Воздействие музыки воистину уникально. Она может вызвать бурную радость и наслаждение или, наоборот, ввергнуть в сильное душевное переживание. Музыка может побудить слушателя к серьезным размышлениям, открыть неизвестные ранее стороны жизни. Она зовет не только размышлять, но и сопереживать. Часто слушатель с удивлением обнаруживает, что произведение, написанное много лет назад, рассказывает о его собственных чувствах и надеждах, словно композитор смог заглянуть в душу человека, которого никогда не видел.
Но музыку не зря называют исполнительским искусством. Только исполнитель может заставить музыку зазвучать и погрузить нас в тот мир чувств, мыслей, который заложил композитор в свое произведение. Более того, исполнитель может и углубить наше впечатление своей великолепной игрой.
Вот что пишет Г.М Цыпин о выступлении пианиста Владимира Владимировича Софроницкого: «Софроницкий не просто исполнял (хорошо, превосходно исполнял) ту или иную программу, обозначенную на концертной афише. Музицируя, он словно бы исповедовался людям; исповедовался с предельной откровенностью, искренностью и — что очень важно — эмоциональной самоотдачей. Об одной из песен Шуберта — Листа он обмолвился: „Мне хочется плакать, когда я играю эту вещь“. В другой раз, подарив залу поистине вдохновенную интерпретацию си-бемоль-минорной сонаты Шопена, признался, сойдя в артистическую: „Если так переживать, то больше ста раз я ее не сыграю“. Действительно, переживать исполняемую музыку так, как переживал за роялем он, было дано немногим. Публика это видела и понимала; здесь крылась разгадка необычайно сильного, „магнетического“, как уверяли многие, воздействия артиста на аудиторию. С его вечеров, бывало, уходили молча, в состоянии сосредоточенного самоуглубления, будто соприкоснувшись с тайной». Всякое талантливое исполнение импровизационно. Настоящий мастер находит в любом даже самом известном произведении новые грани, черты. Это возможно благодаря тонким нюансам, динамическим и темповым отклонениям, разнообразию в извлечении звука и другим выразительным средствам. Крупный мастер доносит до нас музыкальное содержание каждого предложения, каждой фразы, части произведения, всего сочинения, раздвигая рамки представлений о хорошо известном сочинении.
По поводу интерпретации хорошо высказалась знаменитая клавесинистка Ванда Ландовска, известная исполнительница произведений великих композиторов прошлого: «Меня раздражает, когда я слышу: „Если бы Бах или Моцарт могли слышать вас, как они были бы счастливы!“ Тут же вспоминается, как Шопен однажды спросил Листа, только что сыгравшего один из шопеновских ноктюрнов: „Чья эта пьеса?“ Ни разу в ходе работы я не говорила себе: „Это должно было в то время звучать так-то“.
Почему? Да потому, что я уверена: то, что я делаю в области красочности, регистровки и т. д., очень далеко от исторической правды. Пуристам, твердящим мне: „Это делалось таким-то образом, вы должны с этим считаться“ и т. д., я отвечаю: „Оставьте меня в покое. Критикуйте сколько вам угодно, но не кричите. Мне нужны покой, тишина и лишь те зерна иронии и скепсиса, которые необходимы для научного исследования, как соль для пищи“.
Я никогда не старалась буквально воспроизвести то, что делали старые мастера. Я изучаю, я скрупулезно исследую, я люблю, и я воссоздаю.
Средства не имеют значения. Вслед за иезуитами я повторяю: „Результат оправдывает средства“. Когда я вырабатываю, например, регастровку, то ищу ту, что кажется мне логичной, красивой и наиболее полно выявляющей баховскую просодию путем смены регистров в должных местах. Я сознаю, что расположение регистров на клавесинах баховского времени некоторым образом отличалось от их диспозиции на моем „Плейеле“. Но меня мало беспокоит, если для того, чтобы добиться желаемого эффекта, я использую не точно те же средства, которые были в распоряжении Баха».
Принято говорить о музыке народной и профессиональной. Соответственно делятся и музыкальные инструменты. В данной книге ничего не будет сказано об исполнителях на народных инструментах, а речь пойдет только о профессиональных музыкантах. Дело даже не в ограниченном объеме, уже ставящим перед трудным выбором из большого числа великолепных исполнителей классической музыки и популярной. Среди главных причин бесчисленное количество народных инструментов — каждая, даже маленькая страна имеет их не один и не два. Естественно, каждая страна имеет и своих выдающихся исполнителей.
При всей условности выбора, можно определить лучшего среди десяти пианистов. А как определить, кто лучший исполнитель на ложках или на там-таме? Большинство музыкантов, представленных здесь, играет на самых популярных инструментах — фортепиано, скрипке и виолончели. Однако автор среди прочего ставил целью ознакомить читателей и с исполнителями на многих других не столь распространенных инструментах, таких как альт, арфа, клавесин, контрабас.
«Искусство нидерландских органистов жило импровизационной практикой, — пишет М.С. Друскин. — Ценность его определялась неповторимо индивидуальной манерой игры исполнителя. Отсюда стремление к контрастным формам токкаты, позволявшей показать мастерское владение различными типами техники и фактуры; отсюда и рождение развитой формы фантазии (или ричеркара), основанной на яркой смене фаз движения, непрерывных в своем сцеплении, или вариации (хоральной и песенной), дающей контрастную последовательность эпизодов; отсюда, наконец, выдвижение виртуозных красочно-инструментальных моментов. О широте замысла и вдохновенности исполнения нидерландских органистов существует много мемуарных свидетельств, вплоть до конца XVIII века. Так, Верней с восторгом отзывается об амстердамском слепом органисте Потове, по сравнению с импровизациями которого исполнение большинства немецких органистов ему казалось сухим. С еще большим основанием приведенные слова наблюдательного и пытливого англичанина можно отнести к музыкальной практике XVII века. Традиции нидерландских органистов были усвоены в других странах. И уже оттуда, обогащенные, они вернулись к Нидерландам. На вершине этого встречного пути находится Свелинк».
Ян-Питер Свелинк родился в 1562 году в Девентере. Сначала Яна обучал отец, который умер в 1573 году. Питер Свенлинк воспитывал сына в духе старонидерландских традиций. С ним также занимался флейтист Я. В. Лосси. Образование Ян продолжил в Венеции, куда был послан управлением города Амстердама. В Италии он обучался у Царлино и, вероятно, Габриели и Меруло.
Прожив в Италии с 1578 по 1580 год, Свелинк вернулся на родину, где стал органистом «Старой церкви». Интересно, что в этой амстердамской церкви работал отец Яна-Питера, а после — его сын Дирк, родившийся в 1591 году. В это время Свелинк знакомится с творчеством английских вирджиналистов — в частности с Буллом, Филипсом, а также Дирингом, переселившимися во Фландрию из-за начавшихся в Англии религиозных смут.
Свелинк прославился как исполнитель-органист не только на родине, но и далеко за ее пределами. Музыкальный словарь Вальтера (1738) называет его «чудом среди музыкантов и органистов». Особенно сильное влияние Свелинк оказал на немецких органистов, таких как С. Шейдт, Я. Преториус, Г. Шейдеман. Для них музыкант составил «Правила композиции».
Свелинк принимал активное участие в музыкальной жизни города в качестве члена объединения музыкантов и любителей музыки Амстердама.
Питер Свелинк, которого называли последним великим нидерланцем, умер 16 октября 1621 года в Амстердаме. К сожалению, после ухода из жизни его учеников во второй половине XVIII века имя великого музыканта было забыто. Период забвения закончил благодаря настойчивым изысканиям М. Зейфферта, которому удалось восстановить многосторонний творческий облик гениального голландского органиста.
Только спустя примерно 250 лет после смерти Свелинка его инструментальные произведения были впервые опубликованы! В своих токкатах, фантазиях, ричеркарах, вариационных циклах на духовные и светские мотивы Свелинк предстает мастером, стремящимся к обобщению различных национальных культур.
От старонидерландской школы музыкант взял размах и вдохновенность фантазии, от итальянцев — склонность к крупным, циклопическим построениям, а от англичан — острое ощущение инструментальных возможностей: виртуозного пассажа, гармонической краски, мелодической фигурации. Все это перенесено не механически, а скреплено столь характерной для голландской культуры XVII века тягой к трезвому реализму, к пропорциональной соразмерности частей, к стройной архитектонике.
«В токкатах обнаруживается приверженность Свелинка к старой школе, — пишет М.С. Друскин. — Итальянцы разработали два типа токкат: в исторически более ранних сочинениях полнозвучные аккорды сменялись оживленными пассажами, которые ускорялись к концу; новые же произведения давали более сложную композицию: между двумя отрывками различного характера вклинивался третий — фугированного склада.
Больших художественных результатов добивается Свелинк в фантазиях: здесь полностью раскрывается сила творческого вдохновения выдающегося голландского мастера. Его опыты в этом жанре послужили основой в создании позднейшей фуги.
Конечно, в этом отношении он имел предшественников. Ученик венецианцев, Свелинк усвоил их метод построения больших ричеркаров путем контрапунктического „освещения“ темы в различных аспектах: в расширении, сжатии, обращении, ракоходном движении. Английские вирджиналисты научили его мотивно-фигурационной разработке и гомофонному развитию. А свойственное Свелинку чувство архитектоники помогло привнести в эту форму внутреннюю законченность и единство, которых не хватало ричеркарам венецианцев.
Наибольшей самобытностью отмечено вариационное искусство Свелинка. Но — любопытная деталь! — он более скован, когда в основу кладет неизменную хоральную тему, которая согласно заветам старых фламандских полифонистов проводится в басу или теноре. Музыка Свелинка теплеет, становится человечнее и лишается черт дидактики и риторики, как только он обращается к народным мелодиям».
Для исполнительского мастерства Свелинка характерна энергичность и мужественность, «открытость» чувств и лиризм. Творчество музыканта способствовало обновлению жанра и стиля клавирного искусства под живительным воздействием народной музыки.
А.-В. Амброс так охарактеризовал творчество Фрескобальди: «Под руками Фрескобальди впервые раскрылось все великолепие и величие органа. В его органных пьесах всюду пылает огонь гения; разнообразные формы растут, красочно развиваясь в большое целое. В них запечатлены мощная сила, энергичная жизнь; ничего миниатюрного или мелкого — совершенные, глубокого смысла композиции, гениально разрешенные трудные фактурные задачи…»
К сожалению, о музыканте известно не так много. Фрескобальди родился в 1583 году в Ферраре. Крестили его, вероятно, 12 сентября того же года. В юности Джироламо пел в церковном хоре. Игре на органе учился у Суперби. Занимался также у Л. Луццаски, вместе с которым работал при дворе феррарского герцога.
С 1604 года Джилорамо был органистом и певцом конгрегации, впоследствии получившей название Академия «Санта-Чечилия».
В 1605–1607 годах музыкант совершил путешествие в Нидерланды. В 1607 году стал органистом церкви Санта-Мария ин Трастевере. В том же году он сопровождал Г. Бентивольо, как папского нунция, в Брюссель, затем побывал в Швейцарии, Лотарингии и Люксембурге.
С 1608 года жил он в Риме, где был органистом в капелле Юлия в соборе Св. Петра. Фрескобальди находился на службе у кардинала П. Альдобрандини. Позднее проживал в Мантуе и Флоренции.
Воспоминания современников полны восторженных отзывов о нем как о непревзойденном исполнителе и импровизаторе. Вот что, к примеру, писал в 1639 году французский виолист Могар: «Не без основания этот известный органист пользуется такой большой славой в Европе. И, несмотря на то что печатные произведения дают достаточно свидетельств его способностей, нужно послушать, как он импровизирует токкаты, полные тонких и поразительных находок, чтобы иметь суждение о его глубоком мастерстве. Он образец для всех наших органистов — надо приехать в Рим, чтобы послушать его». Выпущенный в 1792 году словарь Гербера называет Фрескобальди «отцом подлинного органного стиля».
К Фрескобальди приезжали учиться музыканты из многих стран Европы. Среди его учеников, в частности, был немецкий композитор и органист Иоганн Якоб Фробергер, один из выдающихся предшественников И. С. Баха Фрескобальди издал 8 сборников, которые дают возможность проследить эволюцию Фрескобальди и как исполнителя, и как композитора. Так в 12 фантазиях, выпущенных в 1608 году в Антверпене, новаторские искания в сфере тематизма и приемов его варьирования сочетаются с дерзновенным экспериментированием в области гармонии. Фрескобальди часто применяет диссонансы, которые, по выражению современников, «обжигают пальцы». Использует музыкант и внезапные модуляции, задержания, хроматизмы. Все перечисленные средства используются для усиления драматической выразительности.
Большой интерес представляют требования, которые Фрескобальди предъявляет к исполнению. В предисловии к первому сборнику токкат и партит «А1 Lettore» 1614 года, названном «К изучающему», звучит настоящий манифест, утверждающий манеру исполнения, которая спустя столетие получила название tempo rubato. Свои теоретические положения Фрескобальди в 1624 году подробнее изложил во введении к сборнику каприччио, а также частично их повторил в наиболее известном собрании «Музыкальные цветы» в 1635 году.
«Фрескобальди утверждает, что его пьесы требуют свободной ритмической фразировки, не регулируемой границами такта, — пишет М.С. Друскин. — Он сравнивает ее с манерой исполнения мадригала, где ускорение и замедление темпа зависит от содержания текста. Фрескобальди рекомендует давать расширение движения в начале и в конце больших периодов; ясно отграничивать разделы формы, но помнить о художественном единстве пьесы; отчетливо „произносить“ орнаменты („последнюю ноту украшения или пассажа следует задержать, прежде чем пойти дальше“). Он требует артикулированного, а не механического исполнения пассажа („если в обеих руках пассажи, то на предшествующей ноте надо немного остановиться, чтобы затем сыграть их с большим блеском“); наконец, он вводит и тот прием ритмического украшения, который позднее получит наименование „ломбардской манеры“ (превращение равных по длительности шестнадцатых в ноты пунктирного ритма, где „не первая, но вторая шестнадцатая должна иметь точку“).
Как исполнитель, как творчески импульсивный музыкант Фрескобальди тяготеет к новому стилю, утвердившемуся, прежде всего, в вокальной музыке. Как композитор он возвышается последней вершиной уходящей органной традиции. Он не порывает с ней, хотя привносит много нового (вариационно-мотивное развитие, тональная фуга и пр.). В этой двойственности раскрывается своеобразие его творчества, в котором сплавлены элементы обостренного субъективизма и логики, глубокого лиризма и драматизма».
Как исполнитель Фрескобальди обладал исключительным даром импровизации. Искусство церковного органиста приобрело у него концертный размах. Об этом новом импровизационном стиле писал и сам маэстро: «Играть, не соблюдая такта — так же, как исполняются мадригалы, сообразно чувствам или смыслу слов». Интонационная свежесть и эмоциональная непосредственность музыки Фрескобальди не оставляли равнодушными. У консервативного лагеряони вызывали недружелюбные отклики. Очень резко отзывался, в частности, Дани. В своей переписке с Мерсенной в 1640 году он называет Фрескобальди человеком «очень грубым, неспособным понять слова, которые редко встречаются в плебейском языке… Вся ученость его заключена в кончиках пальцев». Далее с оттенком пренебрежения Дони пишет, что Фрескобальди сочиняет «фантазии, танцы и тому подобные пьески».
Такой отклик он дает на восторженный отзыв Мерсенна, который поставил Фрескобальди в один ряд с другими крупнейшими современными композиторами Италии — Л. Маренцио и К. Монтеверди.
Умер Фрескобальди 1 марта 1643 года в Риме.
«Корелли-композитор и Корелли-виртуоз неразрывны между собой, — пишет советский музыкальный историк К. Розеншильд. — Оба утвердили в скрипичном искусстве стиль высокого классицизма, сочетавший глубокую жизненную содержательность музыки с гармоничным совершенством формы, итальянскую эмоциональность с полным господством разумного, логического начала».
Арканджело Корелли родился 17 февраля 1653 года в старинном городе Гоманьи Фузиньяно в Нижней Романье в весьма просвещенной семье. Среди предков Арканджело было много священников, врачей, ученых, юристов, поэтов, но… ни одного музыканта!
Отец Корелли умер за месяц до рождения Арканджело. Вместе с четырьмя старшими братьями он воспитывался матерью. Когда сын стал подрастать, мать привезла его в Фаэнцу, чтобы местный священник преподал ему первые уроки музыки. Занятия продолжались в Луго, затем в Болонье, куда Корелли попал в 1666 году. В Болонье Корелли учился игре на скрипке у тамошних мастеров — Дж. Бенвенути, а также у знаменитого венецианского виртуоза-импровизатора Бруньоли. Корелли достиг такого искусства в области композиции, что был принят в болонскую Филармоническую академию семнадцати лет от роду. Не позже 1675 года Корелли появился в Риме, где с успехом играл в церквах, театрах, «академиях».
Он начал вторым скрипачом в оркестре театра Tor di Nona, затем стал солистом, а в конце 1670-х — начале 1680-х годов был капельмейстером церковных концертов. Необыкновенно единодушное и широкое признание в столице и знатоков, и широкой публики не вскружило ему голову. Корелли сосредоточенно и настойчиво продолжает совершенствоваться под руководством композитора М. Симонелли, и в начале 1680-х годов выступил с первым своим капитальным произведением — сборником двенадцати сонат для струнного трио в сопровождении органа.
Несмотря на гордый, независимый нрав, характерный для больших художников, Корелли не мог обойтись без поддержки у богатых меценатов. 9 июля 1687 года Корелли поступил на службу к кардиналу Панфили. От последнего в 1690 году он перешел на службу к кардиналу Оттобони.
Справедливость требует отметить, что эти деятели церкви, будучи страстными любителями музыки, по достоинству оценили искусство великого скрипача и оказывали ему большую поддержку. Он прослужил у них капельмейстером с 1687 года и до смерти в 1713 году. В этот период он создал большую часть своих трио-сонат, знаменитые сонаты для скрипки соло с сопровождением клавесина (1700 год) и, наконец, concerti grossi (1712 год).
26 апреля 1706 года Корелли вошел в «Аркадскую академию», где сблизился с Генделем, Бернарде Пасквини и Алессандро Скарлатти.
Ведя жизнь скромного труженика и никогда не выезжая за границу, Корелли завоевал мировую славу и оставил после себя школу, к которой принадлежали такие замечательные музыканты, как Пьетро Локателли, Франческо Джеминиани, Джованни Баттиста Сомис и другие. Последователем Корелли был также крупнейший скрипач XVIII века Джузеппе Тартини.
Какой известностью пользовался Корелли за пределами Италии, видно из того, что еще в 1708 году, когда распространился ложный слух о его кончине, дипломатическому агенту одного из немецких княжеств, аккредитованному при папском дворе, было официально поручено выразить сочувствие. В уцелевшем письме племянника Корелли на родину говорится о том, что кончина Корелли «опечалила и Рим, и мир».
В 1709 году Корелли начал испытывать приступы меланхолии и перестал выступать публично.
В конце 1712 года он оставил дворец Оттобони и переехал на свою частную квартиру. Жил он скромно. Обстановка же состояла из кресла и табуретов, четырех столов, из которых один был алебастровым в восточном стиле, простой кровати без балдахина, алтаря с распятием и двух комодов. Гендель сообщает, что обычно Корелли одевался в черное, носил темное манто, ходил всегда пешком и протестовал, если ему предлагали коляску.
Единственным богатством его жилища являлась коллекция картин и инструментов. Коллекция картин (136 картин и рисунков) содержала полотна Тревизани, Маратти, Брейгеля, пейзажи Пуссена, мадонну Сассо-феррато.5 января 1713 года Корелли написал завещание, а в ночь на 8 января умер. Погребен он был в Пантеоне, где с XVI века хоронили художников, архитекторов, скульпторов.
При жизни Корелли получил прозвище Аркомелио Эримантео. Если расшифровать первое, то получается: арко — смычок, мело — петь, то есть — «поющий смычок». Второе обозначало самую высокую гору в Аркадии, то есть в переносном значении — «Олимп». В целом получалось: «Поющий смычок, Олимпиец», что говорило о необычайно высокой оценке мастерства Корелли.
Трудно назвать другого мастера, творчество которого получило бы столь безоговорочное и единодушное признание при жизни. Вероятно, это объясняется не только его гениальностью, трудолюбием и несравненным артистическим обаянием, но и тем, что в искусстве своем он необыкновенно гармонично и цельно ответил на те вопросы, которые инструментальная культура его страны и эпохи уже поставила. Корелли утвердил в скрипичном искусстве стиль, сочетавший глубокую жизненную содержательность музыки с гармоничным совершенством формы, итальянскую эмоциональность — с полным господством разумного, логического начала. «Всякий труд, — писал он, — должен основываться на разуме и изучении образцов, оставленных наиболее выдающимися мастерами».
В то время эстетика барокко и вычурно-надуманная поэзия маринистов отчасти оказали воздействие на манеру скрипичной игры, и она нередко страдала излишним применением виртуозных приемов. Чрезмерная концентрация островыразительных эффектов создавала в скрипичном исполнительском искусстве ту взвихренность стиля, неистовость моционального тонуса, какую так часто можно было тогда наблюдать в скульптурных группах, на фасадах церквей и дворцовых плафонах.
Всему этому Корелли противопоставил строгую сдержанность чувства, ясность, равновешенность формы и мудрую экономию в средствах и приемах выразительности.
Он чуждался аффектации. Обнаженная, так сказать, непосредственность выражения также не была в его художественной натуре.
Техника его, в то время не знавшая равных, всецело подчинена была художественной интерпретации произведения. Он предпочитал мягкие, певучие и глубокие звуки; выравненность тона сочеталась в его игре с выразительной, разнообразной нюансировкой.
В своей статье о великом скрипаче К. Кузнецов и И. Ямпольский отмечают: «Корелли был первым скрипачом, создавшим педагогическую школу мирового значения. Исполнительский стиль у Корелли целиком определялся его творческими принципами. Пальцы Корелли являлись только „слугами его души“. Описание игры Корелли, величайшего виртуоза своего времени, говорит о том, как он волновал и трогал слушателей, увлекая силой выраженных им чувств. Техническая сторона игры отступала у него перед силой дара музыкальной речи. Современники отмечали яркую выразительность игры Корелли, богатство и разнообразие оттенков. Про самый звук Корелли его ученик Ф. Джеминиани говорит, что он напоминает звук „мягкой трубы“».
Это сопоставление хорошо вводит нас в эстетику скрипичной игры эпохи Корелли, когда выразительность не превращалась в резкость, грубость, но где в то же время имелась ясность, округленность звуковой подачи. Английский историк музыки Хоукинс, основываясь на беседах с Джеминиани, стремится подчеркнуть благородство, изящество игры Корелли при твердости и ровности тона его скрипки. Однако тот же Хоукинс не упускает случая подчеркнуть «патетичность», страстность исполнения Корелли. От Тартини, верного хранителя скрипичных традиций Корелли, сохранился завет, обращенный к ученикам: «…Чтобы хорошо играть, необходимо хорошо петь». От самого Корелли сохранилось другое, не менее смелое указание, обращенное к ученикам: «Вы не слушаете живую речь».
Даже не профессионалы, а просто культурные, чуткие слушатели умели оценить в Корелли его стремление добиться «точного аккорда у инструментов», а что он делал со своей собственной скрипкой, это «превосходило самое чудо».
Крупнейшим французским гамбистом последних десятилетий XVII столетия и первых десятилетий столетия XVIII был Марен Марэ. Он проявил себя не только как блестящий исполнитель, но и как незаурядный композитор, автор нескольких опер и многочисленных сочинений для гамбы.
Родился Марен Марэ 31 марта 1656 года в Париже. Он начал обучение на гамбе, по-видимому, под руководством Отмана, но главным его педагогом был Сен-Коломб. Мастерству композиции Марен обучался у Люлли. Их также связывали и дружеские отношения. Свою оперную деятельность Марэ сочетал со службой при дворе в качестве солиста-гамбиста. Это место он занимал с 1685 по 1725 год, нося титул «Ordinaire de la Musique de la Chambre du Roy».
Современники Марэ и другого выдающегося гамбиста Форкрэ говорили, что первый играл, как ангел, а второй, — как дьявол, желая этим подчеркнуть мягкость и грацию исполнительского стиля Марэ. Ю. Леолан писал в 1740 году, что Марэ «пользовался особым уважением за оригинальность своего превосходного мастерства и за прекрасное исполнение».
Характерными для творческого почерка Марэ были танцевальность, импровизационность, обилие мелодических украшений. Мелодика музыканта часто обнаруживала близость к народно-песенным интонациям.
Пьесы Марэ по стилю родственны произведениям французских клавесинистов, развивавшихся, в свою очередь, под известным влиянием гамбовой культуры. Исключительным успехом у современников пользовалось исполнение Марэ пьесы «Лабиринта». Музыкант изображал человека, блуждающего по лабиринту и, наконец, отыскивающего выход.
Надо заметить, что музыкант порой переходил границы художественной изобразительности, впадая в натурализм. Как пример можно привести исполнение пьесы, озаглавленной «Картина хирургической операции». Здесь Марэ звуками пытается изобразить «содрогание при виде аппарата», крики оперируемого и т. д.
«Характер украшений, широко используемых Марэ, обусловлен современной ему музыкальной эстетикой, — пишет Л.С. Гинзбург. — Он применяет их не для формального „украшательства“, а для усиления мелодической выразительности произведения. Украшения как средства выразительности играли в творчестве гамбистов значительную роль из-за особенностей техники гамбы с ее ограниченными динамическими возможностями, с ладами на грифе, мешающими вибрации и т. д.».
К.А. Кузнецов, характеризуя выразительную сущность украшений в творчестве клавесинистов и лютнистов, писал, что «и для тех и для других „украшения“, будучи органической частью мелодии, были связаны с их стремлением к тонкому штриху, деликатному нюансу, к следованию за каждым движением человеческой души и сердца». Слова эти полностью могут быть отнесены и к французским гамбистам. Подробное описание украшений у Марэ появилось еще до известных указаний Куперена.
Так, приводя отрывок в «batteries», штриховой прием, позже прочно вошедший во французскую виолончельную технику, Марэ отмечает: «Обозначенные здесь точки показывают, что нужно заполнить пустоту между темой и басом так, чтобы не создавать диссонансов; почти всегда это — мажорная или минорная терпит иногда квинта или секста, смотря по обстоятельствам; если точки и отсутствуют в „batteries“, все же не нужно забывать об этом правиле, которое является весьма существенным для гармонии».
Марэ блестяще владел многоголосной техникой. По-видимому, под влиянием лютневого искусства, он широко применяет игру аккордами. Характерна в этом отношении прелюдия Марэ из первого сборника (1686) — «Lent», где использованы и двухголосная игра и аккорды.
«Пьеса эта обладает несомненными музыкальными достоинствами, — пишет Л.С. Гинзбург. — Обращает на себя внимание импровизационность ее стиля. Б.Д. Струге справедливо подчеркивает ее „баховские“ интонации. Но в то же время здесь (именно не в пьесе-миниатюре танцевального или звукоизобразительного характера, а в пьесе с несомненно глубоким художественно-психологическим содержанием) обнаруживается разрыв между творческим замыслом композитора и орудием его воплощения — гамбой. Пьеса, требующая мощных динамических нарастаний, экспрессивного звучания, эпизодического выделения мелодии на отдельной (и не только верхней) струне, естественно, не могла быть соответствующим образом исполнена на гамбе — инструменте, который переставал отвечать запросам развивающейся музыкальной культуры. Таким образом, уже в последних десятилетиях XVII века начинает сказываться несоответствие выразительных возможностей этого инструмента новым художественным запросам, приводящее в XVIII веке к кризису гамбового искусства».
Лучшие гамбовые сочинения Марэ были изданы в Париже в пяти книгах, между 1686 и 1725 годами. Сборники эти имеют известную педагогическую направленность. Они представили обильный и разнообразный материал для изучающих игру на гамбе. Как педагог Марэ проявил себя в роли учителя четырех из своих 19 детей. Особенно выделился среди них Рапан Марэ, родившийся в 1678 году и с 1725 года служивший при дворе в качестве солиста на гамбе. Слышавший его в Париже Кванц отмечал точность и изящество его исполнения.
Умер Марен Марэ 15 августа 1728 году в Манте близ Парижа.
Большое значение в развитии виолончельного искусства имело творчество Джиованни Баттиста Бонончини.
Бонончини родился в 1672 году в Модене, в семье крупного композитора Джиованни Марии Бонончини. Неудивительно, что первоначальное образование мальчик получил в родном городе под руководством отца. С раннего возраста Джиованни жил в Болонье. Здесь он учился у знаменитого Дж. П. Колонна по композиции и Дж. Буони по виолончели. В детстве Джиованни также играл на скрипке.
Архивный документ 1686 года позволяет узнать, что Бонончини в это время был учеником-певчим и «играл на некотором инструменте» в капелле Св. Петронио. В капелле он служил до 1688 года. В то время там работал Габриэли. Без сомнения, последний оказал заметное влияние на формирование молодого музыканта. Близкое общение с этим крупнейшим представителем болонской виолончельной школы ускорило творческое развитие Бонончини, который уже в юном возрасте славился как виолончелист-виртуоз.
Чрезвычайно рано проявилось и композиторское дарование Джиованни. Так, писатель Ромен Роллан, называя Бонончини «замечательным виолончелистом», пишет, что «он издавал свои первые вещи в тринадцать лет, в четырнадцать был членом Филармонической академии в Болонье и регентом капеллы в пятнадцать».
В 90-е годы XVII века Бонончини занимает место придворного виолончелиста в столице Австрии. Начинается его многолетняя деятельность в различных европейских странах. Бонончини прославился как композитор, написав несколько десятков опер. Они ставились под его руководством в ведущих музыкальных центрах — Вене, Берлине, Риме, Лондоне.
Как пишет Л.С. Гинзбург: «Свыше десяти лет продолжалось известное в истории оперного искусства соперничество между Генделем и „царем итальянской моды“ Бонончини, начавшееся вскоре после прибытия последнего в Лондон в 1716 году и закончившееся лишь в 1728 году в связи с обвинением Бонончини в плагиате, после чего ему пришлось уехать из Лондона».
Однако деятельность оперного композитора не заслонила Бонончини-исполнителя. В конце XVII столетия он выступает как виолончелист-концертант в Вене. В Лондоне Бонончини «подобно Генделю, но на виолончели, более благородном инструменте, чем клавесин… выступал… в аристократических салонах». В двадцатые годы XVIII века в Риме Бонончини также славили как первоклассного виолончелиста. Документ 1722 года называет Бонончини «знаменитым музыкантом-виолончелистом и композитором, служащим в качестве виртуоза при посольском дворе графа Уэльского».
Верней называет Бонончини отличным виолончелистом. По его словам, исполнительскому стилю Бонончини в большей степени присущи были мягкость и нежность и в меньшей степени — драматизм. Эту характеристику, подчеркивающую лирико-выразительные черты стиля Бонончини, подтверждает Гербер, отмечающий талант Бонончини «выражать нежные и грустные чувства». «При этом, — добавляет Гербер, — он умеет обходиться довольно своеобразными мягкими и приятными мелодиями». Тут же автор подчеркивает совершенство речитативов Бонончини и их «абсолютное соответствие выразительной речи».
Гербер, отдавая Бонончини должное как музыканту, вместе с тем в характеристике его как человека не скупится на такие эпитеты как «тщеславный», «надменный», «гордый», «завистливый», «честолюбивый».
С виолончелью Бонончини не расставался и в преклонном возрасте. Будучи в 1733 году в столице Франции, музыкант написал Мотет с партией облигатной виолончели. Это произведение он сам и исполнил в одном из Concerts Spirituels. «Mercure» писал, что музыку «нашли замечательной во всех отношениях как по композиции, так и по исполнению».
Виолончельное мастерство Бонончини находилось на высочайшем уровне. В подтверждение этого говорит и тот факт, что оно было положено в основу одной из первых виолончельных школ — Школы Мишеля Коррет, изданной в Париже в 1741 году. Коррет считал исполнительское направление Бонончини самым популярным в Европе.
Коррет, кстати, приписывал Бонончини «изобретение» виолончели. Мнение это разделялось в начале XVIII века и в Англии. С одной стороны, это говорило о еще малой популярности виолончели в некоторых странах, с другой — о виолончельном мастерстве самого Бонончини.
Умер Бонончини в Вене в 1755 году.
Предки Иоганна Себастьяна Баха славились своей музыкальностью. Известно, что прапрадед композитора, булочник по профессии, играл на цитре. В роду Бахов были флейтисты, трубачи, органисты, скрипачи. В конце концов, каждого музыканта в Германии начали называть Бахом и каждого Баха — музыкантом.
Иоганн Себастьян Бах родился в 1685 году в небольшом немецком городке Эйзенахе. Первые навыки игры на скрипке он получил от отца, скрипача и городского музыканта. Мальчик имел превосходный голос (сопрано) и пел в хоре городской школы. Никто не сомневался в его будущей профессии: маленький Бах должен был стать музыкантом. Девяти лет ребенок остался сиротой. Его воспитателем стал старший брат, служивший церковным органистом в городе Ордруфе. Брат определил мальчика в гимназию и продолжал обучать музыке. Но то был нечуткий музыкант. Однообразно и скучно шли занятия. Для пытливого десятилетнего мальчика это было мучительно. Поэтому он стремился к самообразованию. Узнав, что у брата в запертом шкафу хранится тетрадь с произведениями прославленных композиторов, мальчик тайком по ночам доставал эту тетрадь и переписывал ноты при лунном свете. Шесть месяцев длилась эта утомительная работа, она сильно повредила зрение будущего композитора. И каково же было огорчение ребенка, когда брат застал его однажды за этим занятием и отобрал уже переписанные ноты.
В пятнадцать лет Иоганн Себастьян решил начать самостоятельную жизнь и переехал в Люнебург. Закончив гимназию в 1703 году, он получил право поступить в университет. Но Баху не пришлось воспользоваться этим правом, так как нужно было добывать средства к существованию.
В течение своей жизни Бах несколько раз переезжал из города в город, меняя место работы. Почти каждый раз причина оказывалась одна и та же — неудовлетворительные условия работы, унизительное, зависимое положение. Но как бы ни была неблагоприятна обстановка, его никогда не покидало стремление к новым знаниям, к совершенствованию. Он постоянно изучал музыку не только немецких, но также итальянских и французских композиторов. Не упускал Бах случая и лично познакомиться с выдающимися музыкантами, изучить манеру их исполнения. Однажды, не имея на поездку денег, молодой Бах отправился в другой город пешком, чтобы послушать игру прославленного органиста Букстехуде.
Бах был лучшим среди своих современников исполнителем на органе и клавесине. И если как композитор Бах при жизни не получил признания, то в импровизациях за органом его мастерство было непревзойденным. Это вынуждены были признать даже его соперники.
Рассказывают, что Бах был приглашен в Дрезден, чтобы участвовать в состязании со знаменитым в то время французским органистом и клавесинистом Луи Маршаном.
Накануне состоялось предварительное знакомство музыкантов, оба они играли на клавесине. В ту же ночь Маршан поспешно уехал, признав тем самым неоспоримое превосходство Баха. В другой раз, в городе Касселе, Бах изумил своих слушателей, исполнив соло на педали органа. Такой успех не вскружил Баху голову, он всегда оставался очень скромным и трудолюбивым человеком. На вопрос, как он достиг такого совершенства, композитор ответил: «Мне пришлось усердно заниматься, кто будет так же усерден, достигнет того же».
«Князь всех исполнителей на органе и клавире», — назвал Баха теоретик Г. Зорге.
Музыкальные словари И. Вальтера и Э. Гербера отмечали, что «его вполне можно назвать сильнейшим клавиристом и органистом своего, а возможно, и будущих времен». Даже враждовавший с Бахом И. Шейбе с восхищением писал: «Поразительно, как он может так сплетать вместе свои пальцы и ноги и делать посредством их огромные скачки и при том не извлекать ни одной фальшивой ноты и не изменять положения корпуса». И. Шульц также подчеркивал эту особенность: «Бах, великий Иоганн-Себастьян Бах, как это единодушно утверждают все, кто его слышал, играл, не делая ни малейшего движения телом, незаметно даже было, как двигались его пальцы. Но что представляют собой все трудности на всех инструментах по сравнению с тем, что 30 лет назад передавал на клавире и органе этот человек?..»
А вот еще восторженные отзывы о Бахе Ф. Марпурга: «В лице Баха соединились таланты и совершенства многих великих людей». Восторги вызывало его искусство импровизации. «Когда И.С. Бах, — пишет его первый биограф И.-Н. Форкель, — садился вне богослужебных собраний за орган, о чем его очень часто просили приезжие, то, выбрав тему, он разрабатывал ее во всех формах органной композиции так, что тема эта всегда служила ему основой — даже тогда, когда он играл по два или несколько часов без перерыва. Сначала он разрабатывал свою тему для прелюдии и фуги, используя всю мощь органа. Затем проявлялось его искусство регистровки в трио, квартете и т. д., - все на ту же тему. Далее следовал хорал, напев которого имел в трех или четырех различных голосах в качестве контрапункта нашу первоначальную тему. Наконец, заключением служила фуга, исполняемая полным органом, в которой или господствовала первая варьированная тема, или по мере надобности присоединялись еще новые — одна или две темы».
С 1708 года Бах обосновался в Веймаре. Здесь он служил придворным музыкантом и городским органистом. В веймарский период композитор создал свои лучшие органные сочинения.
В 1717 году Бах с семьей переехал в Кетен. При дворе принца Кетенского, куда он был приглашен, не было органа. В обязанности композитора входило руководить небольшим оркестром, аккомпанировать пению принца и развлекать его игрой на клавесине.
Из Кетена в 1723 году Бах переехал в Лейпциг, где остался до конца своей жизни.
Здесь он занял должность кантора (руководителя хора) певческой школы при церкви Св. Фомы. Бах был обязан обслуживать силами школы главные церкви города и нести ответственность за состояние и качество церковной музыки. Ему пришлось принять стеснительные для себя условия. Наряду с обязанностями преподавателя, воспитателя и композитора были и такие предписания: «Не выезжать из города без разрешения господина бургомистра». Как и прежде, ограничивались его творческие возможности.
Так было и на этот раз. В Лейпциге Бах создал свои лучшие вокально-инструментальные композиции. Церковное начальство было явно недовольно музыкой Баха. Как и в прежние годы, ее находили слишком яркой, красочной, человечной. И действительно, музыка Баха не отвечала, а скорее противоречила строгой церковной обстановке, настроению отрешенности от всего земного.
Помимо огромной творческой работы и службы в церковной школе, Бах принимал активное участие в деятельности «Музыкальной коллегии» города. Это было общество любителей музыки, которое устраивало концерты светской, а не церковной музыки для жителей города. С большим успехом Бах выступал на концертах «Музыкальной коллегии» как солист и дирижер.
Но основная работа Баха — руководителя школы певчих — приносила ему одни огорчения и неприятности. Средства, отпускавшиеся церковью на школу, были ничтожны, и певчие голодали, были плохо одеты. Невысок был и уровень их музыкальных способностей. Певчих нередко набирали, не считаясь с мнением Баха.
Оркестр школы был более чем скромен: четыре трубы и четыре скрипки!
Все прошения о помощи школе, поданные Бахом городскому начальству, оставались без внимания. Отвечать же за все приходилось кантору. Единственной отрадой были по-прежнему творчество, семья. Подросшие сыновья — Вильгельм Фридеман, Филипп Эммануил, Иоганн Христиан — оказались талантливыми музыкантами. Анна Магдалена Бах, вторая жена композитора, обладала прекрасным слухом и красивым, сильным сопрано. Хорошо пела и старшая дочь Баха. Для своей семьи Бах сочинял вокальные и инструментальные ансамбли.
Наибольшие триумфы как органист-импровизатор Бах пережил в Дрездене в 1731 и 1736 годах, в Касселе — в 1732-м и уже в старости в Берлине при посещении Фридриха II в 1747 году.
Последние годы жизни композитора были омрачены серьезной болезнью глаз. После неудачной операции Бах ослеп. Но и тогда он продолжал сочинять, диктуя свои произведения для записи. Смерть Баха осталась почти не замеченной музыкальной общественностью. О нем скоро забыли. Печально сложилась судьба жены и младшей дочери Баха. Анна Магдалена умерла десять лет спустя в доме призрения для бедных. Младшая дочь Регина влачила нищенское существование. В последние годы ее тяжелой жизни ей помог Бетховен.
«Отчетливо артикулированная игра — такова отличительная черта баховского исполнительства, — пишет М.С. Друскин. Выдвинутые им принципы постановки руки, их движений и аппликатуры направлены к достижению этой цели». Форкель приводит очень важные замечания Баха. «Палец надлежит не бросать на клавишу, но нести его с известным чувством внутренней силы и господства над движениями… При переходе с одной клавиши на другую мера силы или нажатия клавиши, послужившая для воспроизведения первого звука, перебрасывается с величайшей скоростью на следующий палец, так что оба звука не отрываются один от другого и не сливаются».
Музыка Баха требовала максимального использования всех пальцев обеих рук. Новые условия потребовали сменить старую «трехпальцевую» аппликатуру. Великий музыкант разрабатывает новые принципы смены и подкладывания пальцев.
Ф.Э. Бах говорит во введении к своему трактату (1753): «Мой покойный отец рассказывал мне, что он слышал в своей молодости больших музыкантов, употреблявших первый палец только при больших растяжениях. Так как он жил в то время, когда мало-помалу начали происходить коренные изменения в музыкальном вкусе, то был вынужден придумать более усовершенствованное применение пальцев и, главным образом, ввести, сообразно требованиям природы, употребление первого пальца, который помимо оказания других хороших услуг был совершенно необходим в трудных тональностях».
Бах был не только великим творцом и исполнителем, но и замечательным педагогом, воспитавшим славную плеяду учеников. Для занятий он писал свои маленькие прелюдии, инвенции и другие инструктивные пьесы. «Затем он знакомил учеников с более крупными произведениями, на которых они лучше всего могли развивать свои силы, — пишет Ф.Э. Бах. — Чтобы облегчить им изучение, он употреблял отличное средство, а именно сначала сам играл ученикам пьесу, которую они должны были разучить, и говорил им: „Вот как она должна звучать“».
Одной из самых мощных и характерных фигур итальянского искусства XVIII столетия стал Доменико Скарлатти. Он вошел в летопись музыкальной истории, прежде всего, как один из основоположников фортепианной музыки.
Доменико Скарлатти родился 25 октября 1685 года в Неаполе. Его отец, знаменитый композитор Алессандро Скарлатти, был его первым учителем музыки. Отличными музыкантами были и другие члены семьи — братья отца и его сыновья. Имена не только Алессандро и Доменико, но и Пьетро, Томмазо, Франческо Скарлатти были известны в Италии и других странах.
Еще ребенком Доменико проявил блестящие способности к игре на чембало и органе, а в отроческие годы занял должность органиста королевской капеллы в Неаполе. После занятий с отцом он усовершенствовался в сочинении под руководством композиторов Д. Гасперини и Б. Пасквини. Первое произведение, доставившее ему известность, — опера «Октавия» — написана в 1703 году.
В 1705 году отец отправил Доменико в Венецию — совершенствоваться у видного композитора Ф. Гаспарини. При этом он снабдил сына рекомендательным письмом: «Его талант действительно вышел на простор, но это талант такого сорта, что не подходит для нашего города. Словом, я посылаю его подальше от Рима, потому что Рим — плохое место для музыки, пребывающей здесь в нищете. Этот мой сын — орленок, чьи крылья уже выросли, и ему не следовало бы сидеть дома без дела, а мне не следует препятствовать его полету. Он отправляется навстречу возможностям, которые откроются перед ним по мере того, как его узнают, — возможностям, которых сегодня ему напрасно было бы дожидаться в Риме».
Четыре года пребывания в Венеции многому научили Доменико. Занятия с Гаспарини, общение с прославленным педагогом и теоретиком, падре Бенедетто Марчелло, знакомство с Генделем позволили ему набраться опыта и смело смотреть в будущее. Вернувшись затем в Рим, он получил возможность испытать себя в необычном, возможно, первом в истории исполнительском конкурсе. Кардинал Оттобино устроил соревнование между Генделем и Скарлатти. Сначала друзья-соперники играли на клавесине, и многие ценители отдали предпочтение итальянцу, но затем настала очередь показать свое мастерство на органе, и тут Скарлатти первым признал превосходство соперника. Это, впрочем, не нарушило связывавших их дружеских уз.
Затем Скарлатти перебирается в Рим. Вскоре по приезде в «вечный город» он появился в «академии» Оттобони, где сблизился с Генделем, и эта дружба сохранилась на долгие годы.
Репутация Скарлатти-младшего позволила ему получить хорошее место, став руководителем капеллы польской королевы Марии Казимиры, жившей тогда в Риме. На сцене ее домашнего театра были поставлены его оперы, прозвучала и оратория, но большого резонанса они, судя по всему, не получили. Тем не менее карьера музыканта развивалась успешно. В 1713 году он стал ассистентом престарелого руководителя ватиканской капеллы Баи, а на следующий год тот умер, и Скарлатти возглавил капеллу, оставаясь во главе ее пять лет. Одновременно он исполнял и не слишком хлопотные обязанности капельмейстера португальского посольства при святой столице. Постепенно имя его становится известным пределами Апеннинского полуострова. Одна из опер композитора — «Нарцисс» — ставится даже в лондонском театре «Хеймаркет» в 1720 году.
В 1719 или 1720 году (точно неизвестно) в жизни композитора происходит событие, круто переменившее его судьбу: он переезжает в Лиссабон, куда его пригласили, чтобы возглавить капеллу португальского короля и одновременно давать уроки музыки принцессе Марии Барбаре. Позднее, в 1746 году, его воспитанница стала испанской королевой и переехала в Мадрид, взяв с собой и Доменико Скарлатти, получившего почетную должность «маэстро ди камара». Здесь он и провел свои последние годы. По имеющимся сведениям, покинув родину, композитор возвращался туда лишь дважды — в 1724 году, чтобы повидаться с больным отцом, и через четыре года, чтобы сыграть свадьбу с Марией Каталиной Джентиле.
В Испании слава Скарлатти достигла апогея. Там он написал большую часть тех произведений, которые навсегда обессмертили его имя, — фортепианных (клавирных) сонат. Здесь он приобрел и талантливых учеников, воспринявших его принципы, и создал свою школу, к которой принадлежали выдающиеся музыканты, в том числе высокоодаренный испанец Антонио Солер.
Но Испания, ставшая его второй родиной, не оправдала его надежд. Ни блистательное мастерство, ни придворная служба и покровительство имущих, ни громкая слава артиста не принесли Скарлатти достатка и спокойной, обеспеченной жизни. С наступлением старости и болезни королевский двор, так расточительно и эгоистично эксплуатировавший его гений, отвернулся от него. Сказались и последствия его рассеянной жизни. Он умер в Мадриде 23 июля 1757 года в бедности, оставив без средств к существованию большую семью.
Музыку Скарлатти отличают, прежде всего, динамический напор и небывалая острота чувственных ощущений. Для подтверждения этого можно привести слова самого композитора, которые сохранил Верней: «Скарлатти часто говорил… что в его пьесах нарушены все правила композиции, — он сам хорошо знает об этом. И далее он спрашивал: разве его отклонения от нормы оскорбляют ухо? И, получив отрицательный ответ, продолжал: талантливый человек, по его мнению, не должен ничего бояться, кроме того, чтобы доставить неудовольствие чувству, ибо чувство — это единственный критерий музыки». Верней делает следующую сноску к этой примечательной цитате: «До его эпохи глаз был высшим судьей в музыке. Скарлатти же поклоняется только уху».
Как пишет М.С. Друскин: «Потребность в более „напористой“ динамике и контрастности привносит в музыку Скарлатти новые стилистические черты. Они подготавливают тот переворот в инструментальной технике, который позднее осуществят Паганини и Лист. Этот переворот происходит в результате поисков „оркестральности“ звучания.
Дело здесь не только в подражании тембру и усвоению исполнительских приемов игры разных инструментов, но в другом — в стремлении максимально расширить выразительные и звуковые возможности сольного инструмента. Поэтому иной свет, иная краска, иная динамика врываются вместе с музыкой Скарлатти в клавирную или, правильнее сказать, в будущую фортепьянную музыку».
Скарлатти умело добивается на клавире оркестровых эффектов. Например, он воспроизводит сигналы охотничьих рогов, звучание валторн, «перебор» струн на гитаре. Подобные приемы, безусловно, расширяли динамические возможности клавесина.
В уже упомянутой беседе с Бернеем Скарлатти сказал, что «не требуется клавесин, чтобы играть произведения Альберти и других новейших композиторов: на любом другом инструменте они могут получиться не хуже, а может быть, и лучше; но если природа дала 10 пальцев и инструмент может всех обеспечить работой, то почему бы их не использовать?».
«Поиски новой динамики и колорита обусловили виртуозные приемы Скарлатти, — отмечает М.С. Друскин. — Аккордовые пассажи, охватывающие весь диапазон клавира, словно рвутся на простор из тесных звуковых границ клавесина. Столь же излюблены приемы перекрещивания рук, скачков. Применение этих приемов преодолевает привычное представление о звуковом пространстве как об ограниченной замкнутой сфере».
Музыка Скарлатти выделялась и своей яркой образностью, близостью к народным истокам: в его пьесах нашли своеобразное преломление и танцевальные формы, и интонации фольклора, бытовавшие тогда в Италии, Испании, Португалии, и отзвуки гитарного искусства той поры. Все это позволило ему стать основателем инструментальной школы, поднявшей испанскую музыку на качественно новый уровень.
Джеминиани исходил в своем творчестве из тезиса: «Хорошая музыка выражает движения души, а плохая музыка — это музыка, ничего не выражающая».
«Цель музыки, — пишет он в своей книге, — не только в том, чтобы услаждать слух, но и в том, чтобы выражать чувства, возбуждать воображение, воздействовать на разум, управлять страстями. Искусство игры на скрипке заключается в умении придать инструменту тон, способный соперничать с самым совершенным человеческим голосом, и в исполнении каждой пьесы с точностью, верностью и тонкостью выражения, соответственно истинной цели музыки».
Франческо Саверио Джеминиани родился в 1687 году в Лукке. Крещен 5 декабря того же года. Он стал скрипачом по семейной традиции, продолжив дело отца, Джулиано Джеминиани, скрипача городской капеллы и театрального оркестра, первым познакомившего его с премудростями игры на этом инструменте. Когда у мальчика проявились незаурядные способности, его отправили учиться в Милан к одному из лучших педагогов того времени Карло Амброзио Лунати. Затем он занимался у великого Арканджело Корелли в Риме. Там же он брал и уроки композиции у Алессандро Скарлатти. В 1707 году Джеминиани заменил своего умершего отца в Луккской капелле, а затем стал ее руководителем.
Как скрипач Джеминиани прославился быстро — и в Лукке, и за ее пределами. Он показал себя достойным учеником Корелли, но не копировал манеру своего наставника, отличительными чертами которой были классическая завершенность фразировки и величественное спокойствие игры. Напротив, Джеминиани покорял и увлекал слушателей непосредственностью чувства, неудержимым темпераментом. Некоторым ревнителям строгих правил его приемы даже казались эксцентричными, а знаменитый Тартини назвал его «этот свирепый Джеминиани».
Сказанное вместе с тем объясняет, почему, завоевав славу одного из лучших виртуозов своего времени, Джеминиани не смог добиться успеха на поприще дирижирования или, точнее, руководства оркестром, которое тогда носило иной характер, чем ныне. Для этого ему недоставало сосредоточенности, спокойствия, умения работать с капризными коллегами. Некоторое время, правда, он возглавлял оркестр оперного театра в Неаполе в 1711 году, но довольно скоро был уволен. Если верить историку Чарлзу Бернею, одному из самых компетентных знатоков искусства той эпохи, это мотивировалось тем, что «никто из исполнителей не был способен следовать за ним в его рубато и других неожиданных изменениях течения музыки». И вероятно, именно это обстоятельство заставило самолюбивого музыканта навсегда покинуть солнечные края.
В 1714 году он переехал на «туманный Альбион», чтобы найти здесь свою вторую родину. Репутация блистательного виртуоза и в Англии пришла к Джеминиани очень быстро. Соперничать с ним в искусстве игры на скрипке здесь мог разве что соотечественник Франческо Мария Верачини, также подолгу живший в Лондоне, но, в сущности, оба артиста сосуществовали вполне мирно. Вскоре судьба свела Джеминиани с другим «пришельцем» — Георгом Филиппом Генделем.
Прослышав о талантах немецкого коллеги, Джеминиани привлек его к выступлениям в придворных концертах, и искусство этого дуэта пользовалось неизменным успехом. В 1731–1732 годах музыкант дал в Лондоне двадцать концертов, в которых исполнял в основном собственные сочинения.
Все же деятельность солиста не могла заполнить всю жизнь энергичного музыканта: он занимается композицией, выступает как организатор и дирижер оркестровых концертов, работает над теоретическими проблемами, а в оставшееся время занимается… куплей и продажей картин. Однако довольно скоро выяснилось, что у итальянского маэстро отсутствуют и необходимое в этом деле чутье, и коммерческая хватка. В результате он, в конце концов, угодил в долговую тюрьму, из которой сумел выйти лишь благодаря заступничеству своего влиятельного друга и ученика лорда Эссекса.
Последний попытался затем устроить итальянца на выгодное и почетное место главного композитора и капельмейстера Ирландии — в ту пору английской колонии.
Но протестантские круги воспротивились этому, считая, что католику не следует предоставлять столь высокую должность «в логове католицизма». Поэтому в Дублин отправился не Джеминиани, а его ученик М. Дюбур. Но итальянский музыкант стал часто посещать ирландскую столицу. Так, в 1733 году он открыл концертный зал в Дублине.
Тем временем начинают издаваться и сразу же привлекают внимание слушателей инструментальные сочинения Джеминиани. Это были главным образом концерты для оркестра, сольные скрипичные сонаты, а также трио и пьесы для виолончели, клавесина. Они еще более укрепили славу мастера, распространившуюся не только во владениях английской короны, но и в Париже.
Имеются сведения о его посещении Парижа в 1740 году, а также в период с 1749 по 1755 год. В 1754 году в Париже был поставлен балет Джеминиани «Заколдованный лес» по сюжету Тассо. Его выступления в качестве дирижера и солиста становятся подлинными событиями художественной жизни.
По словам его французского современника виолончелиста Ш.А. Бленвиля, Джеминиани, сочинявший обычно со скрипкой в руках, мысленно рисовал себе картины, сильно волновавшие его чувства и воображение. Так, когда ему надо было сочинить нежное и патетическое адажио, он «уходил в себя», представляя себе самые большие несчастья — смерть детей, отчаяние жены, пожар своего дома, что он покинут друзьями. Эти картины вызывали в нем сильный аффект, тогда он брал скрипку и предавался импровизациям.
Авторитет мастера умножили его ученики, лучшие из которых — Ч. Ависон, М. Дюбур, М.Х. Фестинг, также вели активную концертную деятельность. Вообще благодаря педагогической деятельности Джеминиани, уровень искусства скрипичной игры в Англии за несколько десятилетий вырос неизмеримо. Еще в первые годы его второй, английской карьеры иные знатоки решались утверждать, что сочинения Джеминиани, равно как и Корелли, почти неисполнимы, насыщены излишними трудностями. Своей исполнительской практикой и педагогической деятельностью он убедительно опроверг это мнение.
Но, пожалуй, самый большой вклад в историю музыки внес Джеминиани своими методическими трудами. Еще в 1730 году в Лондоне вышел его сборник «Искусство игры на скрипке», обозначенный автором как опус 9. Он отнюдь не был уверен в успехе своего детища и поначалу выпустил его анонимно, но вскоре значение этой книги стало ясно для всех. В ней он обобщил достижения и сформулировал основные правила скрипичного искусства своего времени, дал четкие правила держания смычка и инструмента, движений рук, по существу остающиеся неизменными и по сей день. Более того, кое в чем Джеминиани даже опередил свое время: так, его указание на необходимость держать скрипку налево от струнодержателя вошло в правило лишь спустя столетие!
Касаясь орнаментики, принципов расшифровки сокращенной записи медленных частей, Джеминиани пишет: «То, что называют обычно хорошим вкусом в пении или игре, было здесь понято несколько лет тому назад как уничтожение точной мелодии и намерений композитора. Существует предположение со стороны многих людей, что настоящий хороший вкус не может быть приобретен никакими правилами искусства, являясь особым даром природы, присущим только тем, у которых есть хороший слух, но так как большинство мнит себя обладателем этой привилегии, то отсюда вытекает, что каждый, кто поет или играет, ни о чем столько не думает, как о постоянном выполнении некоторых пассажей или излюбленных украшений, и воображает этим способом прослыть хорошим исполнителем, не замечая того, что задача играть с хорошим вкусом заключается не в частых пассажах, а в выявлении стремлений композитора с силой и изяществом».
В работе Джеминиани содержатся, как подчеркивал советский исследователь скрипки И.М. Ямпольский, «чрезвычайно важные указания на значение точного тонирования полутонов, как основы выработки чистой интонации, новые аппликатурные приемы».
Словом, все это позволяет считать его труд первым в истории настоящим учебником скрипичной игры.
Успех «Искусства игры на скрипке» вдохновил музыканта на создание новых методических работ, одна за другой выходивших в Англии и затем переводившихся на многие языки. Это «Правила игры с настоящим вкусом на скрипке, немецкой флейте, виолончели и клавесине», «Руководство по гармонии», «Искусство аккомпанемента», «Требования хорошего вкуса», «Искусство игры на гитаре» и другие сборники — по сути дела, целая энциклопедия, раскрывающая состояние инструментального искусства Европы вплоть до середины XVIII века! И вместе с тем эти сборники свидетельствуют о необычайно широком кругозоре их автора, одного из крупнейших музыкантов своей эпохи.
Последние годы жизни Джеминиани прошли в Ирландии. В 1759 году Джеминиани принял приглашение графа Белламоунта занять место концертмейстера в его капелле — одной из лучших капелл этой страны.
До последних лет жизни он много играл, преподавал, сочинял музыку, писал музыкально-педагогические труды. В 1760 году он поселился в Дублине, где жил его ученик и друг Дюбур. 3 марта этого же года состоялся его последний концерт.
Здоровье его, несмотря на преклонные годы, казалось крепким, и он был еще полон творческих замыслов. Но неожиданное происшествие — кража нескольких рукописей его теоретических работ — нанесло непоправимую рану его сердцу и ускорило смерть музыканта.
17 сентября 1762 года в Дублине итальянский скрипач завершил свой жизненный путь.
«Клавесин, — резюмирует свои взгляды Куперен в предисловии к первому сборнику клавесинных пьес, — сам по себе инструмент блестящий, идеальный по своему диапазону, но так как на клавесине нельзя ни увеличить, ни уменьшить силу звука, я всегда буду признателен тем, кто, благодаря своему бесконечно совершенному искусству и вкусу, сумеет сделать его выразительным. К этому же стремились мои предшественники…»
Франсуа Куперен родился в Париже в 1668 году в семье органиста церкви Сен-Жерве Шарля Куперена. Первоначальное музыкальное образование он получил у отца. Успехи Франсуа еще в детстве были настолько велики, что уже в десятилетнем возрасте ему стали предсказывать блестящее будущее.
Юный Куперен находился под сильным впечатлением органного искусства. Он мечтал стать органистом церкви Сен-Жерве, идя по пути отца и дяди, которые занимали это место не один год.
С детских лет Куперен схватывал знания на лету. Он отличался проницательностью, начитанностью, обладал и быстротой мысли, фантазией, смелостью суждений. В двадцать лет Куперен женился на Мари Ан Ансо. У них было четверо детей — два сына и две дочери. Обе дочери были неплохими музыкантами. Старшая дочь Мари-Мадлен, родившаяся в 1690 году, стала органисткой, младшая Маргарита-Антуанетта, появившаяся на свет в 1705 году, стала клавесинисткой.
Куперен был добр, отзывчив, общителен. Он, в частности, дружил с некоторыми парижскими музыкантами — органистом Гарнье, композиторами Форкере и Маре. С 1685 года Куперен работал органистом в церкви Сен-Жерве. Здесь, будучи одним из органистов «Капеллы», он играл на органе соло, аккомпанировал певцам, исполнял партию органа в оркестре, а также обучал музыке членов королевской семьи.
Путешествовал Куперен мало. Он практически никуда не выезжал, исключая короткие посещения родины отца городка Шоман-Бри и некоторых поместий, расположенных недалеко от Парижа.
Завершив работу в церкви Сен-Жерве, Куперен оказался в Версале и служил при дворе как органист и клавесинист, а также сочинял музыку для королевских концертов и преподавал игру на клавесине, искусство аккомпанемента и композицию, состоя придворным учителем музыки. Он, в частности, учил сына и дочерей Людовика XIV.
Наличие таких знатных учеников гарантировало в дальнейшем их покровительство. Они помогали музыканту вплоть до выплаты пенсии при жизни и при получении, пусть и незначительных, почестей, титулов, герба.
Зарабатывал Куперен хорошо, он получал 600 фунтов, как королевский органист, около 2000 фунтов за уроки принцам и еще несколько тысяч фунтов — за уроки горожанам, отдельные концертные выступления, продажу произведений.
Положение Куперена при дворе было достаточно сложным. «Куперена ценили и как композитора, и как клавесиниста, и как органиста, наконец, как педагога, — пишет Я.И. Мильштейн. — Он пользовался доверием и расположением самых могущественных герцогов, дофинов и даже самого короля. С другой стороны, деятельность Куперена при дворе имела и несколько иной оттенок. Приходилось приспосабливаться к вкусам и прихотям знатных вельмож, считаться с постоянными „ограничениями“ и „сдерживаниями“, к чему, в сущности, сводилась художественная политика двора. И это порой стесняло, заставляло делать не то, что хотелось. Но при всем том Куперен постоянно сохранял внутреннее достоинство художника. Условности, этикет, подобострастие, ложь, царившие при дворе, словно не коснулись его. Он не стал, как иные, честолюбивым, завистливым, тщеславным и алчным, не ожидал наград и милостей. Ненависть представлялась ему, как Лабрюйеру, „бессильной“, зависть — „бесплодной“; излечиться от этой „застарелой заразительной болезни души“ можно лишь путем отказа от „пресмыкательства и приниженности“. Больше того: он не умел, да и не хотел извлечь выгоды из своего положения; вспомним, что его пенсионы, пожалования и патенты были весьма умеренными. Он ничего не пытался делать для себя. Не заискивал перед знатью, не лебезил перед своими высокими покровителями, не унижался, не ходатайствовал сам за себя. Словом, он оставался далеким от предрассудков, превыше всего ценя внутреннюю свободу музыканта».
После пятидесяти лет у Куперена резко ухудшается состояние здоровья: он ходит сгорбленным, печальным, обессиленным. Наступает время уступить свои места другим: должность органиста — кузену Николаю, должность королевского клавесиниста — дочери Маргарите-Антуанетте, должность органиста в королевской капелле — Гийому Маршану. Большую часть времени проводит у себя дома, не сетуя и не ропща. Куперен стоически ждет неизбежного конца, публикуя свои последние произведения.
Если не знать нравов французского двора, где не прощали независимости, где отлично умели «не делать ничего или делать очень мало для тех, кто пользуется всеобщим уважением», то может показаться странным, что смерть великого музыканта 12 сентября 1733 года прошла по- чти незамеченной. Ни одна газета не опубликовала даже краткого сообщения об его кончине. Лишь два месяца спустя появилась небольшая заметка о панихиде, состоявшейся по двенадцати умершим музыкантам, в числе которых значился и Куперен.
Как и многие другие великие музыканты, Куперен через сложное пришел к простому. Со временем клавесинный стиль Куперена стал все более чистым, более точным, более простым. Все меньшую роль в нем играли отдельные украшения, комбинации различных украшений, арпеджирование.
«Клавесинный стиль Куперена можно сразу же отличить от любого другого клавирного стиля, — отмечает Я.И. Мильштейн. — Ему свойственны вполне самобытные черты — и прежде всего органичное сочетание ясности, четкости (звуковой отточенности) и своего рода зыбкости, таинственности. Стиль этот, несомненно, порожден специфическими особенностями инструмента, но особенностями, преломленными сквозь призму творческого восприятия художника. Вместо одного непрерывно тянущегося звука мы обычно встречаем у Куперена звук часто прерываемый, короткий, обрамленный украшениями, мелизматикой, способствующей продлению звука. Причем украшения у Куперена как бы сгущают звуковую атмосферу, а отнюдь не разрежают ее; они скорее усиливают мелодическую линию, нежели облегчают. Украшения, то есть окружение основной ноты мелкими длительностями, мелизмами, арабесками, становятся органическими элементами музыкальной ткани, которая без них оказывается мертвой, безжизненной, нераскрывшейся. Вместо преимуществ постепенного увеличения силы звука, столь характерных для голоса и струнных инструментов, у клавесина, говоря словами самого Куперена, имеются другие преимущества, — „такие, как точность, четкость, блеск, широта диапазона“. Именно эти преимущества блестяще использует Куперен в своем клавесинном творчестве. Часто в связи с этим применяет он — особенно в медленных пьесах — лютневое и синкопированное изложение, которое, по его мнению, наиболее соответствует природе клавесина».
Второй трактат Куперена «Искусство игры на клавесине», опубликованный в 1716 году и переизданный, в расширенном и переработанном виде, в 1717 году, стал первым настоящим методическим руководством по клавирному искусству. Куперен собрал здесь свои принципиальные соображения и практические советы — советы подлинно крупного мастера, классика клавесина.
Музыкант обосновал необходимость ранних занятий детей уже в раннем возрасте: «дети должны заниматься с шести-семи лет». При этом он стремился к тому, чтобы обучение игре на клавире шло легко, успешно и основательно. Помимо принципа наглядности, он узаконил принцип постепенности и прочности обучения. Куперен разработал и специальную систему небольших предварительных пальцевых упражнений, способствующих достижению легкости и изящества исполнения. Творческое кредо выражал девиз музыканта: «Я гораздо больше люблю то, что меня трогает, нежели то, что меня поражает».
«Джузеппе Тартини, — писал Давид Ойстрах, — принадлежит к числу корифеев итальянской скрипичной школы XVIII века, искусство которых сохраняет свое художественное значение до нашего времени. В музыке Тартини прежде всего привлекает ее выразительность, искренность, теплота, мелодичность. Музыке этой поры присущ декламационный, речитативный характер, когда, кажется, только слов и не хватает, чтобы полностью передать воплощенные в ней чувства и переживания». Джузеппе Тартини родился в 1692 году в небольшом истрийском городке Пиране. Отец его, флорентийский купец Дж. А. Тартини, поселился здесь еще в 1670-е годы и женился на уроженке Пирано Катерине Занграндо. С детских лет Джузеппе окружали музыкальные впечатления, связанные с народными итальянскими и славянскими певцами и музыкантами, что в дальнейшем сказалось на его творчестве.
Отец готовил Джузеппе к духовной карьере и направил его в одну из духовных школ Каподистрии, однако юный Тартини предпочел юриспруденцию и в 1708 году отправился в Падую. Здесь он вскоре поступил на юридическое отделение университета — одного из старейших в Европе.
Впрочем, темперамент юноши бил через край, и он больше увлекался фехтованием, чем университетскими занятиями. Однако к этому времени он практически самостоятельно овладел скрипичной игрой: некоторое время учился у Джулио ди Терни, который позднее сам учился у Тартини!
Резкую перемену в его жизнь внесла любовная страсть. О Тартини ходило много легенд. Согласно одной из них, Тартини похитил племянницу кардинала Корнаро.
Уголовная полиция Рима настигла их в дороге. Ради спасения жены Тартини пришлось ее покинуть. Злосчастный супруг под страхом смерти пробирался к ней на свидания.
Они виделись тайком, раз или два в год. Он жил в Ассизи, в монастыре, под чужим именем, проводя время в игре на скрипке, под руководством наивного и простодушного монаха.
Тартини исполнилось двадцать четыре года, когда отважный фехтовальщик, удачливый любовник и супруг сделался первым скрипачом Италии XVIII столетия. Под чужим именем явился он в свой родной город и завоевал себе славу. Славой вернул себе жену. Открыл свое имя, получил прощение, и началась долгая славная жизнь скрипача, окруженного почитателями и учениками из беднейших семей.
Как бы там ни было, в 1710 году Тартини действительно вынужден был бежать из Падуи и скрывался в миноритском монастыре в Ассизах.
Здесь Тартини прожил более двух лет, и этот период во многом сформировал его творческую и человеческую индивидуальность. Именно в Ассизи окончательно определилось его музыкальное призвание. В Падую он возвратился благодаря случайному обстоятельству, о котором рассказал А. Гиллер: «Когда он однажды во время праздника играл на скрипке в церкви на хорах, сильный порыв ветра приподнял занавес перед оркестром… так, что его увидел народ, бывший в церкви.
Один падуанец, находившийся среди посетителей, узнал его и, вернувшись домой, выдал местопребывание Тартини. Эту новость тотчас же узнали его жена, а также кардинал. Их гнев за это время улегся…»
Он вернулся домой вполне зрелым музыкантом, да и характер его круто изменился. Им овладели религиозные настроения, он стал внутренне сосредоточенным, полностью преданным избранному искусству. Еще одно событие способствовало его музыкальному взлету. В Венеции Тартини услышал взволнованную игру знаменитого скрипача Франческо Верачини. Тартини покорил его сильный, свободно льющийся тон, исключительная техника.
Отказавшись от выступления, Тартини снова избрал монастырское уединение, на сей раз в Анконе. Здесь он решил добиться инструментального совершенства, и он достиг своей цели.
Как пишут в своей статье о музыканте Л.С. Гинзбург и В.Ю. Григорьев: «В своих занятиях он особое внимание уделял правой руке — развитию широкого насыщенного звука (при этом он пришел к необходимости удлинить смычок на шесть сантиметров по сравнению с кореллиевским. Тартини же приписывается введение каннелировки трости смычка) и расширению штриховой палитры, вводя в нее более виртуозные, в частности, прыгающие штрихи».
В 1721 году Тартини вернулся в Падую разносторонне развитым музыкантом и занял место первого скрипача, а вскоре руководителя капеллы храма Сан-Антонио. С тех пор он уверенно царствовал на скрипичном троне. В 1723–1726 годах уже прославленный артист состоял камер-музыкантом в пражской капелле графа Кинского, а вся остальная его деятельность была связана с падуанской базиликой дель Санто.
В 1723 году на выступлении Тартини в капелле графа Кинского побывал известный немецкий флейтист и теоретик Кванц: «Во время пребывания в Праге я слыхал также находившегося там на службе знаменитого итальянского скрипача Тартини. Он был действительно одним из величайших скрипачей. Он извлекал из своего инструмента очень красивый звук. Его пальцы и его смычок в одинаковой степени были ему подвластны. Самые большие трудности он выполнял без усилий. Трель, даже двойную, он выбивал всеми пальцами одинаково хорошо и играл охотно в высоких позициях».
Тартини оставался в Падуе до конца жизни, лишь изредка и ненадолго выезжая в Венецию и другие города Италии, где искусство его высоко ценилось. Только однажды надолго он покинул Падую. В 1723 году его пригласили в Прагу на коронацию Карла VI. Там его услыхал большой любитель музыки, меценат граф Кинский и уговорил остаться у него на службе. В капелле Кинского Тартини проработал до 1726 года.
Известно, что граф Миддльтон предлагал ему 3000 фунтов стерлингов в год, по тем временам баснословную сумму, но из Падуи Тартини более не выезжал.
В 1728 году маэстро открыл в Падуе школу скрипичной игры. К Тартини потянулись скрипачи из различных городов Италии, из других стран. За ним закрепилась слава «учителя наций» («Maestro delli nazioni»). У него учились Нардини, Пасквалино Вини, Альберги, Доменико Феррари, Карминати, знаменитая скрипачка Сирмен Ломбардини, французы Пажен и Лагуссе и многие другие.
В повседневной жизни Тартини был очень скромным человеком. Де Бросс пишет: «Тартини вежлив, любезен, без высокомерия и причуд; он рассуждает как ангел и без всякой предвзятости о достоинствах французской и итальянской музыки. Я был очень доволен как его игрой, так и разговором».
Тартини был очень добр, много помогал бедным, бесплатно занимался с одаренными детьми бедняков. В семейной жизни он был очень несчастлив, вследствие нестерпимо скверного характера жены. Знавшие семью Тартини утверждали, что она была настоящая Ксантиппа, а он добр как Сократ. Эти обстоятельства семейной жизни еще более способствовали тому, что он всецело ушел в искусство. До глубокой старости он играл в базилике Сант-Антонио. Рассказывают, что маэстро уже в очень преклонном возрасте ходил каждое воскресенье в кафедральный собор в Падуе играть Адажио из своей сонаты «Император».
Гинзбург и Григорьев отмечают, что «в творческой натуре Тартини сочетались яркая эмоциональность, темпераментность и склонность к углубленному мышлению, к логическим обобщениям. Наряду с исполнительской, композиторской и педагогической деятельностью его привлекала также область музыкальной науки, и он оставил несколько теоретических трактатов, посвященных гармонии, „мерам и пропорции“, украшениям. Не все они были изданы, но в той или иной мере они были связаны с практическим опытом эрудированного и разностороннего музыканта…
Если еще в 30-е годы Тартини много внимания уделяет развитию виртуозного начала, то в дальнейшем он все больше внимания обращает на глубину и, вместе с тем, художественную простоту выражения человеческих чувств. В это время и в концертах, и в сонатах композитор пользуется более скромными технико-выразительными средствами, что отвечает его стремлению к ясности и выразительности музыкального языка, способного говорить сердцу человека.
Тартини, находившийся в эту пору в расцвете своего исполнительского мастерства и славившийся не только искусством „пения“ на скрипке, но и исключительной виртуозностью, начинает отказываться от применения самых высоких позиций, от обильных двойных нот, слишком быстрых темпов, витиеватых украшений, характер и мера использования которых все больше связывается с аффектом».
Обладая большой работоспособностью, даже в преклонном возрасте Тартини продолжал играть в капелле свои произведения и давать уроки ученикам. Правда, в 1760-е, когда у него стали сильно болеть руки, музыкант стал реже появляться в храме со скрипкой в руках. Тем не менее уроками продолжал заниматься помногу часов каждый день.
Тартини дожил до 78 лет и умер от скорбута, или рака, в 1770 году на руках у своего любимого ученика Пьетро Нардини.
Посетивший в том же году Падую известный английский писатель Чарлз Берни писал: «Он одним из первых познал и учил силе смычка, а его знание грифа видно из тысячи прекрасных пассажей, которые толькоон один и мог создать. Его ученик Нардини, игравший мне многие из лучших сольных пьес Тартини и, по моему мнению, отлично, если говорить о точности и экспрессии, — уверял меня, что его дорогой и уважаемый учитель, как он постоянно его называл, превосходил его в исполнении тех же пьес и в патетических, и в блестящих частях, как он превосходил любого другого из своих учеников».
Локателли прославился как выдающийся виртуоз XVIII столетия, новатор в области скрипичной техники. Он открыл новые выразительные возможности скрипки, которые значительно обогатили скрипичное искусство.
К сожалению, о его жизни известно очень мало. Пьетро Антонио Локателли родился в Бергамо 3 сентября 1695 года. Здесь скорее всего мальчик и получил первые уроки игры на скрипке. В раннем возрасте Пьетро отправился в Рим, чтобы совершенствовать свое искусство под руководством Корелли. В «вечном городе» он находится до 1714 года. После концертов в Италии и Европе Локателли приобретает славу виртуоза. Примерно в 1721 году музыкант поселяется в Амстердаме. Вскоре там выходит изпечати его первый опус — Двенадцать concerti grossi.
В 1725 году Локателли занимает должность камерного музыканта в капелле принца Филиппа Гессен-Дармштадтского в Мантуе. Позднее он служит у курфюрста Фридриха-Августа в Саксонии, выступает в Берлине и Касселе. В 1729 (по другим сведениям — в 1732-м) году, после ряда концертов в Италии, Испании, Англии, Локателли навсегда остается в Амстердаме. Здесь он организует первые открытые публичные концерты, преподает, помогает изданию музыкальных произведений. Однако главными для него остаются интенсивные концертные выступления как скрипача и дирижера. В 1738 году Локателли встречается с Антонио Вивальди. Он приехал в дмстердам на празднование столетия основания местного театра. К приглашению приложил руку Локателли.
На торжественном вечере дирижировал Вивальди. Другими концертами дирижировал Локателли. Два великих музыканта много музицировали вместе.
Сохранилось свидетельство немецкого теоретика, композитора и музыкального писателя Ф.В. Марпурга. За год до смерти Локателли он писал о приветливости и общительности итальянского скрипача, снискавшего в Голландии популярность и любовь. «Раньше, — пишет Марпург, — он играл очень гармонично, никого не оставляя равнодушным, но в то же время настолько резко, что для нежного уха (слуха) это было невыносимо».
«Последнее замечание можно отнести за счет субъективности восприятия Марпурга: яркий и импозантный стиль исполнения Локателли, как и сильная энергичная манера звукоизвлечения, казались необычными для эстетических представлений немецкого музыканта, — отмечают Л.С. Гинзбург и В.Ю. Григорьев. — Но из его отзыва с явной несомненностью следует, что исполнительскому искусству Локателли были свойственны гармоничность, сила и убедительность».
Ч. Берни замечал, что игра Локателли больше поражала, чем восхищала. При этом он имел в виду исключительную силу и виртуозность его игры. Другие современники также подчеркивали в исполнительском стиле итальянского мастера, прежде всего, энергию, оригинальность выражения, темпераментность. В то время поиски скрипачом виртуозности далеко не всегда и не всеми воспринимались положительно. Более того, многим они казались чрезмерными. Локателли приходилось выслушивать упреки в «злоупотреблении природой скрипки», что его технические находки «ужасно поражали слушателей» и «приводили к монотонности стиля». Но Локателли не жертвовал выразительностью: его сонаты, концерты, сюиты показывают глубокое понимание музыки, яркую образность.
В Амстердаме были опубликованы практически все напечатанные сочинения Локателли.
После издания в 1733 году своего произведения «Искусство скрипки» — «12 концертов или скрипичных соло с 24 каприччо ad libitum для первой (солирующей) и второй скрипок, альта, виолончели и баса», Локателли входит в ряд наиболее интересных скрипичных композиторов Европы.
В этих каприччи Локателли предстает подлинным новатором скрипичной техники, подготовившим, а в известном смысле и предвосхитившим, технику Паганини.
«Это была пора, — пишут Л.С. Гинзбург и В.Ю. Григорьев, — когда сольное виртуозное начало пробивало себе путь, оформлялось как яркое инструментальное начало, имеющее право на существование. Кроме того, уже начинали проявлять себя, пока еще подспудно, тенденции массовому, демократичному театрализованному искусству. И здесь Локателли прозорливо уловил тенденции искусства. Для того чтобы облегчить выполнение некоторых технических приемов и способов звукоизвлечения, он один из первых утончил струны, что дало необыкновенный успех, особенно в игре флажолетами, в быстрых пассажах и звучании верхних позиций. Паганини перенял это именно от Локателли».
В каприччи мы видим не только новые виртуозные приемы — значение их гораздо глубже. Локателли впервые подходит к скрипичной технике с позиций раскрытия физических возможностей человеческих рук, нахождения способов их наибольшего приспособления к инструменту в связи художественными задачами. Так, он вместо распространенного прием; «растяжки» четвертого пальца, столь часто применяемого итальянской школой, Корелли и даже Тартини, применяет прогрессивный способ, актуальный и сейчас, — прием оттяжки первого пальца вниз, гораздо более естественный и рациональный.
Впервые Локателли выходит и за рамки квартового охвата позици: плавного перемещения руки вдоль грифа, применяя смелые скачки большие расстояния, зачастую связанные и с перебросками смычка в быстром темпе, что связано с опережающими движениями плеча и предплечья по отношению к кисти. Именно использование «внепозиционного» движения руки вдоль грифа (прием, усовершенствованный Паганини) дало ему возможность исполнять немыслимые для старой техники неливанные пассажи через весь гриф вплоть до семнадцатой позиции. Локателли вводит комплексное движение пальцев, создавая типологические фактурные приемы, равно как и в штрихах — не просто вводит прыгающие штрихи — staccato и рикошет, но создает оригинальный штриховые сочетания, которые впоследствии найдут широкое применение в скрипичной литературе.
Интересным является и то, что Локателли стремится возможно более широко раскрыть выразительные возможности скрипки как самостоятельного инструмента, способного решать задачи и без поддержки баса: В этом отношении интересно сочетание трели с проведением мелодии на соседней струне (прием самоаккомпанемента), который использовал Тартини в сонате «Дьявольская трель».
Локателли называл себя «итальянским мастером музыки, живущим в Амстердаме». Он всегда живо интересовался музыкальной жизнью Италии. Музыкант занимался и педагогической деятельностью. Он сумел воспитать целый ряд профессиональных скрипачей.
Пьетро Локателли очень ценили в Амстердаме. После его смерти 30 марта 1764 года в некрологе было написано, что он в равной мере был знаменит как своими сочинениями, так и манерой их исполнения, и заслуженно считался одним из первых скрипачей в Европе. И.И. Кванц ставит Локателли-скрипача наравне с Тартини.
Леклера можно с полным основанием считать основоположником французской классической скрипичной школы. В своем творчестве он органически синтезировал разнообразнейшие течения той поры, отдав дань французским национальным традициям, обогатив их новыми средствами выразительности.
Его игра отличалась нежностью и выразительностью тона. Особенно поражало слушателей виртуозное мастерство игры двойными нотами и аккордами.
Жан-Мари Леклер родился 10 мая 1697 года в Лионе в семье мастера-ремесленника. Его отец, по профессии галупщик, женился в 1695 году на девице Бенуа-Феррье и имел от нее восьмерых детей — пять мальчиков и трех девочек. Жан-Мари был старшим ребенком.
Согласно старинным источникам, мальчик уже в одиннадцать лет дебютировал в качестве танцора в Руане. Однако биограф музыканта Лоранси, не отрицая его деятельности в этой области, высказывает сомнение, действительно ли Леклер выезжал в Руан.
С детства, кроме мастерства галунщика, Жан-Мари начал осваивать и профессию музыканта. Первоначальное скрипичное образование мальчик, вероятно, получил у отца, который также числился виолончелистом и учителем танцев. Отец приобщил к музыке не только старшего сына, но и остальных. Братья Жана-Мари играли в лионских оркестрах.
В ноябре 1716 года Леклер женился на Марии-Розе Кастанье, дочери продавца ликеров. В том же году его зачислили в списки приглашенных в лионскую оперу.
Вероятно, с подачи родственников жены в Италии, Жана-Мари пригласили в 1722 году в Турин первым танцором городского балета. Впрочем, его пребывание в пьемонтской столице было кратковременным. Через год Леклер уже в Париже. Здесь он публикует свое первое инструментальное сочинение — сборник сонат для скрипки, посвятив его господину Боннье, государственному казначею провинции Лангедок. Последний за деньги приобрел себе титул барона де Моссон, имел собственный отель в Париже, две загородные резиденции — в Монпелье и замок Моссон. Леклер прожил два месяца у этого мецената.
В 1726 году музыкант снова едет в Турин, где королевским оркестром в городе управлял знаменитый ученик Корелли и первоклассный скрипичный педагог Дж. Б. Сомис. Благодаря урокам Сомиса Леклер добился поразительных успехов. Снова в Парщк он приехал в 1728 году. После блестящего дебюта скрипача в парижских «Духовных концертах» Леклер окончательно оставил деятельность танцовщика и балетмейстера.
Тогда же ему начинает покровительствовать сын незадолго перед тем умершего Воннье, который поселяет Леклера в своем отеле на улице Св. Доминика. Своему покровителю Леклер посвятил несколько своих произведений, опубликованных в 1730 году.
С 1733 по 1737 год Леклер был придворным музыкантом. Причиной его ухода была забавная история, происшедшая между ним и его соперником, выдающимся скрипачом Пьером Гиньоном. Они настолько ревниво относились к славе друг друга, что не соглашались играть второй голос. Музыканты пришли, наконец, к договоренности ежемесячно меняться местами. Гиньон уступил Леклеру начало, но когда месяц истек и тому предстояло пересесть на вторую скрипку, он предпочел покинуть службу.
В 1737 году Леклер отправился в Голландию. В Амстердаме он занял должность придворного музыканта инфанта Филиппа в Амстердаме. Здесь же Леклер познакомился с великим скрипачом Пьетро Локателли. Этот оригинальный и сильный композитор оказал на Леклера большое влияние.
С 1748 года Леклер служил в Париже у герцога Грамона. Он пишет музыку для его домашнего театра. Больше Францию музыкант не покидает. Благодаря многочисленным выступлениям в концертах, а также изданию своих сочинений, Леклер решил материальные проблемы. Он разбогател настолько, что в 1758 году купил двухэтажный дом с садом на улице Карем-Пренан в предместье Парижа. Леклер жил в этом доме, без слуги жены, которая чаще всего гостила у друзей в центре города. Пребывание известного музыканта в столь отдаленном месте беспокоило его почитателей. Герцог де Грамон неоднократно предлагал поселиться у него, но Леклер отказывался.
Как пишет Л.Н. Раабен: «23 октября 1764 года рано утром садовник, по фамилии Буржуа, проходя около дома, заметил приоткрытую дверь. Почти одновременно подошел садовник Леклера Жак Пейзан и оба заметили валяющиеся на земле шапку и парик музыканта. Испугавшись, они позвали соседей и проникли в дом. В вестибюле лежал труп Леклера.
Он был убит ударом в спину. Убийца и мотивы преступления так и остались не раскрытыми.
Полицейские протоколы дают подробное описание вещей, оставшихся от Леклера. Среди них стол в античном стиле, отделанный золотом, несколько садовых кресел, два трюмо, инкрустированный комод, еще один маленький комод, любимая табакерка, сшинет, две скрипки и др. Самую главную ценность составляла библиотека. Леклер был образованным и начитанным человеком. Его библиотека состояла из 250 томов и содержала „Метаморфозы“ Овидия, „Потерянный рай“ Мильтона, произведения Телемака, Мольера, Виргилия».
Единственный сохранившийся портрет Леклера написал художник Алексис Луар. Он хранится в кабинете эстампов Национальной библиотеки Парижа. Луар изобразил музыкант вполоборота, держащим в руке страницу исписанной нотной бумаги. У него полное лицо, пухлый рот и живые глаза. Современники утверждали, что он имел простой характер, но был человеком гордым и склонным к рефлексии. Цитируя один из некрологов, Лоранси приводит следующие слова: «Он отличался гордой простотой и светлым характером гения. Он был серьезен и вдумчив и не любил большого света». Меланхоличный и склонный к одиночеству, он чуждался жены и предпочитал жить вдали от нее и детей.
Слава музыканта была исключительной. Он в совершенстве владел тогдашней техникой игры и особенно славился исполнением аккордов, двойных нот, абсолютной чистотой тонирования. Один из друзей Леклера и тонкий знаток музыки Розуа называет его «глубоким гением, который превращает в искусство саму механику игры». Очень часто по отношению к Леклеру употребляют слово «ученый», что свидетельствует об известном интеллектуализме его исполнительства и творчества и заставляет думать, что многое в его искусстве сближало его с энциклопедистами и намечало пути к классицизму. «Его игра была мудрой, но в этой мудрости не было никакой нерешительности; она была следствием исключительного вкуса, а не от недостатка смелости или свободы».
Вот отзыв другого современника: «Леклер первый сомкнул приятное с полезным в своих произведениях; он очень ученый композитор и играет двойные ноты с таким совершенством, которое трудно превзойти. Он обладает счастливым соединением смычка с пальцами и играет с исключительной чистотой; и если, возможно, его иногда упрекают в том, что в его манере передачи есть известная холодность, то это происходит от недостатка темперамента, который обычно является абсолютным хозяином почти всех людей». Приводя эти отзывы, Лоранси выделяет следующие исполнительские качества Леклера: «Обдуманная смелость, несравненная виртуозность, сочетаемая с совершенной коррекцией; быть может некоторая суховатость при определенной четкости и ясности. Помимо этого — величавость, твердость и сдержанная ежность».
Леклер — признанный мастер сонатного жанра, создатель французского скрипичного концерта. По поводу его произведений сочинялись стихи, писались восторженные рецензии.
Леклер был и превосходным педагогом. Среди его учеников — известнейшие скрипачи Франции — Л'Аббе-сын, Довернь и Бертон.
Пьер Гавинье — яркий представитель французской скрипичной школы, сыгравший большую роль в развитии музыкально-исполнительской культуры. Гавинье родился 11 мая 1728 года в Бордо в семье скрипичного мастера. Отец и дал ему первые навыки скрипичной игры.
С шести лет Пьер жил в Париже. Игра выдающихся скрипачей, навещавших отца, пробудила в мальчике глубокую любовь к скрипке. Уже в тринадцатилетнем возрасте он успешно дебютировал в парижских «Духовных концертах».
Содержательные программы духовной и светской музыки, первоклассный состав оркестрантов, талантливые руководители, наконец, выступления крупнейших иностранных артистов сделали «Духовные концерты», основанные в 1725 году, значительным художественным явлением музыкальной культуры Европы того времени. Немалая заслуга в этом принадлежит и Гавинье.
В 1762 году музыкант становится концертмейстером оркестра этих концертов и остается на этом посту до 1764 года. С 1773 по 1777 год Гавинье вместе с Ф.-Ж… Госсеком и своим учеником С. Ледюком возглавлял уже само общество, много сделав для его развития. Когда же открылась Парижская консерватория, Гавинье в 1795 году стал первым профессором скрипки.
Лучшие качества Гавинье — музыканта и человека — нашли воплощение в его педагогической работе, которой он отдавал много душевных сил, будучи для учеников истинным другом и наставником. Кроме преподавания в Консерватории он воспитывал скрипачей и в оркестре «Духовных концертов».
Гавинье учил простоте, естественности и правдивости выражения чувств, умению глубоко проникать в стиль и замысел композитора, прививал навыки ансамблевой игры. Маэстро широко применял на уроках метод показа и до конца своих дней блестяще исполнял в классе все изучавшиеся произведения. Гавинье называл учеников «мои дети» и с тех, кто готовился стать профессионалом, не брал платы за обучение. Ему удалось воспитать блестящую плеяду учеников: М.-А. Генен, Н. Капрон, И. Бертом Эмбо, С. Ледюк, Л.-Х. Пезибль, А.-Л. Бодрон, Ж. Лемьер, Ж. Вердигье, А. Робино, Де Блуа, П. Вашон.
О широте взглядов артиста свидетельствовал богатый репертуар. В отличие от большинства современников, он исполнял не только собственные сочинения, но все лучшее, что появлялось в скрипичной литературе его времени. В репертуар музыканта входили концерты и сонаты Корелли, Джеминиани, Локателли, Вивальди, Тартини, Я. и К. Стамицев, Леклера, Мондонвиля, Блаве, Берто и многое другое.
Эта способность постижения различных стилей и жанров, высокоразвитый вкус сочетались у Гавинье с яркой музыкальной индивидуальностью, а его «умение с точностью и вкусом выражать все стили» (Буажелу) значительно расширяет прежние представления о зарождении — искусства интерпретации.
Данная сторона творчества Гавинье играла важную роль в исполнительском искусстве того времени. Без такого всестороннего охвата литературы, решения задач ее интерпретации Гавинье не смог бы внести столь значительный вклад в развитие французской скрипичной школы этого периода.
Исполнительский стиль Гавинье отличался темпераментом, смелостью, связанной с героическим началом, увлеченностью и, наряду с этим, задушевностью и грацией, не лишенными черт сентиментальности. Скрипач намного опередил своих современников, предвосхитив некоторые приемы виртуозно-романтического искусства уже следующего века. Его выгодно выделяла богато развитая штриховая техника, виртуозное использование игры двойными нотами, яркость колористической палитры.
Выдающиеся музыкальные и технические способности, тонкий художественный вкус Гавинье не остались незамеченными современниками. Еще в молодые годы он был причислен Ж.-Ж. Руссо к лучшим скрипачам Франции. Виотти, услыхав игру Гевинье, назвал его «французским Тартини».
В концерте для скрипки и голоса Ж. Мондонвиля скрипку Гавинье принимали за голос: «казалось, его скрипка говорит и вздыхает». Л. Дакен отмечал, что «Гавинье создан для того, чтобы царить на первом месте. Он берет скрипку; прелюд, какие звуки слышите вы! Какой смычок! Сколько силы и грации!.. Он захватил все мое существо, я — в восторге! Он говорит сердцу; все сверкает под пальцами его. Итальянская и французская музыка исполняется с тем же нервом, с той же точностью. Какой блеск в каденции! Фантазии его нежны и трогательны. Давно ли лучшие лавровые венки сплетаются для чела столь молодого? Он всего достигает! Он все может имитировать. Ему остается лишь превзойти самого себя. Весь Париж стремится слышать его».
О мастерстве Гавинье, о его блистательном даре импровизации ходили легенды. Г. Лавуа отмечал в исполнительской манере скрипача «широту смычка, смелость игры, экспрессивность и торжественность». Б. де Сальма ценил героический пафос и драматизм, которые сочетались у Гавинье с «романтической» лиричностью и теплотой, певучесть звука с необычайной мощностью, чистотой и выразительностью: «Казалось, будто скрипка Гавинье говорит и вздыхает».
Ранние сочинения Гавинье отмечены обилием орнаментики, скромностью динамики и ыразительных средств. Иное в зрелых произведениях. Им присущи драматизм, пластичность торжественная приподнятость.
Этюды — это своеобразный итог творчества Гавинье. В этих произведениях нашел отражение богатейший исполнительский и педагогический опыт великого французского скрипача. В этюдах встречаются многие приемы, предвосхищающие романтическую технику Паганини. Как пример можно привести переброску смычка через струны, блестящую пассажную технику, сопоставление далеких регистров струн и скачки левой руки.
«Этюды Гавинье отличает огромная техническая культура, — пишут Л.С. Гинзбург и В. Григорьев в своей статье о музыканте. — Богатство и разнообразие выразительных средств, вплоть до трели двойными нотами, быстрых пассажей двойными нотами staccato, тончайших комбинаций штриховой техники. Характерно стремление Гавинье к расширению охвата грифа, использование расширенной и суженной аппликатуры, широкое применение комбинаций двойных нот — от прим до децим и двойных октав, высокая культура смычка, кантиленность техники. Гавинье впервые широко использует выразительные качества баска, его мощное и напряженное звучание, особенно в сопоставлении с блестящим верхним регистром квинты. До Гавинье басок использовался недостаточно, его называли даже „бурдоном“ и порой целые части сонат, к примеру, Леклера, ограничивались лишь тремя верхними струнами.
Такое преимущественное использование верхнего регистра до Гавинье было связано с особенностями трактовки скрипки во французском смычковом ансамбле, когда, начиная с „Двадцати четырех скрипок короля“, а затем французского варианта concerto grosso, резко дифференцировались регистры у разных групп инструментов.
Лишь с высвобождением сольного исполнения из ансамблевого стало возможным использовать полноценно весь скрипичный диапазон. Гавинье впервые преодолел эту традиционную манеру и, предчувствуя наступление романтизма, расширил выразительные возможности скрипки в связи с новыми художественными задачами, вставшими перед ним».
Гавинье, обобщив лучшие достижения скрипичного искусства своего времени, открыл новые пути развития скрипичного искусства девятнадцатого столетия.
Умер музыкант 8 сентября 1800 года в Париже.
Файоль в своей книге о величайших скрипачах XVIII столетия ставит Пуньяни сразу же после Корелли, Тартини и Гавинье, тем самым подтверждая высокое место музыканта. А по мнению Э. Бюкена, «благородный и величавый стиль Гаэтано Пуньяни был последним звеном того стиля, основоположником которого являлся еще Арканджело Корелли».
Гаэтано Пуньяни родился в Турине 27 ноября 1731 года. Скрипичной игре Гаэтано обучался у Джованни Баттисты Сомиса, ученика Корелли, считавшегося одним из лучших скрипичных педагогов Италии. Сомис сумел передать Пуньяни многое из того, что получил от своего великого учителя: приверженность вокализированному скрипичному стилю, глубокому скрипичному «бельканто».
В двадцать один год Пуньяни занимает место первого скрипача в придворном оркестре Турина, а в 1753-м направляется в Париж. В столице Франции действовал первый в Европе концертный зал — знаменитый «Concert Spirituel» («Духовный концерт»). Выступление в этом зале считалось весьма почетным, и на его эстраде побывали все величайшие исполнители XVIII века. Молодому музыканту пришлось нелегко в соперничестве с такими блестящими скрипачами, как Гавинье, Стамиц, Лажен.
Тем не менее игра Пуньяни получила положительную оценку. Однако скрипач покинул Париж и некоторое время путешествовал по Европе. Позднее он обосновался в Лондоне, получив место концертмейстера оркестра Итальянской оперы. В английской столице он обретает творческую зрелость. Пуньяни выступает как скрипач и испытывает себя в амплуа дирижера. Здесь же он сочиняет первую свою оперу «Нанетта и Любино». Но Пуньяни тоскует по родине и в 1770 году, воспользовавшись приглашением короля Сардинии, возвращается в Турин. Почти тридцать лет до самой смерти, последовавшей 15 июля 1798 года, Пуньяни находился на службе короля в Турине, выступая как скрипач в придворной капелле.
Об обстановке того времени написал Берни, посетивший Турин в 1770 году: «При дворе царит угрюмое однообразие ежедневно повторяемых торжественных парадов и молитв, что превращает Турин в скучнейшее местопребывание для иностранцев…»
«Король, королевская семья и весь город, по-видимому, постоянно слушают мессу; в обычные дни их набожность молчаливо воплощается в Messa bassa во время симфонии.
По праздникам синьор Пуньяни играет соло… Орган находится на галерее, расположенной напротив короля, и там же стоит главный из первых скрипачей».
«Жалование их (музыкантов — Прим. авт.) за обслуживание королевской капеллы немногим превышает восемь гиней в год; но обязанности весьма легкие, так как они играют лишь соло, да и то лишь когда им вздумается».
В музыке, по словам Берни, король и его свита понимали немного, что сказывалось и на деятельности исполнителей: «Сегодня утром синьор Пуньяни играл концерт в королевской капелле, которая была по этомуслучаю набита битком… Мне лична ничего не нужно говорить об игре синьора Пуньяни; талант его так хорошо известен в Англии, что в этом нет никакой надобности. Я только должен заметить, что он, по-видимому, мало старается; но это неудивительно, ибо ни его Сардинское величество, ни кто-либо из многочисленной королевской семьи в настоящее время как будто не интересуется музыкой».
В 1780–1781 годах Пуньяни вместе со своим, ставшим позднее знаменитым, учеником Виотти совершил концертное турне по Германии, закончившееся приездом в Россию. В Петербурге музыканты были обласканы императорским двором. Виотти дал во дворце концерт, и Екатерина II, очарованная его игрой, «старалась всячески удержать виртуоза в Петербурге. Но Виотти недолго там оставался и отправился в Англию».
Игру Пуньяни Петербург услышал в «спектаклях» французских комедиантов 11 и 14 марта 1781 года. О том, что в них будет играть «славный музыкант на скрипке г. Пуллиани», было объявлено в «С-Петербургских ведомостях». В одном из номеров той же газеты за 1781 год в списке отъезжающих числятся Пуньяни и Виотти: «Музыканты со слугою Дефлером живут у Синего мосту в доме его сиятельства графа Ивана Григорьевича Чернышева». Путешествие в Германию и Россию было последним в жизни Пуньяни.
В Турине Пуньяни развернул интенсивную педагогическую деятельность. «Пуньяни, — пишет Файоль, — основал целую школу скрипичной игры в Турине, подобно Корелли в Риме и Тартини в Падуе, из которой вышли первейшие скрипачи конца XVIII века — Виотти, Бруни, Оливье и т. д.». Далее он замечает: «Примечательно, что ученики Пуньяни были очень способными дирижерами оркестра», чем, по мнению Файоля, они были обязаны дирижерскому таланту своего учителя.
Пуньяни считался первоклассным дирижером, и когда в Туринском театре шли его оперы, он всегда ими дирижировал. Вот мнение Рангони: «Он властвовал над оркестром, как генерал над солдатами. Его смычок был жезлом командира, которому каждый повиновался с величайшей точностью. Одним ударом смычка, данным вовремя, он то усиливал звучность оркестра, то замедлял, то оживлял его по своему желанию. Он указывал актерам малейшие нюансы и приводил всех к тому совершенному единству, которым одушевляется исполнение. Прозорливо подмечая в объекте главное, что каждый искусный аккомпаниатор должен себе представить, чтобы подчеркнуть и сделать заметным самое существенное в партиях, он схватырчл столь мгновенно и столь живо гармонию, характер, движение и стиль композиции, что мог в тот же момент передать это ощущение душам певцов и каждому члену оркестра».
Для XVIII века такое дирижерское мастерство и художественная интерпретаторская тонкость были поистине поразительными.
Пуньяни был и плодовитым композитором. Оперы его шли в крупнейших театрах страны, а инструментальные сочинения издавались в Лондоне, Амстердаме, Париже. Файоль приводит в очерке о Пуньяни некоторые любопытные факты. В начале артистической карьеры, будучи уже известным скрипачом, Пуньяни решил встретиться с Тартини. Для этой цели он направился в Падую. Прославленный маэстро очень милостиво принял его. Ободренный приемом, Пуньяни обратился к Тартини с просьбой высказать свое мнение о его игре со всей откровенностью и начал сонату. Однако после нескольких тактов Тартини решительно остановил его.
— Вы играете слишком высоко!
Пуньяни начал снова.
— А теперь вы играете слишком низко!
Сконфуженный музыкант положил скрипку и смиренно попросил Тартини взять его в ученики.
Пуньяни был некрасив, однако это нисколько не отражалось на его характере. Он отличался веселым нравом, любил шутки, и о нем ходило множество анекдотов. Однажды его спросили, какую бы невесту он желал иметь, если бы решил жениться, — красивую, но ветреную, или безобразную, но добродетельную. «Красавица вызывает боль в голове, а безобразная повреждает остроту зрения. Это, примерно, — если б я имел дочь и желал выдать ее замуж, то лучше бы избрал для нее человека вовсе без денег, нежели деньги бей человека!»
«Однажды Пуньяни находился в обществе, где Вольтер читал стихи, — рассказывает Л.Н. Раабен. — Музыкант слушал с живейшим интересом. Хозяйка дома, мадам Дени, обратилась к Пуньяни с просьбой исполнить что-нибудь собравшимся гостям. Маэстро охотно согласился. Однако, начав играть, он услышал, что Вольтер продолжает громко разговаривать. Прекратив исполнение и положив скрипку в футляр, Пуньяни сказал: „Мосье Вольтер пишет очень хорошие стихи, но что касается музыки, то в ней он не смыслит ни дьявола“».
Пуньяни был обидчив. Один раз владелец фаянсовой фабрики в Турине, злившийся за что-то на Пуньяни, решил ему отомстить и приказал выгравировать его портрет на оборотной стороне одной из ваз. Оскорбленный артист вызвал фабриканта в полицию.
Явившись туда, фабрикант внезапно вытащил из кармана носовой платок с изображением короля Пруссии Фредерика и спокойно высморкался. Затем он сказал: «Вряд ли мсье Пуньяни имеет больше прав сердиться, чем сам король Пруссии». Во время игры Пуньяни подчас приходил в состояние полного экстаза и совершенно переставал замечать окружающее. Однажды, исполняя концерт в многочисленном обществе, он так увлекся, что, забыв обо всем, продвинулся до середины зала и пришел в себя только тогда, когда каденция была закончена. В другой раз, сбившись с каденции, он обратился тихонько к артисту, находившемуся рядом с ним: «Друг мой, прочитай-ка молитву, чтобы я мог опомниться!»
Пуньяни отличался импозантной и полной достоинства осанкой. Ей полностью соответствовал и грандиозный стиль его игры. Не грацию и галантность, столь распространенные в ту эпоху среди многих итальянских скрипачей, вплоть до П. Нардини, а силу, могущество, грандиозность подчеркивает Файоль у Пуньяни. Но как раз этими качествами будет особенно поражать слушателей Виотти, ученик Пуньяни, игра которого оценивалась как высшее выражение классического стиля в скрипичном исполнительстве конца XVIII века. Следовательно, многое в стиле Виотти было подготовлено его учителем. Для современников Виотти был идеалом скрипичного искусства, а потому посмертная эпитафия, высказанная по поводу Пуньяни известным французским скрипачом Ж.Б. Картье, звучит как высшая похвала: «Он был учителем Виотти».
«Я хорошо знаю, что музыка существует для того, чтобы говорить сердцу человека; достичь этого я и стремлюсь… Музыка, лишенная чувства и страсти, пуста», — так писал выдающийся виолончелист, создатель классической виолончельной техники Луиджи Боккерини. Родился Боккерини 19 февраля 1743 года в городе Лукка в семье музыканта. Отец его Леопольд Боккерини, контрабасист, в течение многих лет играл в городском оркестре. Музыкальные способности мальчика обнаружились рано. Сначала Луиджи пел в церковном хоре. Потом отец начал обучать его игре на виолончели. Музыкальное образование Луиджи продолжил в местной семинарии. Его обучением занимался аббат Доменико Баннуччи — хороший виолончелист и капельмейстер. В результате занятий с аббатом Боккерини уже с двенадцати лет начал выступать публично. Сначала он играл в местной капелле, а вскоре и в церкви Santa Croce.
Окончив музыкальный факультет семинарии в 1757 году, Боккерини, стремясь достичь совершенства в игре на виолончели и в композиции, направляется в Рим. Неизвестно, у кого учился Боккерини в Риме. Скорее всего, занимался сам. Молодой музыкант совершенствовался, жадно впитывая музыкаль-ные впечатления, инстинктивно отбирая новое и отбрасывая устаревающее, консервативное. Его не могла не затронуть скрипичная культура столицы Италии. Он имел возможность слушать таких скрипачей и виолончелистов, как Тартини, Джардини, Пуньяни, Костанци, Лульер.
Довольно скоро Боккерини выдвинулся в Риме и как виолончелист и как композитор.
Оригинальностью и свежестью своих первых сочинений он возбудил, по выражению его первого биографа Пико, «всеобщий энтузиазм». В 1761 году Боккерини возвратился в родной город. После его выступления в местной семинарии Лукка пришла в восторг. «Не знали, чему больше удивляться, — пишет Пико, — дивному ли исполнению виртуоза, или новой изысканной фактуре его произведений».
В Лукке Боккерини сначала работал в театральном оркестре, а затем в 1767 году перешел в капеллу Луккской республики. Вскоре он познакомился со скрипачом Филиппе Манфреди. Тот стал его близким другом. К этому же времени (1762–1767) относится квартетная деятельность Боккерини вместе с Нардини, Манфреди и Камбини.
Впоследствии, в 1795 году, Камбини писал: «В молодости я прожил шесть счастливых есяцев в таких занятиях и в таком наслаждении. Три великих мастера — Манфреди, превосходнейший в отношении оркестровой и квартетной игры во всей Италии скрипач, Нардини, столь прославившийся благодаря совершенству своей игры как виртуоз, и Боккерини, чьи заслуги достаточно известны, оказали мне честь, приняв к себе в качестве альтиста».
В начале 1767 года Боккерини, мечтая о большой концертной деятельности, вместе с Манфреди покидает родной город. Друзья отправились концертировать по северной Италии и южным городам Франции. На их пути лежат Турин, Милан, города Ломбардии и Прованса. Пико пишет, что повсюду их встречали с восхищением и энтузиазмом. В конце 1767 года музыканты прибыли в Париж. Первое выступление друзей состоялось в салоне барона Эрнста фон Багге — одном из самых замечательных музыкальных салонов столицы Франции. После этого концерта о молодых музыкантах заговорил Париж.
Концерт в салоне Багге открыл им дорогу и в Concert Spirituel. Выступление в знаменитом зале состоялось 20 марта 1768 года.
Успех был исключительным. Публика, по выражению Глюка, «была покорена». «Mercure galant» писал, что «Боккерини, известный своими эффектными трио и квартетами, исполнил 20 марта 1768 года в Concert Spirituel сонату своего сочинения и показал себя при этом большим мастером».
Боккерини вступает в пору творческого расцвета, становясь одним из самых известных виолончелистов XVIII столетия. В игре его отмечается несравненная красота тона и полное выразительности виолончельное пение. То, о чем позднее напишут Лавассер и Бодио в «Методе Парижской консерватории»: «Если он заставляет виолончель петь соло, то с таким глубоким чувством, с такой благородной простотой, что забывается искусственность и подражание; слышится какой-то чудесный голос, не раздражающий, а утешающий».
«Боккерини не выносил резкости в исполнении, — пишет Л.С. Гинзбург, — и нередко останавливал игравших с ним квартетистов возгласом: „Масла, друг мой, масла!“
Не следует думать, что увлечение певучестью и выразительностью звучания приводило исполнительское мастерство Боккерини к односторонности.
О виртуозном мастерстве Боккерини лучше всего говорит разнообразнейшая техника смычка и грифа, применяемая этим музыкантом в его виолончельных произведениях; но ни в одном случае она не превращается у него в самоцель и всегда используется в соответствии с музыкальным содержанием произведения.
Во многом отойдя от строгого стиля Тартини, Боккерини в то же время был далек от „виртуозничания“, от внешних бессодержательных эффектов. Применяя различные красочные приемы — пиццикато, ponticello, флажолеты и т. п., он всецело подчиняет их содержанию произведения и пользуется ими лишь для усиления выразительности. То же относится и к орнаментике, органически используемой Боккерини в качестве средства мелодической выразительности, ритмического оживления, логической и эмоциональной акцентировки».
Высокую оценку виолончелизма Боккерини современниками можно найти на страницах «Всеобщей музыкальной газеты» в анонимных «Заметках о виолончели».
«Именно Боккерини… — писал автор, — узнал истинный характер этого инструмента и особенно его превосходство в соло, впервые сделал его широко известным и любимым… Боккерини, следовательно, нужно рассматривать, как отца всех современных хороших виолончелистов. И теперь каждый знаток охотно будет слушать его сочинения, а каждый, желающий основательно и хорошо овладеть этим инструментом, будет изучать и упражняться в них с большой пользой».
После Франции вместе с Манфреди Боккерини едет в Испанию. Здесь в качестве композитора камерной музыки и виртуоза он с 1769 по 1785 год работает в капелле брата испанского короля Карла III дона Луи. Дон Луи был сравнительно либеральным человеком: «Он оказывал поддержку многим не принятым при королевском дворе артистам и художникам. Например, современник Боккерини, знаменитый Гойя, добившийся титула придворного художника лишь в 1799 году, долгое время находил себе покровительство у инфанта. Дон Луи был любителем-виолончелистом, и, по-видимому, пользовался руководством Боккерини».
25 июня 1776 года Боккерини женится на дочери арагонского капитана. После женитьбы материальное положение Боккерини стало еще тяжелее. Но попытки благородного дона Луи ходатайствовать о нем перед испанским двором оказались напрасными.
Красноречивое описание возмутительной по отношению к Боккерини сцены оставил французский скрипач Александр Буше, в присутствии которого она разыгралась. «Однажды, — рассказывает Буше, — дядя Карла IV дон Луи привел Боккерини к своему племяннику — тогда еще принцу Астурийскому, чтобы познакомить с новыми квинтетами композитора. Ноты уже лежали открытыми на пюпитрах. Карл взял смычок, он играл всегда партию первой скрипки. В одном месте квинтета довольно долго и монотонно повторялись две ноты: до, си, до, си. Погруженный в свою партию король играл их, не слушая остальных голосов. Наконец ему надоело их повторять, и, рассерженный, он остановился.
— Это отвратительно! Бездельник, любой школяр сделал бы лучше: до, си, до, си!
— Сир, — ответил спокойно Боккерини, — если ваше величество соблаговолит склонить ухо к тому, что исполняют вторая скрипка и альт, к пиццикато, которое виолончель играет в то самое время, когда первая скрипка монотонно повторяет свои ноты, то эти ноты потеряют сразу монотонность, как только другие инструменты, вступив, примут участие в собеседовании.
— До, си, до, си — и это в продолжение получаса! До, си, до, си, занимательная беседа! Музыка школяра, скверного школяра!
— Сир, — вскипел Боккерини, — прежде, чем так судить, нужно по: крайней мере разбираться в музыке, невежда!
Подскочив на месте от гнева, Карл схватил Боккерини и потащил к окну.
— А, сир, побойтесь Бога! — вскричала принцесса Астурийская. При этих словах принц повернулся вполоборота, чем и воспользовался испуганный Боккерини, чтобы скрыться в соседней комнате.
Сцена эта, — добавляет Пико, — без сомнения, поданная несколько шаржированно, но в основе своей истинная, окончательно лишила Боккерини королевского благорасположения. Новый король Испании, наследник Карла III, никогда не мог забыть оскорбления, нанесенного принцу Астурийскому и не желал ни видеть композитора, ни исполнять его музыки. Даже имя Боккерини не должно было произноситься во дворце. Когда кто-нибудь осмеливался напомнить королю о музыканте, он неизменно обрывал спрашивающего:
— Кто еще упоминает о Боккерини? Боккерини умер, пусть все это хорошенько запомнят и никогда больше о нем не говорят».
Обремененный семьей (жена и пятеро детей), Боккерини влачил жалкое существование. Особенно плохо ему стало после смерти дона Луи в 1785 году.
Музыкант в отчаянии обращается через посланника Пруссии к королю Фридриху Вильгельму II, посвящая последнему одно из произведений.
К счастью, Фридрих высоко ценил музыку итальянца и назначил его придворным композитором. Так, по-прежнему живя в Испании, все последующие сочинения, начиная с 1786 и по 1797 год, Боккерини пишет для прусского двора. Лишь в период с 1786 по 1788 год музыкант, вероятно, был в Германии.
С 1780-х годов Боккерини тяжело болен. В одном из писем он пишет: «…Я оказался заключенным в своей комнате из-за часто повторяющегося кровохарканья, а еще более того из-за сильной опухоли ног, сопровождавшейся почти полной потерей моих сил».
Болезнь лишила Боккерини возможности продолжать исполнительскую деятельность. Теперь единственным источником его существования становится сочинение музыки. Но за издание произведений платят гроши. Особенно тяжело становится Боккерини после смерти короля Фридриха — единственной опоры. Затем в течение короткого времени у него умирают жена и две взрослые дочери. Боккерини женится снова. Однако судьба опять жестока к нему — вторая жена скоропостижно умирает от удара.
Тяжелые переживания 1790-х годов сказываются на общем состоянии его духа. Боккерини замыкается в себе, уходит в религию. Он благодарен любой помощи. Полегче стало музыканту в начале нового века, когда о нем позаботился французский посол Люсьен Бонапарт. Однако в 1802 году посол покинул Испанию, и Боккерини вновь впал в нужду.
28 мая 1805 года Боккерини скончался. «Всеобщая музыкальная газета» в некрологе, посвященном Боккерини, назвала его «прекрасным виолончелистом, который особенно очаровывал несравненным тоном и полным выразительности пением на своем инструменте».
Одним из музыкантов, способствовавших дальнейшему прогрессу виолончельного искусства, как во Франции, так и за ее пределами, был Жан-Пьер Дюпор (1741–1818). Он на протяжении ряда лет был постоянным участником парижских концертов. Имя его часто с восторгом упоминалось в парижской прессе. «Дюпор каждый день заставляет нас слушать новые чудеса и заслуживает все нового удивления, — писал „Mercure“ в 1762 году. — В его руках не узнаешь инструмента. Он говорит и выражает все то, что, раньше считали, может выразить лишь скрипка».
Как исполнитель Жан-Пьер славился красивым, мощным звуком, а также виртуозной техникой. Современники Дюпора с похвалой отзываются об его игре, характеризуя самые различные стороны дюпоровс-кого исполнительского мастерства. Выдающимся учеником Жана-Пьера Дюпора, превзошедшим своего учителя, был его младший брат Жан-Луи Дюпор, который родился в Париже 4 октября 1749 года. Жан-Луи в детстве обучался игре на скрипке скорее всего у отца-танцмейстера. Однако успехи брата подвигли его перейти на виолончель. Позанимавшись некоторое время у Берто, Жан-Луи становится учеником знаменитого брата.
Уже в 1768 году Жан-Луи восхищал парижан превосходным исполнением своей сонаты. Аккомпанировал ему брат. «Mercure», описывая это выступление, отметил «точное, блестящее, удивительное исполнение, звуки полные, мягкие, ласкающие, уверенную и смелую игру, свидетельствующую о громадном таланте».
И после отъезда брата в Берлин в 1773 году Жан-Луи продолжал совершенствовать свое мастерство. Довольно быстро он завоевал всеобщее признание в музыкальных кругах Парижа и «вскоре, — как отмечает Миль, — ему не стало равных».
В начале 1778 года Дюпор совершил путешествие в Швейцарию. После успешного выступления в Женеве Дюпор посетил «Фернейского патриарха». Рассказывают, что Вольтер, пораженный мягкостью и теплотой звучания виолончели в руках этого музыканта, воскликнул: «Господин Дюпор, вы заставляете меня верить в чудеса: вы из быка умеете сделать соловья».
В течение ряда лет Дюпор являлся постоянным участником парижских публичных концертов. С большим успехом проходили и его выступления в многочисленных частных музыкальных собраниях, например, в известном в Париже салоне Багге.
Виолончелист принимал также участие в камерной музыке принца де Гемене, выступая и как солист, и в квартете.
«Приезд Виотти в Париж (в конце 1781 года), — рассказывает Фетис, — был весьма счастливым событием для Дюпора, который понял, что, применяя к виолончели широкую и блестящую манеру игры этого великого артиста, он получит неслыханный до сих пор эффект. Он усиленно работал над формированием нового стиля, и усилия его увенчались успехом». Уже в 1782 году «Journal de Paris» писал: «Было бы желательно, чтобы наши молодые виртуозы приняли игру Дюпора за образец!» У Виотти с Дюпором вскоре установились дружественные отношения. Виотти высоко ценил французского артиста, хотя и подчеркивал превосходство итальянских музыкантов в выразительности исполнения. «Все это хорошо, — говорил Виотти об игре Дюпора и других французских виртуозов, — но они не умеют так выразить сущность, как это делаем мы».
Но что характерно, многие критики отмечали большое сходство исполнительских стилей Виотти и Дюпора, подчеркивая при этом присущую им обоим выразительность.
Так некто F-le, называя Дюпора «виолончельным Виотти», пишет: «Этот артист обладал исключительной выразительностью… Как и Виотти, с которым он много играл, он обладал искусством драматизировать трудные места, чтобы затем лучше оттенить нежность певучих. Когда в дуэте оба виртуоза исполняли друг за другом один и тот же пассаж, не знали, кому отдать пальму первенства. Но особенно воодушевлялись они во время органных пунктов, исполняя множество импровизаций, которые, казалось, вдохновлялись одной душой».
Вместе с тем необходимо обязательно подчеркнуть самобытный, ярко индивидуальный характер исполнительского мастерства Дюпора. Миль, отмечая «чистоту, блеск, жар и обаяние», как основные черты дюпоровского дарования, и говоря о его развитии и совершенствовании, не случайно пишет, что Дюпор «всегда сохранял тот импульс, которым он был обязан своей первой манере игры…Как артист Дюпор не имел себе равных; никто не обладал большей точностью в интонации; он говорил, что для того, чтобы играть чисто, надо, чтобы малейшая неточность звука причиняла боль. Его манера петь была очаровательна: вкус, выражение, законченность не могли быть выше, и красота этого инструментального пения была такова, что знаменитая Грассини предпочитала на небольших придворных концертах исполнять дуэты с Дюпором, нежели с певцом».
1780-е годы — период наивысшего успеха французского музыканта. Имя его не сходит со страниц парижских изданий. В апрельском номере «Mercure de France» за 1786 год Дюпор, «которого всегда слушаешь с новым восхищением», фигурирует среди «лучших артистов столицы».
Современник Дюпора Рейхардт особенно подчеркивал в игре французского виолончелиста технику и точность. «В отношении техники и точности младший Дюпор столь же мало может быть превзойден как старший в отношении большого, полного тона, силы и значительности в исполнении. Этот (старший) сформировался на основе более старой и солидной, а тот (младший) — на основе более новой французской школы».
Французский исследователь виолончельного искусства Ноге характеризует исполнительский стиль Дюпора, как «одновременно простой, выразительный и величественный».
Около 1788 года Дюпор отправился с концертами в Англию. Во Францию он вернулся лишь на несколько месяцев. Следуя приглашению своего брата, Жан-Луи отправился в Берлин. Здесь он прослужил при дворе до 1806 года.
Слышавший Дюпора-младшего в Берлине в 1797 году Гербер подчеркивает в его игре «мягкие, всегда чистые звуки и его легкое, непринужденное владение смычком».
Отмечаемое некоторыми превосходство Дюпора над старшим братом объясняется именно исключительной красотой и мягкостью тона, легкостью исполнения, еще большей виртуозностью.
В Берлине же он завершает свой главный труд — Школу для виолончели «Опыт виолончельной апликатуры и руководство для смычка». В этом труде Дюпор впервые изложил основные принципы виолончельной апликатуры, которые он освободил от влияний гамбы и скрипки.
При прусском дворе находился и Бернард Ромберг, с которым Дюпор вскоре подружился. Ромберг высоко ценил мастерство Дюпора: «Луи Дюпор в своей игре на виолончели соединял красивейший и грациознейший тон с техническим мастерством и вкусом». Ромберг посвятил ему свою «Фантазию» для виолончели с оркестром Жан-Луи Дюпор.
Вернувшись на родину, Дюпор, несмотря на удачное выступление в Париже в 1807 году, не смог занять здесь должного положения. Музыкант вынужден был поступить на службу к бывшему испанскому королю Карлу IV, жившему в то время в Марселе. Вращаясь в высших кругах, Дюпор сумел сохранить свою независимость и достоинство. «Будучи попеременно связан с пятью монархами, — пишет Миль, — проведя большую часть своей жизни при дворах, он не превратился в придворного».
Через пять лет Дюпор возвращается в Париж. Несколько успешных выступлений в Одеоне на этот раз заставили заговорить о нем. Миль отмечает «элегантность, грацию и молодость» шестидесятичетырехлетнего артиста. Вскоре знаменитого виолончелиста приняли в качестве камерного музыканта в придворную капеллу. В 1813 году Дюпор вошел в число профессоров Парижской консерватории. Это место он занимал до реорганизации консерватории в «Королевскую школу музыки» в 1815 году.
Умер Жан-Луи Дюпор 7 сентября 1819 года, через несколько месяцев после своего старшего брата. Похоронен он был на Восточном кладбище Парижа, неподалеку от Мегюля и Гретри.
Дюпор всегда отличался чувством стиля и умел использовать творческую свободу для наиболее полного изложения содержания произведения. «На замечание, которое ему сделали однажды по этому поводу, — пишет Миль, — Дюпор ответил: „Все качества исполнения достигаются работой; что касается уверенности, то я благодарю за нее одну лишь природу“. После этих слов он налил воды до краев стакана и обошел вокруг комнаты, держа его на вытянутой руке, не пролив ни единой капли; ему было около семидесяти лет».
Дюпор ярко проявил себя как педагог. Он явился учителем многих французских виолончелистов, среди которых были и такие крупные представители этого инструмента, как Ф. Руссо, Ж.А. Левассер, Ж.-М. Ламар, а также глава бельгийской виолончельной школы Н.Ж. Платель. Среди учеников Дюпора в Германии можно назвать чешского виолончелиста Миулаша Крафта.
«Ученики часто просили его сыграть им некоторые из его этюдов, — пишет Миль, — на что Дюпор всегда с удовольствием соглашался. Обычно, однако, он просил два-три дня для подготовки вещи, для того чтобы Урок был тем, чем он должен быть. Встреча происходила только после этой подготовки. Так велико было его уважение к искусству».
Помимо педагогических сочинений, Дюпор написал для виолончели 6 концертов с оркестром, 4 сборника сонат с басом, 3 дуэта для двух виолончелей, 8 тем с вариациями для виолончели с оркестром или квартетом.
Дюпор пользовался любовью и уважением современников. О нем говорили как о человеке исключительной отзывчивости, скромности и благородства.
«Шла ли речь о том, чтобы взять на воспитание дочь умершего в нищете скрипача Герена, — пишет Л.С. Гинзбург, — оказать ли содействие приехавшему в Париж коллеге, помочь ли разорившемуся музыканту своим участием в его бенефисном концерте, уплатить ли долги, грозящие бедой его другу, дать ли бесплатные уроки ребенку из нуждающейся семьи — во всех таких случаях знаменитый артист проявлял доброту и отзывчивость».
Сегодня трудно представить, какой невероятной славой пользовался Виотти при жизни. С его именем связана целая эпоха в развитии мирового скрипичного искусства. По Виотти, своеобразному эталону, сверяли и оценивали игру многих известных скрипачей.
Будучи итальянцем, Виотти возглавил французскую классическую скрипичную школу, оказав влияние и на развитие французского виолончельного искусства. Великие музыканты Роде, Байо, Крейцер — ученики и почитатели Виотти — посвятили ему в своей «Школе» следующие восторженные строки: «… Этот инструмент, созданный природой, чтобы царствовать на концертах и подчиняться требованиям гения, в руках больших мастеров приобрел различнейший характер, который они пожелали ему придать. Простой и мелодичный под пальцами Корелли; гармоничный, нежный, полной грации под смычком Тартини; приятный и чистый у Гавинье; грандиозный и величавый у Пуньяни; полный огня, полный смелости, патетический, великий в руках Виотти, он достиг совершенства, чтобы выражать страсти с энергией и с тем благородством, которые обеспечивают ему место, им занимаемое, и объясняют власть, которую он имеет над душой».
Джованни-Баггиста Виотти родился 23 мая 1753 года в местечке Фонтанетто, близ Крешентино Пьемонтского округа. Первые уроки музыки сын получил у отца-кузнеца, умевшего играть на валторне. Музыкальные способности мальчика обнаружились еще в восьмилетнем возрасте. Джованни стал самостоятельно учиться играть на скрипке, которую отец купил ему на ярмарке.
В 1766 году юный музыкант направился в Турин. Некто флейтист Павиа представил его епископу Стромбийскому. Епископ помог Виотти, пристроив его к одному маркизу, искавшему «компаньона по учению» для своего сына. Маркиз же направил Виотти для обучения к прославленному Пуньяни.
За время обучения у Пуньяни Виотти превратился в мастера. Юный скрипач полюбился учителю, и как только тот оказался достаточно подготовленным, Пуньяни взял его в 1780 году в концертную поездку по городам Европы.
До той поры с 1775 года Виотти работал в оркестре Туринской придворной капеллы. Музыкант с неизменным и всевозраставшим успехом гастролировал в Женеве, Берне, Дрездене, Берлине, Петербурге. В России, впрочем, публичных выступлений он не дал, сыграв лишь при царском дворе.
В 1781 году Виотти приехал в Париж, будучи уже широко известным скрипачом. До революции он выполнял обязанности придворного музыканта сперва у принца Гаменэ, затем принца Субиза и, наконец, у Марии Антуанетты.
После первого выступления перед Марией Антуанеттой в 1784 году «я решил, — пишет Виотти, — не выступать больше перед публикой и всецело посвятить себя служению этой монархине. В награду она выхлопотала мне, во время пребывания у власти министра Колонна, пенсию в размере 150 фунтов стерлингов…»
Вместе с тем в биографии Виотти много фактов, говорящих о его артистической гордости, не позволявшей преклоняться перед сильными мира сего. Например, Файоль пишет: «Королева Франции Мария Антуанетта пожелала, чтобы Виотти явился в Версаль. Наступил день концерта. Пришли все придворные, и концерт начался. Первые же такты соло вызвали огромное внимание, как вдруг в соседнем помещении раздался крик: „Место монсиньору графу д'Артуа!“. Среди последовавшей сумятицы Виотти взял скрипку в руку и вышел, оставив весь двор, к большому смущению присутствующих».
А вот еще случай, тоже рассказанный Файолем. Он любопытен проявлением гордости уже иного рода — человека «третьего сословия». В 1790 году, в одном из парижских домов на пятом этаже жил некий депутат Национального собрания, друг Виотти. Знаменитый скрипач согласился дать у него на дому концерт. Заметим, что аристократы жили исключительно в нижних этажах зданий. Когда Виотти узнал, что на его концерт приглашены несколько аристократов и великосветских дам, он сказал: «Довольно мы опускались до них, пусть они теперь поднимутся до нас».
15 марта 1782 года Виотти впервые предстал перед парижской публикой на открытом концерте в «Concert spiriuel» («Духовный концерт»), в самом крупном и всемирно известном концертном зале. Директор «Concert spiriuel» Легро в записи от 24 марта 1782 года утверждал, что «концертом, состоявшимся в воскресенье, Виотти укрепил ту большую славу, которую он уже приобрел во Франции».
В зените славы Виотти вдруг перестал выступать на публичных концертах. Эймар, автор «Анекдотов о Виотти», объясняет этот факт тем, что скрипач относился с презрением к аплодисментам публики, мало смыслящей в музыке. На самом деле это объяснялось обязанностями придворного музыканта Марии Антуанетты.
Не в лучшее время, в самый канун революции, в 1789 году граф Прованский, брат короля, и Леонард Отье, парикмахер Марии Антуанетты, организовали «Театр брата короля». Директорами его стали Мартини и Виотти. Виотти отчего-то всегда стремился ко всякого рода организаторской деятельности. И неизменно она оканчивалась для него плачевно.
Центром нового театра стала итальянская оперная труппа, за которую Виотти взялся с великим энтузиазмом. Однако революция положила конец театру. Мартини «в наиболее бурный момент революции принужден был даже скрываться, чтобы дать забыть свои связи с двором». Виотти было не легче: «Поместив почти все, что у меня было, в антрепризу Итальянского театра, я испытал ужасный страх при приближении этого страшного потока. Сколько у меня было хлопот и на какие мне пришлось пускаться сделки, чтобы выпутаться из затруднительного положения!» — вспоминает Виотти в автобиографии, цитируемой Е. Герон-Алленом.
После закрытия театра в 1791 году Виотти решает покинуть Францию. Накануне ареста королевского семейства он бежал из Парижа в Лондон. В столицу Англии, где его ждал радушный прием, музыкант попал в июле 1792 года. В июле следущего года Виотти выехал в Италию в связи со смертью матери и чтобы позаботиться о братьях, бывших еще детьми. До возвращения на острова в 1794 году скрипач побывал также в Швейцарии, Германии, Фландрии.
В 1794–1795 годах в Лондоне Виотти ведет напряженную концертную деятельность. Он выступает почти во всех концертах, организованных известным немецким скрипачом Иоганном Петером Саломоном, концерты которого пользовались огромной популярностью.
Виотти конечно же не мог не втянуться в организаторскую деятельность. Он участвует в управлении Королевским театром, взяв на себя дела Итальянской оперы. После ухода В. Крамера с должности директора Королевского театра Виотти становится его преемником.
В 1798 году ему весьма неожиданно предъявили полицейское обвинение во враждебных замыслах против Директории, пришедшей на смену революционному Конвенту, и в том, что он находился в связи с некоторыми из вождей французской революции. Музыканту дали сутки на то, чтобы покинуть страну.
Виотти обосновался неподалеку от Гамбурга. В течение трех лет он сочинял музыку, переписывался с одной из своих самых близких английских приятельниц — Чиннери. Он также занимался с Фридрихом Вильгельмом Пиксисом, впоследствии известным чешским скрипачом и педагогом.
В 1801 году Виотти, получив разрешение, возвращается в Лондон. Не имея возможности заняться музыкой, он по совету Чиннери занялся… виноторговлей. Это был очередной неразумный шаг. Виотти довольно быстро разорился. Из завещания Виотти, датированного 13 марта 1822 года, следует, что он так и не рассчитался с долгами, которые у него образовались в связи со злосчастной торговлей. Он писал, что душа его разрывается на части от сознания, что он умирает, не возместя долга Чиннери в размере 24 000 франков, которые она ему ссудила на виноторговлю. «Если я умру, не выплатив этого долга, я прошу распродать все, что только у меня найдется, реализовать это и отослать Чиннери и ее наследникам».
В 1802 году Виотти возвращается к музыкальной деятельности. Из своей резиденции в Лондоне скрипач порою выезжает в Париж, где его игра по-прежнему вызывает восхищение.
О жизни Виотти в Лондоне с 1803 по 1813 год известно немного. В 1813 году музыкант вместе с Клементи принимает деятельное участие в организации Лондонского филармонического общества. На открытии общества 8 марта 1813 года дирижировал Саломон, а Виотти играл в оркестре.
Нарастающие финансовые трудности заставили Виотти в 1819 году перебраться в Париж. Здесь с помощью своего старого покровителя графа Прованского, ставшего теперь королем Франции под именем Людовика XVIII, он получил должность директора Итальянского оперного театра.
Увы, в очередной раз Виотти не повезло. 13 февраля 1820 года в театре был убит герцог Беррийский, что стало причиной его закрытия. После этого Итальянская опера кочевала из одного помещения в другое, стабильным оставалось только бедное, жалкое существование. Весной 1822 года, вконец измученный неудачами, Виотти возвращается в Лондон. Здоровье Виотти быстро ухудшается, и 3 марта 1824 года он скончался в доме Каролины Чиннери.
«Виотти был великим скрипачом, — отмечает Л.Н. Раабен. — Его исполнительство — высшее выражение стиля музыкального классицизма: игра отличалась исключительным благородством, патетической возвышенностью, большой энергией, огнем и вместе с тем строгой простотой; ей были присущи интеллектуализм, особенная мужественность и ораторская приподнятость. Виотти обладал мощным звуком. Мужественная строгость исполнения подчеркивалась умеренной, сдержанной вибрацией».
«В его исполнении было нечто до такой степени величавое, вдохновенное, что даже самые искусные артисты стушевывались перед ним и казались посредственными», — пишет Герон-Аллен, цитируя слова Миеля.
Наибольшую известность из композиторского наследия Виотти в двести сочинений приобрели скрипичные концерты. Им написано 29 концертов для скрипки с оркестром. Кроме того, среди сочинений Виотти 10 концертов для фортепиано, 12 сонат для скрипки с фортепиано, множество скрипичных дуэтов, 30 трио для двух скрипок и контрабаса, 7 сборников струнных квартетов и 6 квартетов на народные мелодии. Хотя педагогическая деятельность никогда не была главной в жизни маэстро, он воспитал немало выдающихся скрипачей: Пьер Роде, Ф. Пиксис, Альдэ, Ваше, Картье, Лабарр, Либон, Мори, Пиото, Роберехт.
Сохранилось несколько изображений Виотти. Наиболее известен его портрет, написанный в 1803 году французской художницей Елизаветой Лебрен. Герон-Аллен так описывает его наружность: «Природа щедро наградила Виотти как в физическом, так и в духовном отношении. Величавая, мужественная голова, лицо, хотя и не обладавшее совершенной правильностью черт, было выразительно, приятно, излучало свет. Фигура его была очень пропорциональна и изящна, манеры — отличные, разговор оживленный и утонченный; он был искусным рассказчиком и в его передаче событие как бы вновь оживало. Несмотря на атмосферу разложения, в которой жил Виотти при французском дворе, он никогда не утрачивал своей ясной доброты и честной неустрашимости…»
П. И. Чайковский писал в одном из своих дневников: «По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки. Никто не заставлял меня плакать, трепетать от восторга, от сознания близости своей к чему-то, что мы называем идеал, как он. В Моцарте я люблю все, ибо мы любим все в человеке, которого мы любим действительно».
Если, по примеру Гете, считать, что великие люди своим дарованием и интеллектом обязаны матери, то в случае с Моцартом дело обстоит не так, ибо «Мария Анна Моцартова» ни в каком отношении не возвышается над средним уровнем способностей своего пола. Единственной яркой, перешедшей к сыну чертой ее натуры является истинно зальцбургская склонность к грубовато-комическому.
Отец его — Леопольд Моцарт, родом из немецкого города Аугсбурга, был скрипачом, органистом, педагогом и композитором. Школа скрипичной игры, изданная Леопольдом Моцартом, пользовалась популярностью не только в Австрии и Германии, но и в других странах, в том числе и в России. Работал он в качестве придворного музыканта и камердинера у зальцбургского вельможи графа Турн, а затем (с начала сороковых годов XVIII века) оступил скрипачом в дворцовый оркестр зальцбургского архиепископа. Из семи детей от этого брака остались живы только двое: дочь Мария Анна, родившаяся 30 июля 1751 года, которую в семье называли Наннерль, и сын Вольфганг, появившийся на свет 27 января 1756 года. Его рождение едва не стоило матери жизни; лишь спустя продолжительное время она смогла оправиться от слабости, внушавшей опасения за ее жизнь.
Дочь проявила столь несомненный музыкальный талант, что отец рано начал заниматься с нею на клавире. Это произвело большое впечатление на мальчугана, которому было что-то около трех лет. Он также усаживался у клавира и мог подолгу развлекаться подбиранием терций. Найдя их, он с радостью повторял созвучия.
Он запоминал отдельные места музыкальных пьес, которые слышал. Ему было четыре года, когда отец, как бы затевая веселую игру, начал разучивать с ним на клавире некоторые менуэты и другие пьесы. За короткий срок он научился играть их с совершеннейшей чистотой и в строжайшем ритме. Вскоре в нем пробудилось стремление к самостоятельному творчеству. Пяти лет Вольфганг сочинял маленькие пьесы, которые проигрывал своему отцу с просьбой записать их на бумаге.
К шести годам маленький музыкант исполнял сложные виртуозные произведения. Родителям не приходилось упрашивать сына сесть за инструмент. Наоборот, они уговаривали его прекратить занятия, чтобы он не переутомился.
За это же время, незаметно даже для отца, мальчик овладел игрой на скрипке и органе. Отец и его друзья не переставали удивляться такому невероятно быстрому развитию ребенка.
Леопольд Моцарт не хотел, чтобы жизнь Вольфганга была такой же тяжелой и однообразной, как и его собственная. Ведь, несмотря на его многолетнюю непосильную работу, семья Моцартов вела скромный образ жизни, часто не могла расплатиться с долгами. Стесняло и ограничивало возможности Леопольда Моцарта его зависимое положение придворного музыканта. Поэтому так рано созревший талант сына дал надежду устроить его жизнь по-иному — более интересно и обеспеченно.
Отец решает везти мальчика с его талантливой сестрой в концертное путешествие. Шестилетний музыкант отправляется завоевывать мир!
Семья Моцартов посетила сперва Мюнхен, Вену, а затем крупнейшие города Европы: Париж, Лондон. В Лондоне Вольфганг близко познакомился с известным музыкантом Иоганном Христианом Бахом — младшим сыном великого композитора Иоганна Себастьяна Баха. Несмотря на разницу в возрасте, Бах вел с ним длительные беседы о музыке, знакомил со своими произведениями и с творчеством великих мастеров настоящего и прошлого, играл с Моцартом в четыре руки; кроме того, оба они импровизировали.
Более года с лишним прожила семья Моцарта в Лондоне, за это время дети дали много концертов, как для широкой публики, так и при королевском дворе. Но этим концертные триумфы не завершились. Получив приглашение из Голландии, Моцарты посетили Гаагу, Амстердам и другие города. Девять месяцев они провели в Голландии. За это время Моцарт написал много новых произведений; среди них одна симфония, шесть сонат для клавесина и скрипки, сборник клавесинных каприччио.
Программа Вольфганга поражала своим разнообразием и трудностью. Маленький виртуоз играл на клавесине один и в четыре руки с сестрой. Не менее сложные произведения он исполнял на скрипке и органе. Импровизировал (одновременно сочинял и исполнял) на заданную мелодию, аккомпанировал певцам незнакомые ему произведения. Вольфганга называли чудом XVIII века.
Занимала знатную публику и внешность маленького виртуоза. Мальчик был мал ростом, худенький, бледный. Одетый в тяжелый, расшитый золотом придворный костюм, в завитом и напудренном парике, как того требовала мода, он походил на куклу. Ради забавы слушатели заставляли ребенка играть по клавишам, закрытым полотенцем или платком, исполнять трудные пассажи одним пальцем. Любимым развлечением публики была проверка его тончайшего слуха. Вольфганг улавливал разницу между интервалами в одну восьмую тона, определял высоту звука, взятого на любом инструменте или звучащем предмете.
Все это было очень утомительно, тем более что концерты в то время длились по четыре, пять часов. Несмотря на это, отец старался продолжать образование своего сына. Он знакомил его с лучшими произведениями музыкантов того времени, водил на концерты, в оперу, занимался с ним композицией. В Париже Вольфганг написал свои первые сонаты для скрипки с фортепиано, а в Лондоне — симфонии, исполнение которых придало его концертам еще большую славу. Маленький виртуоз и композитор окончательно покорил Европу. Прославленная, счастливая, но уставшая семья Моцартов возвратилась в родной Зальцбург. Это был 1766 год.
Но долгожданный отдых длился недолго. Леопольд Моцарт хотел закрепить блестящий успех сына и стал готовить его к новым выступлениям. Начались усиленные занятия композицией, работа над концертными программами.
Отец решил везти Вольфганга в Италию. Он был уверен, что, покорив своим необыкновенным талантом итальянцев, его сын завоюет себе достойное место в жизни. Моцарты, на этот раз вдвоем, отправились в Италию, на родину оперы.
За три года (1770–1773) отец с сыном посетили крупнейшие города этой страны — Рим, Милан, Неаполь, Венецию, Флоренцию. Второй раз в своей жизни Вольфганг, теперь уже четырнадцатилетний музыкант, переживал триумф. Концерты юного Моцарта проходили с потрясающим успехом. Поражали сложность и разнообразие этих выступлений. Вновь он выступал как клавесинист-виртуоз (особенно изумляла всех необычайная подвижность его левой руки) и аккомпаниатор, как скрипач й органист. Кроме того, Моцарт играл на органе в церквях, монастырях, соборах. Его концерты собирали такое огромное число слушателей, что к месту концертов ему помогали прокладывать дорогу силой. К этому прибавились выступления в качестве дирижера, певца-импровизатора. Программа концертов бывала зачастую целиком составлена из произведений самого исполнителя.
Поразили итальянцев и фантастически тонкий слух Вольфганга, его гениальная память. Находясь в Риме в Сикстинской капелле во время исполнения многоголосного хорового произведения, Моцарт запомнил его и, придя дамой, записал. Произведение это считалось собственностью церкви и исполнялось всего два раза в год. Выносить ноты из церкви или переписывать их запрещалось под страхом тяжелого наказания. Но перед чудесным музыкантом отступила и церковь: ведь Моцарт не выносил нот и не списывал их, он только запомнил их.
Избрание Вольфганга в члены Болонской академии было еще более необычным фактом.
Его недолгие занятия с известным итальянским теоретиком и композитором падре Мартини привели к поразительным результатам. За полчаса гениальный мальчик написал очень трудное многоголосное сочинение. Впервые в истории Академии ее членом стал такой юный композитор. Талант Моцарта одержал еще одну блестящую победу.
За время пребывания в Италии Моцарт значительно расширил и обогатил свои знания.
Сильное впечатление оставили у восприимчивого мальчика произведения знаменитых итальянских композиторов, живописцев, скульпторов. Особенно часто он посещал оперы, концерты, народные празднества, тщательно изучал манеру итальянского пения, инструментальную и вокальную музыку.
Успехи Вольфганга превзошли все ожидания отца. Вот теперь-то, казалось ему, он устроит судьбу своего сына, надежно обеспечит его существование. Его сын не будет вести скучную жизнь провинциального музыканта в Зальцбурге, где нет даже оперного театра, где музыкальные интересы так ограничены.
Но этим надеждам не суждено было осуществиться. Все попытки молодого музыканта, имя которого было у всех на устах, найти работу в Италии оказались безуспешны. Гениального юношу, как когда-то и чудо-ребенка, никто из важной и всесильной знати не сумел оценить по-настоящему. Итальянцев настораживала самобытность дарования Моцарта, серьезность и вдумчивость его музыки, отступление от укоренившихся вкусов. Приходилось возвращаться домой, в унылую будничную обстановку. Только что пережитая слава делала обратный путь еще более безрадостным. Забава надоела, увлечение прошло. Моцарт был скоро забыт. В Италии он уже больше никогда не был. Трудное, но счастливое детство и юность кончились.
Началась жизнь, полная творческих свершений и несбывшихся надежд.
Родной город встретил прославленных путешественников неприветливо. К этому времени старый князь, относившийся снисходительно к долгим отлучкам Моцартов, умер. Новый правитель Зальцбурга граф Колоредо оказался властным и жестоким человеком. В юном музыканте, которого он назначил дирижером своего оркестра, граф сразу почувствовал независимость мыслей, нетерпимость к грубому обращению.
Поэтому он пользовался любым поводом, чтобы сильно обидеть юношу. От своих слуг, кем был в его глазах Моцарт, Колоредо требовал полного подчинения. Старый Моцарт, видя безвыходность положения, уговаривал сына смириться и покориться. Вольфганг не мог этого сделать. Положение слуги его оскорбляло.
С величайшим трудом получив отпуск, Вольфганг едет вместе с матерью в Париж. Ему уже 22 года. Неужели и во Франции не захотят вспомнить чудо-ребенка? Тем более за эти годы так вырос и окреп его талант.
Но и в Париже не нашлось места для Моцарта. Его попытки устроить концерт или получить заказ на оперу остались без результата. Он жил в скромном номере гостиницы и добывал жизни, давая за гроши уроки музыки. В довершение ко всему, не перенеся лишений, заболела и умерла его мать. Моцарт был в отчаянии. Впереди его ожидало еще большее одиночество и ненавистная служба в Зальцбурге.
В 1775–1777 годах Моцарт снова жил в Зальцбурге. Унизительное положение музыканта-слуги делало жизнь Моцарта невыносимой. Граф Колоредо запрещал ему даже выступать в концертах без своего разрешения. Чтобы еще больше унизить всемирно известного музыканта, он заставлял его обедать вместе со слугами в людской, где композитор должен был сидеть выше лакеев, но ниже поваров. А в это время в Мюнхене с успехом шла новая опера Моцарта «Идоменей, царь Крита».
Это окончательно утвердило Моцарта в его давнишнем стремлении не возвращаться к зависимому положению придворного музыканта. Терпению Моцарта пришел конец, ничто не могло поколебать его твердого решения ценой потери материального благополучия покончить со своей службой. Он подал письменное заявление об увольнении. Архиепископ не только ответил отказом, но и встретил Моцарта потоком ругательств и оскорблений. Моцарт вторично принес заявление: когда он пришел за ответом, оберкамергер архиепископа граф Арко вытолкнул его за дверь. После этого Моцарт в течение нескольких дней был близок к душевному расстройству. Придя в себя, он решил не возвращаться в Зальцбург, а остаться в Вене. В 1781 году Моцарт поселился в Вене, где и прожил до конца своих дней. «Счастье мое начинается только теперь», — писал он отцу. Так началось последнее десятилетие жизни Моцарта, годы наивысшего расцвета его таланта.
Вскоре композитор женился. Семейная жизнь Моцарта сложилась в основном счастливо. Его женой стала Констанца Вебер. Констанца была веселой, жизнерадостной, привлекательной девушкой. Дружеские отношения Вольфганга и Констанцы быстро перешли во взаимную любовь. Чувство Моцарта подогревалось совпадением имени его невесты с именем главной героини оперы, над которой он работал в этот период. Однако их желание соединиться встретило препятствие со стороны отца Моцарта и матери Констанцы. Моцарт в августе 1782 года был вынужден увезти невесту из дома матери и тайно с ней обвенчаться.
Десять последних лет жизни Моцарта в Вене были вершиной его творческих завоеваний в основном в качестве композитора. Хотя, не имея ни постоянного заработка, ни поддержки со стороны родных и близких, потеряв былые связи, он вынужден выступать как музыкант.
Перенапряженность в работе, постоянные материальные невзгоды угнетали, приводили в отчаяние великого музыканта и постепенно подтачивали его организм. Чтобы облегчить свое положение, Моцарт предпринимал очередные концертные поездки. Но они приносили ему мало дохода.
Скончался Моцарт в ночь с 4 на 5 декабря 1791 года (на тридцать шестом году жизни). Причина смерти Моцарта до сих пор является предметом споров. Знаменитая легенда об отравлении Моцарта композитором Сальери и сейчас поддерживается некоторыми музыковедами. Но документальные доказательства этой версии отсутствуют.
Похороны Моцарта проходили при трагических обстоятельствах. Из-за отсутствия материальных средств у его осиротевшей семьи великий композитор был похоронен не в отдельной, а в общей могиле. Точное место погребения до сих пор неизвестно. Знаменитая клавесинистка Ванда Ландовска писала: «Если существует красота особой музыкальной утонченности, которая была превратно истолкована, то это красота Моцарта.
Моцарт ненавидел любые разрушительные преувеличения, всяческую натужливость и фейерверки. Знаменитая своей восхитительной простотой, своей волнующей и глубокой экспрессией, игра Моцарта одерживала верх даже над искусством Клементи, его грозного соперника».
Имя Родольфа Крейцера известно как музыкантам, так и литераторам. Первым — главным образом, по названию одной из лучших скрипичных сонат Бетховена, вторым — по знаменитой повести Льва Николаевича Толстого. Однако при жизни Крейцер пользовался всесветной славой как крупнейший представитель французской классической скрипичной школы.
Крейцер родился в Версале 16 ноября 1766 года. Его отец, родом из Германии, зарабатывал на жизнь игрой в придворном оркестре и был рад, что сможет в будущем передать свое ремесло сыну, у которого очень рано обнаружились незаурядные музыкальные способности. Видя, однако, что для обучения мальчика собственных знаний не хватает, он счел благора-зумным вверить его судьбу Я.А. Стамицу — опытному чешскому скрипачу, приехавшему в 1772 году в Париж из Мангеймской капеллы, в те времена лучшей в Европе. Стамиц был коллегой отца Родольфа по капелле Марии Антуанетты.
Увлеченность музыкой, работа с талантливым педагогом дали блестящие результаты — в возрасте тринадцати лет Родольф с большим успехом дебютировал в наиболее престижных «Духовных концертах» в Париже.
Когда Родольфу было шестнадцать лет, Мария Антуанетта пригласила его в Трианон на концерт в свои апартаменты. Она оказалась очарованной игрой юного музыканта. После того как Крейцер вскоре потерял в течение двух дней своих родителей, Мария Антуанетта пришла ему на помощь, предоставив место отца в своей придворной капелле.
В 1882 году во французскую столицу приехал уже хорошо известный в Европе скрипач Виотти, оказавший большое влияние на Крейцера, деятельной натуре которого нужно было утвердиться в правильности избранного пути. Приняв искусство Виотти за эталон, к тому же общаясь с этим музыкантом по службе, Крейцер стал быстро развиваться как артист.
Его смычок обретает смелость, игра — размах и виртуозный блеск. Новые скрипичные концерты Крейцера наполняются маршевыми ритмами, героическими призывными интонациями, виртуозными пассажами-восклицаниями. Крейцер быстро вошел в созвездие лучших скрипачей Европы. Его славе способствовали успешные выступления в крупнейших городах Франции, Италии, Голландии, Германии, Австрии.
В 1796 году вслед за победоносной армией молодого Бонапарта Крейцер едет в Италию. Он дает концерты в Милане, Флоренции, Венеции, Генуе. Затем Крейцер переправился в Германию и, посетив по дороге Гамбург, через Голландию возвратился в Париж. Он прибыл как раз к открытию консерватории. Саррет, назначенный директором, немедленно пригласил Крейцера, который, наряду с Гавинье, Роде и Байо, стал одним из ведущих профессоров консерватории.
Продолжается сближение музы-канта с бонапартистскими кругами. Когда в 1798 году встрия согласилась на позорный мир с Францией, Крейцер сопровождал в Вену генерала Бернадотта, назначенного туда в качестве посла.
Находясь в Вене, своей игрой он произвел сильное впечатление на Бетховена. Из одного из писем Бетховена известно, что с Крейцером он познакомился и встречался в Вене неоднократно. Письмо связано с посвящением Крейцеру знаменитой сонаты, написанной в 1803 году. Первоначально Бетховен намеревался посвятить ее скрипачу-виртуозу мулату Бреджтоуэру, пользовавшемуся в начале XIX столетия в Вене большой популярностью. Но чисто виртуозное мастерство мулата, видимо, не удовлетворило композитора, и он посвятил произведение Крейцеру. «Крейцер — хороший, милый человек, — писал Бетховен, — доставивший мне много удовольствия во время его пребывания в Вене. Его естественность и отсутствие претензий мне милее, чем лишенный внутреннего содержания внешний лоск большинства виртуозов».
Работая бок о бок с Э. Мегюлем, Л. Керубини, Ж. Лесюэром и другими композиторами революционного Парижа, Крейцер начал создавать оперы, написав их в итоге более сорока.
Однако Крейцера ценили не столько за политические убеждения, сколько за талант художника, артиста, музыканта. Крейцер был великим скрипачом. «Он не обладал элегантностью, шармом и чистотой стиля Роде, совершенством механизма и глубиной Байо, но ему были свойственны живость и страстность чувства, соединенные с полнейшей чистотой интонации», — пишет Лавуа. Более конкретное определение дает Гербер: «Манера игры Крейцера совершенно своеобразна. Труднейшие пассажи Allegro он исполняет чрезвычайно ясно, чисто, сильными акцентами и крупным штрихом. Выдающимся мастером своего дела он является и в Адажио».
Н. Кириллов приводит следующие строки из «Немецкой музыкальной газеты» за 1800 год об исполнении Крейцером и Роде концертной симфонии для двух скрипок: «Крейцер вступил в состязание с Роде, и оба музыканта дали случай любителям видеть интересную битву в симфонии с концертными соло двух скрипок, которую Крейцер сочинил для этого случая. Тут мне было видно, что талант Крейцера был плодом долгого изучения и неослабной напряженности; искусство же Роде казалось прирожденным ему. Короче, между всеми виртуозами на скрипке, которых слышали в этом году в Париже, Крейцер пока единственный, которого можно поставить наряду с Роде».
Фетис подробно характеризует исполнительский стиль Крейцера: «Как скрипач Крейцер занимал особое место во французской школе, где он блистал наряду с Роде и Байо, и не потому, что уступал в обаянии и чи-стоте первому из этих артистов, или в глубине чувств и удивительной подвижности техники второму, но потому, что так же как в композициях, в своем таланте инструменталиста более следовал интуиции, чем школе. Эта интуиция, богатая и полная живости, придавала его исполнению оригинальность выражения и вызывала такое эмоциональное воздействие на аудиторию, которого ни один из слушателей не мог избежать. Он обладал могучим звуком, чистейшей интонацией, а его манера фразировки увлекала своей горячностью».
Без искусства камер-виртуоза не могли обойтись ни Наполеон, ни Людовик XVIII. В 1802 году Крейцер назначается первым скрипачом инструментальной капеллы Бонапарта. После провозглашения Наполеона императором скрипач становится его личным камер-музыкантом.
Вместе со своими коллегами профессорами Байо и Роде Крейцер был одним из авторов «Школы Парижской консерватории», изданной в 1802 году. Здесь были изложены самые передовые для того времени взгляды на исполнительство и художественное развитие учащегося. Именно для этого пособия Крейцер и создал свои знаменитые этюды, которые великий польский скрипач Г. Венявский называл «наша Библия».
После отъезда Роде в Россию в 1803 году Крейцер занимает его место солиста оркестра в Гранд-Опера. В 1816 году к этим обязанностям прибавляются функции второго концертмейстера. В 1817 году Крейцер становится директором оркестра.
Крейцер проявляет себя и как талантливый педагог. Среди его учеников немало выдающихся виртуозов Франции во главе с Ш.Ф. Лафоном. А один из учеников Крейцера Л.Ж. Массар стал со временем его преемником в качестве профессора консерватории, воспитав таких учеников, как Венявский, Ондржичек и Крейслер.
За выдающиеся заслуги в развитии французской национальной музыкальной культуры Крейцера в 1824 году наградили орденом Почетного легиона. Довольно скоро тяжелый перелом руки заставил его навсегда оставить исполнительскую деятельность. Последние свои годы, до той поры пока его не разбил паралич, Крейцер целиком посвятил дирижированию и композиции. Композитора пытались вылечить в Швейцарии, надеясь на целебный климат. Но все оказалось напрасным. Крейцер умер 6 января 1831 года в Женеве.
Сведения о Крейцере как о человеке противоречивы. Г. Берлиоз, соприкасавшийся с ним неоднократно, рисует его отнюдь не с выгодной стороны. В «Мемуарах» Берлиоза читаем: «Главным музыкальным дирижером Оперы был тогда Родольф Крейцер; в этом театре должны были вскоре состояться духовные концерты страстной недели; и включение в их программу моей сцены зависело от Крейцера, и я отправился к нему с просьбой. Надо добавить, что мой визит к Крейцеру был подготовлен письмом от господина де Лярошфуко, главного инспектора изящных искусств… Больше того, Лесюэр на словах горячо поддержал меня перед своим собратом. Словом, было на что надеятьси.
Однако моя иллюзия была непродолжительной. Крейцер, этот великий артист, автор „Смерти Авеля“ (прекрасного произведения, по поводу которого несколько месяцев тому назад я, полный энтузиазма, написал ему подлинный дифирамб), Крейцер, казавшийся мне таким добрым, которого я почитал как своего учителя, потому что восхищался им, принял меня невежливо, самым пренебрежительным образом. Он едва ответил на мой поклон; не глядя на меня, бросил через плечо такие слова: — Мой дорогой друг (он был со мной незнаком), — мы не можем исполнять в духовных концертах новые сочинения. У нас нет времени разучивать их; Лесюэр это хорошо знает.
Я ушел с тяжелым сердцем. В ближайшее воскресенье между Лесюэром и Крейцером произошло объяснение в королевской капелле, где последний был простым скрипачом.
Под давлением моего учителя он ответил, не скрывая досады:
— Ах, черт возьми! Что же станет с нами, если мы будем помогать так молодым людям?..
Надо отдать ему должное, он был откровенен».
«Исполнительское дарование Ромберга, по достоинству оцененное слушателями европейских стран во время его многочисленных концертных поездок и сочетавшееся с незаурядным композиторским талантом, позволяет ряду исследователей сравниватьего с такими выдающимися представителями смычкового искусства, как Виотти, Шпор и Паганини, — пишет Л.С. Гинзбург. — Не будет преувеличением сказать, что в истории виолончельного искусства имя Бернарда Ромберга ознаменовало целую эпоху, для которой характерен переход от классического стиля к романтическому и одновременно яркое развитие виолончельной виртуозности. Влияние Ромберга на дальнейшее развитие этой области искусства огромно, а педагогическая ценность его виолончельных концертов сохранилась до настоящего времени.
Значение Б. Ромберга заключается, прежде всего, несомненно, в его концертной деятельности, которая на протяжении более полустолетия являлась образцом виртуозного исполнительского мастерства во всех европейских странах».
Яркое представление об артистической личности немецкого виолончелиста дает знаменитый современник писатель-романтик Э.Т.А. Гофман: «Когда я говорю о высоком совершенстве, достигнутом в настоящее время инструментальной музыкой, кто другой может прийти мне на ум, как не славный мастер, которого я к своей искренней радости застал здесь после его длительного отсутствия… Бернард Ромберг здесь. Я убедился в том, что он действительно снова наш, увидев афиши его концерта… Он играл также во многих других концертах, но я его смог увидеть и услышать только в этом, где в фокусе всего был он сам. Я умышленно говорю увидеть и услышать. Общее страстное желание в концерте не только слышать, но и видеть… безусловно возникает не из праздного любопытства: лучше слышат, когда видят; тайное сродство света и звука становится явным; оба — свет и звук — сливаются в единую форму, и таким образом солист становится звучащей мелодией!
Это звучит странно, я с этим согласен, но посмотри и послушай нашего божественного Бернарда, только тогда ты по-настоящему поймешь, что я думаю, и не упрекнешь меня в глупой эксцентричности. Полная свободы игра, безусловное господство над инструментом, приводящее к тому, что исчезает всякая борьба с этим механическим средством выражения, а инструмент становится непосредственным, свободным органом чувства. Это же, пожалуй, высшая цель, к которой стремится артист-исполнитель; и кто этой цели в большей мере достиг, чем Ромберг! Он властвует над своим инструментом или, скорее, инструмент со всей его силой и грацией, со всем его редким богатством звука настолько становится частью артиста, что как бы сам, без всякой затраты механической силы передает все, что чувствует душа. Немалую роль при этом играет то, что Ромберг никогда не имеет перед собой нот и, сидя свободно перед слушателями, играет все наизусть. Ты не можешь себе представить, какое впечатление это на меня произвело».
Бернард Генрих Ромберг родился 11 ноября 1767 года в городке Динклаге близ Мюнстера в семье музыканта Антона Ромберга. Детство Бернард провел в Мюнстере, здесь его отец, превосходный фаготист, игралв капелле кафедрального собора. Именно от отца, игравшего и на виолончели, мальчик получил первые уроки.
В семь лет Бернард выступил публично в Мюнстере вместе со своим ровесником, двоюродным братом скрипачом Андреасом Ромбергом. В течение ряда последующих лет юные музыканты с успехом концертировали в Голландии (1776), Франкфурте-на-Майне (1882), Париже (1784–1785). Успех, сопровождавший их выступление в одном из салонов, способствовал приглашению музыкантов в «Concerts Spirituels». Братья привели в восхищение известного французского музыканта Ф.А. Филидора, который познакомил их с Дж. Б. Виотти и предоставил им возможность послушать этого знаменитого скрипача.
Вернувшись в Мюнстер, Бернард посвятил себя усердным занятиям на виолончели. В то время они с Андреасом играли в мюнстерском придворном оркестре. Проезжавший в 1790 году через Мюнстер кельнский курфюрст, услышав игру музыкантов, пригласил их в Боннскую капеллу. Состав капеллы был поистине замечательным: чешский флейтист и теоретик музыки Антонин Рейха, органист Христиан Готлиб Нефе и начинавший свой творческий путь Людвиг ван Бетховен, игравший там на органе и на альте.
В 1791 году К.Л. Юнкер написал: «В г-не Ромберге-младшем соединяется необыкновенная техниках и прелестное исполнение. Игра его при этом ясней и определенней, чем у других виолончелистов. Тон, извлекаемый им из инструмента… необычайно силен, тверд и энергичен… главным достоинством его игры следовало бы считать исполнение Allegro, при исключительно быстром темпе которого интонация остается безукоризненной. Но это, в конце концов, лишь механический навык; знаток имеет другой критерий при оценке виртуоза: это — манера интерпретации, совершенство выразительности или осмысленность и прочувствованность исполнения. И здесь знаток изберет выразительное, как бы говорящее Adagio исполнителя. Невозможно глубже проникнуть в тончайшие нюансы чувства, расцветить их различными оттенками, невозможно точнее найти те своеобразные звуки, с помощью которых чувства эти действуют прямо на сердце, как это удается сделать г-ну Ромбергу в Adagio».
Покинув в 1793 году Бонн, Ромберг переехал в Гамбург, где стал концертмейстером группы виолончелей в театре Шредера. Еще через три года Бернард отправился с братом в Италию.
В последние годы XVIII столетия Ромберг побывал в Вене, Гамбурге, в Лондоне, Португалии и Испании. Новый век музыкант встретил в Париже.
В это время Ромберга уже оценивают выше всех парижских светил виолончельного искусства и торжественно приглашают в консерваторию на пост профессора. «Его великолепный талант был в самом расцвете, — пишет Фетис. — Если тон Дюпора был более округл и мягок, если стиль Ламара — более деликатен и тонок, то по энергии и мощи Ромберг выказывал себя первейшим виолончелистом».
В Париже Ромберг жил в 1801–1803 годы, а затем вернулся в Гамбург. А через два года по приглашению короля Пруссии он переехал в Берлин, где стал солистом придворной капеллы. Разразившаяся Прусская война в 1806 году заставляет Ромберга покинуть Берлин. Он снова отправляется в длительное путешествие: Прага, Венгрия, различные города Германии.
К этому времени относится рецензия на его концерт, в которой известный немецкий музыкальный писатель И.Ф. Рохлиц замечал: «…Благодаря его глубокому, мужественно благородному чувству, его многостороннему, но всегда направленному лишь на достойное вкусу, благодаря его многоиспытанному, надежному и глубокому искусству… Ромберг признан всем музыкальным миром… самым совершенным из всех живущих ныне виолончелистов… Избранная аудитория со времен Моцарта не была столь восхищена никаким другим артистом, в равной мере сочинениями и игрой…»
Небольшую передышку музыкант получает в Вене. В столице Австрии Ромберг принимает в музыкальной жизни столицы Австрии самое деятельное участие. Однако так и не найдя постоянной работы, он через Силезию и Польшу направляется в Россию. В конце 1808 года Ромберг добирается до Петербурга, несколько лет живет в Москве, попеременно концертируя в обеих столицах, совершая гастрольные поездки по югу России и Прибалтике.
Любители музыки встретили его восторженно. Вот один из отзывов 1811 года: «Концерт, данный вчера в Филармоническом зале славным виолончелистом Ромбергом, доставил здешним любителям музыки величайшее удовольствие. Многочисленное собрание и всеобщее одобрение доказывали, что публика наша несравненному дарованию сего редкого художника отдаст полную справедливость».
В Москве совершилось важное событие в личной жизни Ромберга — у него родился сын Карл. Он также стал виолончелистом и несколько лет прослужил в оркестре императорских театров в Петербурге.
Вполне возможно, что Ромберг так и остался бы в России, но нашествие Наполеона заставило его уехать. Через Швецию и Данию он добирается до Германии. Виолончелист дает концерты в Гамбурге, Бремене, некоторых городах Голландии, Бельгии 8 декабря 1813 года в Вене он участвует в первом исполнении бетховенской «Битвы Веллингтона при Виттории».
В 1815–1819 годах Ромберг служит концертмейстером оркестра берлинского придворного театра. В 1819 году музыкант переезжает в Готу, где через два года его постигает тяжелый удар — умирает горячо любимый брат Андреас.
В 1820 году состоялось состязание Ромберга с братьями Борер. Один из братьев — Максимилиан считался первоклассным виолончелистом. То было состязание классической виолончельной школы (Ромберг) со школой романтической, причем в ее виртуозно-салонной ветви. Сравнение оказалось не в пользу Борера. В Вене острили: «Ромберг играет для вечности, Борер — для салона».
В конце февраля 1822 года венский корреспондент писал: «Бернард Ромберг, герой всех виолончелистов, король всех виртуозов, праздновал в этом месяце трехкратный триумф; каждый раз зал был переполнен, каждый раз артист был вознагражден успехом, полным энтузиазма. Это поистине божественное наслаждение слушать столь совершенного мастера, когда не знаешь, чему больше удивляться — зеркально-чистому, одухотворенному тону, невыразимой легкости в преодолении всевозможных трудностей, или элегантности, оригинальности и искусной разработке его сочинений».
В тот период Ромберг концертировал вместе с сыном Карлом, игравшим на виолончели, и дочерью Бернардиной — певицей. В Вене он вновь встретился с другом юности, теперь уже знаменитым, но больным Бетховеном. Письмо Бетховена от 12 февраля 1822 года — яркая иллюстрация дружеских взаимоотношений двух великих музыкантов:
«Дорогой Ромберг! Этой ночью у меня вновь начались боли в ушах, как это часто бывает со мною в это время года. Даже твои звуки причинили бы мне сегодня только страдания. Вот почему ты меня сегодня не увидишь. Может быть, через несколько дней будет лучше, и я буду иметь возможность тогда с тобой проститься. Я еще не был у тебя вследствие отдаленности моей квартиры и множества занятий; ведь я болел целый год, и это задержало многие начатые мною работы. Да, наконец, что за церемонии между нами. Для полного успеха твоего высокого искусства желаю тебе также металлической признательности, что ныне бывает редко. Если только будет возможность, то увижу еще тебя с супругою и детьми, которым шлю сердечный привет. Прощай, великий артист, как всегда, твой Бетховен».
1825–1827 годы Ромберг жил в Москве. 18 января 1825 года здесь состоялся его концерт, на который Одоевский откликнулся большой статьей: «Что сказать о концерте Ромберга?. Там, где чувства всех сливаются в одно удивление к дарованию высокому, там умолкает голос критики… Многие из слушателей не забыли его первого приезда в Москву; тем же, которые еще не слыхали его, он был известен своею славою — и громкие укоплескания были всеобщими при появлении Ромберга Они увеличились, когда он начал играть. Слышавшие его прежде уверяли, что Ромберг совершил невозможное, еще более усовершенствовался; люди нового поколения безмолвствовали от восторга и изумления».
Не менее восторженно встретил Ромберга Петербург, куда артист выехал в марте 1825 года. «Легкость, беглость, приятность игры его, вкус, выразительность и чувство — неподражаемы», — писала «Северная пчела». В той же газете читаем, что концерт 14 марта 1825 года был принят «с энтузиазмом». «15 лет прошло с тех пор, как г. Ромберг был здесь в первый раз. После его мы слышали многих виолончелистов … но никто и близко к нему не подходит. Кажется, что пение его смычка еще более исполнено души и сладости, чем было прежде…»
Концертная деятельность Ромберга успешно продолжалась на протяжении долгих лет. Рецензент венского концерта 1833 года, когда Ромбер-гу было уже около 66 лет, называя его «королем виолончелистов», писал: «Высокая виртуозность этого мастера поистине доставляет наслаждение, хотя он достиг уже преклонных лет, он все еще тот же; единственный певец на своем инструменте, словно играющий необычайными трудностями, он еще долго останется непревзойденным». В рецензиях 1834–1836 годов, опубликованных в Нюрнберге, Мюнхене и Франкфурте-на-Майне, успех Ромберга сравнивается с успехом Паганини. «Даже время уступает артисту: он не стареет… — писал рецензент из Мюнхена, — то, что он потерял в силе, он приобрел в нежности, искренности и прецизии, законченность и совершенство его исполнения вызывают такое же удивление, как и раньше».
Еще в 1833 году Ромберг впервые ощутил приступы грудной водянки. Но, несмотря на болезнь, продолжал выступать, и в 1839–1840 годах предпринял последнее в жизни концертное турне в Лондон и Париж.
На склоне лет Ромберг занялся составлением виолончельной «Школы», и завершил ее в 1839 году. Уже в следующем году она была принята в качестве учебного пособия Парижской консерваторией и была издана сперва в Париже, а затем в Германии, Австрии и Англии.
Выступая как непримиримый противник салонной чувствительности, в своей «Школе» Ромберг писал: «Музыка не должна служить нам пустым времяпрепровождением, а напротив того, цель ее — сделать человеческое сердце полным чувства и восприимчивым ко всему красивому и хорошему».
«Как исполнитель Ромберг обладал чистейшей интонацией и чрезвычайно уверенной, четкой техникой левой руки, — пишет Раабен. — В пору расцвета у него никто не слышал ни одной сколько-нибудь сомнительной ноты или неуверенного штриха.
Рассказывают, что на него не действовали даже атмосферные условия. Однажды в Париже он играл с оркестром концерт в ледяном холоде, и это нисколько не повредило его интонации».
Ромберг был и плодовитым композитором. Он написал множество сочинений в разных жанрах: оперы, оратории, симфонии, музыка к драмам, концерты, квартеты, каприсы, фантазии, полонезы, сборники вариаций на шведские, испанские, румынские, русские темы.
Скончался Ромберг 13 августа 1841 года в Гамбурге.
В Бонне в декабре 1770 года в семье придворного музыканта Бетховена родился сын, который был назван Людвигом. Это был уже второй по счету Людвиг: первый родился на два года раньше и вскоре умер. Точная дата его рождения неизвестна. В те времена не было принято записывать дату рождения младенцев «третьего сословия». Сохранилась лишь запись в метрической книге боннской католической церкви Св. Ремигия о том, что Людвиг Бетховен крещен 17 декабря 1770 года.
Следовательно, он родился на день-два раньше. В 1774 и 1776 годах в семье появились на свет еще два мальчика Каспар Антон Карл и Николай Иоганн. Людвиг родился в мрачной комнате с низким потолком и косой наружной стеной. Это жилище впоследствии стало бетховенским музеем. Маленький Людвиг отличался редкой сосредоточенностью и замкнутостью. Впрочем, не надо представлять себе его самоуглубленным меланхоликом. Напротив, это был здоровый, крепкий мальчуган, не чуждавшийся детских шалостей.
Отец принуждал его заниматься музыкой: обнаружив у ребенка незаурядный талант, он заставлял его часами просиживать за клавесином. Слава маленького Моцарта не давала ему покоя. По семь-восемь часов в день отец заставлял несчастного ребенка играть упражнения. А иногда у него появлялось желание позаниматься с ним и ночью. Никакие уговоры перепуганной материне могли помешать этим мучительным ночным урокам. И только яркий талант ребенка, его непреодолимое влечение к музыке помогли ему перенести такое жестокое обращение и не отпугнули навсегда от искусства.
В восемь лет маленький Бетховен дал первый концерт в городе Кельне. Концерты мальчика состоялись и в других городах. После выступления в Роттердаме, где юный музыкант имел успех, он остался недоволен голландцами. «Я больше туда не поеду, — решительно заявил коренастый крепыш по приезде домой, — голландцы — копеечники». Отец, видя, что не может больше ничему научить сына, перестал с ним заниматься.
До десятилетнего возраста Людвиг посещал начальную школу, где главным предметом занятий являлась латынь, а второстепенными — арифметика и немецкое правописание.
Школьные годы дали маленькому Бетховену весьма мало. Он так и не овладел тайнами умножения, а со знаками препинания всегда бывал не в ладу Среднего образования Людвигу получить не удалось: семья очень нуждалась, и десяти лет мальчик уже остался вне школы. Однако, жадно стремясь восполнить пробелы в своих познаниях, Людвиг много читал и пытался заниматься с более развитыми товарищами. Он был настойчив и упорен. Через несколько лет юный Бетховен научился бегло читать по-латыни, переводил речи Цицерона, овладел французским и итальянским языками. В десять лет Бетховен начал овладевать тайнами композиторской техники, учась у Нефе искусству контрапункта и генералбаса.
К 1782 году относится первое известное нам сочинение Бетховена — фортепианные вариации на тему марша ныне забытого композитора Э. Дресслера.
Развлечения отца требовали денег, рушилось материальное благополучие семьи. Измученная лишениями и невзгодами, заболела мать Людвига. Мальчик был вынужден работать. Он поступил в придворную капеллу в качестве органиста.
В 1787 году Бетховен едет в Вену, чтобы встретиться с Моцартом, услышать его советы. Бетховен играл в присутствии прославленного композитора свои произведения и импровизировал. Моцарт был поражен смелостью и богатством фантазии юноши, необычайной манерой исполнения, бурной и порывистой. Обращаясь к присутствовавшим, Моцарт воскликнул: «Обратите внимание на него! Он всех заставит о себе говорить!».
Но встречам двух великих музыкантов не суждено было продолжаться. Умерла мать Бетховена, так нежно и преданно им любимая. Юноша вынужден был принять на себя все заботы о семье. Воспитание двух маленьких братьев требовало внимания, забот, денег. Бетховен стал служить в оперном театре, играя в оркестре на альте, выступать с концертами, давать бесчисленное количество уроков. Начались суровые будни, тяжелая, полная труда и лишений юность.
Несколько лет Бетховен играет в замечательной Боннской капелле. В ее состав входили такие замечательные музыканты как А. и Б. Ромберги, А Рейха, Х.Г. Нефе.
Сохранился отзыв о концертах капеллы в Мергентхейме. Один из тонких музыкальных критиков XVIII века Карл Юнкер оставил восторженное описание игры боннской капеллы. Из виртуозов Юнкер выделяет братьев Ромбергов и «величайшего пианиста, милого, доброго Бетховена»: «Этот „молчаливый человек“ поражает импровизациями на заданную тему. По сравнению с знаменитым пианистом аббатом Фоглером Бетховен играет не только технически совершеннее, но и более значительно, выразительно, более „говоряще“, его игра сердечнее. Игра Бетховена сильно отличается от общепринятой, и создается представление, что он идет по совершенно самостоятельному пути».
Как пишет А.А. Альшванг: «Бетховена действительно следует причислить к первым представителям нового направления музыкального исполнительства — направления, рассчитанного на большую массу слушателей, на симфонические масштабы. По свидетельству Черни, Бетховен обращался с фортепиано, как с органом.
Современники нередко отмечали жесткость и грубость игры Бетховена, объясняя эти свойства профессиональной привычкой к органной клавиатуре. На самом же деле Бетховен был одним из родоначальников нового, героического стиля музыкального исполнения.
Стиль этот зародился в мангеймской оркестровой капелле и позже распространился на другие области музыкального исполнительского искусства. Большая эмоциональность, проникновенность соединяются в нем с яркостью контрастов.
Понятно отсюда недружелюбное отношение Бетховена к изящному салонному стилю игры, принятому в аристократических салонах (например, к игре Гуммеля, любимого ученика Моцарта).
Бетховен явился зачинателем героического эстрадного пианизма. Крупнейшие представители этого стиля — Ф. Лист, а позже Антон и Николай Рубинштейны».
Вегелер описывает первые публичные выступления Бетховена, состоявшиеся весной 1795 года, отмечая исключительное умение Бетховена читать с листа. «В быстрых темпах нельзя различать отдельных нот, — замечает по этому поводу Бетховен — Это и не нужно: когда быстро читаешь, то не замечаешь массы опечаток, если только язык тебе знаком».
18 декабря того же года состоялась «академия» Гайдна. Несмотря на натянутые отношения между старым маэстро и Бетховеном, Гайдн все же пригласил своего уже знаменитого ученика участвовать в «академии». Бетховен играл свой концерт и имел огромный успех.
Значительное событие в жизни Бетховена — концертная поездка в Прагу, Дрезден и в Берлин (1796). Молодой артист, в полном расцвете творческих сил, после блестящих триумфов в салонах венской аристократии и публичных концертах, отправился в Прагу, куда его повез князь Лихновский. За семь лет до того Лихновский представил Праге Моцарта. Творчество и исполнительское мастерство Бетховена привлекло общее внимание. Правда, публично он в Праге не выступал, но местная аристократия, по-видимому, высоко оценила и щедро одарила молодого венского музыканта. Бетховен пишет 19 февраля своему брату: «Мои дела хороши, очень хороши. Мое искусство порождает уважение окружающих и привлекает друзей… Также и денег получу я на сей раз достаточно».
Из Праги Бетховен направился в Берлин. Гениальные импровизации Бетховена при дворе и в «Певческой академии» вызвали необычайный восторг. Черни со слов очевидцев так описывает берлинские импровизации Бетховена: «Его импровизация была в высшей степени блестяща и достойна удивления. В чьем бы обществе он ни находился, Бетховен умел на каждого слушателя произвести такое впечатление, что ни одни глаза не оставались сухими, а многие разражались громкими рыданиями… Однажды, кончив одну из своих импровизаций, он разразился громким смехом и стал издеваться над своими слушателями, столь несдержанными в выражении душевных движений, коих он был причиной. „Глупцы! — говорил он, точно чувствуя себя оскорбленным подобными знаками участия. — Кто может жить среди этих избалованных детей?“»
Как виртуоз, Бетховен занял первое место в музыкальной жизни не только Вены, но и всех немецких стран. Только один Иосиф Вельфль, ученик Моцарта, мог соперничать с Бетховеном-пианистом. Но Бетховен имел преимущество перед Вельфлем: он был не только совершенный пианист, но и гениальный творец. «Дух его, — по выражению современника, — рвал все сдерживающие оковы, сбрасывал иго рабства и, победно торжествуя, летел в светлое эфирное пространство. Его игра шумела, подобно дико пенящемуся вулкану; душа его то поникала, ослабевая и произнося тихие жалобы боли, то вновь возносилась, торжествуя над преходящими земными страданиями, и находила успокаивающее утешение на целомудренной груди священной природы». Эти восторженные строки свидетельствуют о впечатлении, производимом игрою Бетховена на слушателей.
Бетховен выступал преимущественно в салонах венской знати. Он сразу выделился там не только гениальной игрой, но и независимым, бескомпромиссным характером. Резкий и прямой, Бетховен не терпел любого насилия над собой и в горделивом сознании своей гениальности не щадил сановных меценатов. Так, в пылу гнева он написал одному из них: «Князь! Тем, чем вы являетесь, вы обязаны случаю и происхождением; тем, чем я являюсь, я обязан самому себе. Князей есть и будет тысячи, Бетховен — один!»
«В 1800 году Бетховену пришлось встретиться с сильным соперником, — пишет А. А. Альшванг, — парижским пианистом Даниэлем Штейбельтом, выдающимся виртуозом, но неглубоким художником. В Вене, во дворце графа М. Фриса, модный парижский пианист встретился с Бетховеном. Штейбельт с успехом сыграл свою заученную „импровизацию“. Когда он кончил играть, публика стала просить выступить Бетховена. Хотя никто не произнес слова „состязание“, всем было ясно, что начиналось соревнование двух пианистов. Бетховен рассвирепел: он всегда приходил в глубокое негодование при столкновении со всяким неполноценным искусством, со всем поверхностным, дутым и ничтожным и в творчестве и в жизни. После импровизации Штейбельта предполагалось исполнение его фортепианного квинтета. Пульты с нотами стояли уже на местах. Бетховен схватил виолончельную партию квинтета, поставил ее вверх ногами, сыграл одним пальцем нелепую последовательность звуков, получавшуюся от перевернутых таким образом нот, и затем стал импровизировать на эту, с позволения сказать, тему. Штейбельт незаметно скрылся и никогда не мог забыть нанесенной ему обиды. А по музыкальным салонам разнеслась весть о новой победе Бетховена. Штейбельту вскоре пришлось оставить Вену».
За несколько лет до того Бетховен ощутил ослабление слуха. Врачи не сумели помочь ему и, быть может, ускорили течение болезни. В 1801 году страдалец поведал об этом самым близким друзьям. «Уже три года, как мой слух все более слабеет, — писал он. — …В театре я должен, чтобы понимать артистов, садиться у самого оркестра. Если я сажусь подальше, то не слышу высоких нот инструментов и голосов… Когда говорят тихо, я едва слышу; да, я слышу звуки, но не слова, а между тем, когда кричат, это для меня невыносимо…»
Болезнь настигла Бетховена в зените славы. Меценаты назначили ему солидную пенсию. Бетховен сознавал, как мужала в нем сила гения: «Каждый день приближает меня к цели, которую я смутно вижу, не умея определить ее». Не оставлены и честолюбивые помыслы о пианистической карьере: «Мою фортепианную технику я весьма усовершенствовал», — говорит он. И как вопль израненной души звучит признание: «…Когда бы не эта болезнь! О, будь я избавлен от нее, я хотел бы обнять весь мир!»
Мечтам не суждено было осуществиться. «Высокое мужество покинуло меня… О провидение, дай мне хоть раз увидеть день, один лишь деньнеомраченной радости! Когда, о боже, когда я смогу ощутить ее опять?.. Никогда?
— Нет, это было бы слишком жестоко!». Это строки из завещания Бетховена, написанного осенью 1802 года в Гейлигенштадте, предместье Вены, где по предписанию врачей он прожил почти в уединении шесть месяцев. Здесь композитор сочинил Вторую симфонию, полную энергии, динамики, словно залитую солнечным светом. И здесь же родилась у него мысль о самоубийстве. «Надежда, которую я принес сюда, — о выздоровлении, хотя бы частичном, — должна покинуть меня навсегда. Как осенние листья падают и вянут, так и она иссохла для меня…»
Бетховен не покончил с собой. Гигантским усилием воли он переборол малодушие. Отныне страданию в личной жизни противостояла безмерная радость творчества.
Пианистические выступления Бетховена продолжали вызывать бури восторгов. Важным событием явилась новая «академия» Бетховена, состоявшаяся в Венском театре 5 апреля 1803 года. На концерте Бетховен попросил И. Зейфрида перевертывать ему страницы во время исполнения концерта с оркестром, но, по словам Зейфрида, «это было легче сказать, чем сделать; предо мною были почти совершенно чистые листы бумаги, только кое-где было нацарапано несколько иероглифов, которые должны были служить ему указателем. Он играл всю партию наизусть, ибо она была еще не написана, что с ним случалось часто. Он должен был незаметно кивать мне к концу страницы, и мой нескрываемый ужас, при мысли пропустить этот момент, доставлял ему большое удовольствие. После концерта, во время скромного ужина, он вспоминал мою растерянность и много смеялся».
В 1805 году из Парижа в Вену приехал любимый ученик Гайдна, композитор Игнац Плейель. Услыхав в салоне Лобковица импровизацию Бетховена, Плейель, уже пожилой человек, поцеловал Бетховену руки. По свидетельству Риса, «импровизации Бетховена были самым замечательным из всего, что можно было вообще услышать».
Бетховен не любил играть свои законченные сочинения, а предпочитал импровизировать. Он всегда проявлял огромный интерес к музыкальной культуре прошлого и настоящего.
Большой интерес представляет описание современниками игры Бетховена. Она отличалась несравненной технической ловкостью и быстротой. В манере его сидеть за фортепиано было благородство и спокойствие. Спокойным оставалось и лицо.
Пальцы Бетховена были очень сильны, но не длинны, с широкими «подушками», руки не очень растянуты (едва брал одной рукой дециму). Употреблял педаль он значительно чаще, чем написано в нотах. В чтении с листа Бетховен не имел соперников.
По свидетельству Черни, исполнение Бетховеном на фортепиано «партитур Генделя и Глюка, а также фуг И.С. Баха было несравненным, причем в первые он умел вложить полноту чувства и особый дух, придававшие этим произведениям новую форму». «Чего бы мы не дали, — добавляет Р. Роллан, — чтобы услышать дикий танец фурий (№ 28 из „Орфея“), исполненный пальцами, написавшими „Appassionata“! При одной мысли об этом по мне пробегает холод ужаса».
По наблюдениям Риса, свои сочинения Бетховен играл «свободно», хотя и строго придерживался такта. Очень выразительным в его исполнении было динамическое нарастание в сочетании с замедлением темпа. Редко он прибегал к чисто виртуозным украшениям. И Рис и Шиндлер отмечали особую выразительность игры Бетховена; Шиндлер относил ее за счет ритмических акцентов, близких к речевым. Исполнительские приемы Бетховена Шиндлер сближал с ораторской манерой.
По словам очевидцев, всю полноту гениальности Бетховена можно было узнать, только услышав его импровизации, одновременно пламенные и вместе с тем совершенные по форме.
В зрелые годы Бетховен играл не очень чисто, иногда неточно, — это объяснялось прогрессировавшей глухотой.
Никто из друзей не решался ему сказать, что следовало бы прекратить публичные выступления. В последний раз он играл свой Четвертый концерт в 1808 году. С годами облик его изменился. Теперь он сторонится светского общества. Добрый, приветливый, незлобивый, он в гневе не знает пощады, страстно ненавидя фальшь и ложь.
Имея друзей-единомышленников, Бетховен был одинок. Лишенный семьи, он мечтает о родственной ласке. И — несчастный — думает, что обрел ее в лице племянника Карла, оставшегося в 1815 году сиротой. Всю свою нерастраченную нежность он обрушивает на этого мальчика, которого хочет воспитать как спартанского героя. Но тот, слабохарактерный и легкомысленный, доставляет ему бездну неприятностей. Последнее десятилетие жизни Бетховена отравлено ими.
Силы слабеют. Болезни — одна коварнее другой — подстерегают его. В декабре 1826 года Бетховен простудился и слег. Ближайшие три месяца он тщетно боролся с недугом. 26 марта, когда над Веной громыхала снежная буря с молнией, умирающий внезапно выпрямился и в исступлении кулаком погрозил небесам. То была последняя схватка Бетховена с неумолимой судьбой.
Байо — один из самых блестящих представителей французской классической скрипичной школы рубежа XVIII–XIX веков. В его творчестве, быть может, как ни у кого другого воплотились с великой силой классические принципы этой школы, и даже шире — всего французского искусства эпохи классицизма.
Пьер Мари Франсуа де Саль Байо родился 1 октября 1771 года в местечке Пасси, близ Парижа, в семье адвоката. Его отец занимал видное положение в области юриспруденции.
Пьер рано обнаружил способности к музыке. С семи лет его стал обучать игре на скрипке флорентинтиец Полидори. Фетис в биографии Байо утверждает, что Полидори не очень обременял ученика занятиями, но заразил горячим энтузиазмом. Уроки заполнялись красочными рассказами об Италии. Поэтому от первого учителя маленький Пьер получил не так уж много.
В 1780 году родители Байо переехали в Париж. В столице Франции Пьер берет уроки у Сен-Мари. Именно своему новому учителю Байо обязан формированием своего строгого и взыскательного вкуса, а также чистоте стиля, которым впоследствии отличалась его игра. Музыкант навсегда сохранил признательность к своему учителю.
Другим музыкантом, оказавшим большое влияние на юного скрипача, стал Виотти, которого Пьер услышал на одном из концертов в зале Тюильри в десять лет. Для Байо Виотти стал идеалом, кумиром, которому он поклонялся и подражал. Через 20 лет, уже зрелым человеком, он еще раз услышал Виотти; игра великого музыканта вновь его покорила, но уже совсем иначе: «Восхищенный стилем Виотти, таким простым, таким экспрессивным и вместе с тем таким величественным, он воскликнул: я его представлял Ахиллом, а это Агамемнон!»
В 1783 году Байо с родителями уезжает в город Бастиа на Корсике, куда отец назначен генеральным прокурором. Прошло всего несколько недель после приезда, и отец скончался. Интендант острова Бушерон взял на себя воспитание Пьера, отправив вскоре его вместе со своими детьми в Рим. В Вечном городе Байо прожил больше года, обучаясь игре на 1 скрипке у Поллани, ученика Нардини.
Возвратившись в 1785 году во Францию, Пьер поступил секретарем к своему покровителю Бушерону. В течение пяти лет он жил в Байонне. Музыкой Байо занимался мало, перегруженный делами секретарства.
В 1791 году он, наконец, решает расстаться с тяготившей его должностью и направляется в Париж. Благодаря помощи Виотти Байо попадает в оркестр театра Фейдо. Работая здесь, Пьер близко сходится с Роде, ставшим близким другом.
Однако Байо все еще не считает музыку своей профессией. Пробыв в театре пять месяцев, он поступает чиновником в министерство финансов. Однако обстоятельства круто переменили его судьбу: Байо призывают в армию вольноопределяющимся. На 20 месяцев он оседает в Шербурге, где мало занятый делами службы, погружается в музыку, «открывая» для себя творения Корелли, Джеминиани, Локателли, Тартини, Баха, Генделя. Эти занятия оттачивают его мастерство. Байо и сам чувствует, что вышел на новый уровень. Вернувшись в Париж, он выступает с публичным концертом, исполняя Четырнадцатый концерт Виотти.
Теперь о Байо заговорил весь музыкальный Париж. Как результат 22 сентября 1795 года его приглашают в консерваторию на место отъехавшего Роде. Профессором по классу скрипки Байо остается до самой смерти.
Именно Байо было предложено возглавить работу над «Школой-методикой» для скрипки совместно с Роде и Крейцером. Эта «Школа» приобрела всемирное значение и особенно ценилась второй частью, содержавшей положения, ярчайшим образом отразившие эстетику ее авторов.
В июле 1802 года Байо стал концертмейстером вторых скрипок в капелле генерала Бонапарта, где работал совместно с Крейцером. Через три года скрипач поехал в Россию с виолончелистом Ж… Ламаром.
О концертах Байо «Московские ведомости» дали следующий отзыв: «Французской музыкальной Академии член Г. Балиот, честь имеет известить почтеннейшую публику, что он предполагает дать большой вокальный и инструментальный концерт сего года декабря 2-го дня, в котором он будет играть на скрыпке; а в особой программе будут означены все для оного определенные сочинения. Собрание для оного имеет быть в доме Зарубина, что близ Никитских ворот. Билеты для входа, по 5 рублей каждый, получать можно от самого г-на Балиота, живущего в доме г-на Салтыкова, в Английской кофейне, что на Тверской и при входе на концерт».
По свидетельству Фетиса, Байо намеревался провести в Москве всего один год, а задержался в связи с войной на три. Здесь, кроме сольных концертов, Байо и Ламар играли в квартете в салоне В.А. Всеволожского.
В 1808 году оба музыканта отправились в Петербург, где их ждал такой же восторженный прием. После выступления Ламара и Байо в Эрмитажном театре Александр I, восхищенный их игрой, выразил пожелание, чтобы Байо заменил на всех постах только что уехавшего во Францию роде. Но к тому времени все мысли скрипача были о Франции и оставленной там семье.
17 января 1809 года состоялся его концерт в парижском зале Одеон. По общему признанию, мастерство его обогатилось, сохранив весь огонь, выразительность, тонкость интерпретации, гибкость и подвижность техники; артист вступил в пору творческой зрелости.
Из Парижа Байо в 1812 году предпринял большое путешествие по югу Франции.
Возвратившись, музыкант начал подготовку к открытым камерным вечерам. Он мечтал исполнить на них все квартеты и квинтеты Гайдна, Боккерини, Моцарта и Бетховена.
Надо сказать, что до Байо квартеты исполнялись исключительно в домах, салонах, дворцах высокопоставленных любителей музыки. Байо включал в программы концертов произведения разных художественных стилей. Широту его программ отметил еще Шпор, писавший, что «Байо в технике своей игры почти безукоризнен и многосторонность свою доказывает тем, что никогда не прибегает к отчаянному средству, каким является повторение одной и той же программы. Он играет кроме своих композиций почти все чужие, как старого, так и нового времени…
Он исполнил в тот вечер квинтет Боккерини, квартет Гайдна и три собственных композиции — концерт Air varie и Rondo. Все эти вещи он сыграл безукоризненно и со свойственным его игре выражением, но это выражение мне показалось более искусственным, нежели натуральным. Его смычок ловок и богат оттенками, но не так свободен, как у Лафона, оттого и тон его не так хорош, как у последнего, и перемена смычков вверх и вниз несколько слышнее. Его композиции отличаются от других сочинений парижских скрипачей правильностью, но в их стиле есть нечто искусственное, манерное и устарелое, отчего они выходят сухи и холодны».
С последними замечаниями вряд ли можно согласиться. Более справедливым кажется отзыв Лавуа, писавшего о том, что в игре Байо соединялись «исключительное благородство, высочайшая музыкальная культура, глубина и серьезность нтерпретации музыки и притом великолепное, совершенное владение скрипичной техникой».
Если Байо был превосходным солистом-концертантом, то поистине не имел себе равных в европейском искусстве своей эпохи как ансамблист. «Байо в квартете, — утверждает Фетис, — был более чем великим скрипачом: он был поэтом!» Проникновение в стиль исполняемой музыки — вот что выделяло Байо среди всех современных ему музыкантов.
Еще один дерзкий замысел Байо — исполнение всех квартетов Бетховена. «В то время, — пишет Ленд, характеризуя отношение к Бетховену, — страшно увлекались Гайдном и Ромбергом, в меньшей степени Моцартом, который, пожалуй, считался несколько беспокойным, иногда играли Шпора и редко — некоторые из первых шести квартетов Бетховена. В то время опасались… что недовольный землей, неистовый Бетховен может повредить прекрасным инструментам».
В том, что Байо обратился к последним квартетам Бетховена, можно видеть красноречивое доказательство глубины его музыкального мышления. Берлиоз был в восторге от исполнения одного из этих квартетов: «Мало-помалу, — писал Берлиоз, — я ощутил страшную тяжесть, сдавившую мне грудь, словно в ужасном кошмаре: я почувствовал, что волосы мои встали дыбом, зубы крепко стиснулись, все мои мускулы напряглись, и, наконец, при появлении темы финала, с неистовой силой переданной энергичным смычком Байо, холодные слезы, слезы томительной тоски и ужаса, с трудом пробились сквозь закрытые веки и завершили это жестокое волнение».
Поражение Франции привело в 1813 году к временному закрытию консерватории. Байо совершает большое европейское турне по Бельгии, Голландии и Англии. В Лондоне Байо присвоили почетное звание члена Филармонического общества.
На родину скрипач вернулся летом 1816 года. В последующие годы Байо преподает в консерватории, дирижирует концертами духовной музыки (1822–1824), выполняет обязанности концертмейстера первых скрипок и солиста оркестра в балетных спектаклях «Гранд-Опера» (с ноября 1821 по 1831 год). Красноречиво описывает Берлиоз в «Мемуарах» свои посещения оперных спектаклей, в частности касаясь Байо: «Я не упускал случая называть по имени каждого музыканта, появлявшегося в оркестре, добавляя некоторые подробности о его привычках и таланте.
Вот Байо! Он поступает не так, как иные скрипачи-солисты, он не приберегает себя исключительно для балета, не считает ниже своего достоинства аккомпанировать в опере Глюка. Вы сейчас услышите мелодию, которую он исполняет на четвертой струне; она выделяется из всего оркестра».
О любви к Байо можно судить и по следующему сообщению Берлиозом: «На афише было объявлено, что соло на скрипке в балете „Нина“ будет исполнено Байо. Нездоровье артиста, или какая-то другая причина, помешала его выступлению, и администрация решила, что будет достаточно известить об этом публику при помощи незаметной бумажной ленточки, наклеенной на дверной афише Оперы, на которую никто не смотрит. Следовательно, большинство зрителей ожидало услышать знаменитого скрипача.
И вот в тот момент, когда Нина на руках своего отца и своего возлюбленного приходит в себя, даже трогательная пантомима мадемуазель Биготтини не смогла взволновать нас настолько, чтобы мы забыли о Байо. Пьеса подходила к концу.
— Так, так, а где скрипичное соло? — сказал я настолько громко, что все слышали.
— А ведь правда, — отозвался кто-то из публики, — похоже на то, что его собираются пропустить. — Байо! Байо! Скрипичное соло!
В тот же момент партер загорается и — невиданное дело в Опере — весь зал требует исполнения обещанного на афише. Занавес падает посреди этой сумятицы. Шум удваивается. Оркестранты, видя ярость партера, спешат покинуть свои места.
Разъяренные зрители бросаются в оркестр, швыряют направо и налево стулья музыкантов, опрокидывают пюпитры, прорывают кожу на литаврах. Напрасно я кричу:
— Господа, господа, что же вы делаете? Ломать инструменты!.. Какое варварство! Да это же контрабас папаши Шенье, дивный инструмент, мощный, как трубы ада!»
Летом 1833 года Байо совершает очередное концертное путешествие по Франции и Швейцарии, имея грандиозный успех. Его игра по-прежнему отточено совершенна, техника — безукоризненна. Байо сохранил приверженность классицизму даже тогда, когда классические принципы игры стали подвергаться чувствительным ударам со стороны романтиков. В 1834 году в русском журнале «Молва» была опубликована следующая статья, перепечатанная из какого-то парижского журнала: «Мы с особенным удовольствием и участием сообщаем о концертах Г. Байо. Мы не слыхали его целый год и, утомленные трудностями игры на одной струне и даже на всех, жаждем насладиться сладкими звуками смычка г. Байо. Никогда tours de force не будет изящным искусством; скрипка унижается, теряет свое могучее достоинство подражанием жалкой гитаре или какому-нибудь другому инструменту. Г. Байо обещает нам не фантазии, не трудности новейших композиторов, но прекрасную, стройную, неподражаемую музыку Моцарта, Гайдна и Бетховена, сих великих творцов, к которым мы поневоле всегда обращаемся, которые никогда не прислушаются, которых никогда не боялся и которым никогда не изменял смычок г-на Байо».
Как композитор Байо не пользовался особенной популярностью у современников.
Больший интерес представляют литературные труды — «Школа-методика Парижской консерватории», «Искусство скрипки».
Байо скончался в Париже 15 сентября 1842 года. Он умер от неизлечимой болезни печени. На похороны музыканта собрались все музыкальные знаменитости Парижа. За его гробом шло более 600 человек.
Несмотря на сравнительно короткий период творческого расцвета, исполнительская деятельность Роде оставила глубокий след во французском и мировом музыкальном искусстве.
Пьер Роде родился в Бордо 16 февраля 1774 года. С шестилетнего возраста он начал учиться игре на скрипке у Андре Жозефа Фовеля (старшего). А в четырнадцать лет Пьер отправился в столицу Франции. Здесь он исполнил один из концертов Виотти знаменитому в то время скрипачу Пунто. Восхищенный дарованием мальчика, Пунто ведет его к Виотти, и тот берет Пьера к себе в ученики. За два года занятий Роде добивается головокружительных успехов. В 1790 году Виотти впервые выпускает своего ученика в открытом концерте в Театре брата Короля. В антракте оперного спектакля. Пьер играл Тринадцатый концерт Виотти. Его искреннее, блистательное исполнение покорило слушателей.
Роде всего 16 лет, но, по общему признанию, он лучший после Виотти скрипач Франции. В 1790 году Пьер начинает работать в превосходном оркестре театра Фейдо. Он занимает должность концертмейстера вторых скрипок.
Начинается и концертная деятельность молодого музыканта. На пасхальной неделе 1790 года он исполнил подряд 5 концертов Виотти (Третий, Тринадцатый, Четырнадцатый, Семнадцатый, Восемнадцатый). Годы революции Роде проводит в Париже, по-прежнему играя в театре Фейдо. Только в 1794 году он предпринимает первую концертную поездку вместе со знаменитым певцом Гаратом. Они выступают в Гамбурге и Берлине. Успех Роде исключителен. «Берлинская музыкальная газета» с восторгом писала: «Искусство его игры оправдало все ожидания. Все, кто слыхал его знаменитого учителя Виотти, единогласно утверждают, что Роде вполне овладел прекрасной манерой учителя, придав ей еще более мягкости и нежного чувства».
Рецензия подчеркивает лирическую сторону стиля Роде, то качество игры скрипача, о котором неизменно говорят современники. «Прелесть, чистота, изящество» — такими эпитетами награждает исполнение Роде его друг Пьер Байо. Стиль игры Роде тем самым отличался от героико-патетического стиля Виотти. У Роде вовсе отсутствовали «ораторские» качества. Он увлекал слушателей другим: гармоничностью, классицистской ясностью и лиризмом.
«Несмотря на успех, Роде жаждет вернуться на родину, — пишет Л.Н. Раабен. — Прекратив концерты, он отправляется в Бордо морем, так как проезд по суше рискован. Однако в Бордо попасть ему не удается. Разыгравшаяся буря прибивает корабль, на котором он совершает путешествие, к берегам Англии. Нисколько не обескураженный, Роде устремляется в Лондон, чтобы повидаться с живущим там Виотти. Одновременно он хочет выступить перед лондонской публикой, но, увы, к французам в английской столице относятся весьма настороженно, подозревая каждого в якобинских настроениях. Роде вынужден ограничиться участием в благотворительном концерте в пользу вдов и сирот и с тем покидает Лондон. Во Францию путь закрыт; скрипач возвращается в Гамбург и уже отсюда через Голландию пробирается на родину».
В Париж Роде прибыл в 1795 году, как раз тогда вышел закон об открытии консерватории. Под сенью консерватории собрались лучшие музыкальные силы Парижа, среди которых и Роде.
Не ясны причины, по которым Роде вскоре бросил все и уехал в Испанию. В Мадриде он подружился с Боккерини. Последний не чаял души в молодом горячем французе.
Так как Роде любил сочинять музыку, но плохо владел инструментовкой, то итальянский музыкант охотно выполнил за него эту работу.
В Париж Роде вернулся в 1800 году. Он стал солистом инструментальной капеллы при «дворе» Первого консула французской республики генерала Бонапарта.
В это же время в Парижской консерватории предпринимается попытка создать школы-методики по основным отраслям музыкального образования. Скрипичную «Школу-методику» пишут Байо и Крейцер, а вместе сними Роде. В 1802 году «Школа» выходит в свет и получает международное признание.
Кроме всего прочего Роде был и солистом парижской «Гранд-Опера». В то время он находился на вершине славы. Любимец публики пользовался непререкаемым авторитетом первого скрипача Франции. Однако неугомонный скрипач, наслушавшись своего друга, композитора Буальдье, в 1803 году уехал в Петербург.
Здесь он добивается феерического успеха. Представленный Александру I, музыкант становится солистом двора. Ему положили неслыханный по тем временам оклад — 5000 рублей серебром в год. Скрипач — желанный гость в салонах высшего общества. Роде выступает с сольными концертами, играет в квартетах, ансамблях, солирует в императорской опере.
В 1804 году Роде выезжает в Москву, где дает концерт, о чем свидетельствует объявление в «Московских ведомостях»: «Г. Роде, первый скрипач его императорского величества, имеет честь уведомить почтеннейшую публику, что он даст 10 апреля, в воскресенье, в свою пользу концерт в большом зале Петровского театра, в котором он будет играть разные пьесы своего сочинения».
Из Москвы Роде направился в Петербург, где и оставался до 1808 года. Причина его отъезда — здоровье. Музыкант не мог выдержать сурового северного климата. С сожалением покинул Роде русскую столицу, где был окружен вниманием. Проездом он вновь посетил Москву.
«Г-н Роде, первый скрипач Каммеры его величества императора Всероссийского, проезжая через Москву за границу, в воскресенье, 23 февраля, будет иметь честь дать концерт для своего бенефиса в зале Танцевального клуба.
Содержание концерта: 1. Симфония г. Моцарта; 2. Г-н Роде будет играть концерт своего сочинения; 3. Огромный увертюр, соч. г. Керубини; 4. Г-н Зун будет играть концерт на флейте, соч. капельмейстера г. Миллера; 5. Г-н Роде будет играть концерт своей композиции, поднесенный его величеству императору Александру Павловичу. Рондо по большей части взято из многих русских песен; 6. Финал.
Цена 5 рублей каждому билету, кои можно получать от самого г. Роде, живущего на Тверской, в доме г-на Салтыкова у мадам Шию, и от эконома Танцевальной академии».
Этим концертом Роде распрощался с Россией.
Прибыв в Париж, он вскоре выступил с концертом в зале театра «Одеон». Однако игра его не вызвала прежнего энтузиазма слушателей. В «Немецкой музыкальной газете» появилась удручающая рецензия: «Роде по возвращении из России хотел вознаградить своих соотечественников за то, что столь долгое время лишал их удовольствия насладиться его прекрасным талантом. Но в этот раз ему уже не посчастливилось. Выбор концерта для исполнения был сделан им весьма неудачно. Он его написал в С.-Петербурге, и, кажется, холод России остался не без влияния на эту композицию. Роде произвел слишком незначительное впечатление. Талант его, совершенно законченный в своем развитии, оставляет все-таки желать много в отношении огня и внутренней жизни. Особенно же повредило Роде то, что перед ним мы слышали Лафона. Это теперь один из любимейших скрипачей здесь».
Увы, вкусы парижан изменились, и «классический» стиль Роде перестал отвечать их запросам. Парижан больше привлекает изящная виртуозность молодого Лафона. Грядет эпоха увлечения инструментальной виртуозностью — эпоха романтизма. Неудача сломила Роде. Похоже, именно это выступление нанесло ему непоправимую психическую травму. От нее музыкант так и не оправился до конца жизни. Роде замыкается в себе. До 1811 года он играет лишь в домашнем кругу с давними друзьями — Байо и Ламаром. Решая возобновить концертную деятельность, Роде едет не в Париж, а в Австрию и Германию. Концерты проходят тяжело, так как Роде потерял уверенность. Музыкант играет нервозно, у него развивается «боязнь эстрады». Услышав его в Вене в 1813 году, Шпор писал: «Я ожидал почти с лихорадочной дрожью начала игры Роде, которую за десять лет до того считал величайшим образцом для себя. Однако после первого же соло мне показалось, что Роде сделал за это время шаг назад. Я нашел его игру холодной и манерной; ему недоставало прежней смелости в трудных местах, и я почувствовал себя неудовлетворенным и после Cantabile. При исполнении же вариаций E-dur, которые я десять лет назад у него слышал, я окончательно убедился, что он потерял много в технической верности, т. к. он не только упрощал трудные места, но даже более легкие исполнял трусливо и неверно».
Гастрольное турне Роде завершилось в Берлине. Он задержался здесь до 1814 года, поскольку женился на молодой итальянке.
Вернувшись во Францию, Роде поселился в Бордо. Скрипач ведет жизнь затворника — нигде не выступает. По всей вероятности, он напряженно работает, делая отчаянную попытку восстановить утраченное мастерство. В 1828 году музыкант делает новую попытку выступить перед публикой в Париже.
Следует полный провал, который Роде не перенес. После концерта он серьезно заболел. После двухлетней болезни, 25 ноября 1830 года, Роде скончался в местечке Шато де Бурбон близ Дамазона.
В истории искусства игры на гитаре особое место принадлежит испанскому композитору и гитаристу Сору.
Хосе Фернандо Макарио Сор родился 13 февраля 1778 года в Барселоне. Уже в раннем детстве Хосе обнаружил исключительные музыкальные способности. В пятилетнем возрасте мальчик сочинял песенки, сопровождая их собственным аккомпанементом на старой отцовской гитаре. Очень рано Хосе научился играть на скрипке и виолончели.
Музыкальное образование Сор получил в знаменитом каталонском монастыре Монсеррат, известном своими композиторами, органистами и замечательным хором. Состоя певчим монастырского хора, Сор под руководством композитора и хормейстера Ф. Вильды основательно изучил гармонию, контрапункт и получил солидную подготовку к композиции.
В тринадцать лет Хосе достиг большого мастерства в сочинении музыки. Когда его учитель не смог из-за болезни подготовить к сдаче в условленный срок торжественную мессу для солистов, хора и органа, Сор помог выйти из создавшегося затруднительного положения. Он за одну ночь блестяще выполнил этот сложный заказ.
После завершения образования в монастыре Сор возвратился в Барселону. Он стал постоянным посетителем итальянской оперы, дававшей спектакли в театре «Санта Круц».
В 1797 году в Барселоне состоялась премьера первой оперы Сора «Телемак», и в том же году опера была с успехом поставлена в Венеции.
Поселившись в Мадриде и найдя себе покровителей, Сор в этот период полностью отдался сочинению музыки. Однако в то же время музыкант совершенствует игру на гитаре в школе Ф. Моретти.
В 1802 году Сор становится офицером. Однако военная служба не показалась емупривлекательной. Хосе тянуло к музыке, в сердце у него всегда была гитара. В 1808 году он выходит в отставку. После успешных выступлений в Барселоне и Мадриде он отправился в Париж, где его искусство получило высокую оценку таких известных музыкантов, как Г. Берлиоз, Э. Мегюль, Л. Керубини.
Игра Сора пленила и англичан. Он был первым гитаристом, удостоившимся чести выступить в Лондонском филармоническом обществе. Благодаря благосклонности английских аристократов, Сор смог заняться творчеством. Он сочинял музыку, давал уроки игры на гитаре и выступал как гитарист-виртуоз на симфонических концертах Лондонского филармонического общества.
Осенью 1823 года вместе со своей женой, французской балериной Ф. Гюллень-Сор, музыкант отправился в Россию. Эту поездку сопровождал успех. Жена Сора стала прима-балериной и постановщицей его балетов на сцене московского Большого театра. Сам Сор, помимо выступлений в домах аристократов, 3 марта 1824 года выступил как гитарист публично в концерте арфиста Шульца и 28 марта того же года на концерте любимца московской публики пианиста Джона Фильда. В одну из своих поездок в Петербург Сор пригласила к себе императрица Елизавета Алексеевна — жена Александра I. Она проявила большую благосклонность к гитаристу.
Близость ко двору сулила музыканту блестящие перспективы, поэтому он намеревался остаться в России навсегда. Его балетом «Сандрильона» в Москве открылся в 1825 году Большой театр. На похоронах Александра I исполнили его «Траурный марш», а по случаю коронования нового императора Николая I в Москве поставили его балет «Геркулес и Омфала». После этого свое положение Сор считал обеспеченным.
Однако в 1826 году высокая покровительница Сора умерла, и он вынужден был срочно покинуть Россию. Как пишет Б.Л. Вольман: «Иностранные источники глухо указывают, что причиной „бегства“ Сора из России была „чрезвычайно опасная любовная авантюра“. Не будем пытаться проникнуть в „тайны императорского двора“. Укажем лишь, что Сором был создан превосходный дуэт „Воспоминание о России“, сочиненный им для двух гитар на мотивы русских песен, соч. 63».
Сор вернулся в Париж, но через пять лет вторично отправился в Лондон. Здесь он прожил недолго. Судьба, которая ему в этом городе благоприятствовала, на этот раз отказала в успехе.
Возвратившись в Париж, Сор подружился со своим соотечественником, гитаристом Дионисио Агуадо. Они жили в одном доме и часто встречались. Со временем они образовали слаженный ансамбль, с которым стали выступать на концертах.
Сор сочинил гитарный дуэт под названием «Два друга». Создавая это произведение, он учитывал свои исполнительские особенности и Агуадо.
Манеру Сора отличала мягкая, бархатистая звучность, возникавшая в результате контакта мякоти пальца со струной, а игра Агуадо была отмечена светлым, блестящим звуком, извлекавшимся ногтем.
Сор продолжает активные выступления в качестве гитариста-солиста. Среди проживавших в то время в Париже известных гитаристов (Агуадо, Каркасси, Кост, Леньяни) испанский музыкант пользовался громадным авторитетом.
Но, увы, гитара стала выходить из моды. И материальное положение мастера ухудшалось. После продолжительной болезни 10 июля 1839 года Сор умер, полузабытый даже своими друзьями музыкантами. Похоронили знаменитого гитариста в дальнем углу парижского кладбища на Монмартре. Только спустя много лет могила Сора была восстановлена. 5 июля 1936 года на ней была водружена мемориальная плита.
Многие гитарные сочинения испанского мастера и сегодня продолжают жить на концертной эстраде. «В отличие от произведений Джульяни и других итальянцев, современников Сора, его гитарные пьесы не рассчитаны на чисто внешний эффект, — пишет Б.Л. Вольман. — Они написаны в манере венских классиков, привлекают внимание разнообразием средств выразительности, большим мастерством и прекрасным знанием особенностей инструмента. Гитару Сор трактует как полифонический инструмент и не ограничивается изложением мелодии и аккомпанемента. Из многих созданных им гитарных дуэтов и сольных пьес (фантазий, сонат, рондо, вариаций, этюдов и др.) наиболее полно демонстрируют его контрапунктическое мастерство и техническую изобретательность вариации на темы Корелли, Моцарта, Паизиелло и на оригинальные темы. Они особенно выигрывают при сравнении с вариациями других, современных Сору композиторов-гитаристов, сочинявших их по установившимся трафаретам. Сор — сторонник игры преимущественно мякотью пальца. Ноготь он применял лишь в виде исключения, когда стремился получить звук металлического оттенка».
В 1827 году в Лондоне опубликовали «Трактат о гитаре», написанный Сором, вероятно, в России. В этом произведении музыкант затрагивал многие существенные вопросы игры на гитаре. Трактат Сора для своего времени был лучшим сочинением о гитаре, получившим признание во Франции, Англии и России. Позднее, после переработки гитаристом Наполеоном Костом, он получил распространение как Гитарная школа Сора.
В основе исполнительских принципов испанского гитариста было стремление глубоко проникнуть в дух музыкального сочинения, правдиво раскрыть его слушателям. «Я провожу резкую грань между истинными музыкантами и простыми читателями нот…
Недостаточно уметь играть понотам, чтобы стать настоящим музыкантом, необходимо понимать музыку», — писал Сор в своей «Школе» для гитары. В этой работе подробно изучается инструмент — способы звукоизвлечения, гаммы, аппликатура. Среди нововведений Сора, сыгравших огромную роль в развитии гитарной техники, была новая постановка левой руки, которая создавала свободу движений и, как следствие, — ясное и чистое звучание.
«Школа» Сора издавалась во многих странах. В 1904 году она была опубликована в русском журнале «Гитарист». «Открыть доступ к этой „Школе“ всем русским гитаристам, — писал журнал в предисловии, — а одновременно с этим и доступ к исполнению произведений знаменитого композитора — вот что побудило нас приступить к ее переводу на русский язык».
Мауро Джульяни родился 27 июля 1781 года в Барлетте близ Бари. С детства мальчик обучался игре на скрипке и на флейте. Самостоятельно Мауро овладел и игрой на гитаре. Овладел настолько хорошо, что уже в двадцатилетнем возрасте стал известен в Италии как один из лучших гитаристов.
В 1800 году Джульяни начал свои концертные поездки по странам Европы. Спустя семь лет он обосновался в Вене. Столица Австрии в первой половине XIX века была одним из немногих городов, где существовали площадки, на которых соревновались крупнейшие исполнители-гитаристы, где издавалась новая гитарная литература и интенсивно протекала педагогическая деятельность гитаристов.
В апреле 1808 года Мауро выступил в сопровождении оркестра со своим концертом для гитары. Концерт изобиловал виртуозными трудностями, что позволило показать Джульяни как свое мастерство исполнителя, так и способность гитары соперничать на концертной эстраде с такими инструментами, как фортепьяно и скрипка.
Дальнейшие выступления итальянца упрочили его успех как гитариста. Гитарой заинтересовались и некоторые музыкальные авторитеты.
Так для концертов в королевском саду в Шенбрунне И. Гуммель сочинил три квартета для фортепьяно, скрипки, виолончели и гитары. В их исполнении приняли участие сам Гуммель и Джульяни.
Когда в 1813 году в Вене исполнялась в первый раз Седьмая симфония Бетховена под управлением автора, Джульяни выступил в ней как скрипач. И хотя он сидел в оркестре на последнем пульте вторых скрипок, Бетховен назвал его в числе «отличных виртуозов», исполнявших симфонию. Бетховен высоко ценил Джульяни как музыканта и бывал у него.
Сохранившиеся программы и рецензии о выступлениях Джульяни в Вене — яркое свидетельство того, что успехом пользовалась как его игра на гитаре соло, так и в ансамблях, где его партнерами были крупнейшие музыканты.
В 1816 году Джульяни, вместе с И. Мошелесом и И. Майзедером, отправился в концертную поездку по Германии, принесшую оглушительный успех. В 1821 году Джульяни гастролирует в Риме. Со своей родины он, продолжая концертировать по Европе, отправился в Варшаву.
Польский историк гитары Юзеф Поврозняк опубликовал статью о Джульяни, в которой указывает, что, выехав из Вены в Петербург и возвращаясь оттуда обратно, Джульяни задержался в Кракове, где дал два концерта с благотворительной целью: 2 января 1820 года и 21 декабря 1825 года В 1822 году в Польше был издан сборник его гитарных пьес, «посвященный польским дамам в Варшаве», в который вошли вариации на арию Иосифа Понятовского.
Из Варшавы в 1822 году Джульяни направился в Петербург. Некоторые источники указывают, что он прибыл вместе с известным пианистом и композитором И. Гуммелем в составе свиты великой княгини Марии Павловны. В России Джульяни прожил около года. К сожалению, нет сведений о его публичных выступлениях в Петербурге.
Популярность Мауро Джульяни и его деятельность в России открыли дорогу его сыну Михаилу, талантливому гитаристу, певцу и композитору. В немецкой музыкальной газете за 1823 год, в корреспонденции из Москвы, говорилось «… лучший игрок на гитаре и певец — г. Жюлиани, сын известного виртуоза и композитора в Вене».
В апреле 1823 года он выступал в Петербурге. «Петербургские ведомости» сообщали: «В среду 4 апреля господин Михаил Жюлиани будет иметь честь дать большой вокальный и инструментальный концерт в зале бывшего Филармонического общества, находящемся у Казанского моста, в котором он будет петь и играть на гитаре различные сочинения родителя своего. Девица Шлессер, господа: Маурер, Бем, Гартман и Сусеман будут также участвовать в сем концерте…» Живя в России, Михаил Джульяни занимался не только исполнительской, но и педагогической деятельностью.
Хорошей гитаристкой стала и дочь Мауро Джульяни — Эмилия, носившая в замужестве фамилию Гульельми.
Возвратившись в Вену, Джульяни стал редко выступать в концертах, отдавая предпочтение педагогической деятельности. У него оказалось немало талантливых учеников. Д. Вальдштейн, талантливые польские гитаристы Бобрович и Хорецкий и многие другие.
Дата и место смерти Джульяни стали известны лишь недавно. Согласно некрологу, помещенному в газете «Diario di Napoli» от 14 мая 1829 года, Джульяни умер в Неаполе 8 мая 1829 года. Исследователь гитарного творчества Б.Л. Вольман, придерживавшийся поначалу этой версии в книге «Гитара в России» (1961), в следующей «Гитара и гитаристы» (1968) называет другой срок смерти Мауро Джульяни — 1840 год.
Джульяни был превосходным виртуозом, привлекавшим к гитаре внимание музыкантов-современников. Музыкант близко общался и выступал со скрипачами Л. Шпором и И. Майзедером, пианистами И. Гуммелем, И. Мошелесом и А. Диабелли.
Технические достижения гитариста нашли отражение в некоторых сочинениях других гитаристов XIX века. Причем наиболее трудные, виртуозного характера вариации отмечались в нотах условным обозначением — «Джульяни».
Гитарное наследие Джульяни весьма велико. Б. Л. Вольман пишет: «Своими концертами для гитары Джульяни показал возможность появления гитары на большой эстраде как равноправного со скрипкой и фортепиано инструмента. Его концерты явились результатом расширения роли гитары в камерном ансамбле. В них отсутствует момент борьбы солиста с оркестром, отчетливо проступающий в концертах композиторов эпохи романтизма, сочиненных для других инструментов. Солист в концертах Джульяни — главный исполнитель, участник ансамбля, с самого начала до конца сохраняющий в нем первенствующее положение. Оркестр малого состава или струнный квартет, сопровождающий гитару, полностью ей подчинен и за исключением моментов tutti лишь аккомпанирует гитаре. Гитарные концерты Джульяни родственны „блестящим квартетам“ Паганини с той только разницей, что солирующая виртуозная партия в них предоставлена не скрипачу, как у Паганини, а гитаристу. Сопровождению своих концертов Джульяни серьезного, самостоятельного значения не придавал. Оркестровка к наиболее популярному — Третьему концерту Джульяни была по просьбе автора выполнена его. Другом, композитором Гуммелем».
Основные требования, предъявляемые Джульяни к исполнителю, — предельная беглость, чистота и отчетливость звука. Как отмечает Вольман: «Гитарные сочинения Джульяни позволяют рассматривать его, как наиболее видного представителя итальянской школы игры на инструменте, в которой во главу угла ставится виртуозность и использование одиночной струны на гитаре. Джульяни интересует не столько красочность звучания, сколько динамика звука, применение различных градаций силы. Он использует пустые струны гитары, редко употребляет баррэ, при игре пользуется только мякотью пальца.
С целью преодоления трудностей, связанных с быстротой пассажей и большим растяжением пальцев, Джульяни широко использует терц-гитару, у которой ладовые расстояния несколько меньше, чем у прим-гитары, а также более яркое звучание благодаря сильному натяжению струн. Вместе с тем терц-гитара удобна в сочетании с обычной гитарой в гитарных дуэтах и других гитарных ансамблях».
Знаменитый композитор Роберт Шуман, впервые услышав Паганини, написал: «Я думал, что он начнет с неслыханной силой звука. И вот он начал — но до чего звук его был нежным и тихим. Когда же он легко и еле заметно начал закидывать в толпу свои магнетические цепи, люди стали невольно покачиваться. И вот волшебные кольца заплетались все больше и больше; люди все теснее жались друг к другу, пока они постепенно не слились в едином порыве, как бы загипнотизированные художником. Другие волшебники пользуются в своем искусстве другими формулами».
Далеко от дворцов, в небогатом квартале Генуи, в узком переулочке с символическим названием Черная кошка, 27 октября 1782 года у Антонио Паганини и его жены Терезы Боччардо появился на свет сын Никколо. Он был вторым ребенком в семье. Мальчик родился тщедушным, болезненным. Хрупкость и чувствительность унаследовал от матери — экзальтированной и сентиментальной. Настойчивость, темперамент, бурную энергию — от отца, предприимчивого и практичного торгового агента.
Как-то во сне мать увидела ангела, который предрек ее любимому сыну карьеру великого музыканта. Отец также уверовал в это. Разочарованный тем, что его первый сын, Карло, не радовал успехами на скрипке, он заставлял заниматься второго. Поэтому у Никколо почти не было детства. Мальчик всегда помнил себя в непрерывных истощающих занятиях на скрипке. Природа наделила Никколо необыкновенным даром — слухом, необычайно чувствительным. Даже удары колокола в соседнем соборе били по нервам.
Мальчик открывал для себя этот особый, звенящий необыкновенным богатством красок мир. Он пытался воспроизвести, воссоздать эти краски на мандолине, гитаре, на своей маленькой скрипочке — любимой игрушке и мучительнице, которой суждено было стать частью его души.
Отец рано подметил одаренность Никколо. С радостью он все больше убеждался: у Никколо редкий дар. Антонио уверился в мысли, что сон жены вещий, сын сможет завоевать славу, а значит — и принести деньги, много денег. Но для этого надо нанять учителей. Никколо следует заниматься упорно, не щадя себя. И маленького скрипача запирали для занятий в темный чулан, а отец бдительно следил, чтобы тот играл непрерывно. Карой за непослушание было лишение еды.
Усиленные занятия на инструменте, как признавал сам Паганини, во многом подорвали его и без того хрупкое здоровье. На протяжении всей жизни он много и тяжело болел.
Первым более или менее серьезным педагогом Паганини стал генуэзский поэт, скрипач и композитор Франческо Ньекко. Паганини рано стал сочинять — уже в восьмилетнем возрасте написал скрипичную сонату и ряд трудных вариаций. и Постепенно слава о юном ь виртуозе распространилась по всему городу, и на Паганини обратил внимание первый скрипач капеллы собора Сан-Лоренцо Джакомо Коста. Уроки проходили раз в неделю, и более полугода Коста наблюдал развитие Паганини, старался передать ему профессиональные традиции.
После занятий с Костой Паганини смог, наконец, впервые выйти на эстраду. В 1794 году начинается его концертная жизнь. В то же время состоялись встречи, во многом определившие дальнейшую судьбу Паганини, характер его творчества. Он познакомился с искусством польского виртуоза Августа Дурановского, концертировавшего тогда в Генуе, и был потрясен необычайными выразительными средствами, им применявшимися.
Другая встреча состоялась с маркизом Джанкарло ди Негро, богатым генуэзским аристократом и меломаном. Она принесла не только дружбу с умным и добрым человеком. Маркиз взял на себя заботу о будущем Никколо.
С его помощью Никколо смог продолжить образование. Новый учитель Паганини — виолончелист, прекрасный полифонист Гаспаро Гиретти, привил юноше отличную композиторскую технику.
Два выступления Паганини в Парме прошли с огромным успехом, и молодого виртуоза пожелали послушать при дворе герцога Фердинанда Бурбонского. Отец Никколо понял, что настала пора эксплуатировать талант сына. Взяв на себя роль импресарио, он предпринимает поездку по Северной Италии. Юный музыкант выступал во Флоренции, а также в Пизе, Ливорно, Болонье и Милане. И всюду огромный успех. Никколо жадно впитывал новые впечатления и под жесткой опекой отца продолжал много заниматься, совершенствуя свое искусство.
В этот период родились многие из его прославленных каприччи, в которых легко прослеживается творческое преломление принципов и технических приемов, впервые введенных Локателли.
Каприччи Паганини совершили переворот в скрипичном языке, скрипичной выразительности. Он добился предельной концентрации выразительности в сжатых построениях, спрессовывая художественный смысл в тугую пружину, что станет характерным для всего его творчества, в том числе и исполнительского стиля.
Контрасты тембров, регистров, звучаний, образных сопоставлений, ошеломляющее разнообразие эффектов свидетельствовали о нахождении Паганини своего собственного языка.
Окрепший характер, бурный итальянский темперамент Никколо приводили к столкновениям в доме. Зависимость от отца становилась все невыносимей. Никколо жаждал свободы. И воспользовался первым же предлогом, чтобы уйти от жестокой родительской опеки.
Когда Паганини было предложено занять место первого скрипача в Лукке, он его с радостью принял. С энтузиазмом Паганини отдался работе. Ему было поручено руководство городским оркестром и разрешено концертировать. С небывалым успехом выступает в Пизе, Милане, Ливорно. Восторг слушателей кружит голову, пьянит ощущение свободы. Приходят и увлечения иного порядка, которым он отдается так же пылко и страстно.
В это бурное время приходит и первая любовь. И ей скрипач отдается весь, без остатка, как и всему, что он делал. Почти на три года имя Паганини исчезает с концертных афиш. Об этом периоде он позднее не говорил. В «Автобиографии» сообщил лишь, что в ту пору занимался «сельским хозяйством» и «с удовольствием щипал струны гитары». Возможно, некоторый свет на тайну проливают пометки, сделанные Паганини на рукописях гитарных сочинений, многие из которых посвящены некой «синьоре Диде».
В конце 1804 года скрипач возвращается на родину, в Геную, и несколько месяцев занимается лишь сочинением. А затем снова едет в Лукку — в герцогство, которым правил Феличе Бачокки, женатый на сестре Наполеона Элизе. Три года служил Паганини в Лукке камерным виртуозом и дирижером оркестра.
Отношения с княгиней Элизой постепенно становились все менее официальными. Паганини посвятил ей «Любовную сцену», специально написанную для двух струн («Ми» и «Ля»). Другие струны во время игры со, скрипки снимались. Сочинение произвело фурор. Затем княгиня потребовала произведение только для одной струны. «Я принял вызов, — говорит Паганини, — и спустя несколько недель написал военную сонату „Наполеон“ для струны „Соль“, которую исполнил на придворном концерте 25 августа». Успех превзошел самые смелые ожидания. Прошло почти три года службы, и Паганини начали тяготить отношения с Элизой, двором, ему вновь захотелось артистической и личной свободы. Воспользовавшись разрешением уехать на концерты, он не спешит вернуться в Лукку. Однако Элиза не выпускала Паганини из поля своего зрения. В 1808 году она получила во владение Тосканское герцогство со столицей Флоренцией. Праздник следовал за праздником.
Снова потребовался Паганини. И он был вынужден вернуться. Во Флоренции прошло еще четыре года его придворной службы.
Поражение Наполеона в России резко осложнило обстановку во Флоренции, сделало пребывание там Паганини уже невыносимым. Он вновь жаждал освободиться от зависимости. Нужен был повод. И он его нашел, явившись в мундире капитана на придворный концерт. Элиза приказала ему немедленно переодеться. Паганини демонстративно отказался. Ему пришлось поспешно бежать с бала и ночью уехать из Флоренции во избежание ареста.
Покинув Флоренцию, Паганини переехал в Милан. Рецензия на концерт Паганини в октябре 1813 года в «Ла Скала», появившаяся во влиятельной «Лейпцигской музыкальной газете», познакомила Европу с именем Паганини. Журналист писал, что итальянский виртуоз «является, без сомнения, первым и величайшим скрипачом мира».
Его игра поистине непостижима. Всякие пассажи, скачки и двойные ноты звучат у него так изумительно, как ни у одного другого скрипача. Он играет только ему свойственной аппликатурой наитруднейшие двух-, трех- и четырехголосные последовательности, имитирует звучание множества духовых инструментов; играет хроматические гаммы в самых высоких позициях почти у самой подставки так чисто, что это кажется совершенно невероятным. Он играет наиболее трудные фразы на одной струне ошеломляющим способом и одновременно как бы шутя исполняет ноты пиццикато на другой, аккомпанируя басовыми звуками так, что ощущаешь, как будто играет несколько инструментов… Особенное признание получили его вариации, называемые «Ведьмы».
В родной город он приезжает с концертами в конце 1814 года. Пять его выступлений триумфальны. Газеты называют его гением «независимо от того, ангел он или демон». Здесь его постигла беда: он встретил девушку Анджелину Каванну, дочь портного, безмерно увлекся ею, взял ее с собой на концерты в Парму. Вскоре оказалось, что у нее будет ребенок, и тогда Паганини отправил ее тайком к знакомым в предместье Генуи.
В мае отец Анджелины нашел дочь, забрал ее к себе и подал на Паганини в суд за похищение дочери и насилие над ней. Начался двухлетний судебный процесс. У Анджелины родился ребенок, который вскоре умер. Общество было настроено против Паганини, и суд вынес постановление о выплате им потерпевшей трех тысяч лир и покрытии всех издержек процесса.
Судебное дело помешало Никколо уехать в Европу. В конце 1816 года Паганини отправился с концертами в Венецию. Во время выступления в театре он познакомился с певицей хора Антонией Бьянки и взялся обучать ее пению. Несмотря на горький опыт, Паганини брал ее с собой в концертные поездки по стране и все более привязывался к ней.
Среди всех городов действительно особенным в музыкальном отношении был Неаполь.
Местная оперная школа — крупнейшая в Италии, славилась на всю Европу. Здесь было несколько консерваторий, четыре оперных театра.
«Авторитет, полученный в других городах, здесь надо было завоевывать сызнова, — пишет В.Ю. Григорьев. — Местные музыканты и критики не верили имеющейся оценке Паганини как лучшего скрипача Италии, а после внезапной отмены концертов были настроены вдвойне предубежденно. Особенно старался наиболее влиятельный скрипач города Олорио де Вито, который пытался подражать Паганини, пробуя сыграть его каприччи, но не смог и объявил его шарлатаном. Было решено преподать урок выскочке, посмеяться над ним. Паганини рассказывал в Париже Фетису, что для этого попросили молодого композитора Джузеппе Дона сочинить квартет с невероятно трудной партией первой скрипки, с которой невозможно было бы справиться.
Паганини пригласили на собрание музыкального кружка и усадили играть квартет. Вторую скрипку исполнял де Вито, партию виолончели Гаэтано Чанделли, Паганини быстро понял, что ему подготовили ловушку. Начал играть, и вскоре у него лопнула струна „Ми“ (что он сделал умышленно). Как будто ничего не случилось, он без ошибки доиграл свою партию, чем привел в замешательство присутствующих. На возгласы восхищения и просьбы сыграть еще раз повторил сочинение, украсив свою партию такими виртуозными трудностями, о которых и не подозревали неаполитанцы. Триумф был полным».
11 октября 1821 года состоялось его последнее выступление в Неаполе. Состояние его здоровья было так плохо, что он вызывал к себе мать, перебирался в Павию к известному врачу Сиро Борда. Туберкулез, лихорадка, кишечные боли, кашель, ревматизм и другие заболевания терзали Паганини. Силы его таяли. Мучительные втирания ртутной мази, строгая диета, кровопускания не помогают. Даже разнесся слух, что Паганини скончался.
Но, даже выйдя из кризиса, Паганини почти не брал скрипку — боялся своих слабых рук, неконцентрированных мыслей. Он был выбит из потока времени и должен был снова ощутить его могучее течение. В эти трудные для скрипача годы единственной отдушиной были занятия с маленьким Камилло Сивори, сыном генуэзского купца. В апреле 1824 года Паганини неожиданно появился в Милане и объявил о концерте.
Окрепнув, Паганини дал концерты в Павии, где лечился, затем в родной Генуе. Он почти выздоровел; остался — теперь уже на всю жизнь — «невыносимый кашель». Неожиданно он вновь сближается с Антонией Бьянки. Они вместе выступают. За прошедшие годы Бьянки выросла в отличную певицу, даже имела самостоятельный успех в «Ла Скала». Их связь приносит Паганини сына — Ахилла.
В начале марта 1828 года Паганини с Бьянки и Ахиллом отправляются в далекий путь в Вену. Почти на семь лет покидает Паганини Италию. Начинается последний период его наиболее интенсивной концертной деятельности.
Вена в ту пору была одним из самых музыкальных городов Европы. До осени маэстро дал двадцать концертов подряд. С подобной интенсивностью Никколо никогда еще не играл в своей жизни. В отчете об одном из концертов скрипача «Всеобщая театральная газета» отмечала, что «во всех сферах деятельности человеческого духа время от времени появляются люди, творчество которых создает новую эпоху.
Этих людей мы называем гениями… И таким человеком в самом высоком смысле этого слова является Паганини… Этот артист обращается с инструментом своим собственным методом, что помогает ему достичь такого выражения, которое недоступно даже скрипачам самого высокого ранга. Его руки оказались более подвижными, чем движения человеческого голоса, а голос его скрипки был таким прекрасным, с такой чистотой интонаций, что проникал в каждое сердце. Он производил поистине магическое впечатление, и ясным становилось, как только он начинал играть, что является самым великим инструменталистом, которых только знал мир музыки. Сенсация, которую произвели его концерты в Вене, была неслучайной».
С августа 1829 года, когда Паганини приехал во Франкфурт, по начало февраля 1831года продолжалось турне по Германии. За 18 месяцев скрипач играл более чем в 30 городах, в концертах, различных дворах и в салонах — почти 100 раз. Паганини чувствовал себя на взлете, выступления проходили с огромным успехом, он почти не болел.
Весной 1830 года Паганини концертирует в городах Вестфалии. И здесь, наконец, исполняется его давнее желание — Вестфальский двор жалует ему титул барона, разумеется, за деньги. Титул передается по наследству, а именно это и надо было Паганини: он думает о будущем Ахилла.
В январе 1831 года Паганини дает последний концерт в Германии — в Карлсруэ, и в феврале он уже во Франции. Два концерта в Страсбурге вызвали такой восторг, который напомнил итальянский и венский приемы.
В конце декабря 1836 года Паганини выступает в Ницце с тремя концертами. Он уже не в очень хорошей форме.
В октябре 1839 года Паганини последний раз навещает родной город Геную. Он в чрезвычайно нервном состоянии, еле держится на ногах. Последние пять месяцев Паганини не мог выйти из помещения, у него опухли ноги, и он оказался настолько истощен, что не мог взять в руку смычок, скрипка лежала рядом, и он перебирал ее струны пальцами.
Никколо Паганини скончался в Ницце 27 мая 1840 года.
Шпор был одним из выдающихся виртуозов XIX столетия. Его игра отличалась не только совершенным мастерством, но и глубокой содержательностью. И тут он тоже шел своим курсом, не склоняясь перед авторитетами, будь то даже сам Паганини.
Людвиг Шпор родился 5 апреля 1784 года в семье врача. Отец страстно любил музыку и хорошо играл на флейте, а мать — на клавесине.
Музыкальные способности Людвига обнаружились рано. «Одаренный чистым сопрановым голосом, — пишет Шпор в автобиографии, — начал я сперва петь и уже четырех-пяти лет мне разрешалось петь с матерьюдуэтом на наших семейных вечерах… К этому времени отец, уступая моему горячему желанию, купил мне на ярмарке скрипку, на которой я стал беспрестанно играть».
Затем родители отдали мальчика на обучение французскому эмигранту, скрипачу-любителю Дюфуру. Вскоре его перевели к педагогу Мокуру, концертмейстеру оркестра герцога Брауншвейгского.
Неудивительно, что Людвиг поступил на службу в оркестр герцога. Когда ему исполнилось 15 лет, он уже занимал должность придворного камеры музыканта. Музыкальный талант не остался не замеченным герцогом. Он решил помочь юному дарованию продолжить образование. Но выбранные известные педагоги Виотти и Фридрих Экк по разным причинам отказали герцогу. Однако вместо себя Фридрих Экк предложил брата Франца, тоже концертирующего виртуоза. У него и занимался в 1802–1804 годах Людвиг. Франц Экк был требовательным педагогом. Он начал с того, что полностью изменил молодому музыканту постановку правой руки. «Сегодня утром, — записывает Шпор в дневнике, — 30 апреля (1802 года. — Прим. авт.) г-н Экк начал со мной заниматься. Но, увы, сколько унижений! Я, мнивший себя одним из первых виртуозов Германии, не мог сыграть ему ни одного такта, который вызвал бы его одобрение. Напротив, я должен был по крайней мере раз десять повторить каждый такт, чтобы наконец хоть сколько-нибудь его удовлетворить. Особенно не понравился ему мой смычок, перестановку которого теперь я сам считаю необходимой. Конечно, вначале мне будет трудно, но надеюсь с этим справиться, так как убежден, что переделка принесет мне большую пользу».
Для того чтобы развить технику игры, Шпор занимался по 10 часов в сутки. «Так удалось мне в короткое время достичь такого умения и уверенности в технике, что для меня уже не было ничего трудного в тогда известной концертной музыке». Став впоследствии педагогом, Шпор не за-был уроки юности и придавал большое значение состоянию здоровья и выносливости учеников.
Вместе со своим учителем Шпор совершил путешествие в Россию. Здесь Экк тяжело заболел, и Шпор, вынужденный прекратить уроки, возвратился в Германию.
В 1805 году Шпор поселился в Готе, где ему предложили место концертмейстера оперного оркестра. Вскоре он женился на Доротти Шейдлер, певице театра и дочери музыканта, работавшего в готском оркестре. Его жена также была музыкантом. Она настолько хорошо владела арфой, что считалась лучшей арфисткой Германии. Брак оказался очень счастливым.
В 1812 году Шпор с феноменальным успехом выступает в Вене. В столице Австрии ему предложили должность руководителя оркестра в театре «An der Wien». Здесь же Шпор написал одну из своих самых известных опер — «Фауст». В Вене музыкант пробыл до 1816 года.
В том же году во время гастролей, в Италии игру Шпора в Венеции слушал Паганини.
Он назвал его «единственным подлинным певцом скрипки». Шпор же в автобиографии так пишет о Паганини: «Я слушал Паганини с большим интересом в двух концертах, данных им в Касселе. Его левая рука и струна соль достойны удивления. Но его сочинения, так же как и стиль их исполнения, представляют странную смесь гениального с детски-наивным, безвкусным, почему они одновременно и захватывают и отталкивают…»
Из Вены Шпор переехал во Франкфурт, где работал капельмейстером в течение двух лет (1816–1817). 1821 год музыкант провел в Дрездене, а в следующем году поселился в Касселе, где занимал должность генерал-мюзикдиректора.
В дальнейшем Шпор совершил ряд длительных концертных поездок: Италия (1816–1817), Лондон, Париж (1820), Голландия (1835).
В 1847 году состоялся торжественный вечер, посвященный двадцатипятилетию его работы в Кассельском оркестре. Через пять лет Шпор ушел в отставку, посвятив себя всецело педагогике.
Последние годы его жизни он провел в горделивом одиночестве. Музыканта быстро забыли придворные меломаны. Ко всему в 1857 году он сломал руку и совершенно прекратил выступления. Прекрасный артист, еще недавно находившийся на вершине славы, умер в бедности и полном забвении 22 октября 1859 года. Но объективная история восстановила справедливость, ибо и под сенью великих современников Людвиг Шпор в немалой степени способствовал развитию музыкального искусства, которому служил с рыцарской преданностью.
«Шпор был человеком гордым; особенно тяжело переживал, если вчем-то ущемлялось его достоинство художника, — пишет Л.Н. Раабен. — Однажды он был приглашен на концерт ко двору короля Вюртембергского. Такие концерты часто происходили во время карточной игры или придворных пиров. „Вист“ и „хожу с козырей“, стук ножей и вилок служили своеобразным „аккомпанементом“ игре какого-нибудь крупного музыканта. Музыка расценивалась как приятная забава, помогающая пищеварению вельмож. Шпор категорически отказался играть, если не будет создана подобающая обстановка».
Шпор не выносил пренебрежительно-снисходительного отношения знати к людям искусства. С горечью рассказывает он в автобиографии, как часто приходилось даже первоклассным артистам испытывать чувство унижения, выступая перед «аристократической чернью». Он был большим патриотом и страстно желал благоденствия своей родине. В 1848 году, в разгар революционных событий, он создал секстет с посвящением: «написано… для восстановления единства и свободы Германии».
Любимейшим композитором Шпора был Моцарт: «Я мало пишу о Моцарте, так как Моцарт для меня все». К творчеству же Бетховена он относился почти восторженно.
Исключение составляли сочинения последнего периода, которых не понимал и не признавал.
Скрипачом Шпор был замечательным. Шлетерер описывает его выступление: «На эстраду выходит импозантная фигура, на голову выше окружающих. Скрипка под мышкой. Приближается к своему пульту. Шпор никогда не играл наизусть, не желая создать и намека на рабское заучивание музыкального произведения, что считал несовместимым ей званием художника. При выходе на эстраду он кланялся публике без гордости, но с чувством собственного достоинства и спокойно голубыми глазами обводил собравшуюся толпу. Скрипку он держал абсолютно свободно, почти без наклона, благодаря чему правая рука его поднималась сравнительно высоко. При первом же звуке он завоевывал всех слушателей. Маленький инструмент в его руках походил на игрушку в руках великана. Трудно описать, с какой свободой, элегантностью и мастерством он ею владел. Спокойно, точно вылитый из стали, стоял он на эстраде. Мягкость и фация его движений были неподражаемы. У Шпора была большая рука, но она соединяла в себе гибкость, эластичность и силу. Пальцы могли опускаться на струны с твердостью стали и одновременно были, когда нужно, так подвижны, что в самых легких пассажах не пропадал ни один трелевой удар. Не было штриха, которым он не владел с одинаковым совершенством — его широкое стаккато было исключительным; еще более поражал звук огромной силы в форте, мягкий и нежный в пении… Окончив игру, Шпор спокойно кланялся, с улыбкой на лице покидал эстраду при буре несмолкаемых восторженных аплодисментов. Основным качеством игры Шпора была продуманная и во всех деталях совершенная передача, лишенная каких бы то ни было фривольностей и тривиального виртуозничания. Благородство и художественная законченность характеризовали егоисполнение; он всегда стремился передать те душевные состояния, которые зарождаются в наиболее чистой человеческой груди».
Ученик Шпора А. Малибран, написавший биографию своего учителя, упоминает о великолепных штрихах, четкости пальцевой техники, тончайшей звуковой палитре Шпора и, подобно Шлетереру, акцентирует благородство и простоту его игры. Шпор не терпел «подъездов», глиссандо, колоратур, избегал скачущих, прыгающих штрихов. Его исполнение было истинно академичным в высоком значении этого слова.
Как было сказано выше, Шпор никогда не играл наизусть, что делали в то время многие исполнители. Однако его игра по нотам объяснялась определенными эстетическими принципами. Позднее и своих учеников Шпор заставлял играть только по нотам. Он говорил, что скрипач, играющий наизусть, напоминает ему попугая, отвечающего заученный урок.
Репертуар Шпора в первые годы, кроме собственных произведений, включал концерты Крейцера, Роде. Затем он исполнял в основном собственные сочинения.
С именем Шпора связаны некоторые нововведения в области скрипичной игры и дирижирования. Так, он является изобретателем подбородника. Именно Шпору приписывается и применение дирижерской палочки.
На Франкенгаузеиском музыкальном празднике в 1810 году музыкант дирижировал палочкой, скатанной из бумаги. Поначалу этот невиданный дотоле способ управления оркестром поверг всех в изумление. Но довольно скоро дирижеры поняли его преимущества.
Шпор был и первоклассным педагогом, пользовавшимся европейской известностью.
Ученики съезжались к нему со всех стран. Даже из России к нему был прислан крепостной по фамилии Энке. Шпор воспитал более 140 крупных скрипачей-солистов и концертмейстеров оркестров, среди которых Ф. Давид, М. Хауптман. В 1831 году вышла из печати его «Скрипичная школа», которая долгое время верой и правдой служила молодым музыкантам. Это было практическое учебное пособие, содержавшее эстетические воззрения, взгляды ее автора на скрипичную педагогику. Характерно, что еще в «Русской музыкальной газете» за 1909 год можно было прочесть, что на этой скрипичной школе учится масса русских скрипачей.
Он воспитывал в ученике ответственное отношение к уроку. Обязательной для всех учеников была игра в ансамбле и оркестре.
«Скрипач, не получивший оркестровых навыков, подобен дрессированной канарейке которая от выученной вещи накрикивается до хрипоты», — писал Шпор.
При жизни его называли гениальным и непревзойденным арфистом мира. Как солист-виртуоз Бокса первым объездил с концертами страны Европы, Америку и Австралию.
Бокса стал первооткрывателем и пропагандистом арфы Эрара с двойным движением педалей, создателем обильной арфовой литературы, имеющей непреходящую ценность.
Робер Николя Бокса родился 9 августа 1789 года в городе Монмеди департамента Мез во Франции. Его отец, чешский гобоист Карел Бокса, играл в театральных оркестрах Лиона, Бордо. В 1806 году Карел обосновался в Париже, где занялся издательством и торговлей нотами. Отец также писал музыку для духовых инструментов. Именно поэтому Робер большую часть своих произведений подписывал как Бокса-сын.
Первые уроки музыки Робер получил от отца. Большие способности мальчика позволили ему уже в семь лет публично исполнить концерт на фортепиано. В одиннадцать лет молодой музыкант сыграл концерт для флейты своего сочинения. Еще через год он написал несколько увертюр и квартетов.
В шестнадцать лет специально к проезду Наполеона через Лион он написал оперу «Траян». Тогда же Робер начал заниматься на арфе. К сожалению, имя его первого педагога неизвестно.
В 1805 году Робер вместе с с семьей переезжает в Бордо. Здесь в течение года он занимается композицией у Ф. Бека. Спустя год Бокса едет в Париж. В столице Франции он поступает в консерваторию в класс композиции Мегюля и класс гармонии директора Кателя и вскоре получает Первую премию по гармонии. На арфе он сначала частным образом занимается у Надермана, а затем переходит от него к Марэну. «Хотя Бокса не смог научиться играть на этом инструменте очень правильно, он тем не менее приобрел себе большую репутацию воодушевлением своего исполнения. К тому же его престижу способствовала блестящая музыка, сочиненная им для своего инструмента, репертуар которого, имевшийся до него, был весьма ограничен. Его плодовитость в этом жанре была необычайна».
Усилиями ведущих мастеров арфовое искусство развивалось в одном русле со всей европейской музыкой. Фетис относит Бокса к представителям так называемого «блестящего стиля» в арфовом искусстве. Яркими представителями и основателями этого стиля были современники Бокса — Паганини и Калькбреннер. Обладая высочайшим исполнительским мастерством, они и писали музыку в расчете на свои виртуозные возможности. А, обогатив технический арсенал своих инструментов, эти музыканты начали одними из первых гастролировать, зарабатывая на жизнь концертной деятельностью.
В 1813 году Бокса становится придворным арфистом Наполеона. Вскоре после реставрации Бурбонов он занимает место придворного арфиста Людовика XVIII и герцога Беррийского. В 1817 году Бокса был вовлечен в некоторые подлоги и бежал в Лондон, чтобы не попасть в тюрьму.
В Англии он скоро становится популярным учителем арфы. Здесь Бокса впервые знакомится с инструментом Эрара и начинает экспериментировать на нем, изобретая новые приемы. Результаты экспериментов находят отражение в его музыке, а в 1825 году арфист публикует их в брошюре «Новые арфовые эффекты».
На сценах лондонских театров он ставит свою очередную оперу, а в 1822 году вместе с сэром Дж Смартом организует исполнение ряда ораторий. В то же время, используя поддержку сэра Г. Бишопа, Бокса создает первую в Англии Королевскую музыкальную академию. Он сам же и становится ее директором и профессором класса арфы. Проходит пять лет. Бокса увольняют из консерватории по требованию консерваторской публики — «из-за неуживчивого характера».
В 1826–1832 годах Бокса — менеджер и дирижер Королевского театра итальянской оперы. В этот же период он становится придворным арфистом королевы. В 1830 году была опубликована его «Школа ор.321» «Methode de harpe a double mouvement» — первое методическое пособие для нового инструмента системы Эрара.
В 1839 году Бокса бежит из Англии с женой сэра Бишопа — Анной Ривьер-Бишоп. Начинаются годы скитаний, ведь арфист теперь не может вернуться ни в Париж, ни в Лондон. Бишоп, замечательная концертная певица, стала гражданской женой Бокса. С нею он объездил всю Северную Европу, а в 1840–1841 годах пробыл более года в России. Бокса дал концерты в Прибалтике, обеих столицах и на Украине. Затем они несколько лет прожили в Италии. Там Бокса много писал и издал у Рикорди большое число фантазий и вариаций на темы итальянских опер.
В 1848 году Бокса и Бишоп уезжают в Америку. Знаменитый арфист по-прежнему часто играет, но талант его слабеет. В 1855–1856 году состоялись их последние гастроли в Австралию. Бокса был уже стар и очень болен. Корреспондент сиднейской газеты «The musical World» пишет в 1856 году: «Несчастный Бокса умер здесь в воскресенье 6-го января- ме нее месяца, как он прибыл из Калифорнии с м-м Бишоп. Когда его увидел, я обрел уверенность, что он сложит свои кости среди нас. Его болезнь была водянка, соединенная с астмой… За два дня до кончины он сочинил Реквием, который исполнялся на его похоронах и произвёл огромное впечатление. В день своей смерти он позвал меня, и по его настоятельным просьбам я привел в порядок все его рукописи, все музыкальные пьесы, которых он имел полные чемоданы. Никогда я не видел человека, настолько изменившегося от болезни, как этот бедный Бокса которого я знал некогда одним из красивейших мужчин своего времени и также одним из лучших музыкантов. Только дух его ничего не потерял из-за его активности и энергии. Из-за каких печальных обстоятельств такой великий артист приехал умирать в такую отдаленную часть света?»
В предисловии к своей «Школе» первый профессор Петербургской консерватории А.Г. Цабель пишет: «Мы находим в несравненных сокровищах Бокса-сына подлинный университет для арфы, которого может быть более, чем достаточно, чтобы достичь высочайшей ступени в музыкальном образовании арфиста как в отношении техники, так и в отношении музыкального вкуса, и сим я рекомендую упражнения только Бокса». Возглавлявший в конце XIX и начале XX века арфовое искусство Франции А. Хассельман вторит этому: «Немногие из арфистов оставляют в наследство творения настолько плодотворные (здоровые), которые естественно переносят след времени; он (Бокса) оставил сотни этюдов, которые еще до настоящего времени составляют базу нашего образования».
Список сочинений Бокса для арфы превышает 350 опусов. Им написаны, в частности, пять концертов, две концертные симфонии, несколько трио и квартетов для арфы, фортепиано, скрипки и виолончели. Фетис так оценивает его творчество: «Бурная жизнь не позволяла Боксу развить те преимущества его музыкальной натуры, которые действительно были подлинно прекрасны. Он делал слишком много и слишком быстро; ибо даже в наиболее вдохновенных его произведениях везде можно заметить поспешность и небрежность».
Н.Н. Покровская пишет: «Мы видим в Бокса исполнителя и композитора романтического склада, который открыл новый этап в арфовом ис кусстве и вывел арфу из салонов на большую сцену. В своем творце(tm) он использовал достижения виртуозов-пианистов. Его фантазии дивертменты и вариации — это большие концертные пьесь, с элементами развития музыкальной тематики, сложной формой и разнообразной фактурой. Написанные в расчете на его собственное исполнение манеру игры.
У Бокса уже нет прямолинейных гаммообразных последовательностей и однотипных арпеджий, как у Вернье или Петрини. Строго вариационная форма сменяется свободным чередованием разных по объему эпизодов; становится дифференцированной, со многими словесными обозначениями нюансировка: con espressivo, agitato, animato, con gusto, con anima. Все это позволяет считать Бокса талантливым и образованным композитором с тонким вкусом, который по-своему воспринимал инструмент и сумел вскрыть таящиеся в нем оркестральные и полифонические возможности».
Выдающийся педагог, Бокса воспитал многих замечательных арфистов, таких, как Т. Лабарр, Д. Чаттертон, Э. Пэриш-Альварс, Т. Эптомэс, и др.
О Бокса-педагоге можно судить и по его многочисленным этюдам и знаменитой «Школе ор. 60», написанной для арфы системы Гохбруккера с восьмой педалью-глушителем и состоящей из большого Вступления и 2-х частей.
Во вступлении автор излагает свое эстетическое кредо. Бокса видел в арфе инструмент наиболее благородный и самый близкий природе человеческого голоса. Он считал, что арфа должна занять среди других инструментов ведущее положение, более высокое, чем фортепиано.
«Бокса дает семь основных принципов аппликатуры, — отмечает Н.Н. Покровская, — доныне составляющих фундамент игры на арфе: лучшая аппликатура та, при которой употребляется наименьшее число разных движений; не держать в воздухе пальцев, но заранее ставить их на струны; как можно реже играть две ноты подряд одним и тем же пальцем; соседние ноты играть соседними пальцами; при смене позиций скомбинировать аппликатуру, которая заканчивает позицию так, чтобы имелось наибольшее число свободных пальцев для следующей позиции. Главным принципом Бокса считает направление пальца тотчас же после того, как он защипнет струну, на новую струну.
В тексте рассеяны замечания, относящиеся к исполнению штрихов и культуре игры: о соблюдении постоянной аппликатуры, об опоре на свободные пальцы при игре октав, о начале всех нисходящих пассажей с первого пальца, а восходящих — с любого, удобного для последующей игры.
Обогатил он и штрих флажолетов, описав в своей брошюре „Новые арфовые эффекты“ двойные и тройные флажолеты в обеих руках, легкие флажолеты, флажолеты с полуэтуффе и др.
В разделе о мелизматике изложены общие правила и советы играть трели всеми пальцами для развития ровности. Все приемы глушения отдельных звуков, интервалов, аккордов, считавшиеся изобретенными в XX веке, описаны в Школе французского мастера. Отдельная глава посвящена исполнению полифонической фактуры».
В заключение приведем слова И.А. Поломаренко: «Невозможно учесть все то, что сделал для арфы Бокса. В изобретение Эрара он более, чем все другие его коллеги, вдохнул жизнь, которая трепещет в созвучных струнах и теперь, не думая стариться и умереть. В этом его большая заслуга».
Кароль Липиньский родился 30 октября 1790 года в маленьком польском городке Радзынь в семье скрипача, композитора и капельмейстера Феликса Липиньского, руководителя рафской капеллы. Отец и был первым учителем Кароля. Прекрасными музыкантами были оба брата Кароля — Феликс и Антон. Так что и в юные годы квартеты были неотъемлемой частью семейного музицирования. Под руководством отца Кароль начал заниматься в шесть лет и получил многостороннее профессиональное образование, что позволило ему в будущем с легкостью переходить от скрипки к виолончели и альту, дирижировать, сочинять музыку.
В 1799 году семья переезжает во Львов. Здесь Липиньский близко сходится с одним из блистательных львовских музыкантов — виолончелистом Кремесом.
Кароль быстро завоевывает себе популярность в местных салонах и как солист и как квартетист: «Во Львове сразу во многих домах можно было услышать квартеты в прекрасном исполнении. В них участвовал и наш славный Кароль Липиньский».
В 1809 году Липиньский принимает предложение возглавить оркестр оперы в качестве его «директора». Работа в театре увлекает его. В 1812 году пианист едет в Варшаву, чтобы ознакомиться с новыми произведениями, идущими на сцене варшавской оперы. По возвращении домой он назначается капельмейстером оркестра Львовского театра. В 1814 году он добивается признания как композитор — крупнейшее немецкое нотоиздательство Брейткопф и Гертель выпускает в свет его произведения.
«В эти же годы Липиньский начинает вырабатывать особый концертный стиль, — пишет Л.Н. Раабен, — основанный на большом, могучем, „объемном“ звуке и мощной кантилене, который останется для него навсегда характерным. Он предпочитает крупномасштабную, напористую игру. В начале его исполнительской карьеры этот стиль признавался далеко не всеми, и Липиньского не раз упрекали в „оркестральной“ манере игры. Такая манера резко противоречила изящному салонно-виртуозному направлению, которое в ту пору завоевывало большую популярность.
Однако мастерство юного виртуоза побеждало предубеждения и властно завоевывало слушателей».
В 1814 году Липиньский выехал в Вену. В столице Австрии музыкант встретился со Шпором, игру которого оценил очень высоко. В свою очередь, Шпор отнесся к молодому музыканту с большой сердечностью. «Встреча со Шпором в Вене сыграла важную роль в жизни Липиньского. Много общего было в их игре и в жизненном пути двух замечательных скрипачей… — пишет В.Ю. Григорьев. — У Шпора Липиньский нашел мощный концертный стиль, полновесную основательную манеру, основанную на прилегающих штрихах, полнокровное звукоизвлечение, яркое волевое начало. Недаром Шпора называли „рыцарем скрипки“. Особенно близко было Липиньскому стремление Шпора к широкому инструментальному пению, тембровому разнообразию…»
Начинаются европейские гастроли. Всюду его игра вызывает восторг. Шпор направляет его к видному музыканту Сальвини, ученику прославленного Тартини. Липиньский так описывает эту встречу: «Послушав четверть часа, он поднялся, посмотрел впервые внимательно на меня, а затем на мою скрипку и воскликнул: „Хватит!“ Я немного успокоился, когда он сказал мне, чтобы я пришел к нему на следующее утро… На следующий день я пришел в дом сеньора Сальвини в назначенное время. Он принял меня с большой сердечностью и, пока я доставал ноты, попросил: „Дайте, пожалуйста, мне вашу скрипку“. Я передал ее ему и был поражен, увидев, как он крепко ухватил ее за гриф и ударил всем корпусом об угол стола, так что она разбилась вдребезги. Но, с величайшим хладнокровием и спокойствием, старик открыл затем скрипичный футляр, лежавший на том же столе, и, бережно взяв из него скрипку, сказал мне: „Попробуйте этот инструмент“. Я взял его и после того как сыграл одну из сонат Бетховена, Сальвини протянул ко мне руки и сказал с чувством: „Вы, несомненно, осведомлены, что я прежде был прилежным учеником Тартини. Он дал мне этот большой и подлинный Страдивари, который я храню в память о нем. Вы знаете, как использовать такой инструмент и выявить экспрессию, какую он в себе скрывает… Вы единственный, кто достоин быть наследником Тартини. Примите же эту скрипку как подарок от меня и в память о Тартини“».
Скрипка Страдивари попала в надежные руки. Долгое время Липиньского связывали дружеские отношения с крупнейшими музыкантами Европы. В дальнейшем случались события, охладившие отношения двух виртуозов, но они всегда сохраняли уважение друг к другу. Их артистические звезды мирно сосуществовали. Искусство польского музыканта высоко ценили Г. Берлиоз, Ф. Лист, Р. Шуман, посвятивший ему свой «Карнавал», и многие другие композиторы.
Концерты Липиньского во Львове, Варшаве, Вене проходят с большим успехом. В Италии он встретился с Паганини. После концерта Липиньский бросился за кулисы. Так состоялось их знакомство, перешедшее в крепкую дружбу. «Я забыл рассказать тебе, — писал Паганини из Болоньи 1 июля 1818 года одному из друзей, — некий Липиньский, поляк, профессор скрипки, приехал из Польши в Италию, специально, чтобы услышать меня. Мы встретились в Пьяченце и проводим вместе почти все вечера, он меня обожает. Исключительно хорошо играет мои квартеты. Липиньский возвращается в Польшу, чтобы поработать несколько лет в моем жанре, и слышать не хочет о каком-либо другом учителе».
Их состязание и дальнейшие совместные концерты многое дали Липиньскому, помогли ему сформироваться в скрипача европейского масштаба.
По возвращении из Италии скрипач давал концерты в России. Очень тепло встречали Кароля Липиньского в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Вильно. Он исполнял разнообразные программы, в том числе и собственные сочинения. Его игрой восхищались М. Глинка, молодой В.В. Стасов, Н. Голицын, А. Дюбюк. В эпистолярном наследии московского меломана А. Булгакова находим и такие строки: «Ну, уж Липиньский! Я скрипку не люблю, но он меня с нею примирил, а может быть, и поссорил, потому что не захочу никого более слушать. В его руках это как будто другой совсем инструмент. Нет ни одного сомнительного звука, ни одной резкой ноты, что так часто встречается на скрипке: нет этого свиста Какой смычок, какой вкус и какие трудности, исполняемые без усилия. Я Дица не очень помню, да и слыхал его уже в сумасшествии, но старики знатоки ставят Липиньского выше Дица и Роде».
Ему вторит и такой знаток как В. Одоевский: «Кого из образованных любителей музыки не восхищал волшебный смычок его?.. Все согласно удивляются смелости, силе смычка его, чудному, оригинальному выражению, необыкновенному огню в быстрых пассажах и нежности в плавных. В сочинениях Липиньского много нового и прекрасного; двойные ноты играют в них важную роль; Липиньский дал им оттенок совершенно оригинальный, небывалый до того в музыке, двойные ноты он делает с необыкновенною чистотою и точностью; можно подумать, что слышишь две скрипки, с чрезвычайною верностью играющие. Заметим еще, что Липиньский нашел новое средство разнообразить тоны скрипки: в некоторых местах он удаляется более от подставки к грифу, и это производит необыкновенное действие. Достойно уважения… и то, что он не всегда играет одни свои сочинения, сколь они ни нравятся публике. Недавно мы слышали прекрасно им сыгранный концерт Виотти».
В последующие годы Липиньский продолжает триумфальные поездки по странам Европы и России. Ему рукоплещут концертные залы Берлина, Вены, Парижа, Лондона. «Яркая романтическая игра, огромный звук, глубина трактовки, поразительное виртуозное мастерство, национальные черты стиля выгодно отличали его от многих виртуозов того времени. Особенно сильное впечатление производил на слушателей его Второй („Военный“) скрипичный концерт», — пишет В.Ю. Григорьев.
Услышавший его в Вене Эдуард Ганслик назвал Липиньского «мощным виртуозом в высшем смысле этого слова». О музыканте тепло отзывался Фридерик Шопен. Их встречи состоялись в Париже. «Я его очень люблю, так же и как человека», — писал Шуман. «С Липиньским я пережил много прекрасных часов, я верю, что он любит меня как своего сына». Красноречивым свидетельством их дружбы служит посвящение Шуманом Липиньскому одного из лучших своих сочинений — «Карнавала».
В ряде рецензий отмечается близость музыканта новейшему романтическому искусству: «Метода его игры совершенно новая и поныне здесь неслыханная: она соединяет необыкновенное чувство с выразительностью и нежностью, а быстрота его не затмевает чистоты и плавности… мы сравниваем его методу с первоначальными произведениями поэзии школы романтической, увлекающей ум и сердце, прежде чем можно дать себе отчет в своих ощущениях». Липиньский играл так, что в России, например, стал своеобразным «эталоном», по которому «измеряли» и оценивали игру других скрипачей.
А вот еще один из отзывов: «Талант сего артиста соединяет в себе самым блестящим образом все музыкальные качества знаменитейших скрипачей, равняясь с одними, превосходя других в том или ином из сих качеств: Диц, Лолли, Байо, Роде попеременно оживляются в памяти слушателей очаровательным смычком г-на Липиньского, то быстрым и пламенным, то нежным и поющим, то величественным и сильным — и всегда новым, и всегда новым — необыкновенным».
В 1839 году Липиньский принял приглашение занять место концертмейстера знаменитой Дрезденской капеллы. Он возглавил один из лучших оркестров Европы, получил права второго дирижера, звание придворного солиста.
В Дрездене Липиньский сочиняет скрипичную музыку, часто выступает совместно с Ф. Листом, Г. Берлиозом. Известность в городе приобретают и камерные собрания на дому у маэстро: «У Липиньского каждую неделю по средам собирались музыкальные знаменитости Дрездена, исполняли квартеты. Первую скрипку играл почти всегда хозяин, вторую Шуберт, на виолончели попеременно игрывали Дотцауэр и Куммер».
В Дрездене Липиньский ведет и педагогическую деятельность в классах капеллы, а также занимается с двумя молодыми скрипачами И. Иоахимом и Г. Венявским — будущими «звездами» скрипичного искусства.
Изредка Липиньский выезжает на концерты в другие страны. В 1844 году он последний раз выступает в России, затем играет в Лондоне.
Конец 1850-х годов Липиньский переживает тяжело. Его мучает подагра, и в 1859 году он, выйдя на пенсию, покупает имение Урлов, около Львова. В поместье маэстро организует бесплатную музыкальную школу для украинских детей. Кароль Липиньский умер 16 декабря 1861 года.
По завещанию скрипача его сын учредил три стипендии имени Липиньского в консерваториях Львова, Вены и Неаполя.
Серве часто называли «Паганини виолончели». Это неудивительно, ведь знаменитый виолончелист совершил в 30-е-40-е годы XIX столетия поистине реформу виолончельной игры. В искусстве Серве виолончель «потеряла тот степенный, важный, спокойный и, сказать правду, немножко монотонный характер игры, присвоенной ей Ромбергом; виолончель последовала за веком и приняла характер страстной и бурной всех других произведений искусства».
Бельгийский музыкант реформировал технические средства инструмента. Его достижения в области пассажных видов фактуры позволили последующим поколениям виолончелистов и композиторам, писавшим для виолончели, создать новую систему выразительных средств.
Адриан Франсуа Серве родился 6 июня 1807 года в Гале — городке неподалеку от Брюсселя, в семье скромного церковного музыканта. Способности мальчика заметил маркиз де Сайв, имевший большие владения в округе Галя. Маркиз направил Франсуа учиться к первому скрипачу брюссельского Королевского театра Ван дер Планкену.
Но, приехав в Брюссель, двенадцатилетний Серве однажды услыхал игру известнейшего в то время виолончелиста Н.Ж. Плателя. Впечатление было таким сильным, что, Франсуа решает поступить в его класс в Королевской музыкальной школе. Уже через год Серве удостаивается первой премии. Чтобы зарабатывать на жизнь, он одновременно на протяжении трех лет играет в театральном оркестре.
В 1829 году Серве стал ассистентом Плателя в том же учебном заведении.
Рано проявилось и композиторское дарование Серве, его мелодический дар и творческая изобретательность. Когда молодой виолончелист сыграл в 1830 году в бельгийской столице свое концертино, местная газета с похвалой отозвалась о сочинении и его исполнителе.
Успехи Серве в игре на виолончели были так значительны, что в, 1833 году, заручившись рекомендациями известного бельгийского композитора и музыковеда Ф.Ж. Фетиса, он отправился концертировать в Париж. Протекция Фетиса возымела действие, и Серве получил возможность; выступить в Париже на открытом концерте.
Этого оказалось достаточно! На следующий день о новой звезде заговорил весь музыкальный Париж. Его безоговорочно признали одним из первых виолончелистов.
В следующем году он также удачно выступил в Лондоне, на концертах; Филармонического общества, а оттуда возвратился в Бельгию. На родину Серве прожил два года, заканчивая этюды, по мнению Фетиса, «открывшие новую эру в технических ресурсах виолончели». Л.Н. Раабен пишет: «Каким образом у Серве могла сложиться эта новаторская техническая система? Думается, что ему помогли два обстоятельства: то, что он начинал как скрипач и, очевидно, перенес вг область виолончели скрипичные приемы игры, и то, что он формировался как виолончелист в пору расцвета получившей мировое признание бельгийской скрипичной школы, несомненно, оказавшей на него исключительно большое воздействие. Об этом красноречиво свидетельствуют те же, что и у Берио, Арто, Леонара — знаменитых представит телей названной школы — легкость, элегантность, изящество и (что поделать!) салонность стиля».
Аналогичны и технические средства в eго сочинениях. В них много «кружевной», прозрачной орнаментики, «порхаюших пассажей».
После смерти Плателя Серве получает титул первого виолончелиста королевской капеллы и занимает место профессора в Брюссельской консерватории. Но, видимо, многочисленные концертные гастроли заставили его оставить эту должность.
В 1830-е годы музыкант вступает в пору наивысшего расцвета таланта. Слушателей не может не восхищать редкая подвижность пальцевой техники, чарующая непринужденность полетных штрихов.
В 1836 году Серве выступает в Париже, а затем следуют гастроли в Голландии, Германии, Франции, России, Австрии, Швеции, Норвегии, Дании. Везде бельгийского виолончелиста ждет триумфальный успех.
Музыкант продолжает напряженно работать. Невероятно придирчивый к себе, он в следующую поездку отправляется лишь ощущая себя в идеальной технической форме.
В артистической биографии Серве особое место занимают концертные гастроли в России, немало способствовавшие его мировой славе.
Первый концерт Серве в Петербурге состоялся 4 марта 1839 года. 2 марта в газете «С.-Петербургские ведомости» появился анонс: «Серве поет, как поют Рубини и Лаблаш. Легато его неизъяснимо прелестно; одним словом, игра Серве удовлетворяет требованиям самым изысканным».
Русский виолончелист Николай Голицын с восторгом писал после концерта: «Нет ни одного качества, которым бы не обладал этот несравненный артист. Звук полный, сильный, который льется прямо в душу, пение выразительное, со всеми возможными оттенками, которые обличают вдохновение. Но это все относится только к приятности игры. Что касается до трудностей, то, признаемся, мы никогда ничего подобного не слыхивали и даже думали, что подобное совершенство выходит за пределы возможного и существует только в мечтах воображения; г. Серве выполняет с совершенною верностию и несравненною быстротою все самые сложные пассажи.
Стаккато, хроматические гаммы, октавы, флажолет, самые опасные прыжки, арпеджии во всех положениях, двойные ноты и все, что только можно вообразить труднейшего для виолончелиста, — для г. Серве игрушки…»
После второго концерта Булгарин разразился панегириком в «Северной пчеле». «В четырех струнах виолончеля г. Серве заключено все очарование музыки, от человеческого голоса до полного оркестра… Весьма многие слушатели, мужчины и дамы, не могли удержать слез своих, слушая ангельское пение смычка г. Серве, а в блистательных пассажах его, казалось, струились электрические брызги и приводили душу в содрогание».
А вот другая рецензия того же года: «Игра его, исполненная огня, силы, нежности, чувства, игра страстная, восторженная, исторгающаяся прямо из души, в высочайшей степени чистая, совершенная, разнообразная до бесконечности, приводит сердце в сладостный трепет, потрясает все нервы и фибры, волнует кровь, воспламеняет даже воображение. В его руках виолончель действительно сделалась царицею инструментов… Сначала многие упрекали его в слишком частой вибрации струн, производимой дрожанием пальца для получения большего сходства между их звуками и человеческим голосом; нынче те же строгие судьи хотели бы сами подражать несравненному механизму великого артиста; нынче все поняли, что это не манерность, но звучный отпечаток глубокого чувства…»
В свой первый приезд Серве дал только один публичный вечер 4 января 1940 года в зале дворца Юсупова. Но он часто играл в петербургских музыкальных салонах, главным образом у Львова, а также Виельгорских. В лице Львова Серве нашел достойного партнера, и они проводили целые вечера музицируя.
С восторгом описывает Одоевский вечер в салоне графов Виельгорских, где он слушал «дуэт» Вьетана с Серве, исполнивших сочиненную ими фантазию на оперу Мейербера «Гугеноты». «Перед нашими глазами проходила вся эта чудная опера со всеми ее оттенками; мы явственно отличали выразительное пение от бури, которая вздымалась в оркестре; вот звуки любви, вот строгие аккорды лютеранского хорала, вот мрачные, дикие крики фанатиков, вот веселый напев шумной оргии…
Воображение следовало за всеми сими воспоминаниями и претворяло их в действительность».
В апреле 1940 года Серве возвращается в Галь. Лето он проводит в Брюсселе, Аввере и курортном городке Спа. Именно в Спа музыкант создает свою самую известную виолончельную фантазию «Souvenir de Spa». В феврале 1841 года Серве предпринимает новую поездку в Россию. Он проводит в Петербурге и Москве весь концертный сезон. А.Н. Серов в письме к В.В. Стасову от 15 апреля 1841 года высоко оценивал искусство Серве «округлять своею игрой каждую музыкальную идею, — одним словом, его фразирование… Тут видна истинная гениальность, потому что для таких оттенков правила не существуют…» «Мне кажется, — писал А.Н. Серов в том же письме, — что только в его руках виолончель получает истинный свой характер, эту рыцарскую нежность мужского голоса, эту страстность, которая так владеет душами слушателей». Гастроли по России в 1842 году завершаются женитьбой музыканта в Петербурге.
Из России через Польшу и Прагу Серве направился в Вену. Продолжается грандиозная концертная деятельность виолончелиста. Примерно за сорок лет он дал в различных странах Европы свыше десяти тысяч концертов!
Рецензенты всех европейских стран, где концертирует Серве, с восхищением отзываются об искусстве бельгийского виртуоза. Лейпцигский критик отмечает в его игре «гигантскую силу тона в forte и высочайшую нежность в pianissimo». «По невероятной технике, превосходной точности левой руки, — продолжал рецензент, — он приближается к Паганини».
Одна из берлинских газет, называя Серве «виолончельным Паганини», утверждала, что если можно было бы сравнить знаменитого скрипача с Серве, то преимущество, возможно, оказалось бы на стороне последнего.
Г. Берлиоз в 1847 году писал: «Во втором концерте мы открыли талант первого ранга, паганиниевского плана, который изумляет, трогает и увлекает своей смелостью, порывами чувства и стремительностью: я говорю о великом виолончелисте Серве. Он поет с душой, без преувеличенного подчеркивания, с грацией, без манерности; он играет самыми невероятными трудностями: он никогда не допускает погрешности в качестве звука и достигает в пассажах, состоящих из самых высоких нот инструмента, такой стремительности, с какой смычок искусного скрипача справляется с трудом».
Восторженно приняла музыканта зимой 1847–1948 годов венская публика, о чем сообщал зарубежный корреспондент русского периодического издания. «Серве принадлежит к числу знаменитейших виолончелистов нашего времени, — писал он, — игра у него изящная и бравурная. Если другие виолончелисты совершенно упускают из виду мужественный характер этого инструмента, то Серве умеет держаться середины: он поет на виолончели, восходя до высших нот ее диапазона, но и напоминает слушателю, что у виолончели есть сильные басовые звуки. Такого богатства фигур, таких смелых и блестящих пассажей не исполнял ни один из современных виолончелистов, кроме Серве; и, между тем, у него не видно ни малейшего усилия при выполнении этих трудностей, исчезающих от его поэтического пламени. Цель Серве заключается не в том, чтоб пустить пыль в глаза слушателя, но в том, чтобы увлечь его сердце».
Представление об исполнительском стиле Серве дает Эдмунд Мишо: «Но какой артист скрывался в этом простом человеке! Какая сила выражения в его фразировке!.. Звук был полным и несравненной чистоты; какая красота, какая сила, какая величественность… К тому же виртуозность фантастическая; и полнота звука не нарушалась в самых головокружительных эпизодах или в пассажах, достигающих крайних границ тесситуры инструмента. В его исполнении музыкальная фраза казалась непосредственным вдохновением».
Новый период в жизни Серве начался осенью 1848 года. Он снова становится профессором Брюссельской консерватории и придворным солистом. С той поры зарубежные гастроли Серве предпринимал лишь эпизодически, исключение музыкант делал для России.
Талант исполнительский совмещался у Серве с талантом педагогическим. После себя он оставил целую школу виолончелистов. Среди его учеников бельгийцы — сын его Жозеф Серве, Жюль Десверт, Шарль Монтиньи, Шарль Мееренс, Эрнст Демунк, Адольф Фишер, голландцы П.Р. Беккер и Жозеф Хольман, немец Валентин Мюллер, поляки Адам Германовский и Ян Карлович, русские В.М. Мешков и А.В. Портен.
Закончился жизненный путь Серве в Гале 26 ноября 1866 года. Город устроил ему торжественные похороны. 1 октября 1871 года на его могиле был воздвигнут памятник.
«В истории норвежской музыки лишь немногие имена окружены таким романтическим ореолом, как имя Уле Буля. Блестящий артист стоит в одном ряду с великими виртуозами Листом и Паганини. Его часто сравнивали с ними, вспоминая о поразительной славе, которой он пользовался как скрипач мирового класса. Его внешность и манера держаться приковывали внимание. В то время едва ли можно было встретитьмужчину с более прекрасным обликом, чем Уле Булль, — писал Юнас Ли. — Стройный, замечательно сложенный, высокий, он был, можно сказать, идеальным представителем своих соотечественников. Скромный и умеренный образ жизни позволил ему сохранить до конца своих дней здоровье и изящную фигуру, талию молодого человека, но грудь великана и стальные мускулы, развитые работой скрипача. Его выразительные глаза сияли одновременно детской доверчивостью и лукавой подозрительностью, что часто присуще гениям».
Уле Булль родился 5 февраля 1810 года в семье состоятельных родителей, почетных граждан Бергена. Первые навыки игры на скрипке Булль приобрел в городской Королевской музыкальной школе, где обучалось всего двенадцать детей. Уже в шесть лет Уве принимал участие в домашнем музицировании, играя в квартетах. По существу, после Королевской школы Уле ни у кого из педагогов-скрипачей почти не занимался. Он сам научился играть на скрипке, подбирая народные мелодии, услышанные от бродячих музыкантов. Несколько уроков у датчанина Паульсена, затем у шведа Линдхольма — вот и все, что он мог получить в юные годы. В дальнейшем на его долю выпали нелегкие испытания.
Когда король Дании Фредерик VI спросил Уле Булля, у кого он учился играть, Уле Булль дал характерный для него ответ: «Я учился у гор Норвегии». Отец, аптекарь, не одобрял увлечения сына и после окончания школы послал его в университет города Христиании (ныне Осло) учиться на теолога. Тщетность этой затеи стала очевидной уже через несколько месяцев, и молодой Булль попробовал свои силы на ином поприще — он стал дирижером местного музыкально-драматического общества. В то же время он принял участие и в политической жизни: его родина переживала тогда пору подъема национально-освободительного движения. В результате ему пришлось покинуть страну, и в 1829 году он отправился в Кассель, надеясь повстречаться со своим кумиром — прославленным скрипачом Л. Шпором. Но маэстро принял юного норвежца довольно холодно, оценив его игру и его пьесы, основанные на норвежских мелодиях, как «варварские». Однако Булль не отчаивался.
Попутешествовав по Германии, он вернулся на родину, с триумфальным успехом выступил в Бергене и Тронхейме, а затем поехал в Париж. Здесь молодому норвежцу посчастливилось не только выступить самому, но, главное, услышать игру Паганини.
Это стало, по словам Булля, поворотным моментом его жизни. Окончательно решив посвятить себя музыке, он дал слово достичь совершенства. Правда, тут же его карьера едва не оборвалась из-за тяжелой болезни. Булль, не имея друзей и знакомых, буквально погибал, когда незнакомая женщина выходила его, а вскоре ее дочь стала его женой.
«Уле Булль был романтиком не только в музыке, но и в жизни, в натуре, горячей и своенравной, беспечной и восторженной, — отмечает Л Н. Раабен Его биография (во всяком случае, первая половина жизни) полна романтических событий: то он дерется на дуэли, поспешно скрываясь затем из города, то бросается в Сену в попытке самоубийства, то чуть не погибает на пароходе, затертом во льдах на пути в родной Берген, то играет ночью в развалинах Колизея в Риме. Красивый, статный викинг, типичный северянин по внешнему виду, он вместе с тем горячностью похож на итальянца, и эта бурно бегущая по его жилам кровьсказывалась и в творчестве, обладавшем всеми качествами виртуозно-блестящего романтического искусства — буйной фантазией, яркой эффектностью инструментализма, эмоциональной пламенностью, и в исполнительстве, наполненном „таинственными“ фантастическими звучаниями».
После выздоровления Уле Булль дебютировал в Париже в апреле1832 года. В его концерте приняли участие Шопен и Эрнст, что сделало появление нового виртуоза скрипки еще более заметным. А в следующем,1833 году началась интенсивная концертная деятельность артиста, не прекращавшаяся многие десятилетия. Гастроли во всех культурных центрах Европы и Северной Америки очень скоро сделали его имя знаменитым, почти легендарным.
Творческая активность Булля была поразительной: только в 1836–1837 годах он за 18 месяцев дал 274 концерта!
Его мастерство, красота и полнота звука, чистота интонации, блестящая игра двойными нотами, стаккато и глиссандо были поразительны и давали основание сравнивать его с самим Паганини.
В 1841 году Ф. Кони писал: «Оле Булль — счастливый наследник Паганини, — должно быть, украл у скупого старика тайну пленять, восхищать и очаровывать силою смычка. Талантливый скряга не скрыл своего клада в могиле».
Особенно же восхищало публику своеобразие его игры сразу на четырех струнах — прием, заимствованный у норвежских народных музыкантов, исполнителей на струнном инструменте хардингфеле. Это придавало его манере неповторимое национальное обаяние, особенно когда Булль исполнял пьесы собственного сочинения или импровизировал на темы норвежских мелодий. На салонных вечерах он, как отмечал современник, «спорил на своем инструменте с дивным голосом Рубини, а меломаны замечали, что певец так же отчетливо пел трудные рулады, как вдохновенный смычок Булля передавал пение». В публичных концертах, правда, репертуар Булля был довольно ограниченным: он играл только сочинения Паганини и свои собственные.
«Вот еще важная новость для наших дилетантов: знаменитый Уле Булль в Петербурге, и завтра, в Большом театре, мы услышим его волшебную скрипку. Мы могли бы представить читателям целые томы журнальных панегирий, которыми встретили и провожали его в Париже, Лондоне и Германии; но теперь ограничимся одним извещением, что в скором времени он даст концерт», — писал выдающийся русский критик В.Ф. Одоевский в Литературном прибавлении к «Русскому инвалиду» 19 февраля 1838 года. И Петербург действительно с нетерпением ждал встречи с Уле Буллем, слава которого опередила его появление в России: имя и детали биографии норвежского артиста были хорошо известны русским любителям музыки.
Итак, в 1838 году Уле Булль предстал перед русской публикой во всеоружии своего мастерства. Петербургские меломаны, слышавшие в то время всех выдающихся виртуозов мира, кроме Паганини, разделились: одни ставили его выше всех современников, другие, напротив, были откровенно шокированы свободной манерой игры артиста, отказывали ему в художественном вкусе. Но рядовую публику он покорил безраздельно — и в Петербурге и в Москве.
Позднее норвежский музыкант еще несколько раз подолгу бывал в нашей стране (в 1841, 1866 и 1867 годах). Дружеские чувства связывали его со многими русскими музыкантами.
Зиму 1839–1840 годов Булль провел в Париже. К этому периоду относится новая пикантная история, подробности которой рассказывает Раабен: «Во время первого приезда в Париж Уле Булль повздорил с оркестрантами, но в 1840 году их отношения восстановились, музыканты были всецело покорены его игрой.
Возвратившись домой после одного из особенно удачных концертов, Уле Булль заснул, но среди ночи почувствовал холод и, встав с постели, увидел два ящика с надписью „дрова“. Позвав служителя, он велел вскрыть ящики и растопить камин. Каково же было его удивление, когда там оказались 40 скрипок с приложением письма следующего содержания: „Мы, нижеподписавшиеся члены консерватории и филармонического общества, услыхав Вашу игру и оценив ее по достоинству, удостоверились, что наши скрипки годятся только на дрова, а потому просим Вас употребить их в нынешнюю суровую зиму“.
Через три дня Уле Булль пригласил владельцев инструментов на роскошный обед. За каждый стулом висела скрипка, а на смычке золотое кольцо с надписью внутри: „На память об Уле Булле“».
Во время первой поездки в Америку в 1844 году на его долю выпал огромный успех. Этому способствовал не только уровень исполнителя, но и не слишком высокий культурный уровень тогдашних американских зрителей. Позднее и сам артист рассказывал с изрядной долей иронии Фетису, что особенную популярность он завоевал одним этюдом, которому придал экстравагантное наименование «Бык, съеденный тигром». Из поездки Булль привез шестьдесят тысяч долларов — сумму, грандиозную по тому времени.
Возвратившись в Европу, летом 1846 года Булль посетил Париж, а затем, в 1847 году, Испанию, где познакомился с М.И. Глинкой. Из Испании он переехал в Париж, затем — в Брюссель и оттуда — на родину.
Здесь в 1850 году Булль основал Национальный норвежский театр. Открывая театр, маэстро попытался придать ему оригинальное направление. К участию в первых спектаклях он привлек народных музыкантов, скрипачей, танцоров.
В 1851 году Булль отправляется в новое турне по Южной и Северной Америке. В 1853 году он становится гражданином США. Но и в Америке Булль не порывает с родиной и каждое лето проводит в Норвегии, в родовом имении Валленстранд, близ Бергена.
Здесь его посещают друзья, многочисленные музыканты, здесь устраиваются музыкальные вечера. Так летом 1864 года постоянным посетителем Булля был Эдвард Григ, на будущего великого композитора он оказал значительное влияние.
Булль решил помочь и землякам, проживающим в США. Он закупил в штате Пенсильвания обширные земли и решил основать на них норвежскую колонию. Однако затея не удалась, разорив ее инициатора.
С 1860 года Булль попеременно живет то в Европе, то в Америке. В 1870-х годах постаревший маэстро уже не выступает публично. Тяжело больной, он возвращается в Норвегию. 17 августа 1880 года в своем поместье, близ Бергена, музыкант умер.
Эту утрату оплакивала вся Норвегия. За гробом шли Григ и Бьернстьерне Бьернсон, почтившие ушедшего друга краткими речами. «За то, что ты, как никто другой, был славой нашей страны, — сказал Григ, — за то, что ты, как никто другой, вместе с собой поднял наш народ к сияющим вершинам искусства; за то, что ты, как никто другой, был пионером нашей молодой национальной музыки, горячим и преданным; за то, что ты, как никто другой, сумел покорить все сердца; за то, что ты посеял семена, которые взойдут в будущем и за которые тебя будут благословлять грядущие поколения, — за все это с безграничной благодарностью от имени норвежской музыки я возлагаю на твой гроб этот лавровый венок. Да будет мир с тобой!»
Не менее сердечно сказал Бьернсон: «Уле Булль был первым крупнейшим событием в жизни нашего народа. Он пробудил в нас веру в свои силы, а это самый большой дар, какой только он мог дать нам в то время».
Меньше чем через год после смерти на средства, собранные Григом, в Бергене соорудили памятник норвежскому музыканту. Великий скрипач и великий деятель — таким он остался в памяти норвежского народа.
Фридерик Шопен родился 1 марта 1810 года недалеко от Варшавы, столицы Польши, местечке Желязова Воля. Мать Шопена была полька, отец — француз. Семья Шопена жила в имении графа Скарбека, где отец служил домашним учителем. После рождения сына Николай Шопен получил место учителя в Варшавском лицее (среднем учебном заведении), и вся семья переехала в столицу. Маленький Шопен рос в окружении музыки. Его отец играл на скрипке и флейте, мать хорошо пела и немного играла на фортепиано. Еще не умея говорить, ребенок начинал громко плакать, как только слышал пение матери или игру отца. Родители полагали, что Фридерик не любит музыку, и это их сильно огорчало. Но скоро убедились, что это совсем не так. К пяти годам мальчик уже уверенно исполнял несложные пьесы, разученные под руководством старшей сестры Людвики.
Вскоре его педагогом стал известный в Варшаве чешский музыкант Войцех Живный. Чуткий и опытный воспитатель, он привил своему ученику любовь к музыке классиков и особенно к И.С. Баху. Клавирные прелюдии и фуги Баха впоследствии всегда лежали у композитора на рабочем столе.
Первое выступление маленького пианиста состоялось в Варшаве, когда ему исполнилось семь лет. Концерт имел успех, и имя Шопена скоро узнала вся Варшава.
В это же время было издано одно из первых его сочинений — полонез для фортепиано соль минор. По обычаям того времени в домах известных людей Польши устраивались концертные вечера. В одном из таких любительских концертов принял участие девятилетний «Шопенек». Мать очень волновалась, отправляя сына на этот вечер. Шутка ли сказать, сам писатель Немцевич пригласил Фридерика выступать на концерте, на котором должно было присутствовать блестящее общество Варшавы. Ребенка одели в бархатную курточку и короткие штаны, на нем был великолепный отложной воротник.
Выступление маленького пианиста, сыгравшего трудный фортепианный концерт, вызвало бурю восторга и похвал. Но в детской своей наивности он был уверен, что именно этот замечательный воротник произвел самое большое впечатление на слушателей…
С той поры о «Шопенке» заговорили как о «чуде Варшавы». Его наперебой приглашают на музыкальные вечера, его имя отмечается в варшавских газетах. Знаменитая итальянская певица Каталани, приехавшая в Варшаву, дарит ему часы с выгравированной надписью: «Подарены Анджеликой Каталани десятилетнему Шопену».
Успехи Фрицка доставляют много радости родным. Исполнительский талант мальчика развивался настолько быстро, что к двенадцати годам Шопен не уступал лучшим польским пианистам. Живный отказался от занятий с юным виртуозом, заявив, что ничему больше не может научить его.
Одновременно с занятиями музыкой мальчик получил хорошее общее образование. Уже в детстве Фридерик свободно владел французским и немецким языками, живо интересовался историей Польши, читал много художественной литературы. Тринадцати лет он поступил в лицей и через три года успешно его закончил. В годы учения проявились разносторонние способности будущего композитора. Юноша хорошо рисовал, особенно ему удавались карикатуры. Его мимический талант был настолько ярким, что он мог бы стать театральным актером. Уже в юные годы Шопену была присуща острота ума, наблюдательность и большая любознательность.
После окончания лицея Шопен поступил в Высшую школу музыки. Здесь его занятиями руководил опытный педагог и композитор Иосиф Эльснер. Эльснер очень скоро понял, что его ученик не просто талантлив, но гениален. Среди его заметок сохранилась краткая характеристика, данная им юному музыканту: «Изумительные способности Музыкальный гений». К этому времени Шопен уже был признан лучшим пианистом Польши.
Тогда же Фридерик познакомился с юной певицей Констанцией Гладковской, учившейся в Варшавской консерватории. Гладковской суждено было стать первой любовью Фридерика. В письме своему другу Войцеховскому он признавался: «…У меня быть может, к несчастью, есть уже свой идеал, которому я верно служу, не разговаривая с ним уже полгода, который мне снится, воспоминанием о котором стало адажио моего концерта, который вдохновил меня, чтобы написать сегодня утром этот вальсик, посылаемый тебе». Именно под впечатлением этого юношеского чувства любви Шопен сочинил одну из лучших песен «Желание» («Если б я солнышком на небе сияла»).
В 1829 году молодой музыкант ненадолго ездил в Вену. Его концерты прошли с огромным успехом. Шопену, его друзьям, родным становится ясна необходимость длительного концертного путешествия. Шопен долго не мог решиться на этот шаг.
Его мучили тяжелые предчувствия. Ему казалось, что он навсегда покидает родину. Наконец, осенью 1830 года Шопен выехал из Варшавы. Друзья подарили ему на прощание кубок, наполненный польской землей. Трогательно простился с ним его учитель Эльснер. В предместье Варшавы, где проезжал Шопен, он вместе со своимиучениками исполнил специально для этого случая написанное им хоровое произведение. Шопену было двадцать лет. Счастливая юношеская пора, полная поисков, надежд, успехов, закончилась. Предчувствия не обманули Шопена. Он расстался с родиной навсегда.
Помня хороший прием, оказанный ему в Вене, Шопен решил начать там свою концертную деятельность. Но, несмотря на усиленные хлопоты, ему так и не удалось дать самостоятельного концерта, а издатели соглашались напечатать его произведения только бесплатно.
Неожиданно с родины пришла тревожная весть. В Варшаве началось восстание против русского самодержавия, организованное польскими патриотами. Шопен решил прервать концертное турне и вернуться в Польшу. Он знал, что среди восставших находятся его друзья, может быть, и отец. Ведь в дни молодости Николай Шопен принимал участие в народном восстании под предводительством Тадеуша Костюшки. Но родные, друзья настойчиво советуют ему в письмах не приезжать. Близкие Шопену люди боятся, что преследования могут коснуться и его. Пусть лучше он останется свободен и служит родине своим искусством. С горечью композитор покорился и направился в Париж В дороге Шопена настигло известие, еще более потрясшее его. восстание жестоко подавлено, его руководители брошены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
С мыслями о трагических судьбах родины непосредственно был связан созданный еще до приезда в Париж самый знаменитый этюд Шопена, получивший название «революционного». В нем воплотился дух ноябрьского восстания, обусловивший все — и гневные возгласы начальных фраз, и скорбь, прорывающуюся в выразительных мелодиях заключительной части.
Осенью 1831 года Шопен прибыл в Париж. Здесь он прожил до конца своей жизни. Но Франция не стала его второй родиной. И в своих привязанностях, и в своем творчестве Шопен оставался поляком. И даже свое сердце после смерти он завещал отвезти на родину.
Шопен быстро «завоевал» Париж. Он сразу же поразил слушателей своеобразным и непривычным исполнением. В то время Париж был наводнен музыкантами из самых различных стран. Наибольшей популярностью пользовались пианисты-виртуозы Калькбреннер, Герц, Гиллер. Игра их отличалась техническим совершенством, блеском, ошеломлявшим публику. Вот почему первое же концертное выступление Шопена прозвучало таким резким контрастом. По воспоминаниям современников, исполнение его было удивительно одухотворенным и поэтичным.
О первом концерте Шопена сохранилось воспоминание прославленного венгерского музыканта Ференца Листа, также начавшего в то время свой блестящий путь пианиста и композитора: «Нам вспоминается егопервое выступление в зале Плейеля, когда аплодисменты, возраставшие с удвоенной силой, казалось, никак не могли достаточно выразить наш энтузиазм перед лицом таланта, который, наряду со счастливыми новшествами в области своего искусства, открыл собою новую фазу в развитии поэтического чувства». Шопен покорил Париж, как когда-то покорили Вену Моцарт, Бетховен. Подобно Листу, он был признан лучшим пианистом мира.
На концертах Шопен большей частью исполнял свои собственные сочинения: концерты для фортепиано с оркестром, концертные рондо, мазурки, этюды, ноктюрны, вариации на тему из оперы Моцарта «Дон-Жуан». Именно об этих вариациях писал выдающийся немецкий композитор и критик Роберт Шуман: «Шапки долой, господа, перед вами гений».
«Шопен рассматривал музыку как особый язык, безграничный в своих выразительных возможностях, но упорядоченный интеллектом, — пишет Я.И. Мильштейн. — Он уподоблял музыку органичной, непосредственно текущей человеческой речи, особенно подчеркивая, что „как одно отдельное слово не образует языка“, так и „один абстрагированный звук не создает музыки“, „для того, чтобы создать музыку, надо иметь много звуков“.
Отсюда нелюбовь Шопена к „рубленым“ коротким фразам, разрывающим естественное течение мелодии, нарушающим целостность музыкальной мысли. Его идеал — это фраза широкого дыхания, как бы вбирающая в себя, наподобие многоводной реки, более мелкие мелодические притоки — мотивы. Его высшая цель — фраза, естественно льющаяся, непринужденная, сыгранная без преувеличений и ложного декламационного пафоса.
Отсюда, наконец, и то самобытное, ни с чем не сравнимое rubato, которым столь славился Шопен и которому он постоянно учил своих учеников: бесконечные, еле заметные отклонения от темпоритма при соблюдении его основ».
Лист отмечал: «У него мелодия колыхалась, как челнок на гребне мощной волны, или, напротив, выделялась неясно, как воздушное видение, внезапно появившееся в этом осязаемом и ощутимом мире».
Микули о манере игры Шопена писал, что одна рука, исполняющая сопровождение, должна играть «строго в такт», другая же, ведущая мелодическую линию, — «непринужденно и ритмически свободно». А вот что вспоминал Ленц: «Левая рука, — как я слышал часто от самого Шопена, — это капельмейстер; она не должна ни размягчаться, ни шататься в ритме, правая же рука делает все, что она хочет и может».
Шопен стремился к особой певучей игре cantabile. Подобная манера исполнения исключала какой бы то ни было резкий, «стучащий» звук. Она способствовала красоте музыкальной речи, ее пластичности и выпуклости.
«В пении, в фразировке мелодий, в умении выделить тему, в создании мелодической линии он был непревзойден», — свидетельствует Ж. Матиас. А вот мнение Р. Кочальского: «Под его пальцами музыкальная фраза цела, и с такой ясностью, что каждая нота становилась слогом, каждый такт — словом, каждая фраза — мыслью. Это была речь, лишенная напыщенности, простая и в то же время возвышенная».
Жесткость и грубость игры приводили Шопена в раздражение. Услышав подобное исполнение, он не мог удержаться и иронически восклицал: «Что это? Собака залаяла?» «Легче, легче», — были его излюбленные слова при занятиях с учениками.
Музыка Шопена, как и его концертные выступления, вызывала всеобщее восхищение.
Выжидали только музыкальные издатели. Они готовы были издавать произведения Шопена, но, как и в Вене, бесплатно. Поэтому первые издания не принесли Шопену дохода. Он вынужден был давать уроки музыки по пять — семь часов ежедневно. Эта работа обеспечивала его, но отнимала слишком много времени и сил. И даже впоследствии, будучи композитором с мировым именем, Шопен не мог позволить себе прекратить эти так сильно изнурявшие его занятия с учениками.
Вместе с ростом известности Шопена как пианиста и композитора расширяется круг его знакомых. В числе его друзей — Лист, выдающийся французский композитор Берлиоз, французский художник Делакруа, немецкий поэт Гейне. Но как бы интересны ни были новые друзья, предпочтение он отдавал всегда своим соотечественникам.
Ради гостя из Польши он изменял строгий порядок своего рабочего дня, показывая ему достопримечательности Парижа. Встречи с польскими друзьями были особенно дороги композитору и потому, что своей семьи у Шопена не было. Его надежда жениться на Марии Водзиньской, дочери одного из богатых польских вельмож, не осуществилась. Родители Марии не пожелали видеть свою дочь замужем за музыкантом, хотя бы и всемирно известным, но добывающим средства к жизни трудом. На многие годы он связал свою жизнь со знаменитой французской писательницей Авророй Дюдеван, выступавшей под псевдонимом Жорж Санд.
С годами Шопен давал концерты все реже, ограничиваясь исполнением в узком кругу друзей. Он в основном занимается композицией. Появляются его сонаты, скерцо, баллады, экспромты, новая серия этюдов, по-этичнейшие ноктюрны, прелюдии и по-прежнему любимые мазурки и полонезы.
Жизнь Шопена в Париже сложилась если и не счастливо, то благоприятно для творчества. Талант его достиг вершины. Издание произведений Шопена уже не встречает препятствий, брать у него уроки считается большой честью, а услышать его игру — редким счастьем, доступным немногим избранным.
Последние годы жизни композитора были печальны. Умер его друг Ян Матушиньский, вслед за ним — горячо любимый отец. Ссора и разрыв с Жорж Санд оставили его совсем одиноким. Шопен так и не смог оправиться от этих жестоких ударов.
Обострилась болезнь легких, которой Шопен страдал с юных лет. Последние два года композитор почти ничего не писал. Средства его иссякли.
Чтобы поправить свое тяжелое материальное положение, Шопен предпринял поездку в Лондон по приглашению английских друзей. Собрав последние силы, больной, он дает там концерты, уроки. Восторженный прием вначале радовал его, вселял бодрость. Но сырой климат Англии быстро оказал свое губительное действие. Беспокойная жизнь, полная светских, часто пустых и бессодержательных развлечений, начала утомлять его. Письма Шопена из Лондона отражают его мрачное настроение, а нередко и страдание. «Я же ни беспокоиться, ни радоваться уже не в состоянии — совсем перестал что-либо чувствовать — только прозябаю и жду, чтобы это поскорее кончилось», — писал он одному из своих друзей.
Свой последний концерт в Лондоне, оказавшийся последним в его жизни, Шопен дал в пользу польских эмигрантов. По совету врачей он спешно возвратился в Париж.
Последним произведением композитора была мазурка фа минор, которую он уже не мог сыграть, записав лишь на бумаге. По его просьбе из Польши приехала его старшая сестра Людвика, на руках которой он умер.
Похороны Шопена были торжественными. Лучшие артисты Парижа исполнили Реквием так любимого им Моцарта. Прозвучали и его собственные сочинения, среди них — похоронный марш из фортепианной сонаты си-бемоль минор в исполнении оркестра.
Друзья принесли на его могилу кубок с родной польской землей. Похоронен Шопен в Париже, рядом с могилой своего друга Беллини. А сердце его, как он и завещал, было отправлено в сосуде в Польшу, в Варшаву, где до сих пор бережно хранится в костеле Св. Креста.
Ослепительный блеск кометы, которая 22 октября 1811 года пронеслась над венгерскими селениями, как бы отметил приход в мир только что родившегося Ференца Листа. Уже в детстве он проявлял удивительный талант, и эта счастливая звезда словно сопровождала всю его жизнь.
Быстрые успехи Путци, как называли его родители, в игре на фортепиано сулили ему славу вундеркинда. Отец это предвидел, даже опасался, что скоропреходящая популярность плохо отразится на незрелом и неокрепшем таланте. Первые дебюты Путци были пробными. В 1819 году он играл в салонах Эйзенштадта и Бадена. Опыт оказался удачным. Игру молодого пианиста горячо одобряли. Только в 1820 году состоялись открытые дебюты Путци. Выступление юного таланта привело публику в восторг.
Лист вместе с отцом отправился в Вену. Здесь ежедневно с мальчиком стал заниматься Карл Черни — один из любимейших учеников Бетховена. Ференц упорно учился, преодолевая технические трудности, разучивая этюды.
Зимой 1823 года Листы переехали в Париж. Адам Лист — отец молодого дарования надеялся на поступление сына в консерваторию. Однако туда Ференца не приняли, так как он был иностранцем. Слава чудо-ребенка опередила его приезд. Блестящие рекомендации открывали двери самых аристократических салонов столицы. Не прошло и нескольких недель, как Ференц играл во дворце герцогини Беррийской, где собиралась королевская семья. Успех этого выступления был равносильным признанию всего Парижа.
Однажды он играл у герцога Орлеанского — будущего короля Франции Луи-Филиппа. Своими импровизациями он привел его в такой восторг, что герцог решил устроить концерт Листа в Итальянском оперном театре. Вместе с Листом в этом концерте выступала известная певица Джудитта Паста, аккомпанировал оркестр Итальянской оперы, один из лучших в Париже. Во время концерта, когда Лист играл сольный раздел, свободные от игры музыканты настолько увлеклись его исполнением, что забыли вступить вовремя. Это дало повод одному из рецензентов написать: «Орфей зачаровывал зверей в лесу и заставлял двигаться камни, маленький Лист так потряс оркестр, что тот онемел».
Этот триумф окончательно закрепил за Листом славу нового Моцарта. Его музыкальную карьеру в Париже можно было считать обеспеченной. Отец обращается к видным парижским музыкантам Фердинанду Паэру и Антонину Рейха с просьбой заниматься с Ференцем по теории и композиции.
Композитор и капельмейстер Итальянской оперы Пауэр согласился преподавать инструментовку, профессор Рейха — гармонию и контрапункт. Что касается фортепиано, то Ференц после Черни ни с кем не занимался. В искусстве композиции Ференц феноменально быстро достиг поразительных успехов. И у Паэра возникает мысль ошеломить Париж: его 12-летний ученик напишет оперу. Работа над оперой прервалась поездкой в Англию, куда Листов пригласил друг семьи, фабрикант роялей — Эрар. У него в Лондоне был филиал фабрики, и он хотел, чтобы Ференц опробовал новые инструменты.
Лондон оказал парижской знаменитости теплый прием. К нему отнеслись здесь не просто как к баловню салонов, а как к истинному артисту, настоящему маэстро.
Изумительно одаренный, Лист попал в среду состязающихся виртуозов и, естественно, не мог не поддаться общему поветрию. В 1825–1830 годы лишь очень чуткие и наблюдательные музыканты могли бы выделить Листа среди множества модных виртуозов и предугадать его уникальное артистическое будущее.
Однако редчайшая природная одаренность Листа-художника и его упорное стремление к совершенствованию должны были рано или поздно сыграть решающую роль. В том, что это все же случилось довольно рано, велика заслуга трех великих музыкантов: Берлиоза, Паганини и Шопена. С ними Лист познакомился в начале 1830-х годов.
Если Берлиоз произвел на Листа впечатление грандиозными замыслами, фанатической преданностью великому искусству и полным отрицанием всего, бьющего на внешний эффект или подверженного моде, то Паганини потряс его демонической виртуозностью, связанной с коренным обновлением всей скрипичной техники. Шопен покорил Листа несравненной поэтичностью музыки и фортепианного исполнения.
Особое внимание Листа привлекли шопеновские этюды, в которых техника всецело служила поэтическому замыслу. Последующее разучивание этих этюдов, как отмечают многие современники, буквально преобразило игру Листа, который вскоре стал даже соперничать с самим автором.
Во второй половине тридцатых годов музыкант совершает путешествие с Мари д'Агу по Швейцарии и Италии. Эта Диана парижских салонов сразу пленила Листа. Подобно героине своей подруги Жорж Санд она во имя любви отказывается от семьи, дома и едет вместе с любимым искать счастья на чужбине. В декабре 1835 года у них рождается первый ребенок — дочь Бландина. Через несколько лет они расстались. Но осталось счастье взаимной любви…
Концертные выступления Листа в то время были редкими и имели случайный характер.
Но к концу 1830-х годов он начинает выступать все чаще и чаще. Тщательно изучив музыкальное наследие Бетховена, Лист дает в Париже серию камерных бетховенских концертов.
«Успех был огромный, — пишет Легуве в своем отчете о концертах, — превзошедший все надежды. Это самый замечательный ансамбль, который мы когда-либо слышали, это были три души, слившиеся воедино… Пусть мне не говорят, что успех был вызван модой. Мода заставляет прийти, мода заставляет аплодировать, но мода не может заставить слушать, а между тем неслыханное дело — трио, простое трио… было прослушано аудиторией в пятьсот человек в молчании, нарушавшемся только шепотом восторга, который подавлялся из боязни упустить хотя бы единую ноту».
Творческое уединение середины 1830-х годов сменилось активнейшей деятельностью пианиста-гастролера, объехавшего за десять лет (1837–1847 годы) всю Европу — от Лиссабона до Москвы, от Гетеборга до Афин. Только в Россию Лист приезжал трижды — в 1842, 1843 и 1847 годах. Своеобразные творческие контакты возникли у него с четырьмя русскими композиторами — Бородиным, Римским-Корсаковым, Кюи и Лядовым.
Пропаганда им русской музыки с самого начала приняла очень активный характер.
Как пианист, пользующийся огромным авторитетом, он, прежде всего, распространял русскую музыку своими фортепианными транскрипциями, которые исполнялись в самых разных уголках Европы. Без преувеличения можно сказать, что из всех великих западноевропейских музыкантов XIX века никто не имел таких разносторонних связей с русской Музыкой, как Ференц Лист. Он был уверен в блестящем ее будущем.
«Нельзя в полной мере согласиться с А. Рубинштейном, полагавшим, что определяющим в игре Листа в 40-е годы была виртуозность, что такова тогда была эпоха, — пишет А.Е. Будяковский. — Действительно, Лист многое делал ради виртуозности. Но у него было и другое. И особенно много было в игре Листа в годы его концертных поездок тех плодотворных зерен, которые дали позже такие пышные всходы.
Игра Листа в целом становилась все более и более точной, обдуманной и соответствовавшей творческим намерениям авторов исполняемых произведений. Если в ней и продолжали встречаться отступления, то это уже были не необоснованные вольности и случайности, допущенные пианистом из желания следовать принятому тогда обычаю и угождать дурным вкусам светского общества, а сознательные, творчески осмысленные отклонения».
А вот мнение самого маэстро: «Не пороком, но необходимым элементом музыки является виртуозность… Она не пассивная служанка композиции — от ее дуновения зависит жизнь и смерть доверенного ей художественного произведения: виртуоз может произвести его в блеске красоты, свежести и вдохновения, но он может также исказить, обезобразить и извратить его. Никто не назовет живопись рабским вещественным вопроиз-ведением природы. В том же отношении, в каком живопись относится к природе, стоит виртуозность к воспроизводящему искусству звуков…
Тот не был бы вовсе художником или был бы плохим художником, кто следовал бы с бессмысленной верностью за лежащими перед ним контурами, не пытаясь наполнить их жизнью, почерпнутой из восприятия страстей, из чувств. Виртуозность, так же, как и живопись, не ниже других искусств: они обе требуют творческой способности, которая образует их формы, согласно идее, постигнутой душой художника, согласно единому прообразу, без чего произведение художника не может возвыситься над уровнем промышленной продукции до степени художественного произведения…
Виртуоз, хотя он в своей передаче данной ему вещи только воссоздает идеал, стоявший перед душой композитора, и потому является только истолкователем чужого произведения, все же должен быть в той же мере поэтом, как живописец и ваятель, которые тоже как бы передают по-своему природу, как бы поют ее с листа по нотам творца».
В сентябре 1847 года Лист дает в Елизаветграде последний публичный концерт. Он прекращает концертную деятельность, находясь еще в полном расцвете творческих сил и виртуозных возможностей. Последние 39 лет жизни Лист почти не играет публично.
«Почему? — спрашивает А.Е. Будяковский и сам же отвечает: — Причин к этому было много. И основная — постоянная неудовлетворенность Листа своей виртуозной деятельностью, неудовлетворенность, которая всегда оставалась у него где-то в тайниках души и теперь особенно усилилась. В игре на фортепиано Лист достиг в эти годы вершины того, что он мог достигнуть в условиях своего времени, в обстановке своей жизни. А остановиться в своем творческом росте Лист был не в состоянии и потому стал искать новые стимулы для художественного развития и тяготеть к переключению в другую сферу музыкальной деятельности».
Между тем жизнь дарила не только радости. Все чаще при дворе задевают его самолюбие, выказывая неуважение к его возлюбленной — княгине Витгенштейн, которую он полюбил еще будучи совсем молодым. Лист едет в Рим в надежде устроить свою личную жизнь.
Каролина после неустанных хлопот в столице католической церкви, длившихся более полутора лет, получила, наконец, согласие папы римского на расторжение брака с князем Витгенштейном. Каролина хочет, чтобы венчание их совершилось в Вечном городе. Все готово к предстоящему бракосочетанию. Оно должно было произойти на второй день после приезда Листа, 22 октября 1861 года, в день его пятидесятилетия. Но накануне, поздно вечером, княгине сообщили, что по велению папы дело о ее разводе вновь откладывается на неопределенный срок. Это был страшный удар. В течение четырнадцати лет Ференц и Каролина делали все возможное, чтобы получить право на брак, на нормальную семейную жизнь, защищенную от косых взглядов, сложных ситуаций, осуждения светского общества.
Фанатично религиозная, склонная к мистицизму Каролина решает, что ей не предназначено судьбой быть счастливой в этом мире. Она полностью отдается изучению богословия, отказываясь от личного счастья.
Лист устал от вечных неудач и разочарований. Он душевно надломлен смертью горячо любимого сына Даниэля, в результате скоротечной чахотки.
Римская церковь оказывает ему все большее внимание. Пий IX полон предупредительности к великому музыканту. В Ватикане в торжественные дни исполняются его «Папский гимн» в переложении для органа. Листа уговаривают посвятить себя церкви. 25 апреля 1865 года Лист принимает малый постриг и поселяется в Ватикане в апартаментах своего друга кардинала Гогенлоэ. Решение Листа вызывает недоумение и испуг друзей, злобные выпады врагов. Впрочем, эта власть церкви над Листом была весьма относительной. Композитор не отошел от своих друзей-вольнодумцев, горячо сочувствовал гарибальдийскому движению и позволял себе свободолюбивые высказывания.
Празднование пятидесятилетия творческой деятельности композитора в Пеште в 1873 году вылилось в подлинно национальное торжество. Магистрат столицы в честь великого маэстро учредил фонд его имени размером в десять тысяч гульденов. В 1884 году Листу исполняется 70 лет. Идут годы, и хотя Лист, больше чем когда-либо, окружен учениками и поклонниками, он все больше начинает испытывать щемящее чувство одиночества. Многих его сверстников — друзей и врагов — уже нет. Двое его детей умерли, а дочь Козима бесконечно далека от него.1885 и 1886 годы проходят под знаком листовских торжеств в связи с его семидесятипятилетием. Между тем здоровье Листа ухудшается, слал беет зрение, беспокоит сердце. Из-за отеков ног временами он передвигается лишь с посторонней помощью. Ночью 31 июля 1886 года он скончался.
«Больше, чем кого-либо другого, Эрнста можно назвать продолжателем Паганини и, несомненно, самым крупным после него представителем виртуозно-романтического искусства первой половины XIX века, — отмечает Л.Н. Раабен. — Это был скрипач грандиозного стиля, покоряющего величия, стихийного огня и одновременно глубочайшей задушевности. В его игре, наряду с мощью, было много элегического, интимно-лиричного. Он не только поражал эффектами виртуозности, казавшейся безграничной, но и увлекал сердца слушателей». Гейне писал, что Эрнст «быть может, величайший скрипач наших дней, подобен Паганини как своими недостатками, так и своей гениальностью». В истории скрипичного искусства Эрнст по праву занимает одно из самых почетных мест каю величайший из плеяды музыкантов-исполнителей эпохи романтизма.
Генрих Эрнст родился 6 мая 1814 года в Брюнне, главном городе Моравии. Семья постоянно нуждалась в деньгах, и в восемь лет родители отдали Генриха на воспитание, булочнику Зоммеру. Булочник-скрипач показал мальчику первые приемы игры на инструменте. Зоммер вскоре отдал мальчика на обучение некоему Леонару, у которого юный скрипач быстро стал делать успехи.
В одиннадцать лет Эрнст едет в столицу Австрии и поступает в консерваторию, где сначала учится у Йозефа Бема, а потом у Йозефа Майзедера. Последнему Эрнст обязан чистотой и блеском своей игры. Теорию композиции Генриху преподавал Зейфрод.
В 1828 году Эрнст впервые услышал Паганини и пришел в восторг. В свою очередь, познакомившись с игрой юноши, маэстро предсказал ему блистательное будущее.
В шестнадцатилетнем возрасте Эрнст начал концертировать. Первые концерты состоялись в Германии — Мюнхене, Штутгарте, Мангейме, Карлсруэ. Во Франкфурте-на-Майне он дал концерт в присутствии Паганини, исполнив его вариации «Nel cor рiu nоn mi sento». Это вызвало изумление итальянского скрипача. Ведь Паганини не печатал своих сочинений, предпочитая оставаться их монопольным исполнителем. Интересно, что когда на следующий день Эрнст явился с визитом к Паганини, тот поспешно спрятал какую-то рукопись под подушку. «Я должен опасаться не только ваших ушей, но даже глаз», — сказал он.
В Баден-Бадене Эрнст задержался на девять месяцев из-за денежных затруднений и горячей любви к одной молодой особе, имя которой осталось неизвестным. В апреле 1831 года молодой скрипач прибыл в Париж. Он весьма удачно выступал в Итальянском театре.
Он решил обосноваться в столице Франции, чтобы досконально изучить местную скрипичную школу, особенно Шарля Берио, тогдашнего кумира парижской публики. Целых три года Эрнст проводил в занятиях. Только в 1834 году он вновь выступил перед публикой в зале «Лаффит», причем с таким успехом, что о нем заговорили парижские музыканты. После этого концерта начинается период гастрольных поездок.
Он отправляется в Италию, однако внезапная болезнь заставляет его вернуться в Париж.
1838–1839 годы Эрнст, уже прославившийся как один из первых скрипачей века, проводит в непрерывных гастролях. Особенный триумф ожидал его в Вене в 1840 году «Надо иметь огромный талант Эрнста, чтобы привлечь к себе внимание в таком городе, как Вена», — писал Берлиоз, с которым Эрнст к тому времени близко сошелся. Берлиоз навсегда остался другом музыканта и его пылким почитателем. Из Вены Эрнст поехал на родину — в Брюнн, а далее в Пешт и Прессбург. В Прессбурге Эрнст изумил всех импровизацией на тему Ракоци-Марша Велев сыграть новую для себя мелодию Марша оркестру, он тут же исполнил на нее серию вариаций. Эрнста приглашают на пост капельмейстера Королевской капеллы в Ганновере. В 1844 году неугомонный скрипач покидает благополучный Ганновер и едет обратно в Париж. Здесь на одном из его выступлений побывал Генрих Гейне, оставивший портрет скрипача:
«Был здесь Эрнст; но по какому-то капризу не хотел давать концерта; он довольствуется тем, что играет у друзей и доставляет удовольствие истинным знатокам музыки. Этого артиста любят здесь и уважают как немногих, и он это заслуживает. Это настоящий последователь Паганини, и наследовал его чарующую игру на скрипке, которою генуэзец умел расшевелить не только камни, но и чурбаны Паганини, который одним легким ударом смычка то возносил нас к самым солнечным высотам, то погружал в мрачные бездны, обладал, конечно, в более сильной степени демонической силой; но его свет и тени были иногда слишком ярки, контрасты слишком резки, и самые его грандиозные звуки природы часто приходилось считать за художественные ошибки. Эрнст гармоничнее, и в его игре преобладают мягкие оттенки. Но все-таки он имеет пристрастие ко всему фантастическому, странному, чуть ли не шутовскому, и многие из его произведений напоминают мне сказочные комедии Гоцци…»
Впрочем, Эрнсту, по мнению Гейне, была доступна и чистая поэзия: «Его ноктюрн, слышанный мною не так давно, был как бы весь соткан из красоты. Звуки его переносили вас в Италию; чудная лунная ночь, безмолвные кипарисовые аллеи с белеющими среди них статуями и мечтательно плещущими фонтанами. Эрнст… получил в Ганновере отставку и уже более не состоит там королевским капельмейстером. Это место для него неподходящее. Он был бы гораздо более способен управлять придворным оркестром какой-нибудь царицы фей, как, например, волшебницы Морганы, там нашел бы слушателей, которые понимали бы его лучше всяких других… И какие дамы аплодировали бы ему! Белокурые жительницы Ганновера, может быть, и красивы, но в сравнении с какой-нибудь феей Мелиор или Абунде, с королевой Жиневрой, прекрасной Мелузиной и другими знаменитыми особами женского пола, находящимися при дворе королевы Моргана в Авалоне, они кажутся мелкими овечками».
В 1847 году музыкант, наконец, побывал и в России. Тогда же в нашей стране гостил и Берлиоз. Несколько позднее великий композитор писал Эмберу Феррану: «Я ничего не сообщал вам о милейшем Эрнсте, который в данное время вызывает сенсацию в Вене. Я приберегаю разговор о нем для моего рассказа о поездке в Россию, потому что я встретил его там, в Санкт-Петербурге, где его невероятный триумф возрастал непрерывно. В данный момент он отдыхает на берегах Балтики, берет у моря уроки величия и благородного звучания. Я сильно надеюсь встретиться с ним еще в каком-нибудь уголке мира. Ведь Лист, Эрнст и я являемся, как мне кажется, среди музыкантов самыми отъявленными бродягами из тех, кого жажда видеть и беспокойный нрав всегда побуждает устремляться в пределы отечества».
Действительно, в России Эрнста ждал триумф. Чего стоит вот такая восторженная рецензия: «Эрнст, самый многосторонний из современных скрипачей… Элегическое выражение его полных, обширных и в высшей степени благородных звуков, его техника, загадочно сложная даже для опытных и искусных скрипачей невольно напоминает гениального генуэзиа. Он столько же изумителен при исполнении своих собственных произведений, как и в классическом квартете. Никто так благородно и так превосходно не объясняет созданий Гайдна и Бетховена, как Эрнст. Соединяя в себе все оттенки германского гения, он является музыкальным Гете в сонате Бетховена, Гофманом в „Венецианском карнавале“ и Шиллером в „Элегии“».
Владимир Васильевич Стасов дал более проницательную и точную оценку талантливого артиста. Вот отрывок из его «Музыкального обозрения 1847 года»: «Уверяли, когда приехал Эрнст, что это второй Паганини, что после Паганини свет не видал такого скрипача; но с этим нельзя, согласиться, всего больше потому, что из целой игры Эрнста самое большее впечатление производил постоянно „Венецианский карнавал“, музыкальная фарса, вся состоящая из штук. Всякие писки и визги, всякие воробьиные чириканья и другие скотские голоса производятся в этой пьесе скрипкой для утешения радующейся публики.
Нет спора, что надобно хорошо владеть своим инструментом для произведения таких фокусов или, по выражению публики, „для того, чтобы делать из скрипки все, что хочешь“; но мы твердо убеждены, что в художнике всего важнее законность и правильность направления этой воли; надобно, чтоб ему не хотелось ничего дикого, ничего странного, тем более пошлого. На этом основании мы считаем за лучшее, что только исполнял здесь Эрнст, — его „Элегию“. Фокусов в ней нет, но сколько нужно полного владения своим инструментом для того, чтоб из него понеслись такие страстные, такие глубоко западающие тоны, чтобы в них лежало столько простой правды! За исполнение этой „Элегии“ Эрнст заслуживает самого почетного имени в ряду первостепенных исполнителей, но редко, очень редко встречаешь в других пьесах (по крайней мере в числе тех, которые он исполнял здесь в три концерта в продолжение нынешнего великого поста), чтобы тон эрнстовой скрипки был совсем чист, не имел некоторого довольно неприятного оттенка и чтобы после немногих тактов музыки тотчас же не начинались штуки, всякие скачки и прыжки. Но всегда легкость и смелость отличительные качества его исполнения: он бросит две октавы гаммы совершенно шутя, все ноты с изумительной быстротой перельются, ровные, гладкие, последние как первая, без одной шероховатости, без одного перехвата; или он начнет какую-нибудь возрастающую трель, по которой будут слышаться ноты темы, и это так Прекрасно, так верно, будто два скрипача заиграли, и оба самые лучшие Мастера!»
Таким образом, оценивая Эрнста, скрипача и композитора, Стасов ратует, прежде всего, за содержательную музыку. С этой точки зрения, как видим, далеко не все удовлетворило требовательного критика.
Концерты Эрнста прошли в Петербурге, Москве, Киеве. К сожалению, больше в Россию музыкант не приезжал.
В последующие годы Эрнст продолжает колесить по Европе. Чаще других он посещал Лондон. Однако прогрессирующая болезнь и возрастающая нервозность резко отразились на уровне его мастерства. Последние дни Эрнст провел в Ницце. Русский скрипач В.В. Безекирский писал: «Я часто навещал его, что, видимо, развлекало больного, пораженного двумя недугами: острым ревматизмом и сухоткой спинного мозга. Пока у него хватало силы, он играл со мной в пикет, подкрепляя себя во время игры черным кофе и коньяком. Последний, по его уверению, действовал на него как наркотическое средство, дававшее ему возможность уснуть крепким сном хотя на два часа в течение суток. Он скончался пять месяцев спустя после моего отъезда из Ниццы, именно 14 октября 1865 года. Расставаясь со мною, он подарил мне на память свой портрет, с пометкой его от 4 июня».
На самом деле Эрнст скончался 8 октября 1865 года. О доброте Эрнста, его отзывчивости уже при жизни ходили легенды. Рассказывали, например, что из скромности, не желая афишировать своих добрых дел, он, прерывая концерты, уезжал куда-нибудь в провинцию, в маленькие городки, и там облегчал нуждающимся их существование.
В 1840 году по приезде в Вену он пожертвовал 500 флоринов в помощь пострадавшим от пожара в одном из венгерских городов и 1000 флоринов в пользу бедных жителей родного города Брюнна. Эрнст являлся непременным участником благотворительных концертов и постоянно кому-нибудь протежировал.
«Вьетана, — пишет французский критик П. Скюдо, — можно без колебаний поставить в разряд виртуозов первого ранга… Это скрипач суровый, грандиозного стиля, могучей звучности…»
По мнению Эжена Изаи: «Вьетан — это гигант, заставляющий скрипку следовать дорогой романтизма, которую в литературе проложили Гюго, Бальзак, Готье… Он знал, что скрипка создана, чтобы очаровывать и волновать… Он чувствовал, что артист прежде всего должен обладать мыслями и эмоциональной силой…»
Анри Вьетан родился 17 февраля 1820 года в маленьком бельгийском городке Вервье недалеко от Льежа в семье ремесленника-ткача и скрипичного мастера Жана Франсуа Вьетана. Отец любил играть на скрипке, часто выступал на различных вечерах, участвовал в церковном оркестре.
По семейным преданиям, когда Анри исполнилось 2 года, как бы он ни плакал, его моментально можно было успокоить звуками скрипки. Отец, видя его увлечение музыкой, стал понемногу заниматься с сыном на скрипке. Позднее Анри обучался у Леклу-Дежона, скрипача профессионала, оказавшегося хорошим педагогом.
В шесть лет Анри дал первый концерт в Вервье, а через год — второй, в соседнем Льеже. Успех отметила местная газета. М. Лансбер восхищенно писал о поразительном даровании ребенка.
Настало время выступлений в Брюсселе. В январе 1828 года Анри добивается успеха и здесь. На его концерты откликается пресса: «Courrier des Pays-Bas» и «Journal d'Anvers» восторженно перечисляют необычайные качества его игры.
В период дебютов Вьетана на артистическом поприще его семья испытывала большие материальные трудности. Поэтому, когда после брюссельского триумфа отцу предложили вывезти Анри в Голландию, он обратился к меценату Женену. Благодаря последнему поездка состоялась.
В Амстердаме произошла знаменательная встреча с Шарлем Берио. Услыхав Анри, Берио пришел в восхищение от дарования ребенка. Он предложил давать ему уроки, для чего вся семья должна была переехать в Брюссель. Родители после долгих колебаний согласились.
В 1829 году Вьетаны перебрались в Брюссель. Для Анри начались серьезные занятия, заложившие основу его будущего художественного развития. «Берио был для меня вторым отцом, — вспоминал Вьетан, — онпостоянно заботился обо мне, всегда старался внушить уважение и вкус к старым мастерам, вводя меня в красоту творчества Корелли, Тарти-ни, Виотти, Роде, Крейцера и т. д. Он учил меня восхищаться ими и следовать им. Я хотел бы высказать свое уважение и безграничную признательность человеку и учителю, сумевшему пробудить в ребенке чувства, развитие которых дало ему уверенность, столь необходимую истинному артисту…»
Уже через несколько месяцев занятий Берио везет Вьетана в Париж. Анри принимает участие в концертах своего учителя. После первого выступления молодого скрипача, состоявшегося в феврале 1829 года, Ф.Ж. Фетис писал в одной из парижских газет: «Чудо, восьмилетний ребенок, скрипач, ростом примерно равный длине его смычка, выступил после г. Берио, его учителя, с Седьмым концертом Роде. Это дитя по имени Вьетан обладает уверенностью, апломбом, точностью, поистине удивительными для его возраста; он рожден музыкантом».
В 1830 году Берио с женой уезжает в Италию. Вьетан остается без учителя. К тому же революционные события тех лет вынудили ненадолго прервать концертную деятельность.
Затем он отправляется в гастрольную поездку по Германии: Дармштадт, Мангейм, Карлсруэ, Баден-Баден и Мюнхен. При этом Анри не перестает усиленно заниматься. «Его игра становится более зрелой, уверенной, — пишет Л.С. Гинзбург. — Рецензенты уже не ограничиваются констатацией технических качеств, красоты и чистоты звучания; все больше внимания привлекают в его игре простота и естественность фразировки, сочетание юношеской непосредственности с поразительной для его возраста тонкостью интерпретации. Уже в эту пору в исполнительском стиле Вьетана формировались черты, выгодно отличавшие его в дальнейшем от сонма современных ему блестящих виртуозов, не шедших далее внешне эффектной игры и салонно-сентиментальной чувствительности».
После концерта тринадцатилетнего Вьетана в Штутгарте в декабре 1833 года критик писал, что «художественный мир может радоваться Вьетану, который уже теперь заслуживает имени превосходного артиста».
Существенное значение в развитии Вьетана как скрипача и композитора имело пребывание зимой 1833–1834 годов в Вене. В столице Австрии Вьетан посещает уроки по композиции у Симона Зехтера и сближается с группой почитателей Бетховена, среди которых Черни, Мерк, директор консерватории Эдуард Ланнуа, композитор Вейгль, нотоиздатель Доминик Артариа.
Здесь впервые после смерти Бетховена в исполнении Вьетана прозвучал Концерт для скрипки великого австрийского композитора. Оркестром дирижировал Ланнуа, который после этого выступления Вьетана отправил ему 17 марта 1834 года следующее письмо: «Примите мои поздравления в той новой, оригинальной и в то же время классической манере, с которой вы исполнили вчера в Concert spirituel Концерт для скрипки Бетховена. Вы постигли самую сущность этого произведения — шедевра одного из наших великих мастеров. Качество звука, которое вы дали в кантабиле, душа, которую вы вложили в исполнение анданте, верность и твердость, с которыми вы играли труднейшие пассажи, переполняющие эту вещь, все говорило о высоком таланте, все показывало, что молодой еще, почти соприкасающийся с детством, вы — великий артист, который ценит то, что играет, может дать каждому жанру присущую ему экспрессию и не ограничивается стремлением удивлять слушателей трудностями…
Вы соединяете твердость смычка, блестящее исполнение наибольших трудностей, душу, без которой искусство бессильно, с разумностью, постигающей мысль композитора, с изящным вкусом, удерживающим артиста от заблуждений его воображения».
Четырнадцатилетнего скрипача ждали новые триумфы: Прага и Дрезден, Лейпциг и Лондон. В Лейпциге его слушал Шуман, а в Лондоне он встречался с Паганини. Шуман сравнил игру Вьетана с игрой Паганини и закончил свою статью следующими словами: «С первого и до последнего звука, которые он извлекает из своего инструмента, Вьетан держит вас в магическом круге, замкнутом вокруг вас так, что в нем не найдешь ни начала, ни конца». «Этот мальчик станет великим человеком», — отозвался о нем Паганини.
Успех сопутствует Вьетану на протяжении всей его артистической жизни: его забрасывают цветами, посвящают стихи. Популярность скрипача породила много забавных историй. Так однажды в Гиере его встретили необыкновенно холодно. Оказывается, незадолго до приезда Вьетана в городок явился один авантюрист, назвался Вьетаном, в течение восьми дней снимал номер в лучшем отеле. Он катался на яхте, жил ни в чем себе не отказывая, затем, пригласив любителей в отель «осмотреть коллекцию его инструментов», скрылся, «забыв» уплатить по счету. В 1837 году Вьетан совершил первую поездку в Россию. Однако в Петербург он поспел лишь к самому концу концертного сезона и смог дать лишь один концерт в мае. Новые концерты весной следующего года в Петербурге проходили триумфально.
Два последующих сезона Вьетан вновь концертирует в Петербурге.
В 1841 году Вьетан был главным героем всех парижских музыкальных праздников. Об искреннем удовольствии, доставленном ему в том году в Париже игрой Вьетана, вспоминал в своих мемуарах Р. Вагнер. «Молодойартист, пользовавшийся тогда громадным успехом в Париже, — пишет он, — целый вечер занимал меня и друзей своей прекрасной игрой, что придало моей гостиной совершенно необычный блеск».
Скульптор Дантье лепит его бюст, импресарио предлагают ему выгоднейшие контракты. Последующие годы Вьетан проводит в разъездах: Голландия, Австрия, Германия, США и Канада. Когда музыканту исполнилось 25 лет, его избрали почетным членом Академии искусств Бельгии.
К тому времени, в 1844 году Вьетан женился на пианистке Жозефине Эдер. Жозефина, уроженка Вены, образованная женщина, великолепно владела несколькими языками.
Будучи превосходной пианисткой, с момента замужества она стала постоянной аккомпаниаторшей Вьетана. Их жизнь сложилась счастливо: они горячо любили друг друга.
В 1846 году Вьетан получил приглашение из Петербурга занять место придворного солиста и солиста императорских театров и отправился в Россию. Он развивает активную деятельность — выступает с концертами, преподает в инструментальных классах Театрального училища, играет в квартетах петербургских музыкальных салонов.
«Графы Виельгорские, — пишет Ленц, — привлекли в Петербург Вьетана, который, будучи большим виртуозом, всегда готовым играть все — как Гайдна, так и последние квартеты Бетховена, был более независимым от театра и более свободным для квартетной музыки. То было прекрасное время, когда на протяжении нескольких зимних месяцев в доме графа Строганова, очень расположенного к Вьетану, можно было три раза в неделю слушать квартеты».
Вьетану было хорошо в России, но летом 1852 года болезнь жены заставила его прервать контракт с Петербургом. С той поры в России он побывал лишь раз — в 1860 году, но уже в качестве концертанта.
После отъезда из России вновь началась скитальческая жизнь великого музыканта. В 1868 году Вьетана постигло большое горе — его жена умерла от холеры. Он отправляется в длительные гастрольные поездки, чтобы забыться.
По иронии судьбы все это случилось в период наивысшего подъема его артистического развития. Его игра скрипача поражала законченностью, мужественностью и вдохновением. Душевные страдания словно придали ей еще большую глубину.
Увы, скоро болезнь лишила возможности музыканта концертировать. Он стал преподавать в консерватории, сочинял, иногда дирижировал. Внезапно на него обрушилось новое страшное несчастье — нервный удар парализовал правую руку. Все старания докторов вернуть руке подвижность ни к чему не привели. Некоторое время Вьетан еще пытался преподавать, но болезнь прогрессировала, и в 1879 году он вынужден был покинуть консерваторию.
Вьетан поселился в своем поместье близ Алжира. Он окружен заботами дочери и зятя. К нему постоянно приезжают гости — в основном музыканты. Маэстро сочиняет музыку, пытаясь творчеством возместить отрыв от любимого искусства. Силы его меж тем слабеют. 18 августа 1880 года он пишет одному из друзей: «Здесь еще, в начале нынешней весны мне стала понятной тщета моих надежд. Я прозябаю, я исправно ем и пью и, что верно, голова еще светла, мысли ясны, но я чувствую, что силы мои убывают с каждым днем. Мои ноги чрезмерно слабы, колени дрожат, и я с большим трудом, мой друг, могу сделать один тур по саду, опираясь с одной стороны на какую-нибудь крепкую руку, а с другой на мою дубинку».
В начале июня 1881 года его постиг очередной удар (четвертый), от которого он уже не смог оправиться Вьетан скончался на руках своей дочери 6 июня 1881 года.
Огромные достижения Рубинштейна — пианиста, дирижера, композитора, педагога, организатора музыкальной жизни страны — сделали его имя легендарным. Тем обиднее, что он не мог быть вполне счастлив, так как постоянно при жизни его творчество безосновательно считали не совсем русским. По этому поводу Рубинштейн с горечью восклицал: «Для евреев я — христианин, для христиан — еврей, для русских я — немец, для немцев — русский, для классиков я — новатор, для новаторов — ретроград».
Антон Григорьевич Рубинштейн родился в Подольской губернии 28 ноября 1829 года. С двух- или трехлетнего возраста и до одиннадцати лет мальчик безвыездно жил в Москве и, при его феноменальной восприимчивости к музыке и музыкальной памяти, несомненно, впитал массу впечатлений. Как известно из мемуаров и других материалов, в радушном доме Рубинштейнов постоянно собирались студенты, чиновники, учителя, звучала музыка — пели, танцевали. Звуковую атмосферу Москвы тех лет определяли песни и романсы Алябьева, Варламова, бытовые танцы.
Единственный учитель Рубинштейна — Александр Иванович Виллуан, имевший на своего воспитанника большое влияние, был коренной москвич. Пьесы Виллуана и составляли преимущественно репертуар Антона Рубинштейна. Эти произведения, и особенно фортепианный концерт, с точки зрения мелодики целиком находятся в русле московской традиции.
Антон уже на десятом году жизни начал выступать публично. И как многие вундеркинды середины века, совершил со своим учителем Виллуаном концертное турне по крупным городам Европы в 1841–1843 годах. С 1844 по 1846 год Антон занимался в Берлине теорией композиции у Зигфрида Дена, у которого в свое время занимался и Глинка. Весьма скоро он приобрел полную самостоятельность: из-за разорения и смертиотца младший брат Николай с матерью вернулись из Берлина в Москву, Антон же переехал в Вену и всей своей дальнейшей карьерой обязан исключительно самому себе. Выработавшиеся в детстве и юности трудолюбие, независимость, гордое артистическое самосознание, демократизм музыканта-профессионала, для которого искусство является единственным источником материального существования, — все эти черты остались характерными для музыканта до конца его дней.
Особенности его музыкального языка связаны с детскими впечатлениями. Затем пианист с постоянно расширявшимся репертуаром, слушатель концертов и спектаклей в разных странах Европы, преимущественно в городах Германии и Австрии, Рубинштейн впитывал в себя и старую музыку и новую, и высокохудожественную — и, очень часто, второстепенную, эпигонскую, ибо при обилии и разнообразии концертов и концертных программ звучали, конечно, отнюдь не одни шедевры. Близкое и глубокое знакомство с русской музыкой и проникновение в русскую ин-тонационность пришли позже, вхождение в этот звуковой мир было, вероятно, непростым и оказалось возможным благодаря исключительной отзывчивости и восприимчивости натуры музыканта.
О Рубинштейне-композиторе можно было бы сказать не меньше, чем о Рубинштейне-пианисте. Нет такой области музыкального творчества, в которой он не проявил бы себя: им написано громадное количество фортепианных произведений, среди которых пять концертов для фортепианос оркестром, много камерных произведений (струнные квартеты, несколько трио для фортепиано, скрипки и виолончели, сонаты для фортепиано с альтом и виолончелью), скрипичный концерт, симфонии, различные увертюры и симфонические картины для оркестра, оратории, чуть ли не десяток опер и бесконечное количество романсов для пения. В общей сложности он написал более трехсот сочинений. Во всех произведениях Рубинштейна щедрою рукой рассыпаны отдельные гениальные мысли, искреннее, неподдельное чувство и вдохновение.
В конце 1840-х годов Рубинштейн приезжает в Петербург. С 1854 по 1858 год он концертирует за границей. А вернувшись на родину, становится одним из организаторов, директором и дирижером Русского музыкального общества. В 1862 году он основал в Петербурге музыкальные классы, преобразованные позднее в первую в России консерваторию, директором и профессором которой состоял до 1867-го.
На проценты с им же пожертвованного капитала в двадцать пять тысяч рублей был учрежден международный конкурс пианистов и композиторов, который устраивался каждые пять лет в другом государстве. Первый конкурс под председательством самого Рубинштейна состоялся в Петербурге в 1890 году, второй — в 1895 году в Берлине, третий — в 1900 году в Вене, четвертый — в 1905 году в Париже, пятый — в 1910 году в Петербурге, шестой предполагалось провести в 1915 году в Берлине, но этому помешала мировая война.
Конкурсы эти привлекали лучших пианистов и композиторов всего мира. Достаточно назвать таких участников, как Ф. Бузони, И. Левин, А. Боровский, Л. Крейцер, В. Бакхауз, Л. Сирота, К. Игумнов, А. Гедике, М. Задора, А. Ген, Артур Рубинштейн, чтобы судить об уровне этих конкурсов.
В 1869 году необычайно успешно проходят гастроли Рубинштейна в Европе.
Восхищенный талантом русского музыканта, герцог Карл-Александр, в свои юные годы привлекший к работе Гёте, предлагает даже остаться Рубинштейну при дворе в Веймаре.
Следующие гастроли музыканта Рубинштейна начнутся в 1872 году. Концертная поездка со скрипачом Г. Венявским по городам Америки снова прошла на редкость удачно — за 8 месяцев состоялось 215 концертов!
В 1884 году Рубинштейну исполнилось шестьдесят пять лет, но его активность не снизилась. В 1885–1886 годах он организовал грандиозный цикл «Исторических концертов», в который вошло 175 произведений, исполненных дважды в городах России и Западной Европы.
А.А. Трубников вспоминает: «Исторические концерты давались Рубинштейном в зале Благородного собрания каждую неделю по вечерам и целиком повторялись на другой день в час дня в Немецком клубе. Повторные концерты в Немецком клубе давались бесплатно для педагогов, музыкантов и учащихся старших классов консерватории. Исторические концерты Рубинштейна для каждого музыканта были событием. А таких счастливцев, которым удалось прослушать их дважды, было, конечно, совсем мало.
В наше время рядом с Рубинштейном ставили только Ф. Листа. Сами мы, я и мои сверстники, Листа уже не слыхали, а потому и параллели с ним проводить не могли.
Лично для меня Рубинштейн стоит особняком, неприступной и недосягаемой гранитной скалой. Он порабощал вас своею мощью, и он же увлекал вас изяществом, грациозностью исполнения, своим бурным, огненным темпераментом, своею теплотой и лаской. Его crescendo не имело границ нарастания силы звучания, его diminuendo доходило до невероятного pianissimo, звучащего в самых отдаленных уголках громаднейшего зала. Играя, Рубинштейн творил, и творил неподражаемо, гениально. Исполнявшаяся им два раза одна и та же программа — в вечернем концерте и затем на другой день на утреннике — часто трактовалась совершенно различно. Но поразительнее всего было то, что в обоих случаях все получалось изумительно.
Игра Рубинштейна поражала своей простотой. Звук его был поразительно сочный и глубокий. Рояль звучал у него, как целый оркестр, не только в смысле силы звука, но и тембрового разнообразия. У него рояль пел, как пела Патти, как пел Рубини.
Популярность его была так велика, что выражения „так играет Антон“, „так дирижирует Антон“ или просто „так сказал Антон“ были совершенно естественными.
Все понимали, что речь идет об А.Г. Рубинштейне. Я могу смело сказать, что более популярного в то время человека, чем Рубинштейн, в артистическом мире не было.
Нередко его ругали как композитора, как общественного деятеля, как человека, но его гениальности как пианиста никто не отрицал. Мнение всех о Рубинштейне-пианисте было одинаково восторженное. Я сам слышал из уст П.И. Чайковского такую фразу: „Я завидую таланту Рубинштейна“.
Играл Рубинштейн всегда с закрытыми глазами. Сам он рассказывал, что играть с закрытыми глазами стал с тех пор, как однажды заметил сидевшую в первом ряду зевнувшую старушку.
При всей своей гениальности Рубинштейн не всегда играл одинаково удачно. Иногда он бывал не в настроении и тогда играл, насилуя себя. Вот в такие-то моменты он был неузнаваем».
В 1887 году Антон Григорьевич вновь стал директором и профессором Петербургской консерватории и занимал пост до 1891 года. Последниегоды жизни Рубинштейн провел преимущественно в Дрездене. Он скончался 20 ноября 1894 года.
В. Стасов писал в связи с трактовкой «Лунной сонаты»: «Кто из них двух был выше, исполняя великую картину Бетховена? Лист или Рубинштейн? Я не знаю, оба были велики, оба несравненно неподражаемы во веки веков, навсегда. Только одно страстное душевное творчество и значат что-нибудь в искусстве — у Бетховена, или у Листа и Рубинштейна. Все остальное — безделица и легковесный вздор…»
Рубинштейн принял «эстафету» из рук Листа и внес в исполнение, свойственное русскому пианизму, обостренное, по выражению академика Б. Асафьева, «чувство правды живой интонации».
Волевое напряжение, мощь, романтический пафос исполнения, столь свойственные Листу, нашли благодарную почву для своего развития в артистическом даровании Рубинштейна.
Лист после весьма бурной молодости пришел в конце жизни к сосредоточенному, уравновешенному пианизму с некоторыми элементами, предвосхищавшими будущие открытия импрессионистов. Игра Рубинштейна, наоборот, становилась все более напряженной, драматической и страстной.
«…Еще раньше, покуда Рубинштейн сидел еще у фортепиано и тихо перебирал клавиши, как бы раздумывая, что еще сыграть, я быстро подошел к нему через всю залу и сказал ему, у самого уха: „Антон Григорьевич, Антон Григорьевич! А просить можно? По-прежнему! По-старинному!“ Он улыбнулся и, продолжая брать тихие аккорды, сказал: „Ну, а что вы хотите? Коли могу, сыграю. Говорите“. Я сказал. „Cыграйте Лунную сонату Бетховена. Я во все 40 лет, что вас знаю, всего раз ее у вас слышал — помните, в ваших 'Исторических концертах', во втором из них, три года назад, в 86 году“. — „Да, да, — сказал он, — я редко эту играю. Даже не знаю, вспомню ли теперь…“
Вся зала замерла, наступила секунда молчания, Рубинштейн будто собирался, раздумывал — ни один из присутствующих не дышал даже, словно все разом умерли и никого нет в комнате. И тут понеслись вдруг тихие, важные звуки, точно из каких-то незримых душевных глубин, издалека, издалека. Одни были печальные, полные бесконечной грусти, другие задумчивые, теснящиеся воспоминания, предчувствия страшных ожиданий. Что тут играл Рубинштейн, то с собой унес в гроб и могилу, и никто, может быть, никогда уже не услышит этих тонов души, этих потрясающих звуков — надо, чтобы снова родился такой несравненный человек, как Рубинштейн, и принес с собою еще раз новые откровения».
Именно «по Иоахиму», как величайшему «идеальному» образцу, многие историки музыки определяли основные приметы интерпретаторского направления в скрипичном искусстве второй половины XIX столетия.
Йозеф (Иосиф) Иоахим родился 28 июня 1831 года в местечке Копчень близ Братиславы, теперешней столицы Словакии. Мальчику исполнилось два года, когда родители переехали в Пешт. Здесь в возрасте восьми лет Йозеф стал учиться у проживавшего там польского скрипача Станислава Сервачинского. По словам самого Иоахима, Сервачинский оказался хорошим педагогом. Правда, с некоторыми дефектами его обучения, главным образом в отношении техники правой руки, скрипачу вспоследствии пришлось бороться.
В 1839 году Иоахим приезжает в Вену. Здесь с ним в основном занимается Бем.
Через полтора года занятий у этого педагога Йозеф впервые публично выступил в столице Австрии. Иоахим исполнил «Отелло» Эрнста Критика не замедлила отметить необычайную для вундеркинда зрелость, глубину и законченность интерпретации.
В 1813 году Иоахим едет в Лейпциг Именно здесь в консерватории, основанной Мендельсоном, и состоялось рождение подлинного творческого облика музыканта. В воспитании Иоахима сыграл огромную роль сам Мендельсон, а также его друг Ф. Давид, возглавлявший скрипичные классы, и Гауптманн, у которого Иоахим обучался композиции.
Мендельсон был пленен Иоахимом при первом же знакомстве, когда услышал свой Концерт в его исполнении. Придя в восторг, он пошутил: «Ах ты мой ангел с тромбоном».
Иоахим к тому времени был технически хорошо подготовлен. Поэтому уроки превращались в домашние музицирования с участием Мендельсона.
Но были еще и концерты. Всего через три месяца после приезда в Лейпциг Иоахим выступил в одном концерте с Полиной Виардо, Мендельсоном и Кларой Шуман. В мае 1844 года состоялись его выступления в столице Англии и в Дрездене. Это свидетельствовало о признании Иоахима крупнейшими музыкантами того времени.
Шестнадцатилетнему Иоахиму Мендельсон предложил стать вместо него преподавателем в консерватории и концертмейстером оркестра в прославленном «Гевандхаузе»!
После смерти Мендельсона Иоахим решил сменить обстановку и принял в 1850 году приглашение Листа переехать в Веймар. Однако вскоре он разочаровался в Листе. Как пишет Я.И. Мильштейн, Иоахим вслед за Шуманом и Бальзаком положил начало мнению, что Лист был великим исполнителем и посредственным композитором. «В каждой ноте Листа можно услышать ложь», — писал Иоахим. В 1852 году он уезжает в Ганновер, чтобы занять место умершего Георга Гельмесвергера, сына его венского учителя. Слепой ганноверский король, большой любитель музыки, высоко оценил дарование Иоахима. Именно в Ганновере в полной мере развернулась педагогическая деятельность великого скрипача.
Противник механического тренажа, Иоахим создал метод, который базировался на принципе единства художественного и технического развития учащегося. Уже тогда Иоахим предлагал элементы слухового метода, рекомендуя такие приемы совершенствования музыкального слуха начинающих скрипачей, как сольфеджирование: «Чрезвычайно важно, чтобы сначала же бьшо культивировано музыкальное представление ученика. Он должен петь, петь и снова петь. Уже Тартини говорил: „Хорошее звучание требует хорошего пения“. Начинающий скрипач не должен извлекать ни одного звука, которого он перед тем не воспроизвел собственным голосом…»
В педагогике Иоахима технологии игры отводилось незначительное место. Об этом писал и Ауэр, занимавшийся в Ганновере: «Иоахим редко входил в технические детали, никогда не объяснял ученикам, каким способом достичь технической легкости, как добиться того или иного штриха, как играть некоторые пассажи или как облегчить исполнение употреблением определенной аппликатуры. Во время урока он держал скрипку и смычок и, как только исполнение учеником пассажа или музыкальной фразы его не удовлетворяло, гениально играл сам сомнительное место… Он редко выражал ясно свою мысль, и единственным замечанием, которое он произносил, сыграв неудавшееся ученику место, бывало1 „Вы должны это играть так!“, сопровождаемое ободряющей улыбкой. Таким образом, те из нас, кто были в состоянии понять Иоахима, следовать его неясным указаниям, получали огромную пользу, пытаясь по мере сил подражать ему; другие же, менее счастливые, оставались стоять, ничего не понимая.»
Там в Ганновере Иоахим создал и несколько произведений, в том числе Венгерский концерт для скрипки с оркестром — самое лучшее свое сочинение.
В мае 1853 года начинается дружба Иоахима с Робертом Шуманом. Позднее Шуман посвятит Иоахиму Фантазию для скрипки. Тогда же Иоахим познакомился и с Брамсом, тогда еще неизвестным композитором. Иоахим сыграл большую роль в жизни Брамса, много сделав для признания его творчества. Брамс же оказал на Иоахима большое влияние в художественно-эстетическом плане. Брамс способствовал тому, что Иоахим окончательно порвал с Листом и принял горячее участие в развернувшейся борьбе с «новонемецкой школой».
У Иоахима был трудный характер. От этого страдали и он сам и окружающие. Чего стоит история с его женитьбой. В апреле 1863 года Иоахим, живя в Ганновере, обручился с Амалией Вейс — талантливой драматической певицей. При этом Иоахим поставил условием их брака отказ Ама-лии от сценической карьеры. Последняя с горечью согласилась. Сцену Вейс покидать не хотелось: ее голос высоко ценил Брамс, который написал многие композиции специально для нее.
В итоге Амалия слова не сдержала и вскоре после свадьбы вернулась на концертную эстраду. «Брачная жизнь великого скрипача, — пишет Герингер, — постепенно стала несчастливой, так как супруг страдал от почти патологической ревности, постоянно разжигаемой тем образом жизни, который госпожа Иоахим, естественно, была вынуждена вести как концертная певица».
Конфликт между супругами особенно обострился в 1879 году, когда Иоахим заподозрил жену в близких отношениях с издателем Фрицем Зимроком. В этот конфликт вмешивается Брамс, абсолютно убежденный в невинности Амалии. Он уговаривал Иоахима опомниться и в декабре 1880 года послал Амалии письмо, послужившее впоследствии причиной разрыва между друзьями. «Я никогда не оправдывал Вашего мужа, — писал Брамс… — я еще раньше вас знал злополучное свойство его характера, благодаря которому Иоахим так непростительно терзает себя и других». Брамс выражал надежду, что все еще образуется. Письмо Брамса фигурировало на бракоразводном процессе Иоахима с женой и глубоко оскорбило музыканта. Дружбе его с Брамсом пришел конец. Иоахим развелся в 1882 году.
Несмотря на то что Иоахим в этой истории не прав, он и здесь предстает как человек высоких моральных устоев. В 1868 году Иоахим поселился в Берлине. Через год он стал директором открывшейся консерватории и занимал пост до конца жизни. В Берлине Иоахим был постоянно окружен почетом и уважением, к нему стекались ученики со всех концов мира. Музыкант вел напряженную концертную — сольную и ансамблевую — деятельность.
В Берлине Иоахим создал квартет, считавшийся одним из лучших в мире. В него входили помимо Иоахима Г. де Ана (позднее его сменил К. Галирж), Э. Вирт и Р. Гаусман.
Иоахим сыграл выдающуюся роль в распространении и популяризации произведений Баха и Бетховена. Их пропаганда стала делом всей его жизни. Шуман называл Иоахима лучшим истолкователем чудо-музыки Баха. О его исполнении Концерта Бетховена Ганс Бюлов писал в «Berliner Feuerspitze»: «Этот вечер останется незабываемым и единственным в памяти тех, кому выпало это художественное наслаждение, наполнившее душу глубоким восторгом. Не Иоахим играл вчера Бетховена, играл сам Бетховен! Это уже не исполнение величайшего гения, это само откровение. Даже величайший скептик должен поверить чуду; подобного перевоплощения еще не бывало. Никогда еще произведение искусства не воспринималось столь живо и просветленно, никогда еще бессмертие не претворялось в ярчайшую действительность столь возвышенно и лучезарно. На коленях должно было бы слушать такую музыку».
О его интерпретации последних квартетов Бетховена А.В. Оссовский писал: «В этих пленительных по возвышенной красоте и подавляющих в своей загадочной глубине озданиях гениальный композитор и его исполнитель были родными братьями по духу.
Недаром Бонн, родина Бетховена, поднес Иоахиму в 1906 году звание почетного гражданина. И как раз то, на чем срываются другие исполнители — бетховенские адажио и анданте, — именно они давали Иоахиму простор развернуть всю свою художественную силу».
Дважды в 1872 и 1884 годах Иоахим приезжал в Россию, где его выступления солиста и квартетные вечера проходили с огромным успехом.
Вспоминая выступление Иоахима с Лаубом в Москве в 1872 году, русский музыкальный критик О. Левензон писал: «В особенности нам остался памятен дуэт Шпора; исполнение это представляло собой истинное состязание двух героев. Как сказывались в этом дуэте спокойная классическая игра Иоахима и полная огня темперация Лауба! Как теперь помним колокольчикообразный звук Иоахима и жгучую кантилену Лауба».
«Суровым классиком», «римлянином» назвал Иоахима Коптяев, рисуя нам его портрет: «Хорошо выбритое лицо, широкий подбородок, густые зачесанные назад волосы, сдержанные манеры, опущенный взгляд — совсем давали впечатление пастора. Вот Иоахим на эстраде, все притаили Дыхание… Ничего стихийного или демонического, но строгое классическое спокойствие, не вскрывающее душевных ран, а излечивающее их. Настоящий римлянин (не эпохи упадка) на эстраде, суровый классик — вот впечатление от Иоахима».
Судя по отзывам очевидцев, в игре Иоахима преобладали мягкость, нежность, романтическая теплота. Он располагал относительно небольшим, но очень приятным звуком. Бурная экспрессивность, порывистость были ему чужды.
22 апреля 1891 года в Берлине состоялось празднование шестидесятилетия Иоахима. Примечательно, что на юбилейном концерте струнный оркестр, за исключением контрабасов, состоял исключительно из учеников юбиляра — 24 первых и столько же вторых скрипок, 32 альта, 24 виолончели.
В последние годы Иоахим много работал вместе со своим учеником и биографом А. Мозером над редакцией сонат и партит И.С. Баха, квартетов Бетховена. Также Иоахим оказал большую помощь Мозеру в разработке скрипичной школы, где зафиксировал свои основные педагогические принципы.
Скончался Иоахим 15 августа 1907 года.
П.И. Чайковский называл Лауба «скрипачом-титаном». В.Ф. Одоевский причислял его к «истинным художникам» и противопоставлял многочисленным салонным виртуозам с их бессодержательной «эффектной» игрой. «Все, чего бы ни касался он, оживало в его руках как произведение большого искусства, источником которого была человеческая душа, — писал о Лаубе один из критиков.
Фердинанд Лауб родился 19 января 1832 года в Праге. Отец скрипача, Эразм, профессионал-музыкант, стал первым учителем сына. Уже в шесть лет состоялось первое выступление Фердинанда в частном концерте с вариациями Берио. Из-за малого роста его пришлось поставить на стол! Спустя два года он дает свой первый публичный концерт, и с этих пор начинаются его концертные поездки по Чехии и Моравии. Знаменитый норвежский скрипач Уле Булль, к которому однажды привели мальчика, пришел в восторг от юного дарования. Булль предсказал Фердинанду блестящую будущность. Вскоре последовали концерты Лауба и в различных австрийских городах.
Выступая в Праге, юный скрипач заинтересовал известного скрипача и педагога М. Мильднера, который вызвался бесплатно обучать талантливого ребенка. А в 1843 году Лауб поступил в класс профессора Мильднерав Пражской консерватории. В 14 лет он ее блестяще закончил. Еще в период занятий в консерватории Лауб восхитил своей игрой известного моравского скрипача Эрнста, а также выдающегося французского композитора Берлиоза, уговаривавшего Лауба отправиться с ним в Париж. Неудивительно, что окончив консерваторию, он не испытывал недостатка в концертах.
Однако после пражского восстания 1848 года, подавленного австрийскими властями, в стране воцарился террор. Вместе с многими другими патриотами Фердинанд оказывается в вынужденном изгнании. Два года он жил в Вене, где играл в оперном оркестре, занимая в нем положение солиста и концертмейстера. Кроме того, Лауб совершенствовался в теории музыки и контрапункте у чешского композитора Шимона Сехтера.
В 1859 году Лауб переезжает в Веймар, где занял место Йозефа Иоахима, отбывшего в Ганновер. Здесь Лауб постоянно общался с Листом, который высоко ценил его как исполнителя. „Нет сомнения в том, — пишет один из известных чешских биографов Лауба профессор Йозеф Зубаты, — что общение Лауба с Листом, с которым он, находясь в Веймаре, часто играл и который высоко ценил мастерство Лауба, должно было иметь большое влияние на развитие его артистического мышления и чувства, очень остро воспринимавшего все значительное в музыке“.
В Веймаре Лауб подружился со Сметаной, всецело разделяя его патриотические чаяния и надежды. Из Веймара Лауб часто ездил с концертами в Прагу и другие города Чехии.
Там же в Веймаре в 1854 году Лауб женился на Анне Мареш. Он познакомился с ней в Новой Гуте, в один из приездов на родину. Незаурядная певица Анна Лауб часто гастролировала с мужем. Она родила пятерых детей — двух сыновей и трех дочек и стала ему преданнейшим другом. С 1885 года до конца своей жизни в 1899 году Анна преподавала пение в Музыкальном училище Московского филармонического общества.
В 1856 году Лауб переезжает в Берлин. Он занимает должность „камерного виртуоза“, время от времени выступает с сольными концертами, организует трио, квартет. Кроме того, музыкант дает уроки игры на скрипке. Он часто отлучается в концертные поездки.
Не забывает Лауб свою родину. Проводя в Чехии летние месяцы, он много концертирует, выступает в благотворительных концертах, организуемых чешскими национальными культурными организациями.
Мастерство Лауба уже тогда вызывало восхищение крупнейших музыкантов мира. Но в начале 1850-х годов в его игре отмечалась главным образом виртуозность. В письме к брату в Лондон в 1852 году Иоахим писал; „Поразительно, какой блестящей техникой обладает этот человек; для него не существует никаких трудностей“.
Репертуар Лауба в это время заполнен виртуозной музыкой: концерты и фантазии Баццини, Эрнста, Вьетана. Позже он сконцентрировался на классике. С 1859 года начинается шесть лет неустанной и триумфальной концертной деятельности. Лауб дает концерты в Германии, Бельгии, Голландии, Англии и других странах. Огромным успехом сопровождалось его блестящее турне с известной певицей Аделиной Патти.
До 1865 года Лауб живет в Вене. „Королю скрипачей Фердинанду Лаубу“ — гласила надпись на золотом венке, который был преподнесен ему Венским филармоническим обществом, когда Лауб покидал Вену.
В начале 1860-х годов музыкант много времени проводит в Чехии. Горячо любящий свой народ, он активно участвует в его музыкальной жизни. Скрипач часто выступает на концертах, посвященных чешской музыке. В 1861 году на торжестве в честь пятидесятилетия Пражской консерватории' Лауб исполняет концерт Бетховена. Наряду со Сметаной, Лауб — один из наиболее активных участников известного чешского объединения представителей искусства „Умелецка беседа“. Девиз этого общества гласил: „Песней к сердцу, сердцем к родине“. На открытии музыкальной секции общества, 14 августа 1863 года, Лауб и Сметана исполнили Крейцерову сонату Бетховена.
В 1859 году Лауб впервые посетил Россию. Его выступления в Петербурге с программами, включавшими произведения Баха, Бетховена, Мендельсона, вызывали фурор.
А. Серов назвал Лауба „истинным полубогом“ и посвятил музыканту цикл статей, уделив особое внимание его интерпретации музыки Баха* Мендельсона, Бетховена.
„Чакона“ Баха, опять — изумление смычку и левой руке Лауба, — пишет Серов, — его густейшему тону, широкой тесьме звука под его смычком, усиливающим скрипку вчетверо против обыкновенного, его деликатнейшим оттенкам в „pianissimo“, его бесподобнейшей фразировке, с глубоким вниканием в глубокий стиль Баха! Слушая эту восхитительную музыку в восхитительном Лаубовом исполнении, начинаешь недоумевать: может ли быть на свете еще иная музыка, совсем иной стиль (не полифонический), может ли иметь иной стиль правогражданства в искусстве, — столько полное, как бесконечно органический, многоголосный стиль великого Себастьяна?»
Лауб поразил Серова и Концертом Бетховена. После концерта 23 марта 1859 года он писал: «В нынешний раз эту чудесно-прозрачную, светлую, ангельски искреннюю музыку он спел своим смычком еще несравненно лучше, чем в своем концерте в зале Благородного собрания. Виртуозность изумительная! Но она в Лаубе существует не сама для себя, а на пользу высокомузыкальных творений. Если б все виртуозы так понимали свое значение и назначение!» «В квартетах, — пишет Серов, прослушав камерный вечер, — Лауб кажется еще выше, нежели в соло. Он совершенно сливается с исполняемой музыкой, что не умеют делать многие виртуозы, в том числе и Вьетан».
Впечатления о первом посещении России оказались настолько сильными, что Лауб в своих длительных концертных странствованиях все чаще стал задумываться о том, чтобы обосноваться в России.
В 1865 году скрипач снова едет в Россию. 6 марта он играет на вечере у Н Рубинштейна. Об этом вечере рассказывал В.А. Соллогуб, талантливый русский беллетрист, в письме к известному русскому виолончелисту и меценату Матвею Виельгорскому: «…Игра Лауба до того меня восхитила, что я забыл и снег, и вьюгу, и болезни… Отличительными свойствами Лауба показались мне спокойствие, звучность, простота, строгость стиля, отсутствие вычурности, отчетливость и вместе с тем интимное воодушевление, соединенное с необыкновенной силой… Он не сух, как классик, не порывист, как романтик. Он своебытен, самостоятелен, в нем есть, как говаривал Брюллов, отсебятина. Его нельзя ни с кем сравнивать.
Истинный художник всегда типичен. Много говорил он мне и спрашивал про вас. Он вас от души любит, как любят вас все, которые вас знают. В обхождении, мне показалось, что он прост, сердечен, готов признать чужое достоинство и не обижается им, чтобы возвысить свое значение…»
В.Ф. Одоевский поместил в «Московских ведомостях» восторженную статью под названием «Лауб в Моцартовом ге-мольном квинтете».
«Кто не слыхал Лауба в ге-мольном квинтете Моцарта, тот не слыхал этого квинтета… — пишет он. — Кто из музыкантов не знает наизусть той дивной поэмы, которая называется ге-мольным квинтетом? Но как редко приходится слышать такое его исполнение, которое бы вполне удовлетворяло нашему художественному чувству».
В третий раз Лауб приехал в Россию в 1866 году. Концерты, данные им в Петербурге и Москве, окончательно укрепили его необычайную популярность. 1 марта музыкант подписывает контракт о работе в Московском отделении Русского музыкального общества. По приглашению Н. Рубинштейна Лауб становится первым профессором открывшейся осенью1866 года Московской консерватории и на протяжении восьми лет ведет плодотворную педагогическую деятельность. Он руководил не только скрипичным, но и квартетным и оркестровым классами. В скрипичном классе Лауба за это время перебывало около тридцати учеников. Среди них В. Виллуан, И. Лойко, И. Котек. У Лауба начинал свое образование известный польский скрипач С. Барцевич.
Исключительно высоко оценивалась современниками исполнительская деятельность Лауба, особенно камерная. «В Москве, — писал Чайковский, — имеется такой квартетный исполнитель, на которого с завистью взирают все западноевропейские столицы…» По мнению Чайковского, с Лаубом во всем мире в исполнении классических произведений может соперничать один Иоахим, «превосходящий Лауба в уменье извлекать из своего инструмента трогательно-нежные мелодии, но безусловно уступающий ему в силе тона, в страстности и благородной энергии».
«Лауб играл с большим интеллектом и искренним, нежным, глубоко здоровым чувством, — вспоминает его современник С. Хеллер. — Вполне справедливо говорили музыканты, что у Лауба скрипка поет — это не было безжизненное дерево, это был живой инструмент; скрипка была частью его существа, голосом его души».
К сожалению, в расцвете таланта Лауба внезапно настигла болезнь. Летом 1874 года он уехал лечиться в Карлсбад (Карловы Вары). Но лечение здесь не пошло ему впрок. По совету врачей Лауб отправился в Тирольский Гриз, где скончался 18 марта 1875 года. Его похоронили спустя несколько дней в Праге.
Чайковский в рецензии на концерт скрипача-виртуоза К. Сивори писал: «Слушая его, я думал о том, что на этой же эстраде, ровно год тому назад… в последний раз играл перед публикой другой скрипач, полный жизни и силы, во всем расцвете гениального таланта; что этот скрипач уже не предстанет ни перед какой человеческой публикой, что никого уже не приведет в трепет восторга рука, извлекавшая звуки, столь сильные, мощные и вместе с тем нежные и ласкающие. Г. Лауб скончался всего на 43-м году жизни».
«Шопен скрипки», «Лист скрипки», «Второй Паганини» — как только не называли молодого Генрика Венявского. Действительно, польский музыкант был одарен изумительным талантом. Его виртуозные возможности, казалось, не имели границ.
Вот мнение знаменитого скрипача Иозефа Иоахима: «Венявский всегда был самым страстным и самым смелым виртуозом, какого я когда-либо слышал. Кто не был свидетелем необычайно смелых, акробатических переходов, какие он проделывал на скрипке, когда мы вместе с Эрнстом и Платти выступали со струнным квартетом в лондонском „Обществе Бетховена“, тот не может себе представить, на что способна левая рука Венявского».
Венявский родился 10 июля 1835 года в польском городе Люблине. Раннему музыкальному развитию будущего артиста способствовала атмосфера дома Венявских — здесь часто звучала музыка в исполнении выдающихся мастеров.
В творческой судьбе Венявского большую роль сыграла его мать — профессиональная пианистка. «Вся тяжесть воспитания, — вспоминал впоследствии брат Генрика — Юлиан Венявский, — падала на нашу замечательную мать, которая посвятила нам всю жизнь… Она любила музыку, была сама необычайно музыкальна и сумела разбудить в нас чувство прекрасного. Ее влиянию следует приписать фанатическую привязанность Генрика и Юзефа к артистической профессии».
Сначала Генрика отдали заниматься к Яну Горнзелу, а затем к Станиславу Сервачинскому. Уже через полтора года мальчик принимал участие и в домашних квартетах. Играл он и довольно сложные в техническом отношении концерты Майзедера и Берио.
В 1843 году мать привезла Генрика и младшего сына Юзефа в Париж. Здесь Генрик поступил в консерваторию в класс известного профессора Ж.Л. Массара. Через три года окончил ее, получив первую премию на заключительном конкурсе. Уже тогда польский вундеркинд обнаруживал не только феноменальную беглость пальцев, но и покоряющее художественное чутье.
Активная творческая энергия, желание постоянно совершенствоваться, непреодолимая тяга к сочинительству заставили Венявского в 1849 году вторично поступить в Парижскую консерваторию в класс композиции И. Колле.
С 1850 года Венявский начинает активную концертную деятельность. Вместе с братом Юзефом, к тому времени окончившим ту же консерваторию, он совершает турне по России и странам Европы, накапливает опыт, шлифует свой исполнительский стиль. Большое количество газетных рецензий-откликов на выступления Венявского, а также вышедшая в 1856 году первая работа о нем (автор А. Дефоссе) свидетельствуют о популярности артиста. Так, Г. Берлиоз писал: «Это — дьявольский человек, он часто предпринимает то, что невозможно, и более того — он это выполняет».
Творческая жизнь Венявского прочно связана с русской художественной культурой.
Именно в Москве и Петербурге дал он свои первые самостоятельные концерты. Присутствовавший на одном из петербургских его концертах известный музыкант Анри Вьетан не скрывал восхищения: «Этот ребенок, несомненно, гений, иначе в таком возрасте он не мог бы играть с такой страстью, более того, так разумно и со столь глубоко продуманным планом…»
С громадным успехом проходят гастроли скрипача в Германии. Игру его все чаще сравнивают с исполнением других выдающихся скрипачей-виртуозов, подчеркивая мужественный, виртуозно-романтический стиль игры Венявского. Особенное воздействие на слушателей оказывала стихийная виртуозность, поразительное техническое совершенство. Так, рецензент одной из немецких газет писал: «Ни один скрипач не может соперничать с Венявским — особенно по отношению к его технике: после Паганини не являлся до сего времени виртуоз подобной силы». В середине 1850-х годов после его выступления в Гааге была устроена серенада, выпущены портреты и литографии, а скульптор Лякомбле вылепил его бюст.
«К концу 50-х годов Г. Венявский прочно занял одно из первых мест среди лучших скрипачей мира, — пишет В.Ю. Григорьев. — О нем ходили легенды, что он получил в наследство от Паганини магическое искусство великого артиста. По отзывам современников, игра Венявского, особенно исполнение им произведений Паганини, очень напоминала игру самого гениального скрипача. Венявский обладал удивительным умением с первых же минут захватить слушателей, увлечь их, затронуть сокровенные струны человеческой души. И впечатление от его игры не исчезало после концерта, долго еще волновало слушателей. Недаром Венявского называли волшебником. Особенно сильной стороной его исполнения была филигранная отточенность звучания. Венявский обладал поразительным умением „оживить“ звук, насытить его разнообразием тембров, динамических оттенков в зависимости от содержания музыкальной фразы. В эти годы он сумел овладеть также искусством декламации, глубоко осмысленной фразировкой. „Когда скрипка поет, — говорил Серов, — то слушаешь, о чем она поет“. И Венявский умел „петь просто человеческим голосом“».
Пылкий, пламенный, временами необузданный темперамент Г. Венявского накладывал отпечаток и на его манеру исполнения, которую характеризовали стремление к ярким, колоритным звучностям, к масштабной, впечатляющей игре, огромный виртуозный размах, эффектные технические приемы. В исполнении произведений Паганини, Эрнста, Вьетана, а также своих собственных сочинений он был недосягаем. Именно это давало даже иногда повод рецензентам упрекать его в увлечении виртуозностью, в «эксцентрическом своеволии». Так, исполняя «Венецианский карнавал», Венявский «превзошел своих предшественников Паганини, Эрнста, Сивори в проказах, буффонадах, чудачествах, комических выходках…» Памятным для Венявского стал 1859 год. Он ознаменовался помолвкой с Изабеллой Осборн-Хэмптон, родственницей английского композитора и дочерью лорда Томаса Хэмптона. Бракосочетание Венявского состоялось в Париже в августе 1860 года. На свадьбе присутствовали Берлиоз и Россини. По требованию родителей невесты Венявский застраховал свою жизнь на баснословную сумму 200 000 франков. «Колоссальные взносы, которые ежегодно приходилось выплачивать страховому обществу, были впоследствии источником постоянных материальных затруднений Венявского и одной из причин, приведших его к преждевременной смерти», — пишет И. Ямпольский.
Гастролируя по Европе, музыкант вновь и вновь возвращается на берега Невы, где у него было много преданных друзей. Особенно тесные творческие и человеческие контакты установились у артиста с Антоном Григорьевичем Рубинштейном. По инициативе последнего Венявский на долгое время обосновался в Петербурге. В 1860 году он становится «солистом императорских театров», а вскоре и профессором консерватории. При этом регулярно участвует в камерных вечерах, музицирует совместно с А. Рубинштейном, К. Давыдовым, Л. Ауэром и другими, исполняет обязанности концертмейстера симфонического оркестра, возглавляет квартет Русского музыкального общества. Позднее А. Г. Рубинштейн писал: «Генрик Венявский был, бесспорно, первый в те годы скрипач, ничего подобного нигде не было; его игра производила громадный эффект».
С открытием в 1862 году Петербургской консерватории Венявский становится первым в России профессором по классу скрипки и камерного ансамбля. Он внес ценный вклад в формирование русской скрипичной школы. Среди учеников Венявского — К. Путилов, Д. Панов, В. Салин.
В 1860-е годы исполнительское искусство Венявского достигло апогея. Бравурная виртуозность сменилась глубиной и зрелостью художественной интерпретации, выразительной палитрой, задушевной проникновенностью, свойственной русской демократической инструментальной традиции.
О широте взглядов музыканта свидетельствовал его богатый сольный и ансамблевый репертуар, включавший сочинения Баха (одним из первых скрипачей он играл Чакону), Бетховена, Паганини, Рубинштейна, Эрнста, Грига, Мендельсона, собственные произведения.
«Беспорядочная жизнь, вино, карточная игра, женщины рано подорвали здоровье Венявского, — отмечает Л.Н. Раабен. — Тяжелая сердечная болезнь началась еще в России. Тем более пагубной для него оказалась поездка в Соединенные Штаты в 1872 году с Антоном Рубинштейном, во время которой они за 244 дня дали 215 концертов.
К тому же Венявский продолжал вести разгульное существование. У него начался роман с певицей Паолой Луккой. Среди дикого ритма концертов и выступлений скрипач находил время для азартной игры. Он словно сознательно прожигал жизнь, не щадя и без того слабого здоровья.
Горячий, темпераментный, страстно увлекающийся, мог ли вообще Венявский щадить себя? Ведь он горел во всем — в искусстве, в любви, в жизни. К тому же у него не было никакой духовной близости с женой. Мелочная, добропорядочная мещанка, она родила четырех детей, но не могла, да и не хотела стать выше своего семейного мирка. Ее лишь заботило вкусно покормить мужа. Она закармливала его несмотря на то, что тучнеющему и больному сердцем Венявскому это стало смертельно опасно. Художественные интересы мужа ей оставались чуждыми. Таким образом, в семье его ничто не удерживало, ничто не давало удовлетворения…
В 1874 году он вернулся в Европу уже совсем больным. Осенью того же года его пригласили в Брюссельскую консерваторию занять должность профессора по классу скрипки вместо ушедшего в отставку Вьетана. Венявский дал согласие. Среди других учеников у него занимался Эжен Изаи. Однако, когда оправившийся от болезни Вьетан в 1877 году пожелал вернуться в консерваторию, Венявский охотно пошел ему навстречу. Вновь наступили годы непрерывных поездок, и это при совершенно разрушенном здоровье!»
Когда 11 ноября 1878 года Венявский давал концерт в Берлине, силы уже изменили ему. Скрипач вынужден был играть сидя. На середине концерта припадок удушья заставил его прервать выступление.
В конце того же года Венявский вновь приехал в Россию, выступал в симфонических и камерных концертах с Дезире Арто в южных городах страны. К великому сожалению, эти гастроли оказались прощальными.
Петр Ильич Чайковский писал Н.Ф. фон Мекк, приютившей тяжело больного Венявского: «Последние дни его будут скрашены Вашими заботами о нем. Очень жаль его. Мы потеряем в нем неподражаемого в своем роде скрипача и очень даровитого композитора. В этом последнем отношении я считаю Венявского очень богато одаренным».
31 марта 1880 года Генрик Венявский скончался.
Венявский был верным рыцарем скрипичной романтики. Как отмечает И.М. Ямпольский, «внешне блестящему, но незначительному по содержанию искусству салонных виртуозов Венявский противопоставил волнующую жизненность глубоко национального исполнительского искусства, страстный романтический порыв и вдохновенный полет фантазии, сочетающиеся с реалистической правдивостью, простотой и задушевностью. В руках Венявского скрипка передавала тончайшие психологические оттенки чувств».
Память великого скрипача свято чтут на его родине. Здесь регулярно проводится Международный конкурс имени Генрика Венявского, в котором принимают участие молодые скрипачи со всего мира.
Чайковский называл Давыдова «царем виолончелистов нашего века», Кюи — «величайшим из виолончелистов не только по недосягаемому совершенству техники, но и по глубокому пониманию, беспредельно изящному вкусу, высшему благородству исполнения», «Игру Давыдова не критиковали — на ней только учились». В истории русского исполнительского искусства Давыдов занимает одно из самых почетных мест, наряду с Антоном Рубинштейном и Леопольдом Ауэром.
Карл Юльевич Давыдов родился 15 марта 1838 года в латвийском городке Гольдингене, в семье врача Юлия Петровича Давыдова. Отец хорошо играл на скрипке. Мать, урожденная Доротея Михалович, была образованнейшей женщиной.
Получив домашнее образование, Карл в шестнадцать лет поступил на математический факультет Московского университета. В то время он занимался музыкой для себя.
Играл на фортепиано и на виолончели. Игре на виолончели его обучал солист оркестра Большого театра Генрих Шмит. Благодаря его чуткому руководству Карл смог уже в четырнадцать летдать первый самостоятельный концерт. Свой вклад в формирование виолончельного мастерства юноши внес и известный петербургский маэстро Карл Шуберт, консультировавший его во время приездов в Москву.
19 июня 1858 года Давыдов окончил Московский университет, получив степень кандидата математических наук. Но его влекла не математика, а музыка. Для совершенствования композиторского мастерства Карл уехал в Германию и поступил в Лейпцигскую консерваторию.
Давыдов обучался по классу композиции у Гауптмана. Его исполнительское мастерство долгое время оставалось там неизвестным, но все изменил случай. Вот что рассказывает в своей книге Л.Н. Раабен: «Однажды его пригласили в дом, где предполагалось исполнение Трио Мендельсона И. Мошелесом, Ф. Давидом и Ф. Грюцмахером. Внезапно Грюцмахер заболел, и, чтобы не отменять вечер, Давыдов предложил свои услуги. Партию трио он провел с такой легкостью и совершенством, что пораженные слушатели стали его просить сыграть соло. Давыдов охотно согласился. На: следующий день молва о замечательном виолончелисте распространилась в музыкальных кругах Лейпцига, и молодому музыканту предложили выступить публично. Давыдов отнесся к этому предложению в высшей степени серьезно. Вернувшись в Россию на каникулы, он все лето посвятил занятиям». В Лейпциге он сперва выступил в тесном кругу, а затем, ободренный успехом, 15 декабря 1859 года — в Гевандхаузе. Концерт решил его участь. Не осталось никакого сомнения ни у окружающих, ни у самого Давыдова, что его истинное призвание — в исполнительстве, а не на композиторском поприще.
Молодой виолончелист становится «гвоздем сезона»; он нарасхват в известнейших музыкальных салонах города. После отъезда Грюцмахера в Дрезден его, двадцатидвухлетнего юношу, приглашают занять пост концертмейстера виолончелей в оркестре Гевандхауза и профессора виолончельной игры в консерватории.
Однако как раз в это время в России происходят важные перемены. Благородные просветительские тенденции воодушевляют русскую музыкальную интеллигенцию. Захвачен этими идеями и Давыдов. Музыкант возвращается на родину, где его ожидает исключительный прием. Его выступления потрясают слушателей. В восторженном порыве стареющий граф Виельгорский преподнес Давыдову в дар виолончель работы Страдивариуса.
«Мне довелось присутствовать, — писала М.П. Фредерике, — когда граф Матвей Юрьевич передал свой знаменитый виолончель, будучи уже преклонных лет, известному виолончелисту Давыдову, как русскому артисту, сказав при этом следующие слова: „Не нахожу никого достойнее получить мой Страдивариус, кроме вас!“ Вся зала Дворянского собраниязадрожала от аплодисментов, когда маститый старик, взойдя на эстраду, перед всей публикой вручил свой инструмент молодому концертанту, удостоившемуся своим талантом столь драгоценного дара».
Во вновь образованной Петербургской консерватории Давыдову поручают класс виолончели и курс истории музыки. Параллельно с работой в консерватории музыкант поступил в оркестр Итальянской оперы. Здесь он прослужил в качестве солиста двадцать лет.
Кроме того, Давыдов выступал и как солист Русского музыкального общества. Ежегодно он давал сольные концерты. Затем он вошел в состав Петербургского квартета РМО, который считался одним из лучших в мире. Посетивший в 1871 году Петербург Иоахим, выступив с музыкантами квартета, писал: «Квартетисты не причиняют мне ни малейшего труда, — отличные, опытные музыканты, играющие последние бетховенские произведения и во сне (но не сонно)».
В 1865 году Карл Юльевич женился на Александре Аркадьевне Горо-жанской, воспитаннице пансиона его матери. Александра, страстно увлекавшаяся музыкой, разделяла художественные устремления мужа. В доме Давыдовых постоянно собирались музыканты, проводили творческие вечера. Вот как описывает Ауэр вечера у Давыдова: «По случаю первой же нашей квартетной репетиции он ввел меня к себе в дом и познакомил со своей очаровательной женой… Славные были дни! А веселье, смех и нескончаемый поток анекдотов после репетиций, когда мы все собирались вокруг гостеприимного стола Давыдовых за незатейливым ужином!» В 1869 году у Давыдовых родилась дочь Лидия, а в 1870 году — сын Николай.
Обосновавшись в Петербурге, Давыдов занял прочное и высокое по тому времени положение. Ему было «высочайше» пожаловано звание солиста двора, титула которого удостаивались только самые выдающиеся музыканты.
Давыдов почти не выезжал за границу с концертами. Исключение составляют две поездки: в Германию и Францию (зимний сезон 1867–1868 годов) и в Бельгию, Голландию (начало 1873 года). Обе концертные поездки сопровождались триумфальным успехом.
В России как солист Давыдов выступал тоже нечасто. Сольной концертной деятельности он предпочитал камерную квартетную. По мнению Л.С. Гинзбурга, причина этого в бедности виолончельного репертуара.
Если мастеру попадалось подлинно художественное произведение, то Давыдов выступал охотно. Так, он явился первым пропагандистом в России концертов Р. Шумана и К. Сен-Санса. Крупным событием русской музыкальной жизни стало исполнение Давыдовым концерта Шумана в Петербурге 2 ноября 1869 года. Чтобы обогатить концертный репертуар виолончелиста, Давьщов переложил для виолончели много пьес Бетховена, Шопена, Шумана.
Впрочем, широта и многогранность творческой личности Давыдова были поистине безграничны. Он проявляет себя как дирижер, увлекается общественной деятельностью и даже… коммерческой, входя с 1874 и по 1876 год в состав дирекции Общества Брянского рельсопрокатного, железоделательного и механического завода.
Давыдов владел тремя иностранными языками, был блестящим математиком, механиком.
В квартире у него долго стояла модель железнодорожного моста, им лично рассчитанного. Карл Юльевич интересовался и ботаникой.
С 1867 года Давыдов возглавлял Петербургскую консерваторию в качестве ее директора. Давьщов находился в первых рядах поборников музыкального просвещения.
Он был великолепным педагогом, создателем виолончельной школы, блиставшей такими именами, как А.В., Вержбилович, Ф. Муперт, А. Кузнецов, Н. Логавовский, Д. Взуль, В. Гутор, и многими другими. Можно смело сказать, что Ауэр также много воспринял от Давыдова, разрабатывая свои педагогические принципы.
Стремясь дать профессиональную выучку как можно большему количеству музыкантов, Давьщов резко увеличил число учащихся. Для беднейших учеников он ввел многочисленные льготы и увеличил количество бесплатных стипендий, а также устроил для них общежитие.
Своими действиями Давьщов вызвал недовольство в реакционно настроенной дирекции Русского музыкального общества, которой подчинялась консерватория.
В конце концов, Давьщов не смог дальше оставаться на посту директора консерватории и в январе 1887 года подал в отставку.
Реакционные круги приняли отставку Давьщова с нескрываемым удовлетворением. В газете «Новое время» появилась пасквильная заметка: «Директор консерватории г. Давьщов исчез из консерватории. Что его побудило к этому, какая музыка, какой романс или какой голос — об этом распространяться не станем. Скажем только, что он хорошо сделал, что сложил с себя это звание, ибо консерватория под его управлением только падала и падала, и принимала несколько еврейское и притом вообще лицеприятное направление».
Уход из консерватории тяжело сказался на Давыдове. Ко всему прочему ему пришлось полностью перестроить жизнь и вернуться к концертной деятельности. Может, это не было бы таким страшным, если бы не плохое здоровье. Карла Юльевича мучили приступы грудной жабы.
Давыдов концертирует по городам Германии, Италии, выступает в Вене, Варшаве. После окончания гастролей он поселяется в Москве. Осенью 1887 года вместе с известным русским пианистом и дирижером В.И. Сафоновым он совершает большое турне по центральным и южным областям России, а затем после короткого перерыва вновь едет в Германию. Его игра вызывает восторженные отзывы.
Талант Давыдова в зените зрелости. «Успеха имею не меньше, чем в России, — писал Давьщов, — во Франкфурте термометр в публике был не ниже, чем в Харькове, Одессе, Киеве, но с той разницей, что сзади сидит оркестр в 100 человек, зала с 2500 человек публики, а в ней на первом ряду сидят — м-м Шуман, дочь Хиллера, Косман, Шольц и много других (Штокаузен) знаменитостей».
В ноябре 1888 года Давьщов последний раз посетил Петербург. Зиму музыкант провел в Москве. В январе у него случился сильный приступ грудной жабы, а 14 февраля 1889 года Карл Юльевич скончался.
«Как человек, — писалось в некрологе, — это был представитель избранной, тонкой, благородной натуры, которой снисходительное отношение к окружающим личностям, способность все хорошо понимать, а следовательно, и многое извинять, часто принимали за отсутствие сильного характера». Насколько светлую память оставил после себя Давыдов, можно судить по тому, что на его похороны в Москву был послан от низших служащих Петербургской консерватории старик-швейцар, с тем, чтобы возложить на его гроб венок.
Последние годы Давыдов работал над виолончельной школой, где фиксировал свои педагогические принципы. Но завершить Карл Юльевич успел лишь первую часть. «Давыдов рационализировал многие приемы виолончельной техники; узаконил применение „штыка“, — пишет Раабен, — с тех пор утвердившегося в практике виолончельного исполнительства; ввел многие изменения в технике правой руки, например, отрицая распространенную в те годы „мертвую хватку“ смычка, рекомендовал держать смычок свободными и подвижными пальцами. Он развил особый род ставочной техники, получившей в мировом виолончельном исполнительстве наименование „шарнира Давыдова“. Кроме того, он детально разработал технику смены позиций, чем очень способствовал развитию свободных пассажных движений».
Исполнительское искусство Давыдова пользовалось исключительным, безоговорочным признанием. Не могли не отдать должного его великолепному мастерству даже кучкисты, недоброжелательно относившиеся к «консерваторской партии». Кюи ставил его вровень с Рубинштейном по интенсивности и характеру таланта. «Это воплощение музыканта и виртуоза. Бесподобный квартетист, он отличается и как солист искренностьюи теплотой чувства в соединении с безупречным вкусом…» «Кто хотя бы раз слышал его игру, пение его виолончели, тот запомнил это дивное исполнение навсегда!» — восклицал Гутор.
Таузиг — выдающийся польский пианист, композитор, педагог, одна из крупнейших фигур в фортепианном искусстве XIX столетия. Пресса не раз называла его равным самому Листу, не уступающим Рубинштейну, и, надо сказать, оба гиганта без ревности относились к его успехам: первый восхищался его «бронзовыми руками», а второй — окрестил его «непогрешимым».
Чех по национальности, Карл (Кароль) Таузиг родился 4 ноября 1841 года в Варшаве. Там же он провели детские годы. Игре на рояле его учил отец, профессиональный пианист и композитор, ученик Сигизмун-да Тальберга. В июле 1855 года юного музыканта представили Листу. Прославленный маэстро сначала не хотел слушать очередного вундеркинда из Польши, но его отец Алоиз Таузиг сумел, в конце концов, убедить его, и маэстро не был разочарован.
Композитор Петер Корнелиус, принадлежавший к кругу его друзей, свидетельствует, что Лист был необычайно взволнован, слушая мальчика. «Юноша оказался настоящим маленьким дьяволенком.
Он штурмовал Полонез Шопена As-dur такими октавами, что у нас перехватило дыхание». А сам Лист в те дни отправил взволнованное письмо княгине Сайн-Витгенштейн, рассказывавшее о том, что вундеркинд из Варшавы, посетивший его в Веймаре, оказался одаренным феноменально и останется здесь год-другой для совершенствования. «Он все играет отлично, сочиняет (достаточно хорошо) и, по моему мнению, очень быстро сделает ослепительную карьеру…»
Прогноз великого маэстро оправдался очень скоро. Таузиг делал успехи, разучил огромный репертуар, стал любимцем великосветских салонов.
В 1858 году музыкант дебютировал перед публикой в Берлине, играя с оркестром под управлением X. Бюлова. За следующие два-три года он объездил всю Германию, а затем и Европу.
Уже в те годы критика отмечала исключительные, экстраординарные технические возможности пианиста. Многие восторгались его брызжущей через край эмоциональностью и «листовской эксцентричностью». Хотя были придирчивые рецензенты, вроде Э. Ганслика, выражавшего недовольство разного рода преувеличениями и привычкой «колотить по клавиатуре», когда «отдельные звуки берутся с такой силой, что звучание просто уподобляется треску или скрежету».
Довольно скоро таузиговские «буря и натиск» сменяются соразмерностью, уравновешенностью, гармоничностью, так что тот же Ганслик несколькими годами позже пишет о «значительно более законченном стиле» артиста, а сторонники подчеркнуто эмоциональной игры теперь уже иногда упрекают пианиста в объективности, излишней сдержанности, холодности и рассудительности исполнения, особенно произведений композиторов-классиков.
«При всем этом критики неизменно отмечали поистине феноменальные исполнительские достижения Таузига, сочетавшего в своем искусстве листовскую мощь и колористичность с бюловской интеллектуальной углубленностью, безграничную энергию А. Г. Рубинштейна — с певучестью и прозрачностью игры 3. Тальберга, — пишет А. Меркулов. — Не случайно историки пианизма полагают, что Таузиг обладал всей виртуозностью мира и был, вероятно, самым разносторонним и совершенным пианистом своего века».
По стилю игры, по внешнему артистическому облику Таузиг был, конечно, типичным виртуозом той эпохи, потрясавшим публику техническими «пируэтами», причем он сознательно отвергал всякую театральность, все, что называл одним словом — «спектакль». За роялем он был почти неподвижен, и лишь в самые трудные моменты слегка напрягались губы на бесстрастном лице. Но неверно было бы думать, что Таузиг был только виртуозом — он по праву считался и большим, настоящим художником.
Известный русский критик В. Ленц отмечал: «Он играл, как Шопен, он чувствовал, как Шопен, он был Шопеном за роялем». Это говорит о многом, хотя отсутствие тождества очевидно: Таузиг был виртуознее Шопена, холоднее Шопена и исполнял, в отличие от Шопена, музыку самых различных авторов.
Необычно большим для того времени был репертуар музыканта. Ничтожное место в его репертуаре занимали собственные сочинения — Концерт для фортепиано с оркестром, несколько этюдов. Зато он исполнял произведения, редко исполняемые в то время, например, прелюдии и фуги Баха.
Примечательно, что даже Лист недоумевал по поводу включения Таузигом в концертные программы сонат Скарлатти, практически не звучащих тогда с эстрады.
Основу же программ артиста составляли произведения Листа, которого Таузиг называл своим «богом», «царем пианистов», своим «вторым отцом», Шопена и Бетховена. По воспоминаниям современников, Таузиг не имел себе равных в исполнении листовской фантазии «Дон-Жуан», на которой, по наблюдению Ц.А. Кюи, «осекались даже Бюлов и Антон Рубинштейн».
Таузиг первым после авторов начал исполнять сложнейшие этюды Листа и Шопена, в частности шопеновский терцовый этюд. Бетховена пианист играл строго, стильно, «без всяких вычур современного пианизма, так часто искажающих смысл исполняемого» (Кюи). «Останемся при великом стиле, — говорил Ленцу Таузиг, — Бетховен не был способен ни на какую манерность». Стиль Бетховена чутко запечатлен пианистом в фортепианных переложениях частей из его квартетов.
Другими его «коньками» были великолепные транскрипции для фортепиано сочинений Шуберта, парафразы на мотивы опер Вагнера, обработки вальсов Штрауса, и поныне иногда встречающиеся в программах пианистов.
Поселившись в середине 1860-х годов в Берлине, Таузиг наряду с концертной деятельностью занялся и преподавательской. В 1866 году Таузиг учредил Академию высшего фортепианного мастерства. Правда, на нее у него оставалось не слишком много времени.
Основным его педагогическим методом была демонстрация музыки в собственном исполнении и требование к ученику как можно точнее копировать его. Одна из воспитанниц артиста, довольно известная позднее пианистка Эми Фрей, не без горечи замечала: «Мне всегда казалось, что это было все равно что пытаться вызвать молнию с помощью сырой спички». Тем не менее среди учеников Таузига была и известная русская пианистка Вера Тиманова.
Надо сказать, что Таузиг пользовался весьма высоким авторитетом среди современников не только как виртуоз, но и как настоящий художник, человек широкого кругозора и культуры. Он был начитан в философии и естественных науках, считался прекрасным собеседником — когда был «в духе». Среди друзей и почитателей Таузига были многие крупнейшие музыканты. В их числе Вагнер, росту популярности которого он немало способствовал своими транскрипциями оперных фрагментов.
Лист прочил Таузигу — своему любимейшему ученику — роль «наследника своего пианизма», посвятил ему свой знаменитый «Мефисто-вальс». Он же говорил: «Руки Таузига — это бронза и алмазы». «Совершенно исключительную одаренность» пианиста, производящую «необыкновенное впечатление», отмечал Брамс, неоднократно музицировавший с Таузигом. На создание труднейших брамсовских «Вариаций на тему Паганини» Таузига вдохновила дружба Иоахим со всей категоричностью утверждал: «Это во всяком случае величайший исполнитель на фортепиано, который сегодня выступает публично. Полнота и очарование туше, многообразие программ, отсутствие всякого шарлатанства, короче — почти невероятное совершенство для 24-летнего человека!» Немало почитателей было у Таузига и в России…
В марте 1870 года артист единственный раз гастролировал в России, дав по три концерта в Петербурге и Москве. Сохранилось немало содержательных отзывов известных русских музыкантов об искусстве замечательного польского пианиста.
С годами маэстро все больше стремился к уединению, страдал приступами тяжелой меланхолии. В 1870 году он признавался ученикам, что сама мысль выступить публично для него больше непереносима. Вскоре после этого, словно бы пересиливая себя, он объявил цикл из четырех концертов, но под предлогом ухудшения состояния здоровья отменил их. Потом у него появилось желание поехать в Италию и там спастись от зимы и болезни, но едва поставив ногу на обетованную землю, он решил: «Нет, нет, здесь нельзя оставаться!» И вернулся в Берлин, где его и сразила «чума XIX века» — туберкулез.
Именно после его ухода стало ясно, каков был масштаб этого уникального музыканта. Ханс Бюлов — сам один из корифеев мирового пианизма, восклицал: «Непревзойденный, великолепный концентрат фантазии! Он олицетворял собой все развитие фортепианной игры от начала ее до сегодняшнего дня». В те же дни Антон Рубинштейн писал своему другу Листу: «До меня дошло печальное известие о смерти Таузига. Это ужасно. Я глубоко огорчен этой смертью, тем более, что вместе с моим братом и Бюловым он последний из великих пианистов-виртуозов, а ведь инструментальная музыка может лишь пасть с исчезновением виртуозности: искусство двигают вперед вовсе не „хорошие музыканты“. Так называемый „хороший музыкант“ — это депутат правой, центра, левой, но искусству необходим диктатор, император Композиция есть закон, а виртуоз — исполнительская власть.»
Таузиг умер, не дожив и до 30 лет и далеко не достигнув своей вершины, он так и остался загадкой, легендой.
Родился Леопольд Ауэр 7 июня 1845 года в маленьком венгерском городке Весприме, в семье ремесленника-маляра. Видимо, кто-то из богатых клиентов замолвил словечко за Лео, и он в восьмилетнем возрасте начал обучаться игре на скрипке в классе профессора Ридлея Конэ в Будапеште.
Похоже, Лео сразу добился успехов, поскольку учитель устроил ему дебют на большом благотворительном концерте в Национальной опере. Ауэр выступил с концертом Мендельсона и весьма успешно. Юным музыкантом заинтересовались богатые меценаты. Благодаря им Ауэр попал в Вену, где стал обучаться в классе известного профессора Якова Донту. «Ему-то я и обязан своей скрипичной техникой», — писал Ауэр.
В консерватории Леопольд посещал также квартетный класс Иосифа Гельмесбергера, «отличавшегося большими музыкальными познаниями и слывшего за хорошего квартетного интерпретатора и исполнителя».
После двух лет обучения Леопольд покинул консерваторию из-за недостатка средств у родителей на дальнейшее его обучение.
Началась жизнь странствующего музыканта: «Мы постоянно страдали от дождя и снега, и я часто испускал вздох облегчения при виде колокольни и крыш города, который должен был приютить нас после утомительного странствования…»
Так продолжалось два года. Однажды, заехав в Грац, Ауэры узнали, что здесь дает концерт Вьетан. Игра знаменитого музыканта поразила Леопольда. Отец с огромным трудом добился того, чтобы великий скрипач послушал его сына. Вьетан принял их в гостинице очень приветливо, в отличие от его жены.
Вот что позднее рассказывал сам Ауэр: «Г-жа Вьетан села за пианино с нескрываемым выражением скуки на лице. Нервный от природы, я начал играть „Fantaisie Caprice“ (произведение Вьетана. — Прим. авт.), весь дрожа от волнения. Не помню уже, как я играл, но мне кажется, что я вкладывал в каждую ноту всю свою душу, хотя моя слаборазвитая техника была не всегда на высоте задачи. Вьетан подбадривал меня своей дружеской улыбкой. Вдруг, в тот самый момент, когда я достиг середины Кантабильной фразы, которую я, признаться, играл слишком уж сентиментально, г-жа Вьетан вскочила со своего места и начала быстро ходить по комнате. Нагибаясь к самому полу, она заглядывала во все углы, под мебель, под стол, под пианино с озабоченным видом человека, который что-то потерял и никак не может найти. Прерванный так неожиданно ее странным поступком, я стоял с широко разинутым ртом, недоумевая, что все это могло означать…
Мне казалось, будто, внезапно раздавшимся страшным взрывом, я сброшен откуда-то сверху в разверзшуюся подо мной пропасть.
Сам не менее удивленный, Вьетан с изумлением следил за движениями своей жены и спросил ее, что это она ищет с таким беспокойством под мебелью. „Не иначе, как кошки прячутся здесь где-то в комнате, — заявила она, — их мяуканье раздается из каждого угла“. Она намекала на мое чересчур сентиментальное глиссандо в кантабильной фразе.
Я был так потрясен таким ударом, что потерял сознание, и отец должен был меня подхватить, чтобы я не грохнулся на пол. Вьетан постарался обратить все это в шутку, потрепал меня по щеке, сказав, что со временем все пойдет хорошо. Мне было в то время четырнадцать лет.
Аудиенция окончилась, и мы с отцом оставили гостиницу со слезами на глазах, обескураженные, несчастные и подавленные.
С того дня я возненавидел всякое глиссандо и вибрато и до самой этой минуты я без содрогания не могу вспомнить о моем визите к Вьетану».
Как ни странно, встреча была спасительной, ибо заставила молодого музыканта придирчиво отнестись к себе и задуматься над тем, каким путем идти дальше.
Леопольд оказался не робкого десятка. Молодой музыкант поставил перед собой задачу добраться до Парижа и там продолжить свое образование. Для этого он зарабатывает деньги концертами в Южной Германии и Голландии.
Только весной 1861 года Ауэрам удалось приехать в Париж, но оставались они там недолго: «Дело в том, что несколько месяцев спустя, по совету некоторых наших друзей венгерцев, находившихся в сношениях с Иоахимом, мы отправились в Ганновер, местожительство Иоахима, имея рекомендательное письмо к нему и несколько тысяч франков, вырученных от частных вечеров… чтобы дать мне возможность продолжать учение».
У Иоахима Ауэр обучался тоже недолго — с 1863 по 1864 год. Однако эти уроки оказали решающее воздействие на всю дальнейшую творческую Жизнь и деятельность талантливого исполнителя. «Он явился настоящим откровением для меня, раскрыв перед моими глазами такие горизонты высшего искусства, о которых я и не догадывался до тех пор. При нем я работал не только руками, но и головой, изучая партитуры композиторов и стараясь проникнуть в самую глубину их замыслов. Мы играли с товарищами много камерной музыки и взаимно прослушивали вольные номера, разбирая и исправляя друг у друга ошибки.
Кроме того, мы принимали участие в симфонических концертах под дирижерством Иоахима, чем сильно гордились. Иногда, по воскресеньям, Иоахим устраивал квартетные собрания. Эти собрания явились для меня источником величайшего художественного удовлетворения. На них я впервые начал постигать удивительную красоту и неисчерпаемую глубину Бетховена, Шуберта и Шумана, равно как познакомился с неизвестным до тех пор никому гением Брамса».
В свою очередь, Иоахим очень высоко ценил Ауэра. Об этом свидетельствует его письмо к датскому композитору Нильсу Гаде: «Милый, уважаемый Гаде! Молодой скрипач из Венгрии Леопольд Ауэр, которого ты уже, кажется, видел у меня, просит для своего предстоящего путешествия в Копенгаген несколько строк к тебе. Насколько я, в сущности, неохотно даю „рекомендательные письма“, настолько в данном случае мне доставляет удовольствие представить тебе своего молодого коллегу и земляка и просить тебя его послушать.
Больше, конечно, и не нужно ничего, чтобы вселить в тебя самый живой музыкальный интерес к нему, ибо он как скрипач далеко превзошел всех своих сверстников, которых мне приходилось слышать! Но Ауэр, конечно, завоюет твое доброе расположение и как милый, скромный, славный мальчик; поэтому, надеюсь, ты употребишь все свое влияние для его блага…»
После завершения обучения у Иоахима Ауэр в 1864 году отправился в Лейпциг. В Германию его пригласил Ф. Давид для выступления в «Геванд-хаузе». В прославленном концертном зале Ауэр выступил весьма удачно, это сразу открывает перед ним широкие перспективы: он подписывает контракт на должность концертмейстера оркестра в Дюссельдорфе. Здесь музыкант проработал до начала австро-прусской войны в 1866 году. Затем Ауэр переехал в Гамбург, где выполнял обязанности концертмейстера и квартетиста.
Весьма неожиданно музыкант получил приглашение занять место первого скрипача в квартете братьев Мюллер, который считался одним из лучших камерных ансамблей мира. Причина — болезнь одного из братьев. В этом квартете Ауэр играл вплоть до отъезда в Россию и гастролировал по многим городам-Германии.
В мае 1868 года в Лондоне молодого скрипача заметил А.Г. Рубинштейн.
Великий пианист и организовал приглашение Ауэра в Россию. В сентябре того же 1868 года он выехал в Петербург.
Россия пленила горячую и энергичную натуру Ауэра. Он хотел прожить в нашей стране лишь три года, но снова и снова возобновлял контракт. В результате Ауэр стал одним из самых активных строителей русской музыкальной культуры.
В консерватории Ауэр был ведущим профессором и бессменным членом художественного совета вплоть до 1917 года. Он также вел сольный скрипичный и ансамблевый классы. Почти сорок лет, с 1868 по 1906 год, Ауэр возглавлял Квартет Петербургского отделения РМО, считавшийся одним из лучших в Европе. Ежегодно скрипач давал десятки сольных концертов и камерных вечеров. Но, что особенно важно, Ауэр создал всемирно известную скрипичную школу, блиставшую такими именами, как Я. Хейфец, М Полякин, Б. Цимбалист, М. Эльман, А. Зейдель, В. Сибор, Л Цейтлин, М. Банг, К. Парлоу, М. и И. Пиастре.
Большая дружба и взаимное уважение связывали Ауэра с Чайковским. Последний сразу же высоко оценил мастерство скрипача: «Г. Ауэр, — писал Чайковский, — исполнивший концерт Бетховена, имел большой успех. Этому артисту пришлось бороться с подавляющим воспоминанием об исполнении Лауба, которое невольно завладевало слушателем при звуках пьесы, так часто исполнявшейся покойным виртуозом. Из этой борьбы г. Ауэр вышел с честью. Он играет с большой выразительностью, с высокопоставленной чистотою техники, с тонкой обдуманностью и поэтичностью в фразировке».
В другой статье — «Четвертая неделя концертного сезона» — Чайковский писал: «Г. Ауэр, произведший на нашу публику самое благоприятное впечатление в Музыкальном обществе, имел и на этот раз успех, выходящий из ряда обыкновенных. Преобладающие качества этого виртуоза — его задушевность, прочувствованность в передаче мелодии и нежная певучесть смычка…»
Современники особо ценили у Ауэра художественный вкус и тонкое ощущение классической музыки. «В игре Ауэра постоянно отмечались строгость и простота, умение вжиться в исполняемое произведение и передать его содержание в соответствии с характером и стилем, — пишет Л Н. Раабен — Ауэр считался очень хорошим интерпретатором сонат Баха, скрипичного концерта и квартетов Бетховена. На его репертуаре сказывалось также воспитание, полученное у Иоахима, — от своего учителя он воспринял любовь к музыке Шпора, Виотти».
В одной из рецензий 1880 года можно прочитать: «У г-на Ауэра нет той силы, энергии, того размаха, которыми обладал покойный Венявский, нет той феноменальной техники, которою отличалась игра Сарасате, но у него есть не менее ценные качества; это — необыкновенное изяществе и округленность тона, чувство меры и в высшей степени осмысленна музыкальная фразировка и отделка самых тонких штрихов; оттого его исполнение отвечает самому строгому требованию».
Игра скрипача неизменно вызывала восхищение слушателей: «Г. Ауэр сделал, кажется, еще успехи в технике… Чистота его игры поразительна… Серьезный и строгий художник… одаренный способностью к блеску и фации… вот что такое г. Ауэр». Так отзывались о нем в прессе после концертов 1901 года. А через год в другой рецензии было написано, что Ауэр «с годами, кажется, играет все сердечнее и поэтичнее, все глубже захватывая слушателя своим прелестным смычком».
В газете «Новое время» в 1904 году был напечатан русский перевод одной шутливой рецензии о концерте Ауэра в столице Голландии: «…Русский, и притом в единственном числе, выиграл сражение, взявши в плен не менее 2000 пленных. Что еще более поразительно, это отсутствие раненых и убитых. Оружием был Страдивариус, место боя — „Дворец искусств и наук“, пленные — большей частью женщины. Победителем явился г. Ауэр…»
Наиболее точную характеристику исполнительского мастерства Ауэра дал Оссовский: «Небольшой от природы, но обаятельный в своей нежной певучести тон скрипача с годами стал еще меньше. Пальцы утратили уже, часть былой упругости и смелой беглости. В правой руке моментами также, уж не хватает полной уверенности… Но зато какое наслаждение любоваться этой дивной законченностью художественной передачи. За нею забываешь и все безжалостные изъяны времени. Каждая фраза спета с изяществом и выразительностью, такими, — в которых ни единой ноты нельзя тронуть, чтобы не испортить выдержанности и убедительности целого…
Колоссальностью темперамента Л. Ауэр никогда не поражал, — это не Венявский и не Изаи. Но сколько непосредственной жизни в его игре и какою теплотою проникнута она, начиная уже с самого тона! При этом на ней лежит один общий, трудно определимый словами, но только одному Ауэру свойственный отпечаток вкрадчивой мягкости и округленности, с одной стороны, и задорной грации, порой даже щеголеватости, с другой».
Навсегда Ауэр сохранил любовь к камерной музыке. В России он неоднократно играл с А. Рубинштейном. В 1880-е годы выступал с известным французским пианистом Л. Брассеном, а в 1890-е играл с д'Альбером. Привлекали внимание и сонатные вечера Ауэра с Раулем Пюньо. Но особняком стоит дуэт Ауэра с А. Есиповой, который в течение многих лет радовал ценителей музыки.
Этот ансамбль — крупнейшее явление в русском инструментальном исполнительском искусстве конца XIX — начала XX века. Знаменитая русская пианистка давала с Ауэром ежегодные серии сонатных вечеров с 1895-го вплоть до ноября 1913 года.
О дуэте с восторгом вспоминал много лет спустя известный русский музыкальный критик В. Г. Каратыгин: «Их совместная передача классической музыки давала впечатление идеальной чистоты стиля, абсолютной стройности и цельности художественной концепции, ансамбля редкой красоты».
До 1883 года Ауэр жил в России как австрийский подданный, а затем принял русское подданство. В 1896 году ему было пожаловано звание потомственного дворянина, в 1903 году — статского советника, а в 1906 году — действительного статского советника.
О личной жизни Ауэра известно не так много. В частности, остались воспоминания скрипачки-любительницы А.В. Унковской Она занималась у Ауэра, когда была еще девочкой. «Однажды в доме появился брюнет с небольшой шелковистой бородкой; это и был новый учитель по скрипке — профессор Ауэр. За занятиями следила бабушка.
Темно-карие, большие, мягкие и умные глаза его внимательно смотрели на бабушку, и, слушая ее, он как будто анализировал ее характер; чувствуя это, бабушка, видимо, смущалась, старенькие ее щеки краснели, и я заметила, что она старается говорить как можно изящнее и умнее — говорили они по-французски».
23 мая 1874 года Ауэр женился на Надежде Евгеньевне Пеликан, родственнице тогдашнего директора консерватории Азанчевского, происходившей из богатой дворянской семьи. От этого брака у Ауэра было четыре дочери: Зоя, Надежда, Наталья и Мария. Музыкант купил великолепную виллу в Дуббельне, где семья жила летом месяцы Дом его отличался хлебосольством и гостеприимством, в течение лета сюда съезжалось множество гостей.
В 1915–1917 годах Ауэр выезжал на летние каникулы в Норвегию. Здесь он отдыхал и одновременно работал, окруженный учениками. В 1917 году Ауэр остался в Норвегии и на зиму. Здесь его и застала Февральская революция.
Б.О. Сибор пишет: «Искусство было всепоглощающей страстью всей жизни Ауэра, остальное как бы служило фоном к этому основному — к его музыкально-педагогической жизни. Я нередко думаю, что Великую Октябрьскую революцию он, вероятно, расценивал только как некую помеху своим личным делам и привычкам, своему каждодневному, налаженному годами режиму труда. Думается, что его отъезд за границу в какой-то мере был попыткой восстановить временно утраченный ритм трудовой жизни, поисками возможностей жить и работать в соответствии со своими правилами и принципами».
7 февраля 1918 года Ауэр с учениками сел на пароход в Дании и отправился в Нью-Йорк. В США Ауэр продолжал педагогическую работу. Однако американский период жизни музыканта главным образом отмечен изданием целого ряда его книг: «Среди музыкантов», «Моя школа игры на скрипке», «Скрипичные шедевры и их интерпретация», «Прогрессивная школа скрипичной игры», «Курс игры в ансамбле» в 4-х тетрадях.
Второй женой Ауэра стала пианистка Ванда Богутка Штейн. Роман их начался еще в России, а официально их союз был оформлен в 1924 году.
До конца своих дней музыкант сохранял замечательную бодрость, работоспособность, энергию. Его смерть была для всех неожиданностью. Будучи в Германии, однажды вечером, выйдя на балкон в легком костюме, Ауэр простудился и через несколько дней — 15 июля 1930 года — умер от пневмонии.
Изаи — национальная гордость бельгийского народа. Он стал истинно национальным художником, унаследовав лучшие качества бельгийской и родственной ей французской скрипичных школ: интеллектуализм в осуществлении самых романтических замыслов, ясность и отчетливость, элегантность и изящество инструментализма при огромной внутренней эмоциональности.
Дж. Энеску писал: «Изаи был гигантом. Его титаническая натура проявлялась особенно в музыке. Когда он исполнял Баха, его манера, может быть, не отличалась особенной строгостью, зато глубоко волновала своей глубиной и огромной силой чувства».
Изаи родился 6 июля 1858 года в шахтерском пригороде Льежа Его отец — Никола — оркестровый музыкант, дирижер салонных и театральных оркестров, и стал первым педагогом сына. «Рука его была тяжела, но без его твердого обращения я бы никогда не достиг результата и не стал бы тем, чем стал, — писал позднее Эжен Изаи. — Бесспорно, отец был моим истинным учителем. Если в дальнейшем Родольф Массар, Венявский и Вьетан открыли для меня горизонты, касающиеся интерпретации и технических приемов, то искусству заставить скрипку говорить научил меня отец».
Обучаться игре на скрипке Эжен начал с четырех лет. А поскольку семья была большая (5 детей) и нуждалась в средствах, то уже в семь лет юный музыкант играл в театральном оркестре.
В том же 1865 году мальчика определили в класс Дезире Хейнберга Льежской консерватории. Хотя спустя полтора года Эжена удостоили второй премии, успехи были меньше, чем можно было ожидать от такого одаренного мальчика. Главная причина — совмещение учебы и работы. В 1868 году умерла мать, что еще более затруднило быт семьи. Через год после ее смерти Эжену пришлось покинуть консерваторию.
До 14 лет Изаи занимался самостоятельно. Он много играл на скрипке, изучая произведения Баха, Бетховена и обычный скрипичный репертуар.
К счастью, игру Эжена услыхал Вьетан. Он был восхищен дарованием юного музыканта и настоял на том, чтобы мальчик вернулся в консерваторию. На этот раз Изаи зачислили в класс Массара.
Вскоре Эжена отметили первой премией, а затем золотой медалью. Директор консерватории профессор Т. Раду, пораженный естественностью его игры, заметил: «Он играет на скрипке так, как птицы поют».
Через два года молодой скрипач покинул Льеж и направился в брюссельскую консерваторию, где учился в классе скрипки, возглавляемой Венявским. У него Эжен занимался два года, а закончил образование у Вьетана в Париже. Много позднее, в день столетия со дня рождения Вьетана Изаи сказал: «Он указал мне путь, открыл глаза и сердце».
Нелегким оказался путь Эжена Изаи к концертной эстраде и мировому признанию. С 1879 по 1882 год Изаи вынужден был работать концертмейстером в известном берлинском оркестре В. Бильзе, выступления которого происходили в кафе «Флора». Пресса каждый раз отмечала великолепные качества его игры — выразительность, вдохновение, безукоризненную технику.
Среди слушателей Изаи того времени были такие выдающиеся музыканты, как Ференц Лист, Клара Шуман, Антон Рубинштейн. Последний и настоял на уходе Изаи из оркестра: «Вы не должны здесь оставаться, — сказал ему великий русский пианист. — Вы постигли все секреты инструмента и заслуживаете лучшего окружения, которое несомненно симпатично, но мало соответствует вашему таланту. Отправляйтесь со мной, и я направлю вас на путь, по которому вы должны следовать».
Поездка по Скандинавии была успешной Изаи часто играл с Рубинштеином, давая сонатные вечера. Русский музыкант стал не только его партнером, но другом и наставником.
«Не поддавайтесь внешним проявлениям успеха, — учил он, — всегда имейте перед собой одну цель — трактовать музыку соответственно вашему пониманию, вашему темпераменту, и, особенно, вашему сердцу, а не просто нравиться. Истинная роль музыканта-исполнителя заключается не в том, чтобы получать, а в том, чтобы давать…»
После турне по Скандинавии Рубинштейн содействовал Изаи в заключении контракта на концерты в России. Первые гастроли скрипача состоялись летом 1882 года.
Концерты проходили в популярном в то время концертном зале Петербурга — Павловском курзале. Изаи имел большой успех.
Так начались длительные связи Изаи с Россией. Бельгийский музыкант бывал в нашей стране больше десятка раз. Последний раз он сыграл в России перед Первой мировой войной.
А в январе 1883 года Изаи гастролировал в Москве, Петербурге, Киеве, Харькове, Одессе.
В «Одесском вестнике» появилась пространная статья, в которой писалось: «Г. Исайе пленяет и очаровывает задушевностью, одушевленностью и осмысленностью своей игры. Под его рукой скрипка превращается в живой, одушевленный инструмент, она мелодично поет, трогательно плачет и стонет, и любовно шепчет, глубоко вздыхает, шумно ликует, словом, передает все малейшие оттенки и переливы чувства. Вот в чем сила и могучее обаяние игры Исайе…»
Большое значение для Изаи имело его выступление в 1885 году в Париже в одном из концертов Эдуарда Колонна. После того концерта перед молодым скрипачом раскрылись двери в высшие музыкальные сферы Парижа.
«Он близко сходится с Сен-Сансом и начинающим в ту пору малоизвестным Сезаром Франком; он участвует в их музыкальных вечерах, жадно впитывая новые для себя впечатления, — пишет Л.Н. Раабен. — Темпераментный бельгиец привлекает к себе композиторов поразительным1 талантом, а также готовностью, с которой он отдается пропаганде их произведений. Со второй половины 80-х годов именно он прокладывал дорогу большинству новейших скрипичных и камерно-инструментальных сочинений французских и бельгийских композиторов. Для него написал в 1886 году Сезар Франк скрипичную Сонату — одно из величайших произведений мирового скрипичного репертуара. Франк переслал Сонату в Ар-лон в сентябре 1886 года, в день женитьбы Изаи на Луизе Бурдо.
Это был своего рода свадебный подарок. 16 декабря 1886 года Изаи впервые сыграл новую сонату на вечере в брюссельском „Артистическом кружке“, программа которого состояла целиком из произведений Франка. Затем Изаи играл ее во всех странах мира. „Соната, которую Эжен Изаи пронес по свету, была для Франка источником сладкой радости“, — писал Венсан д'Эндя. Исполнение Изаи прославило не только это произведение, но и ее творца, ибо до того имя Франка было мало кому известно».
Ценное наблюдение в отношении скрипичных приемов Изаи сделал К. Флеш: «В 80-х годах прошлого века великие скрипачи не применяли широкой вибрации, а использовали только так называемую пальцевую вибрацию, в которой основной тон подвергался лишь незаметным колебаниям. Вибрировать на относительно невыразительных нотах, не говоря уже о пассажах, считалось неприличным и нехудожественным. Изаи был первым, кто ввел в практику более широкую вибрацию, стремясь вдохнуть жизнь в скрипичную технику».
С 1886 года Изаи поселяется в Брюсселе, где вскоре вступает в «Клуб двадцати» — объединение передовых художников и музыкантов.
Концертная деятельность Изаи в Брюсселе сочетается с педагогической. С 1886-го до 1898 года Эжен Изаи был профессором Брюссельской консерватории и воспитал за это время много отличных скрипачей. Среди учившихся у Изаи можно назвать таких видных музыкантов, как А. Дюбуа, М. Крикбум, М. Ван-Несте, П. Коханьский, Р. Бенедетти, В. Примроз, А. Маршо, Д. Бруншвиг, А. Бахман, Л. Персингер, А. Де Рибопьер и многие другие.
Покинуть консерваторию заставила артиста концертная деятельность, к которой его по склонности натуры влекло больше, чем к педагогике. Осенью 1894 года Изаи впервые посетил США, где, как и в Европе, завоевал славу. Он писал жене о том, что поселившиеся в Америке артисты «зарабатывают много денег, но не пользуются уважением».
С огромным успехом скрипач выступает в городах Бельгии, Франции, России, Италии, Австрии, Германии, Швейцарии, Англии, Испании, Португалии, Швеции, Норвегии, Финляндии и многих других стран мира. Ангажементы следуют один за другим. Изаи ведет крайне напряженную жизнь концертанта-гастролера, играя подряд 14–15 концертов за такое же количество дней, каждый раз в другом городе. Несмотря на это и на полученную еще в юности травму руки, которая время от времени давала о себе знать, Изаи был вполне удовлетворен и счастлив: «Я чувствую себя счастливее всего, когда я играю Тогда я люблю все в мире. Я даю волю чувству и сердцу…»
Известный английский дирижер Генри Вуд с восторгом вспоминал свои репетиции и выступления с Изаи в 1899 году «В те дни я научился у этого великого человека большему, чем у всех других вместе взятых». Далее он продолжил: «Больше всего меня поразило его „пение на скрипке“ и превосходное rubato. Многие исполнители усвоили какое-то неопределенное, растянутое rubato, которое оставляет дирижера как бы висящим в воздухе. Именно в тот момент, когда он думает, что солист собирается ускорить темп, тот поступает наоборот и замедляет пассаж. С Изаи я никогда этого не чувствовал. Я точно знал, что он намеревался делать, и, естественно, следовал за ним. Его rubato было таким, что если он занимал, то добросовестно отдавал в пределах четырех тактов. Аккомпанировать ему было истинным наслаждением».
«Выполнять обозначенные нюансы — это еще не все, — говорил Изаи, — надо уметь их хорошо выполнять. А иногда надо уметь и воздерживаться от их применения». Таким образом, в его понимании сочетались свобода и обусловленность исполнительского творчества.
В 1902 году музыкант купил виллу на берегу реки Маас и дал ей поэтическое название «La Chanterelle». Здесь Изаи отдыхал, наслаждаясь не только природой, но и музыкой, без которой вообще не мыслил своего существования. Он занимался сам, давал уроки и консультации, играл в камерных ансамблях.
К 1910 году здоровье Изаи сильно пошатнулось. Напряженная концертная деятельность не могла не сказаться. Она вызвала сердечное заболевание, нервное переутомление, развился диабет, обострилась болезнь левой руки. Врачи настоятельно рекомендовали артисту прекратить концерты. «Но эти врачебные средства означают смерть, — писал Изаи жене 7 января 1911 года. — Нет! Я не изменю своей жизни артиста до тех пор, пока у меня останется хоть один атом силы; пока я не почувствую упадок воли, которая меня поддерживает, пока мне не откажут пальцы, смычок, голова». И Изаи продолжал гастролировать.
Первая мировая война застала Изаи отдыхающим на вилле «La Chanterelle». С трудом добравшись до Дюнкерка, Изаи с семьей в рыбачьей лодке переправился на другую сторону Па-де-Кале и поселился в Лондоне.
В период войны концертная жизнь в Европе почти замерла. Лишь один раз Изаи выезжал с концертами в Мадрид. Поэтому он охотно принял предложение поехать в Америку и отправился туда в конце 1916 года. Поначалу он много концертировал. А в 1917 году стал главным дирижером симфонического оркестра в Цинциннати. На этом посту его и застало окончание войны.
«Окончился этот невыразимый ужас, — писал Изаи жене, — эта чудовищная бойня, скосившая столько сильных жизней, породившая столько несчастных вдов, скорбящих, мучеников, столько преступников и героев!»
Изаи смог приехать на родину только летом 1919 года. Но условия четырехлетнего контракта заставили его вновь вернуться в Цинциннати, и только летние месяцы он старался проводить в Бельгии.
Окончательно вернулся в Бельгию музыкант в 1922 году. Пошатнувшееся здоровье и преклонный возраст не позволили ему вести концертную деятельность. Последние годы он в основном посвятил композиции.
Большую поддержку оказала артисту, особенно после смерти его жены, последовавшей в 1924 году, его ученица Жанетта Денкен. Спустя несколько лет Изаи женился на ней. Жанетта заботилась о нем, старалась оберегать его от волнений и чрезмерной работы.
В конце 1920-х годов здоровье Изаи окончательно расстроилось: резко усилились диабет, сердечное заболевание. В 1929 году ему ампутировали ногу. 12 мая 1931 года великий скрипач скончался.
Вспоминаются слова замечательного французского скрипача Жака Тибо, хорошо знавшего Эжена Изаи. «Благодаря ему скрипичное искусство возродил дух свободы, свободы не анархической, а основанной на самой глубокой любви к своему искусству, на самом широком его понимании».
А вот что сказал большой друг музыканта Пабло Казальс: «Каким огромным художником был Изаи! Когда он появлялся на эстраде, казалось, что выходит какой-то король. Красивый и гордый, с гигантской фигурой и обликом молодого льва, с необычайным блеском глаз, яркими жестами и мимикой — он сам уже представлял собою зрелище. Я не разделял мнения некоторых коллег, упрекавших его в излишних вольностях в игре и в чрезмерной фантазии. Надо было учитывать тенденции и вкусы эпохи, в которую формировался Изаи. Но самое важное это то, что он сразу же покорял слушателей силой своего гения».
Современники особенно ценили в игре Брандукова эмоциональность: «Его яркому, эмоциональному исполнению чужды были отвлеченность и рассудительность, — вспоминает А.Б. Гольденвейзер. — Иногда эмоциональность этого артиста даже мешала цельности трактовки. Вообще многое в игре Брандукова зависело от настроения. При ярком творческом подъеме и настроении он играл очень ярко, с подлинным увлечением, находя живой отклик у публики».
Анатолий Андреевич Брандуков родился в Москве 6 января 1859 года. Отец его умер очень рано, и Толю воспитывали мать и тетки. Первые музыкальные впечатления Брандукова связаны с балетными спектаклями Большого театра, где танцевали его сестры. Но решающее влияние оказало на него выступление симфонического оркестра Гектора Берлиоза, приехавшего в Москву в конце 1867 года. Пятая симфония Бетховена буквально потрясла мальчика. Его огромная музыкальная восприимчивость была замечена родными, и в результате осенью 1868 года он был определен в младший класс Московской консерватории.
Еще будучи студентом Московской консерватории, Брандуков привлек к себе внимание и специалистов, и публики. Среди его педагогов были профессора Б. Косман и В. Фитценгаген, но артистическая личность Брандукова еще в большей степени формировалась под благотворным воздействием крупнейших отечественных музыкантов, и в первую очередь Чайковского. У Петра Ильича Брандуков занимался в консерватории по теоретическим предметам.
В консерватории он играл в ученическом квартете с С. Барцевичем, А Арендсом и И. Котеком. Их ансамбль настолько выделился художественными качествами, что был приглашен участвовать в одном из камерных собраний Русского музыкального общества.
В годы учебы Брандуков блестяще заявил о себе и в сольных выступлениях, которые с успехом прошли в Москве и Нижнем Новгороде. В 1877 году он окончил консерваторию, получив за выдающиеся успехи золотую медаль.
Однако первые успехи не обеспечили ему твердого положения в московском музыкальном мире. Постоянного места в Москве получить он не смог. 5 марта 1878 года Брандуков дал первый сольный концерт, в устройстве которого ему помог Николай Рубинштейн, и уехал за границу.
Сначала он обосновался в Швейцарии. Здесь ему очень помог В.М. Лавров, издатель журнала «Русская мысль». Письма юноши к Лаврову полны горьких сетований на тяжелую жизнь музыканта; «…Скажу Вам откровенно, что зарабатывать свой хлеб музыкой самая скверная штука, какую только могли выдумать… Грустно, грустно жить на этом свете». И хотя концерты в Лозанне, Берне и других городах Швейцарии имели несомненный успех, Брандуков решил ехать в европейскую «музыкальную Мекку» — Париж.
Утвердить свое положение в Париже Брандукову помог И.С. Тургенев. Знаменитый писатель ввел его в салон Полины Виардо, считавшийся одним из самых блистательных в Париже. В нем собирались многие выдающиеся музыканты, литераторы, художники. Хозяйка салона признала у виолончелиста «незаурядный талант».
Среди его партнеров по камерным вечерам были Антон Рубинштейн, А. Есипова, А. Зилоти, Л Ауэр и другие замечательные музыканты, приезжавшие из России Вместе с известным бельгийским скрипачом М Марсиком он организовал квартет, который имел неизменный успех.
Талант Брандукова привлек к нему внимание некоторых выдающихся французских музыкантов. После блестящего исполнения им Концерта для виолончели с оркестром Сен-Санса автор лично пригласил Брандукова участвовать в торжествах, посвященных его творчеству, проходивших в Анжере. После анжерского выступления Брандукова избрали почетным членом местного музыкального общества.
Успехи виолончелиста заинтересовали Жюля Падлу, предложившего русскому виолончелисту выступить в руководимых им концертах. Потом Брандуков выступал и с другими выдающимися дирижерами, в частности с Эдуардом Колонном.
Со второй половины 1880-х годов положение Брандукова в Париже настолько упрочилось, что он стал оказывать помощь приезжающим во французскую столицу русским артистам. Сердечность и доброта привлекала к нему людей, с ним соприкасавшихся. Чайковский был от него без ума. Они часто встречались в Париже.
К лучшим достижениям артиста принадлежала интерпретация произведений Чайковского, в том числе пьесы Pezzo capnc-cioso, посвященной композитором Брандукову.
Петр Ильич неоднократно участвовал в организации концертов виолончелиста в Москве и Петербурге. Он высоко ценил человеческие и художественные достоинства своего молодого друга и видел в нем кандидата на замещение вакантной должности профессора Московской консерватории по классу виолончели.
В 1890 году он написал из Флоренции письмо в дирекцию Московского отделения Русского музыкального общества: «Я совершенно убежден, что никого другого, кроме Брандукова, пригласить нельзя… Брандуков превосходный виолончелист, ученик нашей консерватории, человек работящий, хороший музыкант, а главное — давно мечтающий, несмотря на свои парижские триумфы, переселиться в Москву и служить в консерватории. Я даже положительно обещал ему профессуру эту в случае ухода Фитценгагена, зная, что С.И. Танеев весьма этому выбору посочувствует».
Однако руководители московской музыкальной жизни, и в первую очередь тогдашний директор консерватории В. Сафонов не прислушались к рекомендациям великого композитора. Это тем более странно, что к началу 1890-х годов Брандуков был уже заметной музыкальной фигурой.
Репертуар Брандукова включал произведения многих композиторов разных стран, однако на протяжении всего своего творческого пути он оставался пропагандистом русской музыки. Его кумиром всегда оставался Чайковский. Помимо виолончельных произведений он неоднократно принимал участие в исполнении трио «Памяти великого художника». Он с увлечением играл сочинения К. Давыдова и А. Рубинштейна, причем его партнерами бывали сами авторы. Он был прекрасным интерпретатором виолончельных пьес Глазунова. Особенно тесные творческие узы связывали его с Рахманиновым. В 1892 году Брандуков стал участником первого самостоятельного концерта молодого композитора и пианиста, а позднее вместе с автором и скрипачом Ю. Конюсом представил слушателям Элегическое трио. Брандукову посвящена рахманиновская Соната для виолончели и фортепиано.
Долгие годы Брандукову приходилось работать за рубежом. Наконец, он получил возможность применить свои силы и опыт в России — в 1906 году ему была доверена должность директора и профессора Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. Под его руководством это учебное заведение добилось значительных успехов, здесь было воспитано немало талантливых мастеров отечественного искусства. Один из них, А.В. Свешников, вспоминал позднее: «Мы, ученики, горячо любили своего директора, несмотря на его несколько неровный и подчас вспыльчивый характер. В Брандукове нас привлекал его огромный художественный авторитет, исключительная чуткость и отсутствие всякого формализма по отношению к нам, учащимся. Он обладал поразительной способностью как-то сразу выявлять степень и характер музыкальной одаренности ученика, что особенно проявлялось во время приемных испытаний».
Писательница P.M. Хин-Гольдовская так описывает в своих дневниках далеко не легкую московскую жизнь музыканта. Многолетней неофициальной женой Брандукова была Надежда Митрофановна Мазурина, «красавица, богачка, музыкантша». У них был сын Саша, «ребенок, которого они обожают». Несмотря на богатство Мазуриной, Брандуков оставался вечно нуждающимся, бедняком. Говоря о нем, как о «талантливейшем виолончелисте», Гольдовская добавляет, что он был очень добрым и в личной жизни слабохарактерным человеком, которого Мазурина нещадно третировала и «держала в ежовых рукавицах».
В годы Первой мировой войны музыкант часто выступал на благотворительных концертах в пользу раненых воинов. После революции 1917 года Брандуков входит в состав директории Большого театра, организует здесь симфонические, камерные вечера, выступает в концертных залах и клубах перед демократической аудиторией.
И его игра по-прежнему находила горячий отклик у слушателей. Г.Г. Нейгауз, один из его партнеров по выступлениям тех лет, говорил: «В Брандукове поражала исключительная артистичность, подкупающая искренность и художественность фразировки, творческая свобода и горячая эмоциональность в соединении с высокоразвитым чувством стиля. Особенно привлекал его благородный, мощный и предельно выразительный звук. Ярко запомнились наши репетиции к сонатным вечерам. Страстность и подлинное творческое горение, настойчивое искание правды выражения, беспокойное, подчас нервное настроение, ни тени ремесла и „академичности“, — таков был Брандуков в процессе работы. Ему в большой мере было свойственно „ощущение целого“. В сонатах он не „играл партию“, а органично участвовал в ансамбле, живо чувствуя художественное произведение в целом».
Столь же высоко ценили поющую виолончель Брандукова и другие выдающиеся артисты.
А в ансамбле с ним выступали Л. Собинов, А. Нежданова, А. Гольденвейзер, Ф. Шаляпин.
Шаляпин очень высоко ценил Брандукова. О взаимоотношениях Брандукова с Шаляпиным тепло вспоминала дочь певца — Ирина Шаляпина: «Любимейшим музыкальным инструментом Федора Ивановича была виолончель… На этой почве возникла дружба с знаменитым виолончелистом А.А. Брандуковым, игру которого Федор Иванович ценил необычайно высоко и любил выступать с ним в концертах. Впоследствии мне самой довелось слышать этого замечательного артиста. Истинное наслаждение испытывали все, кто слушал его „поющую виолончель“, да и, кроме того, Анатолий Андреевич был очень красив и благороден…
В связи с А.А. Брандуковым мне вспоминается следующий случай. Это было в начале 1919 года, Федор Иванович давал концерт в консерватории; в этом же концерте принимали участие Брандуков и Кенеман… Не спеша, мы наконец дошли до консерватории… Все ждали А.А. Брандукова, но время шло, а Анатолия Андреевича все не было. Публика заполнила до отказа зрительный зал. Пора было начинать концерт. Вдруг мы услышали в коридоре какой-то шум, не то стон, не то плач. Отец поспешно вышел, и через минуту мы увидели его возвращающимся с А.А. Брандуковым, которого он вел под руки, а за ним кто-то нес виолончель Анатолия Андреевича.
Идя на концерт, он поскользнулся и упал на свою виолончель.
Когда сняли брезентовый футляр, то увидели, что инструмент был поврежден. Анатолий Андреевич обнял свою виолончель, как живое существо, и слезы лились из его глаз… Дирекция была растеряна — кем заменить Брандукова? Тогда отец сказал, что выручит концерт и будет петь один в двух отделениях… А.А. Брандукова, находившегося в тяжелом душевном состоянии, проводила домой я и долго сидела у его кровати, как около тяжело больного».
С 1921 года Анатолий Андреевич был профессором Московской консерватории и всеми силами способствовал формированию советской виолончельной школы. Многие талантливые музыканты прошли под его руководством отличную профессиональную и шире — художественную школу. По словам учившегося в консерватории А.В. Броуна: «Брандуков не был педагогом в общепринятом понимании. Это был скорее близкий друг, щедро делившийся своими духовными богатствами, чьи уроки превращались в откровение, заставлявшее нас часами просиживать в классе, слушать и жадно впитывать каждое слово большого музыканта, тонкого художника. В классе Анатолий Андреевич обычно сидел за роялем. За все годы обучения в консерватории у меня, как и у многих студентов, не было лучшего аккомпаниатора, чем сам профессор. Он был превосходным пианистом, и играть с ним было величайшим наслаждением. Нас всегда поражала в старом учителе его необычайная страстность и не убывающая с годами увлеченность музыкой».
Почти до самой смерти Брандуков продолжал концертировать, выступая с Г. Нейгаузом и другими выдающимися советскими пианистами. Последнее его выступление состоялось 4 января 1930 года, а 16 февраля он скончался.
Бузони — один из гигантов мировой истории пианизма, художник яркой индивидуальности и широких творческих устремлений. Музыкант сочетал черты «последних могикан» искусства XIX столетия и смелого провидца будущих путей развития художественной культуры.
Ферруччо Бенвенуто Бузони родился 1 апреля 1866 года на севере Италии, в Тосканской области в городке Эмполи. Он был единственным сыном итальянского кларнетиста Фердинандо Бузони и пианистки Анны Вейсс — по матери итальянки, по отцу немки. Родители мальчика занимались концертной деятельностью и вели скитальческую жизнь, которую пришлось разделить и ребенку.
Отец был первым и весьма придирчивым педагогом будущего виртуоза. «Отец мой мало понимал в фортепианной игре и вдобавок был нетверд в ритме, но возмещал эти недостатки совершенно неописуемой энергией, строгостью и педантичностью. Он был в состоянии просиживать возле меня по четыре часа в день, контролируя каждую ноту и каждый палец. При этом не могло быть и речи о какой-либо поблажке, отдыхе или малейшей невнимательности с его стороны. Единственные паузы вызывались лишь взрывами его необычайно вспыльчивого темперамента, за которыми следовали упреки, мрачные пророчества, угрозы, оплеухи и обильные слезы.
Все это кончалось раскаянием, отеческим утешением и уверением, что мне желают только добра, — а на следующий день все начиналось сызнова». Ориентируя Ферруччо на моцартовский путь, отец заставил семилетнего мальчугана начать публичные выступления. Это случилось в 1873 году в Триесте. 8 февраля 1876 года Ферруччо дал в Вене первый самостоятельный концерт.
Через пять дней в газете «Neue Freie Presse» появилась обстоятельная рецензия Эдуарда Ганслика. Австрийский критик отмечал «блестящий успех» и «необыкновенные способности» мальчика, выделяющие его из толпы тех «чудо-детей», «у которых чудо кончается вместе с детством». «Уже давно, — писал рецензент, — ни один вундеркинд не вызывал у меня такой симпатии, как маленький Ферруччо Бузони. И именно потому, что в нем так мало от вундеркинда и, напротив, много от хорошего музыканта… Он играет свежо, естественно, с тем нелегко определимым, но сразу очевидным музыкальным чутьем, благодаря которому везде находятся верный темп, верные акценты, схватывается дух ритма, в полифонических эпизодах ясно выделяются голоса…»
Отметил критик и «на удивление серьезный и мужественный характер» композиторских опытов концертанта, что вместе с его пристрастием к «полным жизни фигурациям и маленьким комбинационным ухищрениям» свидетельствовало о «любовном изучении Баха»; теми же чертами отличалась и свободная фантазия, которую Ферруччо сымпровизировал сверх программы, — «по преимуществу в имитационном или контрапунктическом духе» — на темы, тут же предложенные автором рецензии.
После обучения у В. Майера-Реми молодой пианист начал активно гастролировать. На пятнадцатом году жизни он был избран в состав знаменитой Филармонической академии в Болонье. Успешно выдержав труднейший экзамен, он в 1881 году стал членом Болонской академии — первый после Моцарта случай присвоения этого почетного звания в столь раннем возрасте.
Одновременно он много сочинял, выступал со статьями в различных газетах и журналах.
К тому времени Бузони покинул родительский кров и поселился в Лейпциге. Жилось ему там нелегко. Вот одно из его писем: «…Еда не только по качеству, но и по количеству оставляет желать лучшего… На днях прибыл мой Бехштейн, и я должен был на следующее утро отдать носильщикам последний мой талер. Накануне вечером иду я по улице и встречаю Швальма (владельца издательства. — Прим. авт.), которого тотчас же останавливаю: „Возьмите мои сочинения — я нуждаюсь в деньгах“. — „Этого я сейчас сделать не могу, но если Вы согласны написать для меня маленькую фантазию на 'Багдадский цирюльник', то приходите ко мне утром, я дам Вам пятьдесят марок вперед и сто марок после того, как работа будет готова“. — „По рукам!“ И мы распрощались».
В Лейпциге к его деятельности проявил интерес Чайковский, предсказавший большое будущее своему 22-летнему коллеге.
В 1889 году, переехав в Гельсингфорс, Бузони познакомился с дочерью шведского скульптора Гердой Шестранд. Через год она стала его женой.
Знаменательной вехой в жизни Бузони оказался 1890 год, когда он принял участие в Первом международном конкурсе пианистов и композиторов имени Рубинштейна. В каждом из разделов присуждалось по одной премии. И композитору Бузони удалось ее завоевать. Тем более парадоксально, что премия среди пианистов была присуждена Н. Дубасову, чье имя позднее затерялось в общем исполнительском потоке…
Несмотря на это, Бузони вскоре стал профессором Московской консерватории, куда был рекомендован самим Антоном Рубинштейном.
К сожалению, итальянского музыканта невзлюбил директор Московской консерватории В.И. Сафонов. Это вынудило Бузони в 1891 году переехать в США. Там и произошел в нем тот перелом, результатом которого явилось рождение нового Бузони — великого артиста, поразившего мир и составившего эпоху в истории пианистического искусства.
Как пишет А.Д. Алексеев: «Пианизм Бузони претерпел значительную эволюцию.
Вначале манера игры молодого виртуоза имела характер академизированного романтического искусства, корректного, но ничем особенно не примечательного. В первой половине 1890-х годов Бузони резкоизменяет свои эстетические позиции. Он становится художником-бунтарем, бросившим вызов обветшалым традициям, поборником решительного обновления искусства…»
Первый крупный успех пришел к Бузони в 1898 году, после его берлинского Цикла, посвященного «историческому развитию фортепианного концерта». После исполнения в музыкальных кругах заговорили о новой звезде, взошедшей на пианистическом небосклоне. С того времени концертная деятельность Бузони приобретает огромный размах.
Славу пианиста умножили и утвердили многочисленные концертные поездки по различным городам Германии, Италии, Франции, Англии, Канады, США и других стран.
В 1912 и 1913 годах Бузони после долгого перерыва вновь появился на эстрадах Петербурга и Москвы, где его концерты дали повод к знаменитой «войне» бузонистов и гофманистов.
«Если в исполнении Гофмана меня изумляла тонкость музыкального рисунка, техническая прозрачность и точность следования тексту, — пишет М.Н. Баринова, — то в игре Бузони я чувствовала родственность изобразительному искусству. В его исполнении ясны были первый, второй, третий планы, до тончайшей линии горизонта и дымки, скрывавшей контуры. Разнообразнейшие оттенки piano представляли как бы углубления, наряду с которыми все оттенки forte казались рельефами. Именно в таком скульптурном плане были исполнены Бузони „Sposalizio“, „II pense-roso“ и „Canzonetta del Salvator Rosa“ из второго „Года странствий“ Листа.
В торжественном спокойствии звучало „Sposalizio“, воссоздавая перед слушателями вдохновенную картину Рафаэля. Октавы в этом произведении в исполнении Бузони не носили виртуозного характера. Тонкая паутина полифонической ткани была доведена до тончайшего, бархатистого pianissimo. Крупные, контрастно звучавшие эпизоды ни на секунду не прерывали объединенность мысли».
Это были последние встречи русской аудитории с великим артистом. Вскоре началась Первая мировая война, и больше Бузони в Россию не приезжал.
Энергия этого человека просто-таки не имела границ. В начале века он, помимо всего прочего, занимался в Берлине организацией «оркестровых вечеров», в которых под его управлением звучали многие новые и редко исполняемые произведения Римского-Корсакова, Франка, Сен-Санса, Форе, Дебюсси, Сибелиуса, Бартока, Нильсена, Синдинга, Изаи…
Очень много внимания уделял он и композиции. Список его сочинений весьма велик и включает произведения разных жанров.
Вокруг прославленного маэстро группировалась талантливая молодежь. В разных городах он вел курсы пианистического мастерства, преподавал в консерваториях. У него учились десятки первоклассных исполнителей, в том числе Э. Петри, М. Задора, И. Турчиньский, Д. Тальяпетра, Г. Беклемишев, Л. Грюнберг и другие.
Не потеряли ценности многочисленные литературные работы Бузони, посвященные музыке и его любимому инструменту — фортепиано.
Однако при этом наиболее значительную страницу вписал Бузони в историю мирового пианизма. В одно время с ним на концертных эстрадах блистал яркий талант Эжена д'Альбера. Сравнивая этих двух музыкантов, выдающийся немецкий пианист В. Кемпф писал: «Конечно, в колчане д'Альбера была не одна стрела: свою страсть к драматическому этот великий волшебник фортепиано утолял и в области оперы. Но, сопоставляя его с фигурой итало-немца Бузони, соизмеряя общую ценность того и другого, я склоняю чашу весов в пользу Бузони, артиста, стоящего совершенно вне сравнения. Д'Альбер за фортепиано производил впечатление стихийной силы, обрушивавшейся, как молния, сопровождаемая чудовищным ударом грома, на головы онемевших от удивления слушагелей. Совсем иным был Бузони. Он тоже был кудесником фортепиано. Но он не довольствовался тем, что благодаря своему несравненному уху, феноменальной непогрешимости техники и громадным знаниям накладывал свою печать на исполняемые произведения. И как пианиста, и как композитора его более всего манили еще нехоженые тропы, их предполагаемое существование настолько его влекло, что, поддавшись своей ностальгии, он отправился на поиски новых земель. В то время как д'Альберу, истинному сыну природы, были неведомы какие бы то ни было проблемы, у того, другого гениального „переводчика“ шедевров (переводчика, к слову сказать, на весьма подчас трудный язык) с первых же тактов вы чувствовали себя перенесенным в мир идей высокодуховного происхождения. Понятно поэтому, что поверхностно воспринимающая — самая многочисленная, без сомнения, — часть публики восторгалась лишь абсолютным совершенством техники мастера. Там же, где эта техника не проявлялась, артист царил в великолепном одиночестве, окутанный чистым, прозрачным воздухом, подобный далекому богу, на которого не могут оказать никакого действия томления, желания и страдания людей.
Больше артист — в самом истинном смысле слова, — чем все прочие артисты его времени, он не случайно взялся на свой лад за проблему Фауста. Не производил ли он сам иногда впечатления некоего Фауста, перенесенного с помощью магической формулы из своего рабочего кабинета на эстраду, и притом Фауста не стареющего, а во всем великолепии своей мужественной красоты? Ибо со времен Листа — самой великой вершины — кто еще мог сравниться за фортепиано с этим артистом? Его лицо, его восхитительный профиль несли на себе печать необычайного.
Поистине сочетание Италия — Германия, которое так часто пытались осуществить при помощи внешних и насильственных средств, находило в нем по милости богов свое живое выражение».
Алексеев отмечает талант Бузони-импровизатора: «Бузони отстаивал творческую свободу интерпретатора, считал, что нотация призвана лишь „закрепить импровизацию“ и что исполнитель должен освободиться от „окаменелости знаков“, „привести их в движение“. В своей концертной практике он нередко менял текст сочинений, играл их по существу в собственной редакции Бузони был исключительным виртуозом, продолжившим и развившим традиции виртуозно-колористического пианизма Листа. Владея в равной мере всеми видами фортепианной техники, он поражал слушателей блеском исполнения, чеканной отделкой и энергией звучания пальцевых пассажей, двойных нот и октав в быстрейших темпах. Особенно привлекала внимание необычайная красочность его звуковой палитры, вобравшая в себя, казалось, богатейшие тембры симфонического оркестра и органа…»
М.Н. Баринова, побывавшая незадолго до Первой мировой войны у великого пианиста дома в Берлине, вспоминает: «Бузони являлся на редкость разносторонне образованным человеком. Он прекрасно знал литературу, был и музыковедом, и ученым-лингвистом, знатоком изобразительного искусства, историком и философом.
Вспоминаю, как однажды к нему пришли какие-то испанские лингвисты, чтобы разрешить их спор по поводу особенностей одного из испанских наречий. Эрудиция его была колоссальна. Приходилось лишь удивляться, откуда он брал время для пополнения своих знаний».
Умер Ферруччо Бузони 27 июля 1924 года.
Семья Скрябина принадлежала к московской дворянской интеллигенции. Родителям не довелось, впрочем, сыграть заметной роли в жизни и воспитании их гениального сына, родившегося 6 января 1872 года. Мать вскоре умерла от туберкулеза, а отец — адвокат много времени занимался своими делами. Музыкальный слух и память Саши поражали окружающих. С ранних лет он по слуху легко воспроизводил услышанную один раз музыку, подбирая ее на рояле или на других попадавшихся под руку инструментах. Но самым любимым инструментом маленького Скрябина был рояль.
Еще не зная нот, он мог проводить за ним многие часы, до того, что протирал педалями подошвы на обуви. «Так и горят, так и горят подошвы», — сокрушалась тетушка.
Пришло время подумать об общем образовании Саши. Отец хотел, чтобы он поступил в лицей. Однако родные уступили желанию всеобщего любимца — обязательно поступить в кадетский корпус. Осенью 1882 года десятилетний Александр Скрябин был принят во 2-й Московский кадетский корпус. Постепенно у Саши созрело решение поступить в консерваторию. Продолжая учение в корпусе, он стал заниматься сперва частным образом у видного московского педагога Н. Зверева.
Параллельно с занятиями у Зверева Скрябин начал брать уроки по теории музыки у Сергея Ивановича Танеева. В январе 1888 года, в возрасте 16 лет, Скрябин поступил в консерваторию. По классу фортепиано его педагогом стал Василий Ильич Сафонов, крупный музыкальный деятель, пианист и дирижер.
Очень скоро Скрябин наряду с Рахманиновым обратил на себя внимание педагогов и товарищей. Оба они заняли положение консерваторских «звезд», подававших наибольшие надежды.
В классе Танеева Александр занимался два года. Танеев ценил талант своего ученика и относился с большой теплотой к нему лично. Скрябин отвечал учителю глубоким уважением и любовью.
Его произведения этого периода написаны почти исключительно для его любимого инструмента. Сочинял он в эти годы много.
В феврале 1894 года он впервые выступил в Петербурге как пианист-исполнитель собственных произведений. Здесь он познакомился с известным музыкальным деятелем М. Беляевым. Это знакомство сыграло важную роль в творчестве Скрябина.
В середине 1890-х годов начинается исполнительская деятельность Скрябина. Он выступает с концертами из своих сочинений в различных городах России, а также за рубежом. Летом 1895 года состоялась его первая заграничная поездка. В конце декабря того же года он снова выехал за границу, на этот раз в Париж, где дал два концерта в январе.
Тогда же пианист выступал в Брюсселе и в Берлине. Затем он, продолжая свое концертное турне, выступил в Амстердаме, Гааге, Кельне. После чего Скрябин возвратился в Париж, где состоялось еще несколько его выступлений — как открытых, так и в салонах любителей музыки.
Концертная поездка привлекла к Скрябину пристальное внимание европейской общественности. «Таким, каким он предстал перед нами, он может считаться одним из лучших фортепианных композиторов нынешней русской школы, и мы хотим, чтобы его произведения стали популярными у нас», — писал парижский журнал «Музыкальное эхо». Обозреватель «Свободной критики» Эжен Жорж тогда же писал о первом парижском концерте русского пианиста: «Это — исключительная личность, композитор столь же превосходный, как и пианист, столь же высокий интеллект, как и философ; весь — порыв и священное пламя… После концерта он любезно играл сверх программы по просьбе публики».
Более того, Жорж был так заворожен музыкой Скрябина, что поехал за ним в Брюссель. Оттуда критик писал: «Между своими концертами в Париже и Берлине молодой пианист — русский композитор Скрябин — выступил в прошлую субботу в Брюсселе в зале Эрар и в течение двух часов держал слушавшую его избранную публику под очарованием строгой, отчетливой, нервной и богатой красками игры.
Сильные эпизоды звучат у г. Скрябина необыкновенно мощно. Его левая рука поразительна, и самые трудные места он играет с редкой легкостью».
В марте Скрябин писал Беляеву «Меня буквально каждый день куда-нибудь приглашают и необыкновенно любезны со мной… Я играл во многих парижских салонах и приобрел много музыкальных друзей». О своем втором концерте в Эраровском зале, состоявшемся весной, Скрябин сообщает своему «доброжелателю и другу» — «Зал полный, а успех такой, что я когда-нибудь желал бы иметь подобный и в России».
В последующие годы он бывал в Париже неоднократно. В начале 1898 года здесь состоялся большой концерт из произведений Скрябина, в некотором отношении не совсем обычный: композитор выступил вместе со своей женой-пианисткой Верой Ивановной Скрябиной (урожденной Исакович), на которой женился незадолго до этого. Из пяти отделений сам Скрябин играл в трех, в двух остальных — Вера Ивановна, с которой он чередовался. Концерт прошел с огромным успехом.
Осенью 1898 года Скрябин принял предложение Московской консерватории взять на себя руководство классом фортепиано и стал одним из ее профессоров.
Созданный Александром Николаевичем в 1894–1895 годах цикл из двенадцати этюдов представляет замечательнейшие образцы этой формы в мировой фортепианной литературе.
«В „Этюдах“ ор. 8, - пишет Д.Д. Благой, — как нигде ранее, полно и многообразно проявилось новаторство фортепианного стиля Скрябина, сконцентрировались индивидуальные черты его пианизма. Как и в дальнейшем скрябинском творчестве, не найти здесь таких традиционных пианистических формул, как гаммы и простые арпеджии. Своеобразие фактуре этюдов придают в первую очередь широко расположенные и прихотливо комбинируемые фигурации, особенно характерные для создающей гармонический фон партии левой руки.
Эта фактурная особенность этюдов Скрябина доставляет обычно немало неудобств неискушенному пианисту. Однако наивно было бы обвинять Скрябина в недостаточной фортепианности. Вспомним, что в свое время произведения Шопена казались неисполнимыми его современникам, не привыкшим к свободному вращению руки при фортепианной игре. Несомненно, что и скрябинские этюды требуют лишь особых приемов исполнения, приемов, которые с ранних лет были органически присущи самому композитору. Известно, что в годы учения в консерватории Скрябин едва не повредил себе руку, пытаясь справиться с трудностями листовского пианизма, в то время как свои собственные сложнейшие сочинения он уже тогда исполнял с виртуозным совершенством».
В феврале 1904 года Скрябин выехал на несколько лет за границу. Он дал концерты в Женеве, Брюсселе, Льеже и Амстердаме, по-прежнему исполняя только свои сочинения. Судя по отзывам прессы, концерты проходили с большим успехом. В одной рецензии Скрябин был назван «действительно оригинальным композитором и первоклассным виртуозом… чудесным пианистом большой мощи, обладающим совершенной техникой».
К этому времени относится важное событие в его личной жизни: он разошелся со своей женой Верой Ивановной. Второй женой Скрябина стала Татьяна Федоровна Шлецер, племянница профессора московской консерватории. Сама Татьяна Федоровна имела музыкальную подготовку, занималась одно время даже композицией (ее знакомство со Скрябиным и завязалось на почве занятий с ним по теории). Но, преклоняясь перед творчеством Скрябина, она пожертвовала ради него всеми личными интересами.
В декабре 1906 года Александр Николаевич выехал из Амстердама в Роттердам, откуда в тот же день отплыл в Америку. В том же месяце Скрябин играл свой фортепианный концерт в Карнеги-холле, самом большом концертном зале Нью-Йорка. Он выступал в Цинциннати, Чикаго, Детройте.
В феврале 1910 года вскоре после избрания его почетным членом С.-Петербургского отделения Русского музыкального общества Скрябинучаствовал в очередном «Русском симфоническом концерте». В апреле- мае композитор путешествовал по Волге вместе с С. Кусевицким, его оркестром и приглашенными солистами. В январе следующего года состоялись его выступления в Новочеркасске, Ростове и Екатеринодаре. Слушатели встречали и провожали Скрябина овациями.
Летом 1914 года вспыхнула Первая мировая война. Первые месяцы 1915 года Скрябин много концертировал. В феврале состоялись два его выступления в Петрограде, имевшие очень большой успех. В связи с этим был назначен дополнительно третий концерт на 15 апреля. Этому концерту суждено было оказаться последним. Вернувшись в Москву, Скрябин через несколько дней почувствовал себя нездоровым.
У него появился карбункул на губе. Нарыв оказался злокачественным, вызвав общее заражение крови. Температура сильно поднялась. Ранним утром 27 апреля Александра Николаевича не стало…
«Облик Скрябина-пианиста помогают нам воссоздать отзывы слушавших его игру современников, — пишет Д.Д. Благой. — Оценка критикой исполнительского искусства Скрябина (как и прижизненная оценка его сочинений) была весьма противоречивой.
Как отмечалось уже выше, причина этого кроется в своеобразии всей скрябинской индивидуальности, „непривычной“ новизне как композиторского, так и исполнительского его почерка. Слушателям, которым было чуждо неповторимое скрябинское искусство „переживания“, поведение артиста на сцене казалось „капризно-манерным“, а люди, привыкшие видеть в пианисте прежде всего идеально работающий механизм, считали, что „техника его не блестяща, удару недостает силы“. Напротив, других музыкантов буквально ошеломляло то, что Скрябин каждый раз как бы заново создавал исполняемое произведение, так что игра его казалась „вдохновеннейшей импровизацией“. Все это явствует из многочисленных рецензий на скрябинские концерты.
В высказываниях музыкальных критиков особенный интерес представляет одна характерная особенность: понятие „техники“ было совершенно неотделимо у Скрябина-пианиста от сущности музыки».
«Всякая механизация, — пишет один из рецензентов, — чужда этой игре, одухотворенной даже до самых мельчайших деталей». Скрябинская техника, «техника нервов», как ее назвал известный музыкальный критик Л. Сабанеев, это проявление в первую очередь скрябинского пианистического мастерства, владения им всем многообразием средств для выражения настроений и переживаний.
Для творчества Скрябина характерно и создание богатейшего звукового и тембрового колорита, тончайшая педализация и поистине виртуозная по гибкости ритмика и фразировка.
«Как пианист Рахманинов представляет совершенно выдающееся явление, — пишет А.Б. Хессин, — обладая громадным темпераментом и могучим тоном, не имеющим по силе звучания себе равного у других современных ему пианистов, — он способен был увлечь любую аудиторию. Его исполнение, технически безупречное, ясное и четкое, отличалось простотой и искренностью, причем над всем исполнением властвовал стальной ритм. Сила его содержательного, насыщенного и сочного звука благодаря его яркому темпераменту производила незабываемое впечатление… Из всех пианистов, которых мне привелось слышать, а слышал я всех лучших, кроме Ф. Листа, Рахманинов первый после А. Г. Рубинштейна производил на меня своим стихийным, исполнением, главным образом сочинений тех авторов, чье мироощущение было ему родственно, потрясающее впечатление».
Сергей Васильевич Рахманинов родился 1 апреля 1873 года в Новгородской губернии.
Первые уроки игры на фортепиано и первые музыкальные занятия начались с четырехлетнего возраста и проходили под руководством матери.
В 1882 году семья Рахманиновых переселилась в Петербург, и мальчик был отдан в Петербургскую консерваторию в класс профессора Демянского. В 1885 году семья переехала в Москву. С этим обстоятельством связан был переход Рахманинова в Московскую консерваторию. Здесь его педагогами по классу фортепиано были сначала Н.С. Зверев, а затем А.И. Зилоти. А.С. Аренский и С.И. Танеев обучали его музыкальной теории и композиторской технике. Рахманинов окончил консерваторию в 1892 году с золотой медалью, представив в качестве экзаменационной работы одноактную оперу «Алеко» на сюжет поэмы Пушкина «Цыганы». В том же году эта опера была поставлена в Москве на сцене Большого театра. С нею автор выступил вскоре и как дирижер в Киевском оперном театре.
Забегая вперед, стоит сказать, что Рахманинов проявил себя уже в начале творческого пути и как прекрасный дирижер. В начале композиторской и исполнительской деятельности дирижерское искусство привлекало его: в 1897–1898 годах он служил дирижером в частной («мамонтовской») опере в Москве, а с 1904 по 1906 год занимал такой же пост в Большом театре. Позднее он почти не выступал в этом качестве.
С зимы 1892 года начались публичные выступления Рахманинова как пианиста.
«Приблизительно через год после окончания Рахманиновым консерватории он впервые выступил как солист на „Электрической выставке“ в Москве в 1893 году с симфоническим оркестром под управлением Главача с Концертом d-moll Рубинштейна, — вспоминает М.Е. Букиник. — Помню, что внешнего апломба было немало, но технически концерт был сыгран скорее плохо. Чувствовалось, что Рахманинов не овладел инструментом, и я думаю, что и работал он над этим мало. Выступление было неудачное, в особенности после известных нам тогдашних блестящих дебютов юного Иосифа Левина.
Прошло еще несколько лет. На музыкальном горизонте Москвы появился из-за границы молодой Иосиф Гофман. Никто о нем раньше не слышал ни слова. Его сенсационные выступления поразили не только публику, но и музыкантов, в особенности пианистов. Начали ходить на его концерты не только для художественного наслаждения, но и как на урок. Его туше, краски, педаль, вся техника стали предметом изучения. Наши молодые пианисты преобразились. Засели работать и совершенствоваться. Не лавры Гофмана не давали им спать, а гениальное мастерство взбудоражило их. Умный и талантливый Рахманинов стал горячим поклонником Гофмана и, вероятно, немало воспринял от него. Они стали близкими друзьями. Гофман очень ценил композиторский талант Рахманинова и любил исполнять его произведения.
Прошло еще немного лет, и Рахманинов предстал перед Москвой в новом виде первоклассного пианиста, правда, пока выступая только со своими собственными сочинениями, но уже уверенным и технически совершенным артистом. Был забыт Гофман, и концерты Рахманинова стали событием для публики и музыкантов».
Уже в те годы игра Рахманинова отличалась яркостью, силой, богатством и полнотой звучания, блеском и остротой ритма, захватывающей и приковывающей внимание выразительностью и властно покоряющей волевой напряженностью.
Первое пятилетие нового века Рахманинов отдает в основном сочинительству. В начале XX века им был создан ряд замечательных по своей глубокой поэтичности, свежести и непосредственности вдохновения произведений различных жанров. В апреле 1902 года он женился на Наталье Александровне Сатиной — родственнице отца.
С 1906 года три зимы Рахманинов проводит в Дрездене, летом возвращаясь домой. Он довольно часто выступает в тот период в Европе как пианист и дирижер.
В 1909 году Рахманинов впервые успешно гастролирует в США. «Выступления Рахманинова в сезоне 1909–1910 года в Америке были очень удачными, — вспоминает Сатина. — Это можно видеть хотя бы из того, что он появлялся в одних и тех же городах по три раза за такой короткий срок. В Нью-Йорке же за эти три месяца он играл восемь раз.
Несмотря на успех и на выгодные контракты, которые ему предлагали американцы, он отказался от них. Тяготясь одиночеством, он не хотел ехать опять так далеко один, без семьи, а брать жену и маленьких еще дочерей в далекое путешествие было, конечно, неудобно. В этих концертах к тому же он уже не нуждался, так как у него было много приглашений в России и в Европе».
В 1910–1911 годы Рахманинов играет в Англии и Германии. С той поры он много концертирует как за рубежом, так и в России.
«Из всех слышанных мною пианистов я ставлю на первое место Рахманинова; его единственного я могу назвать гением, все остальные — не более чем таланты (что, разумеется, также очень много), — пишет Г.М. Коган. — Впервые я услышал его в Киеве в 1913 году. Рахманинову было тогда сорок лет. Он был уже весьма известен как пианист и композитор, однако первым пианистом мира считался в России все же не он, а Гофман; по крайней мере, таково было мнение широкой публики, да и очень многих музыкантов. Хорошо помню, с каким преклонением и восторгом говорил о Гофмане мой учитель музыки, убеждавший меня в несомненном превосходстве своего кумира и над Рахманиновым, и над всеми прочими пианистами.
Концерт Рахманинова произвел на меня громадное впечатление. Я сразу сделался (и навсегда остался) восторженным поклонником его и как) пианиста, и как композитора.
Какой запомнилась мне игра Рахманинова? Что более всего привлекло в ней внимание, чем объяснялось ее „магическое“ действие на слушателей?
Игра эта отличалась от игры остальных слышанных мною пианистов особой властностью. Она отнюдь не шла навстречу слушателю, его ожиданиям, его пониманию исполняемого произведения; наоборот, она шла скорее наперекор этому, резко, жестко противопоставляя ожидаемому!иное толкование, беспощадно навязывая его аудитории. Эту же особенность я наблюдал и у других гениальных исполнителей, например у Шаляпина; она составляет, по-моему, характерное отличие гения от таланта. Но в этом противопоставлении не чувствовалось ничего надуманного, нарочитого. Рахманинов играл так не потому, что стремился исполнять иначе, чем другие, а потому, что такова была его индивидуальность, его художественная натура, потому что он не мог играть иначе. Скрябин провозглашал верховенство воли художника, его „хочу“; Рахманинов ничего не провозглашал, он просто осуществлял свое „хочу“, подчиняя ему зал». Октябрьская революция застала Рахманинова за переделкой его Первого концерта. Многие тогда считали, что переворот в России временный. Рахманинов же думал, что это конец старой России и что ему, как артисту, ничего другого не остается, как покинуть родину. Он считал, что жизнь без искусства для него бесцельна. Боялся, что с наступившей ломкой искусство, как таковое, быть не может и что всякая артистическая деятельность прекращается в России на многие годы. Поэтому он воспользовался пришедшим неожиданно из Швеции предложением выступить в концерте в Стокгольме. В конце 1917 года он вместе с женой Натальей Александровной и детьми покинул Россию.
В середине января 1918 года Рахманинов с женой и дочерьми отправился через Мальме в Копенгаген. 15 февраля Рахманинов впервые выступил в Копенгагене. Он играл свой Второй концерт с дирижером Хобергом. До конца сезона он выступил в одиннадцати симфонических и камерных концертах. Это дало возможность расплатиться с долгами.
Рахманинов должен был отныне полагаться только на свои руки, готовить большой и разнообразный репертуар из чужих произведений. Как художник, он никогда не умел довольствоваться внешним, средним, посредственным. Не техническое мастерство было целью, которую он перед собой поставил, но совсем другое — совершенство мастера-исполнителя, быть может, еще не достигнутое никем.
1 ноября 1918 года Рахманинов с семьей отплыл из Христиании в Нью-Йорк. Здесь он на долгие годы связал свою концертную деятельность с антрепризой пожилого спокойного Чарлза Эллиса и с фортепиано фирмы Фредерика Стейнвея.
С первых же часов пребывания в Америке музыканта задергали, «заговорили», оглушили, засыпали письмами и телеграммами. При скудном запасе английских слов и полном незнакомстве с повадками оголтелых дельцов, закопошившихся вокруг Рахманинова, положение последнего могло сделаться критическим.
Но тут небо послало ему «ангела» в лице некоей Дагмары Райбер, которая без тени льстивой угодливости предложила Рахманинову свои услуги. Датчанка родом и сама хороший музыкант, она знала несколько языков и, главное, прекрасно разбиралась в обстановке, в которой предстояло жить и работать русскому артисту. Дагмара Райбер была вожатым Рахманинова в Новом Свете, покуда ее не сменил на этом посту Евгений Сомов.
По морям и континентам победно шествовала «испанка», унося с собой миллионы жертв. Заболели Рахманинов и обе девочки. Когда кризис миновал, врач посоветовал композитору длительный отдых, но, едва поднявшись на ноги, больной стал готовиться к первому выступлению.
8 декабря в маленьком городке Провиденс началась концертная страда Рахманинова, продолжавшаяся без перерыва почти двадцать пять лет. Это была эра наиболее ошеломляющего успеха, какого когда-нибудь добивались в Америке иноземные концертанты. Первые же выступления Рахманинова вызвали бурные отклики в печати.
«Человек, способный в такой мере и с такой силой выражать свои чувства, должен, прежде всего, научиться владеть ими в совершенстве, быть их хозяином…
…Он не смотрит на своих слушателей и не игнорирует их. Он просто приказывает им слушать. Ни руками, ни лицом, ни телом он не выражает своего волнения. Он сидит, всецело отдавшись своему труду, он поглощен им, он отдает ему все свои силы, способности».
«…Сам Вудро Вильсон, — восклицал другой рецензент, — не способен облечь себя в маску такого непроницаемого академического бесстрастия!»
С первых же дней Рахманинов интуитивно почувствовал, что теперь, как еще никогда раньше, ему придется защищать себя, свой мир, свою душу от пошлого и праздного любопытства, доходящего до открытой наглости.
Последний концерт в апреле был дан в пользу «Займа победы» и обставлен с небывалой помпой. Бисировали Хейфиц и Рахманинов. Тут же на эстраде был организован какой-то аукцион. Когда фирма механических фортепиано купила его исполнение до-диез-минорного прелюда за миллион долларов, композитор был сперва ошеломлен, но, поняв суть рекламного трюка, разочаровался. Фирма сделала на своей покупке превосходный бизнес.
Через несколько дней Рахманинов начал готовиться к новому концертному сезону.
Контракт был подписан на двадцать семь симфонических и сорок два камерных концерта.
Аудиторию, показавшуюся Рахманинову в далекие годы «ужасно холодной», словно подменили. В первые годы его концертные фирмы еще тратили огромные деньги на рекламу. Но вскоре надобность в этом отпала. Его узнавали повсюду. Однажды на железнодорожной станции его поразил обыкновенный носильщик.
— Ах, как вы сегодня играли, мистер Рахманинов! — проговорил он.
Не раз случалось, что маленькая продавщица табачного магазина, краснея до ушей, просила разрешения «только пожать его руку».
Окончив сезон, Рахманинов выехал один в Лондон, где не бывал ни разу с начала войны. Но в конце мая 1922 года вся семья съехалась в Дрезден, где уже второй год Рахманиновых дожидались Сатины. Затем Рахманиновы перебирались во Францию.
Здесь в Клерфонтэне композитор впервые почувствовал как бы слабое дуновенье былого приволья, былого покоя. В конце марта 1932 года Рахманиновы переехали в Швейцарию. Они поселились неподалеку от Люцерна. Их будущий дом назвали «Сенар» (Сергей и Наталия Рахманиновы).
Только через семь лет Сергей Васильевич с женой возвратились в США. Рахманиновых часто навещали пианисты Иосиф Гофман, Артур Рубинштейн, дирижер Бакалейников. С последним Рахманинов выступал летом в природном амфитеатре Голливуд-Бул.
Котловина среди лесистых гор сама звучала, как огромная морская раковина. На скамьях, расположенных подковой, разместилось более тридцати тысяч человек. Он играл Второй фортепианный концерт, и огромная масса людей слушала затаив дыхание, словно чуя, что слушать его осталось уже недолго.
Многим навсегда запомнилось выступление Рахманинова в 1940 году в Детройте.
«…Этот 67-летний артист продолжает совершенствоваться и становится живым чудом на земле. Кажется, что он играет и творит с такой же легкостью, как и двадцать лет тому назад, и идет вперед с каждым новым сезоном. Легенда утверждает, что Лист был величайшим пианистом всех времен. Но Лист, как многие это забывают, закончил свою исполнительскую карьеру на 38-м году. Легенда относится к той поре его жизни, когда его мышцы были тверды как сталь и мысли не обременены усталостью долгого пути. Мы присутствуем при рождении более удивительной легенды о потрясающем исполине музыки, который на пороге восьмого десятка способен влить в свои пальцы юношескую силу и подчинить их музыке более высокого уровня, чем тот, которого когда-либо достиг молодой Лист!»
Силы убывали с каждым выступлением, Рахманинов знал это, но упрямо твердил свое: «Отнимите у меня концерты, и я изведусь!» Единственно, чего удалось добиться близким после отъезда из Европы, это короткие, на две-три недели каникулы среди зимы, обычно в январе.
Рахманинов сильно переживал нападение фашистской Германии на СССР. Композитор решил помочь родине в тяжелой борьбе. Он нимало не сомневался в том, что открытое публичное выступление в пользу родной страны вызовет бурю в стане ее врагов. Но он знал также, что есть много колеблющихся, не знающих, с кем идти. К ним в первую очередь он должен прийти на помощь.
Концерт состоялся 1 ноября. Только немногие счастливцы, побывавшие на этом концерте и сохранившие память о нем, с годами поняли, кого мы потеряли вместе с Рахманиновым. Играл ли он в жизни своей когда-нибудь так, как в тот вечер?
После концерта Рахманинова засыпали письмами. Писали колеблющиеся, писали те, кто сами пытались собирать средства на помощь отчизне, благодарили за то, что он открыл им глаза, помог увидеть правду. Как ни пытались хитроумные дельцы убедить музыканта направить собранные средства через американский Красный Крест, он не уступил и переслал их через своего импресарио генеральному консулу СССР в Нью-Йорке.
«…Это единственный путь, — писал он, — каким я могу выразить мое сочувствие страданиям народа моей родной земли за последние несколько месяцев…»
Последний концертный сезон Рахманинова — 1942–1943 годов — начался 12 октября сольным концертом в Детройте. Весь сбор с концерта 7 ноября в Нью-Йорке, в сумме 4046 долларов, Сергей Васильевич, как делал до этого не раз, опять отдал на нужды войны.
После тяжелой болезни Рахманинов скончался в кругу своих близких в Беверли-Хиллз 28 марта 1943 года.
Артур Рубинштейн в связи с кончиной Рахманинова сказал: «Мы потеряли действительно великого мастера, который постоянно служил всем нам источником вдохновения».
Эволюция альтов в симфоническом оркестре XIX века характеризуется возрастающей художественной ролью и постепенным утверждением их как полноправных инструментов. Одним из тех, кто внес значительный вклад в этот процесс, стал чешский музыкант Оскар Недбал. Несмотря на то, что исполнительская деятельность Недбала в качестве альтиста была сравнительно короткой, он оставил яркий след в истории альтового искусства.
Оскар Недбал родился 26 марта 1874 года в городе Табор в Чехии. Когда Оскару было одиннадцать лет, он поступил в Пражскую консерваторию. Здесь он обучался у Ф. Блахи по классу трубы и ударных, у А. Бенневица по классу скрипки и А. Дворжака по классу композиции. Консерваторию Недбал окончил в 1892 году.
Его исполнительская деятельность в качестве альтиста началась в 1891 году в знаменитом Чешском квартете и продолжалась пятнадцать лет, до 1906 года. Тогда Недбал посвящает себя композиторской и дирижерской деятельности.
Чешский квартет уже через несколько лет после своего образования достиг выдающихся результатов и встал в ряд с прославленными ансамблями Европы.
Венгерский скрипач К. Флеш, характеризуя Чешский квартет, писал: «Появление этого квартета было поворотным пунктом в истории квартетной игры. Публика привыкла видеть в таком объединении лишь дополнение к господствующей роли первой скрипки, как это было свойственно прежде всего иоахимовскому квартету… Теперь, наконец, впервые услышали ансамблевую игру четырех равноправных, одинаково чувствующих, стоящих на одинаковой высоте индивидуальностей. Постоянно растущее развитие квартетной игры в наше время нужно отнести за счет этого революционизирующего явления».
Квартет гастролировал с постоянным и большим успехом во многих странах, в том числе и в России. В его репертуаре большое место занимала русская квартетная музыка. Особенно удачно получался у музыкантов квартет С. Танеева. Композитор же в знак признательности к Чешскому квартету посвятил ему свой Четвертый квартет ля минор.
«Наиболее активным звеном квартета, его душой был альтист Оскар Недбал, — пишет СП. Понятовский. — Он играл темпераментно, напористо и увлекал за собой других участников ансамбля. Это придавало квартету особую манеру исполнения — экспрессивную, динамичную, отличающуюся от классического стиля исполнения камерной музыки. Недбал играл на альте тирольского мастера М. Гофриллера, созданном в 1768 году и не принадлежавшем к числу особенно хороших инструментов.
Но альтист извлекал из него такое насыщенное, интенсивное звучание, особенно в сольных альтовых эпизодах, что другим участникам, ансамбля не приходилось уменьшать звук своих инструментов. В такие моменты Недбал обычно поворачивался лицом к публике и играл наизусть. Альт звучал проникновенно и отличался таким „дальнобойным“ тоном, что был хорошо слышим в самых дальних уголках зала».
Особенно выразительно и с подлинным артистизмом играл Недбал соло альта из квартета Сметаны «Из моей жизни». Это произведение квартет с участием Недбала исполнял сотни раз. К. Флеш отмечал: «…Когда Недбал в начале струнного квартета Сметаны брал на себя руководство, то казалось, что действительно впервые слышишь игру на альте». Он называл его «альтистом-великаном».
Критики писали, что звучание альта Недбала отличается «мечтательным звуком валторны, пародическим тоном фагота, силой контрабаса и сладким звучанием скрипки».
Порою в программу концерта, с целью сделать ее более разнообразной, включались и сольные выступления отдельных участников квартета. Выступления Недбала в таком случае пользовались большой популярностью.
Недбал давал и самостоятельные сольные концерты с оркестром. В его репертуар входили Концертная симфония для скрипки и альта Моцарта и партия солирующего альта в «Гарольде» Берлиоза. В 1898 году он выступил с такой программой в Лейпциге, а затем дважды в Праге. Критик Яромир Борецкий писал, что, исполняя партию альта в симфонии Моцарта, Недбал показал такую виртуозность и свободу исполнения, что вполне может соревноваться со скрипкой. Об исполнении «Гарольда» музыкальный журнал «Сигнал» отмечал: «Вряд ли можно себе представить более совершенную интерпретацию! Лишний раз только подтвердилось, что название „король альта“ по праву принадлежит Недбалу».
Оскар Недбал проявил себя во многих сферах музыкального искусства — он был также превосходным пианистом, замечательным дирижером и композитором.
В 1896–1906 годах Недбал дирижировал оркестром Чешской филармонии, с которым гастролировал в Вене (1901) и Лондоне (1902). Как дирижер он отличался темпераментом, тонким чувством формы. В 1906–1919 годах Недбал был дирижером симфонического и оперного оркестров в Вене.
С 1923 года Недбал жил и работал в Братиславе, был директором и главным дирижером оперной труппы, а позднее и антрепренером Словацкого национального театра. Кроме того, Недбал преподавал в Музыкально-драматической академии, читал лекции в университете им. Я.А. Коменского, руководил музыкальными передачами на радио.
Как композитор Недбал сформировался под воздействием Антонина Дворжака. В историю чешского музыкального театра он вошел, главным образом, как автор оперетт и музыкальных пантомим. Так, под влиянием венской оперетты Недбал создал свою популярную оперетту «Польская кровь» (1913).
Умер музыкант 24 декабря 1930 года в Загребе.
Яркий портрет мастера оставил русский виолончелист Г. Пятигорский: «Там, где пребывал Сергей Александрович Кусевицкий, законов не существовало. Все, что препятствовало выполнению его замыслов, сметалось с дороги и становилось бессильным перед его сокрушающей волей к созданию музыкальных монументов… Его энтузиазм и безошибочная интуиция прокладывали путь молодежи, ободряли опытных мастеров, нуждающихся в этом, воспламеняли публику, которая, в свою очередь, вдохновляла его к дальнейшему творчеству… Его видели в ярости и в нежном настроении, в порыве энтузиазма, счастливым, в слезах, но никто не видел его равнодушным. Все вокруг него казалось возвышенным и значительным, каждый его день превращался в праздник. Общение было для него постоянной, жгучей потребностью. Каждое исполнение — фактом исключительно важным. Он обладал магическим даром преображать даже пустяк в настоятельную необходимость, потому что в вопросах искусства для него пустяков не существовало».
Сергей Александрович Кусевицкий родился 14 июля 1874 года в Вышнем Волочке Тверской губернии. Если есть понятие «музыкальная глушь», то Вышний Волочек, родина Сергея Кусевицкого, как нельзя более ему соответствовал. Даже провинциальная Тверь смотрелась оттуда как «столица» губернии. Отец, мелкий ремесленник, передал свою любовь к музыке четырем сыновьям. Уже в двенадцать лет Сергей дирижировал оркестриком, который заполнял антракты в представлениях приезжих губернских звезд из самой Твери(!), и мог играть на всех инструментах, но это выглядело не более чем детская забава и приносило копейки. Отец желал сыну иной участи. Вот почему контакта с родителями у Сергея никогда не было, и в четырнадцать лет он тайно покинул дом с тремя рублями в кармане и отправился в Москву.
В Москве, не имея ни знакомств, ни рекомендательных писем, он прямо с улицы явился к директору консерватории Сафонову и попросил принять его на учебу. Сафонов объяснил мальчику, что учеба уже началась, и он может на что-то рассчитывать только на следующий год. Иначе подошел к делу директор филармонического общества Шестаковский: убедившись в идеальном слухе и безукоризненной музыкальной памяти мальчика, а также отметив его высокий рост, он решил, что из того получится хороший контрабасист.
Контрабасистов хорошего уровня в оркестрах вечно не хватало. Инструмент этот считался вспомогательным, создающим фон своим звучанием, а требовал для овладения собой не меньше усилий, чем божественная скрипка. Вот почему на него находилось немного охотников — толпы устремлялись в скрипичные классы. Да и физических усилий он требовал больше как для игры, так и для переноски. У Кусевицкого же контрабас пошел великолепно. Всего через два года он был принят в московскую частную оперу.
Контрабасисты-виртуозы очень редки, появлялись они раз в полстолетие, так что публика успевала забыть об их существовании. В России до Кусевицкого, кажется, не было ни одного, а в Европе за пятьдесят лет до того был Боттезини, а еще за пятьдесят лет до него — Драгонетти, для которого Бетховен написал специально партии в 5-й и 9-й симфониях. Но их обоих публика недолго видела с контрабасами: оба они вскоре сменили контрабасы на значительно более легкую дирижерскую палочку. Да и Кусевицкий взялся за этот инструмент потому, что у него не было иного выбора: оставив в Вышнем Волочке дирижерскую палочку, он продолжал мечтать о ней.
После шести лет работы в Большом театре Кусевицкий стал концертмейстером группы контрабасов, а в 1902 году ему было присвоено звание солиста императорских театров. Все это время Кусевицкий много выступал и как солист-инструменталист. О степени его популярности свидетельствуют приглашения принять участие в концертах Шаляпина, Рахманинова, Збруевой, сестер Кристман. И где бы он ни выступал — будь то турне по России или концерты в Праге, Дрездене, Берлине или Лондоне, — всюду его выступления вызывали фурор и сенсацию, заставляя вспомнить о феноменальных мастерах прошлого. Кусевицкий исполнял не только виртуозный контрабасовый репертуар, но также сам сочинял и делал множество переложений различных пьес и даже концертов — Генделя, Моцарта, Сен-Санса. Известный русский критик В. Коломийцов писал: «Кто никогда не слыхал его игры на контрабасе, тот не может себе и представить, какие нежные и легкокрылые звуки извлекает он из столь мало, казалось бы, благодарного инструмента, обыкновенно служащего лишь массивным фундаментом оркестрового ансамбля. Только очень немногие виолончелисты и скрипачи обладают такой красотой тона и так мастерски владеют своими четырьмя струнами».
Работа в Большом театре не вызывала у Кусевицкого удовлетворения. Поэтому после женитьбы на студентке-пианистке филармонического училища Н. Ушковой, совладелице крупной чаеторговой фирмы, артист ушел из оркестра. Осенью 1905 года, выступив в защиту артистов оркестра, он писал: «Мертвящий дух полицейского бюрократизма, проникший в ту область, где, казалось, ему не должно было быть места, в область чистого искусства, обратила артистов в ремесленников, а интеллектуальную работу в подневольный труд рабов». Письмо это, опубликованное в «Русской музыкальной газете», вызвало большой общественный резонанс и вынудило дирекцию театров принять меры по улучшению материального положения артистов оркестра Большого театра.
С 1905 года молодые супруги жили в Берлине. Кусевицкий продолжал активную концертную деятельность. После исполнения виолончельного концерта Сен-Санса в Германии (1905 год) прошли выступления с А. Гольденвейзером в Берлине и Лейпциге (1906 год), с Н. Метнером и А. Казаде-зюсом в Берлине (1907 год). Однако пытливого, ищущего музыканта все менее удовлетворяла концертная деятельность контрабасиста-виртуоза: как художник он давно «вырос» из скудного репертуара.23 января 1908 года состоялся дирижерский дебют Кусевицкого с оркестром Берлинской филармонии, после чего он выступил также в Вене и Лондоне. Первые успехи окрылили молодого дирижера, и супруги окончательно решили посвятить свою жизнь миру музыки. Значительная часть большого состояния Ушковых с согласия отца — мецената-миллионера — была направлена на музыкально-просветительные цели в России. На этом поприще, помимо художественных, проявились незаурядные организаторские и административные способности Кусевицкого, основавшего в 1909 году новое «Российское музыкальное издательство». Основная задача, которую ставило новое нотное издательство, — популяризация творчества молодых русских композиторов. По инициативе Кусевицкого здесь впервые были опубликованы многие сочинения А. Скрябина, И. Стравинского («Петрушка», «Весна священная»), Н. Метнера, С. Прокофьева, С. Рахманинова, Г. Катуара и многих других.
В том же году он собрал в Москве собственный оркестр из 75 музыкантов и начал там же и Петербурге концертные сезоны, исполняя все лучшее, что было известно в мировой музыке. Это было уникальным примером того, как деньги начинают служить искусству. Дохода такая деятельность не приносила. Зато популярность музыканта возросла чрезвычайно.
Одна из характерных черт творческого облика Кусевицкого — обостренное чувство современности, постоянное расширение репертуарных горизонтов. Во многом именно он способствовал успеху произведений Скрябина, с которым их связывала творческая дружба. «Поэму экстаза» и Первую симфонию он исполнял в Лондоне в 1909 году и в следующем сезоне в Берлине, а в России был признан лучшим исполнителем произведений Скрябина. Кульминацией их совместной деятельности явилась премьера «Прометея» в 1911 году. Кусевицкий был также первым исполнителем Второй симфонии Р. Глиэра (1908 год), поэмы «Аластор» Н. Мясковского (1914 год). Своей широкой концертной и издательской деятельностью музыкант прокладывал дорогу признанию Стравинского и Прокофьева. В 1914 году состоялись премьеры «Весны священной» Стравинского и Первого фортепианного концерта Прокофьева, где Кусевицкий солировал.
После октябрьского переворота музыкант лишился почти всего — были национализированы и экспроприированы его издательство, симфонический оркестр, художественные коллекции, миллионное состояние. И все же, мечтая о будущем России, артист в условиях хаоса и разрухи продолжал творческую работу. Находясь в плену заманчивых лозунгов «искусство в массы», созвучных и его идеалам просветительства, он участвовал в многочисленных «народных концертах» для пролетарской аудитории, учащихся, военнослужащих.
Являясь видной фигурой музыкального мира, Кусевицкий наряду с Метнером, Неждановой, Гольденвейзером, Энгелем участвовал в работе художественного совета при концертном подотделе музыкального отдела Наркомпроса. Входя в различные организационные комиссии, он был одним из инициаторов многих культурно-просветительных начинаний (в том числе по проведению реформы музыкального образования, по авторскому праву, по организации государственного нотного издательства, созданию Государственного симфонического оркестра и др.). Он возглавлял оркестр Московского профсоюза музыкантов, созданный из оставшихся артистов его бывшего оркестра, а затем был направлен в Петроград возглавить Государственный (бывший Придворный) симфонический оркестр и бывшую Мариинскую оперу.
Свой отъезд за рубеж в 1920 году Кусевицкий мотивировал желанием наладить работу зарубежного филиала своего издательства. К тому же необходимо было вести дела и управлять капиталом семьи Ушковых-Кусевицких, оставшимся в зарубежных банках.
Устроив дела в Берлине, Кусевицкий вернулся к активному творчеству. В 1921 году в Париже он вновь создал оркестр, общество «Симфонические концерты Кусевицкого», продолжил издательскую деятельность.
В 1924 году Кусевицкий получил приглашение занять пост главного дирижера Бостонского симфонического оркестра. Очень скоро Бостонский симфонический стал ведущим коллективом сначала Америки, а затем и всего мира.
Переселившись на постоянное жительство в Америку, Кусевицкий не порывал связей с Европой. Так до 1930 года продолжались ежегодные весенние концертные сезоны Кусевицкого в Париже.
Подобно тому, как в России Кусевицкий помогал Прокофьеву и Стравинскому, во Франции и в Америке он всячески стремился стимулировать творчество крупнейших музыкантов современности. Так, например, к пятидесятилетию Бостонского симфонического оркестра, которое отмечалось в 1931 году, по специальному заказу дирижера были созданы произведения Стравинского, Хиндемита, Онеггера, Прокофьева, Руссе-ля, Равеля, Копленда, Гершвина. В 1942 году, вскоре после кончины жены, в ее память дирижер основал Музыкальную ассоциацию (издательство) и Фонд им. Кусевицкой.
Еще в России Кусевицкий проявил себя как крупный музыкально-общественный деятель и талантливый организатор. Само перечисление его начинаний может заставить усомниться в возможности осуществить все это силами одного человека. Причем каждое из этих начинаний оставило глубокий след в музыкальной культуре России, Франции, Соединенных Штатов. Особо следует подчеркнуть, что все идеи и планы, реализованные Сергеем Александровичем в течение жизни, зародились у него в России. Так, в 1911 году Кусевицкий задумал основать в Москве Академию музыки.
Но эту идею удалось осуществить лишь в США тридцать лет спустя. Он основал Беркширский музыкальный центр, который стал своего рода музыкальной Меккой Америки. С 1938 года постоянно проводится летний фестиваль в Тэнглвуде (графство Леннокс, штат Массачусетс), куда съезжается до ста тысяч человек. В 1940 году Кусевицкий основал в Беркшире Тэнглвудскую школу подготовки к выступлениям, где вел со своим помощником, А. Коплендом, класс дирижирования. К работе были привлечены также Хиндемит, Онеггер, Мессиан, Даллапикколо, Б. Мартину.
Во время Второй мировой войны Сергей Александрович возглавил сбор средств в помощь Красной армии, став председателем Комитета помощи России в войне, был президентом музыкальной секции Национального совета Американо-советской дружбы, а в 1946 году занял пост председателя Американо-советского музыкального общества.
Отмечая заслуги Кусевицкого в музыкально-общественной деятельности Франции в 1920–1924 годах, французское правительство наградило его орденом Почетного легиона (1925 год). В США многие университеты присвоили ему почетное звание профессора. Гарвардский университет в1929 году, а Принстонский в 1947 году присвоили ему почетную степень доктора искусств.
Неиссякаемая энергия Кусевицкого поражала многих близко общавшихся с ним музыкантов. В возрасте семидесяти лет в марте 1945 года он за десять дней дал девять концертов. В 1950 году Кусевицкий совершил большую гастрольную поездку в Рио-де-Жанейро, по городам Европы. Сергей Александрович умер 4 июня 1951 года в Бостоне.
Маргарита Лонг родилась 13 ноября 1874 года во французском городе Ним. В раннем детстве девочка просыпалась под звуки фортепиано. Это ее отец, поклонник философа Монтеня, следовал совету философа воспитывать в детях чувство прекрасного, будя их звуками клавира.
Музыка вызывала у девочки чувство нежности и сострадания. «Услышав звуки фортепьяно, я бежала плача к часто болевшей матери: — Мама, я не хочу, чтобы ты умерла».
В 1882 году девочка услышала в старинном городском театре игру французского пианиста Франциска Планте. Она произвела на Маргариту неизгладимое впечатление: «Помню, я задыхалась от восторга — и не только от беглости его пальцев, но и от его речи, блестящей, пылкой, остроумной: он разговаривал с эстрады со слушателями, поясняя свою игру. Я была потрясена».
В том же году в Ниме была основана Академия искусств, в которую вошла и консерватория. Лонг стала очень скоро одной из лучших учениц этого учебного заведения.
Обучала ее сестра, Клэр Лонг, которая была старше на восемь лет. Несмотря на молодость, сестра успела уже пройти основательную школу под руководством немецкого пианиста А. Мажера.
«Отсюда идет, — пишет ученик Маргариты Лонг Пьер Барбизе, — сочетание изумительного legato, свойственного немецкому пианизму, с блеском французской школы; это сочетание явило в лице М. Лонг удивительный и поучительный пример в истории фортепьяно».
Маргарита была непоседлива, но сестра оказалась требовательным педагогом. В десятилетнем возрасте Лонг получила Почетную премию консерватории Нима.
Несмотря на успех, решение о профессии музыканта для Маргариты в семье принято не было. На ее счастье, инспектировать Нимскую консерваторию приехал из Парижа Теодор Дюбуа.
Для инспектора устроили показ лучших молодых музыкантов. Услышав Лонг, Дюбуа сказал: «Она будет большой пианисткой». В тот же день он навестил родителей Маргариты для переговоров. А осенью девочку отправили в Париж, где она блестяще выдержала приемные экзамены в консерваторию.
Вначале она занималась у М. Фисо, не оказавшего сколько-нибудь заметного влияния на развитие пианистки. Лишь с переходом к Антуану Мармонтелю Лонг обрела авторитетного руководителя. Новый педагог ей показал тонкости фортепианного искусства, отшлифовал ее пианизм, придал ему законченную форму.
Лонг жила в Латинском квартале, населенном студентами Сорбонны. Общительная, обаятельная, девушка без труда приспособилась к Парижу. Национальное общество, а также другие парижские концерты познакомили Маргариту с искусством многих крупнейших виртуозов того времени. Анализируя и обобщая многочисленные художественные события, Лонг постепенно находила свое творческое лицо, определяла свое отношение к явлениям жизни и искусства.
Младший курс консерватории Лонг закончила с золотой медалью, а старший — с первой премией. Как лучшую ученицу, ее не раз выпускали в консерваторских концертах. Однако, к удивлению многих, Лонг, вместо того чтобы начать концертную деятельность, обратилась к Мармонтелю с просьбой продолжать с ней занятия. Она была самокритична и призналась в недостатках своего пианизма, ограниченности репертуара.
В течение нескольких лет пианистка шлифовала свой «исполнительский почерк», совершенствовала технику, накапливала репертуар. Средства к существованию давали уроки музыки.
В 1903 году Маргариту заметил Камилл Шевийяр. Он оказал молодой пианистке большую честь, пригласив ее выступить в руководимых им концертах. В этих концертах играли лишь признанные, выдающиеся мастера. Выступая у Шевийяра, Лонг быстро выдвинулась в ряды популярных исполнителей. Кроме того, они помогли ей получить много других интересных ангажементов.
«Дух пианистки был выражен ее чувством классики, — писал о Лонг Курт Блаукопф в книге „Великие виртуозы“. — Для нее классический репертуар не явился ограниченным полем виртуоза, а стал личным, интимным».
«Пианистка ни на одну минуту не поступается собственной индивидуальностью… Она охватывает сочинение своим видением. Мы замечаем не столько верную текстологическую передачу, сколько глубокое чувство исполнителя плюс вдохновение творца».
В прессе тех лет много писали и спорили о «французском Бетховене» — Лонг, гибком, лирическом. В 1903 году Лонг сыграла серию пьес Форе: Четвертый и Шестой ноктюрны, Третий вальс-каприс, Шестую баркаролу.
«Я вижу эту элегантную артистку, одетую с утонченным вкусом, в эпоху, когда Шевийяр дирижировал оркестром Ламуре, — писал Кемп. — Как только она усаживалась за фортепьяно с одной ей свойственной непринужденной грацией и раздавались чарующие звуки „Баллады“ Форе, все чувствовали себя растроганными до глубины души.
Многих ли пианистов мог бы я тогда сопоставить с ней по манере игры? Дорогого Рислера, который имел такую же мягкую, бархатную звучность, Ванду Ландовскую… Бланш Сельва… Игнаца Падеревского… Теперь Жан Мари Дарре и Самсон Франсуа — единственные дарят те же эстетические радости…»
Далеко не все Лонг интерпретирует успешно, поэтому уже в молодости она склонна к самоограничению. Ее сила — в интерпретации Шопена, Шумана, некоторых произведений Бетховена и в основном французских композиторов Форе, Франка, а позднее — Равеля, Дебюсси.
В 1906 году Маргарита Лонг вышла замуж за Жозефа де Марлиафа, офицера французской армии. Правда, к тому времени Марлиаф уже оставил военную службу. Он пополнил племя французских музыковедов, активно утверждавших в начале века научное музыкознание.
Лонг счастлива в браке. Ей сопутствуют и артистические успехи. Лонг теперь популярна не только во Франции, но и в Италии, Швейцарии, Бельгии, Германии.
Встречи с пианистами и композиторами этих стран позволили француженке оценить и фортепианные опыты мастеров своей страны.
В 1910 году Марлиаф познакомил жену с Морисом Равелем. «Равель стал первым и единственным композитором, в работе над сочинениями которого Лонг не встретила почти никаких трудностей, — пишет С.М. Хентова. — Пианизм Лонг и характер ее мышления полностью „подошел“ к сочинениям Равеля. Поразительной была легкость воссоздания, органичность и естественность всего, что делала Лонг: казалось, это был тот единственный фортепианный стиль, к интерпретации которого Лонгбыла подготовлена всей предшествующей работой, всеми исканиями и трудностями.
„Долина звонов“, „Альборада“, „Грустные птицы“, „Игра воды“ входили в репертуар, доставляя пианистке минуты редких художественных радостей».
Вместе с тем до начала Первой мировой войны, будучи со времени постановки «Пеллеаса» «дебюссисткой», Лонг так и не включила концертные программы сочинений Дебюсси.
12 августа 1914 года Марлиаф уехал на фронт и погиб. Три года Лонг не подходила к роялю. Ее состояние все больше внушало тревогу ее друзьям. Лонг подумывала о самоубийстве. Помощь пришла от Шевийяра. Он настоял, чтобы Лонг выступила на концерте для солдат. Композитор же Роже Дюкас написал специально для нее два очень трудных этюда, которые в мае 1917 года Лонг согласилась сыграть в Обществе независимой музыки.
Тогда вновь собрались вместе оставшиеся в живых парижские музыканты: Дебюсси, Флоран Шмитт, Равель…
Лонг вспоминала: «Дебюсси ожидал меня у выхода из зала: „Я хочу прикоснуться к вашим рукам“. А его жена Эмма Дебюсси тотчас же предложила встретиться: „Вы придете к нам завтра обедать“. И ушла, не ожидая ответа. Так звучащее звено прошлого снова связало меня с будущим».
Тяжелобольной Дебюсси поддержал Лонг трудной, но интересной совместной работой.
«Рука не создана висеть в воздухе, — говорил Дебюсси. — Она должна входить в клавиатуру».
«Поработав очень много с Дебюсси, я поняла, насколько важен контакт с клавиатурой, пожалуй, даже нажим, непрерывный, но очень гибкий, глубокий, чуткий…» — говорит Лонг. И далее резюмировала итог памятного лета в Сен-Жан-де-Люсе: «Опыт был потрясающе сильным. Именно это общение дало возможность преодолеть стену, которая отделяла меня от музыки Дебюсси».
Именно тогда в Сен-Жан-де-Люсе пианистка наконец определила для себя сущность музыки Дебюсси, его технические требования, значение исполнительских деталей.
Возвратившись после трехлетнего кризиса к интенсивной концертной деятельности, Маргарита Лонг продолжает пропагандировать сочинения Равеля. Трагические переживания военных лет еще более сблизили ее с композитором. Равель посвятил Лонг Соль-мажорный концерт.
С.М. Хентова пишет: «Жизнь повторялась. Спустя 15 лет после уроков в Сен-Жан-де-Люсе Лонг вновь стала зачинателем традиции, и вновь этому сопутствовали тяжелые испытания. Но в 1932 году все выглядело радостно, празднично. Оба верят в будущее и испытывают огромный подъем творческой энергии. В сущности, Лонг отнюдь не воспринимает концерт в скромных рамках дивертисмента, декларированного композитором: она достаточно хорошо знает склонность Равеля принижать значение своих замыслов. Она не соглашается с музыкантами, упрекающими Равеля в сухости фактуры концерта. Какое заблуждение!
Пианистка играет с блеском, пылом, словно вспоминая яркие детские впечатления провансальских празднеств. Стремительное движение и четкая ритмическая выдержанность чередуются с очарованием лирических эпизодов: побочной партии первой части и особенно всей второй части — шедевра в 108 тактов бесконечной мелодии. Точными и скупыми средствами, в полном соответствии с замыслом композитора, достигает здесь Лонг огромной силы выражения. Абсолютно ровное движение левой руки. Убаюкивающая интимность и спокойствие. А на этом фоне — пение правой руки, интонации, подчеркиваемые и оттеняемые чуть приметными акцентами, дуновением ритмических нюансов. Ничего рассчитанного на эффект, на внешний успех. Все говорит о тончайшем чутье исполнителя, о безупречном вкусе.
Концерт, знаменующий важный этап творчества Равеля, становится вершиной исполнительского искусства Лонг, дает ей возможность выявить лучшие качества своего дарования. В интерпретации концерта еще одну победу одерживает французская исполнительская традиция, развитию которой Лонг посвящает свою жизнь. Эта традиция проявляется здесь в ясности, естественном изяществе, искреннем чувстве, в удивительном мастерстве и точности».
Пианистка сыграла этот концерт впервые весной 1932 года. Оркестром дирижировал сам Равель. Сразу после этого Лонг и Равель отправились в гастрольную поездку по странам Европы. Концерты в Вене, Бухаресте, Праге, Будапеште, Антверпене, Амстердаме, Варшаве и Львове проходили с большим успехом и способствовали популярности творчества Равеля и вызывали большой интерес к современной французской музыке.
В 1920-е-1930-е годы Лонг вплотную соприкасается и с новыми явлениями французской музыки. Начинается ее творческое общение с композиторами «Шестерки»: А. Онеггером, Д. Мийо, Ж. Ориком, Л. Дюреем, Ф. Пуленком, Ж. Тайфером, которых на определенном этапе объединял отказ от импрессионистской манеры письма и поиски новых путей развития.
Играя новую музыку, Лонг поняла, чем живет и дышит молодое поколение, от которого зависело будущее музыкальной Франции.
Многочисленные концертные поездки известной исполнительницы способствовали популяризации современной французской музыки за рубежом — в Италии, Швейцарии, Чехословакии, Венгрии. За эту деятельность президент Французской республики наградил Лонг орденом Почетного легиона, званием командора и офицера ордена.
А уже в 1850-е годы Лонг получила еще один необычный и трогательный подарок.
Восемь видных французских композиторов, чьи сочинения она не раз играла, написали к ее восьмидесятилетию «Вариации на имя Маргариты Лонг». Приветствуя пианистку, Дариус Мийо сказал: «Маргарита Лонг — артистка, посвятившая себя Франции. Свою любовь Она отдала и современной музыке. Вот почему с чувством благодарности мы сделали этот подарок, вложив в него частицу нашего сердца».
В 1955 году Лонг приехала в Москву и заболела. И все-таки 12 апреля 1955 года в Большом зале Московской консерватории восьмидесятилетняя Лонг сыграла концерт Равеля и Балладу для фортепиано с оркестром Форе. Концерт завершился бурей аплодисментов.
Несмотря на возраст, Лонг не ограничивала круг своих обязанностей. Остались и педагогика, и руководство школой. Она по-прежнему принимала участие в организации конкурсов и различных общественно-музыкальных начинаний.
До последних дней (она умерла 13 февраля 1966 года в Париже) Лонг периодически появлялась на концертной эстраде, играя, по словам французского критика Журдан-Моранж, «со всем очарованием двадцатилетней молодости».
Оценивая музыкальный мир 30-х годов XX столетия, Рахманинов писал — «Лучшим скрипачом считается Крейслер. За ним идет Яша Хейфец, или рядом с ним».
Создатель совершенно нового, оригинального стиля игры, Крейслер оказал влияние буквально на всех своих современников. Его игре удивлялись, ей подражали, ее изучали, анализируя мельчайшие детали. Перед австрийским скрипачом преклонялись величайшие музыканты.
Фриц Крейслер родился 2 февраля 1875 года в Вене в семье врача. В семье часто музицировали, а по субботам регулярно играли квартеты. Мальчик слушал их не отрываясь, захваченный звуками. При этом он натягивал на коробки из-под сигар шнурки ботинок и имитировал играющих. «Однажды, — рассказывал Крейслер, — когда мне было три с половиной года, я находился рядом с отцом во время исполнения штрейх-квартета Моцарта, который начинается с нот ре — си — бемоль — соль. „Почему ты знаешь, что нужно играть эти три ноты?“ — спросил я унего. Терпеливо взял он лист бумаги, начертил пять линеек и объяснил мне, что означает каждая нота, помещенная на или между той или иной линейкой». В четыре года заполучив настоящую скрипку, Фриц самостоятельно подобрал на ней национальный австрийский гимн. Тогда отец стал давать ему уроки музыки. В 1882 году вундеркинда приняли в Венскую консерваторию в класс Иосифа Гельмесбергера.
Крейслер писал в журнале «Musical Courier» в апреле 1908 года: «По этому поводу друзья преподнесли мне скрипку половинного размера, нежную и мелодичную, очень старой марки. Я не совсем было доволен ею, так как думал, что учась в консерватории мог бы иметь по крайней мере трехчетвертную скрипку…»
Гельмесбергер был хорошим педагогом и дал своему питомцу солидную техническую базу. В первый же год пребывания в консерватории семилетний Фриц впервые выступил публично в концерте певицы Карлотты Патти.
В десятилетнем возрасте Крейслер окончил с золотой медалью Венскую консерваторию. Завершил свое музыкальное образование скрипач в Парижской консерватории, где занимался под руководством Л. Массара — учителя Г. Венявского, завоевав в 1887 году Гран-при. Главную премию Фриц получил, соревнуясь с 40 скрипачами, из которых каждый был старше его на десять и более лет.
По предложению американского менеджера Эдмонда Стентона в 1888–1889 годы Крейслер гастролировал в США вместе с пианистом Морицем Розенталем. 9 января 1888 года Крейслер дебютировал в Бостоне. Это был первый концерт, с которого фактически началась его карьера концертирующего скрипача.
Вернувшись на родину, Крейслер на несколько лет оставил занятия музыкой, долгое время колебался, что выбрать — профессию врача и военного, не решаясь окончательно посвятить себя артистической деятельности. Славу Крейслеру принесли концерты в Берлине в 1899 году, после чего он стал часто гастролировать.
«Путь к славе оказался нелегким, — пишет Л.Н. Раабен. — Своеобразная манера исполнения Крейслера, который играет так „непохоже“ надругих скрипачей, удивляет и настораживает консервативную венскую публику.
Отчаявшись, он даже делает попытку поступить в оркестр Венской королевской оперы, но и туда его не принимают, якобы „из-за отсутствия чувства ритма“.
Известность приходит только после концертов 1899 года. Приехав в Берлин, Крейслер неожиданно для себя выступил с триумфальным успехом. Сам великий Иоахим в восторге от его свежего и необычного таланта. О Крейслере заговорили как об интереснейшем скрипаче эпохи. В 1900 году его приглашают в Америку, а поездка в мае 1902 года в Англию закрепляет его популярность и в Европе».
В 1902 году музыкант женился на Гарриет Лайз — замечательной, умной, обаятельной, чуткой женщине. Она оставалась его преданнейшим другом всю жизнь, разделяя взгляды мужа и гордясь им.
С начала века и по 1941 год скрипач неоднократно посещал Америку и регулярно ездил по Европе. Когда началась Первая мировая война, супруги Крейслер отдыхали в Швейцарии. Музыкант поспешил в Вену, где его зачислили лейтенантом в действующую армию. В сентябре 1914 года Крейслер был ранен и демобилизовался. Он уехал в Соединенные Штаты.
Особенно широкий размах его исполнительская и композиторская деятельность приняла после Первой мировой войны. В 1923 году Крейслер совершил поездку на Восток, посетив Японию, Корею, Китай. В 1925 году он отправился в Австралию и Новую Зеландию, оттуда в Гонолулу.
Крейслер был ярым антифашистом. Когда Австрия была насильственно присоединена к фашистскому рейху, он перешел во французское подданство. Во время Второй мировой войны Крейслер жил в США. В этот период он продолжал концертировать, хотя годы уже начинали давать о себе знать.
27 апреля 1941 года, переходя улицу в Нью-Йорке, он попал под грузовой автомобиль. К счастью, его организм справился с болезнью, и в 1942 году Крейслер смог вернуться к концертной деятельности. Последние его выступления состоялись в 1949 году. Однако еще долгое время после ухода с эстрады Крейслер был в центре внимания музыкантов мира.
В историю музыки Крейслер вошел не только как исполнитель, но и как оригинальный композитор. Основная часть его творческого наследия — серии миниатюр (около 45 пьес). Среди его больших сочинений 2 смычковых квартета и 2 оперетты «Яблоневый цвет» и «Зизи»; первая сочинена в 1917-м, вторая — в 1932 году.
Неожиданно в феврале 1935 года Крейслер признался, что опубликованные им в 1905–1910 годах «Классические рукописи» — пьесы для скрипки и фортепиано, изданные как обработки сочинений Куперена, Франкера, Пуньяни, Боккерини и других композиторов XVII–XVIII века, в действительности являются его собственными композициями. «Заявление это произвело сенсацию, — пишет И.М. Ямпольский. — Покорив публику изящными и грациозными пьесами, воскресив своими „транскрипциями“ имена мастеров старинной итальянской и французской музыки, Крейслер с веселым простодушием признавался теперь, что пьесы эти написаны им самим. Любители музыки посмеивались, узнав, как ловко были обмануты критики, в течение многих лет не раз отмечавшие удивительную „стильность“ обработок Крейслера, его точное следование тексту „подлинников“. Но, конечно, имя Фрица Крейслера вошло в историю музыки отнюдь не благодаря этой мистификации.
Фриц Крейслер был поэтом звуков и одним из величайших колористов, создавшим свой неповторимый индивидуальный стиль исполнения. Крейслер обогатил скрипичную игру новыми выразительными и техническими приемами, дал новое творческое истолкование многим классическим произведениям. Этим он способствовал формированию современного исполнительского стиля: многое из того, что привлекает нас в игре теперешних мастеров, впервые прозвучало именно у Крейслера. Необычайная певучесть тона, острота и грация в применении динамических оттенков, своеобразное акцентирование, свободное использование рубато, наконец, декламационная приподнятость исполнения — таковы были отличительные черты искусства Крейслера».
В 1937 году в Брюсселе молодой скрипач Давид Ойстрах принимал участие в конкурсе имени Изаи. Тогда он впервые услышал и увидел Крейслера — артиста, вызывавшего у него бесконечное восхищение.
«Еще за несколько дней до концерта Крейслера, — писал Ойстрах из столицы Бельгии, — я слышал самые разноречивые мнения об этом выдающемся скрипаче современности. Некоторые высказывали соображения, что в связи с преклонным возрастом — Крейслеру 62 года — он утратил свой блеск, другие говорили, что это неверно… На меня игра Крейслера произвела незабываемое впечатление. В первую же минуту, при первых звуках его неповторимого смычка, я почувствовал всю необычайную силу и обаяние этого замечательного музыканта. Группа советских скрипачей имела возможность послушать Фрица Крейслера еще до концерта — мы были приглашены на репетицию, которая состоялась во Дворце искусств днем 5 апреля Крейслер производит исключительно благоприятное впечатление не только своей игрой, но и манерой обращения Во время репетиции он часто посматривал на нас, молодых советских музыкантов, словно интересуясь впечатлением, которое производит его игра Репетиция закончилась Мы дружески беседуем с Крейслером. Он подробно расспрашивает нас о советской музыке, о Москве, о том, что мы играли на конкурсе. Крейслер заинтересовался, когда узнал, что Лиза Гилельс исполняла во время третьего тура конкурса концерт Паганини с оркестром.
Оказывается, он написал недавно каденцию к сделанной им обработке концерта Паганини и тут же выразил желание познакомить нас с ней. Каденция еще не издана, а рукописного экземпляра у Крейслера не оказалось. Тогда он решил играть наизусть. Мы снова превратились в слух. Крейслер играл превосходно. Вечером мы опять слушали Крейслера. Концертный зал был переполнен. Никогда я не был свидетелем такого выдающегося успеха скрипача».
Искусство Крейслера-композитора и исполнителя сложилось из слияния венской и французской музыкальных культур, слияния, давшего действительно нечто покоряюще своеобразное.
Раабен пишет: «От французского искусства Крейслер заимствовал многие скрипичные приемы, в частности вибрато. Вибрации он придал чувственную пряность, не характерную для французов. Вибрато, применяемое не только в кантилене, но и в пассажах, стало одним из отличительных признаков его исполнительского стиля Для скрипачей немецкой школы было характерно осторожное отношение к вибрации, которой они пользовались весьма умеренно. И то, что Крейслер стал окрашивать ею не только кантилену, но и подвижную фактуру, противоречило эстетическим канонам академического искусства XIX века…
По штриховым приемам и звукоизвлечению Крейслер отличался от всех скрипачей. Он играл удаленным от подставки смычком, ближе к грифу, короткими, но плотными штрихами; обильно пользовался портаменто, насыщая кантилену „акцентами-вздохами“ или отделяя с помощью портаментирования один звук от другого мягкими цезурами.
Акценты в правой руке часто сопровождались акцентами в левой, путем вибрационного „толчка“. В результате создавалась терпкая, „чувственная“ кантилена мягкого „матового“ тембра».
Еще одну особенность творческой манеры скрипача отмечает К. Флеш: «Во владении смычком Крейслер сознательно разошелся со своими современниками. До него существовал незыблемый принцип: неизменно стремиться использовать всю длину смычка… Принцип этот вряд ли правилен, хотя бы потому, что техническое выполнение „грациозного“ и „изящного“ требует предельного ограничения длины смычка. Так или иначе пример Крейслера показывает, что грациозность и интенсивность не связаны с использованием всего смычка Он применял крайний верхний конец смычка только в исключительных случаях. Крейслер объяснял эту присущую ему особенность смычковой техники тем, что у него „слишком короткие руки“; в то же время использование нижней части смычка беспокоило его в связи с возможностью в этом случае испортить „эсы“ скрипки. Эта „экономия“ уравновешивалась характерным для него сильным нажимом смычка с акцентировкой, которая в свою очередь регулировалась чрезвычайно напряженной вибрацией».
Пеншерль так описывает свои впечатления от концерта австрийского скрипача: «Крейслер показался мне колоссом. Он вызывал всегда экстраординарное впечатление мощи широким торсом, атлетической шеей метателя тяжестей, лицом с чертами достаточно примечательными, увенчанными густой шевелюрой, подстриженной ежиком.
При лучшем рассмотрении теплота взгляда изменяла то, что по первому взгляду могло показаться суровым.
Пока оркестр играл вступление, он стоял как на карауле — руки по швам, скрипка почти у земли, зацепленная за завиток указательным пальцем левой руки. В момент вступления он поднимал ее, словно кокетничая, в самую последнюю секунду, чтобы поместить на плечо жестом, столь стремительным, что инструмент казался подхваченным подбородком и ключицей».
Крейслер отличался прекрасным чувством юмора. «Однажды, — рассказывает Эльман, — я спросил его: какой из скрипачей, слышанных им, произвел на него самое сильное впечатление? Крейслер ответил не задумываясь: Венявский! Он со слезами на глазах тут же стал ярко описывать его игру, причем так, что и у Эльмана навернулись слезы. Вернувшись домой, Эльман заглянул в словарь Грова и… убедился, что Венявский умер, когда Крейслеру было всего 5 лет!»
Крейслер был очень добр и щедр. Большую часть состояния он роздал на благотворительные цели. Так, после Первой мировой войны он заботился о 43 сиротах своих товарищей-соратников; приехав в Берлин в 1924 году, он пригласил на рождественский праздник 60 самых бедных детей. Явилось 85. «Мои дела идут хорошо!» — воскликнул он, хлопнув в ладоши.
Крейслер не раз бывал и в России, где тесная дружба связывала его со многими русскими музыкантами — Сафоновым, Рахманиновым, Кусевицким, Конюсом и др. Незадолго до смерти маэстро (он умер 29 января 1962 года) в Нью-Йорке его посетил Ойстрах: «У меня было непреодолимое желание увидеть великого артиста, побеседовать с ним. Он уже плохо слышал и плохо видел. Крейслер был растроган, узнав из привезенной мной афиши о том, что в Москве его восьмидесятипятилетний юбилей был отмечен торжественным концертом в консерватории, с программой, целиком состоявшей из его произведений в исполнении студентов моего класса: „Меня забыли. Я уже принадлежу прошлому“, — сказал Крейслер.
Конечно же Крейслер скромничал. Никто его не забыл. Его почти полувековая творческая деятельность оставила глубокий след, войдя в историю скрипичного искусства как „эпоха Крейслера“».
Великий ученый Альберт Эйнштейн как-то заметил: «Право, не стоило дожидаться моего мнения, чтобы провозгласить Пабло Касальса крупнейшим художником, так как в этом отношении отзывы всех авторитетных людей единодушны.
Но то, чем я в нем особенно восхищаюсь, — это твердой позицией, занятой им не только по отношению к угнетателям его народа, но также по отношению к оппортунистам, всегда готовым вступить в любые сделки с дьяволом. Он с удивительной проницательностью понял, что миру угрожает большая опасность со стороны тех, кто терпит зло или потворствует ему, нежели от тех, кто совершает его». В истории виолончельного искусства исполнительское творчество Казальса составило целую эпоху. Он оказал огромное влияние и на другие сферы музыкального исполнительства, во многом став примером и для пианистов и для скрипачей.
Пабло Казальс родился 29 декабря 1876 года в Вендрелле. Отец его, органист местной церкви, преподал сыну первые уроки музыки.
По словам Пабло: «Именно он пробудил во мне любовь к музыке своими уроками и своим примером». «Музыка была для меня природной стихией, — признается Казальс, — такой же естественной необходимостью, если угодно, как дыхание. Я правильно пел раньше, чем умел говорить. Когда мне было два или три года, я, чтобы лучше слушать игру отца, садился на пол и прикладывал голову к роялю».
В пять лет мальчик стал петь в церковном хоре, а первыми инструментами, на которых начал учиться играть, были рояль и скрипка. В семилетнем возрасте Пабло уже умел транспонировать любую пьесу. В возрасте восьми лет он даже выступил как скрипач в одном концерте в Вендрелле. Овладел маленький Пабло и органом: «Вскоре я смог замещать моего отца-учителя, когда он бывал болен».
Насколько искусна была его игра, можно судить по следующему случаю. «Однажды, рассказывает Казальс, — выйдя из церкви, я встретил жившего напротив сапожника, ревностного поклонника отца.
— Как я люблю слушать твоего отца! — сказал он мне восторженно.
— Мой отец болен, — ответил я, — это я играл сегодня.
Пораженный, полный энтузиазма, он позвал свою жену.
— Послушай, сегодня играл не Карлэто, а Паулито. — И, расцеловав меня, супружеская чета угостила carquinyolis (сухими пирожными) и vibo (сладким вином)».
Общее образование Пабло получил в деревенской школе. Отец считал, что музыка даст слишком скромные средства к существованию и нужно параллельно заниматься каким-нибудь ремеслом. Спасло настояние матери Она сама направилась с мальчиком в Барселону, когда Пабло шел двенадцатый год. В Барселоне он поступил в Музыкальное училище, где помимо виолончельного класса обучался гармонии и контрапункту у Родереды.
Уже тогда юный музыкант проявлял самостоятельность, логичность творческого мышления и музыкальную интуицию. Он начал пытливо и неустанно искать пути совершенствования виолончельной техники.
«Я хотел, — рассказывал позднее Казальс, — освободить игру на инструменте от какой бы то ни было окоченелости, скованности и от всех условностей. В то время нас заставляли играть жесткой рукой и во время игры держать под мышкой книгу… Я хотел привить движениям моей правой руки полную гибкость и для этой цели, — к удивлению традиционалистов, кричавших караул, — позволял локтю свободную игру, облегчающую и усиливающую движения смычка. Далее я совершенствовал аппликатуру, положение и движения пальцев левой руки, причем всегда следовал тому, что мне казалось простым и естественным».
Всего три года проучился Казальс в барселонской школе. Чтобы не очень обременять родителей, маленький Пабло подрабатывал на жизнь игрой в струнном трио в кафе. Однажды, прогуливаясь с отцом по улицам Барселоны, Пабло заметил в витрине нотного магазина Сюиты Баха. «Я даже не подозревал об их существовании. Эта находка была величайшим откровением моей жизни. Я был в восторге и сразу же начал разучивать эти сюиты… я разучивал их целых двенадцать лет, прежде чем решился исполнить публично. До меня ни скрипачи, ни виолончелисты никогда не исполняли полностью сюиту или сонату этого гения. Они обычно ограничивались какой-нибудь сарабандой, гавотом или аллемавдой. Я же решил играть эти произведения без единой купюры…»
Вскоре состоялся дебют Казальса в качестве виолончелиста в барселонском «Театре Новинок». Но очень тяжело дался Пабло переходный период возмужания, становления взглядов на жизнь. В 16 лет переживая большой душевный кризис, он едва не покончил жизнь самоубийством, стал религиозным.
В 1894 году Казальс переехал в Мадрид. Здесь его преподавателем по композиции стал Томас Брентон, а по классу камерной музыки — Хесус де Монастерио. О последнем Казальс отзывался с восхищением. Общим образованием мальчика руководил граф де Морфи, испанский гранд, бесконечно влюбленный в своего юного протеже.
Граф заставлял Пабло посещать ежедневно музей «Прадо» с целью расширить его художественный горизонт.
В Мадриде Казальс прожил два с половиной года, успев поработать вторым виолончелистом в оркестре театра «Фоли Мариньи», с заработком 4 франка в неделю.
Затем в Барселоне Пабло удалось получить место преподавателя в городском музыкальном училище.
Работая в столице Каталонии, Пабло совершил первые концертные турне по Испании в составе квартета, где первой скрипкой был бельгиец Матье Крикбом. Так Казальс побывал в Мадриде, Бильбао, Валенсии, в Португалии. В 1898 году в Мадриде музыкант получил приглашение от королевы во дворец. После концерта она вручила Пабло в подарок великолепный браслет с изумрудом и виолончель работы Гальяно.
В 1899 году Казальс уехал в Париж Граф Морфи дал ему рекомендательное письмо к прославленному французскому дирижеру Шарлю Ламуре. 12 ноября 1899 года состоялся дебют Казальса в столице Франции. А спустя два-три года начались его концертные турне.
В 1901 и 1904 годах Казальс совершил поездки в Америку. С 1905 по 1913 год музыкант ежегодно бывал в России, выступая в концертах А.И. Зилоти.
Казальс никогда не мог забыть обстоятельств его первого путешествия в Россию. «Это было в 1905 году, в момент революционного взрыва, потрясшего империю царей.
Я должен был ехать в Москву. Поезд, дойдя до Вильны, — по-моему, это была Вильна, — остановился и дальше не пошел. Все пассажиры сходят. Я находился в зале ожидания и не знал, что делать; в этот момент ко мне подходит какой-то господин. Он рекомендует себя генералом и каким-то крупным начальством в железнодорожной компании. „Вы г-н Пабло Казальс?“ — спрашивает он меня. Получив утвердительный ответ, он продолжает задавать мне вопросы, из коих я понял, что он знает о моей жизни столько же, сколько я сам…» В результа-те генерал предложил Казальсу отвезти его в Петербург в специальном поезде. «Я сразу согласился, тем более, что сразу вспомнил о Зилоти, дирижере одного из оркестров русской столицы.
— Вы были с ним лично знакомы?
— Нет, но мы переписывались…
В Петербурге Зилоти встретил меня очень сердечно. Я не забуду моего первого выступления перед русской публикой. Успех, выпавший на нашу долю, заставил меня и Зилоти организовать ряд концертов, проходивших, ввиду развернувшихся событий, в весьма своеобразной обстановке. Концерты эти давали в великолепной зале Дворянского собрания, освещенной вместо электричества восковыми свечами в связи с всеобщей забастовкой. Мой чемодан заблудился в пути, и я был вынужден появиться на эстраде в простом костюме…»
Первый концерт Казальса в Петербурге состоялся в ноябре 1905 года. Один из крупнейших русских музыкальных критиков того времени, А.В. Оссовский писал: «Благодаря счастливой случайности, вследствие железнодорожной забастовки, Петербургу удалось во втором симфоническом концерте А.И. Зилоти познакомиться с первоклассным виртуозом на виолончели, испанцем Пабло Казальсом. Невзрачный, но симпатичный по внешности, нашей публике совершенно неизвестный, этот артист с первого же вступления своего инструмента в концерте Сен-Санса овладел залом, а с последним аккордом произведения поднялись такие шумные и несмолкаемые овации, какими петербуржцы балуют лишь своих признанных любимцев…
Такого законченного до последнего штриха исполнения отрывков из Бетховенских сюит (сонат) для виолончели solo я не запомню».
У Зилоти Казальс познакомился с многими русскими музыкантами — Кюи, Римским-Корсаковым, Глазуновым, а во время концертов в Москве — с Скрябиным и Рахманиновым.
Вспоминая впоследствии о концертах 1908 года, А. Б. Гольденвейзер писал: «Лучшим виолончелистом в мире и одним из самых удивительных, гениально одаренных артистов, которых мне в жизни приходилось слышать, был знаменитый испанский виолончелист Пабло Казальс… Игра его при предельном виртуозном совершенстве, изумительном благородстве и красоте звука, отличалась необычайной простотой и проникновенностью… Нельзя забыть в его исполнении концертов Гайдна, Сен-Санса, Шумана, Дворжака, Дало и, в особенности, его ни с чем не сравнимое исполнение баховских сюит для виолончели соло, которые до него виолончелисты почти никогда публично не играли. Эти, казалось бы на первый взгляд, сухие произведения под его смычком заискрились жизнью и захватывали не только музыкантов, но и широкую аудиторию слушателей».
Приблизительно к 1906 году относится создание знаменитого трио Корто-Тибо-Казальс. «Сколько путешествий по Европе! Сколько радости мы получали от дружбы и музыки!» — вспоминал Казальс.
В годы Первой мировой войны Казальс жил в Париже, но в 1920 году переселился в Барселону, где организовал собственный симфонический оркестр и выступал в нем как дирижер. Чтобы поиграть с Казальсом и в сопровождении его оркестра, в столицу Каталонии приезжали выдающиеся исполнители разных стран. Казальс всю жизнь был настроен демократически. Он горячо приветствовал установление в Испании в 1931 году республиканского строя. Известие о фашистском путче 18 июля 1936 года застигло Казальса репетирующим Девятую симфонию Бетховена: «Так как я не знаю, когда мы еще встретимся, я предлагаю вам, прежде чем расстаться, исполнить симфонию до конца», — обратился Казальс к оркестру. До последних дней существования республики музыкант оставался в Барселоне.
После падения республики он покинул родину и поселился на юге Франции, в небольшом городке Прад. С тех пор Казальса долгое время не видели на публичных концертных эстрадах. Несмотря ни на какие посулы, он не соглашался прервать свое музыкальное молчание и выступать там, где хозяйничали гитлеровцы.
Светлые надежды принес артисту разгром фашизма в результате Второй мировой войны. Он верил в разум, в человеческое достоинство и потому вновь отдал свою виолончель людям. С ошеломляющим триумфом проходили его концерты в городах Англии и Франции. У него не было сомнений: теперь страны Запада восстановят свободы, попранные франкистами на его родной земле. И он обращается с призывами к политическим деятелям, общественным организациям, представителям художественной интеллигенции… Увы, все было тщетно. Тогда он публикует следующее заявление: «Мои друзья, высланные из фашистской Испании, делали все возможное, служа делу союзников во время войны. Все же и теперь, после победы в Европе, многие союзные правительства продолжают поддерживать отношения с Франко, хотя его сила базируется на силе фашистского оружия, а его режим вызывает те же ужасы, ради искоренения которых происходила и была выиграна война. Пока остаются эти условия, я не могу из солидарности с моими несчастными соотечественниками, чьи страдания продолжаются и сейчас, играть в какой-либо из подобных стран…»
Это было сказано в 1946 году. И снова замолчала виолончель Казальса. Ему предлагали любые условия и гонорары, но он был непоколебим. Он пережил поистине необоримый искус: в 1950 году мир отмечал двухсотлетие со дня смерти Иоганна Себастьяна Баха. Вся творческая жизнь Казальса прошла, можно сказать, под баховской звездой. Сколько приглашений получил он в ту пору из разных стран, но на все ответил отказом.
И вот тогда многие знаменитые музыканты сами решили поехать в Прад к Казальсу, чтобы организовать там Баховский фестиваль. И это действительно был великолепный праздник, когда рядом с Казальсом играли скрипачи И. Сигети и И. Стерн, пианисты Р. Серкин и Ю. Истомин, виолончелист П. Тортелье, альтист В. Примроз и другие прославленные мастера. Музыкальные встречи в этом городе стали традиционными.
Казальс же замкнулся в Праде, категорически отвергая все предложения о концертах.
Только дважды он нарушил свой зарок. Первый раз — 24 октября 1958 года принял участие в Международном конгрессе, посвященном Дню Объединенных Наций. Он обусловил свое участие опубликованием заявления с призывом к миру, о прекращении ядерных испытаний. Второй раз — в ноябре 1961 года, когда выступил в Белом доме президента США Кеннеди, опять-таки чтобы выразить свое беспокойство за судьбы мира: «Никогда ранее человечество не стояло перед столь критическим моментом, и желание достичь всеобщего мира является общей мечтой. Каждый должен сделать все, что в его силах, чтобы достичь этой цели», — писал он президенту. Его игра поразила присутствующих.
В 1956 году Казальс вместе с женой Мартитой — верным помощником и другом — впервые посетил ее родину и родину своей матери — Пуэрто-Рико. Вскоре чета Казальс поселились в пуэрториканской столице Сан-Хуан, где также были организованы фестивали.
Огромной популярностью пользовались курсы мастерства, проводившиеся Казальсом на протяжении последних десятилетий жизни в Швейцарии (Церматт), Италии (Сиена), Японии, США и других странах.
К великому музыканту приезжали совершенствоваться и консультироваться виолончелисты из разных стран: Г. Суджа, Э. Фейерман, Д. Алсанян, М. Эйзенберг, М. Ростропович, А. Борисяк, Р. Гарбузова, П. Фурнье, П. Тортелье, Б. Грингауз, Л. Парнас, К. Бантинг.
Систематически и дольше других занимался у Казальса его соотечественник, отличный виолончелист Гаспар Кассадо. «Незабываемые впечатления, — вспоминает Кассадо, — оставляла игра Казальса с музыкальной точки зрения. Изучение каждого нового произведения постоянно связывалось у него с методической работой, направленной на воссоздание характера изучаемой музыки. Именно это сделало его непревзойденным виолончелистом… Вспоминаю, как, будучи учеником, я как-то был поставлен в тупик: при изучении на уроках одного из концертов мне показалось, что, наконец, я полностью овладел секретом его исполнения; по прошествии какого-то времени я отправился на концерт маэстро — он играл то же произведение, но совсем по-иному.
Однажды, находясь в Берлине (1925), я пошел послушать Казальса в концерте, в программе которого была Пятая сюита Баха. Эта непревзойденная интерпретация произвела на меня такое впечатление, что я тут же кинулся к нему, чтобы поздравить, и сказал: „Маэстро, настало время, когда вы должны издать эту сюиту в своей редакции“. — „Неужели ты думаешь, — с грустью ответил он, — что если бы я мог, я бы давно этого не сделал?“ В ту пору я не понял ответа, но теперь, когда стал намного старше, я хорошо понимаю учителя. Многие важные моменты в интерпретации нельзя раз и навсегда зафиксировать, хотя их и необходимо себе представлять. Но в процессе творчества интерпретатора выступает новый фактор: вдохновение, энтузиазм, рожденный мгновением. Можно утверждать, что великий исполнитель является в то же время и импровизатором; он никогда не играет произведение одинаково».
Жизненный путь прославленного музыканта закончился 22 октября 1973 года в Рио-Пиедрас близ Сан-Хуана.
«Музыка, чей чудесный и универсальный язык понятен каждому, должна явиться источником связи между людьми, — говорил Казальс. — Я еще раз призываю своих собратьев-музыкантов во всем мире поставить свое искусство на службу человечеству, способствуя объединению народов».
«Ее игра, — писал Александр Константинович Глазунов, — отличается блеском, яркой звучностью, высокохудожественной отделкой… Ксения Александровна является одной из самых талантливых и ярких представительниц новейшей школы игры на арфе».
Ксения Александровна Эрдели родилась 21 февраля 18