, чтобы мне в ней начать Персея, я работал в нижней комнате, в которой я и делал Персея из гипса, той величины, которой он должен был быть, с мыслью сформовать его по гипсовому. Когда я увидел, что делать его таким путем выходит у меня немножко долго, я избрал другой прием, потому что уже был возведен, кирпич за кирпичом, кусочек мастерской, сделанной с таким паскудством, что слишком мне обидно это вспоминать. Я начал фигуру Медузы и сделал железный костяк; затем начал делать ее из глины, и когда я ее сделал из глины, я ее обжег.
…Совсем уже выполнив фигуру большой Медузы, как я сказал, костяк ее я сделал из железа; затем, сделав ее из глины, как по анатомии, и худее на полпальца, я отлично ее обжег; затем наложил сверху воск и закончил ее в том виде, как я хотел, чтобы она была».
Восковая модель будущего Персея смотрится на одном дыхании. Со всех сторон Персей видится одинаково сильным и неукротимым. Движения ног героя, попирающих Медузу Горгону, так выразительны, словно Персей, объятый страстью боя, ещё и пританцовывает над поверженным врагом. Левая рука, отброшенная сильным движением вверх, с трудом удерживает отрубленную голову Медузы. Тело Персея, наполненное жизнью, мощное, противостоит статике распластанной, безжизненной Медузы. В результате вся скульптурная группа обретает динамику, пластическую убедительность.
Желая опробовать, как ведет себя местная глина при обжиге, Челлини вылепил бюст Козимо I и отлил его из бронзы.
…Раньше чем приняться за отливку моего Персея, я хотел сделать эти первые попытки; из каковых я нашел, что глина хороша, хоть и не была хорошо понята этим удивительным Донателло, потому что я видел, что с превеликой трудностью выполнены его работы. Итак, как я говорю выше, с помощью искусства я составил глину, каковая послужила мне отлично; и, как я говорю, по ней я отлил сказанную голову; но так как я ещё не сделал горна, я воспользовался горном маэстро Дзаноби ди Паньо, колокольщика. И, увидев, что голова очень хорошо вышла чистой, я тотчас же принялся делать горн в мастерской, которую мне сделал герцог, по моему замыслу и чертежу, в том самом доме, который он мне подарил; и как только был сделан горн, с наибольшим усердием, с каким я мог, я приготовился отливать статую Медузы, каковая есть та скорченная женщина, что под ногами у Персея.
…Отлив Медузу, а вышла она хорошо, я с великой надеждой подвигал моего Персея к концу, потому что он у меня был уже в воске, и я был уверен, что он так же хорошо выйдет у меня в бронзе, как вышла сказанная Медуза. И так как, при виде его в воске вполне законченным, он казался таким прекрасным, то герцог, видя его в таком образе и, находя его прекрасным, потому ли, что нашелся кто-нибудь, кто уверил герцога, что он не может выйти таким же в бронзе, или потому, что герцог сам по себе это вообразил, и, приходя на дом чаще, нежели обычно, он один раз среди прочих мне сказал:
«Бенвенуто, эта фигура не может у тебя выйти в бронзе, потому что искусство тебе этого не позволит». На эти слова его светлости я премного рассердился, говоря: «Государь, я знаю, что ваша высокая светлость имеет ко мне эту весьма малую веру, и это, я думаю, происходит оттого, что ваша высокая светлость слишком верит тем, кто ей говорит столько плохого про меня, или же она в этом не разбирается». Он едва дал мне окончить слова, как сказал: «Я считаю, что разбираюсь в этом и разбираюсь отлично». Я тотчас же ответил и сказал: «Да, как государь, но не как художник; потому что если бы ваша высокая светлость разбиралась в этом так, как ей кажется, что она разбирается, она бы мне поверила благодаря прекрасной бронзовой голове, которую я ей сделал, такую большую, портрет вашей высокой светлости, который послан на Эльбу и благодаря тому, что я ей восстановил прекрасного мраморного Ганимеда с такой крайней трудностью, где я понес гораздо больший труд, чем ежели бы я его сделал всего заново, а также и потому, что я отлил Медузу, которая видна вот здесь, в присутствии вашей светлости, такое трудное литье, где я сделал то, чего никогда ни один другой человек не делал до меня в этом чертовском искусстве».
Челлини сделал великолепную форму для отливки Персея, затопил горн и расплавил бронзу. Работал он круглосуточно и в результате серьезно заболел. Дав команду своим ученикам управляться далее без него, Челлини еле вышел из мастерской, тихо сказав на прощание: «Меня уже не будет в живых завтра утром».
Дома, устав бороться с лихорадкой, он впал в беспамятство. Позднее он рассказывал, что ему почудилось, как в дверь комнаты вошел какой-то древний старик и прошептал: «О Бенвенуто, ваша работа испорчена, и этого ничем уже не поправить». И действительно, когда Челлини ворвался в мастерскую, то увидел, что металл сгустился, и из него получилось тесто. Снова развели сильный огонь. Для того чтобы сделать бронзу жидкой, в тигель полетело все, что могло помочь, блюда, чаши, кувшины, тазы. Но это ещё не было окончательной победой. Вдруг раздался оглушительный взрыв: от чрезмерной жары треснула крышка горна, и бронза стала выливаться. Мгновенно сообразив, Челлини велел разом открыть все отверстия формы. И лишь когда форма наполнилась, Бенвенуто в изнеможении опустился на скамейку.
Персей был отлит на редкость удачно. Теперь оставалось искусно соединить обе фигуры. Настал день, и Челлини перенес Персея в Лоджию деи Ланци. Мастер заканчивал статую на воздухе. Пьедестал он украсил фигурами Юпитера, Минервы, Меркурия и Данаи, и сделал соответствующие надписи на латинском языке. На цоколе он сделал барельеф, изображающий освобождение Андромеды Персеем. Челлини превзошел самого себя. Архитектурное, скульптурное и ювелирное мастерство художника достигло в работе над «Персеем» своей вершины. Приходя на работу, Челлини видел приколотые к ограде многочисленные сонеты от питомцев знаменитой Флорентийской академии.
27 апреля 1554 года состоялось торжественное открытие статуи «Персей».
И вот, как угодно было преславному моему господу и бессмертному богу, я окончил ее совсем и однажды в четверг утром открыл ее всю. Тотчас же, пока ещё не рассвело, собралось такое бесконечное множество народу, что сказать невозможно; и все в один голос состязались, кто лучше про нее скажет. Герцог стоял у нижнего окна во дворце, которое над входом, и так, полуспрятанный внутри окна, слышал все то, что про сказанную работу говорилось; и после того как он послушал несколько часов, он встал с таким воодушевлением и такой довольный, что, повернувшись к своему мессеру Сфорца, сказал ему так: «Сфорца, пойди и разыщи Бенвенуто, и скажи ему от моего имени, что он меня удовольствовал много больше, чем я сам ожидал, и скажи ему, что его я удовольствую так, что он у меня изумится; так что скажи ему, чтобы он был покоен». И вот сказанный мессер Сфорца передал мне это торжественное извещение, каковое меня утешило; и в этот день этой доброй вестью и потому, что люди показывали меня пальцем то одному, то другому, как нечто чудесное и новое. Среди других там было двое дворян, каковые были посланы вице-королем Сицилии к нашему герцогу по их делам. И вот эти любезные люди подошли ко мне на площади, потому что я был им показан вот так на ходу; так что они поспешно меня настигли и тотчас же, со шляпами в руках, обратили ко мне самую церемонную речь, каковой было бы слишком и для папы; я же, как только мог, уничижался; но они так меня одолевали, что я начал их умолять, чтобы нам, уж пожалуйста, уйти вместе с площади, потому что народ останавливался и смотрел на меня ещё упорнее, чем на моего Персея. И среди этих церемоний они были настолько смелы, что попросили меня уехать в Сицилию, и что они учинят со мной такой договор, что я буду доволен, и сказали мне, как брат Джовананьоло, сервит, сделал им фонтан, цельный и украшенный многими фигурами, но что они не такого совершенства, какое они видят в Персее, и что они его обогатили. Я не дал им договорить всего того, что им хотелось бы сказать, как сказал им: «Весьма я вам дивлюсь, что вы от меня домогаетесь, чтобы я покинул такого государя, любителя искусств больше, чем всякий другой властитель, который когда-либо рождался, и, тем более, когда я нахожусь в своем отечестве, школе всех величайших искусств. О, если бы у меня была жажда большой наживы, я бы мог себе остаться во Франции, на службе у этого великого короля Франциска, каковой давал мне тысячу золотых скудо на корм и, кроме того, оплачивал мне стоимость всех моих работ, так что каждый год я зарабатывал больше четырех тысяч золотых скудо в год; и оставил в Париже свои труды целых четырех лет». С этими и другими словами я оборвал церемонии и поблагодарил их за великие хвалы, которые они мне воздали, каковые суть величайшие награды, какие можно дать тому, кто трудится в искусствах, и что они до того усугубили во мне желание делать хорошо, что я надеюсь в немногие будущие годы показать другую работу, каковая, я надеюсь, понравится чудесной флорентийской Школе много больше, чем эта. Эти двое дворян хотели было возобновить свои церемонии; но я, сняв шляпу, с низким поклоном простился с ними.
Работу над «Персеем» Челлини завершил с пустым кошельком. Герцог платил художнику все меньше: от ста скудо в месяц оплата упала до двадцати пяти, а потом и вовсе перестал платить. Художник пытался бороться, ему вежливо передали, что если он не уймется, то герцог прикажет выбросить «Персея» из Лоджии деи Ланци. Козимо I остался должен художнику до конца своей жизни.
Заказов на большие работы не оказалось. Бенвенуто пришлось вернуться к своему старому ремеслу. Он принялся за работу над ювелирными изделиями.
В последние годы жизни Челлини занялся литературным творчеством. Он пишет свое «Жизнеописание», которое столь же талантливо, как все, за что брался в жизни этот необыкновенно одаренный человек.
Умер в Челлини в 1574 году.
Три грации — три Хариты — три женщины, полубогини словно ведут невидимый танец, касаясь друг друга изящными руками с тонкими длинными пальцами. Облегающие одежды лишь подчеркивают совершенство форм, струящиеся складки туник придают композиции особый эффект Правильные, дышащие внутренним очарованием лица слегка холодны, как сама чистая красота.
Гармония трех граций — плод вдохновения и мастерства Жермена Пилона, искусство которого составляет славу французской скульптуры XVI века. Проникновение в глубину человеческих чувств, композиционное мастерство, сила и точность резца характеризуют творчество французского скульптора, ставят его в ряд крупнейших художников последнего периода Возрождения.
Жермен Пилон родился в 1535 году в парижском пригороде Сен-Жак, в семье резчика по камню Андре Пилона. Способности Жермена проявились рано, и молодого скульптора привлекли к работе над гробницей Франциска I под руководством известного французского скульптора Пьера Бонтана.
Пилон ещё только начинал обучаться скульптуре, когда Франциска I сменил Генрих II. Франциск І — страстный поклонник и знаток искусств, преклонявшийся перед итальянским Возрождением, и его сестра Маргарита Наваррская, покровительница поэтов, способствовали процветанию того, что сейчас зовется французским Ренессансом. Париж стал центром, откуда исходило влияние на интеллектуальную жизнь большинства стран Европы.
В 1547 году Франциск I умер, а преемник Генрих II не разделял его ренессансные устремления. Тому были объективные причины: феодальный кризис, противоречия веры, остатки феодального сепаратизма вылились в религиозные войны. Меняется и мировоззрение представителей искусства. Постепенно земная жизнь теряет свое очарование и радость, подменяется мыслями о таинственном загробном мире.
События во Франции повлияли и на творчество Пилона. Достаточно вспомнить, что он создал один из шедевров поздней готической скульптуры — религиозную по духу «Скорбящую мадонну». Но Пилону был чужд аскетизм, отрешение от жизненных благ. Когда стал недостаточным спрос на скульптуру, он умел получать блага из других источников, будь то служба или хорошее настроение. Его современник, гугенот скульптор Жан Гужон, оказался изгнанником. Пилон же на время «забыл» о своей религиозной принадлежности.
В то тяжелое время люди искали опоры отнюдь не в прекрасном. Искусство стремительно приходило в упадок. Наперекор всему карьера Пилона была успешной, даже блестящей. Честолюбивый, упорный, расчетливый, он умело добивался поставленных целей.
Имя двадцатилетнего Жермена уже упоминается в документах парижской корпорации ювелиров. Здесь он работал в качестве модельера, хотя, скорее всего, учителем был отец, резчик по камню. В его мастерской он и получил профессиональные навыки.
Примерно в это же время Пилон устраивается на службу ко двору как подсобный мастер-скульптор. Жермен работает у Пьера Бонтана, выполняющего украшение гробницы Франциска I. Бонтан был своеобразным скульптором, и, несомненно, он оказал влияние на творчество Пилона. В гробнице Пилону приписывается скульптура Купидона, держащего перевернутый факел.
Два года спустя для сада в Фонтенбло, разбитого Марией Стюарт, Пилон вырезает из дерева фигуры Меркурия, Марса, Венеры и Юноны. В то же время он продолжал сотрудничество с ювелирной корпорацией, выполняя небольшие заказы Известно также, что наряду с другими декораторами он работал над украшением Парижа к въезду нового короля Карла IX, создавая скульптуры для двух арок на мосту Нотр-Дам.
«Три грации», хранительницы сердца Генриха II, были выполнены скульптором в 1559–1563 годах. Короля тяжело ранили во время турнира, и вскоре он умер. Екатерина Медичи, желая увековечить память мужа, заказала надгробие.
На треугольном пьедестале, украшенном гирляндами, стоят три грации, или три добродетели. Они поддерживают золоченую урну, в которой покоилось сердце Генриха II. Традиция отдельного захоронения тела, внутренностей и сердца установилась во Франции в Средние века.
Композиция этой скульптуры восходит к рисунку школы Рафаэля. Связь этого произведения с искусством Фонтенбло несомненна. Фигуры граций имеют изысканные, немного удлиненные пропорции. Римские драпировки переработаны в духе этой школы. Однако целостность композиции, большое чувство гармонии, свободная грациозность движений и тонкость исполнения позволяют поставить эту вещь по художественному качеству намного выше произведений школы Фонтенбло.
Был также подготовлен проект часовни, знаменитой ротонды Валуа в аббатстве Сен-Дени. Екатерина Медичи решила сделать часовню семейной усыпальницей. Для руководства постройкой был приглашен итальянский художник Приматиччо. После его смерти в 1570 году строительство продолжил Батиста Андруа ди Серсо. На протяжении десяти лет основные скульптурные работы выполнял Пилон, который к этому времени уже имел собственную мастерскую. Ротонда строилась долго, но так и осталась незаконченной.
Надгробие установили в центральной части здания, разделенного тремя рядами коринфских колонн. Перед коленопреклоненными фигурами Генриха II и королевы Екатерины Медичи лежат скульптурные изображения мертвых монархов-супругов, выполненные с абсолютной точностью.
Композиция украшена двенадцатью колоннами и стольким же числом пилястр, поднимающихся на цоколе-пьедестале. По углам стоят статуи, символизирующие четыре добродетели: Справедливость, Силу, Воздержание, Благоразумие. Точных сведений о принадлежности их Пилону нет, но стиль и манера говорят за это.
Пилон останавливает внимание не на коленопреклоненных пышно одетых фигурах королевской четы, а на изображениях короля и королевы, лежащих на смертном одре. Их полуобнаженные фигуры исполнены глубокого драматизма. Реалистическая достоверность облика его персонажей придает большую убедительность и остроту скорбно-задумчивой тональности образов Генриха II и Екатерины Медичи.
Определенную смысловую роль несут четыре барельефа из белого мрамора, расположенных по сторонам цоколя композиции, аллегорически изображающие Веру, Надежду, Милосердие и Добрые деяния. Здесь Пилон выступает как искусный мастер барельефа. Скульптора в них увлекает конкретность, жизненность образов. Мастер стремится к полному раскрытию облика человека, своего современника.
В старом бенедиктинском аббатстве, в Мане в церкви Нотр-Дам де ла Кутюр находится одно из лучших произведений Пилона — беломраморная статуя богоматери с ребенком. Она предназначалась для украшения главного алтаря часовни в аббатстве Сен-Дени.
Дева Мария изображена стоящей в естественной позе с младенцем Иисусом на руках. Скульптура способна тронуть самого жестокосердного человека. Лицо Марии задумчиво, отстраненное от всего земного и суетного. Она удивительно естественна в своем горе, знании трагической судьбы того, кто покоится у нее на руках.
В своих зрелых произведениях добившийся влияния при дворе Пилон освобождает скульптуру от подчиненной декоративной роли в архитектурном ансамбле. Архитектор избегает пышности и помпезности, работая над гробницами кардинала Рене де Бирага (1583–1585) и Валентины Бальбиани (1583). Бронзовая статуя кардинала воссоздает облик человека умного, но грубого и деспотичного. Даже молитва не смягчает выражения его лица. Однако не может не трогать реалистическая глубина образов всесильного кардинала и его жены Валентины Бальбиани.
Позднее церковь святой Катерины, где находилась часовня с памятником, была разрушена, и основные части монумента попали в Лувр.
Это одна из лучших скульптур 16-го столетия. Тщательно проработаны мельчайшие детали, ощущается резкая и уверенная рука достигшего совершенства мастера.
Пилон создал реалистические по своей сути портреты людей, живших в XVI веке, и здесь продемонстрировав свое высокое мастерство.
Вот портрет Генриха II, увенчанный лавром, в железном панцире, а на груди колье ордена Сен-Мишеля. В портрете важность и значительность. Скульптору удается придать правильному лицу оттенок наигранной кротости и спокойствия. Весьма тщательно выполнены детали, украшения, складки, холеные борода и усы. Чувствуется холодный, деспотичный характер короля.
В бюсте Карла IX любой заметит нерешительность и двуличность. Непокрытая голова, острая бородка, панцирь, украшенный богатым резным декором, колье, тяжелые складки манто и изможденное, опустошенное лицо.
А вот портрет вождя католиков Жан де Марвийе, епископа Орлеанского, ставшего в 1568 году канцлером Франции. Портрет скрупулезно выполненный, возможно с посмертной маски. Закрытые глаза, обострившиеся черты лица, которое уже отмечено печатью смерти.
Пилон представил миру полную, беспощадную правду о королях, их придворных, князьях церкви.
«Похищение сабинянок» — скульптурная группа, представляющая собой динамичную композицию из обнаженных женских фигур — один из первых образцов маньеризма. Автор композиции — скульптор, которого итальянцы называли Джованни де Болонья, или Джам болонья.
Его настоящее имя Жан де Булонь. Будущий фламандский скульптор родился в 1529 году в Дуэ. Отец хотел видеть его нотариусом. Вопреки воле отца пятнадцатилетний Жан отправился в 1544 году в Рим. Здесь он два года работал под руководством знаменитого Микеланджело. Из «вечного города» в 1557 году Болонья переехал во Флоренцию. Здесь он прожил почти всю жизнь и создал главные свои произведения. Первым произведением Джамболоньи, созданным в этом городе, стал бронзовый Бахус — бог вина, установленный на фонтане в Борго Сан Джакопо. С 1561 года он состоял на службе Великого герцога Козимо I Джамболонья принадлежит к самым даровитым последователям Микеланджело. Главные его произведения: «Колодец Нептуна» (1563–1566), «Самсон и Фелистина» (1567), фонтан «Океан» (1571–1576), «Летающий Меркурий» (1580), колоссальная статуя «Апеннино» в Проталито (1581), прежней вилле великих герцогов, конная статуя Козимо I (1587–1594), изображения на бронзовых дверях Пизанского собора (1577–1579).
Статуя Меркурия, посланца богов, одно из лучших произведений Джамболоньи. Художнику удалось решить труднейшую задачу — создать впечатление, что бронзовая фигура, преодолевая тяжесть материи, взмывает вверх. Его Меркурий лишь кончиком стопы касается земли, точнее — даже не земли, а воздушной струи, выдуваемой маской Южного ветра. Статуя так умело сбалансирована, что кажется то ли зависающей в пространстве, то ли рассекающей воздух в стремительном полете. Для Микеланджело такой подход был бы неприемлем — ведь, согласно классическим нормам, в статуе должен ощущаться материал, из которого она выполнена, но Джамболонья предпочитал сильные эффекты хорошо проверенным нормам.
Другое произведение, позволившее стать Джамболонье самым влиятельным скульптором Флоренции последней трети 16-го столетия, — мраморная группа «Похищение сабинянок». Она выполнена для Лоджии деи Ланци во Флоренции в 1583 году в размерах, превышающих натуральную величину. Статуя получила особую известность и до сих пор занимает почетное место у палаццо Веккьо.
При создании этой скульптурной группы у мастера не было никакого конкретного замысла — он хотел лишь заставить замолчать тех критиков, которые усомнились в его способности изваять монументальную скульптуру из мрамора. Болонья избрал композицию, которая представлялась ему наиболее трудной — три объединенные общим действием фигуры с контрастными характерами. После споров о том, что же означает эта группа, ученые-современники скульптора — пришли, в конце концов, к выводу, что наиболее подходящее для нее название — «Похищение сабинянок».
Римская легенда гласит, что, став взрослыми, Ромул и Рем решили основать новый город. Рем, завидуя предпочтению, оказанному богами брату, стал над ним насмехаться. В разгоревшейся вскоре ссоре Рем был убит. Городу, основанному согласно этрусским правилам, Ромул дал свое имя и стал его первым царем.
Для увеличения населения Ромул учредил в священной роще бога Лукариса убежище для беглецов, свободных и рабов, массами стекавшихся в Рим. Так как окрестные племена не желали выдавать за них замуж своих дочерей, Ромул пригласил на праздник в честь бога Конса соседних сабинян с их женами и дочерьми, и дал приказ римлянам по условленному знаку хватать девушек. Сам Ромул женился на Герсилии. Похищение сабинянок привело к войне с царем сабинян Титом Тацием и его союзником царем Ценина Акроном. Убив последнего в поединке, Ромул устроил праздник и торжественное шествие, предвосхищавшее триумф. Новый храм он посвятил Юпитеру Статору в благодарность за то, что бог остановил его обратившееся было в бегство войско. При посредничестве Герсилии и других сабинянок с сабинянами был заключен мир и союз.
Болонья, как и Челлини, стремился продемонстрировать в группе «Похищение сабинянок», прежде всего, свою виртуозность. Он поставил себе задачу создать из мрамора такую крупномасштабную композицию, которая производила бы художественное впечатление не только с одной, но и со всех сторон. До него попытки решения такой задачи предпринимались только в бронзе, да и то в гораздо меньшем масштабе. С этой задачей Джамболонья, без сомнения, справился. Однако ее решение далось ему ценой насилия над естественностью поз изображенной им группы. Фигуры, которые расположены снизу вверх по спирали, словно заключены в высокий, узкий цилиндр. Они с легкостью выполняют свое хорошо отрепетированное хореографическое упражнение, но здесь, как и почти во всей эллинистической скульптуре, начисто отсутствует эмоциональный смысл. И, действительно, скульптурная группа восхищает соразмерностью и продуманностью, но в ней не чувствуется подлинный пафос.
Рим немыслим без созданных Бернини фонтанов. Бернини не имел соперников, когда это касалось чувства пространства и умения организовать его. Как никто, Лоренцо Бернини понял, что искусство барокко, прежде всего искусство ансамбля, что, преображая облик античного, средневекового и ренессансного Рима, он вносит в него ту же великолепную живописность, что и в свои монументальные скульптуры. Мощь, движение и игра воды, благодаря таланту Бернини, вошли именно как новый живописный компонент в его архитектурные и пластические идеи.
В этом отношении особенно хорош фонтан «Тритона», бьющий на площади Барберини. Мускулистый торс тритона возвышается над чашей раковины, которую подпирают своими мощными хвостами влажные тела каменных дельфинов, на чьих спинах отдыхают бронзовые пчелы Барберини, а вокруг них водная гладь бассейна. Насколько компактно и энергично слились здесь элементы природы с искусством, как победно трубит в свою раковину тритон, выдувая упругую и сильную струю воды, а символические приметы папской власти — тиара и райские ключи — незаметно укрыты под сенью огромной чаши! У Испанской лестницы, выстроенной в XVIII веке, стоит самый ранний из фонтанов Бернини — наивная и маленькая «Баркачча», словно причаленная к ее подножию.
В 1647–1652 годах Бернини создал три фонтана на площади Навона. Центральное место занимает «Фонтан четырех рек». Биограф Бернини Филиппе Бальдинуччи так написал о работе мастера над этим фонтаном: «Однако я не хочу так сразу перейти к другой материи, не сказав предварительно нескольких слов об этом фонтане, который причисляется к самым удивительным выдумкам Бернини и благодаря которому город Рим столь отменно украсился. Итак, на самой середине длинной и короткой оси огромной площади Навона лежит на земле большая ступень, или назовем ее приступкой, образующая круг диаметром в плане примерно в 106 римских пядей. Этот круг, отступя от его краев пядей на десять, включает в себя большую чашу, изображающую, как мне думается, море, посередине которого возвышается пядей на 36 скала или, лучше сказать, утес, сложенный из травертина и по бокам своим снабженный просветами, через которые со всех четырех сторон открывается вид на площадь. Благодаря этим просветам скала расщепляется на четыре части, которые вершинами своими соприкасаются и соединяются, изображая каждая из них одну из стран света. Эти части, расширяясь и выдаваясь в плане и образуя крутые массивы, дают возможность посадить на них четырех огромнейших беломраморных гигантов, олицетворяющих четыре названные реки. Нил, изображающий Африку, покрывает себе голову плащом до самого пояса, чтобы показать этим тот мрак, в который долгое время бывает погружено как раз то место, где он вытекает из земли, а около него стоит прекрасная пальма. Дунай, олицетворяющий Европу, любуется удивительным обелиском, и рядом с ним — лев. Ганг, олицетворяющий Азию, держит в руке большую ветвь для обозначения изобилия его вод, а несколько ниже при нем — лошадь. Наконец, Ла Плата, олицетворяющая Америку, изображена в виде мавра, рядом с которым видно некоторое количество монет, чтобы показать богатые залежи металлов, изобилующие в этих краях, а под ним — некое ужасающее чудище, обычно именуемое в Индии броненосцем; а из-под всех этих олицетворенных рек в великом изобилии вытекает вода, проведенная из источника Треви. На водном уровне бассейна видны несколько больших рыб, словно скользящих по морской поверхности, и все они очень хороши, а одна из них, как раз та, что обращена в сторону площади Орсини, явно впитывая через рот воду для своего пропитания, заглотала, как оказывается, лишнее и тут же выбрасывает это наружу; замысел, свидетельствующий, по правде говоря, о величайшей изобретательности.
Скала сооружена таким образом, что кажется, будто она состоит целиком из одного куска и никогда ни при каких обстоятельствах расколоться не сможет, так как сопряжения всех составляющих ее кусков, будучи вырезаны в форме ласточкиных хвостов, перевязаны так, что одно служит связью для другого, а все вместе, согласуясь друг с другом, скрепляют целое. На самой середине верхней поверхности скалы удивительно поставлен пьедестал высотой около 23 пядей, на котором укреплен обелиск пядей 80 в высоту, а на нем видно красивое металлическое завершение в 10 пядей, увенчанное сияющим золотым крестом, над которым вырисовывается голубь, несущий в клюве масличную ветвь, эмблему семейства Памфили; и немалое удивление вызывает вид того, как такая непомерная по вышине громада держится на скале, выдолбленной и расчлененной, и как она вся (выражаясь на языке искусства) держится на весу. В изобилии течет вода, сладостное журчание которой и приписываемые ей целебные свойства немало содействуют всеобщему удовольствию и пользе. В этом офомном сооружении целиком рукой Бернини выполнены вся скала, пальма, лев и половина лошади. Нил же делал Якопо Антонио Фанчелли, Ганг — мсье Адамо, Дунай — Андреа по прозванию Ломбардец, Ла Плату ~— Франческо Баратга. Правда, и в фигуре этого гиганта и в фигуре Нила ко многому приложил руку сам Бернини.
Это прекрасное произведение было уже закончено, когда ещё до того, как оно было открыто, а именно ещё не были убраны машины, леса и полотна, скрывавшие его от глаз толпы, папа пожелал его увидеть; поэтому, отправившись в одно прекрасное утро на место, папа вступил в ограду вместе со своим государственным секретарем кардиналом Панцироло и примерно с пятьюдесятью приближенными, которым он больше всего доверял, и пробыл там в течение полутора часов или больше, к великому своему удовольствию; однако, так как вода не была ещё пущена, он спросил, когда можно будет увидеть ее падение, на что Бернини ответил, что так сразу он этого обещать не может, так как потребуется некоторое время, прежде чем все необходимое будет налажено, но что тем не менее он позаботится о том, чтобы все было сделано как можно скорее. Тогда папа его благословил и повернулся к нему спиной, но не успел он ещё выйти, как услыхал великий шум от воды и, обернувшись, увидел, как отовсюду извергается всем хорошо знакомое, великое водное изобилие; благодаря чему Кавалер угодил папе тем больше, чем неожиданнее было это знатное зрелище, открывшееся в нужное, точно рассчитанное время, когда Кавалер подал определенный знак тому, кому было поручено открыть дорогу этой влажной стихии, которая тотчас же по своим жилам устремилась к устьям фонтана. Потрясенный внезапностью увиденного, папа вместе со всеми придворными вернулся назад и долго наслаждался чудесным видом, а затем, обратившись к Бернини, не утерпел и сказал ему: „Бернини, доставив нам эту неожиданную радость, вы удлинили нам жизнь на целых десять лет“, а для вящего доказательства своего удовлетворения он послал к племяннице, донне Олимпии, в дом, выходящий на площадь Навона, приказав, чтобы принесли оттуда сотню золотых и чтобы их тотчас же роздали тем, кто был занят в этой работе. После того как фонтан был открыт, уже невозможно было описать ни того множества людей, которое стекалось к этому месту, ни тех изменений, которые претерпели слагавшиеся прежде враждебные Бернини мнения, ни, наконец, того, насколько ему рукоплескали и общество и частные лица; недаром он с этого времени сделался единственным предметом для похвальных слов во всех академиях Рима, и тем более непреложна та истина, на которую я уже намекал выше, говоря, что истинной доблести бояться нечего. После завершения этой работы папа заказал ему колоссальную конную статую Константина, чтобы поместить ее в Санто Пьетро, а кроме того, пол из пестрых камней для новой части этой церкви, называемой „Пристройкой Павла V“, вместе с барельефами, изображающими путто, и медальонами на боковых пилястрах этого же помещения, а также колонны из „коттанеллы“, породы камня, названного так потому, что как раз в то время были обнаружены его залежи в местечке Коттанелла Сабинской области. Статуя же Константина осталась только слегка начатой в связи со смертью этого первосвященника, пожелавшего также, чтобы Бернини сделал модель алтаря в церкви Санта Франческа Романа и занялся реставрацией фонтана, который расположен против дворца Памфили на площади Навона и в котором Бернини собственноручно выполнил статую тритона с дельфином».
С «Фонтаном четырех рек» связана одна любопытная история, которую рассказал Леонид Колосов, советский разведчик и по совместительству корреспондент газеты «Известия» в Италии: «Если Рим иногда называют городом фонтанов, то Навона, пожалуй, самая „фонтанистая“. В центре площади стоит знаменитый мраморный фонтан не менее знаменитого скульптора Бернини, с гигантскими фигурами, олицетворяющими богов четырех самых великих рек мира. И кто-нибудь обязательно расскажет вам забавную историю, или легенду, если хотите.
Ещё до того как Бернини создал свое гениальное творение, его конкурент архитектор Барромини воздвиг на площади довольно безвкусную церковь Санта Аньезе со статуей мадонны наверху. Бернини был явно недоволен этим сооружением, которое, по его мнению, портило художественный ансамбль площади. Поэтому одной из фигур, расположенных напротив церкви, Бернини придал выражение ужаса. Речной бог жестом протеста как бы закрывает свое лицо от мадонны. Барромини был ужасно разгневан шуткой великого скульптора и пустил по Риму слух, что вода из фонтана бить не будет. Бернини забеспокоился, так как был не очень в ладах с математикой. Он узнал, что схему правильных расчетов Барромини прячет в своей мастерской под семью замками. И вот тогда-то Бернини попросил своего самого молодого и красивого ученика познакомиться со служанкой архитектора. Истории неизвестны подробности этого одного из первых актов „промышленного шпионажа“. Но когда огромная толпа собралась на открытие фонтана, он забил в полную силу. Барромини был посрамлен…»
В 1645 году Бернини начинает работу над мраморной группой «Экстаз св. Терезы», заказанной ему венецианским кардиналом Федериго Корнаро, переехавшим в Рим. Использовав левый трансепт церкви Санта Мария делла Витториа под свою семейную капеллу, он заказал Бернини мраморную группу «Св. Тереза и ангел», что подтверждает также его сын Доменико. Мраморные рельефы по бокам капеллы, на которых из восьми фигур изображено семь кардиналов, принадлежат руке Эрколе Феррата. На левом рельефе представлен Федериго Корнаро, читающий Библию, рядом с ним видна голова его отца дожа Джованни Корнаро, изваянная самим Бернини.
К середине XVII века Бернини находится в апогее славы. «Синьор кавалер Бернини, слух о Вашем несравненном таланте и о столь счастливо завершенных Ваших творениях распространился за пределы Италии, а также чуть ли не за пределы Европы, и везде у нас в Англии Ваше славное имя превыше всех мастеров, когда-либо отличавшихся в Вашей профессии… Не соблаговолите ли Вы изваять из мрамора наш портрет…».
Это только одно из множества писем, полученных Бернини. Под ним стоит подпись короля Англии Карла I, голову которого, слетевшую впоследствии на плахе, Бернини все-таки соблаговолил изваять, глядя на специально написанный знаменитым Ван Дейком тройной портрет. Среди корреспондентов мастера можно встретить целый ряд римских пап и известнейших личностей, вроде кардиналов Ришелье и Мазарини.
Джованни Лоренцо Бернини родился в 1598 году. Лоренцо было лет десять, когда его отец, известный скульптор Пьетро Бернини, перебрался по приглашению папы Павла V из Неаполя в Рим для работы над мраморной группой в одной из ватиканских капелл. Получивший к тому времени технические навыки обработки мрамора мальчик, попав в Ватикан, запирался в залах, рисуя с утра до вечера. О его даровании пошли слухи, он попался на глаза самому Павлу V, получил заказ от племянника папы, кардинала Шипионе Боргезе, и поразил всех, создав необычные скульптурные произведения: «Эней и Анхиз», «Похищение Прозерпины», «Давид», «Аполлон и Дафна» (1619–1625). Юный самоучка сумел добиться невероятной динамики масс и линий, отражающей эмоциональное напряжение персонажей, и почти иллюзорной вещественности, передав в мраморе нежность девичьей кожи, пушистые волосы Дафны, кору и листья лаврового дерева.
С тех пор сменявшиеся на престоле папы передавали его друг другу, как драгоценнейшее наследство. Урбан VIII, задумав украсить Рим церквами и светскими зданиями, скульптурой, фонтанами и садами, поставил Бернини во главе художественной мастерской, где работали видные скульпторы, бронзировщики, лепщики, позолотчики, «архитекторы воды» — гидравлики, строительные рабочие. Именно ему, папскому архитектору и скульптору, во многом обязан своим прославленным обликом «Вечный город». С начала двадцатых годов XVII века по его идеям, под его руководством создаются самые знаменитые памятники и формируется стиль римского барокко.
В 1639 году Бернини исполнился сорок один год. Папа Урбан VIII настойчиво уговаривает его жениться «не столько для того, чтобы… кто-нибудь из его потомков… подражал бы его таланту, сколько с той целью, чтобы… кто-то взял на себя заботу об его особе…». В таком случае ему «оставалось бы больше времени и досуга для занятия своим искусством». И хотя сам скульптор говорил, что «изваяния и статуи должны быть его детьми, которые и должны на многие столетия хранить о нем живую память во всем мире», в конце концов, он согласился с папой.
В 1639 году Лоренцо женился на Катерине Тецио, дочери римского нотариуса. Девушка не имела богатого приданого, зато была очень красива, а художник «больше обращал внимание на внешность, чем на кошелек». Она умерла на семь лет раньше своего мужа, прожив с ним тридцать три года и подарив ему одиннадцать детей. Однако по стопам отца пошел только один сын — Паоло Валентине, работавший в мастерской отца.
Когда в 1644 году умер покровитель и почитатель таланта Бернини папа Урбан VIII, на престол вступил папа Иннокентий X. Желчный, неприветливый, хитрый, очень некрасивый человек, с оттопыренными ушами, опущенными вниз глазами — таким запечатлел его Бернини. Одновременно он придал портрету папы величавость и значительность. Работу над бюстом он завершил в 1646 году.
А в 1645 году, как уже говорилось выше, Бернини начинает работу над алтарной группой «Экстаз св. Терезы». Она посвящена святой Терезе, испанской монахине XVI века, описавшей свои мистические видения. Тереза рассказывает об охватившем ее неземном экстазе, когда золотая пылающая стрела ангела Господня пронзила ее сердце, вызвав и боль, и безмерное наслаждение. Нужна была немалая смелость, чтобы представить видение в скульптурной группе.
Экстаз св. Терезы передан с ощутимой убедительностью реального события и одновременно как мистическое чудо. Бессильно поникшая Тереза, запрокинув голову, покоится на мраморном облаке. С ее уст срывается крик сладостной муки. Веки полузакрыты, она словно не видит представшего перед ней ангела, но воспринимает его присутствие всем существом. В судорожном трепете извиваются складки ее монашеского плаща. Страдание и наслаждение, мистическое и эротическое сплетаются воедино в этом образе. Лицо ангела с двусмысленной улыбкой противопоставлено прекрасному одухотворенному лицу Терезы.
Бернини поместил свою скульптурную группу в глубокую нишу на фоне золотых лучей. Будто неведомая сила раздвинула колонны, разорвала фронтон, чтобы открыть взору чудесное видение. Свет, падающий сверху через желтое стекло окна, мягко освещает фигуры, белеющие среди позолоты и цветных мраморов капеллы. Благодаря этому эффекту освещения и виртуозной обработке мрамора фигуры Терезы и ангела кажутся парящими в проеме стены. На иллюзорно трактованных рельефах боковых стен капеллы расположились, как зрители в ложе театра, смотрящие и беседующие между собой члены семьи Корнаро, один из которых был заказчиком алтаря и капеллы. Как театральное зрелище истолковал Бернини старую традицию изображения святых вместе с заказчиками картины.
На примере «Св. Терезы» хорошо можно видеть тот живописно картинный подход к скульптуре, из которого вытекает своеобразие пластической манеры Бернини. Скульптор сохраняет в мраморе все особенности лепки из терракоты, в которой он выполнял предварительные эскизы и модели. Тектоническая ясность объемов исчезает, формы становятся мягкими и текучими, как живописный мазок.
Порою кажется, что скульптор не высекает, а лепит из мрамора, который под его резцом принимает самые причудливые формы. «Я победил мрамор и сделал его гибким как воск, — говорил Бернини, — и этим самым смог до известной степени объединить скульптуру с живописью».
Как пишет А. А. Аникст: «В „Экстазе св. Терезы“ эта стихия выходит на свободу, почти без остатка поглощая образ героини: тело ее тонет в водопаде извивающихся складок монашеского одеяния, а ее духовная индивидуальность, конкретность самоощущения исчезает во всерастворяющем самозабвении на грани жизни и смерти, хотя яркие пластические „детали“, вырывающиеся из хаоса патетически жестикулирующих тканей (узкие ступни, одухотворенная рука, лицо со смеженными веками и следами слез, с полуоткрытым ртом, испускающим то ли последний вздох, то ли сладостный стон), придают облику святой остроту своеобразной портретности. Если до сих пор в отображении коллизии „человек — мир“, „стихия бытия в его целом — частица бытия“ Бернини склонен был, воспринимая это отношение с позиций барочного дуализма, трактовать его изнутри индивидуального, отдельного (человек, не будучи абсолютным центром мира, был центром его искусства), то в этом произведении подобный подход, во многом ещё сохраняясь, уже заметно отступает перед прямой демонстрацией величия внешних человеку сил.
В образах березы и ангела — грациозного воплощения смеющегося небесного Эроса с золоченой стрелой в руке, готовящегося поразить свою исходящую в мучительной блаженной истоме жертву, — проявления их чувств, наряду с их конкретно-личностным выражением, ещё активнее преподносятся отраженно, в форме абстрагированных эмоциональных тем, разыгрываемых пластикой их одеяний. В какой-то мере этот освобожденный ритм ещё остается их ритмом, обнимается контурами их фигур, их существования, но и очевидным образом эти границы преодолевает. И ещё менее скульптурные воплощения героев оказываются способными вобрать в себя весь объем, характер и суть события. Не только ангел, но и сноп низвергающихся металлических золоченых лучей, и свет через цветное стекло находящегося позади них окна, и облако из серого камня, поддерживающее на себе беломраморные фигуры персонажей, и декоративно-яркие „расступающиеся“ колонны обрамления, и разорванный фронтон, и „зрители“ из семейства Корнаро на боковых рельефах капеллы — весь этот сложный арсенал картинно-постановочных средств призван живописать чудо небесного видения, величие и впечатляющую силу внезапно раскрывшегося человеку нового облика мира и столь же неожиданное размыкание, гиперболизацию его духовного „я“.»
Автор «Милона Кротонского», Пьер Пюже, родился в 1620 году. Пюже происходил из семьи марсельского каменщика. Ещё в детстве он работал учеником в корабельных мастерских в качестве резчика по дереву. Пюже учился в Италии у знаменитого мастера декоративных росписей Пьетро да Кортона, хотя свое настоящее призвание нашел в скульптуре.
Творчество Пюже впитало лучшие черты искусства учителя, он заимствовал у Кортоны мощность образов и пафос. В отличие от несколько театрализованного стиля барокко с его преувеличенной патетикой, господствовавшего в Италии и при французском дворе, произведения Пюже лишены поверхностной идеализации, они глубоки и содержательны.
Работая в Париже, а в основном в Марселе и Тулоне, затем в Генуе, он всегда был полон множества разнообразных замыслов, стремился идти своим путем в искусстве. Скульптор яркого таланта и сильного темперамента, Пюже не пользовался особым расположением королевского двора, о нем знали, но не очень охотно приглашали. Жизнь вообще не баловала Пюже, многие его смелые замыслы, в том числе и архитектурные, оказались неосуществленными, нередко творческая судьба мастера оказывалась во власти непредвиденных, независящих от него обстоятельств. Политическое крушение и арест в 1661 году генерального контролера финансов Фуке, покровительство которого открыло молодому провинциалу дорогу в «большое» искусство, привели к значительным изменениям в жизни мастера. Пюже вынужден был на несколько лет остаться работать в Генуе, а впоследствии, уже во Франции, ему пришлось расплачиваться за былое расположение Фуке немилостью сурового Кольбера.
Находясь в Тулоне и Марселе, мастер увлеченно отдавался работам по скульптурному украшению военных кораблей, что было не только распространено в то время, но и официально предписано специальным рескриптом Кольбера, который гласил: «Слава короля требует, чтобы наши корабли превосходили своими украшениями корабли других наций». Здесь Пюже, используя свой опыт резчика и уроки у Пьетро да Кортона, создал ряд превосходных, очень сложных декоративных композиций. Однако сама затея прославления монархии посредством обильного украшения военных судов была абсурдной. Флотские офицеры стали жаловаться, что пышное убранство утяжеляет вес кораблей, представляя вместе с тем выгодную мишень для вражеского обстрела. В 1671 году последовал официальный приказ прекратить все работы. Силы и время, отданные Пюже этой затее, оказались растраченными впустую.
Искусство Пюже развивалось под сильным влиянием искусства барокко, к которому оно близко чертами внешней патетики. Но, в отличие от Бернини и других мастеров итальянского барокко, Пюже был свободен от мистической экзальтации и стремления к чисто внешнему эффекту — его образы непосредственнее, строже, в них чувствуется жизненная сила. Эти черты ощущаются в его раннем произведении — атлантах, поддерживающих балкон тулонской ратуши (1655).
Все-таки пробил и час Пюже — Людовик XIV заказал ему для Версаля мраморную группу «Милон Кротонский». И здесь в полной мере проявилось дарование скульптора Пюже завершил группу высотой 2 метра 70 сантиметров в 1682 году. Мастер изобразил атлета, пытавшегося расщепить дерево, но попавшего в расщеп и растерзанного напавшим на него львом. Правой рукой он пытается защититься от напавшего на него сзади льва, в то время как левую, попавшую в расщеп дерева, он безуспешно старается высвободить. Лицо атлета искажено нестерпимой мукой, могучее тело напряжено в невероятном усилии. Все существо героя, каждый мускул выражают страдание и боль.
При общем сложном повороте фигуры атлета и сильной динамике композиционное построение группы отличается четкостью и ясностью — скульптура превосходно воспринимается с одной, главной, точки зрения.
Это произведение, полное драматического пафоса, реалистическое в своей основе, не имело успеха у короля.
В 1683 году статуя Милона Кротонского была установлена в Версальском парке. Позднее, как и многие другие скульптуры Версаля, она была перенесена в Лувр. Также для Версаля предназначался и барельеф Пюже «Александр Македонский и Диоген» (1692).
Рельеф «Александр Македонский и Диоген» отмечен оригинальностью и смелостью замысла. Мастера увлекла легенда, повествующая о встрече великого завоевателя, чье честолюбие, казалось бы, не знало предела, и полного глубокого пренебрежения ко всем благам жизни философа, имущество которого состояло из бочки заменявшей ему жилье.
Согласно легенде, однажды в Коринфе, когда Диоген безмятежно грелся на солнце, перед ним остановился блестящий кортеж Александра. Полководец предложил философу все, что он пожелает. Вместо ответа Диоген простер руку, как бы отстраняя Александра, и спокойно сказал: «Отойди, ты загораживаешь мне солнце». Именно этот момент изобразил Пюже. На ограниченном пространстве, на фоне монументальных архитектурных сооружений скульптор представил мощные по лепке, яркие по характеристике фигуры действующих лиц. Светотень, усиливая пластическую ощутимость форм, придает изображению патетический характер.
Творчество Пьера Пюже занимает особое место в художественной жизни Франции 17-го столетия. Среди холодного, полного внешнего блеска искусства, господствующего в то время при королевском дворе, его работы отличались большой самобытностью, правдивостью и жизненностью образов и подлинным драматизмом.
Герой трагедии знаменитого драматурга Вильяма Шекспира Меркуцио, погибая, проклинает виновников своей смерти:
Это было страшное проклятие. Эпидемии чумы в то время никогда не оставляли надолго. Когда пришли Средние века, Европа забыла даже такие простые средства, как вода и мыло. А в окруженных крепостными стенами городах царила ужасающая скученность. Неудивительно, что эпидемии смертельных болезней волнами прокатывались по континенту, унося огромное количество жизней.
В 1348 году чума унесла каждого третьего жителя Франции и каждого второго в Англии. Эпидемия чумы, возникшая в 1347–1350 годах, повлекла за собой 25 миллионов человеческих жертв. А в 1665 году в одном только Лондоне от чумы погибли сто тысяч человек.
Не избежала чумы и Россия. В 1771 году Москву постигло ужасное бедствие — моровая язва. Иными словами — чума. Занесена она была в Москву войском из Турции. Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой. Самый сильный разгар чумы в Москве продолжался четыре месяца: август, сентябрь, октябрь и ноябрь.
Жители столицы впали в уныние, сам главнокомандующий, граф Салтыков бежал из Москвы в свою деревню. В городе в это бедственное время не было ни полиции, ни войска. Разбои и грабежи стали производиться уже явно среди белого дня.
Народ умирал ежедневно тысячами. «Мортусы», заключенные, приставленные подбирать мертвые тела, в масках и вощаных плащах длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, других поднимали на улице, клали на телеги и везли за город, по двадцати человек на телеге. Картина города была ужасающая — дома опустели, на улицах лежали непогребенные тела, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов и плач осиротевших детей. В ночь на 16 сентября вспыхнул бунт. Церковники убедили, что трехмесячный мор — наказание за небрежение к иконе Божьей матери… Бунтовщики захватили Кремль, Донской монастырь… Убили архиепископа Амвросия…
Бедные, настрадавшиеся люди! Они не знали, что виной всему маленькая чумная палочка, которая прекрасно живет в крысах, сусликах, тараканах и передается человеку либо через укус блохи, либо через съеденное мясо, при контакте с больным человеком, телом умершего человека или животного.
Мир не знал тогда о существовании микроорганизмов, бактерий, вирусов. Ещё не был изобретен микроскоп. Невежественным людям оставалось одно объяснение: болезнь либо кара Господа, либо происки ведьмы.
Понятно, что и избавление от страшной болезни приписывалось божественным силам. Так, вскоре после 1679 года Леопольд I, желая возблагодарить бога за избавление от чумы, задумал поставить в Вене Колонну св. Троицы, или Колонну чумы. Это был редкий случай, когда коварная болезнь стала, если не созидающей силой, то поводом для созидания. Возведенная в 1687 году, колонна стала чуть ли не первым памятником новой эпохи.
Памятник представляет собой пирамиду на украшенном великолепными рельефами постаменте сложной формы. Внизу — полная выспренней патетики группа работы Пауля Штруделя: «Вера, побеждающая чуму». Вверх поднимаются клубящиеся мраморные облака, на них и между ними — мраморные же статуи святых и ангелов. Все венчает святая Троица, она из позолоченной меди, как и сияние над ней. Резкие выступы постамента, сильные движения тел, завитки и закругления облаков, золотые лучи сияния — все динамично, пышно, перегружено, все полно пафоса. В памятнике очень явно выразился оттенок театральности, присущий вообще искусству барокко.
Автором общего замысла был итальянский архитектор Джованни Бурначини.
Джованни Бурначини довольно известный архитектор в Австрии второй половины XVII века. Именно ему принадлежал проект первого здания Венской оперы, исполненного в стиле итальянских дворцов эпохи Ренессанса.
Ещё более примечательна фигура его помощника — Фишера, которому также принадлежали рельефы постамента.
Иоганн Бернгард Фишер фон Эрлах родился в 1656 году в Граце в семье скульптора. Художественное образование он получил в Риме и Неаполе. В Италии Фишер был вхож в круг людей, близких к патриарху итальянского барокко Лоренцо Бернини, был знаком с теоретиком и историком искусства, сторонником классицизма Беллори, внимательно рассматривал сооружения Борромини, Гварини и других мастеров барокко. После 1685 года Фишер вернулся из Италии и вскоре был назначен «придворным инженером и архитектором» венгерского короля, а затем Иосифа І — в будущем императора.
Возвратившись на родину, Фишер некоторое время работал вместе с итальянскими архитекторами. Об этом говорит и участие молодого Фишера в сооружении «Колонны чумы» на Грабене.
С 1705 года Фишер стал «придворным обер-инспектором строительства». Слава пришла к нему легко, сразу после победы над соперниками-итальянцами в конкурсе на триумфальные ворота в честь избрания Иосифа I римским королем (1690 год).
Фишер, быть может, острее других ощущал органичность синтеза архитектуры, скульптуры и живописи, умел использовать живописный эффект самого архитектурного объема, что доказывает, в частности, фасад церкви св. Карла.
Интересно, что проект церкви св. Карла снова оказался связан с чумой! Фишер представил его на конкурс, объявленный после того, как император Карл VI в 1713 году, во время очередной эпидемии чумы, дал обет построить храм своему небесному патрону. В 1716 году Фишер приступил к работам, которые в 1737 году закончил его сын. И заказчик, и сам архитектор стремились вложить в это сооружение идею величия империи Габсбургов, Священной Римской империи и Вены как ее столицы.
В Вене Фишер построил также дворец Шенборнов на Реннгассе (около 1700 года), Богемскую придворную канцелярию на Випплингерштрассе (1710–1714 годы). В замысле этих построек чувствуется тяготение к классицизму, хотя во многом, особенно в пластических деталях, можно отметить глубокую связь с эпохой барокко.
Иоганн Бернгард Фишер принимал участие в строительстве нескольких загородных резиденций. Из собственных его работ лучше всего сохранился, пожалуй, дворец Траутзонов.
Биограф Маццуолы его современник Леоне Пасколи рассказывает, что статую Адониса мастер делал не по заказу, а «для своего собственного удовольствия». По сведениям другого автора, скульптор работал над ней тридцать один год.
Статуя была завершена в 1709 году, что можно узнать из подписи и даты, высеченных на подножии фигуры. Это период проявления наивысшего мастерства Маццуолы.
Джузеппе Маццуола родился в Вольтерре 1 января 1644 года в семье архитектора Дионисия Маццуолы. Эта большая семья дала Италии многих скульпторов, живописцев, архитекторов. Маццуола-отец получил заказ на перестройку Палаццо Реале в Сьене. Он переехал туда, когда мальчику не исполнился и год. Первым учителем Джузеппе стал его старший брат, скульптор Джованни Антонио Маццуола.
В то время каждого, занимавшегося ваянием, тянуло в Рим, где на пике славы был Лоренцо Бернини. Земляки снабдили Джузеппе рекомендациями к Эрколе Феррата, который возглавлял в Риме студию.
Феррата будучи учеником Бернини, в своем творчестве тем не менее, больше примыкал к сухому и академичному Альгарди. Он с некоторым недоверием отнесся к новому воспитаннику, весьма своеобразной наружности. Джузеппе был высокого роста, худощавый, с крупным лицом, на котором выделялись высокий лоб, большой нос, массивный подбородок, поросший бородой, и крупная, несколько выпяченная, нижняя губа. Сколько уже видел маэстро непутевых парней, которые упрямо стремились в Рим. И Феррата перепоручил своего нового ученика Мельхиору Каффа. Необычайно талантливый мальтиец по духу своих произведений был гораздо ближе к искусству Бернини. После смерти Каффа Маццуола высек из мрамора по его модели группу «Крещение Христа» (1700), пользовавшуюся большой популярностью.
Первое самостоятельное произведение Маццуола исполнил для своей родины. Для сьенской церкви Санта Мария делла Скала он исполнил горельеф, изображающий мертвого Христа (1673). В этом произведении, безусловно, ощущается то драматическое восприятие мира, которое Маццуола усвоил у своего учителя — Каффа.
Вскоре после окончания «Мертвого Христа» Маццуола сближается с Бернини и исполняет по его модели аллегорию «Милосердие» (1673) для гробницы папы Александра VII Киджи. Влияние Бернини чувствуется в других произведениях Маццуолы, исполненных в семидесятые годы, когда он тесно сотрудничает с великим скульптором эпохи.
Он очень быстро становится популярным в кругу высшей римской и сьенской знати, завален заказами. С 1679 года скульптор — член Академии св. Луки. После смерти Ферраты в 1686 году Маццуоле предложили возглавить его мастерскую.
Более пятидесяти статуй, гробниц и бюстов исполнил Маццуола для соборов Рима, Сьены, Мальты, а также для дворцов самых знаменитых римских фамилий — Барберини, Роспильези-Паллавичини, Санседони и др.
Среди произведений зрелого периода надо отметить статую св. Филиппа-апостола (1703–1711 годы), установленную в церкви Сан Джованни ин Латеранно в Риме. Ее исполнение совпадает с завершением статуи «Смерть Адониса».
Некоторые из более поздних работ Маццуолы отличаются чрезвычайной сухостью и академической статичностью: бюсты Христа и Девы Марии из дворца Роспильези-Паллавичини. Другие отмечены тяжеловесной многословностью: гробницы Роспильези-Паллавичини в церкви Сан Франческо, а Рипа и Альтьери в церкви Санта Мария ин Кампителли в Риме. Умер Маццуола 7 марта 1725 года.
Сюжет статуи «Смерть Адониса» заимствован из античного мифа о прекрасном юноше-охотнике, который пересказал в «Метаморфозах» великий древнеримский поэт Овидий.
Адонис был рожден Миррой, превратившейся в дерево. Нимфы, принявшие младенца, умастили его тело слезами матери — миррой, сочившейся из древесной коры. Вырос Адонис и стал самым красивым среди смертных. Даже богиня любви Афродита пленилась им.
Для Адониса она забыла все на свете, с ним охотилась в горах и лесах на зайцев, быстроногих оленей и серн.
Богиня любви настоятельно просит Адониса избегать охоты на хищных львов, кабанов, волков и медведей, чтобы не случилось с ним беды. Так предостерегая Адониса, Афродита однажды ненадолго отлучилась. И тогда-то случилась беда. Собаки Адониса выследили громадного кабана. Они подняли свирепого зверя из его логова и погнали.
Услышав издали предсмертный стон и почувствовав недоброе, Афродита вернулась и увидела бездыханного Адониса, распростертого на земле, истекающего кровью. Безутешно оплакивала богиня смерть возлюбленного.
И вот по воле Афродиты произошла эта чудесная метаморфоза-превращение. Из крови Адониса возник ярко-красный цветок — анемон, живет он недолго, подобно Адонису. Чрезвычайно легкий и слабо прикрепленный к стеблю, он легко сдувается ветром.
Эта античная легенда вдохновляла многих итальянских художников и поэтов второй половины XVI и XVII веков. Сюжет ее был использован Полициано и Дольчи, Парабоско и Тассо. Особая популярность в XVII веке выпала на долю поэмы «Адонис», которую написал в 1623 году известный итальянский поэт Джанбатиста Марине.
Поэты, живописцы и скульпторы этого времени очень охотно обращались также и к другим сюжетам из «Метаморфоз» Овидия.
Миф об Адонисе привлек внимание скульптора не случайно. Он останавливается на таком сюжете, который позволяет ему наиболее полно выразить его собственные мысли и чувства. Легенда об Адонисе подсказала художнику мысль изобразить человека в стремительном беге, погибающего от смертельного удара дикого зверя. Его герой не борец, а беспечный юноша-охотник, изнеженный ласками Афродиты. Он усвоил поучение богини любви быть храбрым «над бегущим». Нарвавшись на кабана, он спасается паническим бегством и гибнет.
Остановившись на данном сюжете, Маццуола должен был выбрать определенный эпизод. Скульптор останавливается на моменте, когда юный Адонис, смертельно раненный диким кабаном, убегает от страшного зверя. Юноша теряет равновесие, резко поворачивается корпусом влево и вот-вот упадет на землю. Маццуола запечатлел переходное состояние, предшествующее падению. В таком выборе самого острого момента, фиксирующего конкретное состояние героя, проявился реалистический подход художника к изображению человека.
«Добиваясь впечатления правдивости происходящего на наших глазах события, — отмечает Л. Я. Латт, исследователь творчества Маццуолы, — мастер строит фигуру в реальном пространстве, располагая ее в нескольких планах.
Адонис пересекает подножие по диагонали. Он движется как бы из глубины на зрителя. Основанию фигуры придана форма четырехугольника, почти квадрата, обращенного углом к зрителю. Потому оно и скошено, понижаясь к этому углу. Здесь главная точка обозрения статуи. Обломок копья, упавший на землю, своим положением также подчеркивает диагональ. Подножие фигуры воспринимается как намек на пейзаж, которого не может изобразить скульптор. Под ногами Адониса неровная почва, заросшая подорожником и анемонами, распустившимися из капель крови Адониса, оросивших землю. Это — живая природа, реальный мир. Плащ, перекинутый через правое плечо, словно раздуваемый резким порывом ветра, усиливает впечатление стремительности движения. Его прихотливо извивающиеся складки лишают контур фигуры пластической четкости, образуя беспокойный, живописный силуэт».
Эта группа рассчитана на множество точек обозрения. Повинуясь движению фигуры, зритель направляется вправо. Он может лицезреть, как Адонис в безнадежном бегстве теряет силы и ноги его подкашиваются. Потеряв опору, Адонис резко откидывается назад, так что линия плеч оказывается под прямым углом к линии ног.
Он в страхе простирает вперед правую руку, словно стараясь удержаться и найти спасение. Бессильно отброшена к левому плечу голова. Но вот зритель, желая увидеть лицо, делает ещё шаг вправо и чувствует себя обманутым. Предполагаемого развития движения не происходит. Рука, которой Адонис касается кабана, остановила движение, и оно кажется застывшим. Да и кабан, поднявшийся на задние ноги, словно послушная собачонка, отнюдь не является равноценным участником драматической сцены: он не догоняет и не опрокидывает героя. Изображения борьбы нет.
Маццуола создал сцену гибели Адониса. Удар уже нанесен. Художник позволяет зрителю самому домыслить предшествующее действие.
Как пишет Л. Я. Латт: «Каскады складок плаща, спускающегося сзади с плеча, словно бурные потоки хлынувшей воды, придают произведению преимущественно декоративный характер. Блестящая полировка выпуклостей складок контрастирует с глубокими тенями провалов ткани, создавая впечатление красочности, живописной игры светотени.
Скульптор использует их одновременно и чисто конструктивно, так же как и туловище кабана. Это надежная опора для фигуры, лишенной равновесия.
В моделировке фигуры не выдержан единый характер. Тело Адониса моделировано гладко, мышцы переданы схематично. Руки же, наоборот, исполнены богатой светотенью лепкой, отмечающей тончайшие, едва уловимые рельефы, вызывающей почти чувственное ощущение мягкой, нежной юношеской кожи. Это можно легко понять, зная, что Маццуола работал над статуей много лет и начал ее ещё в годы заметного влияния на него Бернини.
Декоративные качества произведения усиливаются благодаря разнообразной обработке поверхности мрамора. Здесь Маццуола проявил свое блестящее мастерство владения материалом. Он извлекает из камня подлинно колористические эффекты, передавая самые различные фактуры. Искусной полировкой он передает атласную поверхность нежной кожи рук. И наоборот, шероховатая поверхность хорошо выявляет жесткую щетину кабана. Троянкой, металлическим инструментом с тремя зубцами на конце, оставляющими на мраморе неглубокие бороздки, скульптор наносит на поверхность камня штрихи, почти живописно изображающие компактную массу густой колючей шерсти. Впечатление иллюзорной точности усиливается применением сверла.
Совсем по-другому исполнены отделенные одна от другой извивающиеся пряди волос Адониса, своей легкостью заставляющие забыть о мраморе, из которого они сделаны. Столь же тщательно отделаны и другие детали. Например, копыта кабана отполированы так, что кажутся роговыми, или словно живые зубчатые листья и цветы анемона на подножии».
Статуя «Смерть Адониса» пользовалась в свое время шумным успехом. В книге великого немецкого поэта Гете «Винкельман и его столетие» говорится, что «одна статуя „Адониса“ стоит всего искусства Маццуолы вместе взятого».
Известно, что итальянское правительство предполагало подарить ее королю Дании. Но датский король так и не приехал в Италию, и статуя осталась в мастерской Маццуолы. Позднее кардинал Барберини, меценат, владелец богатейшей коллекции произведений искусства, решил приобрести «Адониса» для своего пышного дворца. Барберини предоставил скульптору за «Адониса» пожизненную пенсию в 25 скуди ежемесячно и «снабжение хлебом и вином».
Спустя восемь лет, в 1717 году, кардинал Барберини подарил статую претенденту на английский престол Якову III, сыну эмигрировавшего во Францию английского короля Якова II. Затем статуя потерялась, пока в 1923 году не была обнаружена в революционном Петрограде на лестнице особняка, принадлежавшего раньше графине В. В. Мусиной-Пушкиной. «Общество изучения, популяризации и художественной охраны старого Петербурга», которому принадлежит честь открытия статуи, передало ее Государственному Эрмитажу.
Самый яркий этап в развитии архитектуры Дрездена относится к первой половине XVIII века. Именно тогда сложились ансамбли, и поныне составляющие красу и славу города. «На самой вершине своего великолепия сверкающий Дрезден», — восторженно пишет хронист Искандер об этом времени. Тогда же был построен всемирно известный Цвингер. Одной из жемчужин Цвингера стал фонтанный комплекс — Нимфенбад.
Саксония переживает экономический подъем. Увеличиваются разработки серебра и олова в Рудных горах и их экспорт. Спрос знати на предметы убранства и роскоши удовлетворяют ковровая и гранильная, зеркальная и ювелирная мануфактуры. А в 1711 году в Мейсене было основано первое в Европе производство фарфора, его секрет некоторое время удавалось хранить в тайне. Мейсенский фарфор ценился тогда дороже золота.
Дрезден — резиденция Августа II — преображает свой облик в соответствии с новыми требованиями. В идеологическом утверждении абсолютной монархии архитектуре отводилась особая роль: «… необходимы великолепие и величие, чтобы поразить могуществом повелителя другие народы», — утверждал апологет монархического правления француз К.-Б. Боссюэ. Этой цели как нельзя более соответствовала архитектура барокко.
Черты барокко проявляются уже в памятниках 17-го столетия, особенно в работах Каспара фон Кленгеля, который считается провозвестником дрезденского барокко. Под его руководством начинал свой творческий путь знаменитый Матеус Даниэль Пеппельман, автор Цвингера.
Пеппельман родился 3 мая 1662 года в Херфорде, Вестфалия. Сначала Пеппельман учился в Голландии, потом, будучи придворным баумай стером (строительным мастером), знакомился с архитектурой Парижа и Праги, Вены и Зальцбурга и, конечно, городов Италии, которые он посетил несколько раз.
Ставший знаменитым Цвингер в фортификационном деле обозначает свободное место среди укреплений. Расположенный на запад от дворца, он с давних пор был приспособлен для парадов и развлечений.
В 1709 году, когда Дрезден принимал датского короля, Пеппельману было поручено построить вокруг площади деревянный амфитеатр с триумфальными арками. Это был прообраз будущего Цвингера. Затем курфюрст дает заказ на строительство оранжереи. Он предлагает Пеппельману свой эскиз и турне по Франции.
Через год возникают новые грандиозные планы строительства дворцово-паркового комплекса. В том же году Пеппельман едет в Вену. Затем переезжает в Рим, где наряду с творениями мастеров барокко изучает арены и площади античности и Ренессанса. Впоследствии сам архитектор называл Цвингер «римским творением». В Риме же архитектор постигал искусство итальянцев в создании фонтанов и каскадов. Из этой поездки Пеппельман вернулся с новыми оригинальными идеями.
Везде сооружения, подобные Цвингеру, начинались с возведения дворца. Здесь же дворец предполагался в отдаленном будущем, заказчик и архитектор были увлечены идеей разбить сад. Это и было сделано на платформе одного из бастионов, а из замысла нарядной оранжереи родился триумфальный Цвингер. Его постройкой в 1711 году был отмечен ещё один политический успех Августа II — он стал викарием призрачной «Священной Римской империи».
Цвингер задуман как парадный зал под открытым небом для проведения различных празднеств, в которых не было недостатка при саксонском дворе, торжественные процессии, гонки колесниц, турниры рыцарей, пришедшие ещё из средневековья и переживавшие свое последнее цветение. Яркие, красочные зрелища сопровождались ярмарками, маскарадами, фейерверками, в Дрезден стекались гости из ближних и дальних краев. Это было «…настоящее вавилонское столпотворение, каждый говорит на своем языке», — так писал об одном из подобных увеселений немецкий ученый Г. В. Лейбниц. Все «действа» разыгрывались на площади, а вокруг располагались зрители, и изящные галереи и павильоны Цвингера служили трибунами для знатных особ.
По словам хрониста Искандера, Цвингер — одно из семи чудес Дрездена, и, пожалуй, самое удивительное. Легкие, словно повисшие в воздухе, галереи, россыпи фонтанов и солнечный золотисто-желтый песчаник — первое, что поражает здесь и остается навсегда в памяти. Основу этого чарующего, сказочного видения составляют строгая логика и закономерность композиционного решения ансамбля.
Выразительность объемно-пространственного решения комплекса органично рождается в поистине полном слиянии архитектуры и скульптуры. Поиски архитектора и скульптора шли в одном направлении, обогащаясь специфическими возможностями каждого вида искусств. Цвингер навсегда вписал в историю искусств два великих имени — зодчего Матеуса Даниэля Пеппельмана и скульптора Балтазара Пермозера. Пермозер умел видеть целостность ансамбля, мыслить архитектурными категориями, и его роль в создании художественного облика Цвингера вряд ли можно переоценить.
Балтазар Пермозер родился в крестьянской семье в 1651 году. Его ранние годы прошли в Зальцбурге и в Вене. С 167 5 году он провел четырнадцать лет в Италии; сильное впечатление на него произвело искусство Бернини. Особое место среди ранних произведений Пермозера занимают статуэтки из слоновой кости, необычайно тонко исполненные: «Геркулес и Омфала», «Четыре времени года». Изяществом, живостью в передаче движений эти статуэтки предвосхищают лучшие произведения мелкой пластики второй половины XVIII века. Эпической суровостью и сдержанностью отличается сделанное из слоновой кости «Распятие».
С 1689 года Пермозер был придворным скульптором в Дрездене, где много работал по оформлению Цвингера.
Пермозер — мастер широкого эмоционального диапазона. Фанатично мрачным и экспрессивно взвинченным художником предстает он в мраморном бюсте, носящем название «Отчаяние проклятого» (1722–1724). Изображая человека, горящего в адском пламени, скульптор доходит, кажется, до предела того трагического пафоса, который так любило искусство барокко. Резкий поворот головы, затравленный взгляд, разодранный диким криком рот, зияющий на лице черным провалом, передают почти физически ощутимо страшные муки грешника.
Приблизительно в одно время с «Проклятым» Пермозер создает двухметровую группу «Апофеоз принца Евгения». Это помпезная холодная композиция.
Высшие достижения Пермозера в поздний период связаны с развитием им народной традиции резьбы по кости и по дереву. К концу жизни Пермозер исполнил свои наиболее прославленные двухметровые деревянные статуи св. Августина и св. Амвросия (1725). Это изображения могучих, величественных длиннобородых старцев в пышных одеждах. Выражение их лиц сурово и сосредоточенно, необычайно экспрессивны жесты тонко проработанных рук с длинными пальцами. Образы, исполненные внутренней силы, должны были свидетельствовать о могуществе католической церкви, но в них нашли воплощение представления о неукротимой энергии, о волевом человеческом порыве. В этих статуях Пермозер демонстрирует блестящее мастерство резьбы по дереву, умение извлечь из материала сложнейшие фактурные эффекты.
Произведения Пермозера в Цвингере совершенно другого плана, но тоже его выдающееся достижение. Скульптуры Пермозера являются неотъемлемой частью нарядного ансамбля. Перемигиваясь и пересмеиваясь, они поддерживают карниз. Скульптор проявляет немало веселой выдумки, разнообразя выражение лиц своих атлантов: одни из них дуются, другие подтрунивают над ними. Пермозер великолепно уловил общий дух ансамбля Пеппельмана, его атланты гармонично связаны с архитектурой павильонов, их шутливость словно перекликается с капризной легкостью построек.
Если войти в Цвингер со стороны Театерплац, то справа будет находиться Французский павильон, а за ним, в отдельном замкнутом дворике, — царство звенящей, искрящейся воды и изысканной пластики. Это царство зовется Купальней нимф — «Нимфенбадом». В центре расположен прямоугольный, со сложно расчлененными углами бассейн. На откосе вала устроен каскад с гротами, множеством скульптур и мелких фонтанчиков, с лестницами, ведущими на верхнюю площадку, где тоже бьют фонтаны. Вода с шумом переливается из одной чаши в другую, а затем по лестнице из обломков скал, пенясь и играя, как водопад, низвергается вниз, во дворик.
В массивной стене чередуются ряды тесаных камней с камнями, имеющими грубо отесанную, как бы «рваную» поверхность. Это придает стене суровость и какую-то скрытую силу, с которой контрастируют мраморные статуи изящных морских богинь — нимф. Они стоят в нишах галереи.
Стройные полуобнаженные тела нимф, окруженные вихрем клубящихся складок, полны медлительной неги и спокойствия. Пермозер остро чувствует динамику бурных барочных форм, он умеет выявить богатство контрастных ритмов, фактур, сочности светотени. Но он ещё и художник с очень зорким эмоциональным видением. Фигуры Нимфенбада как будто замерли на сцене театра в момент исполнения неведомого танца. Их жесты полны нарочитости и жеманства, головы кокетливо склоняются набок, а одежды развеваются причудливыми складками.
Его нимфы с полуопущенным взором и дрогнувшей в уголках губ улыбкой полны таинственной прелести. А на другой стороне галереи, со стороны площади, несут консоли козлоногие сатиры — с гротескными физиономиями, каждая из которых неповторима, подсмотрена в уличной толпе или ярмарочной сутолоке. И также неповторимы и характерны увиденные в реальной жизни их позы.
Как ни различны скульптуры Пермозера — нимфы или сатиры Нимфенбада, гермы Вальпавильона или статуи в нишах Кронентор, — на всем лежит печать легкой, затаенной грусти, и это вносит мягкую лирическую ноту в сверкающе-праздничный ансамбль.
Большой каскад в Петергофе, или, как его называли в 18-м столетии, Большой грот с каскадами, выделяется размерами, богатством скульптурного убранства и мощью водяной декорации. Среди сооружений подобного рода Большой каскад не имеет равных в мировом искусстве.
Идея эффектного завершения перспективы парадного въезда в приморскую резиденцию грандиозным фонтанным сооружением и дворцом принадлежала Петру I.
Большой каскад — самый крупный из завершенных триумфальных монументов первой четверти XVIII века, воздвигнутых в ознаменование победоносного окончания Северной войны. Фасад Большого грота с каскадами вытянут на сорок метров с лишним. Каменный массив врезан в толщу земляного склона и является как бы монолитным контрфорсом, укрепляющим гору, на которой возвышается дворец. Фасад грота ритмично расчленен глубокими арками, опирающимися на пилоны с гранитным цоколем. Замок каждой арки подчеркнут золоченым маскароном. Грот завершен сложным карнизом и мраморной балюстрадой. Справа и слева от грота расположены боковые каскады, каждый шириной восемь метров, с семью ступенями, имеющими фигурные выступы. Ступени украшены барельефами, кронштейнами, бронзовыми золочеными статуями и вазами на гранитных пьедесталах. Полуциркульные окна-арки в стенах каскадов отделены друг от друга небольшими лопатками. У подножия каскадов расположен ковш, в центре которого жемчужина каскада — бронзовая группа Самсона.
Строительство грота и каскадов началось весной 1715 года. Первоначально Большой грот был задуман лишь с двумя боковыми каскадами. Ковшу предполагалось придать прямоугольные очертания. В марте 1716 года продолжались земляные работы, а в мае каменщики приступили к закладке фундамента.
Пуск Большого каскада в августе 1723 года не означал завершения всех намеченных работ. Они велись и в последующие годы. В январе 1724 года Петр I приказал заменить два маскарона на верхней террасе грота большими по размерам. Из Пудости был доставлен известняк для изготовления чаш к этим фонтанам. В июне 1724 года были установлены маскароны, отлитые из свинца по рисунку Михаила Григорьевича Земцова и Франческо Бартоломео Растрелли.
Франческо Бартоломео Растрелли родился в 1675 году. Подобно всем детям состоятельных флорентийцев, он получил хорошее образование, изучил французский язык, а позднее, когда обнаружились его художественные наклонности, был отдан для профессионального обучения в одну из скульптурных мастерских.
Растрелли прошел выучку, типичную для флорентийской скульптурной школы: был разносторонне подготовлен к работе в различных материалах, уверенно владел искусством художественного литья, хорошо рисовал, не был чужд ювелирному делу, мог выступать как театральный живописец-декоратор и, помимо этого, имел навыки архитектурного проектирования, разбирался в строительной технике и конструкциях, знал гидравлику.
В 1698–1699 годах молодой скульптор направился в Рим, город, привлекательный для всех архитекторов, живописцев и скульпторов. Затем он решил искать счастья во французском королевстве. Вернувшись во Флоренцию, Растрелли вступил в брак с испанской дворянкой и вместе с ней отправился в Париж.
В Париже, по рекомендации римского аббата Мелани, Растрелли в 1702 году получил заказ на проектирование и исполнение пышного надгробного памятника крупному деятелю времени Людовика XIV королевскому министру Симону Арно маркизу де Помпонну. Надгробие было завершено в апреле 1707 года. Надгробие пришлось по вкусу вдове, и она заказала Растрелли проект облицовки заалтарной стены для помещения на ней композиции «Поклонение волхвов».
Работа над гробницей маркиза Помпонна помогла Растрелли познакомиться с влиятельными людьми, и в частности с папским нунцием Филиппом-Антонио Гуалтерио, родом из Италии, собирателем манускриптов и медалей. При его содействии скульптор приобрел в 1704 году титул графа Папского государства и орден Иоанна Латеранского.
Казалось, обстоятельства складывались для Растрелли благоприятно. Однако во французском искусстве патетика и героизированное величие уступали место изяществу, подчеркнутой грации и мягкости форм. Растрелли по своему художественному воспитанию не мог ответить на эти новые эстетические требования. Перед скульптором вновь возникла проблема пути дальнейшего творчества. Пошатнувшееся материальное положение ещё более остро поставило перед ним этот вопрос.
Петр I, учитывая сложившуюся ситуацию, увидел возможность заполучить первоклассных мастеров, в которых нуждалась Россия. Одним из них оказался Растрелли.
Растрелли считался принятым на царскую службу с 1 мая 1715 года, хотя официальное оформление и подписание документа состоялось 19 октября.
Первые месяцы жизни в России Растрелли выступал, прежде всего, как архитектор. Он занялся «регулированием Васильевского острова», быстро разработал проект планировки Стрельнинского сада. С осени 1716 года он занимался только скульптурой.
В начале 1723 года возникла идея дополнить убранство двух каскадов в Петергофе группами, прославляющими победы России на море и на суше, Петр приказал сделать для Руинного каскада «Нептуна на колеснице» («Нептунова телега») и для Марлинского каскада «Геркулеса, поражающего гидру». Растрелли вылепил восковую модель группы Нептуна и исполнил рисунки Геркулеса. В 1724 году Земцов представил эти проекты Петру, который внес изменения в первоначальную композицию скульптуры «Геркулес с гидрой», потребовав, чтобы она была аналогична уже утвержденной растреллиевской группе для Руинного каскада («у змей вода лилась бы так, как у модели, что у Нептуновой телеги»), но исполнение модели передал скульптору Нине.
В феврале 1732 года Земцов, стремясь осуществить один из петровских проектов, хотел поставить на Руинном каскаде «статую Геркулесову». Растрелли находился в Москве, и поэтому модель скульптуры выполнили К. Оснер и К. Ган. Опасаясь, что свинцовая скульптура будет слишком тяжела для сводов каскада, ее решили вырезать из дубового кряжа; но строительство каскада затянулось, и проект остался невыполненным. К нему вернулись вновь в 1735 году, избрав для установки группы центр всей композиции петергофского ансамбля — Большой каскад. Но Растрелли, который в это время исполнял фонтанные скульптуры для Петергофа, предложил поставить не Геркулеса, а Самсона.
В 1735 году он создал группу «Самсон, разрывающий пасть льва» для самого крупного петергофского водомета. Изображение библейского Самсона широко использовалось в начале XVIII века как аллегория Петра и России, а его легендарные подвиги отожествлялись с реальными победами русских войск над шведами. Но ещё большее значение приобрело это сравнение после решающей битвы Северной войны под Полтавой, свершившейся 27 июня 1709 года, в день св. Самсония. Это случайное совпадение дало новый толчок к различного рода поэтическим сопоставлениям. Один из первых и ярких откликов на Полтавскую «викторию» прозвучал в страстном Слове Ф. Прокоповича: «Преславнейший самодержец всероссийский сам собою, своим мужественным воинством, без всякой иноземной помощи, единым устремлением, не во многие часы две мощные ехидны: брань свойскую и изменническую силу растерзал и умертвил оси. Растерзал оси, аки второй Самсон (не без смотрения же, мню, божия), и в день сей Самсона случися победа твоя, растерзал оси могущество Льва Свойского».
Аналогичное решение темы прославления Полтавской победы было дано и в гравюре, исполненной в 1709 году И. Зубовым и М. Карновским, изобразившими Самсона, разрывающего пасть льва, с посвятительной надписью: «Сампсону российскому рыкающего льва свойского преславно растерзавшему».
Наряду с образом Самсона, в художественных аллегориях начала XVIII века часто использовался близкий ему образ Геракла, причем бывало и так, что Петра одновременно именовали «всероссийским Самсоном и Геркулесом», а Полтавское сражение представляли в виде Геркулеса, борющегося с Немейским львом или Лернейской гидрой.
Уже самый выбор образца доказывает, что Растрелли стремился найти такое построение группы, которое дало бы возможность осмотра ее со всех сторон. Рисунок М. Махаева 1756 года, изображающий Большой каскад с растреллиевским Самсоном, показывает, что скульптор нашел удивительно точное по масштабу соотношение группы с архитектурой каскада, дворца и связал ее с грандиозной панорамой залива, канала и партеров.
Растрелли представил Самсона бородатым, с плащом, развевающимся за спиной; фигура его отличалась сильно моделированными формами, подчеркнутой массивностью. Даже беглая и порою несовершенная графическая фиксация XVIII века приводит к выводу, что Растрелли создал одну из лучших в Европе фонтанных скульптур, сочетавшую глубокое идейное содержание и оригинальное художественное решение.
Все фонтанные группы Верхнего сада были позолочены, что ещё больше усиливало общее мажорное впечатление, создавало в сочетании с зеленью и водой неповторимый колористический эффект.
В «Самсоне», «Триумфе Нептуна» и в других статуях для Петергофа Растрелли проявил тонкое понимание особенностей фонтанной скульптуры. Композиция каждой фонтанной скульптуры создавалась им с таким расчетом, что струи воды составляли с нею единое художественное целое.
К концу XVIII века скульптурная группа из-за непрочности свинца пришла в полную ветхость. Новую группу выполнил Михаил Иванович Козловский. Это произведение — одно из значительных достижений скульптора.
Обновление скульптуры Большого петергофского каскада началось с весны 1800 года и завершилось лишь через шесть лет. К делу были привлечены лучшие русские мастера. Шубин, Щедрин, Прокофьев и Рашетт исполнили для Петергофа ряд декоративных статуй и групп. Роль Козловского была особенно значительна: созданная им группа «Самсон, раздирающий пасть льва» занимает центральное место в идейном замысле ансамбля Большого каскада.
Козловский повторил растреллиевскую композицию скульптурной группы, но дал ей новую пластическую трактовку. Могучее тело Самсона с титанически напряженными мышцами было изображено в энергичном, но сдержанном движении. Фигура героя развертывалась в пространстве как бы по спирали: изогнув корпус, слегка склонив голову и резко отведя ногу назад, Самсон обеими руками раздирал львиную пасть
Монумент, созданный Козловским, полностью сохранил идейное содержание прежней скульптуры, как памятника победы России в борьбе со шведами. По проекту Воронихина соорудили новый постамент в виде четырехгранной тумбы на гранитном цоколе. Из четырех полуциркульных люкарн основания выглядывали бронзовые головы львов, отлитые по модели, вылепленной Думниным. Отлил статую из бронзы в 1801 году мастер литейного и чеканного дела Екимов.
Исследователи справедливо указывали на близость «Самсона» к образам искусства Микеланджело. Но в идейно-образном содержании группы, в глубоком патриотическом чувстве, которое выражено в этой статуе Козловского, можно заметить отдаленные отзвуки совсем иной традиции.
Скульптурная группа «Самсон» была похищена немецкими оккупантами. В 1947 году скульпторы В. Л. Симонов и П. В. Михайлов на основе фотографий воспроизвели ее и отлили на ленинградском заводе «Монументе кульптура».
«Фонтан провидения» — работа крупнейшего венского скульптора XVIII века Георга Рафаэля Доннера, родившегося в 1693 году. Сначала он обучался у итальянца Джулиано в Гейлигенкрайце. Затем Рафаэль продолжил учебу в Венской академии художеств. Впоследствии Доннер занимал должность придворного ваятеля австрийского императора. Работал главным управляющим строительных работ у князя Эстергази.
Рафаэль Доннер является типичным мастером барокко только в своих первых произведениях, например, в фигурах путти для парадной лестницы дворца Мирабель (1726). Постепенно в его творчестве развиваются иные тенденции, идущие до известной степени вразрез с принципами барокко, и потому делающие Доннера в высшей степени своеобразной фигурой в европейском искусстве первой половины 18-го столетия.
В лучших, наиболее совершенных работах Доннера, относящихся к тридцатым годам, отчетливо проступают черты классицизма. Их нельзя не заметить уже в одном из оригинальнейших произведений мастера — в конной статуе св. Мартина для собора в Пресбурге (1735). Легенда рассказывает, что святой, встретив зимой нищего, отдал ему половину своего плаща. Оригинальность трактовки сюжета Доннером состоит в том, что он изображает св. Мартина в форме современного венгерского офицера. Этот смелый шаг Доннер сделал исключительно с целью приближения к реальности.
Конная статуя св. Мартина была помещена в главном алтаре собора и тем самым рассчитана на единую точку обзора (сбоку). Барочным художникам единая точка обзора не мешала трактовать композицию алтарной скульптуры так, словно она обозрима кругом. Доннер в данном случае выступает как последовательный мастер классицизма: он основное внимание обращает на создание четкого и выразительного силуэта скульптуры, придающего всей группе спокойную уравновешенность. И только отдельные детали, нарушающие эту цельность силуэта: поворот головы коня или свешивающаяся с пьедестала нога нищего — говорят о связях со скульптурой барокко.
Ещё более цельным художником Доннер проявляет себя в лучшем своем произведении — аллегорических фигурах «Фонтана Провидения», или «Фонтана рек», на Нейер-Маркт — Новой площади в Вене. Работы над ним скульптор начал в 1737 году. В отличие от алтарной статуи св. Мартина эти фигуры рассчитаны на множественность точек обозрения. В их трактовке гармонично сочетаются живописность, пространственная непринужденность скульптуры барокко и строгая определенность форм, свойственная классицизму.
На высоком пьедестале восседает посреди фонтана величественная, как античная богиня, Providentia — провидение, символизирующая удачу и здравый смысл. Ее фигура дана в сложном повороте, но со всех точек зрения образует четкий замкнутый силуэт. У подножия пьедестала маленькие путти с трудом удерживают больших вырывающихся рыб. Этими очень живыми и выразительными декоративными фигурками скульптор словно отдает дань пристрастиям своего века к разнообразным вариациям одного мотива. По четырем углам фонтана Доннер помещает аллегорические изображения четырех притоков Дуная: Иббса, Трауна, Марча и Эннса. Иббс и Марч даны в виде прекрасных молодых женщин, Траун — в виде юноши, замахнувшегося острогой, но, пожалуй, интереснее всех Эннс, изображенный в образе мускулистого старика с веслом на плече.
Фонтан был завершен в 1739 году. По сравнению с произведениями других барочных скульпторов (например, долго работавшего в Вене итальянца Лоренцо Маттиелли, с которым Доннер вступил в соперничество при получении заказа) создание Доннера спокойнее, классичнее. Форма и изгиб парапета вокруг бассейна имеют значение в общей композиции, но основное здесь — соотношение самих фигур. Тема спокойствия, величавой задумчивости задана полуповоротом, линией чуть склоненных плеч и откинутой головы «Провидения». Более резкие, дробные движения детских фигур и плещущие вокруг них струи воды перебивают ритм, оживляя его своей веселостью.
Но удлиненные тела «рек», при всей подчеркнутой сложности их поз, вновь обрисованы текучим, плавным силуэтом, проникнуты легким меланхолическим чувством. Композиционно все линии находят свое продолжение и завершение в центральном образе.
При ясности общих очертаний разработка деталей изящна и подробна. Доннер применил для нас не совсем обычный, но для его времени характерный материал — свинец, и его серо-серебристые отблески, так тонко согласующиеся с бликами на поверхности воды, создавали неповторимый эффект.
В царствование Марии-Терезии полуобнаженные фигуры «рек» были сняты с парапета, поскольку императрица была поборницей строгой морали, и спрятаны в подвалах городского арсенала. Через некоторое время их передали скульптору Иоганну Мартину Фишеру для переливки. Однако он, напротив, позаботился об их реставрации и содействовал водворению шедевров Доннера на их прежнее место. В 1873 году подлинные свинцовые статуи были переданы в музей ради лучшей их сохранности (и теперь они в Музее барокко), а на месте их заменили бронзовые копии.
Другой прославленный фонтан — последнее произведение Доннера — находится во дворе старой ратуши. В нише под балконом, поддержанным мраморными путти, Доннер поместил свинцовый рельеф, изображающий спасение Андромеды. Вода падает из пасти дракона в чашу, окруженную изящной решеткой. Скульптор внимателен к подробностям, тонко разрабатывает градации высоты рельефа — от чуть намеченных деталей фона до почти объемной фигуры стройной, длинноногой Андромеды. В ее сильном и одновременно чуть замедленном движении, раскрывающем всю пластику тела, в чеканности ее склоненного профиля — то же мягкое, сдержанное благородство, что и в образах «рек».
Классицистические черты превалируют и в других работах Доннера тридцатых годов: парные статуэтки «Меркурий» и «Венера», «Отдыхающая нимфа», и в самой значительной из более поздних работ мастера — в «Оплакивании» из собора в Гурке, оконченной мастером в год смерти — 1741 году. Здесь очевидно возвращение барочных принципов, сказавшееся в эмоциональной напряженности образов, в сложности композиции, более живописной моделировке.
В первой половине XVIII века классицизм в виде отдельных элементов проявлялся в искусстве стран с развитым абсолютистским строем, однако у Доннера он получает своеобразный оттенок мягкого и благородного гуманизма.
Так что не случайно, что взгляды Доннера на искусство, переданные его учеником Эзером, впоследствии повлияли на формирование эстетики знаменитого немецкого теоретика классицизма Иоганна Иоахима Винкельмана.
Сложность и противоречивость развития французской скульптуры XVIII века нашли отражение в сверкающих мастерством и темпераментностью работах Жана Батиста Пигаля. В творчестве скульптора прослеживаются две линии. Его работы декоративного плана отличаются динамикой, живописностью и изысканностью форм, в то же время портретному творчеству Пигаля свойственна реалистическая направленность. Дидро справедливо отмечал, что Пигаль «с помощью практики научился изображать натуру, изображать правдиво, горячо, сильно». Современники называли его «беспощадным».
Жан Батист Пигаль родился в Париже в 1714 году. Первоначальное художественное образование он получил под руководством Клода Лоррена и Лемуана. Лемуан, один из ведущих мастеров рококо, был старше Жана всего на десять лет. Пигаля с ним роднит лиричность и тонкость восприятия, но его творчество содержит много принципиально новых качеств.
Самая популярная из работ Пигаля, статуя «Меркурий, завязывающий сандалию», сделана в терракоте в Риме, где Пигаль учился в 1736–1739 годах. В 1744 году Пигаль выполнил мраморный вариант статуи. В том же году за это произведение скульптор удостоился звания члена Академии.
Пигалю был совершенно не свойственен строгий и отточенный академизм. Он свободен и непосредствен, его привлекают легкость, живописность, выразительность, динамика, — и во всем этом он был типичным сыном своей эпохи. Скульптор был верен ей и в другом — в неизменном тяготении к камерным масштабам, к образам живым, лиричным, иногда почти жанровым.
Уже в молодости Пигаль прославился двумя мраморными статуями, которые были посланы Людовиком XV в дар королю прусскому, — фигурами Меркурия и Венеры. Особенной популярностью у современников пользовался Меркурий. Замечателен уже самый выбор сюжета: из всего населения Олимпа скульптор выбирает не величавого Юпитера или воинственного и грозного Марса, а отнюдь не героического, но предприимчивого, плутоватого и изобретательного Меркурия. Заранее лишив сюжет холодной торжественности и величия, Пигаль придает ему ещё больше непринужденности выбором момента: Меркурий не позирует перед зрителем со своими атрибутами, но, присев на ходу, торопливым и небрежным движением завязывает на ноге сандалию, уже готовый в следующую минуту броситься дальше, в ту сторону, куда он сейчас нетерпеливо оглядывается.
Из этого незначительного мотива Пигаль создал подлинный шедевр, полный свежих находок, живости и наблюдательности. Меркурий как бы заряжен легким, стремительным движением. Фигура разворачивается сложным ракурсом, заставляющим зрителя обходить ее вокруг. Силуэт ее с самых разных точек зрения сохраняет остроту и неожиданность. Даже лепка у Пигаля свободна и непринужденна, полна динамичных модуляций светотени, а пластика подчинена энергичному и ясному ритму. В передаче тела скульптор демонстрирует внимательное штудирование натуры и великолепное знание анатомии. Статуя «Меркурий» является прекрасным образцом творческого переосмысления наследия античности. Фигура бога не повторяет античные образцы, а отличается большой жизненностью в трактовке образа.
Вся фигура излучает безоблачную жизнерадостность, особенно выразительна голова Меркурия. Пигаль оставляет в ней все характерные черточки живой натуры: это чисто галльское лицо, насмешливое и подвижное, совершенно лишенное античной строгости линий. Непосредственность яркого таланта, освободившись от стесняющих ее традиций, торжествует свою победу в этой превосходной скульптуре. А главное — нежное лицо, мальчишеский и в то же время мечтательный взгляд пигалевского Меркурия придают ему лирический характер и позволяют угадать в нем произведение французского мастера середины XVIII века.
Близка к «Меркурию» мраморная «Венера» (1748) — образец декоративной скульптуры середины века. Она представлена сидящей на облаке, в неустойчивой позе ощущается томная нега, кажется, что фигура вот-вот соскользнет со своей опоры. Мягкость певучих линий, утонченность пропорций, нежная обработка мрамора, будто окутанного дымкой, — все это типично для изысканного идеала раннего Пигаля. Но уже здесь интимные ноты рококо сочетаются с удивительной естественностью форм женского тела.
Пигаль был мастером широкого диапазона образов и настроений. В бронзовом бюсте Дидро (1768) он обнаруживает большую глубину и серьезность мысли. Его Дидро — стареющий человек с отяжелевшими чертами лица и резкими линиями морщин, которые придают выражению усталость. У него сосредоточенно-печальный взгляд человека, прошедшего через трудную борьбу и пережившего немало разочарований. Но сумрачно звучащие ноты побеждаются ощущением силы духа и человеческой значительности. Манера Пигаля становится здесь совсем иной, чем в «Меркурии»: в ней появляется твердая точность линий, особенная весомость форм, и это, несмотря на отказ скульптора от всякой идеализации, создает произведение подлинно высокого стиля. Замечательно, что такая глубина и серьезность обнаруживаются у скульптора при встрече с одним из тех людей, которые положили начало духовному обновлению эпохи. Просвещение открывает перед искусством целый мир новых образов: именно под его приподнимающим и облагораживающим влиянием мастер создает одно из лучших своих произведений.
Однако способность к тонкому психологизму, к углубленной работе над сложным образом осталась у Пигаля почти не реализованной. Он прославился как автор «Меркурия», забавных и живых детских фигурок — «Мальчика с клеткой», или «Любовного послания», где маленький амур привязывает на шею голубю конверт с запиской. Между тем в его таланте явно было заложено и яркое героическое начало. Это красноречиво доказывает созданная им гробница маршала Саксонского, знаменитого полководца.
Уже общее решение гробницы масштабно и живописно. На фоне строгого обелиска и склоненных знамен, на вершине широкой лестницы появляется фигура маршала. Франция, сидящая ниже на ступеньках, удерживает его за руку и поворачивается с умоляющим жестом к закутанной в траурное покрывало Смерти, которая распахивает перед героем крышку гроба. Широта и торжественность этого печального нисходящего движения звучат с силой подлинного реквиема. Они тем выразительнее, что центральную фигуру маршала Пигаль сумел наделить величавым и мужественным благородством. Сохранив портретные черты человека, которого он, вероятно, знал и изображал ещё при жизни, скульптор идеализировал и обобщил их, превратив Мориса Саксонского в собирательный образ рыцарственного французского воителя.
В 1770 году Пигаль завершает портретную статую обнаженного Вольтера. Надо отдать должное мужеству скульптора: он работает над своей моделью в то самое время, когда подготавливается и публикуется постановление парламента о сожжении целого ряда книг философа. Однако вряд ли эту работу можно считать удачей.
Впрочем, во всех своих победах и поражениях Пигаль остается верным сыном эпохи и лучших ее устремлений. Это сложный и ищущий мастер, всегда готовый к творческому риску, испытывающий себя в самых различных жанрах, заранее склонный к неожиданному и острому обновлению любого из них. Большинство его собратьев и современников не ощущало такой сильной потребности в художественной независимости.
Фонтан Треви, пожалуй, самый знаменитый, самый большой и самый красивый из многочисленных римских фонтанов, о которых так прекрасно написал П. Муратов: «О царственности Рима ничто не говорит с такой силой, как обилие его водоемов, щедрость источников и расточительность фонтанов. Древние акведуки, возобновленные папами, Аква Паола, Аква Марчия, Аква Феличе, питают его такой великолепной водой, какой не может похвалиться ни одна из европейских столиц. Но лучшая вода — это изумительно чистая, свежая и вкусная Аква Вирго, изливающаяся каскадами фонтана Треви. Надо вырасти под этим солнцем, знать палящий зной августовских дней и лихорадочные испарения Понтинских болот, чтобы испытывать то восхищение, с которым наполняют кувшины водою Треви приходящие в Рим по воскресеньям обитатели Кампаньи…
О фонтанах Рима можно было бы написать целую книгу. Они низвергаются шумящими каскадами с искусно расположенных скал, как фонтан Треви или большой фонтан Бернини на Пьяцца Навона. Они спокойно падают отвесными водяными плоскостями, как Аква Паола на Яникуле. Одни из них высоко бросают вверх водяные столбы, разбивающиеся при падении в водяную пыль, образующую на солнце радугу. Другие бьют тонкой хрустальной струёй и стекают вниз медленно, роняя блестящие капли. Речные божества, маски, морские чудовища украшают их. Почерневшие мраморные тритоны трубят, надув щеки, в раковины, морские кони выгибают каменные спины, поросшие зеленым мхом, бронзовые юноши вытягивают руки в античной игре с бронзовыми черепахами и дельфинами. Здесь есть фонтаны, напоминающие капеллу, как фонтан у Понте Систо, или даже фасад церкви, как Аква Феличе со статуей Моисея. Без фонтанов было бы мертвым все торжественное великолепие таких площадей, как Пьяцца Сан Пьетро, Пьяцца дель Пополо, Пьяцца дель Квиринале. Четыре фонтана на людном перекрестке дали свое имя одной из главных улиц папского Рима. Этот Рим умел сделать игру вод лучшим своим украшением. Водоемы умножились в нем, распространились повсюду. Нет ни одного палаццо, молчаливый двор которого не был бы оживлен мерным плеском падающей воды. Нет такого бедного и жалкого угла, в котором не было бы своего источника. Как любил их римский народ, видно по тем изваяниям, которыми украшены эти, незаметные на первый взгляд, бесчисленные малые фонтаны, разбросанные по улицам Рима. Кто много бродил по Риму, тот навсегда сохранит вместе с воспоминаниями о грохоте Треви воспоминание о тихом Маскероне на via Giulia, о фонтане с бочонком на via Ripetta, об источнике с летучей мышью на Борго Нуово».
Фонтан Треви иначе называется фонтан «девственной воды», благодаря особенной чистоте доставляемой сюда влаги. Ещё зять и сотрудник императора Августа — Агриппа провел акведук в город от превосходных ключей, открытых в сабинских горах вдоль Виа Коллатина на левом берегу Анио, примерно в восьми милях от Рима. По преданию, таинственная дева явилась воинам Агриппы, измученным жаждою во время марша, и показала им обильный источник. Водопровод должен был питать великолепные термы, сооруженные Агриппою на Марсовом поле — там, где и поныне возвышается Пантеон. До сих пор по остаткам можно проследить его древнее направление. Вода впервые забила среди роскошных построек Агриппы 9 июня 19 года до нашей эры. После падения империи водопровод был отчасти запущен, но никогда окончательно не забрасывался. Им пользовались в течение всего средневековья. Настоящее свое имя он получил от старинного названия местности в Риме — Реджио Тревии, где скрещивались три дороги. Здесь по инициативе папы Николая V и по плану знаменитого архитектора Л. Б. Альберти (1453), устроен был новый «эмиссар» для протекавшей «девственной воды» с тремя стоками для нее в обширный водоем. Оттуда она по трем направлениям распределялась в соседние части города.
В XVIII веке папа Климент XII задумал воздвигнуть здесь блестящий декоративный памятник, подобный тем, какими уже были украшены конечные пункты других главных римских водопроводов. Архитектор Никколо Сальви (1697–1754) сделал грандиозный план, характеризующийся бурным, чисто итальянским размахом фантазии. Находясь, без сомнения, под воздействием идей Бернини, Сальви создал в фонтане Треви сложную пространственную композицию.
При этом он сильнее нарушил законы логики, чем это было бы возможно в XVII веке, и целиком основал декоративный эффект на контрасте.
Все сооружение было готово в 1762 году. Фонтан Треви, расположенный на небольшой площади, окруженной высокими домами, занимает всю южную стену обширного палаццо Поли и являет собою замечательное произведение, вызывающее своеобразное и сильное впечатление. Над живописно нагроможденными грудами обломков дикой скалы возвышается монументальный фасад, сделанный из травертина наподобие огромной триумфальной арки, увенчанной величественной аттикой, которую поддерживают коринфские пилястры и колонны, — с гербом папы-строителя на самом верху.
Средняя часть представляет собой три ниши. Перед центральной, образующей высокую трибуну с кассетированным полу куполом, красуется гигантская статуя «Океана», несущегося вперед на колоссальной раковине, высеченная из белого мрамора скульптором Пьетро Браччи. В своеобразную колесницу впряжены морские кони, управляемые тритонами. Вокруг и позади морского бога со всех сторон струится могучими потоками, вырываясь из-под скал, вода, шумно низвергающаяся с террасы на террасу, образуя стремнины и вливаясь в просторный полукруглый бассейн. По бокам изваяния Океана стоят в нишах — с одной стороны изображение «Здоровья», а над ним расположен на гладком пространстве барельеф (работы Бергонди), изображающий деву-нимфу, приводящую к источнику истомленного воина. С другой стороны — статуя «Изобилия» (так же, как предшествующая, работы Филиппа делла Балле), а над нею — рельеф, Агриппа, утверждающий план своего водопровода (работа Гросси), Аттика украшена пластическими символами четырех времен года в виде женских фигур. На памятнике вырезаны ещё надписи, свидетельствующие, что папа Климент XIII украсил, а папа Бенедикт XIV довершил роскошное сооружение.
Фонтан Треви доставляет ежедневно 155 000 кубических метров воды безукоризненного качества. Рим гордится фонтаном Треви как одной из самых эффектных и поразительных своих драгоценностей; и действительно, в нем кроется особенная, притягивающая прелесть.
Старинное поверье гласит, что отъезжающий из вечного города, если он желает вернуться в него, должен только прийти накануне разлуки выпить воды из фонтана Треви. Тогда нимфа-покровительница источника «девственной воды» непременно приведет его вновь к духовному источнику всего мудрого и прекрасного. Со временем возникла новая традиция: кто хочет ещё раз побывать в Вечном городе, должен бросить монету в бассейн фонтана Треви.
О статуе Вольтера, выполненной Гудоном, мастером, чье творчество принадлежит уже второй половине XVIII века, — Роден сказал: «Какая чудесная вещь! Это же подлинная насмешка! Слегка косящие глаза словно подстерегают противника. Острый, как у лисицы, нос просверливает вас насквозь, выискивая повсюду злоупотребления, — какой шедевр? С обеих сторон иронические складки. Вот-вот из него вырвется какой-нибудь сарказм. А глаза! Они все время мне вспоминаются. Они прозрачны. Они светятся».
Жизнь, навечно перешедшая в мрамор, — великое создание великого мастера, изображение великого человека. Эта статуя символизирует то лучшее, что оставила культура 18-го столетия, — символ ищущей мысли и активной насмешки над косностью.
Едкая острота произведений Вольтера не оставляла места для равнодушия. Перед писателем или преклонялись, или его боялись и ненавидели. Этот человек состоял в переписке со многими европейскими дворами, он создавал мнения, с которыми считалась широкая общественность. Его известность во всей Европе была необыкновенной.
30 марта 177 8 года парижский театр «Комеди Франсез» давал шестой спектакль «Ирины». Автор новой трагедии Франсуа Мари Вольтер находился в зале. Когда окончился последний акт, на сцену был вынесен бюст Вольтера и увенчан лавровым венком.
После торжеств в театр? «Комеди Франсез», уступая просьбе своей племянницы и домоправительницы мадам Дени, Вольтер соглашается позировать знаменитому скульптору Гудону для портрета. Но необычайное напряжение, радость встреч и утомление от приемов подрывают здоровье писателя. Сеансы проходят вяло. Усталый и больной старик тяготится ими. Не удовлетворен и скульптор: недовольное и утомленное выражение лица модели не позволяет ему уловить самое главное в характере философа. Выручает находчивость одного из друзей Вольтера — маркиза Вилливье, бывшего свидетелем работы Гудона. Предварительно условившись с художником, маркиз во время одного из сеансов подошел к сидевшему в кресле Вольтеру и возложил ему на голову специально принесенный лавровый венок, тот самый которым философ был увенчан после представления «Ирины». Вольтер весь преобразился. Плечи его распрямились, лицо ожило, загорелись торжеством и гордостью глаза, на тонких губах появилась улыбка. Он снова переживал свой триумф в «Комеди Франсез». Но это длилось лишь несколько мгновений. Очнувшись, старик с горечью воскликнул: «Что вы делаете, молодой человек? Бросьте его в мою открытую могилу», — и, простившись со скульптором, покинул мастерскую. 30 мая 1778 года его не стало. А на следующий день Гудон отправился в дом Вольтера и сделал слепки с лица и рук умершего.
Работа с натуры и слепки легли в основу целой серии гудонивских портретов философа. Первый подписанный и датированный бюст был выставлен в Салоне в 1778 году. Вслед за тем появилось сразу несколько портретов Вольтера. Заказы были многочисленны, и, не желая повторяться, Гудон делает три варианта бюста. Один представляет фернейского старца с обнаженными плечами и без парика, другой — в античной драпировке. Третий вариант бюста, не показанный в Салоне, изображал Вольтера в парике и современном костюме. Каждый заказчик мог выбрать портрет по своему вкусу. Помимо двух бюстов, на выставке находилась небольшая статуэтка Вольтера, сидящего в кресле, выполненная из золоченой бронзы. Она-то и послужила моделью для большой мраморной статуи, которую мадам Дени решила преподнести Французской Академии. Работу над ней Гудон закончил в 1781 году, но вместо одного сделал два почти тождественных экземпляра. Один из них был передан мадам Дени, которая преподнесла его не Академии, а театру «Комеди Франсез». Новую скульптуру установили в фойе, где она и сейчас находится. Второй же экземпляр был предназначен для далекого путешествия в Россию.
Екатерина охотно обращается к Гудону потому, что она хорошо знакома со многими произведениями ваятеля. Его работы давно проникли в Россию. Здесь скульптор имеет широкую клиентуру среди просвещенной части русской аристократии. Приезжавшие в Париж Строгановы, Голицыны, Виетингофы заказывали ему портретные бюсты и надгробия.
Начало работ для русского двора относится ко времени расцвета творчества скульптора, к 1778 году. Вполне вероятно, что заказ состоялся не без содействия Дидро, с которым Гудон был близко знаком. Статуя сидящего Вольтера доставлена в Россию лишь в 1784 году.
Повышенный интерес русской правительницы к Вольтеру, на первый взгляд кажущийся странным, был вызван серьезными причинами. Захватив русский трон в результате интриги, придя к власти через убийство своего мужа Петра III, Екатерина вынуждена была усиленно заботиться о престиже своего царствования. В Европе XVIII века чрезвычайно популярной была идея просвещенного монарха. Честолюбию Екатерины II льстит надежда добиться славы гуманной властительницы. Она упорно пытается представить свое правление как идеальный образец просвещенной монархии, в чем уверяет и тех выдающихся европейских мыслителей, с которыми заводит обширную корреспонденцию с первых лет по восшествии на престол. Переписка с Вольтером началась в 1763 году и окончилась лишь с его смертью.
Правда, грозные события Французской революции заставили русское правительство резко изменить отношение к памяти Вольтера: слишком ясна стала его связь с революционными событиями. Прекращается издание вольтеровских произведений, закрываются типографии, где их печатали, сами книги подвергаются осуждению.
В опалу попадает и статуя Гудона. Из царскосельского павильона, где ей было отведено почетное место, ее перевезли в Эрмитаж и поставили среди книжных шкафов, подальше от глаз. Однажды библиотеку посетил Николай I, для которого слово «вольтерьянец» звучало бранью. Увидев статую Вольтера, царь злобно распорядился: «Уберите отсюда эту обезьяну». Страх перед идеями революции был так силен, что статуя легко могла быть уничтожена. Ее спас А. В. Шувалов, один из самых культурных людей в среде русского дворянства. Приказ Николая он выполнил по-своему, спрятав статую. Лишь в 1887 году она вновь вернулась в музей и обрела почетное место среди шедевров Эрмитажа.
Лучшие стороны таланта и мастерства ваятеля раскрылись во всем богатстве в статуе сидящего Вольтера. Размеры статуи значительны. Она установлена на постаменте, отчего фигура несколько возвышается над зрителем, получает выражение величавой царственности. Ощущение величия усиливает спокойный ритм плоскостей и крупных складок плаща, свободно лежащих вокруг тела. Вольтер сидит в кресле, чуть подавшись вперед, положив руки на подлокотники. Голова немного повернута вправо и туда же направлен взгляд. Откинутые назад пряди волос придерживает лента, обнажая высокий лоб.
Глубокие морщины бороздят старческие щеки, лохматые брови нависают над глазами, ввалился беззубый рот, сморщенная кожа висит большими складками на тонкой ссохшейся шее. Картина старости дана с беспощадной правдой. Правдивость изображения достигнута посредством точной передачи внешних черт. Но убедительность образа — в его одухотворенности. Этот старик смотрит, усмехается, ноздри его длинного носа трепещут, взгляд полон живой мысли, нервные пальцы вцепились в подлокотники, энергичен наклон тела. Кажется, что движение не прервано. Оно сейчас продолжится, напряжение разрешится действием, губы разомкнутся и мысль облечется в слова.
Полнота впечатления возникает не сразу, а постепенно, по мере обхода статуи. Каждая новая точка зрения выявляет новые детали, проясняет вдруг такие черты характера, которые вначале оставались неприметными. При обходе выясняется и авторская логика, по которой создана внутренняя динамика образа. Бесспорно, сам Гудон думал о круговом осмотре статуи: он тщательно обработал не только фасадные, но и все остальные части скульптуры. Тут сказалось глубокое понимание задач пластики, роднящее Гудона с самыми великими ваятелями мира.
Ещё издали вырисовывается фигура согбенного старика — статуя замыкает анфиладу выставочных залов. При фронтальном подходе поза Вольтера воспринимается как спокойная, наклон мало заметен. Лицо задумчиво и сдержанно, и как бы вторя духу размышления, спокоен медлительно льющийся поток складок.
Уже следующий шаг вправо все меняет. Выявляется профиль лица, обостренный и колючий; линия силуэта резко ломается, обнажая предельную насмешливость выражения. Склонившееся тело тянет за собой ткань плаща. Раздвинутые пальцы левой руки впились в ручку кресла.
Сзади фигура с первого взгляда кажется ослабевшей — она как бы осела; крупные складки одежды скрыли тело, голова ушла в плечи. Но движение фигуры не затухает, а скорее набирает силу. Оно становится заметнее при продолжении обхода статуи; его создает поворот немного склоненной головы, напряженно отодвинутая назад левая рука.
Ещё шаг — и внимание привлекает правая рука; она опирается на кресло, принимая на себя тяжесть наклонившегося тела. Ткань взметнулась вокруг руки сложными изломами; по их поверхности бежит свет, играя на выпуклостях и затухая во впадинах, скользя по отчетливому узору резьбы подлокотника.
Следующая точка зрения — самая выигрышная в постижении смысловой насыщенности образа. Теперь лицо Вольтера обращено прямо к зрителю, но глаза смотрят мимо него — в пространство. Оттого и создается впечатление сосредоточенности и безграничного полета мысли. Ироническая усмешка направлена не на зрителя, а связана с раздумьем мудреца. При этой точке зрения силуэт статуи близок к очертаниям треугольника. Пирамидальное построение, очевидное и при фронтальном подходе, дает статуе монументальную уравновешенность всех частей.
Многое отличает эту статую, как и все творчество Гудона, от общей картины искусства 18-го столетия. И, прежде всего, метод работы.
Гудон прошел курс традиционного обучения в стенах Академии, где скульптурное произведение должно было вначале родиться в рисунке, где ученики обязаны были бесконечно копировать слепки с античной скульптуры. К концу такого обучения студенты выполняли традиционный барельеф на античный, библейский или исторический сюжет.
Пройдя подобный путь, Гудон как один из лучших учеников получил право на обучение в Академии в Риме. Теперь он мог глубже узнать классическое искусство. Вместе с тем, как бы восполняя недостатки академического образования, Гудон в течение года каждое утро посещает анатомический театр, где препарирует трупы, постигая строение человеческого тела. Результатом занятий оказывается его «Экорше» (человеческая фигура без кожи), по которому было легко изучить мускулатуру тела. «Экорше» — гордость ваятеля. В конце жизни он говорит о нем как об одном из лучших своих произведений. Одновременно Гудон настойчиво совершенствует технику ваяния, которой он уделял много внимания ещё в юности и которую позднее доведет до виртуозности.
Упорный труд по овладению приемами мастерства дал свои плоды. Гудон перешагнул через границу технических трудностей. Каждая вещь, вышедшая из его рук, заставляет забывать о ремесленной стороне искусства. Уже в первых работах Гудон заявляет о себе как мастер, причем мастер монументальных форм. Но в дальнейшем обстоятельства заставляют его почти совершенно отказаться от монументально-декоративных работ. Отсутствие государственных заказов вследствие плачевной пустоты казны вынуждает художника обратиться к заказчику, которого больше устраивал портретный бюст. К счастью, это не было насилием над характером дарования скульптора. Таким образом, и обстоятельства благоприятствовали развитию сильнейшей стороны таланта Гудона.
Портретная галерея Гудона явилась своеобразной иконографической летописью эпохи. По силе характеристик ваятеля можно поставить в ряд с крупнейшими портретистами мирового искусства. Как и они, он избегает идеализации и выше всего ставит в искусстве правду жизни. По психологизму образов творчество Гудона не имеет соперников в 18-м столетии.
Для достижения покоряющей живости образа Вольтера Гудон использует разнообразную обработку мрамора. Свет отражается от гладкой фактуры тканей, и холодный отблеск шлифованного камня вносит оттенок торжественности. На руках и лице, где резец отмечает все складки и морщины кожи, свет прерывается тенями впадин и не отражается, а скорее поглощается матовой поверхностью мрамора. Скульптор протер ее тампоном с толченым песчаником. Создалось впечатление бархатистой, теплой человеческой кожи. Наконец, свет мерцает и тонет в живых глазах философа — удивительных по своей моделировке. Недаром современникам казалось, что Гудон инкрустирует глаза своих портретов — настолько они выразительны и изменчивы. На самом же деле Гудон и здесь виртуозно владеет техникой обработки материала. Средствами одной лишь пластики он достигает редкого светотеневого эффекта.
Добиваясь предельного напряжения жизни во взгляде, скульптор разрабатывает следующий прием: резцом четко выявляет линию разреза глаза, оставляя на внутренней части верхнего века небольшой свисающий кусочек камня. Эта подвеска, выступая над поверхностью глазного яблока, вспыхивает, как световой блик на влажной поверхности. Выступ снизу ограничен полукружием радужной оболочки. Она углублена, и темная тень впадины усиливает по контрасту свечение блика. Дно впадины покрыто углублениями, просверленными буравчиком и разделенными выступающими перегородками. Из них центральное углубление, которое изображает зрачок, наиболее затененное и кажется совсем черным. Все остальные расположены вокруг зрачка, их глубина различна. В результате светотень приобретает большую подвижность. Это и создает иллюзию цвета, родившую среди современников предположение об использовании инкрустации.
«Основное значение в выражении этот скульптор придает взгляду, помогающему разгадать душу человека, раскрыть все его тайны», — так оценивает Роден один из главных моментов в методе Гудона. Именно внимание скульптора к взгляду, по мнению Родена, приводит к тому, что не возникает никакого сомнения в сходстве гудоновского портрета и оригинала.
Монументу, созданному Фальконе, немного равных в мировой скульптуре. Памятник Петру I стал для скульптора делом всей его жизни. В течение двух веков, вплоть до наших дней, памятник, воспетый многими поэтами, писателями, вдохновляющий художников, органически входит в архитектурный облик города. Особенно ярко его охарактеризовал Александр Сергеевич Пушкин в поэме «Медный всадник». Только талант Пушкина позволил в полном соответствии с замыслом скульптора воплотить в слове динамику и пластику, «прочесть» и выразить символику памятника:
Родился Этьен Морис Фальконе 1 декабря 1716 года. Он был сыном простого столяра. Семья Фальконе происходила из провинции Савойя. Первые навыки в обращении со скульптурным материалом Этьен получил, как полагают, в мастерской своего дяди Никола Гильома, мастера-мраморщика.
Уже в юности он познал горечь нужды и лишений: ранняя женитьба, заботы о семье легли на него тяжким бременем. Учителем и близким другом Этьена был Жан Луи Лемуан, скульптор короля, крупный портретист. К нему Фальконе сохранил до конца жизни теплые чувства и благодарность, с ним участвовал в работах по украшению Версальского парка, где впервые увидел произведения выдающегося французского ваятеля Пьера Пюже.
Почти всю жизнь Фальконе провел в Париже — в городе, который был для него школой художественного мастерства. Его дарование развивалось главным образом на почве национальной культуры. Он не был в Италии, куда обычно так стремились художники всех стран. С произведениями античных мастеров он познакомился по слепкам, рисункам и гравюрам.
В «Салоне 1765 года» Дидро дает яркую характеристику Фальконе: «Вот человек одаренный, обладающий всевозможными качествами, совместимыми и несовместимыми с гениальностью… У него вдоволь тонкости, вкуса, ума, деликатности, благородства и изящества; он груб и вежлив, приветлив и угрюм, нежен и жесток; он обрабатывает глину и мрамор, читает и размышляет; он нежен и колок, серьезен и шутлив; он философ, который ничему не верит и хорошо знает, почему».
Фальконе было уже двадцать восемь лет, когда при поступлении в Королевскую академию в 1744 году он впервые представил свою гипсовую группу «Милон Кротонский». Хотя она была холодно принята как Академией, так и общественной критикой, но за эту работу Фальконе приняли в Академию в качестве «назначенного». Звание академика он получил только спустя десять лет, в 1754 году, за перевод этой группы в мрамор. Это было не только почетное звание — оно давало определенные привилегии — право на королевские заказы, на получение ежегодной пенсии и бесплатной мастерской в Лувре, а также — на звание дворянина.
Судьба не слишком баловала мастера. Только в 1748 году ему поручили создать группу «Франция, обнимающая бюст Людовика XV». Но работа оказалась неудачной.
Одной из последующих работ, исполненных Фальконе в 1752 году по королевским заказам, была мраморная статуя «Музыка». В дальнейшем по заказам Дирекции «Королевских строений» Фальконе создал ещё несколько произведений.
Однако по-прежнему Фальконе не пользовался королевскими милостями, хотя заслуживал их больше, чем другие. Пенсию он получил только в 1755 году.
Долгожданный успех принесло участие Фальконе в Салоне 1757 года. И какой успех! Описывая две мраморные статуи скульптора — «Грозящий Амур», а также «Купальщица», критики, захлебывались от восторга. Не зная, которой отдать предпочтение, публика восхищалась обеими, оживленно их обсуждая.
Интерес к России возникает во Франции с начала XVIII века. Французов в первую очередь привлекает Петр I. Образ законодателя и преобразователя, умного и грозного властелина увлек и Фальконе. Ещё во Франции у него созрело представление о будущем монументе. Однажды, находясь у своего друга Дидро, он быстро набросал на уголке стола скачущего галопом коня, поднятого на дыбы на краю обрывистой скалы властной рукой всадника — русского царя.
Приведя в порядок свои дела, в сентябре 1766 года Фальконе в сопровождении своей юной ученицы Мари Анн Колло двинулся в путь. Ещё девочкой она пришла в мастерскую Фальконе. Тот обратил внимание на талантливого ребенка и занялся его обучением. В России в течение двенадцати лет Колло была его помощницей, а затем стала невесткой, выйдя замуж за его сына — живописца Пьера Этьена.
По эскизу конного памятника Петру I, сделанному в Париже в 1766 году, скульптор, прибыв в Россию, приступает к созданию модели. Он погружается в подготовительную работу, тщательно изучает весь исторический материал, связанный с жизнью и деятельностью Петра I, а также его прижизненные скульптурные портреты, созданные Карло Растрелли, — бронзовый бюст и гипсовую маску. Это давало возможность лучше понять индивидуальное своеобразие личности Петра I.
В начале 1768 года скульптор приступил к работе над моделью памятника Петру І в величину будущей статуи. Предварительно он долго и детально изучал движение коня с всадником. Для этого был насыпан холм земли, по форме соответствующий пьедесталу. «Не однажды, но сотни раз наездник по моему приказанию проскакал галопом на различных лошадях, — пишет Фальконе. — Ибо глаз может схватить эффекты подобных быстрых движений только с помощью множества повторных впечатлений. Изучив избранное мной движение коня в целом, я перешел к изучению деталей. Я рассматривал, лепил, рисовал каждую часть снизу, сверху, спереди, сзади, с обеих сторон, ибо это единственный способ ознакомиться с предметом».
Не менее важным был также выбор определенной породы коня и наиболее удачного экземпляра этой породы. Только долгие поиски позволили Фальконе найти в конюшнях графа Орлова подходящую модель.
Самого всадника скульптор также лепил, руководствуясь натурой: ему позировал генерал П. И. Мелиссино, по росту и телосложению напоминавший Петра. Колло, работая над головой Петра, исходила от гипсовой посмертной маски. Разумеется, эти материалы носили подсобный характер, творчески перерабатывались ваятелями.
Установив композицию памятника, Фальконе был озабочен устойчивостью статуи. Он сумел найти остроумный выход из положения, введя змею в качестве опоры. Эта мысль вызвала возражения Бецкого, боявшегося «дурных истолкований». Екатерина после некоторых колебаний согласилась с доводами Фальконе, писавшего ей: «Эта мысль тем более удачная, что змея возвышает идею памятника, при этом поддерживает статую и выполнена таким образом, что скрывает необходимость, заставившую к ней прибегнуть».
В 1770 году работа над большой гипсовой моделью была завершена. «Наконец-то полотно снято, я нахожусь в полной власти публики, моя мастерская всегда переполнена», — пишет Фальконе императрице 28 мая 1772 года. Многие критиковали памятник резко и порой недоброжелательно. Такое отношение обижало и раздражало скульптора, ранило его самолюбие, что видно из его писем. «Смейтесь над глупцами и идите своей дорогой», — отвечала ему императрица.
При всех затруднениях Фальконе обращался к Екатерине, но уже в конце 1770 года ее письма стали сухими и короткими: «Заключите перемирие с вашими врагами, как я с султаном», — советовала она.
В ожидании отливки статуи Фальконе взялся за подготовку постамента. Отказавшись от общепринятой геометрической формы, он задумал его в виде гранитной скалы, составленной из отдельных каменных глыб, хорошо скрепленных, но, следуя совету военного инженера Карбюри Лас кари, решил высечь ее из монолита.
Подходящую скалу обнаружили недалеко от Петербурга, в местности Лахта. То был так называемый «Гром-камень», получивший такое наименование из-за ударившей в него молнии. Жители близлежащих сел связывали его с именем Петра I, по преданию, обозревавшего отсюда местность ещё до основания Петербурга.
Потребовалось долгих шесть недель, чтобы перетащить камень к заливу. Для ускорения всех работ прямо на скале была устроена кузница с огромной наковальней. Шесть кузнецов непрерывно исправляли необходимые для передвижения инструменты, изготовляли новые части для замены сломанных.
Одновременно сорок каменотесов обсекали скалу, придавая ей задуманную Фальконе форму. Многие петербуржцы приезжали смотреть, как двигается «Гром-камень». Прибыла в Лахту со своей свитой и императрица. Доставка камня, его предварительная обработка, погрузка на большой плот, закрепленный между двумя кораблями, и установка на месте — все это заняло время с 1768 по 1770 год.
Приближалось время отливки монумента. Литейщик Эрсман из Франции, которого долго ожидали, в итоге отказался от работы. Фальконе пришлось самому взяться за отливку. Он не был новичком в этом деле, освоив его ещё в мастерской своего учителя Лемуана в Париже.
В 1775 году Фальконе приступил к работе. Стремясь обеспечить равновесие и устойчивость бронзового коня, вставшего на дыбы, он сделал точный расчет и, определив необходимое положение центра тяжести, увеличил толщину бронзы, а значит и вес задних ног и хвоста коня. Это дало возможность обойтись без каких-либо подпорок.
Отливка статуи едва не закончилась катастрофой. В плавильной печи, топившейся уже много дней, рабочие в ту ночь развели сильный огонь. Дежуривший литейщик-иностранец заснул, и верхняя часть формы сгорела. Металл, хлынувший в эту часть, превратился в бесформенную массу. В мастерской начался пожар, Фальконе был ранен и потерял сознание, все убежали, кроме артиллерийского литейщика Емельяна Ефстафьевича Кайлова.
«Этот мужественный человек, — писал Фальконе императрице, — оставшись один, заставил течь бронзу из печи в форму до последней капли; вчера я обнял его у генерала Мелиссино, его командира, и выразил свою признательность… его храбрости мы обязаны успехом отливки». Благодаря мужеству и находчивости Кайлова труды многих месяцев не пропали даром: нижняя часть статуи была отлита безупречно. Оставалось отлить голову и шею коня, фигуру всадника, начиная с колен.
1 ноября 1777 года была безупречно отлита недостающая часть памятника. Вместе с опытным чеканщиком Сандозом, работавшим до этого над курантами в Петропавловской крепости, скульптор сам чеканил и отделывал бронзу. В 1778 году в своем последнем письме к Екатерине II Фальконе докладывал об окончании работ. Здесь же он опровергал слухи о недостаточной устойчивости коня. На это письмо императрица уже не ответила — она успела охладеть к художнику, который больше ей не был нужен.
Не дождавшись установки памятника, в сентябре 1778 года Фальконе покинул Санкт-Петербург. После открытия памятника, на которое скульптора даже не пригласили, Екатерина послала ему две медали — золотую и серебряную, отчеканенные по случаю этого события. Вручил их ему князь Дмитрий Голицын в имении Фальконе в Шатене. Скульптор расплакался.
Таково было последнее событие в жизни Фальконе, связанное с памятником Петру. Оно происходило примерно за полгода до того, как с ним случился апоплексический удар, приведший к параличу. Болезнь приковала Фальконе к постели, и последние восемь лет жизни за ним ухаживала Мари Анн Колло. В 1791 году жизнь замечательного художника оборвалась.
Руководство сооружением памятника после отъезда Фальконе перешло к архитектору Фельтену. Устанавливали статую, мостили площадь, отливали решетку. Со всем этим особенно не торопились. Наконец, все было готово, и открытие назначили на 7 августа 1782 года — в столетний юбилей воцарения Петра. День был с утра ненастный, дождливый. Но к полудню небо очистилось. На площадь прибыли гвардейские петровские полки, созданные им, — Преображенский, Измайловский, Бомбардирский, Семеновский, лейб-гвардии Конный и другие — всего 15 тысяч солдат и офицеров.
Едва Екатерина появилась на балконе здания Сената, взвилась ракета. Тотчас полотняные щиты, окружавшие памятник, упали на мостовую. Войско отдало памятнику «честь ружьем и уклонением знамен, а суда — поднятием флагов, и в ту же минуту производимая пальба с обеих крепостей и с судов, смешанная с беглым огнем полков и барабанным боем и игранием военной музыки, поколебала восторгом город, Петром созданный…»
По смелости композиционного и технического решения, строгости и лаконизму форм памятник Петру — одно из лучших произведений монументального искусства того времени. Фальконе сумел нарушить традиции конных памятников XVIII века со спокойно сидящими фигурами королей, полководцев, победителей в римских панцирях или пышных одеждах, окруженных многочисленными аллегорическими фигурами.
С предельной простотой скульптор стремился выразить свою идею: «Я ограничусь только статуей героя, которого не рассматриваю ни как полководца, ни как победителя. Надо показать людям более прекрасный образ законодателя, благодетеля своей страны, он простирает свою десницу над объезжаемой им страной… он поднимается на верх скалы, служащей пьедесталом, — это эмблема побежденных трудностей».
Не в римский панцирь, не в греческую одежду, не в русский кафтан одел Фальконе Петра I. На нем, по словам скульптора, «одеяние всех народов… одеяние всех времен, словом, одеяние героическое». Оно сочетает в себе элементы античной и русской народной одежды. Широкая рубаха плотно облегает грудь и руки, а ткань, подобно плащу, ниспадает складками по спине, драпирует плечи. Вместо седла на коня наброшена медвежья шкура.
На краю скалы, вздымающейся подобно высокому гребню волны, взвился на дыбы конь, поднятый могучей рукой Петра I. Совершенно необычная форма постамента органически входит в общую композицию памятника, подчеркивая и усиливая его динамичность.
Вся глубина и богатство памятника раскрываются последовательно, по мере обхода его с разных сторон. Каждый аспект выявляет новые художественные достоинства произведения. Величие всадника подчеркивается властным, спокойным, умиротворяющим жестом протянутой правой руки — если смотреть с одной стороны, с другой — она не видна, зато приковывает внимание взлетевший на скалу и поднявшийся на дыбы конь, сдерживаемый энергичным движением левой руки Петра. Движение ощущается особенно сильно, если мы встанем перед памятником: кажется, ещё мгновение — и конь обрушится, и все будет растоптано на его пути. Величественный, монументальный памятник прекрасно сочетается с архитектурой, организует окружающее пространство, став центром одного из красивейших ансамблей города. Его силуэт четко вырисовывается со всех сторон.
Уже в «Размышлениях о скульптуре» Фальконе писал, что скульптура должна выделяться на фоне неба, деревьев или архитектуры с полной ясностью с самой дальней точки, откуда ее можно разглядеть. Широко и умело расположенные свет и тени содействуют созданию основных форм и общего впечатления. Для колоссальных произведений скульпторы должны делать свои модели на месте, где должна стоять статуя. Этим они обеспечивают правильность освещения и цельность впечатления всего произведения на площади.
Дидро был тонким ценителем искусства, и его письмо Фальконе, пожалуй, лучший искусствоведческий анализ этого великого произведения: «Истина природы сохранила всю чистоту свою; но гений Ваш слил с нею блеск все увеличивающей и изумляющей поэзии. Конь Ваш не есть снимок с красивейшего из существующих коней, точно так же, как Аполлон Бельведерский не есть повторение красивейшего из людей: и тот, и другой суть произведения и творца и художника. Он колоссален, но легок, он мощен и грациозен, его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайнею наблюдательностью, но глубокое изучение подробности не вредит общему впечатлению; все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; подумаешь, что это работа одного дня. Позвольте мне высказать жесткую истину. Я знал Вас за человека очень искусного, но никак не предполагал у Вас в голове ничего подобного. Да и возможно ли предполагать, что этот поразительный образ умещается рядом с деликатным изображением Пигмалиона. Оба творения редкого совершенства, но потому-то, казалось бы, должны исключать друг друга. Вы сумели сделать в жизни и прелестную идиллию, и отрывок великой эпической поэмы.
Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, коего человеческая, мыслящая часть по своему спокойствию составляет чудесный контраст с животною, вскручивающейся частью. Рука эта хорошо повелевает и покровительствует; лик этот внушает уважение и доверие; голова эта превосходного характера, она исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством; это чудесная вещь… Первый взгляд… Но я чуть не забыл поговорить об одеянии. Оно просто, без роскоши, оно украшает, не слишком привлекая глаз, оно исполнено в высоком стиле, приличествующем герою и всему памятнику. Первый взгляд останавливает и производит сильное впечатление. Впечатлению этому предаешься, и предаешься надолго. Подробностей не рассматриваешь, это не приходит в голову. Но когда, отдав дань удивления целому, переходишь к изучению подробностей, когда ищешь недостатков, сравнивая размеры разных частей животного, и находишь их вполне соразмерными, когда берешь отдельную часть и находишь в ней чистоту строгого подражания редкому образцу; когда те же критические наблюдения делаешь над героем, когда возвращаешься к целому и внезапно сближаешь обе главные части — тогда оправдывается восхищение, испытанное при первом впечатлении. Смотришь с разных сторон, ищешь невыгодную поверхность — и не находишь ее. Вглядываясь с левой стороны и предугадывая через гипс, мрамор или бронзу правую сторону статуи, содрогаешься от удовольствия, видя, с какою поразительною точностью обе стороны сходятся… Труд этот, друг мой, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что кажется прекрасным, когда видишь его в первый раз, а во второй, третий, четвертый раз представляется ещё более прекрасным, покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься».
Железо, покорясь влиянию огня,
Здесь легкостью дивит в прозрачности ограды,
За коей прячется и смотрит сад прохлады.
Полтавская рука сей разводила сад!
П. Вяземский
Летний сад, который, Петр I упоминает в своих указах, помеченных мартом — апрелем 1704 года, ровесник города на Неве. Место для Летнего сада облюбовал сам царь. Участок на левом берегу Невы понравился ему прежде всего, потому, что был давно обжитым. К тому же мыза Конау была довольно далеко от шума и грохота стройки Петропавловской крепости. Царь же Петр хотя силой обладал богатырской, страдал тяжелым нервным расстройством, просыпался от малейшего шороха. И ещё, вероятно, особенно приглянулось Петру это место, потому что почти со всех сторон было окружено оно водой, страстно любимой им стихией.
Первый план Летнего сада, вероятно, набросал сам Петр, повидавший ещё во время своего заграничного путешествия с Великим посольством знаменитые сады Голландии и немецких княжеств. Первоначально, в 1704–1705 годах, разбивкой царского «огорода», так в те времена обычно называли сад, и устройством в нем фонтанов занимался русский архитектор Иван Матвеевич Угрюмов. Петр 1, придававший огромное значение своей новой резиденции, не забывает о ее строительстве среди забот о государстве и в суровых условиях военных походов.
Уже в начале 1710 года Летний сад вызывает восхищение иностранных путешественников: «Вплоть у этой речки (Фонтанки), — пишет один из них, — царская резиденция, т. е. небольшой домик в саду, голландского фасада, пестро раскрашенный, с золочеными оконными рамами и свинцовыми орнаментами. Возле — небольшой птичник, в котором щебечут разного рода пташки. Далее — изрядная беседка из плетня и близ нее большой дом для придворной прислуги… Сзади, в саду же, другой большой дом с фонтанным снарядом, приводимым в движение посредством большого колеса, а подле — небольшой зверинец… Наконец, следует круглая оранжерея с разными небольшими при ней строениями… В середине сада большой, выложенный плитой, водоем, и в центре его грот, из которого бьет фонтан. В оранжерее выставлено несколько померанцевых, лимонных и лавровых деревьев, также гвоздичных кустов».
От напора волн «Большой реки» Летний сад ограждала каменная стена. Специально для того, чтобы здесь могли приставать шлюпки, верейки и прочие суда «невского флота», в нее вбили железные кованые кольца.
Среди каменных домов прозрачной, легкой стеной высится на набережной Невы знаменитая ограда Летнего сада. Как пишет в своей книге Н. В. Семенникова: «Ее строгость и ясность, ее величавая простота, как чеканный пушкинский стих. Она — одно из тех совершенных созданий, что определяют стиль Петербурга, „строгую, стройную“ красоту панорамы невских берегов.
Вдоль гранитного парапета набережной, вторя его плавной линии, тянется высокий цоколь ограды. Возносящиеся над ним пепельно-розовые колонны варьируют и развивают тему, воплощенную петербургскими зодчими в бесчисленных колоннадах приневских дворцов. Колонны, как и цоколь, высечены из „петербургского“ камня — гранита; в него одеты берега Невы, из него сделан постамент Медного всадника, грандиозные колонны Исаакия и могучие атланты Нового Эрмитажа…
„Столбы — из дикого морского камня“ рубили на пустынных финских островах и по воде отправляли в Петербург. Однажды осенним штормом разбило судно, груженное восемью столбами. Обросшие раковинами и водорослями, и посейчас лежат они где-то на дне Финского залива». 36 гранитных колонн вытесаны каменотесами из села Путилова около Петербурга.
Массивность и тяжесть гранита подчеркивают ажурную легкость железной решетки. Звенья решетки выкованы в Туле, на заводе купца Денисова в 1773–1777 годах. Вазы и урны, не предусмотренные первоначальным проектом, установлены в 1784 году.
Ещё раз слово Н. В. Семенниковой: «Ее прозрачная черно-золотая графика особенно отчетливо выступает в ясные зимние дни, оттененная холодной белизной снега. Искрящийся на солнце, он сплошным мягким ковром покрывает аллеи и газоны, пышными хлопьями ложится на венчающие колонны вазы и урны, превращая их в фантастические сверкающие короны, легким белым контуром обводит тонкие черные копья и золотые орнаменты решетки. Ночью, когда мороз крепчает, на колоннах вырастает мохнатая изморозь и металлические звенья становятся пушистыми от инея. В филигранный серебряный узор сплетаются за ними ветви заиндевевших деревьев; заколдованным царством зимы кажется в такие ночи Летний сад».
Кто же автор ограды Летнего сада? Долго единого мнения на этот счет не существовало. Авторство ограды в разное время приписывалось таким различным по дарованию, непохожим друг на друга зодчим, как Фельтен и Баженов, Валлен-Деламот и Петр Егоров. На основе тщательного анализа некоторых косвенных данных и стилистики сооружения большинство ученых сошлось на том, что этот гениальный замысел принадлежал Фельтену.
Соответственно считается, что Фельтен положил начало и созданию гранитной рамы Невы — ее набережных, пристаней, спусков к воде. Ведь появление ограды Летнего сада самым тесным образом связано с сооружением набережной на левом берегу Невы.
Георг Фридрих Фельтен, или, соответственно русскому варианту, Юрий Матвеевич Фельтен родился в 1730 году. Отец его Матиас Фельтен 12 мая 1725 года был назначен экономом при только что созданной Санкт-Петербургской Академии наук. В 1738 году дочь Фельтена Екатерина вышла замуж за профессора физики и математики Г.-В. Крафта. Дела шли хорошо, пока жив был глава семейства, но 18 апреля 1736 года Матиас Фельтен умер. У вдовы остались дети-подростки — дочь и двое сыновей. Крафт взял на себя заботу о семействе близких родственников. В 1744 году Крафт вернулся в родной Тюбинген и позвал на родину оставленное в Петербурге семейство.
Фельтен к тому времени закончил старший класс гимназии, открытой при Академии наук. После гимназического курса он был достаточно подготовлен, чтобы продолжать занятия в Тюбингенском университете, где в течение нескольких лет изучал у Крафта математические и физические науки.
Все виденное в Германии стало хорошей школой, заложило прочную основу в его архитектурном мышлении и, несомненно, повлияло на все дальнейшее творчество зодчего. Германия удержала молодого Фельтена ненадолго. Осенью 1749 года он снова в Петербурге. В ноябре этого года Фельтен обратился с прошением, как тогда было положено, на имя императрицы Елизаветы Петровны о поступлению в Академию.
В декабре 1749 года желание Юрия осуществилось. Незаурядные способности и хорошая предшествующая подготовка быстро подвинули его в занятиях при Академии. В ноябре 1751 года, одолев необходимый курс наук, Фельтен подал челобитную об определении его в службу академическую с жалованьем. Обучавшие его художники дали сдержанные, но вполне положительные аттестации.
С марта 1752 года Фельтен был зачислен на службу в Академию архитекторским гезелем с жалованьем сто пятьдесят рублей в год. В ноябре 1754 года Фельтен попросил разрешения в академической канцелярии ходить «к обер-архитектору г-ну графу Растрелли для упражнения в практической архитектуре, когда при Академии никакого дела не будет». А в сентябре 1755 года Фельтен стал выполнять задания в состоявшей при Канцелярии от строений команде Растрелли, ещё не имея там штатного места.
Обер-архитектор императорского двора скоро оценил способности молодого гезеля. Растрелли просил зачислить Фельтена заархитектором, дабы тот мог проявить на деле «природную склонность к архитектуре цивилис». Указом Правительствующего сената от 20 декабря 1755 года Фельтен был приведен к присяге и зачислен на службу.
Несомненно, главное значение для Фельтена имела работа в мастерской Растрелли. Когда в начале августа 1764 года Растрелли с семьей покинул Петербург, ближайшему его помощнику Фельтену пришлось завершать начатое его наставником, а вскоре приступить и к самостоятельному проектированию.
Шестидесятые — семидесятые годы стали периодом становления и расцвета таланта зодчего. Получив звание архитектора, он продолжал работать в Зимнем дворце и по дворцовому ведомству. Имя Фельтена связано также с созданием замечательного сооружения, ставшего началом современного музея «Государственный Эрмитаж». По проекту Фельтена в 1775–1785 годах было построено «здание в линию с Эрмитажем» (Большой, или Старый Эрмитаж).
В 1760–1770 годах, после отъезда Растрелли, Фельтен был главным архитектором Канцелярии от строений. У Екатерины II по мере упрочения ее на престоле рождались грандиозные честолюбивые замыслы обновления столицы и загородных резиденций, преобразования всей страны. Она вникала во все строительные планы. Исполнителем ее намерений в эти годы был Фельтен. На передний план выдвигались задачи градостроительного порядка. В числе первых мер по преобразованию Петербурга была совпавшая с окончанием строительства Зимнего дворца замена деревянной набережной Невы каменным парапетом с лестницами-пристанями.
Фельтену принадлежала главенствующая роль в осуществлении этого замысла, хотя, несомненно, участников было много. В результате город обогатился сооружением, величавым по естественной простоте своих очертаний и мастерству обработки гранита безымянными каменотесами.
В июне 1770 года последовало распоряжение об установке решетки у Летнего сада. Совершенство решетки Летнего сада, классическая простота и завершенность ее строгого графического рисунка постоянно приковывают к себе внимание. Она стала своеобразным эталоном сооружений подобного рода. Ее композицию неоднократно варьировали позднее. Ограде Летнего сада посвящали стихи поэты.
С 1772 года началась педагогическая деятельность Фельтена в Академии художеств, занимавшая много времени. Внимания требовали постройки в столице и пригородах. С этих пор непосредственное наблюдение за ведением работ по установке ограды возлагается на Петра Егорова. В частности, по его замечаниям корректировался окончательный рисунок ворот и завершение столбов в виде ваз и урн, поначалу не предусмотренных. Егоров руководил производством работ до самого окончания строительства в 1784 году.
Объективная оценка заслуг Егорова вовсе не противоречит правильному пониманию роли Фельтена в сооружении решетки. С самого начала строительства роль Фельтена была не административной, а определяющей, формирующей характер и вид будущего сооружения.
Большинство гуляющих сегодня вдоль Летнего сада вряд ли знают о том, что там, где они сейчас ступают, текла когда-то Нева. Набережную построили на сваях, отвоевав у воды участок около пятидесяти метров шириной. Для того чтобы сад изолировать от снующих по ней экипажей и пешеходов, в 1770–1784 годах и возвели ограду. Однако она не исказила первоначального замысла Петра. Ее колонны повторили мотив прежних деревянных галерей, и связь сада с просторами Невы осталась ненарушенной. И сегодня, находясь на его аллеях, нельзя не ощутить близость реки. Нева виднеется сквозь звенья решетки, голос ее волн, бьющих о гранитные стены, сливается с шелестом деревьев.
Вторая половина 19-го столетия оставила о себе недобрую память в Летнем саду. Именно тогда «одно из чудес мира» — решетка со стороны Невы изменила свой первоначальный облик, по политической причине.
4 апреля 1866 года в четвертом часу дня на Дворцовой набережной ожидали появления царя, который почти ежедневно здесь прогуливался. Едва Александр II вышел из сада и направился к стоявшему на набережной экипажу, навстречу ему сквозь толпу протискался человек и выстрелил. Стрелявший, студент Московского университета Дмитрий Каракозов, промахнулся. В том же году Каракозова казнили.
В память о «чудесном спасении священной особы царя» в центре ограды, на месте главных, самых больших и величественных ворот, построили безвкусную мраморную часовню. Двое же малых ворот, находившихся прежде против боковых аллей, перенесли и поставили рядом с часовней.
Во второй половине XIX — начале XX века «отцы города» мало беспокоились о судьбе старого сада. Напрасно о плачевном состоянии неоднократно писали газеты и журналы: «В каком виде его решетки и статуи! Гранитные столбы фельтеновской решетки осели, урны, того и гляди, потеряют ручки, а средние из трех ворот, выходящих на Неву, закрыты, как заплатой, часовней.
Когда идешь по главной аллее, то взгляд невольно ищет дали и вдруг упирается в глухую стену, не имеющую ничего общего с окружающим.
Тонкая решетка террасы, выходящей на Лебяжий канал, проломана и зачинена проволокой, а статуи, без носов, без рук, покрыты плесенью».
Сразу после Октябрьской революции предприимчивые американцы предприняли попытку заполучить чудесную ограду Летнего сада. Играя на трудностях, они предложили правительству молодой Советской республики поменять ее на паровозы. Как известно, немало предметов искусства из России ушло за рубеж, но, к счастью, ограду не отдали.
За годы существования города Нева более трехсот раз выходила из берегов. Самые сильные наводнения были в 1777, 1824, 1924 и 1955 годах. 7 ноября 1824 года вода в Неве поднялась до 372 сантиметров над ординаром у Горного института (ординар — средний многолетний уровень).
23 сентября 1924 года вода достигла отметки 369 сантиметров над ординаром. Не жалея сил, боролись ленинградцы с последствиями наводнения. Сад не только привели в порядок, но и начали работы по реставрации скульптуры и зданий. В 1931 году было принято решение о восстановлении в первоначальном виде большой ограды. Часовню разобрали, но так как найти снятые центральные ворота не удалось, вместо них поставили ещё одно, дополнительное звено решетки. Там появилась мраморная доска с лаконичной надписью: «На этом месте 4-го апреля 1866 г. революционер Д. В. Каракозов стрелял в Александра II». В 1948–1953 годах ограду реставрировали.
Антонио Канова — самый значительный из итальянских скульпторов 18–19-го столетий Канова родился 1 ноября 1757 года. Сын бедняка-каменотеса, Антонио рано осиротел и поступил в услужение к венецианскому секатору Фалиеро. Этот последний дал ему возможность учиться ваянию.
Первые работы Антонио относятся к 1773 году, но только в 1779 году он создал свою первую значительную скульптурную группу «Дедал и Икар». Эта группа строится на противоположности двух больших зон светлого и темного: светлая зона — это фигура мальчика, несколько выступающая вперед и немного повернутая вправо. Согнутая, как бы входящая, фигура старика образует темную зону. Канова строит две фигуры как две противолежащие, но касающиеся по вертикальной оси кривые линии и добивается, таким образом, равновесия и нужных пропорций, а не только создает контраст света и тени.
В том же 1779 году Канова едет в Рим изучать античное искусство. Вскоре молодой художник занял выдающееся место среди тогдашних ваятелей, и известность его росла с появлением каждого нового его произведения, распространяясь далеко и за пределы Италии. Со всех сторон, от царственных особ и вельмож, сыпались к нему заказы. Папа Пий VII в 1780 году сделал его главным смотрителем всех художественных памятников в своих владениях. Между 1782 и 1787 годами Канова создал надгробие Клименту XIV в церкви Санти-Апостоли.
Надгробие Климента XIV — первое, что он выполнил после того, как изучал античную скульптуру в Риме и Неаполе. Легко заметить, что здесь, как потом и в надгробии Климента XIII Реццонико (1787–1792), Канова исходил из типа надгробного монумента Бернини. В его надгробии нет симметрии, а есть направленное движение от аллегорической фигуры Кротости, сидящей справа внизу, к стоящей фигуре Умеренности слева, от нее движение направлено вверх и в центр, к фигуре папы. Чтобы проследить за движением, намеченным художником, взгляд должен изменять свое направление — сначала подняться, затем свернуть и проникнуть в небольшую, но ясно выраженную глубину гробницы с чередующимися планами от постамента до фигур. Гробницу венчает фигура папы, опирающегося на спинку трона, с протянутой вперед благословляющей рукой, которая почти выходит за границы идеального пространства гробницы, чисто условно замыкающего пределы фигурной группы с помощью геометрической гармонии скрещивающихся линий диагоналей.
Тогда же он создает и множество статуй и рельефов, которые наилучшим образом отражали характер его интерпретации и способа прочтения античности, которые можно сравнить с поэтическими произведениями Ипполито Пиндемонте и В. Монти.
Канова был сторонником лозунга «исправляй природу по античному образцу», но античное искусство он исправлял на свой лад, настойчиво стремясь к изяществу, мягкости, нежности. Иногда он стремился быть драматичным («Геркулес и Лихас», 1796) или величественным (надгробие эрцгерцогини Марии-Кристины, 1798–1805, Вена, церковь августинцев), хотя в этих работах ощущается некоторая надуманность.
В 1802 году его вызвал в Париж Наполеон, который хотел сделать его своим официальным скульптором. В работах Кановы того времени нет и тени «красноречия» и лести по отношению к императору. Канова руководствуется только одним идеалом, идеалом искусства, для кого бы он ни работал — для Наполеона, папы или императора Австрии.
Европейская слава, которую он завоевал, позволила ему после падения Наполеона вести переговоры и добиться возвращения произведений искусства, вывезенных из Италии французами. В благодарность за это, равно как и за его необычайный художественный талант, Пий VII приказал вписать его имя в золотую книгу Капитолия и пожаловал ему титул маркиза д'Искиа. Несмотря на эти почести и на благорасположение со стороны папы, знаменитый скульптор, вследствие размолвки своей с кардиналами, покинул Рим и последние годы своей жизни провел на родине, в Поссаньо, близ Бассано. Здесь он построил большую круглую в плане церковь, в которой сумел соединить в цилиндрическом объеме церкви и портике два высочайших образца классической архитектуры — Пантеон и Парфенон. Умер Канова в Венеции 13 августа 1822 года.
Канова принадлежал к тем, кто рассматривал античное искусство как норму и идеальный образец, но не как форму для выражения актуальных мыслей и чувств. Каждое очередное произведение Кановы вызывало восторг любителей, но в то же время как будто помогало им отвлекаться от своей бурной эпохи. Канова, прежде всего, стремился воплотить идеал красоты, понимаемый как гармоническое сочетание плавных линий, ясных форм, сдержанных движений. Он как бы сверялся постоянно в своем творчестве с античностью — такой, какой она рисовалась на основе уже найденных памятников. Но, вероятно, не сознавая этого, он вносил в свою скульптуру черты, подсказанные собственным пониманием красоты: грацию, воздушность, мягкость и, сплошь и рядом, известную вялость — нейтральность образов, расплывчатость характеристик, заглаженность форм.
Неудивительно, что к величайшим удачам Кановы принадлежит одно из лирических его произведений «Поцелуй Амура» (1789).
О поэтической истории любви Амура и Психеи рассказал в «Метаморфозах, или Золотом осле» древнеримский писатель Апулей.
Юная царевна Психея отличалась такой необыкновенной красотой, что люди стали воздавать ей почести наравне с Венерой. Охваченная завистью, богиня приказала Амуру вызвать в душе соперницы любовь к самому ничтожному человеку на земле.
Но Амур, очарованный Психеей, упросил зефиров перенести красавицу в свои чертоги, куда являлся в глубокой тьме. Психея не догадывалась, что покорила сердце бога любви. Однажды, побуждаемая любопытством, она зажгла светильник и увидела уснувшего Амура. Пораженная царевна узнала сына Венеры. Рука ее дрогнула, и капля горячего масла упала из светильника на плечо спящего. Амур проснулся и, разгневанный, покинул испуганную царевну.
Долго блуждала в поисках возлюбленного печальная Психея, и повсюду Венера преследовала ее своей ненавистью. Как-то жестокая богиня послала Психею к владычице подземного царства Прозерпине за волшебным ящиком, в котором якобы хранилась красота, и запретила в него заглядывать. Но и тут любопытная не устояла: подняла крышку — вырвались ядовитые испарения, и, вдохнув их, Психея погрузилась в глубокий сон. Слетев на землю, Амур поцелуем пробудил девушку Юпитер, вняв просьбе сына Венеры, даровал Психее бессмертие Вознесенная Меркурием на Олимп, она стала супругой Амура
В этой скульптурной группе проявляется одно из постоянных и выдающихся качеств Кановы — это точность дистанции, которая так нравится зрителю, его восприятие фигуры и пространства как единого целого, как неизменной формы, основанной на его собственном и неизменном отношении к природной реальности. С любой точки зрения, при любом освещении ценность скульптуры, а, следовательно, и значение всегда будут одними и теми же.
Группа «Поцелуй Амура» великолепно развернута в пространстве, она меняется, «играет», дает все новые и новые аспекты зрителю, который обходит ее с разных сторон. Амур полон движения — возникает впечатление, что он слетел к Психее с Олимпа. Ещё мгновение, и губы влюбленных сольются в поцелуе.
Психея — олицетворение человеческой души, часто изображалась девочкой с крыльями бабочки. Канове прекрасно удавались фигуры молодых женщин, которым он почти всегда придавал отчасти чувственный, отчасти сентиментальный оттенок, кокетливую грациозность, любимую его временем. Такова и Психея.
Скульптура «Поцелуй Амура» пользовалась большой популярностью и за виртуозность исполнения Произведение Кановы грациозно и декоративно. Здесь можно видеть характерные особенности манеры скульптора. Лепка у Кановы глубоко контрастная, рваная, как бы состоящая из интенсивно освещенных маленьких выступающих плоскостей и глубоких, почти черных впадин. Такая лепка не растворяет поверхность, а как бы создает пластическую форму изнутри, как если бы изнутри, а не извне шел свет, при этом восприятие зависит не от изменения условий, а от силы, с которой форма воздействует на зрительное восприятие. Форма реальной вещи так мало его занимала, что он добивался более сильного светового эффекта, чем это было нужно, исходя из природы материала. Бесполезно стараться отделить фигуру от окружающего пространства, с которым она слита: в «восприятии» нет ничего постоянного, его условия изменчивы, как изменчиво соотношение структуры и образа, объекта и пространства.
Излюбленное берлинцами место прогулок — улица «Под липами» (Унтер-ден-Линден). Такое название старинная улица получила в свое время от двойной липовой аллеи, тянущейся мимо дворцов и роскошных зданий, которыми была обставлена эта лучшая улица Берлина.
В конце XVIII века на одном конце улицы — на западной стороне Парижской площади, были возведены Бранденбургские ворота, ставшие, пожалуй, главной берлинской достопримечательностью.
Ворота выстроены в 1788–1791 годах по проекту немецкого архитектора Лангханса Карл-Готтгард Лангханс родился в 1733 году, а умер в 1808. Он изучил зодчество в основном путем частных уроков и практических занятий в Бреславле Лангханс значительно усовершенствовал свое архитектурное мастерство в период с 1759 по 1775 годы, благодаря путешествиям по Италии и другим странам. Возвратившись на родину, он состоял старшим архитектором при бреславльской камере и выстроил там Гацфельденский дворец и несколько других зданий.
В 1792 году Лангханса вызвали в Верден, для внутренней отделки местного оперного театра. После окончания этих работ он служил главным начальником дворцового строительного управления. Кроме того, Лангхансу было поручено завершить постройку мраморного дворца в Потсдаме, начатую Контардом. Архитектор выполнил немало других работ в прусской столице.
Но известен Лангханс, прежде всего как автор Бранденбургских ворот в Берлине, явившихся первым опытом использования древнегреческого стиля в немецкой архитектуре. Архитектор стремился соединить в одном здании афинские пропилеи с римской триумфальной аркой.
Это строгое и монументальное сооружение достойно завершает ряд выдающихся построек немецких зодчих 18-го столетия. Хотя в сооружении ощущается оттенок милитаристской жесткости. В 1868 году к воротам были сделаны пристройки с каждой стороны в виде греческих храмов с восемнадцатью колоннами.
Квадрига, украшающая Бранденбургские ворота, была выполнена крупнейшим берлинским скульптором-классицистом Готфридом Шадовым. Ее официальная холодность вполне гармонирует с архитектурой. Важно отметить, что в данном случае Шадов был связан определенным характером заказа, в целом же его творчество отличается, скорее, склонностью к сентиментальной чувствительности — чертой, весьма типичной для определенной части немецкого классицизма.
Иоганн Готфрид Шадов родился в Берлине в 1764 году. В отличие от многих мастеров 18-го столетия, Шадов не был потомственным скульптором. Его предки были крестьянами, сам же он родился в многодетной семье берлинского портного Готфрида Шадова. Ещё в школе он выделялся среди своих сверстников любовью к рисованию. В 1775 году в Берлин по приглашению Фридриха Вильгельма прибыл парижский скульптор Жан-Пьер-Антуан Тассар, чтобы возглавить придворную скульптурную мастерскую. Тассару сообщили о таланте Шадова, и он пригласил мальчика к себе. Супруга Тассара, Фелисите Тассар, художница, ученица Ф. Буше, начала с ним заниматься. Иоганн рисовал, копировал картины известных мастеров, преимущественно Ф. Буше, которого его наставница ценила особенно высоко. Одновременно Шадов начал посещать скульптурную мастерскую Тассара.
Вскоре перед Шадовым встала проблема выбора: посвятить себя живописи, точнее, рисунку и гравюре, или стать скульптором. Теперь он начал много рисовать с гипсов, лепить из глины, делать гипсовые модели и учиться их переводу в мрамор. Однако в его ранних работах — бюсте Генриетты Херц — ничто ещё не говорило о пластическом даровании. Тассар не препятствовал занятиям, но считал, что у Шадова большие способности к гравированию, чем к скульптуре.
Вскоре занятия с Тассаром перестали удовлетворять Шадова. С 1780 года он начинает посещать Академию художеств, девятнадцатилетним юношей едет в Дрезден и Вену. Затем отправляется во Флоренцию, где восхищается произведениями Микеланджело и Джованни де Болонья, осматривает монументы городских площадей. Но по-настоящему Шадов проникается скульптурой в Риме, где проводит два года (1785–1787).
В эту эпоху Рим становится центром классицизма. Шадов поступает в частную Академию Александра Триппеля — одного из последователей системы И. Винкельмана, воспитывавшего своих учеников в духе классицизма. Большую часть времени Шадов проводит, изучая античный Рим. Он много работает в Ватикане и Капитолийском музее, во Французской Академии в Риме, поддерживает тесные связи с французскими художниками. Здесь он знакомится с А. Кановой, и это знакомство перерастает в тесную дружбу, длившуюся на протяжении всей жизни.
Шадов принимает участие в Конкурсе Балестры, где выставляет свою, ныне утраченную, группу «Персей и Андромеда», выполненную в терракоте, и получает за нее золотую медаль. Глиняная статуэтка Ахилла, выполненная в Риме в последние годы пребывания там Шадова, свидетельствует о том, как далеко он ушел от Тассара под влиянием античных памятников в ощущении пластики форм и трактовке материала. Стройность пропорций фигур и удивительно мягкую проработку модели он заимствовал из греческих оригиналов. В Берлине становится известно о таланте скульптора. В 1786 году в письме к сыну мать Шадова сообщает о посещении министра фон Хайница и пишет: «Я была горда тем, что он хотел видеть твою мать».
Вернувшись в Берлин, скульптор становится постоянным членом Академии, а после смерти Тассара Шадов заменяет его на посту директора всех официальных скульптурных работ и становится главой придворной скульптурной мастерской. С этого времени и на протяжении почти сорока лет Шадов завален заказами. В свою мастерскую он привлекает шестнадцать помощников, чрезвычайно много работает сам.
В восьмидесятые — девяностые годы Шадов создает свои лучшие произведения. Среди них надгробие юного графа фон дер Марка, находящееся в церкви Доротеи в Берлине. Здесь он отказался от помпезности барочных надгробий и создал произведение, полное сдержанной печали и скорби в духе высокого классицизма, где четкость и благородство силуэтов создаются ритмом линий и сопоставлением плоскостей. Надгробие состоит из саркофага и нескольких фигур, выполненных над ним. На саркофаге Шадов поместил фигуру словно уснувшего мальчика. «Прекрасный мальчик свеж, как утренняя роса», — восхищенно сказала о нем Каролина Шлегель.
Одной из ведущих в творчестве Шадова является тема прекрасной женщины. Он выполнил бюст своей жены Марианны, привлекающий мягкостью характера и одновременно тонкостью душевного склада. На протяжении своей жизни скульптор создавал портретные бюсты, наполненные внутренним напряжением и сдерживаемой экспрессией, отличающиеся благородством и интенсивностью духовной жизни.
Одним из прекраснейших образов среди женских портретов XVIII века является скульптурная группа Шадова «Принцессы Луиза и Фредерика». Работая над ней, скульптор выполнил сначала отдельно два бюста, а затем модель группы, которую выставил в Берлинской Академии в 1795 году. Она вызвала целую волну одобрительных и восторженных откликов. Группа стала одним из лучших произведений немецкой пластики второй половины XVIII века, ее появление рассматривалось как событие в культурной жизни Берлина и позволило фон Хайницу назвать Шадова крупнейшим скульптором своего времени.
Хотя мастер продолжал работать до тридцатых годов (умер Шадов в 1850 году), его поздние работы не так значительны, как ранние, сказалась болезнь глаз.
Свои лучшие произведения он создал именно в 18-м столетии. Деятельность Шадова тесно связана с ростом Берлина, превратившегося в один из крупнейших городов Европы, в оформлении которого такое важное место занимает скульптура прославленного мастера. Одна из таких значительных работ Шадова — Бранденбургские ворота.
Когда в восьмидесятые годы Шадов вернулся на родину, архитектурные работы в Берлине возглавлял архитектор Лангханс. Начинается сотрудничество двух крупнейших немецких мастеров конца XVIII века.
Неудивительно, что для сооруженных в конце восьмидесятых годов Лангхансом Бранденбургских ворот именно Шадов выполняет квадригу. Четверка коней стремительно мчит колесницу богини победы Виктории. Отлил эту скульптуру из меди Жюри. Позднее Шадов дополняет ансамбль ворот статуями Минервы и Марса. Статуя Марса стала символом немецкой столицы. В ней ощутимо влияние образов Микеланджело и античной статуи «Арес» с виллы Людовизи. Кроме того, ворота украшены и многочисленными великолепными аллегорическими фигурами. Работы над украшением Бранденбургских ворот продолжались до 1793 года.
У Бранденбургских ворот интересна и дальнейшая судьба — они постоянно в гуще всех событий, происходящих в Германии. Вот что написал в ноябре 1991 года журналист «Эха планеты» Вадим Чудов, бывший в ГДР во время падения Берлинской стены: «…Стремление восточных немцев проникнуть в Западный Берлин именно через Бранденбургские ворота имело ярко выраженную политическую подоплеку. Как-никак, это сооружение, воздвигнутое 200 лет назад К. Г. Лангхансом и напоминающее афинские пропилеи и парижскую Триумфальную арку, нередко играло роль барометра немецкой истории. Через ворота проезжали кареты прусских, затем германских монархов. После победы над Пруссией в 1806 году под Йеной и Ауэрштедтом Наполеон получил здесь „ключ от Берлина“, прихватив с собой в Париж квадригу работы Г. Шадова, увенчавшую ворота в 1795 году. Квадригу водворил на место в 1814 году генерал-фельдмаршал Блюхер. В 1848-м через ворота промаршировали правительственные войска, усмирившие восстание берлинцев. Под их сводами вечером 30 января 1933 года устроили факельное шествие пришедшие к власти национал-социалисты. Площадка к западу от ворот после 13 августа 1961 года, когда была сооружена Берлинская стена, служила ораторской трибуной для виднейших лидеров западного мира…
…Полдень 22 декабря 1989 года. Несильный, но докучливый холодный дождик лишь подогревал нетерпение десятков тысяч людей, заполонивших восточноберлинскую Унтер-ден-Линден. По другую сторону от Бранденбургских ворот столпились сотни желающих стать очевидцами ещё одного знаменательного события…
…И вот, когда все уже порядком продрогли, со стороны ворот послышался нарастающий гул. А секунды спустя я едва успел отскочить от возбужденных людей, хлынувших как река сквозь прорванную дамбу…
… На открытии Бранденбургских ворот я бы, пожалуй, подвел черту под историей Берлинской стены».
С конца XVII века наряду с Баварией и Саксонией крупным культурным центром становится Пруссия. Самым одаренным из мастеров, состоящих на службе у прусских королей, был скульптор и архитектор Андреас Шлютер. Имя его было окружено ореолом славы. Многие современники называли его «северным Микеланджело». Его творчество отличается драматизмом и страстной патетичностью замысла.
В 1696 году Шлютер создал наиболее значительный для того времени конный памятник Фридриху Вильгельму, так называемый памятник великому курфюрсту.
Андреас Шлютер родился в 1660 году. Сын гамбургского скульптора, переселившегося в Данциг, провел свою юность в этом городе, учился там скульптуре у Д. Заповиуса и довершил свое художественное образование путешествием в Голландию, во время которого пристрастился к нидерландскому стилю барокко. В начале своей самостоятельной деятельности он служил придворным скульптором в Варшаве, а потом, в 1694 году был приглашен курфюрстом Фридрихом III на такую же должность в Берлин, где вскоре был назначен также товарищем директора Академии художеств.
По всей вероятности, уже будучи на службе у курфюрста, художник совершил путешествие в Италию и во Францию. Документального подтверждения этому не сохранилось, но работы Шлютера говорят о несомненном знакомстве как с искусством Бернини, так и с французским классицизмом XVII века.
Выполнив декоративную скульптуру в мраморном зале Потсдамского дворца, он в 1696 году построил Линценбургский дворец, а в 1697 году Шлютер создал бронзовую статую курфюрста Фридриха III (Кенигсберг).
В 1698 году Шлютеру поручили окончить начатую Нэрингом постройку и произвести отделку здания берлинского арсенала. Главный фасад арсенала оформлен пышной лепной орнаментикой, в которой основным декоративным мотивом являются военные трофеи, свидетельствующие о воинской славе победителя. Фасад, выходящий во двор, своим убранством — масками умирающих воинов — резко контрастирует мрачным трагизмом замысла с триумфальной торжественностью главного фасада. Скульптура барокко охотно обращалась к передаче всевозможных аффектов, и Шлютер вносит большое разнообразие в изображение страдания. Среди воинов есть молодые и старые, кричащие от боли и сдерживающие стон, упорно борющиеся со смертью и покорно испускающие последний вздох. Однако при этом скульптор проявляет сдержанность: суровые, энергично вылепленные головы героев заставляют зрителя думать не только об их страданиях и смерти, но и о силе и мужественности.
В 1699 году Шлютер был назначен директором сооружения большого королевского дворца, по сочиненному им самим проекту. К тому времени главным архитектором этого строительства был назначен Шлютер. Берлинский дворец строился долго: начатый задолго до Шлютера, он был фактически закончен только к середине XIX века. Однако внешний вид здания определили именно те его части, которые были созданы Шлютером. Ему принадлежали южный и северный фасады дворца и фасады его внутреннего двора, а также интерьер лестницы и ряд парадных комнат.
В 1706 году, из-за интриг своего соперника, Эозандера фон Гете, Шлютер был отстранен от постройки большого дворца, но не лишился должности придворного скульптора и вылепил в 1713 году надгробный памятник Фридриху I.
Строитель королевского дворца и арсенала в Берлине был известен в Европе. 1 мая 1713 года Андреас Шлютер подписал договор с Яковом Брюсом, и Петр, счастливый, что заполучил такую знаменитость, тут же присвоил ему звание «баудиректора». А когда зодчий прибыл в Петербург, царь немедля поселил его у себя в Летнем дворце. Архитектору положили жалованье в пять тысяч рублей в год.
Шлютер занимался Петергофом и рисовал эскизы будущих важных строений новой русской столицы. В 1714 году благодаря ему Летний дворец обрел свой окончательный, теперешний вид. Узкий лепной фриз из дубовых ветвей опоясал его. Между окнами первого и второго этажа заняли свое место барельефы. Они повествуют о борьбе России за выход к Балтийскому морю. А над дверью — фигура римской богини мудрости, войны и городов — Минервы в окружении победных знамен и военных трофеев. Коричнево-красные прямоугольники барельефов на фоне светлой стены и золоченые оконные рамы с частыми переплетами придавали зданию изысканно нарядный вид.
Больше всего Шлютер успел сделать в Монплезире, где построил чудесный загородный дворец. Архитектор прожил в России чуть больше года. Умер он 4 июля 1714 года.
Образцом для конного памятника Фридриху Вильгельму (великому курфюрсту) Шлютеру послужил памятник Людовику XIV работы Жирардона. В композиции всей фигуры и даже в деталях он прямо следует за французским скульптором, но при этом статуя немецкого скульптора отличается большей грузностью и одновременно большей подвижностью форм.
В статуе великого курфюрста он стремился дать образ грозного и мудрого властелина. Одетый в античный костюм, в пышном парике, правитель Пруссии торжественно восседает на медленно шествующем коне. Энергично пролеплены массивные формы, тщательно отделаны все детали. И все же черты искусственности и напыщенности ясно ощутимы в этом типично барочном и по композиции и по идейной концепции монументе.
В 1700 году памятник Великому курфюрсту был поставлен в Берлине на Длинном мосту против юго-восточного угла строящегося королевского дворца. В то время как монумент Жирардона был водружен на строгий и высокий пьедестал, Шлютер поместил фигуру Великого Курфюрста на сравнительно невысокий и пышный постамент, украшенный декоративными волютами и барельефами. По углам постамента скульптор поместил четыре несколько громоздкие фигуры скованных рабов, символизирующие победы прусского абсолютизма. Их напряженные и динамичные позы в соединении с пышностью декорировки придают памятнику типично барочный облик.
В дни Великой Отечественной войны, чтобы уберечь от вражеских бомб и снарядов скульптурные памятники Ленинграда, большинство из них было снято с пьедесталов и зарыто в землю или укрыто мешками с песком и специальной обшивкой из досок. Но три памятника в городе намеренно были оставлены открытыми: М. И. Кутузову, М. Б. Барклаю де Толли и А. В. Суворову. Мимо них проходили войска. Приближаясь к памятнику, бойцы замедляли шаг, отдавали честь и, как бы осененные немеркнущей славой своих предков, шли дальше — на фронт.
Памятник Суворову был открыт 5 мая 1801 года, через год после смерти великого полководца. Автор памятника — Михаил Иванович Козловский, крупнейший русский скульптор, профессор Академии художеств.
Козловский родился 26 октября 1753 года в семье военного музыканта, который служил в унтер-офицерских чинах в Балтийском галерном флоте и жил с семьей на морской окраине Петербурга, в Адмиралтейской галерной гавани. Здесь прошли детские годы будущего скульптора.
По прошению, поданному 1 июля 1764 года, одиннадцатилетний Михаил, обученный российской грамоте и арифметике, был принят в число воспитанников Академии художеств и навсегда расстался с родительским домом. Годы его учения совпали с периодом становления и постепенного созревания классицизма в европейской скульптуре, архитектуре и живописи.
Окончив Академию в 1773 году с большой золотой медалью, Козловский в течение четырех лет (1774–1778) жил в Риме в качестве академического пенсионера.
По окончании пенсионерского срока в Риме Козловский провел один год во Франции. В феврале 1780 года Марсельская академия искусств присудила ему звание академика. В том же году он вернулся на родину и сразу занял заметное место в петербургской художественной среде. Козловский тесно сблизился с передовой дворянской интеллигенцией.
Первые произведения Козловского составляют особый, своеобразно замкнутый цикл, пронизанный пафосом высокой гражданственности. Главной темой его скульптуры и графики в этот период становится тема гражданской доблести, а центральным героем — гражданин, жертвующий собой во имя отечества и общественного блага. В самом начале 18-х годов Козловский был привлечен к участию в скульптурном оформлении Мраморного дворца. Для этого здания он выполнил два барельефа, которые поныне украшают одну из стен мраморного зала: «Прощание Регула с гражданами Рима» и «Камилл избавляет Рим от галлов».
В 1784–1785 годах Козловский выполнил большую мраморную статую, изображающую Екатерину II в образе Минервы, богини мудрости. Эта работа принесла скульптору широкую известность и признание со стороны современников.
Статуя Козловского воплощает представления просветителей об идеальном монархе — защитнике отечества и мудром законодателе.
На тех же идейных основах возник замысел портрета Екатерины-законодательницы, написанного Д. Г. Левицким в 1783 году и воспетого Державиным в оде «Видение Мурзы». Аллегорический смысл имеет и другая статуя Козловского — «Бдение Александра Македонского».
В конце 80-х годов Козловский был уже широко признанным, прославленным мастером. Но, закончив очередные заказы, скульптор в начале 1788 года принял решение вновь начать учиться и ехать за границу «для вящего приобретения познаний в своем художестве», как отмечено в протоколе академического совета.
В 1790 году Козловский вернулся на родину. Внутренний духовный опыт, приобретенный в революционной Франции, помог скульптору по-новому взглянуть на окружающую его русскую жизнь, яснее разглядеть ее трагические противоречия, увидеть те ее стороны, которые раньше ускользали от его восприятия.
В 1792 году, одновременно с трагическими рисунками на темы об Ипполите и Тезее, Козловский создал одну из своих самых прекрасных идиллических скульптур — статую «Спящий Амур».
Цикл идиллических образов Козловского завершает небольшая мраморная статуя Психеи (1801), которую все исследователи упоминают в ряду его самых прекрасных созданий.
Идиллия, однако, не стала основным жанром скульптуры Козловского. Ведущие темы его искусства не отрывались от реальных проблем и трагических конфликтов окружающей действительности. Одновременно с произведениями идиллического цикла он создавал рельефы, статуи и скульптурные группы, посвященные темам борьбы и героическим образам, взятым из античной мифологии или отечественной истории, в них нередко находили иносказательное выражение идеи и события живой современности. Именно к этому новому героическому циклу принадлежат лучшие достижения искусства Козловского.
С 1796 года Козловский начал работу над обширной серией скульптурных эскизов на темы Троянской войны, а также подвигов Геракла и Тезея. По стилю и эмоциональному содержанию эскизы перекликаются с «Поликратом», но также и с рисунками начала 90-х годов.
Поиски монументальности, характеризующие весь «Троянский» цикл, составляют существенно новую черту в развитии творчества Козловского. Широкое и смелое обобщение форм не идет, конечно, в ущерб реалистической ясности и живой выразительности образов. Но в сравнении с «Поликратом» и идиллической декоративной скульптурой эскизы, созданные в середине 90-х годов, выглядят более строгими и внутренне цельными, более сдержанными в выражении чувства. От них открывается прямой путь к монументальной пластике «Суворова» (1800–1801) и «Самсона» (1802). Козловский внезапно умер в расцвете сил и таланта 18 сентября 1802 года.
По идейной направленности поздние произведения Козловского стоят гораздо ближе к народным представлениям о герое, воплотившимся в фольклоре, нежели к нравственным идеалам Просвещения.
Работа над памятником Суворову началась ещё при жизни Александра Васильевича, в 1799 году. Только что закончились знаменитые итальянские походы, увенчав неувядаемой славой русскую армию и полководческий талант Суворова. Семидесятилетний генералиссимус поразил весь мир беспримерным в истории героическим переходом русских войск через Альпы. «Русский штык прошел через Альпы» — стали говорить с тех пор. Русские войска в 63 битвах не потерпели ни одного поражения и захватили 619 неприятельских знамен.
Великий полководец представлен в образе рыцаря. Для верного понимания статуи, созданной Козловским, необходимо не терять из вида одну существенную особенность замысла: в ту пору, когда художник приступал к своей работе, он не имел в виду ставить памятник в том смысле, какой обычно придается этому термину, — он создавал прижизненный триумфальный монумент. Тема была строго обусловлена заказом. Задача скульптора сводилась к тому, чтобы прославить Суворова как героя войны в Италии. Не своеобразие душевного облика великого полководца и не деяния его долгой и героической военной жизни, а только подвиги в период итальянской кампании могли быть отражены в статуе Козловского.
Уже с самого начала работы над статуей Козловский обратился к языку аллегории. Он желал создать не портрет, а символическое изображение, в иносказательной форме прославляющее Россию и ее великого полководца.
На круглом постаменте — легкая, стройная фигура воина в доспехах, юного, мужественного, полного силы и стремительного движения. Это римский бог войны Марс. Решителен жест правой руки, в которой он держит обнаженный меч. Плащ энергично отброшен за спину. Уверенность, непреклонность, всепобеждающая воля мастерски переданы в фигуре; красивое мужественное лицо, гордая посадка головы дополняют этот идеализированный образ «бога войны».
Воин прикрывает щитом стоящий позади него жертвенник, на котором папская тиара, Сардинская и Неаполитанская короны. Их символический смысл — победы русского оружия, одержанные под руководством Суворова, защищавшего интересы трех аллегорически представленных в памятнике государств. Женские фигуры на боковых гранях жертвенника символизируют человеческие добродетели: веру, надежду, любовь.
Фигура воина удачно согласуется с великолепно найденными пропорциями постамента. На его лицевой стороне — гении славы и мира скрестили пальмовую и лавровую ветви над щитом с надписью; щит словно опирается на военные трофеи — знамена, пушки, ядра. Ограда вокруг памятника состоит из соединенных цепями бомб, из которых вырываются языки пламени.
Все здесь полно иносказательного смысла. И лишь надпись на постаменте «Князь Италийский, граф Суворов Рымникский» — убеждает нас, что это памятник великому русскому полководцу.
Однако мысль о портретном сходстве вовсе не была чужда скульптору. Ведь речь шла не только о прославлении побед русского оружия — речь шла о заслугах самого Суворова, и современники должны были узнавать его в статуе.
Портретное сходство отчетливо заметно в изображении, созданном Козловским. Художник передал удлиненные пропорции лица Суворова, его глубоко посаженные глаза, крупный нос и характерный разрез старческого, чуть запавшего рта. Правда, как и всегда у Козловского, сходство остается отдаленным. Образ Суворова идеализирован и героизирован. Но, жертвуя внешней портретной точностью, скульптор сумел раскрыть и выразить самые существенные черты душевного облика национального героя. Решительное и грозное движение фигуры, энергичный поворот головы, властный жест руки, заносящей шпагу, хорошо передают всепобеждающую энергию и непоколебимую волю Суворова. В патриотической статуе Козловского есть высокая внутренняя правда.
В работе над памятником принимал участие архитектор А. Н. Воронихин, строитель Казанского собора. Ему принадлежит проект постамента. Барельефы на постаменте исполнил скульптор Гордеев, а орнаменты для жертвенника, короны, тиару — «резного дела мастер» Дунаев. Отливка монумента производилась в литейной мастерской Академии художеств Екимовым.
Первоначально памятник стоял на Марсовом поле неподалеку от Михайловского сада. Небольшой по размеру, он терялся среди широкого пространства площади, поэтому в 1818 году по замыслу архитектора Росси его перенесли на нынешнее место.
Силой своего духа. Событийный поток влечет героя, но не делает его своим игралищем: повинуясь внутреннему голосу, герой в любую минуту может остановиться и, «противустав», подобно античному стоику, суетности мира, застыть в глазах зрителя холодным мраморным изваянием. Но это изваяние выглядит так, словно в любое мгновение оно способно ожить и двигаться. Общий эффект данной скульптуры состоит как раз в том, что иллюзия живого движения и эффект статуарной неподвижности одинаково действенны — на уровне же образного содержания это может быть расшифровано как равновесие между активностью и героическим самообладанием героя. Таков смысл классической пондерации, идеальной статики этой столь динамической фигуры.
При всей любви к творчеству античных скульпторов, например, Фидия или Праксителя, Торвальдсен, однако, не стал их слепым подражателем. Это видно как в статуе «Язона», так и из дальнейшего творческого пути скульптора.
Античное искусство было для Торвальдсена в сущности лишь источником вдохновения, в самом же творчестве своем он всегда оставался в высшей степени индивидуальным, верным своему своеобразному гению, одинаково сильному и в области статуи, и в области рельефа.
Для выражения мощных художественных идей служили Торвальдсену крупные статуи, рельеф же давал исход целому сонму грациозно-шаловливых, нежно-любовных и других мыслей и чувств, постоянно волновавших его фантазию. Работал Торвальдсен неутомимо, причем обыкновенно прежде, чем приступить к лику задуманной модели, набрасывал ее карандашом и разрабатывал в эскизах, иногда до двадцати и более раз. С 1803 года по 1819 год Торвальдсен исполнил множество крупных и мелких статуй и рельефов.
Им были, в частности, созданы: «Амур и Психея», «Адонис», «Марс и Амур», «Венера с яблоком», «Геба», «Ганимед с орлом», «Пастух», «Поход Александра Македонского», «Танцовщицы», «Три грации»; рельефы «Ахилл и Брезенда», «Приам, умоляющий отдать тело Гектора» и ряд других.
В 1818 году Торвальдсен заканчивает работу над скульптурой «Меркурий со свирелью» История происхождения этой удивительной статуи в высшей степени характерна для уяснения того, как работал Торвальдсен. Однажды, отправляясь обедать, Торвальдсен заметил полусидящего, полустоящего в дверях дома молодого итальянца. Красота и оригинальность позы поразили скульптора. Он прошел было мимо, но с полдороги вернулся и, застав юношу все в той же позе, не замедлил хорошенько запомнить всей детали положения. Затем, наскоро пообедав, Торвальдсен немедленно вернулся домой, чтобы засесть за эскиз новой статуи, а на другой день уже серьезно взялся за работу над моделью «Меркурия».
Торвальдсен выбрал из сюжета, казалось, спокойный, а на самом деле захватывающий момент. Безобидно-праздное положение полусидящей, полустоящей фигуры Меркурия с только что отнятою от губ свирелью маскирует кровавый замысел. Правая нога на самом деле прижимает пяткой ножны меча, чтобы легче было вытащить последний свободной рукой. Черты лица и поза фигуры выражают напряженную бдительность и готовность перейти к действию. Последнее передано в особенности превосходно, так и кажется, что Меркурий сейчас встанет и выхватит меч.
В 1820 году Торвальдсен возвращается в Италию, но много работает над заказами разных европейских стран: Польши, Германии, Англии, Италии, Дании. В основном это памятники-монументы: Копернику для Краковского собора (1823), Шиллеру в Штутгарте (1835), Байрону в Кембридже (1831), папе Пию VII в соборе Святого Петра в Риме (1824–1831) и т. д.
В 1825 году Торвальдсена избирают президентом Римской академии святого Луки, а в 1833 году — президентом Академии художеств в Копенгагене.
В 1838 году Торвальдсен решил окончательно вернуться на родину. Здесь был оказан ему грандиозный прием. Остальные годы своей жизни великий скульптор посвятил отечеству. Крупными его работами в этот период являются фризы: «Въезд Христа в Иерусалим» и «Шествие на Голгофу». Кроме них он исполнил много мелких произведений и усиленно занимался разработкой плана и устройством (на средства, собранные всенародной подпиской) музея, в котором должны были поместиться все его произведения.
Торвальдсен скончался внезапно, в Копенгагене, 24 марта 1844 года, присутствуя на вечернем спектакле в Королевском театре. Тело Торвальдсена погребено под простой каменной плитой в середине двора, образуемого четырьмя флигелями музея его имени.
Музей начал сооружаться по плану архитектора Виндесбеля ещё при жизни скульптора. Когда он умер, было решено не разлучать прах ваятеля с его творениями. Гробница Торвальдсена — в центре музея. Может быть, поэтому в залах музея постоянно царит торжественная тишина. Посетители в благоговейном молчании пребывают в этом царстве классической красоты. Ничто не отвлекает внимания от созерцания истинно прекрасных творений выдающегося представителя классицизма в скульптуре.
В этом музее великого датского скульптора, которым очень гордятся жители Копенгагена, собрано 80 статуй, 130 бюстов, 240 рельефов прославленного мастера.
Когда замечательный архитектор Адриан Захаров начертил в 1806 году фасады Адмиралтейства, в истории русской монументальной скульптуры открылась самая значительная страница. Творец одного из высших шедевров мирового искусства отвел в своем проекте столь обширное место скульптуре, какого она не занимала со времени готики, когда стены и порталы соборов сплошь покрывались каменным кружевом узоров, статуй, рельефов. На это были свои веские причины: Адмиралтейство — здание грандиозной протяженности — требовало выразительных пластических акцентов, которые оживили бы большие и гладкие плоскости стен. Эти акценты Захаров нашел в скульптуре: живые человеческие образы, контрастируя с геометризмом архитектурных элементов, оказались наиболее красноречивыми. Они поясняли назначение здания, то дело, которому оно было посвящено, представление о военном могуществе и духовном величии России и те высокие идеи гражданственности, которыми жили передовые умы начала XIX века.
Для Захарова скульптура явилась, таким образом, и «пластическим комментарием», раскрывающим идейный смысл здания, и вместе с тем неотъемлемой частью его архитектурно-пластического замысла.
Он пользовался скульптурами как настоящими элементами архитектуры, но совсем по-иному, чем зодчие барочной эпохи, перегружавшие фасады лепным декором. Пластика не должна была вступать в резкий спор с архитектурой, но и не должна была проявлять чрезмерную податливость, маскируя ее недочеты. Захаров хотел предельной ясности и совершенного равновесия, он подчинял красоту деталей величию целого, а величия достигал посредством выразительного лаконизма.
Сходные стремления одушевляли в то время и Щедрина, ближайшего участника в осуществлении захаровского замысла, и остальных скульпторов: Теребенева, Пименова-старшего и Демут-Малиновского.
Федос Федорович Щедрин, родившийся в 1751 году, был сыном гвардейского солдата. Отец определил его в тринадцатилетнем возрасте в воспитательное училище при Академии художеств, где обучался уже четвертый год его старший брат Семен Щедрин, впоследствии известный пейзажист. Федос вскоре начал учиться скульптуре у профессора Жилле и выдвинулся среди сотоварищей.
Уже в 1769 году он вылепил многообещающий этюд натурщика с грузом на плечах, отлично передав движение, напряженную мускулатуру. За первой серебряной медалью, присужденной за эту работу, последовала малая золотая медаль за барельеф «Посягательство Рогнеды на жизнь князя Владимира». Барельефные композиции «Греческий философ Кирилл показывает князю Владимиру завесу с изображением Страшного суда» и «Изяслав Мстиславович на поле брани» были удостоены Большой золотой медали. Эта награда давала право на четырехлетнее пенсионерство. В 1773 году Щедрин выехал в Италию, во Флоренцию. Затем отправился в Рим. Пребыванием в Риме Щедрин остался доволен.
Щедрину не хотелось покидать «вечный город», но, подчиняясь предписанию Академии, он уехал в Париж. В 1774 году молодой художник начал работать у Габриеля Аллегрена.
Первая вещь, сделанная им в Париже, «Марсий» (1776) — произведение трагического звучания. Марсий, осмелившийся на своей флейте вступить в соревнование с лирой Аполлона, был жестоко наказан: привязанный к дереву, он ждет, чтобы с него была содрана кожа. Трагическому «Марсию» противостоит идиллический, мечтательный «Эндимион» (1779)
Парижские художники хорошо относились к Щедрину. Подобно другим пенсионерам Академии, Щедрин встречался с Дидро, чьи статьи о парижских салонах явились первыми образцами идейно принципиальной, страстной и блестящей по форме художественной критики.
Вернувшись в Петербург в 1785 году, Щедрин первым делом выполнил бюст Екатерины II, предназначавшийся для подарка Гримму. Екатерина осталась недовольна этим портретом. Через два года бюст был отослан в Париж; сохранился ли он — неизвестно. Щедрин в дальнейшем работал и как портретист.
Вопреки общему правилу, Щедрин не получил академического звания после возвращения из-за границы. Профессорское звание было присуждено ему в 1794 году. Щедрин был в 1798 году включен в состав дирекции, ведавшей хозяйственно-административными делами Академии, а в 1818 году произведен в ректоры «за выслугой лет».
Последние два десятилетия жизни Щедрина были самыми плодотворными: он участвует в украшении петергофских фонтанов, Казанского собора, здания Биржи, создает в 1810-х годах изумительный скульптурный ансамбль на башне Адмиралтейства.
Щедрин внес, например, известные изменения в свои статуи и группы, разработал мысли Захарова по-своему.
Само назначение Адмиралтейства — средоточия военно-морской мощи Российской державы — должно было определить основную тематику скульптур.
На долю Щедрина выпало наиболее крупное задание: две группы у главного входа, четыре фигуры греческих полководцев и большинство статуй на верхней колоннаде, девять фигур (весенние, летние и осенние месяцы), стоявших на трех боковых фронтонах.
Академия художеств, как и другие учреждения столицы, готовилась к эвакуации. Сначала Щедрин с семьей должен был ехать вместе с Академией, но отъезд не состоялся. Решено было «дабы семейством женатых не обременять помещение Академии» отправить с академическим эшелоном нескольких холостых преподавателей. Щедрин остался в Петербурге и продолжал работать. К осени 1812 года он завершил весь грандиозный цикл скульптур.
По сторонам арки главной башни помещены самые знаменитые статуи Адмиралтейского ансамбля — две симметричные группы морских нимф, держащих глобус. Они установлены на высокие облицованные гранитом пьедесталы. Первоначально скульптор выполнил рабочую модель групп в 1,5 их настоящей высоты, ныне хранящуюся в здании Адмиралтейства. Затем модель была размножена в нескольких экземплярах и передана мраморщикам-резчикам. Мастера-исполнители разрезали и разделили на части две модели и бригадами приступили к вырубке отдельных частей из пудостского известняка. Камень этот, добываемый недалеко от деревни Большая Пудость, в восьми километрах от города Гатчины, обладает замечательным свойством — он мягок и легко поддается обработке. Чем дольше стоит камень на воздухе, тем больше затвердевает, становясь настолько крепким, что при работе над ним иногда приходится перековывать инструменты. Отдельно вырубленные части морских нимф затем крепились на толстых железных пиронах и соединялись между собой серой известью. Чтобы облегчить вес групп, сферы были сделаны полыми. Щедрин сам руководил сборкой фигур и завершил их окончательную отделку. К несчастью, не все эти произведения сохранились. В здании Адмиралтейства помещалась церковь. Духовенство с самого начала проявляло недовольство «языческими идолами», возвышавшимся над православным храмом. В 1860 году церковники добились своего: Александр II приказал удалить все скульптуры со здания, за исключением башни. Совершился подлинный акт вандализма: статуи работы Щедрина, Демут-Малиновского, Пименова и Анисимова (части света и месяцы), стоявшие на боковых фасадах, были разбиты, камень и арматура проданы с торгов. Не было сделано ни слепков, ни снимков. От этих скульптур ничего не осталось, кроме первоначальных рисунков Захарова, не передающих истинного облика завершенных изваяний.
Затем 28 статуй на верхней колоннаде, пришедшие в ветхость, были заменены копиями из выбивной меди; остальные же несколько раз реставрировались, и не всегда умело.
Наконец, скульптура Адмиралтейства пострадала во время блокады Ленинграда. В 1942 году в левый угол башни попала немецкая авиабомба: две статуи были совершенно разбиты, две искалечены, десять других повреждены осколками.
В 1945 году они были восстановлены. Это облегчалось тем, что статуи верхней колоннады парные, и, таким образом, оказалось возможным сделать слепки со стоящих на противоположной стороне «двойников» погибших статуй и по этим слепкам изготовить копии.
Задание, выполненное Щедриным, было не только крупным по масштабу, но и весьма ответственным: скульптуры башни имеют решающее значение в композиции здания. Щедрин отлично понял намерения Захарова. Не вполне отчетливые намеки, содержащиеся в его рисунке, скульптор претворил в образы исключительной содержательности и большой пластической мощи.
«Нимфы, поддерживающие небесную сферу», или, говоря точнее, Геспериды, дочери гиганта Атласа, на чьих плечах, по греческому мифу, покоится небосвод — это одна из высших точек в развитии русской монументальной скульптуры.
Это же произведение как бы подводит итог развитию женского образа в творчестве скульптора. От идеально возвышенной «Венеры» через более интимную «Диану» и почти жизненно конкретных «Неву» и «Сирен» скульптор приходит к образам совершенно иного, гражданственного звучания. Щедрин создал новый тип кариатид в соответствии с требованиями классицизма, воплотив в них героический идеал своего времени.
Нимфы его не портретны, не индивидуальны. Это обобщенные, идеализированные образы, но в них нет академического холода, — от них веет полнокровной жизнью и плодородием. Художник оттенил это сочной и компактной моделировкой и тем, что оставил обнаженными их твердокаменные полные груди и стройные ноги. Его «Нимфы» лишены эллинской безмятежности: тяжела ноша даже для этих величественных женщин, как будто наделенных сверхчеловеческими силами. С трудом сохраняют они равновесие, стараясь сберечь драгоценную гигантскую ношу. Кажется, что на их плечи возложены судьбы вселенной. Основной смысл группы, разумеется, не в преодолении физической тяжести, а в нравственной ответственности, в мотиве героики. Нимфы Щедрина обретают свободу и высшее счастье в осознанной необходимости труда, борьбы и подвига. Нимфы не стоят на месте, подобно кариатидам традиционного типа, — они шагают вперед, и это делает более трудными и ценными их усилия. Эта группа — символ самоотверженного служения всеобщему благу. Скульптор воспевает мужество и доблесть, создает образ положительного героя.
Знаменательна сама дата возникновения «Нимф» — 1812 год. Появление их кажется закономерным в годы высокого патриотического Подъема и зарождения декабризма. Невозможно себе представить, чтобы подобный памятник мог быть создан или получил официальную санкцию десятилетием позже, в период политической реакции. Эту цепь противоречивых чувств, связанных с драматической темой, было бы нелегко выразить в одной фигуре. Трехфигурная группа давала больше простора, в ней легче было представить противоположность личного и общего, чувства самосохранения и чувства долга и синтез этих противоположностей. Наибольшие усилия чувствуются в поворотах голов и телодвижениях двух боковых фигур. Лицо правой фигуры овеяно страданием. Средняя фигура — это «храбрая из храбрых», ее осанка прямая и поступь твердая. В двух ее соратницах есть следы неуверенности, эта — торжествующая победительница.
Щедрин прекрасно развил основную мысль, поданную Захаровым, притом средствами чистой пластики, не прибегая к аллегорическим атрибутам для характеристики своих героинь. Движение плавню и ритмично нарастает вверх и вперед как в каждой фигуре, так и в группе, взятой в целом, и это движение, развивающееся из глубины, обладает внушительной силой. Группа, построенная наподобие купола, — один из классических образцов искусства монументальной композиции. Поднятые руки, согнутые под различными углами, своими пересекающимися осями служат переходом от вертикалей, преобладающих в фигурах, к поддерживаемому ими шару.
В распределении интервалов и массивных частей, в разнообразии поворотов и наклонов, в рисунке драпировок ощущается органическая закономерность.
Статуи Адмиралтейства — этот шедевр русской монументальной скульптуры — были оценены по достоинству только через сто лет после их возникновения. Кончина большого художника, последовавшая в 1825 году, не была отмечена какими-либо подробными статьями, отдающими должное его замечательным трудам и заслугам перед отечественным искусством.